Заглавный листъ. Автографъ Лермонтова.
Фрагментъ рукописи Лермонтова.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
І.
Въ большомъ аулѣ, подъ горою,
Близъ саклей дымныхъ и простыхъ,
Черкесы позднею порою
Сидятъ. — О коняхъ удалыхъ
Заводятъ рѣчь, о мѣткихъ стрѣлахъ,
О разоренныхъ ими селахъ,
И съ ними какъ дрался козакъ,
И какъ на русскихъ нападали,
Какъ ихъ плѣнили, побѣждали.
Куря̀тъ безпечно свой табакъ,
И дымъ, віясь, летитъ надъ ними...
Иль, стукнувъ шашками своими,
Пѣснь горцевъ громко запоютъ.
Иные на коней садятся,
Но передъ тѣмъ какъ разставаться,
Другъ другу руку подаютъ.
ІІ.
Межъ тѣмъ черкешенки младыя
Взбѣгаютъ на̀ горы крутыя
И въ темну даль глядятъ, но пыль
Лежитъ спокойно по дорогѣ,
И не шело̀хнется ковыль,
Не слышно шума, ни тревоги.
Тамъ Терекъ издали крутитъ,
Межъ скалъ пустынныхъ протекаетъ,
И пѣной зыбкой орошаетъ
Высокій берегъ. Лѣсъ молчитъ;
Лишь изрѣдка олень пугливый
Черезъ пустыню пробѣжитъ,
Или коней табунъ игривый
Молчанье дола возмутитъ.
ІІІ.
Лежалъ коверъ цвѣтовъ узорный
По той горѣ и по холмамъ;
Внизу сверкалъ потокъ нагорный
И текъ струисто по кремнямъ.
Черкешенки къ нему сбѣжались,
Водою чистой умывались;
Со смѣхомъ младости простымъ
На дно прозрачное иныя
Бросали кольца дорогія;
И къ волосамъ своимъ густымъ
Цвѣты весенніе вплетали;
Глядѣлися въ зерцало водъ, —
И лица ихъ въ немъ трепетали;
Сплетаясь въ тихій хороводъ,
Восточны песни напевали;
И близъ аула, подъ горой,
Сидѣли рѣзвою толпой,
И звуки пѣсни произвольной
Ущелья вторили невольно.
ІѴ.
Послѣдний солнца лучъ златой
На льдахъ сребристыхъ догораетъ,
И Эльборусъ своей главой
Его, какъ туча, закрываетъ...
Ужъ раздалось мычанье стадъ
И ржанье табуновъ веселых:
Они съ полей идутъ назадъ.
Но что за звукъ цѣпей тяжелыхъ?
Зачѣмъ печаль сихъ пастуховъ?
Увы! то плѣнники младые,
Утративъ годы золотые,
Въ пустынѣ горъ, въ глуши лѣсовъ,
Близъ Терека пасутъ уныло
Черкесовъ тучныя стада,
Воспоминая то, что было
И что не будетъ никогда!
Какъ счастье тщетно ихъ ласкало,
Какъ оставляло, наконецъ,
И какъ оно мечтою стало...
И нѣтъ къ нимъ жалостныхъ сердецъ!..
Они въ цѣпяхъ, они рабами!
Сливалось все, какъ въ мутномъ снѣ,
Души не чувствуя, они
Ужъ видятъ гробъ передъ очами.
Несчастные! Въ чужомъ краю!
Исчезли сердца упованья!
Въ однѣхъ слезахъ, въ одномъ страданьи
Отраду зрятъ они свою.
Ѵ.
Надежды нѣтъ им возвратиться,
Но сердце поневолѣ мчится
Въ родимый край. Они душой
Тонули в думѣ роковой.
. . . . . . . . . . . .
Но пыль взвивалась надъ холмами
Отъ стадъ и борзыхъ табунов;
Они усталыми шагами
Идутъ домой. Лай вѣрныхъ псовъ
Не раздавался вкруг аула,
Природа шумная уснула;
Лишь слышен дѣв издалека
Напѣв унылый. Вторят горы,
И нѣженъ онъ, какъ птичекъ хоры,
Какъ шумъ привѣтный ручейка.
Пѣсня.
1.
Как сильной грозою
Сосну вдруг согнет,
Пронзенный стрѣлою
Какъ левъ зареветъ;
Такъ русскій средь бою
Предъ нашимъ падетъ,
И смѣлой рукою
Чеченецъ возьметъ
Броню золотую
И саблю стальную,
И въ горы уйдетъ.
