Упита, нѣкогда уѣздный городъ, нынѣ
Мѣстечко жалкое, гдѣ глухо, какъ въ пустынѣ.
Одна часовня въ немъ, да хаты здѣсь и тутъ;
Гдѣ рынокъ былъ, теперь грибы одни растутъ.
Валъ городской, гдѣ мостъ подъемный находился,
Крапивою густой обросъ и обвалился.
Развалины кругомъ; старинный замокъ срытъ,
И тамъ теперь корчма убогая стоитъ.
Въ корчмѣ на отдыхѣ отъ скуки и безъ цѣли
Прислушивался разъ къ бесѣдѣ я. Сидѣли
Тамъ трое. Первый былъ полякъ не молодой
Съ конфедераткою на головѣ сѣдой;
Огромные усы; жупанъ — какого цвѣта
Онъ прежде былъ, рѣшить довольно трудно это, —
Да сабля на боку. Моложе былъ сосѣдъ;
Во фракъ изъ грубаго сукна онъ былъ одѣтъ,
Покручивалъ свой чубъ, то молча нагибался
И кистью сапога игралъ и улыбался,
То надъ причетникомъ, что красный крестъ носилъ
И платье длинное, по-дружески трунилъ.
Четвертый былъ жидокъ. Къ еврею обратился
Старикъ: «Гей! бѣлый свѣтъ еще не провалился!
Намъ трупами теперь пугать жида къ чему?
Повѣрьте, кумовья, вы слову моему:
Лишь только попадетъ Сицинскій на кладбище,
Насъ медомъ угостятъ… Не правда-ли, дружище?»
Тряхнулъ жидъ бородой. Я слухъ насторожилъ.
Сицинскій? Здѣсь? Сейчасъ о немъ онъ говорилъ?
«О трупѣ, — молвилъ я, — какомъ вы говорите?
Какой Сицинскій здѣсь тревожитъ васъ въ Упитѣ?» —
Старикъ мнѣ отвѣчалъ: «Все разскажу. Эхъ-ма!
На мѣстѣ, гдѣ теперь жидовская корчма,
Сицинскій въ замкѣ жилъ, какъ ма́гнатъ, и друзьями
Конечно окруженъ, былъ съ сильными связями;
Имѣлъ приверженцевъ, къ себѣ ихъ привлекалъ
И какъ диктаторъ онъ на сеймикахъ блисталъ,
Гдѣ истинныхъ вельможъ осаживалъ бывало:
Однако и того ему казалось мало.
Всѣмъ начала колоть глаза такая спѣсь…
Тутъ сеймикъ подошелъ и всполошился весь.
Межъ тѣмъ какъ самъ магна́тъ на выборахъ побѣды
Ждалъ для себя и звалъ всю шляхту на обѣды,
Когда на сеймикѣ сочли шары, тогда
Сицинскій ни причемъ остался. Не бѣда!
И шляхту всю, какъ извергъ первый въ мірѣ,
O scelus[1] погубить рѣшился онъ… O dirae![2]
Онъ далъ обѣдъ. Къ нему всѣ гости собрались,
Отъ яствъ ломился столъ и вина полились…
Но головы гостей отправленный напитокъ
Вдругъ одурманилъ. Въ нихъ сказался силъ избытокъ;
Шумъ, крики, споръ и брань, смѣшенье языковъ,
Смѣнились саблями удары кулаковъ;
И въ дикомъ бѣшенствѣ безумнаго обѣда
Сосѣдъ неистово хлесталъ и билъ сосѣда.
Но отравитель самъ недолго ликовалъ.
Перуномъ былъ тогда убитъ онъ наповалъ.
Какъ тотъ Ajax copulo infixus acuto
Expirans flammas[3]: такъ онъ былъ наказанъ люто!»
«Аминъ», — тогда сказалъ причетникъ. Экономъ
Во фракѣ заявилъ о мнѣніи иномъ
И, истину извлечь стремясь изъ глупой сказки,
Шутя доказывалъ, лукаво щуря глазки,
Что управляющій, съ которымъ друженъ онъ,
Который книгами всю жизнь былъ окруженъ,
О томъ Сицинскомъ тамъ упоминалъ не разъ:
Онъ руки королю связалъ, сгубивши насъ.
За этимъ экономъ свой выводъ сдѣлалъ смѣло,
Что тамъ не въ сеймикѣ, конечно, было дѣло,
Шло дѣло о войнѣ… съ кѣмъ? трудно угадать:
Со Шведомъ, думали, иль съ Туркомъ воевать;
И короля тогда Сицинскій, какъ предатель,
Въ Упиту заманилъ, гдѣ ждалъ ужь непріятель.
