Август Стриндберг
правитьПолное собрание сочинений
Том IV
править
Кредиторы
правитьЛица.
правитьТекла.
Адольф, её муж, художник.
Густав, её разведенный муж. Путешествует инкогнито.
Адольф лепит на небольшой скульптурной скамеечке фигуру из воска; возле него стоят два его костыля. И всем этим я обязан тебе!
Густав. Курит сигару. Ах, полно!
Адольф. Безусловно! Первые дни после отъезда жены, совершенно разбитый, я лежал на диване и только тосковал! Точно она захватила с собой мои костыли, и я не мог сдвинуться с места. Потом я проспал несколько дней, ожил и начал приходить в себя; моя голова, работавшая в лихорадке, стала успокаиваться, вернулись мои старые мысли, мною снова овладело желание работать и творческий порыв — появилась прежняя острота и меткость взгляда — а там явился ты!
Густав. Правда, когда я увидал тебя, ты был жалок, ходил на костылях, но это еще не значит, что причиной твоего выздоровления было мое присутствие. Тебе просто нужен был отдых и мужское общество.
Адольф. Совершенно верно, как и всё, что ты говоришь; раньше я дружил с мужчинами, но после женитьбы я считал их лишними и чувствовал себя вполне удовлетворенным около единственной подруги, которую сам выбрал. Потом я вошел в новые круги, завел много знакомых, но моя жена начала ревновать меня к ним — она хотела, чтобы я принадлежал ей одной и, что хуже, чтобы и мои друзья принадлежали ей одной — и вот я остался один со своей ревностью.
Густав. Значит, ты предрасположен к этой болезни!
Адольф. Я боялся потерять ее — и старался предупредить это. Чему же тут удивляться? Но я никогда не боялся, что она мне изменит.
Густав. Нет, настоящий мужчина никогда не боится этого!
Адольф. Ну, разве это не удивительно? Я боялся только одного, — чтобы мои друзья не приобрели влияния на нее и косвенным образом и на меня — а этого я не мог бы вынести.
Густав. Значит у вас были разные взгляды — у тебя и твоей жены!
Адольф. Раз ты уже столько знаешь, то я тебе скажу всё. У моей жены оригинальный характер. Чему ты смеешься?
Густав. Продолжай! У твоей жены был оригинальный характер.
Адольф. Она ничего не хотела заимствовать у меня…
Густав. Но… заимствовала направо и налево.
Адольф после минутного размышления. Да! И я чувствовал, что она особенно ненавидела мои взгляды не потому, чтобы они казались ей неверными, а только потому, что они были мои, так как довольно часто случалось, что она сама высказывала мои прежние мнения и защищала их, как свои; да, могло случиться, что один из моих друзей внушил ей мои взгляды, заимствованные у меня же, и тогда они нравились ей. Ей нравилось всё, лишь бы это исходило не от меня.
Густав. Другими словами, ты не вполне счастлив?
Адольф. Нет… я счастлив! — У меня жена, о какой я мечтал, и другой я никогда и не хотел…
Густав. И ты никогда не хотел быть свободным?
Адольф. Нет, этого нельзя сказать. Конечно, иногда я думал о том, как бы спокойно мне жилось, если бы я был свободен — но стоило ей только оставить меня, и я тосковал по ней — тосковал по ней, как по своему телу и душе! Это странно, но по временам мне кажется, что она не отдельная личность, а часть меня самого; внутренний орган, который захватил мою волю и мою способность наслаждаться жизнью; что я перенес в нее тот самый жизненный узел, о котором говорит анатомия!
Густав. Возможно, что итак, раз всё пошло кругом!
Адольф. Что же это? Такая независимая натура, как её, с таким изобилием собственных идей; а когда я встретил ее, я был ничто, юнец — художник, которого она воспитала!
Густав. Но ведь потом ты развивал её мысли и воспитывал ее… Не так ли?
Адольф. Нет! Она остановилась в своем росте, а я быстро продолжал расти!
Густав. Да, довольно характерно, что её талант пошел на убыль с напечатанием её первой книги, или по крайней мере дальше не развивался!.. Но на этот раз у неё была благодарная тема — ведь она, поди, писала с первого мужа — ты не знавал его? Он, должно быть, был редкий идиот!
Адольф. Я никогда его не видал! Он уехал через шесть месяцев; но, судя по его портрету, это был премированный идиот. Молчание. А уж в сходстве портрета можешь быть уверен!
Густав. О, вполне уверен! — Но зачем ей было выходить за него?
Адольф. Она же его не знала; узнают друг друга только современен.
Густав. Тогда не следовало выходить замуж, раньше времени! И наверно он был деспот!
Август. Наверно?
Густав. Все мужья — деспоты. С намерением. И ты не меньше других!
Август. Я? Я предоставил жене уходить и выходить, когда ей угодно…
Густав. Какая заслуга!. Не держать же ее тебе взаперти! И тебе приятно, что она ночует не дома?
Август. Разумеется, неприятно!
Густав. Вот видишь! задирающим тоном. По правде сказать, ты просто смешон в этом!
Адольф. Смешон? Неужели смешно верить своей жене?
Густав. Разумеется. И ты уже смешон! Положительно!
Адольф судорожно. Я!.. Это уже последнее дело! С этой ролью я бы никогда не примирился!
Густав. Не горячись! А то опять припадок будет!
Адольф. Но почему же тогда она не смешна, если я не ночую дома?
Густав. Почему? К тебе это не относится, но это так, и пока ты тут рассуждаешь, почему, несчастье уже совершилось.
Адольф. Какое несчастье?
Густав. На самом-то деле… Муж её был деспот, а она выходила за него, чтобы стать свободной; ведь девушка у нас получает свободу только раздобыв себе ширму, так называемого мужа.
Адольф. Ну, конечно!
Густав. И ты — такая ширма.
Адольф. Я?
Густав. Раз ты — её муж!
Адольф задумывается.
Густав. Разве я не прав?
Адольф беспокойно. Не знаю! — В продолжение целого ряда лет живешь с женщиной и ни разу не задумываешься о ней, об её отношениях, потом вдруг… начинаешь думать — и тогда — пошло!.. Густав, ты мой друг! Ты — мой единственный друг! В эти восемь дней ты вернул мне мужество жить; точно ты передал мне твою энергию; ты был моим часовщиком, который вставил механизм в мою голову и завел пружину. Разве ты не замечаешь, что я яснее думаю, связнее выражаюсь, и во всяком случае мне даже кажется, что мой голос снова стал звучное!
Густав… Да, и мне кажется. Как. это случилось?
Адольф. Не знаю. Может быть, с женщинами привыкаешь говорить тише, по крайней мере Текла всегда бранила меня, будто я кричал!
Густав. Так что ты понизил тон и полез под башмак!
Адольф. Не говори так. Подумав. Хуже! Не будем теперь говорить об этом… На чём я остановился? — Ах, да, ты приехал сюда и открыл мне глаза на тайны моего искусства. Я сам уже давно чувствовал, как уменьшается моя любовь к живописи, потому что она не давала мне достаточного материала для выражения того, что я хотел; но когда ты открыл мне причины этого явления и объяснил, почему живопись не может служить современной формой для художественного порыва, то мне стало ясно, и я понял, что впредь мне немыслимо творить при помощи красок.
Густав. Твердо ли ты уверен, что ты не можешь больше писать и уж никогда не возьмешься за кисть?
Адольф. Вполне! — Я пытался уже! Когда вечером, после нашего разговора я улегся в постель, я подробно, слово за словом припомнил твои рассуждения и убедился в их справедливости. Когда же я проснулся, проспав всю ночь, с ясной головой меня, как молния, поразила мысль, что ты мог ошибиться; и я вскочил с постели, взял палитру и кисть и принялся писать. Но всё было кончено! Я больше не обманывался на этот счет; получалась одна мазня. Я пришел в ужас от мысли, что я мог когда-то верить и заставлял других верить, будто кусок выкрашенного полотна был не только куском выкрашенного полотна. Пелена спала с моих глаз, и мне было так же невозможно снова писать, как снова стать ребенком!
Густав. И ты убедился в том, что осязательное стремление нашего времени, его взгляды на действительность и очевидность, могут найти свою форму только в скульптуре, образующей тело — протяжение в трех измерениях…
Адольф, соображая. В трех измерениях… Да, одним словом, тело!
Густав. И вот ты стал скульптором; вернее, ты был им, но ты шел ложным путем и нужен был только указатель, чтобы поставить тебя на правильный путь… Скажи мне, ты ощущаешь теперь великую радость, когда работаешь?
Адольф. Теперь я живу!
Густав. Можно взглянуть на твою работу?
Адольф. Фигура женщины.
Густав. Без модели?.. И такая живая!
Адольф мрачным голосом. Да, но она похожа на одну женщину! Поразительно, что она живет во мне, как и я в ней.
Густав. Последнее не удивительно — ты знаешь, что такое трансфузия?
Адольф. Трансфузия крови? — Да.
Густав. И ты находишь, что ты потерял слишком много крови; но, смотря на эту фигуру, я понимаю и то и другое, о чём я раньше только догадывался. Ты безумно любил ее?..
Адольф. Да, так любил, что я не мог бы сказать, она ли — я, или же я — она. Когда она улыбается, улыбаюсь и я, она плачет, — и я плачу. И когда она, — можешь ли ты поверить — рожала нашего ребенка, я ощущал те же боли, что и она!
Густав. Знаешь, дорогой мой! Мне тяжело говорить тебе это, но у тебя уже первые признаки эпилепсии!
Адольф взволнованно. У меня? Почему ты думаешь?
Густав. Потому что я имел случай наблюдать болезнь у одного из моих младших братьев, который злоупотреблял женщинами…
Адольф. Но в чём же, в чём же это выражалось?.. Густав рассказывает ему что-то на ухо с очень ясными, живописными и объясняющими жестами. Адольф слушает его очень внимательно и невольно повторяет все жесты.
Густав громко. Это было ужасно… И если ты знаешь свою слабость, то я не стану терзать тебя описанием.
Адольф в страхе. Продолжай, продолжай!
Густав. Изволь! Юноше привелось жениться на молоденькой, совершенно невинной кудрявой девушке со взглядом голубки, с детским лицом и чистой ангельской душой. Но тем не менее ей удалось присвоить прерогативы мужчины.
