I
Дорога круто поднималась по глубокому, рыхлому, нетронутому снегу. Смок возглавлял шествие, утаптывая хрупкие кристаллики своими широкими короткими лыжами. Работа эта требовала богатырских легких и железных мускулов; ему приходилось напрягать все силы. Позади, по утоптанной им тропе, тянулась упряжка из шести собак. Клубы пара, вылетавшие из открытых пастей животных, свидетельствовали об их тяжелой работе и о морозе. Малыш помогал тянуть, расположившись между коренником и санями, и распределял свои силы между шестом и тягой. Каждые полчаса он и Смок менялись местами: утаптывание снега было еще более утомительным занятием, чем работа шестом.
Все их снаряжение было новым и прочным. На их долю выпал тяжелый труд — проложить зимний путь через горный хребет, — и они добросовестно выполняли его. Напрягая все силы, они могли прокладывать в день самое большее десять миль дороги; это считалось у них хорошим результатом. Они держались молодцами, но каждый вечер заползали в свои спальные мешки совершенно разбитыми. Шесть дней прошло с тех пор, как они покинули многолюдный лагерь Муклук на Юконе. Пятьдесят миль наезженной дороги по Оленьему ручью они покрыли с нагруженными санями за два дня. А потом началась борьба с четырехфутовым девственным снегом, который, в сущности, был даже не снегом, а кристаллическим льдом — таким рыхлым, что от удара он рассыпался, как сахарный песок. За три дня они прошли тридцать миль вверх по ручью Минноу и пересекли ряд хребтов, разделявших несколько потоков, которые текли на юг и впадали в реку Сиваш. Теперь они должны были перебраться через горы за Лысыми Камнями и спуститься по руслу Дикобразова ручья к середине Молочной реки. Ходили упорные слухи, что в верховьях Молочной реки есть залежи меди. Туда они и стремились — к медной горе, в полумиле направо и вверх по первому ручью, за тем местом, где Молочная река выбивается из глубокой котловины на поросшую густым лесом равнину. Они узнали бы это место с первого взгляда. Одноглазый Маккарти описал его во всех подробностях. Ошибка была невозможна — если только Маккарти не лгал.
Смок шел впереди. Одинокие низкорослые сосенки попадались на их пути все реже. Вдруг он увидел перед собой совершенно высохшее и голое деревце. Слова были лишними; он взглянул на Малыша, и тот ответил громовым: «Хо!» Собаки немедленно остановились и не двигались все время, пока Малыш развязывал постромки, а Смок обрабатывал сухую сосну топором; потом собаки бросились в снег и свернулись комочком, прикрывая хвостом косматые ноги и заиндевевшую морду.
Путники работали с быстротой, говорившей о многолетнем опыте. Скоро в тазу для промывки золота, в кофейнике и в кастрюле уже таял снег, его надо было превратить в воду. Смок достал из саней бобы. Сваренные вместе с хорошей порцией свиного сала и ветчины, бобы были заморожены; в этом виде их легко перевозить. Смок топором разрубил бобы на несколько кусков и бросил их на сковороду, чтобы дать им оттаять. Точно так же поступил он с замерзшими лепешками из кислого теста. Через двадцать минут с момента остановки обед был готов.
— Больше сорока, — промолвил Малыш, набив рот бобами. — Надеюсь, холоднее не будет, — да и теплее тоже. Самая подходящая погода для путешествия.
Смок ничего не ответил. У него рот был тоже набит бобами, и челюсти усердно работали. Случайно его взгляд упал на собаку-вожака, лежавшую шагах в шести от него. Иззябший серый волкодав смотрел на него с тем бесконечным томлением, с той дикой жадностью, которая так часто вспыхивает в глазах северных собак. Смоку давно уже был знаком этот взгляд, и все же он никак не мог привыкнуть к его неизъяснимой таинственности. Словно желая стряхнуть гипноз, он отодвинул тарелку и чашку, подошел к саням и стал развязывать мешок с сушеной рыбой.
— Эй! — окликнул его Малыш. — Что ты делаешь?