Ни конь, оживленный
Военной трубой,
Ни варваръ, смятенный
Внезапной борьбой,
Страшнѣй не трепещетъ,
Когда вдругъ заблещетъ
Кинжалъ роковой.
Внимали плѣнники уныло
Печальной пѣсни сей для нихъ,
И сердце въ грусти страшно ныло...
Ведутъ черкесы къ саклѣ ихъ
И, привязавши у забора,
Ушли. Межъ нихъ огонь трещитъ;
Но не смыкаетъ сонъ ихъ взора,
Не могутъ горесть дня забыть...
ѴІ.
Льетъ месяцъ томное сіянье.
Черкесы храбрые не спятъ, —
У нихъ шумливое собранье:
На русскихъ нападать хотятъ.
Вокругъ осѣдланные кони,
Серебряныя блещутъ брони;
На каждомъ лукъ, кинжалъ, колчанъ
И шашка на ремняхъ наборныхъ,
Два пистолета и арканъ,
Ружье; и въ буркахъ, в шапкахъ черныхъ,
Къ набѣгу старъ и младъ готовъ,
И слышенъ топотъ табуновъ.
Вдругъ пыль взвилася надъ горами,
И слышенъ стукъ издалека.
Черкесы смотрят: межъ кустами
Гирея видно, ѣздока!
ѴІІ.
Онъ понуждалъ рукой могучей
Коня, приталкивалъ ногой,
И влекъ за нимъ арканъ летучій
Младого плѣнника съ собой.
Гирей приближился. Веревкой
Былъ связанъ русскій, чуть живой,
Черкесъ спрыгну̀л, рукою ловкой
Разрѣзывалъ канатъ; но онъ
Лежалъ на камнѣ: — смертный сонъ
Леталъ надъ юной головою...
. . . . . . . . . . . .
Черкесы скачутъ ужъ — какъ разъ
Сокрылись за горой крутою;
Урокомъ бьетъ полночный часъ.
ѴІІІ.
Отъ смерти лишь изъ сожалѣнья
Младого русскаго спасли,
Его къ товарищамъ снесли.
Забывши про свои мученья,
Они, не отступая прочь,
Сидѣли близъ него всю ночь...
. . . . . . . . . . . .
И блѣдный ликъ, въ крови омытый,
Горелъ въ щекахъ. Онъ чуть дышалъ,
И, смертнымъ холодом облитый,
Протягшись, на травѣ лежалъ.
ІХ.
Ужъ полдень, прямо надъ ауломъ,
На свѣтло-синей высотѣ,
Сіялъ в обычной красотѣ.
Сливалися съ протяжнымъ гуломъ
Стадовъ черкесскихъ — по холмамъ
Дыханье вѣтерков проворныхъ,
И ропотъ ручейковъ нагорныхъ,
И пѣнье птичекъ по кустамъ.
Хребта Кавказскаго вершины
Пронзали синеву небесъ,
И оперялъ дремучій лѣсъ
Его зубчатыя стремнины.
Обложенъ степенями гор,
Расцвѣл узорчатый коверъ.
Там, под столѣтними дубами,
В тѣни, окованный цѣпями,
Лежалъ нашъ плѣнникъ на травѣ.
В слезах, склонясь къ младой главѣ,
Товарищи его несчастья
Водой старались оживить.
(Но ах! утраченного счастья
Никто не мог уж возвратить!..)
. . . . . . . . . . . . .
Вотъ онъ, вздохнувши, приподнялся,
И взоръ его ужъ открывался...
Вотъ онъ взглянулъ, затрепеталъ...
Онъ съ незабытыми друзьями!
Онъ, вспыхнувъ, загрѣмелъ цѣпями...
Ужасный звукъ все, все сказал!
Несчастный залился слезами,
На грудь к товарищамъ упалъ
И горько плакалъ и рыдалъ.
Х.
Счастлив еще: его мученья
Друзья готовы раздѣлять
И вмѣстѣ плакать и страдать...
Но кто сего уж утѣшенья
Лишенъ въ сей жизни слезъ и бѣдъ,
Кто въ цвѣтѣ юныхъ пылкихъ лѣтъ
Лишенъ того, чѣмъ сердце льстило,
Чѣмъ счастье издали манило
(И если годы унесли
Пору цвѣтовъ) искать, какъ прежде,
Минутной радости въ надеждѣ, —
Пусть не живетъ тотъ на землѣ.
ХІ.
Такъ плѣнник мой съ родной страною
Почти навѣкъ прости сказалъ!