Адольф. Какие?
Густав. Инициативу, конечно… И с таким успехом, что ангел чуть было не вознес его на небо. Но раньше ему пришлось испытать крестную муку и горесть терний. Это было ужасно.
Адольф, задыхаясь. Как же это произошло?
Густав медленно. Мы спокойно сидели с ним и болтали. И только что я начал говорить, как его лицо стало бледнее полотна. Руки и ноги вытянулись, большие пальцы искривились и прижались к ладоням… Вот так! Адольф воспроизводит жест. Глаза его налились кровью, и он прикусил язык… Вот так… та же игра Адольфа, слюна хрипела у него в горле, грудная клетка вздрагивала и перекручивалась, как будто ее вертели на токарном станке; зрачки вспыхнули, как газовое пламя, пена стекала с языка, и он скользил — медленно — вниз — назад — в кресло, точно утопал! Потом…
Адольф тяжело дыша. Довольно!
Густав. Потом… Тебе дурно?
Адольф. Да!
Густав поднимается за стаканом воды. Выпей, и поговорим о чем-нибудь другом.
Адольф беспомощно. Благодарю!.. Нет, продолжай!
Густав. Да. Проснувшись, он ничего не помнил; он просто-напросто был без сознания! С тобой это бывало?
Адольф. У меня бывают иногда головокружения, но доктор говорит, что это от малокровия.
Густав. Да, видишь ли, так-то всегда и начинается! Но уверяю, это кончится падучей, если ты не будешь остерегаться!
Адольф. Что же мне делать?
Густав. Прежде всего соблюдать полное воздержание!
Адольф. И долго?
Густав. По меньшей мере, полгода.
Адольф. Немыслимо! Это совершенно нарушит нашу совместную жизнь!
Густав. Тогда — поминай, как звали!
Адольф, закрывая тряпкой восковую фигуру. Не могу!
Густав. Не можешь спасти свою жизнь? — Но раз ты был так откровенен со мной, то скажи, нет ли у тебя еще какой-нибудь раны, тайны, которая вечно гложет тебя, потому что странно находить только один повод к раздору, когда жизнь так сложна и так богата возможностями недоразумения. Нет ли у тебя трупа в том грузе, который ты скрываешь от самого себя! Например, ты как-то говорил, что у вас был ребенок, которого вы отдали на сторону. Отчего вы не держите его дома?
Адольф. Моя жена хотела этого!
Густав. Почему же? — Скажи!
Адольф. Потому что к трем годам ребенок стал поразительно походить на него, на первого мужа!
Густав. Ну! А ты видел первого мужа?
Адольф. Нет, никогда! Раз только мельком я взглянул на скверный портрет и не нашел никакого сходства.
Густав. Ну, портреты всегда непохожи. Да и кроме того с течением времени его наружность могла измениться! — И у тебя не возникло никаких подозрений?
Адольф. Ровно никаких! Ребенок родился спустя год после нашей свадьбы, а муж путешествовал, когда я познакомился с Теклой — в этом самом курорте — и даже в этой гостинице. Поэтому-то мы и бываем здесь каждое лето.
Густав. Значит, у тебя нет никаких подозрений. Да они и неуместны, потому что дети вторично вышедшей замуж вдовы часто бывают похожи на покойного мужа! Конечно, это более, чем неприятно, и во избежание этого индусы сжигают вдов, как тебе известно! — Ну, скажи! Ты никогда не ревновал твою жену к первому мужу, к его памяти? Разве не ужасно было бы встретиться с ним — на улице что ли, поймать его взгляд, брошенный на Теклу, и ясно прочитать в нём: Мы вместо я? — Мы?
Адольф. Сознаюсь, эта мысль часто преследовала меня!
Густав. Ну, вот видишь! И от этого тебе никогда не освободиться! Бывают узлы в жизни, которых никогда не развяжешь! Поэтому тебе не останется ничего, как наглухо заткнуть себе уши и работать! Работать, стареть, и накоплять побольше новых впечатлений на палубе, а труп не шевельнется.
Адольф. Прости, что я тебя перебью! То — странно, что минутами ты своей манерой говорить напоминаешь мне Теклу! У тебя привычка щурить правый глаз, точно ты стреляешь, и твои взгляды порою имеют надо мной такую же силу, как и её.
Густав. Да ну?!
Адольф. Да вот сейчас ты сказал: «Да ну?»
точно таким же равнодушным тоном, как и она. У неё та же привычка очень часто говорить: «Да ну?»
Густав. Может быть, мы дальние родственники, раз все люди состоят в родстве! Во всяком случае это любопытно, и мне будет очень интересно познакомиться с твоей супругой и самому убедиться в этом!
Адольф. Но представь себе, что она никогда не употребляет ни одного моего выражения, она скорее избегает моего словаря, и я никогда не замечал, чтобы она подражала моим жестам. Обыкновенно же супруги похожи Друг на друга, как две капли воды.
Густав. Да! Знаешь, что? — Эта женщина никогда не любила тебя!
Адольф. Что ты говорить?
Густав. Прости меня, но женская любовь состоит в том, чтобы брать, получать, и если она ничего не берет, то и не любит! Она никогда не любила тебя!
Адольф. Другими словами, ты думаешь, что можно любить только раз?
Густав. Нет! Но одурачить себя человек позволяет только один раз; потом же у него открываются глаза! Ты еще не был одурачен? И должен остерегаться людей, которые уже испытали это! — Они народ опасный!
Адольф. Твои слова врезаются ножом, и я чувствую, как во мне что-то разрывается на части, но я не могу этому помешать; и все-таки мне становится легче, потому что здесь вскрываются нарывы, которые никогда не назрели бы сами! Она никогда меня не любила! — Зачем же тогда она выбрала меня?
Густав. Скажи мне сначала, как она решилась выбрать тебя, и ты ли выбирал ее или она тебя?
Адольф. А Господь его знает! Как это вышло? Конечно, не в один день!
Густав. Хочешь, я попробую разгадать, как это случилось?
Адольф. Напрасный труд!
Густав. Нет, по тем сведениям, которые ты дал мне о себе и о своей жене, я могу восстановить весь ход события. Вот, слушай. бесстрастно, почти шутя. Муж был в отъезде. Она же осталась одна. Сначала ей было приятно чувствовать себя свободной; потом наступила пустота, так как я предполагаю, что, прожив одна четырнадцать дней, она тяготилась одиночеством. Но вот, появляется «другой», и пустое пространство мало-помалу заполняется. Благодаря сравнению отсутствующий начинает блекнуть, по той простой причине, что он — далеко. — Ты же знаешь, обратно пропорционально квадрату расстояния. — Потом они чувствуют пробуждение страсть, они начинают бояться за самих себя, за свою совесть и за «него»… Они ищут защиты и прячутся за фиговым листом, играют в «братца и сестрицу». И чем чувственнее становится их любовь, тем больше они одухотворяют ее.
Адольф. «Игра в братца и сестрицу»! Откуда ты это знаешь?
Густав. Догадывался! Детьми мы играем в папашу и мамашу, а когда вырастаем, — в братьев и сестер, чтобы скрыть то, что следует скрывать! Затем, наши влюбленные дают обет целомудрия. Идет бесконечная игра в прятки, пока, наконец, они не сталкиваются в каком-нибудь достаточно темном углу, убежденные, что там их никто не увидит. С притворной суровостью. Но они чувствуют, что кто-то и в этой темноте следит за ними, страх их охватывает, и в страхе возникает призрак отсутствующего — становится действительностью, меняется и переходит в кошмар, нарушающий их сон, превращается в кредитора, стучащего в двери, и они видят его черную руку между своими за обедом, и слышат его жуткий голос в ночной тишине, которая должна нарушаться одним лишь бурным пульсом. Он не может запретить им принадлежать друг другу, но он смущает их счастье. Открыв эту силу, омрачающую их счастье, они бегут, наконец, но напрасно, бегут от воспоминаний, которые преследуют их, от долга, уплаты которого требует кредитор, и от людского суда, который их страшит. И не в силах взять на себя вину, они во что бы то ни стало ищут козла отпущения и убивают его. Они считали себя умами, свободными от предрассудков, а вместе с тем у них не хватало духу сказать мужу прямо в лицо: Мы любим друг друга! В них. было слишком много трусости, и им пришлось убить своего тирана. Не так ли?
Адольф. Да, но ты забываешь, что она воспитала меня, дала мне новые мысли.
Густав. Нет, я этого не забываю. Но объясни тогда, почему же она не сумела воспитать того… другого и создать из него свободный ум?
Адольф. Он же был совершенный идиот!
Густав. Да, да… правда, он был идиот! Но «идиот» понятие неопределенное. И судя по характеристике, которую дает ему его жена в своем романе, его идиотизм исчерпывается исключительно его неспособностью понять свою жену. Прости… Но… действительно ли у твоей жены такой уж глубокий ум? В её произведениях я не нашел никакой глубины!
Адольф. Да, и я тоже! Хотя должен сознаться, что и я с трудом понимаю ее. Точно механизмы наших мозгов не могут войти в соприкосновение и точно в голове у меня что-то испортилось, когда я стараюсь понять ее!
Густав. Может быть, и ты тоже… идиот?!
Адольф. Смею думать, что нет! И мне почти всегда кажется, что она неправа. Неугодно ли, например, прочесть вот это письмо, которое я получил сегодня. Вынимает из бумажника письмо.
Густав. Пробегая письмо. Гм!.. Узнаю этот стиль!
Адольф. Почти мужской! Не правда ли?
Густав. Да. Я видал человека с таким же стилем! Она величает тебя братом! Вы продолжаете эту комедию даже друг перед другом? Фиговый лист всё еще существует, хотя и увядший! И ты с ней не на ты?
Адольф. Нет. Ради большего уважения.
Густав. Ага! И сестрой она себя зовет тоже, конечно, чтобы внушить тебе больше уважения к себе!
Адольф. Я сам хочу ставить ее выше себя, хочу, чтобы она была как бы моим лучшим я!
Густав. Ах! Будь лучше сам своим лучшим «Я». Может быть, это менее удобно, чем предоставлять это другому! Неужели ты хочешь быть ниже твоей жены?