— Нарушаю все путевые законы, обычаи и установления, — ответил Смок. — Собираюсь кормить собак в неурочное время — только один этот раз. Они много потрудились, и им предстоит взобраться еще на один хребет. Кроме того, Брайт сейчас беседовал со мной и сказал мне глазами такое, чего не вложишь ни в какие слова.
Малыш скептически рассмеялся:
— Ну что ж, развращай их! Скоро ты им когти маникюрить будешь. Рекомендую кольдкрем и электрический массаж — полезнейшая штука для упряжных псов. Не помешает им иногда и турецкая баня.
— Прежде я никогда этого не делал, — защищался Смок. — Да и впредь не буду. Но на этот раз я их накормлю. Пусть это будет моя прихоть.
— Что ж, если это у тебя примета такая, то валяй. — Голос Малыша немедленно смягчился. — С приметами надо считаться.
— Это не примета, Малыш. Просто Брайт каким-то образом подействовал мне на воображение. Он в одну минуту сказал мне глазами больше, чем я мог бы вычитать из книг за тысячу лет. Все тайны жизни светились в его глазах. И представь себе, я почти понял их, а потом снова все забыл. Теперь я знаю не больше, чем знал раньше, а был совсем близко к разгадке всех тайн. Не могу тебе рассказать, в чем тут дело, но глаза этого пса поведали мне, что такое жизнь, и эволюция, и звездная пыль, и космическая сила, и все такое — все вообще.
— То есть, говоря на человеческом языке, ты что-то предчувствуешь, — настаивал Малыш.
Смок кинул собакам по одной сушеной рыбине и покачал головой.
— А я говорю тебе — это так, — повторил Малыш. — И это серьезная примета, Смок. Еще до конца дня что-то случится. Вот увидишь. И сушеная рыба сыграет свою роль.
— Объясни, как это может быть? — начал Смок.
— Ничего я тебе объяснять не буду. Все придет само собою. Слушай, что я тебе скажу. Твое предчувствие — для меня тоже примета. Ставлю одиннадцать унций золота против трех зубочисток, что я прав. Я не боюсь смотреть приметам прямо в лицо.
— Ты уж лучше ставь зубочистки, а я поставлю золото, — ответил Смок.
— Нет, это будет неприкрытый грабеж. Я играю наверняка. Мне ничего не стоит разгадать примету. Еще до конца дня что-то случится, и сушеная рыба сыграет свою роль.
— Ерунда, — сказал Смок, обрывая спор.
— И случится что-то пакостное, — продолжал Малыш. — Принимаю еще три зубочистки на прежних условиях, что дело будет препротивное.
— Состоялось, — сказал Смок.
— И я выиграю, — возликовал Малыш. — Заработаю зубочистки из цыплячьих перышек.
II
Спустя час друзья перевалили через хребет и узким ущельем вышли за Лысыми Камнями на крутой открытый склон, сползавший к Дикобразову ручью. Шедший впереди Малыш внезапно остановился, и Смок немедленно окликнул собак. Под ними по склону горы взбиралась наверх какая-то странная процессия, растянувшаяся чуть не на четверть мили.
— Ползут, словно на похоронах, — заметил Малыш.
— У них нет собак, — сказал Смок.
— Да. Вон двое тащат сани.
— Ты видишь, один упал? Что-то случилось. Их много.
— Смотри, они шатаются, как пьяные. Вот и второй упал.
— Да тут целое племя! И дети!
— Смок, я выиграл! — провозгласил Малыш. — Примета есть примета, тут уж ничего не поделаешь. Посмотри на них — они ползут сюда, словно загробные тени.
При виде путников индейцы издали дикий радостный вопль и ускорили шаг.
— Однако их здорово потрепало, — заметил Малыш. — Смотри-ка, они валятся, как чурбаны.
— Посмотри, какое лицо у первого, впереди всех, — сказал Смок. — Это голод. Вот в чем разгадка. Они съели своих собак!
— Что мы будем делать? Удерем?
— И оставим сани и собак? — с упреком спросил Смок.
— Они съедят нас, если мы не удерем. Такой у них вид! Эй, ребята, что с вами стряслось? Не смотрите так на наших псов! Им еще рано на сковородку, поняли?
