Кровавая шутка (Шолом-Алейхем)/Часть первая. Глава 36. Томительная ночь

Кровавая шутка — Часть первая. Глава 36. Томительная ночь
автор Шолом-Алейхем (1859—1916)

Дата создания: 1912-1913. Источник: http://www.web-lit.net/writer/76/book/49971/aleyhem_sholom/krovavaya_shutka

Глава 36. Томительная ночь

В пути все равноправны. Давид Шапиро, кичившийся своим происхождением от «настоящих славутских Шапиро», в обычное время счел бы ниже своего достоинства знакомиться с каким-то ремесленником. Но здесь, на улице, в общей очереди, обе семьи скоро спелись. И все-таки Давид дал понять переплетчику, что особенно сближаться с ним он не намерен, а переплетчик все это понял и принял как должное. Зато женщины после первых же слов нашли общий язык и стали изливать душу одна другой, точно родные сестры.

Жена переплетчика, несмотря на свою убогую внешность, возбуждала искреннюю симпатию Сарры: во всяком случае, она была в тысячу раз симпатичнее великолепной золовки — Тойбы Фамилиант…

— Представьте себе, на что способна эта богачка: подняться с места, удрать неизвестно куда всей семьей и даже словом не обмолвиться об этом родному брату! А еще «праведница»… Мой муж, скажу я вам, действительно умница! Он всегда говорит, что эти «праведники» медного гроша не стоят!

Переплетчица слушала внимательно и в свою очередь рассказывала Сарре о себе. Она — дочь учителя, и, можно сказать ученого… Славился по всему Пинску… И, конечно, она, по совести говоря, в такой же мере должна была бы выходить замуж за переплетчика, в какой, скажем, евреям нужно «вот это несчастье».

— Какое несчастье? — спросила Сарра.

— Вот эта история с мальчиком, которого укокошил отчим, а потом подкинул соседям-евреям, чтобы отвести подозрение на ниx… Я слыхала, что у этих евреев перед пасхой был даже обыск, только ничего не нашли!..

«Так! — подумала Сарра. — Все знают об обыске! Все, кроме нас самих, знают, что это имело отношение к сыну Кириллихи. Стало быть, Давид прав, когда говорит, что не следовало водить знакомство со всей этой семейкой».

Из приличия Сарра слушала свою новую знакомую, но мысли ее были далеко, путались и сливались с колокольным перезвоном. А колокола гудели вовсю.

— Мама, — сказала Бетти, — мы немного пройдемся…

Сарра даже не сообразила, о чем говорит дочь, и спохватилась только тогда, когда Бетти с Рабиновичем и парнем из Пинска отошли в сторону по направлению к вокзалу. Сарра ни в коем случае не отпустила бы свою дочь в такое время, но она была так подавлена этой ночью, перезвоном и особенно словами переплетчицы об обыске, что пропустила мимо ушей слова Бетти.

К тому же Сарра и не могла бы подняться с места: Сёмка, сидевший все время возле матери, опустил голову к ней на колени и под говор, шум и звон колоколов заснул так, как только можно уснуть на коленях матери.

---

Новый знакомый, его манера разговаривать, его обращение с Рабиновичем очень заинтересовали Бетти. Она забыла, что отпросилась у матери ненадолго, и шла, прислушиваясь к разговору своих спутников.

Рабинович был взволнован всеми событиями дня и ночи, горячился и говорил, что все происходящее — позор, что стыдно целому народу подниматься с места и бежать куда глаза глядят только потому, что нескольким темным личностям вздумалось пугать его погромом. Беня Гурвич был спокоен, будто совершал увеселительную прогулку за город.

Спокойствие Гурвича выводило Рабиновича из себя; но чем больше он кипятился, тем хладнокровнее становился Гурвич.

— Слушайте, — говорил он. — Чего вы убиваетесь? И чего вы оплакиваете заживо еврейский народ? Право, не вредно было бы вот таким, как вы, белоручкам и аристократам, слегка «проветрить обстановку», а кстати и бока помять. Потому что всеми эксцессами, гонениями и погромами мы отчасти обязаны вам…

Гурвич сделал короткую паузу, закурил и продолжал:

— Впрочем, знаете, я раздумал! Это не годится. Мять бока все равно будут не вам, толстосумам, а нашему брату бедняку… Кстати, как поживает ваш батька-банкир? В каком положении его акции?