Адольф. Да, хочу! Мне приятно чувствовать, что она всегда несколько выше меня. Ну вот тебе пример: я выучил ее плавать. И мне теперь забавно, что она хвастает, будто она плавает лучше и смелей меня. В начале я притворялся неловким и трусливым, чтобы ободрить ее; но настал наконец день, когда я заметил, что я менее способен и храбр, чем она. Мне представилось, что она не шутя отняла у меня всю мою силу!
Густав. Ты научил ее еще чему-нибудь?
Адольф. Да… но это между нами. Я обучил ее грамоте, о которой она понятия не имела. Когда же она начала вести всю домашнюю корреспонденцию, то я перестал писать. И ты просто не поверишь — в какой-нибудь год от недостатка практики я совершенно забыл грамматику. А ты думаешь, она помнит, что постигла эту науку, благодаря мне? Нет, разумеется, я теперь — идиот!
Густав. Да! Ты уже — идиот.
Адольф. Если говорить в шутку, разумеется!
Густав. Разумеется!.. Но ведь это какой-то каннибализм. А ты знаешь, что это значит? А вот что: дикари едят своих врагов, чтобы взять таким образом все их высшие качества! Эта женщина съела твою душу, мужество, твое знание…
Адольф. И мою веру! И мысль написать её первую вещь подал ей я…
Густав удивленно. Вот как?
Адольф. Я ободрял ее похвалой даже, когда мне самому её работа не нравилась. Я ввел ее в литературные круги, где ей легко было собирать, мед с пышных цветов. И опять — таки я, благодаря моим связям, сдерживал критиков. Я раздувал её веру, раздувал до тех пор, пока сам не начал задыхаться. Я давал, давал и давал, пока у меня у самого ничего не осталось! И знаешь — я хочу сказать тебе всё… теперь более, чем когда — либо, «Душа» для меня представляется чем-то загадочным… Когда мои артистические успехи начали совершенно затмевать её славу, её имя — я ободрял ее, умаляя себя в её глазах, унижая свое искусство. Я старался доказать ей ничтожную роль всех художников вообще, я приводил такие веские доводы в защиту моего положения, что в конце концов сам поверил себе, и в одно прекрасное утро решил, что живопись — искусство бесполезное. Так что тебе пришлось иметь дело просто с карточным домиком.
Густав. Позволь… если мне не изменяет память, в начале нашего разговора ты уверял, что она ничего не берет от тебя.
Адольф. Теперь, да! Потому что теперь уже нечего брать.
Густав. Змея сыта, и теперь ее уже тошнит!
Адольф. Может быть, она взяла у меня больше, чем я думаю.
Густав. В этом уж можешь быть уверен. Она брала без твоего ведома, а это значит — красть.
Адольф. Может быть она ничего не делала, чтобы воспитать меня?
Густав. Зато ты воспитал ее! Без всякого сомнения. В этом всё её искусство, что она заставила тебя поверить противоположному. Интересно было бы узнать, как это она пробовала воспитать тебя?
Адольф. О!.. Сначала… Гм!..
Густав. Ну?
Адольф. Я…
Густав. Прости, но ты сам говорить, что это — она…
Адольф. Нет, теперь не могу сказать…
Густав. Ну, вот видишь!
Адольф. Но все-таки… Она украла у меня всю мою веру. И я опускался всё ниже и ниже, пока не явился ты и не вдохнул в меня новой веры.
Густав, улыбаясь. В скульптуру?
Адольф нерешительно. Да.
Густав. И ты веришь в нее? В это абстрактное, давно уж нерешенное искусство младенчества народов? И ты веришь, что можешь работать над чистой формой и тремя измерениями? Веришь в положительный смысл современности, в то, что ты можешь дать иллюзию без красок, — слышишь, — без красок? Верить?
Адольф подавленный. Нет!
Густав. Ну, и я не верю!
Адольф. Зачем же ты говорил мне об этом?
Густав. Мне было жаль тебя!
Адольф. Действительно, я жалок! Теперь я — банкрот! Отпет! А самое худшее, — теперь у меня нет и… её.
Густав. А зачем тебе она?
Адольф. Она должна быть тем, чем был для меня Бог, пока я не стал атеистом: объектом деятельного преклонения.
Густав. Оставь преклонение и замени его чем-нибудь другим. Капелькой здравого презрения, например.
Адольф. Я не в силах жить без уважения.
Густав. Раб!
Адольф. Без уважения, без любви к женщине!
Густав. Ну, в таком случае, вернись к прежнему Богу, если тебе так необходим идол, которому ты мог бы поклоняться. Хорош атеист, с бабьим суеверием! Хорош свободный ум, который не может свободно думать о женщинах! А ты знаешь, в чём состоит вся эта таинственность, неуловимость и глубина твоей жены? В её глупости!.. Поднося к его липу письмо. Смотри сам: она не в состоянии отличить прямого дополнения от косвенного! И видишь ли, это — ошибка механика! Крышка от якорных часов, а внутри-то цилиндр! Нет, вся беда в том, что она в юбке ходит. Попробуй — ка надеть на нее брюки, нарисовать под носом углем усы, да выслушай беспристрастно все её глубокомысленные идеи… тогда и увидишь, что это совсем другое. Получится, дорогой мой, ни больше, ни меньше, как фонограф, который повторяет, разжиженные, твои и чужие слова! Ты видел нагую женщину? Ну, конечно, видел! Это юноша с чрезмерно развитой грудью, недоносок, вытянувшийся и остановившийся в росте ребенок, хронически анемичное существо, с периодической потерей крови. Тринадцать раз в году! Что же может выйти из неё?
Адольф. Ну, хорошо! Допустим! Но как же тогда я поверю в наше равенство?
Густав. Самообман!.. Сила притяжения юбки, вот и всё! А может быть, вы и в самом деле сравнялись! Нивелировка; её капиллярная сила поглотила воду до общего уровня… Глядит на часы. Однако, мы уж шесть часов болтаем! Скоро и твоя жена приедет. Пожалуй, пора закрыть заседание! Ты немного отдохнешь!
Адольф. Нет, нет! Не уходи! Мне страшно остаться одному!
Густав. Всего — то несколько минут! А там и твоя жена придет!
Адольф. Да, вот и она!.. Странно! Я соскучился по ней, но вместе с тем боюсь её. Ома ласкова, нежна со мной, но её поцелуи душат, истощают, надрывают меня. Я в таком же положении, как несчастные мальчишки в цирке, которых клоун изо всех сил щиплет за кулисами за щеки, чтобы показать публике их румяный цвет лица.
Густав. Мой друг, мне жаль тебя! И не будучи врачом, я могу сказать, что ты при смерти! Достаточно посмотреть на твои последние картины, чтобы убедиться в этом.
Адольф. Ты думаешь?
Густав. Твои краски стали водянисты, бесцветны, расплывчаты, так что сквозь них просвечивает мертвенно — желтый холст; точно сквозь них глядят на меня твои впалые, восковые щеки…
Адольф. Довольно! Довольно!
Густав. И это не только мое мнение. Ты читал сегодняшнюю газету?
Адольф, ежась. Нет!
Густав. Она на столе!
Адольф тянется за газетой, но не решается ее взять. Так и напечатано?
Густав. Прочти! Или мне прочитать?
Адольф. Нет!
Густав. Может быть, мне лучше уйти?
Адольф. Нет, нет, нет! Не знаю… Кажется, я начинаю ненавидеть тебя и в то же время я не могу остаться без тебя! Ты как будто помогаешь мне выбраться из проруби, в которую я попал… когда же я взбираюсь на край, ты бьешь меня по голове и снова топишь меня! Пока я хранил про себя эти тайны, я чувствовал, что внутри меня что-то есть. А теперь я пуст. На картине одного итальянского художника изображена пытка: у какого-то святого выматывают внутренности колесом; распростертый на земле мученик созерцает свою казнь и видит, как он становится тоньше и тоньше, а катушка — всё толще! — У меня такое чувство, как будто ты стал сильнее за мой счет, и, уходя, ты уходишь совсем содержимым и оставляешь мне одну оболочку.
Густав. Пустое воображение! Наконец твоя жена вернется с твоим сердцем!
Адольф. Нет, теперь уже нет, после того как ты сжег его! Ты превратил всё в пепел, — мое искусство, мою любовь, мою надежду, мою веру.
Густав. Всё это было уже раньше сделано!
Адольф. Да! Но многое еще можно было спасти! А теперь слишком поздно! Ты — поджигатель, убийца!
Густав. Самое большее — мы выжгли лес под пашню! Теперь будем засевать пепелище!
Адольф. Я ненавижу тебя! Будь ты проклят!
Густав. Это признак хороший! Значит, еще сила у тебя есть! И я помогу тебе встать на ноги! Согласен ты повиноваться мне во всём?
Адольф Делай всё, что угодно. Мне остается только подчиниться.
Густав встает. Смотри на меня.
Адольф. Ты опять смотришь на меня другими глазами, которые притягивают меня.
Густав. Слушай меня!
Адольф. Хорошо… но говори о себе!.. Не касайся больше моей личности. Весь я — обнаженная рана, я не в силах переносить, чтобы ты касался её!
Густав. Что же. мне рассказать о себе? Я учитель мертвых языков и вдовец… Вот и всё! Возьми мою руку!
Адольф. Какая чудовищная сила у тебя. Я почувствовал что-то в роде электрического удара!
Густав. И подумать только, что я был когда-то так же слаб, как и ты… — Встань!
Адольф встает, опираясь на плечи Густава. Я — как больной ребенок с размягченными костями… Мозг мой обнажен!..
Густав. Пройдись по комнате!
Адольф. Не могу!
Густав, иди, или я ударю тебя!
Адольф, выпрямляясь. Что ты сказал?
Густав. Я сказал: Иди, или я изобью тебя!
Адольф, отпрыгивая на шаг назад. Ты!..
Густав. Браво, кровь твоя прилила к голове, и твое самочувствие проснулось! Теперь я прибегну к электричеству! Где твоя жена?
Адольф. Моя жена?
Густав. Да!
Адольф. Она уехала на общее собрание.
Густав. Ты в этом уверен?