Индейцы подошли ближе и столпились вокруг путников, воя и причитая на каком-то непонятном наречии. Ужасом повеяло на Смока от этого зрелища. Это был несомненный голод. Лица индейцев со впалыми щеками и кожей, точно присохшей к костям, казались мертвыми. Толпа все росла и росла, пока Смок и Малыш не затерялись в ней окончательно.
— Прочь с дороги! Проваливайте! — заорал Малыш по-английски, после нескольких бесплодных попыток столковаться с ними при помощи тех немногих индейских слов, которые он знал.
Мужчины, женщины и дети продолжали топтаться на месте, дрожа и шатаясь на подгибающихся ногах. Толпа становилась все больше и больше. В безумных глазах вспыхивала жадность. Какая-то женщина, спотыкаясь и кряхтя, зашла в тыл Малышу и повалилась на сани, широко растопырив руки. За ней последовал старик; пыхтя и задыхаясь, он пытался развязать ремни и добраться до лежащих на дне саней мешков с продовольствием. Какой-то юноша ринулся вперед с ножом в руках, но был отброшен Смоком. Толпа напирала на них со всех сторон; разгорелся настоящий бой.
Сначала Смок и Малыш только отталкивали нападающих, но потом пустили в ход рукоятки бичей и кулаки и начали избивать толпу, обезумевшую при виде пищи. Со всех сторон слышались рыдания и стоны женщин и детей. Там и сям, во многих местах санные ремни были уже перерезаны. Мужчины подползали на животах, и, не обращая внимания на град ударов и толчков, пытались вытащить из саней продовольствие. Их приходилось отрывать от саней и отбрасывать в сторону. Они были так слабы, что валились на землю от первого же толчка. Никто из них не сделал ни одной попытки напасть на людей, оборонявших сани.
Только страшная слабость индейцев спасла Смока и Малыша. Через пять минут стена напиравших была сокрушена и превратилась в груду корчившихся и ползавших по снегу тел. Несчастные выли и стонали, судорожно раздували ноздри и с пеной у рта, остекленевшими, затуманенными глазами впивались в мешки с продовольствием, воплощавшими для них жизнь. И над всем царил страшный вой женщин и детей.
— Замолчите, замолчите! — орал Малыш, затыкая уши; он задыхался от усталости. — Ах, вот ты как! — взревел он вдруг и, ринувшись вперед, выбил нож из рук человека, подползшего к саням и пытавшегося вонзить нож в горло собаки-вожака.
— Какой ужас! — пробормотал Смок.
— Фу, запарился! — ответил Малыш, отходя от спасенного Брайта. — Что нам делать с этой инвалидной командой?
Смок покачал головой, но тут задача разрешилась сама собой. Какой-то индеец выполз из кучи валявшихся тел и выпучил свой единственный глаз не на сани, а на Смока; в этом страшном взгляде Смок прочел бешеное усилие овладеть собой. Малыш вспомнил, что он только что хватил этого старика по тому глазу, который теперь закрылся и запух. Индеец приподнялся на локте и заговорил:
— Моя Карлук. Моя хороший сиваш. Моя знает много белый человек. Моя много голодный. Все много голодный. Все не знает белый. Моя знает. Моя теперь ест пища. Все теперь ест пища. Мы купит пища. Мы много золота. Нет пища. Лето лосось не ходил Молочная река. Зима карибу не ходил. Нет пища. Моя говорит весь народ. Моя говорит — много белый человек ходит Юкон. Белый человек — много пища. Белый человек любит золото. Мы берет золото, ходит Юкон, белый человек дает пища. Много золота. Я знает — белый человек любит золото.
Дрожащими пальцами он начал шарить в мешочке, который вытащил из-за пояса.
— Слишком много делать шума, — рассеянно перебил его Малыш. — Ты сказать скво[1], ты сказать папуз[2] заткнуть глотки.
Карлук повернулся и обратился с речью к воющим женщинам. Остальные мужчины прислушались и, властно возвысив голоса, мало-помалу заставили успокоиться женщин и сгрудившихся около них детей. Карлук перестал шарить в мешке и несколько раз поднял руку с растопыренными пальцами.
— Столько людей сделать мертвый, — сказал он.
Следя за счетом, Смок понял, что семьдесят пять человек из племени умерло от голода.