Терзался прошлою мечтою,
Ея мѣста воспоминалъ:
Гдѣ онъ провелъ златую младость,
Гдѣ испыталъ и жизни сладость,
Гдѣ много милаго любилъ,
Гдѣ зналъ веселье и страданья,
Гдѣ онъ, несчастный, погубилъ
Святые сердца упованья...
. . . . . . . . . . . . .
ХІІ.
Онъ слышал слово навсегда!
И, обреченный тяжкой долей,
Почти дружился онъ съ неволей.
Съ товарищами иногда
Онъ пасъ черкесскія стада;
Глядѣлъ онъ съ ними, какъ лавины
Катятся съ горъ и какъ шумят,
Какъ лавой снѣжною блестятъ,
Какъ ими кроются долины.
Хотя цѣпями скованъ былъ,
Но часто къ Тереку ходилъ.
И слушалъ онъ, какъ волны воютъ,
Подошвы скалъ угрюмыхъ роютъ,
Текутъ средь дебрей и лѣсовъ...
Смотрѣлъ, какъ въ высотѣ холмовъ
Блестятъ огни сторожевые,
И какъ вокругъ нихъ козаки
Глядятъ на мутный токъ рѣки,
Склонясь на копья боевыя.
Ахъ! какъ желалъ бы тамъ он быть!
Но цѣпь мѣшала переплыть.
ХІІІ.
Когда же полдень надъ главою
Горѣлъ въ лучахъ, то плѣнникъ мой
Сиделъ въ пещерѣ, гдѣ отъ зною
Он могъ сокрыться. Подъ горой
Ходили табуны. Лежали
Въ тѣни другие пастухи,
Въ кустахъ, въ травѣ и близъ рѣки,
Въ которой жажду утоляли...
И там-то плѣнникъ мой глядитъ:
Какъ иногда орелъ летитъ,
По вѣтру крылья простираетъ,
И, видя жертвы межъ кустовъ,
Когтьми хватаетъ вдругъ — и вновь,
Ихъ съ крикомъ кверху поднимаетъ...
„Такъ! — думалъ он. — Я жертва та,
Котора въ пищу имъ взята”.
XІѴ.
Смотрѣлъ онъ также, какъ кустами
Иль синей степью, по горамъ,
Сайгаки[3], съ быстрыми ногами,
По камнямъ острымъ, по кремнямъ,
Летятъ, стремнины презирая...
Иль какъ олень и лань младая,
Услыша пѣнье птицъ въ кустахъ,
Со скалъ, не шевелясь, внимаютъ,
И вдругъ внезапно исчезаютъ,
Взвивая вверхъ песокъ и прахъ.
XѴ.
Смотрѣлъ, какъ горцы мчатся къ бою,
Иль скачутъ смело надъ рѣкою;
Остановились. Лошадей
Толкаютъ смѣлою ногою...
И вдругъ, припавъ къ лукѣ своей,
Близъ береговъ они мелькаютъ,
Стремятъ — и, снова поскакавъ,
Съ утеса падаютъ стремглавъ
И шумно в брызгахъ исчезаютъ.
Потомъ плывутъ — и достигаютъ
Уже противныхъ береговъ.
Они ужъ тамъ и въ тьмѣ лѣсовъ
Себя от козаковъ скрываютъ...
Куда глядите, козаки?
Смотрите, волны у рѣки
Сѣдою пѣной забѣлѣли!
Смотрите, враны на дубахъ
Вострепенулись, улетѣли,
Сокрылись съ крикомъ на холмахъ!
Черкесы путника арканомъ
В свои ущелья завлекутъ
И, скрытые ночнымъ туманомъ,
Оковы, смерть вамъ нанесутъ.
XѴІ.
И часто, отгоняя сонъ,
Въ глухую полночь смотритъ онъ,
Какъ иногда черкесъ чрезъ Терекъ
Плыветъ на верномъ тулукѣ[4].
Бушуютъ волны на рѣкѣ,
Въ туманѣ виденъ дальній берегъ.
На пнѣ предъ нимъ висятъ кругомъ
Его оружія стальныя:
Колчанъ, лукъ, стрѣлы боевыя,
И шашка острая, ремнемъ
Привязана, звенит на немъ.
Какъ точка, въ волнахъ он мелькаетъ —
То виденъ вдругъ, то исчезает...
Вотъ онъ причалилъ къ берегамъ:
Бѣда безпечнымъ козакамъ!
Не зрѣть ужъ имъ родного Дона,
Не слышать ко̀локоловъ звона!
Уже чеченецъ подъ горой:
Желѣзная кольчуга блещетъ,
Уж лукъ звенитъ, стрѣла трепещетъ,
Ударъ несется роковой...