Адольф. Совершенно!
Густав. Что это за собрание?
Адольф. Насчет сиротского дома.
Густав. И вы расстались друзьями?
Адольф медля. Нет… не друзьями…
Густав. Стало быть врагами! Ты оскорбил ее?
Адольф. Ты ужасен! Я боюсь тебя! Откуда ты знаешь?
Густав. Очень просто! По трем известным я нахожу неизвестное! Что ты сказал ей?
Адольф. О, всего два слова… но ужасных, и я сожалею, сожалею!
Густав. Не делай этого! Ну говори!
Адольф. Я назвал ее «старой кокеткой».
Густав. А потом?
Адольф. Больше ничего!
Густав. Неправда… Может быть, ты забыл или вернее ты не хочешь вспомнить. Ты просто спрятал всё это в потайной ящик. Открой его.
Адольф. Я ничего не помню!
Густав. Ну, так я тебе напомню. Ты сказал ей приблизительно следующее: «И тебе не стыдно кокетничать? В твои годы любовников не найдешь!»
Адольф. Я сказал это? Я не мог не сказать! Каким образом ты мог это узнать?
Густав. Когда я ехал сюда на пароходе, я слышал, как говорили об этой истории!
Адольф. Кто?
Густав. Она! Она рассказывала ее четырем молодым людям, которые ехали вместе с ней. Как и все стареющие, она уже льнет к чистой молодежи!
Адольф. Ничего преступного в этом я не вижу!
Густав. Это же — игра в братца и сестрицу, когда в действительности представляешь из себя отца и мать.
Адольф. Так что ты ее видел?
Густав. Ну, конечно! Вот ты её никогда не видал, потому что ты видел ее всегда в своем присутствии. Поэтому-то муж никогда и не может знать своей жены. Есть у тебя с собой её портрет? Адольф вынимает карточку из бумажника, Густав рассматривает ее. Тебя не было с ней, когда она снималась?
Адольф. Нет!
Густав. Ну так всмотрись повнимательней! Разве похож этот портрет на те, которые ты сам рисовал с неё? Конечно нет! Те же черты, но другое выражение. Ты не в состоянии об этом судить, потому что невольно вносишь в этот портрет свое собственное представление. Забудь оригинал и взгляни на этот портрет, как художник… Что ж ты увидишь? Я вижу одну только заигрывающую кокетку. Обрати внимание на эту циничную складку около рта… Ты разве замечал ее когда-нибудь раньше? А этот взгляд, который ищет мужчину… не тебя, конечно… А это декольте, эти беспорядочные завитки, открытые руки!.. Видишь?
Адольф. Да, да… Теперь вижу!
Густав. Берегитесь, молодой человек!
Адольф. Чего?
Густав. Её мести! Вспомни, что ты оскорбил ее в лучшем и высшем, что в ней есть, сказав, что ей уж нечего надеяться найти себе поклонника! О! если бы ты о её литературных трудах отозвался, как о каком-то пустяке, она бы расхохоталась тебе в лицо и заявила бы, что ты просто ничего не понимаешь, но насчет этого… Поверь уж… если она еще и не отплатила тебе, так разве потому, что судьба не послала ей подходящего случая.
Адольф. Надо вывести ее на свежую воду!
Густав. Справься!..
Адольф. Справиться?
Густав. Выследи ее! Я помогу, если хочешь!
Адольф. Немного раньше… немного позже… Не всё ли равно? Но что же делать?
Густав. Виноват… прежде всего… нет ли у твоей жены каких-нибудь особенно чувствительных сторон?
Адольф. Очень мало! Она живуча, как кошка!
Густав. Вот и пароход подходит! Через какую-нибудь минуту она будет уж здесь.
Адольф. Ну, так я пойду ей навстречу!
Густав. Напротив, оставайся здесь! И встреть ее сухо! Если совесть у неё чиста, она сейчас же устроит тебе сцену, и упреки посыплются градом. Если ж она в чем-нибудь виновата, она постарается взять лаской!
Адольф. Ты уверен в этом?
Густав. Конечно, нельзя ни за что ручаться…
Заяц часто кружит и сбивает тебя со следа… Но меня не легко провести… Моя комната здесь! Показывает направо, позади кресла. Я буду наблюдать оттуда, как ты будешь разыгрывать комедию. А когда ты кончишь, мы поменяемся ролями. Тогда уже я войду в клетку и начну производить опыты со змеей, а ты будешь наблюдать за нами в замочную скважину. А затем сойдемся в парке и позавтракаем. Но держи себя в руках! Если я замечу, что ты слабеешь, я два раза ударю своим стулом по полу!
Адольф. Хорошо! Но только не уходи далеко. Мне необходимо сознавать, что ты в соседней комнате!
Густав. Будь покоен! И что бы ни произошло, не бойся ничего. Ты сам сейчас увидишь, как я хорошо оперирую над человеческой душой. Для новичка это ужасно, но хоть раз посмотреть на это необходимо… раскаиваться не придется! Да!.. Помни одно! Ни слова о нашем знакомстве и отношениях. Ни слова! Я сам отыщу её слабую сторону! — Она уже у себя в комнате!.. Напевает что-то! — Значит, в бешенстве. Садись здесь… на этот стул. Ей поневоле придется сесть на мое место, и мне будет видно вас обоих.
Адольф. У нас целый час до обеда… Никто из новых не приехал… В колокол не звонили… К несчастью, мы будем одни.
Густав. Однако… ты уж слабеешь?
Адольф. Нет, пустяки… Нет, да… Мне страшно того, что сейчас произойдет! И вместе с тем я не могу помешать. Камень катится, и покатила его не последняя капля, и не первая — а всё вместе!
Густав. Ну и пусть катится, раз от этого зависит покой! До свиданья. Уходит.
Адольф некоторое время стоит, рассматривая портрет Теклы, который держит в руках, затем разрывает его, обрывки бросает под стол и садится на стул, указанный Рукавом, поправляет галстук, волосы, отвороты сюртука и пр.
Текла идет прямо к Адольфу, искренно целует и говорит затем весело и любезно. Здравствуй, братишка! Как дела?
Адольф наполовину побежден, но сдерживается и говорит шутливо. Должно быть, ты сделала что-нибудь дурное, раз ты целуешь меня?
Текла. Да, нечто ужасное! Прокутила все свои деньги!
Адольф. Значит тебе было весело?
Текла. Очень! Ну, конечно, не на этом филантропическом собрании. Оно прошло невероятно скучно. Ну, а чем развлекался мой милый братец, пока его голубка летала вдали от гнездышка? Она осматривает все углы зала, как бы стараясь увидать кого-нибудь или почуять что-нибудь.
Адольф. Просто-напросто скучал!
Текла. И никого с ним не было?
Адольф. Ни души.
Текла смотрит на него и садится в качалку. Кто здесь сидел?
Адольф. Здесь? Никто!
Текла. Странно! Он теплый, да и ручка вдавлена локтем. Локоть был дамский? Да?
Адольф. Надеюсь, ты не серьезно?
Текла. Ага! Покраснел, покраснел! Ты, братишка, хотел подурачить меня? Пожалуйте сейчас же и извольте исповедоваться во всех грехах вашей женке! Привлекает его к себе, он наклоняется и голову кладет на колени Теклы.
Адольф, улыбаясь. Знаешь? Ты просто бесенок!
Текла. Нет. Себя я почти не знаю!
Адольф. Ты никогда не думаешь о самой себе!
Текла подозрительно наблюдая. Я? Я только о себе и думаю… я ужасная эгоистка. Но каким ты философом сделался!
Адольф. Положи твою руку мне на голову!
Текла, притворяясь ребенком. Кажется, там опять муравьи появились? Надо прогнать их… правда? Целует его в лоб. Ну… теперь легче?!.
Адольф. Да, легче! Молчание.
Текла. Ну, а теперь, братишка, извольте рассказывать, чем вы занимались? Рисовали что-нибудь?
Адольф. Нет, я бросил живопись.
Текла. Что? Ты бросил живопись?
Адольф. Да, не ворчать же теперь за это! Что ж тут поделаешь? Я просто больше не в состоянии рисовать!
Текла, Что ж ты будешь делать?
Адольф. Заниматься скульптурой.
Текла. Опять новые фантазии!
Адольф. Может быть… Но не будь так зла… Взгляни-ка на эту фигуру!
Текла, открывая восковую фигуру. А! Шаловливо. Кто эта… дама?
Адольф. Угадай!
Текла нежно. Может быть, твоя женка?.. И тебе не стыдно?
Адольф. Похоже?
Текла хитро. Почем же мне знать? Лица еще нет!
Адольф. Ну зато уже многое намечено… красиво!..
Текла ласково треплет его по щеке. Или извольте сию же минуту заткнуть рот… или я вас поцелую!
Адольф, защищаясь. Нет, нет! Только не это!.. Еще войдет кто-нибудь!
Текла. Ну, так что ж? Неужели и мужа нельзя поцеловать? Да это — мое законное право!
Адольф. Но… ты еще этого не знаешь, здесь в гостинице не считают нас законными супругами, потому что мы слишком часто целуемся! А еще больше укрепляет их в этом мнении то, что мы ссоримся иногда у себя в комнате… У любовников всегда так бывает!
Текла. Ну, а зачем же мы ссоримся? Разве братишка не может быть всегда таким милым, как сейчас? Ну, скажи, разве ты не можешь? Не хочешь, чтоб мы были счастливы?
Адольф. Хочу… но…
Текла. Что же это опять? И кто это вбил тебе в голову, что ты не можешь больше заниматься живописью?
Адольф. Кто? Ты всегда ищешь кого-нибудь за моей личностью и за моими мыслями! Ты ревнива!
Текла. Да, ревнива! Я боюсь, что кто-нибудь явится и отнимет тебя у меня!
Адольф. Но откуда может явиться эта боязнь, когда ты отлично знаешь, что ни одна женщина не вытеснит тебя и что без тебя я не мог бы жить?
Текла. Я не женщины боюсь, а твоих друзей, которые изменяют весь образ твоих мыслей!
Адольф пытливо. Так ты боишься, — чего же ты боишься?
Текла встает. Здесь был кто-то!.. Кто?