— Моя купит пища, — сказал Карлук, раскрыв мешочек, и вытащил из него большой, тяжелый кусок металла. Остальные последовали его примеру, и со всех сторон появились точно такие же куски. Малыш выпучил глаза.
— Батюшки! — воскликнул он. — Медь! Сырая красная медь! А они думают, что это золото!
— Это золото, — заверил их Карлук, уловив смысл восклицания Малыша.
— Бедняги! Это была их последняя ставка! — пробормотал Смок. — Посмотри-ка! Этот кусок весит сорок фунтов. У них есть сотни фунтов меди, и они все время тащили ее с собою, а сил не было и себя-то тащить. Послушай, Малыш, мы должны накормить их.
— Легко сказать. А как насчет статистики? У нас с тобой продовольствия на месяц, то есть шесть порций, помноженных на тридцать, стало быть, сто восемьдесят порций. А тут двести индейцев — и аппетит у них изрядный. Мы не можем накормить их даже один раз.
— Есть еще пища для собак, — ответил Смок. — Двести фунтов сушеной лососины помогут нам вывернуться. Мы должны помочь им. Они свято верят в белых, помни это.
— Верно. И разочаровывать их не годится, — согласился Малыш. — Каждому из нас выпало на долю по скверному делу, одно хуже другого. Одному придется пробежаться в Муклук за подмогой, а другой останется здесь, займется этой богадельней и, вероятнее всего, будет съеден. Не забудь, что нам понадобилось шесть дней, чтобы добраться сюда. Даже налегке — быстрее чем за три дня не обернуться.
Смок на минуту задумался, взвесил количество миль и переложил их на единицы времени, измеряемого его выносливостью.
— Я могу быть там завтра вечером, — заявил он.
— Хорошо, — подхватил Малыш. — А я останусь и буду съеден.
— Но я возьму по рыбе на каждую собаку, — прибавил Смок. — И порцию еды для себя.
— Конечно, тебе надо будет проглотить что-нибудь, если ты собираешься быть в Муклуке завтра вечером.
Через посредство Карлука Смок изложил индейцам свой план.
— Зажигать огни, длинные огни, много огни, — закончил он. — Много белый человек жить Муклук. Белый человек много хороший. Белый человек много пища. Пять снов моя прийти обратно много пища. Этот человек, его имя Малыш, много хороший друг мне. Он остаться тут. Он большой начальник, поняли?
Карлук кивнул головой и перевел его речь.
— Вся пища остаться здесь. Малыш дать пища. Он начальник, поняли?
Карлук перевел и это. Мужчины закивали головами и разразились гортанными криками одобрения.
Смок оставался в лагере до тех пор, пока не была налажена работа. Те, у кого еще оставались силы, ползали или ковыляли, собирая топливо. Были разложены длинные индейские костры. Малыш с дюжиной помощников занялся стряпней, стукая короткой дубинкой по тянувшимся к нему со всех сторон жадным рукам. Женщины стали греть на огне снег, которым наполнили всю имевшуюся под рукой посуду. В первую очередь все получили по тонкому ломтю ветчины, а потом по ложке сахару, надо было хоть как-нибудь притупить их острый голод. Скоро на кострах, кольцом окружавших Малыша, зашипели горшки с бобами, а сам Малыш жарил и раздавал тончайшие оладьи, пронзая гневным взором тех, кто пытался схватить лишнюю порцию.
— Я займусь стряпней, — говорил он Смоку, прощаясь. — А ты лети во весь дух. Всю дорогу туда рысью, а обратно галопом. Сегодня и завтра ты будешь в пути, и раньше чем через три дня не сможешь вернуться. Завтра они съедят последнюю из собачьих рыб и останутся без крошки пищи на целых три дня. Тебе придется поторопиться, Смок. Тебе придется очень поторопиться.
III
Несмотря на то что сани были нагружены только шестью сушеными рыбами, двумя-тремя фунтами мороженых бобов с салом и меховым спальным мешком, Смок двигался довольно медленно. Вместо того чтобы сидеть в санях и подгонять упряжку, ему приходилось возиться с шестом, бежать рядом с собаками. Кроме того, он много работал в течение дня и чувствовал себя очень усталым. Устали и собаки. Долгие полярные сумерки настигли его, едва только он перебрался через хребет и оставил за собой Лысые Камни.