Козакъ! козакъ! увы, несчастный!
Зачѣмъ злодѣй тебя убилъ?
Зачѣмъ же твой свинецъ опасный
Его такъ быстро не сразилъ?..
XѴІІ.
Так плѣнникъ бѣдный мой уныло,
Хоть самъ подъ бременемъ оковъ,
Смотрѣлъ на гибель казаковъ.
Когда жъ полночное свѣтило
Восходитъ, близъ забора онъ
Лежитъ въ аулѣ. Тихій сонъ
Лишь рѣдко очи закрываетъ.
Съ товарищами вспоминаетъ
О милой той родной странѣ,
Груститъ, — но больше, чѣмъ они...
Оставивъ тамъ залогъ прелестный,
Свободу, счастье, что любилъ,
Пустился онъ въ край неизвѣстный,
И... все въ краю томъ погубилъ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
XѴІІІ.
Однажды, погружась въ мечтанье,
Сидѣлъ он позднею порой.
На темном сводѣ, без сіянья,
Безцвѣтный мѣсяцъ молодой
Стоялъ, и лучъ дрожащій, блѣдной,
Лежалъ на зелени холмовъ.
И тѣни шаткія деревъ,
Какъ призраки, на крышѣ бѣдной
Черкесской сакли прилегли.
Въ ней огонекъ уже зажгли;
Краснѣя, онъ, в лампадѣ мѣдной,
Чуть освѣщалъ большой заборъ...
Все спитъ: холмы̀, рѣка и боръ.
XІX.
Но кто въ ночной тѣни мелькаетъ?
Кто легкой тѣнью межъ кустовъ
Подходитъ ближе, чуть ступаетъ,
Все ближе... ближе... черезъ ровъ
Идетъ бредучею стопою?..
Вдругъ видитъ онъ передъ собою:
Съ улыбкой жалости нѣмой
Стоитъ черкешенка младая.
Даетъ заботливой рукой
Хлѣб и кумысъ прохладный свой,
Предъ нимъ колѣна преклоняя.
И взоръ ея изобразилъ
Души порывъ, какъ бы смятенной;
Но пищу принялъ русскій плѣнной
И знакомъ ей благодарилъ...
XX.
И долго, долго, как нѣмая,
Стояла дѣва молодая.
И взглядъ какъ будто говорилъ:
„Разсѣй себя, невольникъ милый,
Еще не все ты погубилъ!”
И вздохъ не тяжкій, но унылый
Въ груди раздался молодой.
Потомъ чрезъ валъ она крутой
Домой пошла тропою мшистой,
И скрылась вдругъ въ дали тѣнистой,
Как нѣкій призракъ гробовой.
И только дѣвы покрывало
Еще очамъ вдали мелькало.
И долго, долго плѣнникъ мой
Смотрѣлъ ей въ слѣдъ. „Она сокрылась —
Подумалъ онъ — но почему
Она къ несчастью моему
Съ такою жалостью склонилась?”
Онъ ночь всю не смыкалъ очей;
Уснулъ за часъ лишь предъ зарей.
XXІ.
Четверту ночь къ нему ходила
Она и пищу приносила;
Но плѣнникъ часто все молчалъ,
Словамъ печальнымъ не внималъ.
Ахъ! сердце, полное волненій,
Чуждалось новыхъ впечатленій:
Онъ не хотѣлъ ее любить.
И что за радости въ чужбинѣ,
Въ его плѣну, въ его судьбинѣ?
Не могъ онъ прежнее забыть...
Хотѣлъ онъ благодарнымъ быть, —
Но сердце жаркое терялось
Въ его страданіи нѣмомъ
И, какъ въ туманѣ зыбкомъ, в немъ
Безъ отголоска поглощалось...
Оно и в шумѣ и въ тиши
Тревожитъ сонъ его души.
XXІІ.
Всегда онъ съ думою унылой
Въ ея блистающихъ очахъ
Встрѣчаетъ образъ вѣчно милой;
Въ ея привѣтливыхъ речахъ
Знакомые онъ слышитъ звуки,
И къ призраку стремятся руки...
Онъ вспомнилъ все — ее зоветъ...
Но вдругъ очнулся. Ахъ! несчастной!
Въ какой онъ безднѣ здѣсь ужасной!
Ужъ жизнь его не расцвѣтетъ.
Онъ гаснетъ, гаснетъ, увядаетъ,
Какъ цвѣтъ прекрасный на зарѣ;
Какъ пламень юный, потухаетъ
На освѣщенномъ алтарѣ.
XXІІІ.