Адольф, замечая движение Теклы. Ты, кажется, не выносишь моего взгляда?
Текла. Такого, — да! Ты никогда так не смотрел на меня.
Адольф. Как же я смотрю?
Текла. Как будто ты хочешь проникнуть в меня своим взглядом!
Адольф. В тебя-то! Да! В твою душу.
Текла. Гляди, сколько тебе угодно! Мне нечего скрывать… Но манера говорить у тебя стала другая, и выражения другие. Смотрит на него испытующим взглядом. Ты философствовать начал. Наступая решительно на Адольфа. Кто здесь был?
Адольф. Мой доктор.
Текла. Твой доктор… Кто это?
Адольф. Доктор из Стремстада.
Текла. Как его зовут?
Адольф. Шеберг.
Текла. Что он тебе сказал?
Адольф. Многое! Между прочим сказал, что мне грозит падучая.
Текла. Между прочим… Ну, а еще что он сказал?
Адольф. Еще кое-что неприятное!
Текла. Ну говори же, что!
Адольф. Запретил на время супружескую близость.
Текла. Так вот что! Не даром, значит, я боялась! Нас во что бы то ни стало хотят разъединить… Я это давно заметила.
Адольф. Не могла ты заметить того, чего никогда и не было.
Текла. Ты думаешь?
Адольф. Да, ты не могла заметить того, чего не было. Это просто страх заставляет работать твою фантазию. Чего ты боишься? — Что я воспользуюсь когда-нибудь чужими глазами, чтобы увидать тебя такой, какая ты на самом деле.
Текла. Сдержи свою фантазию, Адольф!.. Она — как животное, скрытое в человеческой душе.
Адольф. Но откуда у тебя явилась эта мысль? Уж не от тех ли невинных молодых людей, что вертелись около тебя на пароходе?
Текла, не теряя спокойствия. Совершенно верно! И от молодежи можно кое-чему научиться!
Адольф. Кажется, ты начинаешь любить молодежь!
Текла. Я всегда любила ее; потому и полюбила тебя!.. Что же в этом преступного?
Адольф. Ничего… Но я начинаю чувствовать себя одиноким!
Текла ласково, плутовато. Мое сердце так велико, что его, братец, хватит еще и на других.
Адольф. Но твой братишка не желает иметь никаких братьев.
Текла. Поди сейчас к своей женке, и тебе надерут уши за то, что ты ревнив! В эту минуту раздаются в соседней комнате два удара стулом по полу.
Адольф. Нет, я не хочу шутить. Я говорю совершенно серьезно!
Текла, притворяясь ребенком. Боже мои! Мы хотим говорить серьезно! Как ужасно, что ты стал серьезен! Берет его голову и целует. Ну, скорей, улыбнись! Ну же!
Адольф против воли смеется. Ну не колдунья ли?.. Нет, я серьезно думаю, что ты обладаешь какими-то чарами!
Текла. В таком случае, к чему же бороться с человеком, который умеет колдовать?
Адольф встает. Текла! Повернись ко мне на минутку в профиль! Я хочу вылепить статуе лицо!
Текла. С удовольствием! Садится в профиль.
Адольф пристально всматривается в нее и делаете, вид, будто хочет лепить. Не думай обо мне! Думай о ком-нибудь другом!
Текла. Ну, хорошо! О моей последней победе.
Адольф. О целомудренном молодом человеке!
Текла. Как раз о нём! — У него были изящные усики, щеки своим розоватым пушком напоминали два персика… Такие нежные и прозрачные, что хотелось укусить их.
Адольф более сумрачно. Останься так… с этой складкой у рта!
Текла. Какой складкой?
Адольф. бесстыдной циничной складкой, которой я никогда еще не замечал у тебя!
Текла делает гримасу. Вот эта?
Адольф. Вот именно! Знаешь, как Врет Гарт представляет себе прелюбодеяние?
Текла, смеясь. Нет! Да я и не имею честь знать этого господина!
Адольф. Он представляет его в виде бледной, никогда не краснеющей женщины!
Текла. О, никогда?! Неправда! Они краснеют, но только при виде своего любовника! Конечно, ни муж, ни твой господин Врет не могут этого видеть!
Адольф. И ты в этом уверена?
Текла как раньше. Совершенно! Если муж не умеет разгорячить кровь своей жены, то он уж навсегда лишается этого прелестного зрелища!
Адольф в бешенстве. Текла!
Текла. Дурачок!
Адольф. Текла!
Текла! Скажи голубка, и я премило покраснею! Ну, попробуй!
Адольф обезоруженный. Ты довела меня до того, что я готов укусить тебя.
Текла шутливо. Ну что ж? Кусай!.. Ну!.. Протягивает ему руки.
Адольф обхватывает её шею и страстно целует. Вот тебе! Я искусал бы тебя!.. До смерти!..
Текла шутит. Тс!.. Идут!
Адольф. Ни до кого мне дела нет! Пока ты у меня!
Текла. А если меня не станет?
Адольф. Я умру!
Текла иронически. Впрочем, тебе бояться нечего! Где уж нам, старым кокеткам, найти поклонников!
Адольф. Текла! Ты не забыла еще моих глупых слов! Я теперь беру их назад!
Текла. Ну, объясни мне, наконец, как ты можешь в одно и то же время так верить мне и так ревновать!
Адольф. Объяснить? Нет… не могу! Может быть меня преследует мысль, что ты принадлежала другому. Наша любовь мне иногда представляется поэзией, якорем спасения, наша страсть превращается для меня в вопрос честь. Меня в ужас приводит одна мысль, что тогда «он» будет знать, что я несчастен… Я никогда не видал его!.. Но одна мысль, что где-то живет человек, который день и ночь ждет моего несчастья, призывает на меня проклятия, который будет хохотать над моей гибелью, малейшая мысль об этом давит мне грудь, преследует, как кошмар, и толкает меня к тебе!
Текла. И ты думаешь, что я хочу доставить ему эту радость.
Адольф. Нет, я не хочу думать этого!
Текла. Тогда зачем же беспокоиться?
Адольф. Я не могу быть покойным… Твое вечное кокетство мучит меня!.. Разве так необходимо всегда играть этим.
Текла. Да я вовсе не играю!.. Я хочу нравиться — вот и всё!
Адольф. Да… но только мужчинам!..
Текла. Ну, конечно!.. Я даже не знаю, чем женщина может нравиться другим женщинам.
Адольф. Скажи… когда ты имела последнее известие о нём?
Текла. Месяцев шесть назад.
Адольф. И ты о нём никогда не думаешь?
Текла. Никогда! Наши отношения прекратились после смерти ребенка.
Адольф. И ты нигде с ним не встречалась?
Текла. Нет… хотя он, вероятно, живет где-нибудь здесь же поблизости… Но почему это тебя вдруг стало беспокоить?
Адольф. Не знаю. Но вот эти дни, пока я был один, я всё время думал о его страданиях… когда ты его бросила.
Текла. Понимаю… угрызения совести?
Адольф. Да!
Текла. Тебе кажется, будто ты украл?
Адольф. В роде этого.
Текла. Вот это мило! Как будто можно украсть женщину, как ребенка… или курицу! Ты считаешь меня за какое-то движимое имущество! Очень тебе благодарна!
Адольф. Нет, я смотрю на тебя, как на его жену! А это нечто большее, чем собственность! Этого нельзя возместить!
Текла. Так что твои мученья прекратились бы, если бы ты узнал, что он тоже женился? Но ведь ты же заменил мне его!..
Адольф. Заменил ли? Любила же ты его!
Текла. Любила?.. Да…
Адольф. И все-таки…
Текла. Он надоел мне!..
Адольф. Вот я и думаю, что и я когда-нибудь надоем тебе!
Текла. Этого не будет. Нет!
Адольф. Явится еще кто-нибудь, ты в нём увидишь все достоинства, которые ты ищешь в мужчине… И ты бросишь меня!
Текла. Нет!
Адольф. А если он обворожит тебя? И не будучи в состоянии бросить его, ты бросить меня, конечно!
Текла. Ну, это еще не значит…
Адольф. Не можешь же ты любить двух в одно и то же время.
Текла. Почему же нет?
Адольф. Я и представить себе этого не могу.
Текла. Но это возможно, хотя ты и не понимаешь. Не все люди одинаково созданы!
Адольф. А, теперь я начинаю понимать!
Текла. Да ну! В самом деле?
Адольф. Да ну! В самом деле… Пауза, во время которой Адольф напряженно хочет, но не может припомнить чего-то. Текла! Твоя откровенность начинает меня беспокоить.
Текла. Откровенность? Как будто раньше ты высоко ценил эту добродетель, и сам меня выучил ей.
Адольф. Да, но теперь ты, кажется, своей откровенностью прикрываешь что-то!
Текла. Это — новая тактика, видишь ли!
Адольф. Не знаю почему, но я испытываю невыносимое беспокойство! Хочешь, уедем домой, сегодня же!
Текла. Ну что еще за новый каприз! Я только что успела приехать и не имею ни малейшего желания опять уезжал.
Адольф. Ну, а если я хочу этого?!
Текла. Какое мне дело, чего ты хочешь! — Отправляйся один!
Адольф, Я приказываю тебе ехать со мной с первым же пароходом!
Текла. Приказываю? Это еще что значит?
Адольф. Ты забываешь, что ты — моя жена!
Текла. Ты забываешь, что ты — мой муж?
Адольф. Это громадная разница!
Текла. А! Вот что! Ты никогда не любил меня!
Адольф. Да?
Текла. Да! Потому что любить — значит давать.
Адольф. Совершенно верно, для мужчины любить значит давать, но для женщины — значит брать, И я только и делал, что давал, давал и давал!..
Текла. Однако! Что же это ты мне давал?
Адольф. Всё!
Текла. Немного же! Но хорошо! Допустим даже, что так, и что, я действительно взяла это твое «все». Значит, ты собираешься представить мне счет всех твоих подарков? Но раз я брала их, значит, я любила. Потому что женщина может принимать подарки только от своего любовника…
Адольф. От любовника! Да! Верно сказано! И я был твоим любовником, но никогда не был твоим мужем!
Текла. И для тебя это было в тысячу приятнее! Но если ты, мой милый, не доволен своей судьбой, то — с Богом! Я вовсе не желаю иметь мужа.