Путь под гору был уже значительно легче. Время от времени Смок мог позволить себе роскошь вскочить в сани и на протяжении шести миль ограничиться понуканием измученных собак. Ночь застала его в широком русле какого-то безымянного ручья. Ручей вился по долине подковообразными изгибами, и, чтобы выиграть время, Смок решил выбраться из русла и ехать напрямик. Вскоре он сбился с пути и снова вернулся к руслу. В течение часа он тщетно пытался взять верное направление и, убедившись, наконец, в бесполезности дальнейших блужданий, развел костер, дал каждой собаке по половине рыбы и разделил на две части свой собственный паек. Потом закутался в спальный мешок и, прежде чем сон сморил его, успел разрешить мучившую его задачу. Последняя пройденная им долина лежала у разветвления ручья. Он отдалился от правильного пути на целую милю. В данный момент он находился в основном русле, ниже того места, где проложенный им с Малышом путь пересекал долину и вел через маленький ручеек к низкому холму, находившемуся на другом берегу ручейка.
Как только забрезжило утро, он собрался в путь натощак и поднялся вверх по руслу на милю. Без завтрака и не накормив собак, он гнал восемь часов не отдыхая, пересекая мелкие ручьи, низкие перевалы и спускаясь вниз по ручью Минноу. К четырем часам пополудни он, в сгущающихся сумерках, выехал на хорошо наезженную дорогу вдоль Оленьего ручья. До конца путешествия ему оставалось еще пять--десять миль. Он сделал привал, развел костер, дал собакам по полрыбы и съел свой фунт бобов. Потом вскочил в сани, крикнул «пошел!» и погнал собак.
— Приналягте, псы! — кричал он. — Добывайте жратву! До Муклука ни крошки! Гоните, волки! Гоните!
IV
Он подъехал к салуну Энни-Майн в четверть первого пополудни. Главный зал был переполнен, в огромных печах трещали дрова, и в помещении царила удушливая жара: вентиляции здесь не существовало. Треск фишек и шум за карточными столами сливались в монотонный аккомпанемент монотонному журчанию голосов. Люди беседовали стоя и сидя, по двое и по трое. Весовщики ни на минуту не покидали своих весов, ибо ходовой разменной монетой был золотой песок, которым приходилось оплачивать даже выпивку у стойки, стоившую какой-нибудь доллар.
Стены комнаты были сложены из бревен, не очищенных от коры, щели законопачены полярным мхом. Из открытой двери танцевального зала доносились бравурные звуки рояля и скрипки. Только что состоялся розыгрыш «китайской лотереи», и счастливчик, которому достался главный выигрыш, пропивал его в обществе полудюжины товарищей-собутыльников. За столом для игры в фаро и рулетку царило деловое спокойствие. Так же спокойно было за столами для покера, вокруг которых собралось множество зрителей. Еще за одним столом шла серьезная, сосредоточенная игра в «Черного Джека». Только со стола для игры в кости доносился шум, так как один из игроков швырял кости на зеленое сукно стола со всего размаха, точно преследуя ускользающее от него счастье. «Эй, четверка! — вопил он. — Да ну, иди же! Где же ты, четверочка? Иди! Ну, тащи домой закуску!»
Калтус Джордж, рослый, коренастый индеец из Сёркла, неподвижно стоял в стороне, прислонившись к бревенчатой стене. Он был цивилизованным индейцем — если только жить, как живут белые, значит быть цивилизованным. Он чувствовал себя смертельно обиженным, и обида эта была очень давнишняя. В течение многих лет он делал все, что делают белые, работал бок о бок с ними и зачастую даже лучше, чем они. Он носил такие же, как у них, брюки, такие же шерстяные толстые рубахи. У него были такие же часы, как у них, он так же, как и они, расчесывал свои короткие волосы на боковой пробор и ел ту же пищу — бобы, сало и муку. И все же ему было отказано в величайшей награде белых — в виски. Калтус Джордж зарабатывал большие деньги. Он делал заявки, продавал и покупал участки. А сейчас он был погонщиком собак и носильщиком и брал по два шиллинга с фунта за зимний пробег от Шестидесятой Мили до Муклука, а за сало, как это было принято, — три. Его кошель был туго набит золотым песком. Он мог заплатить за сотню выпивок. И все же ни один буфетчик не отпускал ему спиртного. Виски — согревающее, живительное виски — лучшее благо цивилизации — было не для него. Только из-под полы, таясь и дрожа, по непомерно высокой цене мог он добыть себе выпивку. И он ненавидел эту проклятую межу, отделявшую его от белых, — ненавидел глубоко, много лет. А как раз сегодня он особенно изнывал от жажды, бесился и больше, чем когда бы то ни было, ненавидел белых, которым он так упорно подражал. Белые милостиво разрешали ему проигрывать добытое им золото за их карточными столами, но ни за какие деньги он не мог получить спиртного за их стойками. Поэтому он был очень трезв, очень логичен, и поэтому же он был необычайно мрачен.