Хотѣлъ онъ продолжать, но пана эконома
Причетникъ осадилъ: «Тамъ только жди содома,
Гдѣ учитъ пономарь приходскаго ксендза
И лѣзетъ къ старикамъ молокососъ въ глаза.
Я знаю лучше васъ фактъ многимъ неизвѣстный:
Не сеймикъ, не война громъ вызвали небесный,
Безбожье — вотъ вина. Сицинскій, говорятъ,
Приходъ ограбилъ свой, хотя и былъ богатъ,
Самъ въ церковь не ходилъ и чуждый снисхожденья,
Работать мужиковъ гонялъ и въ воскресенье.
Хотя ему не разъ епископъ угрожалъ…
Съ амвона проклялъ! — но Сицинскій не внималъ
И въ праздникъ годовой, знать, съ бѣсомъ хороводясь,
Когда обѣдня шла, велѣлъ копать колодезь.
Но тутъ-то и ждала безбожника бѣда:
Такая хлынула изъ-подъ земли вода,
Что всѣ поля, гдѣ нивы колосились,
Всѣ тучные луга въ трясину обратились.
Его-жь Сицинскаго тутъ убилъ небесный громъ
Со всей его семьей и сжегъ огромный домъ,
И окаянный трупъ земля принять не хочетъ,
Какъ прочихъ мертвецовъ, и червь его не точитъ
Нѣтъ мѣста для него на кла́дбищѣ, и онъ
Покоя мирнаго въ сырой землѣ лишенъ.
Его уже не разъ съ кладбища похищали
И бросивъ трупъ въ корчму, еврея имъ пугали».
Онъ смолкъ и — настежъ дверь. За дверью видѣнъ былъ
Трупъ мертвеца; на всѣхъ онъ ужасъ наводилъ.
Какъ пара костылей, торчали ноги; руки
Крестъ-на-крестъ сложены, лицо съ печатью муки
И полусгнившій ротъ у мертвеца зіялъ,
И рядъ его зубовъ наружу выставлялъ;
Но вообще мертвецъ напоминалъ живаго
И словно избѣжалъ онъ тлѣнья гробоваго.
Какъ съ полотна картинъ старинныхъ иногда,
Гдѣ краски выцвѣли и стерлись безъ слѣда,
То тамъ, то здѣсь какъ бы глядятъ изъ мрака
Фигуры блѣдныя, но видныя однако,
Такъ не согрѣтъ мертвецъ былъ жизненнымъ огнемъ,
Но каждый бы узналъ черты живаго въ немъ.
Лишь стоило на нихъ взглянуть, чтобъ въ содроганье
Придти. Ликъ мертвеца, какъ будто въ наказанье,
Преступниковъ живыхъ всю дикость сохранилъ
И звѣрства прежній духъ въ чертахъ его застылъ.
По смерти видѣнъ былъ разбойникъ, страшный люду,
Напоминающій предателя Іуду.
Онъ плечи долу гнулъ и голову склонилъ,
Какъ будто бы позоръ къ землѣ его давилъ,
Какъ будто бы его кто вытащилъ изъ ада,
Куда хоть силою душа вернуться рада.
Хотя вертепъ, гдѣ былъ разбойничій притонъ,
Разрушитъ Божій громъ иль люди, все же онъ
По разнымъ признакамъ зловѣщимъ или грустнымъ,
Дастъ угадать, кто жилъ въ вертепѣ этомъ гнусномъ.
По шкурѣ сброшенной змѣю мы узнаемъ;
Такъ и Сицинскаго узналъ я въ трупѣ томъ.
«Друзья! — воскликнулъ я, — не нужно ссоръ и преній.
Онъ сдѣлалъ не одно, но много преступленій:
Людей сведя съ ума, виномъ ихъ отравлялъ,
Опуталъ королей и край родной терзалъ».
Но что-жь такое ты, народное преданье?
Ты правды искорка подъ пепломъ, ты мечтанье,
Іероглифъ нѣмой — онъ говоритъ о чемъ? —
Ты надпись стертая съ потеряннымъ ключемъ,
Минувшей славы ты оставшееся эхо,
Гдѣ рядомъ съ правдой ложь, разсказъ достойный смѣха
Ученыхъ… Но сперва, оставивъ этотъ смѣхъ,
Пускай отвѣтствуетъ ученыхъ мудрый цехъ
И ясно объяснитъ, призвавъ на помощь знанье,
Намъ — что такое всѣ народныя преданья?