Адольф. Ты думаешь, я не заметил этого. Последнее время я наблюдал, как ты с ухватками вора старалась удаляться от меня, чтоб блистать в разных кружках вороной в моих перьях, в моих брильянтах, потому я решил напомнить тебе о твоем долге. Да, я являюсь теперь в роли назойливого кредитора, которого посылают к чёрту, а его счета бессовестно вымарывают. Чтоб не увеличивать моего счета, ты теперь отказываешься брать из моей кассы и занимаешь у других. Я для тебя муж поневоле, и ты ненавидишь меня! Но если я больше не могу быть твоим любовником, то я сделаюсь твоим мужем, во что бы то ни стало!
Текла, полусмеясь. Ты говоришь глупости, мой милый идиот!
Адольф. Опасно считать идиотами всех, кроме себя!
Текла. Да, но почти все думают так!
Адольф. И мне невольно приходит в голову, что твой первый муж вовсе не был идиотом.
Текла. Боже мой! Можно подумать, что ты сочувствуешь ему.
Адольф. Очень может быть.
Текла. Ну что ж? Ты бы был счастлив познакомиться с ним, довериться и излить ему всё свое сердце. Милая картина! Но знай, что он и меня влечет к себе, потому что я устала быть вечной нянькой. Он все-таки был настоящий мужчина, и, может быть, самый большой его недостаток состоял в том, что он принадлежит мне!
Адольф. Ну что ж? Ну что ж? Не говори так громко! Нас могут услышать.
Текла. Велика беда, если и услышат.
Адольф. Значит, теперь ты одинаково увлекаешься и зрелыми мужчинами и мальчишками!
Текла. Как видишь! Я восторгаюсь теперь без разбора! И мое сердце открыто всем и всему, великому и малому, красивому и безобразному, новому и старому. Я люблю весь мир!
Адольф. Знаешь, что это значит?
Текла. Ничего я не знаю… Я только чувствую!
Адольф. Это означает старость! Счастливым дням пришел конец.
Текла. Ты опять возвращаешься к этому… Берегись!
Адольф. Лучше сама берегись!
Текла. Чего?
Адольф. Ножа!
Текла, всё еще смеясь. Ну, братишка, не станет играть такими опасными вещами!
Адольф. Я и не думаю играть!
Текла. Так это, значит серьезно! Совершенно серьезно! Тогда я тебе докажу, что ты ошибся. Или… лучше, нет… убедиться тебе я не дам, ты ничего не будешь знать. Все будут знать правду, кроме тебя! Ты будешь подозревать, догадываться, не зная ни минуты покоя! Будешь чувствовать, что ты смешон, что тебя обманывают, но доказательств у тебя не будет никаких; у настоящего мужа их никогда не бывает! Вот увидишь!
Адольф. Ты ненавидишь меня!
Текла. И не думаю… если бы даже и хотела, не могла бы. Разве можно ненавидеть ребенка?..
Адольф. Теперь да! Но вспомни ужасные дни, когда буря разразилась над нами? Ты как грудной ребенок лежала и плакала; и я брал тебя на колени, баюкал тебя и целовал твои закрытые глаза, пока сон не разгонял твоих страхов. Я был твоей нянькой; смотрел, чтобы ты не вышла на улицу непричесанной… Бегал за твоими башмаками, ходил за провизией. По целым часам я сидел, держа тебя за руку, когда ты боялась всего и всех, потому что у тебя не было друзей, и общественное мнение заклеймило тебя. Я старался поднять в тебе упавшее мужество, убеждал тебя до того, что язык прилипал у меня к гортани и у меня болела голова. Я сидел и изображал себя сильным, заставлял себя верить в будущее и в конце концов вернул тебя к жизни. И ты восхищалась мной; тогда я был мужчиной, не атлетом, которого ты бросила, но человеком с сильной душой, магнетизером, который перелил свою нервную силу в твои дряблые мускулы, зарядил твой пустой мозг новым электричеством. И я поднял тебя; нашел тебе новых друзей, устроил тебе маленький двор, я при помощи дружбы заставил их восхищаться тобой. Я назвал тебя хозяйкой моего сердца и моего дома. Я рисовал тебя, и ты начала появляться на всех выставках, как св. Цецилия, как Мария Стюарт, как Шарлотта Корде. Я заставил толпу смотреть на тебя моими ослепленными глазами, я привлек к тебе симпатии всех. И вот ты получила возможность одной идти вперед! И когда я создал тебя, мои силы истощились, и я свалился от переутомления. Я возвысил тебя, но сам я пал. Я заболел, и моя болезнь стесняла тебя, когда жизнь начала улыбаться, и я отлично помню, как ты начала стараться удалить, от себя кредитора, отделаться от свидетеля стольких тяжелых часов! Твоя любовь начала приобретать сестрин характер, и за неимением ничего лучшего, мне пришлось примириться с ролью братишки. Нежность ко мне у тебя существует и теперь, может быть, даже растет, но это другая нежность — в ней оттенок жалости; затем появилось отсутствие уважения и презрение по мере того, как мой талант склонялся всё ниже и ниже, а твое солнце поднималось всё выше. Но вот, и твой источник начинает иссякать, потому что я больше не пополняю его, или вернее, ты делаешь вид, что не хочешь черпать из него. И мы оба гибнем. Но надо же тебе свалить на кого-нибудь вину! Иметь что-нибудь новое! Ты слаба, ты не можешь нести вину сама, и вот я стал козлом отпущения, которого ты хочешь убить! Но, убивая меня, ты убиваешь и себя, потому что совместная жизнь превратила нас в близнецов. Ты была побегом от моего ствола, но ты захотела освободиться раньше, чем пустила корни, а потому и не могла расти самостоятельно! Но ствол не может лишиться своей главной ветки, а потому они оба засохли!
Текла. Да ты, по-видимому, хочешь сказать, что мои книги написал ты?
Адольф. О, нет, это ты приписываешь мне, только для того, чтобы обличить меня потом во лжи! Если я и говорил в продолжение пяти минут, так только для того, чтобы выяснить тебе все оттенки, все полутоны, все переходы. Ты же вся создана из одного тона!
Текла. Ну, да, это — ясно. Вывод из всего этого, что книги мои написал ты.
Адольф. Этого вывода быть не может. Нельзя целый аккорд разрешить одной нотой, нельзя всю жизненную разносторонность привести к одному знаменателю. Я не. так глуп, чтобы говорить, будто я сочинил твои книги.
Текла. Но ты же думаешь это?
Адольф вне себя. Не думал!
Текла. Но в сумме…
Адольф в бешенстве. Никакой суммы нет, потому что мы ничего не складывали. Когда делят неделимые числа, то в частном получается бесконечная дробь, говоря твоим языком. Я ничего не складывал!
Текла. Нет, но я могу произвести это сложение.
Адольф. Как тебе угодно, но я этого не делал.
Текла. Но ты хотел это сделать!
Адольф в изнеможении, закрыв глаза. Нет, нет и нет! Не говори со мной больше. Со мной сделается припадок. Молчи… Уйди от меня!.. Ты раздираешь своими грубыми клещами мой мозг, ты разрываешь своими когтями нить моих мыслей… впадает в обморок; взгляд блуждающий, большие пальцы подергиваются.
Текла нежно. Что с тобой? Ты болен? Адольф ее отталкивает. Адольф?
Адольф. Качает головой.
Текла. Сознайся, ты был неправ?
Адольф. Да, да, да, да, сознаюсь.
Текла. И ты просишь прощенья?
Адольф. Да, да, да, да, прошу!.. Только не говори со мной.
Текла. Поцелуй мою руку.
Адольф. Целую. Только ни слова больше!
Текла. Ну, а теперь тебе надо пройтись немного, освежиться перед обедом.
Адольф. Да, правда. А потом мы укладываемся и уезжаем!
Текла. Нет!
Адольф встает. Почему? У тебя есть какая-нибудь причина?
Текла. Я обещала сегодня быть на одном вечере.
Адольф. Но ведь это же не серьезно.
Текла. Совершенно серьезно. Я дала слово.
Адольф. Слово? Ты просто согласилась прийти… Можно отказаться.
Текла. Я не поступаю, как ты, мое слово священно.
Адольф. Слово может быть священным, но иногда невозможно исполнить всё, что пообещаешь в разговоре. Кто-нибудь взял с тебя это слово?
Текла. Да!
Адольф. Можно попросить этого человека вернуть тебе слово, раз твой муж болен.
Текла. Но я вовсе этого не желаю. Да в конце концов ты не настолько болен, чтобы не быть в состоянии пойти со мной.
Адольф. Разве ты чувствуешь себя более спокойной, когда я около тебя?
Текла. Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
Адольф. Твой обычный ответ, когда я говорю тебе то, чего ты не любить.
Текла. Чего же, по-твоему, я не люблю?
Адольф. Ах, ничего. Ради Бога только не начинай опять. Я сейчас приду. Обдумай хорошенько, что ты делаешь! Выходит через дверь в глубине сцены и отправляется направо.
Густав входит спокойно, идет прямо к столу, не глядя на Теклу, и берет журнал.
Текла делает движение, но затем овладевает собою. Это ТЫ?
Густав. Да, я!.. Но виноват…
Текла. Каким образом?
Густав. Самым обыкновенным… Но… я удаляюсь… Мое присутствие, конечно…
Текла. Нет, прошу тебя, останься!.. Как давно!..
Густав. Да, правда, давно!
Текла. Как ты изменился!..
Густав. Ты всё такая же прелестная! Даже моложе! Прости! я не стану омрачать твое счастье моим присутствием! И если б я знал, что встречу тебя, то я бы никогда…
Текла. Нет, останься! Останься, прошу тебя! Если тебе это не очень неприятно…
Густав. О, нет! Отчего же? Я думал, что, оставаясь здесь и говоря с тобой, я, может быть, оскорблю твои чувства…
Текла. О, нет, ты не оскорбишь меня! Я знаю твою деликатность…
Густав. Ты очень любезна… но неизвестно, отнесется ли так же твой муж ко мне?..
Текла. Он только что говорил с большой симпатией о тебе!