В соседней комнате танцы закончились диким топотом, который не произвел ни малейшего впечатления на трех пьяниц, храпевших под роялем.
— Все пары, променад к стойке! — раздалась последняя команда распорядителя, когда музыка смолкла. И все пары проследовали в главный зал — мужчины в мехах и мокасинах, женщины в теплых платьях, шелковых чулках и бальных туфельках. Вдруг распахнулась двойная наружная дверь, и в комнату тяжело ввалился Смок Беллью.
— Что случилось, Смок? — спросил Мэтсон, владелец Энни-Майн. Смок с усилием разжал рот:
— За дверью мои собаки — загнаны до полусмерти. Пусть кто-нибудь займется ими, а я тем временем расскажу, в чем дело.
В кратких словах он обрисовал положение. Игрок в кости, который все еще сидел за столом, разложив перед собой деньги, и никак не мог поймать свою четверку, встал, подошел к Смоку и заговорил первым:
— Мы должны что-то сделать. Это ясно. Но что именно? У вас было достаточно времени на размышление. Каков ваш план?
— Вот что я придумал, — ответил Смок. — Нам надо будет пустить сани совсем налегке. Скажем, по сто фунтов продовольствия на каждую запряжку. Еда для погонщика и для собак — примерно еще фунтов пятьдесят. Тогда они поедут быстро. Сию минуту выедут, скажем, пять-шесть саней — лучшие беговые запряжки, лучшие погонщики — пожиратели пространства. Выехать надо всем сразу. Как бы мы ни гнали собак, мы приедем на место тогда, когда индейцы будут уже третий день сидеть без единой крошки пищи. Когда мы отправим легкие сани, мы пустим им вслед сани потяжелее. Считайте сами. Два фунта в день на человека — это самое меньшее, что им нужно, чтобы тронуться в путь. Значит, четыреста фунтов в день, а со стариками и детьми мы сможем доставить их в Муклук не раньше чем через шесть дней. Ну, как решаете?
— Устроим сбор и купим продовольствие, — сказал игрок в кости.
— Продовольствие я беру на себя, — нетерпеливо начал Смок.
— Нет, — перебил его тот. — Не вам одному хозяйничать. Мы все войдем в долю. Давайте сюда таз. Мы справимся в минуту. Вот вам почин.
Он вытащил из кармана тяжелый мешок с золотом, развязал его и направил в подставленный таз струю неочищенного песка и зерен. Стоявший подле него мужчина с проклятием отпихнул его и поднял кверху отверстие мешка — золотой песок прекратился. Около шести--восьми унций успело перейти в таз.
— Не хвалитесь! — крикнул он. — Не у вас одного есть золото. Пустите-ка и меня!
— Хо! — фыркнул игрок в кости. — Можно подумать, что тут гонятся за заявкой, уж больно вы разгорячились.
Толпа сгрудилась; каждый хотел участвовать в сборе, и, когда, наконец, все внесли свою долю, Смок приподнял тяжелый таз обеими руками и ухмыльнулся.
— Хватит на прокорм всего племени до самой весны, — сказал он. — Теперь о собаках. Нужно пять легких упряжек с хорошим ходом.
Немедленно была предложена дюжина упряжек; тут же выбрали комитет, который приступил к обсуждению их достоинств.
Как только выбор падал на какую-нибудь упряжку, владелец ее с пол-дюжиной подручных отправлялся запрягать, чтобы быть наготове и пуститься в путь по первому сигналу.