Рабинович чувствовал себя неважно, особенно в присутствии Бетти, и попытался переменить тему разговора.

— Ну, вы известный чудак! — сказал он. — Я вам даже не удивляюсь. Вспоминаю, как вы держали себя тогда, в участке! Помните ночь в этой яме?

— Ха-ха, помню ли я? Я могу передать вам последние известия оттуда: я ведь успел побывать там еще раз, — ответил Гурвич таким тоном, будто речь идет о приятнейшем развлечении.

— Ну вот видите! — подхватил Рабинович, глядя на Бетти. — Если вы не теряетесь при личных неприятностях, как же вы должны реагировать на то, что целый народ позорно бежит и валяется ночью под открытым небом?..

— Вас, дорогой Рабинович, следует по головке погладить! Прекрасно вы меня поняли! Удивительно!.. Вот вы все время говорите о позоре… А ведь, по правде говоря, большой вопрос, кого все это позорит: тех ли, что на улице валяются, или тех, кто выгнал их на улицу? Ха-ха-ха!..

Поразительно! Гурвич слово в слово сказал то, что хотела сказать Бетти. Но ей было досадно, что победителем в споре выходит посторонний человек, а не Рабинович. И она поспешила на помощь.

— Видите ли, — сказала она, — Рабинович вообще странный человек! Но он, конечно, не виноват в этом: он родился и вырос в русском городе. Никогда среди евреев не жил, и поэтому у него получается так, как если бы в его жилах текла не еврейская кровь…

При этом Бетти подарила Рабиновича влюбленным взглядом, а Гурвич, перехватив этот взгляд и поняв его, дал ей высказаться.

— Вы понимаете, — продолжала Бетти, — еврей, который вырос среди русских… чувствует-то он, как еврей, а мыслит, как русский… Мы с ним из-за этого деремся с первого дня знакомства… (Лукавый взгляд в сторону Рабиновича.) Он спрашивает, как это можно подыматься целым городом и бежать? А вот вы спросите его, где он был в пятом году, когда разбивали стекла, ломали двери, а мы прятались, как крысы, и скрежетали зубами в бессильной ярости?.. Я своими глазами видела, как матери затыкали рты плачущим ребятам… Я сама все это пережила и перечувствовала… А он спрашивает: почему бегут? Добро бы, еще посторонний спрашивал, а то ведь это свой же брат еврей…

Рабинович собирался возразить Бетти, но Гурвич предупредил его:

— Эх, коллега Рабинович, братец мой! Чего вы хотите от этой массы несчастных людей? Героизма? Храбрости? Да кто они такие, эти оборванные, голодные, забитые? Рыцари? Богатыри? Маккавеи?

Гурвич затянулся папиросой и продолжал:

— Впрочем, если хотите, я скажу: да! Рыцари! Герои! Маккавеи! Вы не смотрите на меня, дорогой мой, как на сумасшедшего. Я в здравом уме. Они бегут. Но это им не впервые.

Это повторяется ежегодно. Так же бежали их отцы и деды. Так же, может быть, будут бежать их дети и внуки. До тех пор, пока… не созреет сознание масс… Что? Не нравится? По-вашему, они — не герои? Трусы? Отчего у вас нос дергается, дорогой Рабинович?

Рабинович пытался отвечать, но Гурвич не дал.

— Я очень люблю слушать, — продолжал он, — как евреи сами громят свои собственные недостатки… Они не хотят понять, что бежать сотни лет подряд и не растеряться в пути — это само по себе геройство, которым не всякий народ может похвастать. Позорно удирать? А что же мне делать? Гонят — я бегу. Перестанут гнать — я вернусь обратно! Ничего со мной не поделают и никто меня не победит! Знаете почему? Потому что мы не страна, не государство, не народ, мы — идея! Страну можно уничтожить, государство — завоевать, народ — вырезать, но идею? Идею не убьешь!..

Беня Гурвич выпятил грудь, лицо его сияло гордостью и отвагой…

Колокола умолкли, пронесся легкий ветерок, предвестник рассвета.