Густав. Правда, и в нас всё сглаживается, как имена, которые мы вырезываем на деревьях, даже ненависть и та не может пустить глубоко корни в нашем сердце.
Текла. Он никогда не питал к тебе ненависти. А что до меня, так я иногда даже мечтала увидать вас когда-нибудь вместе, чтоб вы разговаривали при мне, как друзья, жали друг другу руки и разошлись.
Густав. И мое тайное желание было убедиться лично, что женщина, которую я любил больше, чем жизнь, — в хороших руках. О нём я всегда слышал только самое хорошее, я знаю все его произведения. Но мне очень хотелось, прежде чем наступит старость, пожать ему руку, заглянуть ему в глаза и просить его беречь сокровище, которое вручило ему Провидение. Мне хотелось рассеять невольную ненависть, которую он должен был питать ко мне, и найти успокоение своей совести, которое помогло бы мне дожить мои грустные дни!
Текла. То, что ты говоришь, звучало и в моей душе… Ты понял меня! протягивает ему руку. Благодарю тебя!
Густав. Что такое я? Самый обыкновенный, слишком ничтожный человек, чтобы иметь право брать тебя под свою защиту. Моя однообразная жизнь, моя рабская работа, мой узкий круг, разве всё это могло удовлетворить твою свободолюбивую душу? Я это понимаю. Но ты умеешь проникать в тайники человеческого сердца и ты должна понять, как трудно мне было сознаться в этом самому себе.
Текла. Но как благородно зато сознавать свои слабости… На это способны далеко не многие. Вздыхает. У тебя всегда была честная, беспристрастная натура, и я всегда ценила это…
Густав. О, нет, тогда у меня не было этой честности!.. Нет, но горе возвышает нас, страдания обновляют, а я страдал.
Текла. Бедный Густав! Простишь литье мне когда-нибудь?.. Скажи!..
Густав. Мне прощать тебя? За что? Я должен вымаливать у тебя прощенье.
Текла, меняя тон. Мы, кажется, оба готовы расплакаться! Неужели ж мы так состарились?
Густав, тоже меняя тон. Да, я состарился. Но ты, ТЫ всё молодеешь! бессознательно он идет и садится на стул, Текла садится на кушетку.
Текла. Ты находить?
Густав. И как ты умеешь одеться к лицу!
Текла. Этому научил меня ты! Помнишь, как ты подбирал всегда цвета, которые ко мне идут?
Густав. Не помню!
Текла. Ну как же?.. Неужели не помнишь?.. Я отлично помню, как ты сердился на меня, когда я забывала надеть нужное платье.
Густав. Не сердился, я на тебя никогда не сердился!
Текла. Да что ты! А когда ты приучал меня рассуждать, думать?.. Разве ты не помнишь? Я совсем не умела думать!
Густав. Умела, как все люди! Ты обладаешь таким философским мышлением, по крайней мере, в своих произведениях!
Текла. Ей неприятен разговор, и она желает его переменить. Если бы ты знал, Густав, как мне приятно было встретиться с тобой, да еще при таких мирных обстоятельствах.
Густав. Я никогда, кажется, не отличался воинственностью… Ты же знаешь сама, — я всегда жил мирно.
Текла. Слишком мирно.
Густав. Да! Но видишь ли, я был всегда убежден, что и ты любишь такую жизнь! По крайней мере, до свадьбы ты сама дала мне это понять.
Текла. Да… до свадьбы… Но разве я понимала что-нибудь? У меня был образ мыслей, внушенный мне матерью.
Густав. А теперь ты, наверно, предприняла экскурсию. Артистическая жизнь такая блестящая, да и муж у тебя, кажется, не из сонных.
Текла. Хорошим-то тоже можно пресытиться!
Густав грубо меняет тон. Послушай! На тебе всё еще мои серьги?
Текла смущенно. Да… отчего же мне их не носить? Мы никогда, кажется, не были врагами. И, кроме того, мне даже было приятно носить их, как память, как знак нашей прочной дружбы. Знаешь, таких вещей теперь уж больше не делают?.. Вынимает одну серьгу.
Густав. Всё это очень мило… но твой муж… как он относится к этому?
Текла. Я не справлялась с его мнением!
Густав. Не справлялась? Но это, мне кажется, оскорбительно для него и достаточно, чтобы сделать его смешным.
Текла быстро, как бы про себя. Если только он уже раньше не был смешным!
Густав следит за тем, как она старается застегнуть сережку. Дай, я помогу… Можно?
Текла. Будь так добр!
Густав щиплет ее за мочку уха. Маленькое розовое ушко!.. А что бы было… ну, если б твой муж нас увидел?..
Текла. Были бы слезы…
Густав. Он ревнив?
Текла. Ревнив ли он? Я думаю, спрашивать нечего!
Шум в стороне правой двери.
Густав. Кто там живет?
Текла. Не знаю. Расскажи лучше, как ты живешь, что делаешь?
Густав. расскажи лучше что-нибудь про себя!.. Текла в смущении машинально сбрасывает тряпку с восковой фигуры. Что это? Да это ты!
Текла. Не думаю!..
Густав. Такое сходство!
Текла цинично. Ты находишь?
Густав. Это мне напоминает анекдот о солдатах в бане и о знаменитом вопросе. «Как король мог узнать, что это солдаты?» Они были, конечно, голые.
Текла, разражаясь смехом. Нет, ты просто невозможен! Ты знаешь еще какие-нибудь смешные анекдоты?
Густав. Нет, но зато наверно ты знаешь!..
Текла. Нет, мне смешного ничего не рассказывают.
Густав. Разве уж он такой стыдливый?
Текла. Да!
Густав. Ну, а в поступках?
Текла. Он так болен теперь!
Густав. Бедная ты! И нужно было ему совать свой нос в осиное гнездо!
Текла раскатисто смеется. Ты с ума сошел!..
Густав. Бедняжечка! Ты не вспоминаешь… Когда мы только поженились, мы жили в этой комнате… Меблирована она была тогда совсем по другому. Там, против зеркала стояла конторка, а там кровать.
Текла. Молчи!
Густав. Посмотри мне в глаза.
Текла. С удовольствием! Смотрят друг другу в глаза.
Густав. По-твоему можно забыть то, что произвело на душу сильное впечатление!
Текла. Нет… Великая сила воспоминаний! Особенно воспоминаний молодости.
Густав. Помнишь нашу первую встречу? Ты была маленьким, милым ребенком, аспидной доской, на которой твои родители и гувернантка вывели несколько таких каракуль, что их пришлось стереть. Затем я написал на ней новый текст сообразно с моими взглядами, пока не исписал ее всю. Вот почему я бы не хотел быть на месте твоего мужа, но, впрочем, это его дело! Поэтому и встреча с тобой представляет для меня особую прелесть. Наши мысли чудным образом переплетаются; и вот я сижу с тобой и разговариваю, и испытываю такое ощущение, будто я пробую маленькими глотками очень старое вино моего розлива! Да, да, я узнаю мое прежнее, теперь только старое, выдержанное вино… Ты знаешь, я собираюсь жениться. И теперь я меньше, чем когда-нибудь, буду колебаться и женюсь на молоденькой девушке, которую и воспитаю согласно с моими взглядами, потому что женщина все-таки всегда детище мужа. Иначе он становится детищем жены, и перед нами тогда мир наизнанку!
Текла. Ты собираешься жениться?
Густав. Да! Хочу еще раз попытать счастья, но на этот раз я постараюсь сделать более удачный выбор, чтоб избежать неприятных катастроф.
Текла. Красива она?
Густав На мой взгляд — да! Но не слишком ли я стар?.. Странная вещь, но с той минуты, как слепой случай свел меня с тобой, я начинаю отчаиваться. Второй раз играть в ту же игру — не значит ли это искушать дьявола?
Текла. то есть?
Густав. Я вижу, что оставил свои корни в твоей почве! И старые раны открываются! Текла! Ты опасная женщина.
Текла. Да? Ну, а вот мой молодой супруг находит, что в моем возрасте я уж неспособна одерживать победы!
Густав. Это доказывает только, что он разлюбил тебя.
Текла. Не знаю, что он считает любовью!
Густав. Вы так долго играли в прятки, что найти друг друга вам теперь уже невозможно! Так всегда бывает! Он человек смелый, а ты своей игрой в невинность сделала из него труса. Видишь, милая, и у перемены есть свои неудобства. Неудобства!
Текла. Что это, упреки?
Густав. Избави меня Бог! Всё, что происходит, происходит в силу известной необходимости, потому что не случись одного, случилось бы другое. Но раз случилось, значит случилось!
Текла. Какой у тебя светлый ум! Я не знаю ни одного человека, с кем бы так приятно было меняться мыслями. Ты так далек от нравоучений и предъявляешь такие скромные требования к людям, что в твоем обществе чувствуешь себя свободно. А знаешь, я ревную тебя к твоей будущей!
Густав. А знаешь, что я ревную тебя к твоему мужу!
Текла встает. Ну, а теперь нам надо расстаться. Навсегда!
Густав. Да, расстаться нам надо. Но проститься-то в последний раз мы можем? Неправда ли?
Текла беспокойно. Нет, нет!
Густав следует за ней по комнате. Надо же проститься, как следует! Мы должны утопить воспоминания в таком тяжелом опьянении чтобы, очнувшись, не помнить ничего. Ты знаешь, бывают такие опьянения. Обнимает ее за талию. Ты сама стала как-то ниже от общения с этим хилым мозгом. Он заражает тебя своим худосочием. Я вдохну в тебя новую жизнь, я заставлю твой талант расцвести осенью, как позднюю розу, я…
В глубине террасы появляются две дамы в дорожных костюмах. Они перекидываются несколькими фразами, показывая на Густава и Теклу, проходят.
Текла, освобождаясь. Кто там был?
Густав равнодушно. Две иностранки.
Текла. Уходи… Я боюсь тебя.
Густав. Чего?
Текла. Ты хочешь украсть у меня душу.
Густав. Но зато ведь я вдохну в тебя свою! Да у тебя и нет души. Это просто обман чувств!
Текла. Ты умеешь так любезно говорить дерзости, что и сердиться на тебя нельзя!
Густав. На то я и «первая закладная»! Ну, говори, когда — и — где?