Одна упряжка была забракована, потому что только накануне прибыла из утомительного путешествия. Один из присутствующих предложил упряжку, но со сконфуженным видом показал на свою забинтованную щиколотку, не позволявшую ему принять участие в походе. Его упряжку взял Смок, не обращая внимания на протестующие крики, что он слишком утомлен и должен остаться.
Долговязый Билл заявил, что хотя упряжка у Толстого Ольсена отличная, но сам Ольсен — настоящий слон. Двести сорок фунтов человеколюбия Толстого Ольсена вознегодовали. Слезы гнева выступили у него на глазах, и поток его красноречия прекратился только тогда, когда его зачислили в тяжелый отряд. Игрок в кости воспользовался случаем и перехватил легкую упряжку Ольсена.
Наконец пять упряжек были выбраны, и их начали нагружать. Но пока только четыре погонщика удовлетворяли требованиям комитета.
— А Калтус Джордж? — крикнул кто-то. — Он пожирает пространство, как никто другой, да и силы у него свежие.
Все взоры устремились на индейца. Но тот молчал, и лицо его было по-прежнему бесстрастно.
— Возьмете упряжку? — обратился к нему Смок.
Но рослый индеец не отвечал. Словно электрический ток пробежал по толпе; все почувствовали, что готовится нечто непредвиденное. Люди заволновались, и вскоре вокруг Смока и Калтуса Джорджа, смотревших друг другу прямо в лицо, образовалось кольцо встревоженных зрителей. Смок понял, что с общего согласия он выступает в роли представителя своих товарищей в том, что совершалось, и в том, что должно было совершиться. Он был раздражен. Он не понимал, как может найтись хоть одно живое существо, не увлеченное общим порывом и отказывающееся принять участие в задуманном деле. Ему и в голову не приходило, что индеец отказывается по причине, не имеющей ничего общего с корыстолюбием и эгоизмом.
— Вы, конечно, возьмете упряжку? — сказал Смок.
— Сколько? — спросил Калтус Джордж.
Лица золотоискателей исказились, и страшный рев разнесся по комнате.
— Постойте, ребята! — крикнул Смок. — Может, он не понимает. Дайте-ка я объясню ему. Слушайте, Джордж. Разве вы не видите, что тут никто никого не нанимает? Мы отдаем все, что у нас есть, чтобы спасти двести индейцев от голодной смерти.
— Сколько? — сказал Калтус Джордж.
— Да постойте же, ребята! Слушайте, Джордж. Мы хотим, чтобы вы нас поняли. Голодают ваши же сородичи. Они из другого племени, но они тоже индейцы. Вы видите, что делают белые люди? Они отдают свой песок, своих собак, свои сани, наперебой предлагают свои услуги, просят взять их с собой. С первыми санями могут ехать только лучшие. Посмотрите на Толстого Ольсена. Он готов был полезть в драку, когда ему не позволили ехать. Вы должны гордиться тем, что вас считают первоклассным погонщиком. Тут дело не в «сколько», а в «как скоро».
— Сколько? — сказал Калтус Джордж.
«Убить его!», «Прошибить ему череп!», «Дегтю и перьев!» — слышалось в дикой кутерьме, поднявшейся вслед за его словами. Дух человеколюбия и товарищеской спайки мгновенно превратился в дикое исступление.
А в центре урагана неподвижно стоял Калтус Джордж. Смок отпихнул самого яростного из золотоискателей и крикнул:
— Стойте! К чему кричать? — Крики стихли. — Принесите веревку, — спокойно закончил он.
Калтус Джордж пожал плечами; мрачная, недоверчивая усмешка исказила его лицо. Он знал белых. Достаточно долго путешествовал он с ними, достаточно много бобов, сала и муки съел с ними, чтобы не знать их. Они поклонялись закону. Он прекрасно знал это. Они наказывали человека, нарушающего закон. Но он не нарушал закона. Он знал их законы. Он жил по ним. Он никого не убил, ничего не украл и не солгал. Закон белых людей не запрещал запрашивать цену и торговаться. Они все запрашивали цену и торговались. А он ничего другого не сделал, и этому они сами научили его. И кроме того, если он не был достоин пить с ними, то он, конечно, не был достоин заниматься вместе с ними и благотворительностью и принимать участие в прочих их нелепых развлечениях.
Принесли веревку. Долговязый Билл Хаскелл, Толстый Ольсен и игрок в кости очень неловко, дрожащими от гнева руками накинули индейцу на шею петлю и перебросили другой конец веревки через перекладину под потолком. Человек двенадцать зашли на другую сторону и стали сзади, готовясь тянуть.
Калтус Джордж не сопротивлялся. Он знал, что это блеф. Насчет блефов белые — мастера. Не покер ли их излюбленная игра? Не блеф ли все их дела — купля, продажа, торговля?
— Стойте! — скомандовал Смок. — Свяжите ему руки. А то он будет цепляться.
«Опять блеф», — решил Калтус Джордж и безропотно позволил связать себе руки за спиной.
— Ваш последний шанс, Джордж, — сказал Смок. — Берете вы запряжку?
— Сколько? — сказал Калтус Джордж.
Удивляясь самому себе, своей способности совершить подобную вещь и в то же время возмущенный чудовищным корыстолюбием индейца, Смок подал знак. Не менее изумлен был и Калтус Джордж, когда почувствовал, что петля у него на шее затягивается и отрывает его от пола. В то же мгновение его упорство было сломлено. По его лицу пробежала быстрая смена переживаний — удивления, испуга и боли.
Смок жадно следил за ним. Сам он никогда не подвергался повешению, а потому чувствовал себя новичком в этом деле. Тело индейца судорожно корчилось, руки силились разорвать путы, из горла вырывались хрипы. Смок поднял руку.
— Отпустите! — приказал он.
Те, что тянули веревку, были, по-видимому, недовольны краткостью экзекуции — они заворчали, но все же опустили Калтуса Джорджа на пол. Глаза у него вылезли из орбит, ноги подкашивались, он шатался из стороны в сторону и все еще судорожно шевелил руками. Смок понял, в чем лело; резким движением просунул он палец между веревкой и шеей индейца и, рванув веревку, ослабил петлю. Калтус Джордж вздохнул полной груью.
— Возьмете упряжку? — спросил Смок.
Калтус Джордж ничего не ответил. Он был занят — он дышал.
— Да, мы — белые — свиньи, — заговорил Смок, проклиная роль, в которой ему приходилось выступать. — Мы готовы душу продать за золото и тому подобное. Но вдруг приходит такая минута, когда мы забываем о золоте, от всего отрешаемся и делаем нечто, не помышляя о том, сколько мы заработаем. И когда мы делаем это, берегитесь, Калтус Джордж. Так! А теперь мы желаем знать, возьмете вы упряжку или нет?
Калтус Джордж боролся с собой. Он не был трусом. Быть может, блеф как раз достиг предела и сдаваться глупо. А в то время как он боролся с собой, Смока грыз тайный страх, что этот упрямый индеец во что бы то ни стало захочет быть повешенным.
— Сколько? — сказал Калтус Джордж.
Смок поднял было руку.
— Иду, — быстро сказал Калтус Джордж, прежде чем петля успела затянуться.
V
— Когда спасательная экспедиция нашла меня, — рассказывал Малыш в Энни-Майн, — этот самый индейский идол Калтус Джордж явился первым, побив Смока на три часа. А вы не забывайте, что Смок пришел вторым. Так вот, когда я услышал, что Калтус Джордж орет с верхушки холма на своих псов, было как раз самое время, потому что эти чертовы сиваши слопали мои мокасины, рукавицы, кожаные ремни, чехол от ножа, а некоторые из них уже начали поглядывать на меня этакими голодными глазами — я, знаете ли, был чуть пожирнее их.
А Смок? Ну, он был все равно что покойник. Он начал помогать мне стряпать обед для двухсот страждущих сивашей, да так и заснул на корточках у ведра, в которое накладывал снег. Я разостлал мой спальный мешок, и пусть меня повесят, если мне не пришлось укладывать его, как ребенка, — до того он измаялся. Да, а зубочистки-то я выиграл. Разве псам не пришлись кстати те шесть рыбин, что Смок скормил им за обедом?