Текла. Нет! Мне жаль его… Он все-таки меня любит, и я не хочу оскорблять его!
Густав. Он не любит тебя!.. Ну, хочешь доказательства?
Текла. Откуда ты его можешь взять?
Густав, подбирая под столом обрывки брошенной Адольфом карточки. Да вот же! Смотри сама!
Текла. Ах! Какой позор!
Густав. Ты видишь сама! Ну — где — и — когда?
Текла. Изменник, он дорого мне заплатит за это!
Густав. Когда?
Текла. Слушай! Он уезжает сегодня…
Густав. Стало быть…
Текла. В девять… ужасный шум в комнате направо. Да кто же там, наконец? Что это за шум?
Густав припал к замочной скважине. Посмотрим. Опрокинутый стол, разбитый графин. Вот и всё! Должно быть, собаку там заперли. Так, значит, в девять часов!
Текла. В девять! Пускай сам себя винит! — Какая двуличность! И он еще проповедует вечно справедливость, меня даже приучил быть откровенной. — Но, постой — каков прием!.. Я приезжаю, супруг встречает меня самым возмутительным образом, против обыкновения даже не встречает. Не успела я войти, как на меня посыпались намеки на счет молодых людей, с которыми я ехала на пароходе… Я сделала вид, что не поняла их. Да откуда он мог узнать это? Нет, постой. Затем он начал философствовать о женщинах — как бы повторять твои взгляды — и говорил о том, что скульптура должна в конце концов заменить живопись, — и вообще все твои парадоксы…
Густав. Да ну? В самом деле?
Текла. Да ну? В самом деле? А! теперь. понимаю! Теперь я ясно вижу, сколько в тебе подлости! Ты явился сюда с намерением вырвать сердце у него из груди.
Это ты сидел здесь на кушетке; ты сказал ему, что он заболеет эпилепсией; что ему нужно вести воздержный образ жизни и проявить по отношению к жене мужество и твердость! Да, это — ты! Сколько времени ты здесь?
Густав. Вот уже неделя!
Текла. Значит, я тебя видела на пароходе!
Густав. Меня, конечно.
Текла. И ты вообразил, что тебе легко будет мной поиграть?
Густав. Игра уже сыграна!
Текла. Ну, еще не совсем.
Густав. Нет, сыграна.
Текла. Ты, как волк, подкрался исподтишка к моему ягненку! Ты явился с подлым намерением разбить мое счастье, но ты не рассчитал, что я пойму тебя и успею расстроить твои замыслы!
Густав. Всё это не совсем верно! Так оно вышло! — Не скрою, я всегда искренно хотел, чтобы ваш брак кончился плохо, и был почти уверен, что это случится и без моего вмешательства. Кроме того у меня просто и времени не было устраивать какие бы то ни было интриги. Но вот я совершенно случайно встречаю тебя на пароходе и вижу, как ты кокетничаешь с какими-то молодыми людьми. Сознаюсь, время мне показалось как нельзя более подходящим! Я приехал сюда, и твой ягненок сам постарался влезть в пасть волку. Я пробудил к себе симпатию в молодом эпилептике приемами, о которых говорить тебе совершенно бесполезно, и мы уж не расставались. Сначала он пробудил во мне жалость, потому что он переживал такую же тоску, как и я когда-то. Но, к несчастью, он затронул мою старую рану — твой роман, — историю об идиоте-муже, и мной овладело желание разобрать этого молодца, как игрушку, на составные части и перемешать их так, чтобы потом и собрать было невозможно. Сделать это было нетрудно, благодаря твоим подготовительным работам! Он был весь наполнен тобой, ты была главной пружиной в механизме и я сломал ее. Отсюда этот шум! Приехав сюда, я не знал, что я скажу ему. Я был в положении шахматного игрока, который выработал несколько систем игры, но от твоего поведения зависело, с чего начать ход! Из одного вытекло другое, случай завершил всё, и ты в моих руках! Теперь я держу тебя крепко!
Текла. Нет!
Густав. Да-с! Чего ты больше всего боялась, то и случилось! Свет в лице двух дам, которых я не искал и не звал, потому что театральными интригами я не занимаюсь, — свет был свидетелем твоего примирения с первым мужем и того, как ты с раскаянием опять бросилась в его верные объятия! Разве этого недостаточно?
Текла. Для твоей мести, да! Но объясни ты мне, светлый ум, считающий себя справедливым: каким образом ты, который считал всегда, что всё, что ни происходит, происходит в силу неизбежной необходимости, что все наши поступки не свободны…
Густав. Не свободны, только в известном смысле.
Текла. Это всё равно.
Густав. Нет!
Текла. Ты и меня считал неответственной за то, что моя природа и обстоятельства заставили меня поступить так, как я поступила. Почему же ты считаешь себя в праве мстить мне?
Густав. Вот именно по этому!! Потому, что моя природа и обстоятельства заставляют теперь меня мстить! Основания совершенно одинаковы. А знаешь, почему в этой борьбе пали вы оба? пренебрежительное и недоверчивое выражение на лице Теклы. Почему вы так легко попались? Потому что я сильней и хитрее вас. Идиотами-то оказались вы! Ты и он! Нельзя считать идиотами всех, кто не пишет романов и не рисует картин! Советую хорошенько это запомнить.
Текла. У тебя нет никаких чувств в сердце!
Густав. Совершенно верно!.. Поэтому-то я и могу рассуждать, в чём ты могла убедиться, да и действовать, что я тебе тоже, кажется, доказал.
Текла. И всё это только потому, что я задела твое самолюбие?
Густав. Не только поэтому. Попробуй только задеть чужое самолюбие! Это самое больное место в человеке.
Текла. Какая низкая мстительность! Тьфу!
Густав. Какое низкое легкомыслие! Тьфу!
Текла. Да, но уж я такая!
Густав. Но и я такой! Прежде чем давать простор своей природе, надо принять во внимание природу других. Они могут столкнуться, и тогда не миновать слез и скрежета зубовного!
Текла. Ты не умеешь прощать…
Густав. Я простил тебя!
Текла. Ты?
Густав. Да, конечно! Разве в продолжение целого ряда лет я поднимал на вас руку? Нет! Я только пришел сюда, взглянул на вас, и этого оказалось достаточным, чтобы между вами произошел разлад. Разве я делал вам сцены, упрекал вас, проклинал? Нет… Я просто посмеялся над твоим супругом, и этого оказалось довольно, чтобы уничтожить его! Но я теперь перестаю быть обвинителем, и готов отвечать. Текла! Тебе не в чём упрекнуть меня?
Текла. Совершенно не в чём. Христиане говорят, что нашими поступками руководит Провидение, другие называют его судьбой. Но мы невиновны!
Густав. До некоторой степени — пожалуй! Но стоит позволить себе пустяк, — наделаешь долгов, и рано или поздно явятся кредиторы. Мы не виновны, но ответственны. Мы невинны перед Тем, в Кого мы больше не верим; но мы ответственны друг перед другом и перед ближними.
Текла. Так ты являешься кредитором?
Густав. Я пришел потребовать с тебя не то, что ты получила, а то, что ты украла! Ты украла мою честь и, так как восстановить ее ты не можешь, я пришел и взял твою… Это вполне справедливо!
Текла. Честь! Гм! И теперь ты удовлетворен!
Густав. Да, удовлетворен! Звонит.
Текла. И теперь ты уедешь… к своей невесте?
Густав. У меня нет невесты! — И никогда не будет! Я поеду не домой, потому что у меня нет дома, и я не хочу иметь его! Входит лакей. Приготовьте счет! Я уезжаю с первым пароходом. Лакей уходит.
Текла. Ты уезжаешь, не примирившись со мной?
Густав. Примириться! У тебя много слов, потерявших всякое значение! Примириться? Супружество втроем? Ты одна могла бы послужить делу примирения, искупив вину, но этого ты не можешь! Ты только брала, но то, что взяла, ты уничтожила, и уж не можешь вернуть ничего! — Ты удовлетворишься, если я скажу: прости, ты разбила мое сердце; прости, ты опозорила меня; прости меня за то, что в течение семи лет я каждый день был посмешищем для моих учеников; прости, что я освободил тебя от родительского гнета, от тирании неведения и предрассудков, что вручил тебе свой очаг, что я взял тебя ребенком и сделал из тебя женщину! Прости меня, как я простил тебя! Теперь я перевожу мой вексель! Ступай теперь, своди счеты с другим!
Текла. Что ты сделал с ним? Я начинаю подозревать — что-нибудь — ужасное!
Густав. Так ты его еще любишь?
Текла. Да!
Густав. Но ведь когда-то ты любила меня? Правда?
Текла. Правда!
Густав. Знаешь, кто ты?
Текла. Ты презираешь меня?
Густав. Мне жаль тебя! Быть жалкой!.. Качество, чтобы не сказать недостаток, не из приятных. — Бедная Текла! — Я чувствую, что и мне нужно в чем-то покаяться, хотя я ни в чём не повинен — как ты! Но может быть тебе будет полезно почувствовать то, что я когда-то почувствовал! — Знаешь, где твой муж?
Текла. Думаю, что знаю… Даже наверное… Он там… в соседней комнате! Он всё слышал! И видел всё! А кто увидел своего демона, умирает.
Адольф показывается в дверях в глубине террасы бледный как мертвец, с кровавою царапиной на левой щеке, взгляд неподвижный, без выражения, вокруг рта белая пена.
Густав, отступая. Вот он! Своди теперь свои счеты с ним, и посмотрим, будет ли он так милосерд к Тебе, как я! — Прощай! Направляется налево и, сделав несколько шагов, останавливается.
Текла направляется к Адольфу с протянутыми руками. Адольф! Адольф скользит у дверного косяка на пол. Текла бросается к трупу и покрывает его поцелуями. Адольф! Дитя мое! Ты жив! — говори же, говори! — Прости свою злую Теклу! — Прости!.. Прости! — Прости! Брат!.. Слышишь? Господи, он не слышит… Умер! О, Боже милосердие, сжалься над нами, помоги!
Густав. По-видимому, она всё еще любит его! — Несчастный человек!
Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том I. Повести. Театр. Драмы. Издание В. М. Саблина, Москва — 1908.