Не понялъ онъ ея стремленья,
Ея печали и волненья;
Не думалъ онъ, чтобы она
Изъ жалости одной пришла,
Взглянувши на его мученья;
Не думалъ также, чтобъ любовь
Точила сердце въ ней и кровь. —
И въ страшномъ былъ недоумѣньи.
Но въ эту ночь ее онъ ждалъ...
Настала ночь ужъ роковая,
И, сонъ от о̀чей отгоняя,
Въ пещерѣ плѣнникъ мой лежалъ. —
XXІѴ.
Поднялся вѣтеръ той порою,
Качалъ во мракѣ дерева,
И свистъ его подобенъ вою,
Какъ воетъ полночью сова.
Сквозь листья дождикъ пробирался,
Вдали на тучахъ громъ катался.
Блистая, молнія струей
Пещеру темну озаряла,
Гдѣ плѣнникъ бѣдный мой лежал.
Он весь промокъ и весь дрожал...
. . . . . . . . . . . . .
Гроза по-малу утихала,
Лишь капала вода съ деревъ.
Кой-гдѣ потоки межъ холмовъ
Струею мутною бѣжали
И въ Терекъ съ брызгами впадали.
Черкесовъ въ темномъ полѣ нѣтъ...
И тучи врозь ужъ разбѣгаютъ,
И кой-гдѣ звѣздочки мелькаютъ, —
Проглянетъ скоро лунный свѣтъ.
XXѴ.
И вотъ надъ ним луна златая
На легкомъ облакѣ всплыла,
И въ верхъ небеснаго стекла,
По сводамъ голубымъ играя,
Блестящій шаръ свой провела.
Покрылись пеленой сребристой
Холмы, лѣса и лугъ съ рѣкой.
Но кто печальною стопой
Идетъ одинъ тропой гористой?
Она... съ кинжаломъ и пилой.
Зачѣмъ же ей кинжалъ булатный?
Ужель идетъ на подвигъ ратный?
Ужель идетъ на тайный бой?..
Ах, нѣтъ! наполнена волненій,
Печальныхъ думъ и размышленій,
Къ пещерѣ подошла она.
И голосъ раздался извѣстный...
Очнулся плѣнникъ какъ отъ сна,
И въ глубинѣ пещеры темной[5]
Садятся... Долго они тамъ
Не смѣли воли дать словамъ...
Вдругъ дѣва шагомъ осторожнымъ
Къ нему, вздохнувши, подошла,
И, руку взявъ, съ привѣтомъ нѣжнымъ,
Съ горячимъ чувствомъ, но мятежнымъ,
Слова печальны начала:
XXѴІ.
„Ах русскій! русскій! что съ тобою!
Почто ты съ жалостью нѣмою
Печаленъ, хладенъ, молчаливъ
На мой отчаянный призывъ?
Еще имѣешь въ свѣтѣ друга,
Еще невѣсты не терялъ...
Готова я часы досуга
Съ тобой дѣлить. Но ты сказалъ,
Что любишь, русскій, ты другую?
Ея бѣжитъ за мною тѣнь,
И вотъ объ чемъ, и ночь и день
Я плачу, вотъ об чемъ тоскую!...
Забудь ее! готова я
Съ тобой бѣжать на край вселенной!
Забудь ее, люби меня
Твоей подругой неизмѣнной...”
Но плѣнникъ сердца своего
Не могъ открыть въ тоскѣ глубокой,
И слезы дѣвы черноокой
Души не трогали его...
„Такъ, русскій, ты спасенъ! Но прежде
Скажи мнѣ: жить иль умереть?
Скажи, забыть ли о надеждѣ,
Иль слезы эти утереть?”
XXѴІІ.
Тутъ вдругъ поднялся онъ. Блеснули
Его прелестные глаза,
И слезы крупныя мелькнули
На нихъ, какъ светлая роса...
„Ах нѣтъ! оставь восторгъ свой нѣжной!
Спасти меня не льстись надеждой:
Мнѣ будетъ гробомъ эта степь!
Не на остаткахъ славныхъ, бранныхъ,
Но на костяхъ моихъ изгнанныхъ
Заржавитъ тягостная цѣпь!”
Онъ замолчалъ. Она рыдала...
Но ободрилась, тихо встала,
Взяла пилу одной рукой,
Кинжалъ другою подавала.
И вотъ, подъ острою пилой
Скрыпитъ желѣзо; распадаетъ,
Блистая, цѣпь и чуть звенитъ.
Она его приподымаетъ
И такъ, рыдая, говоритъ:
XXѴІІІ.
«Да!.. плѣнникъ... ты меня забудешь...
Прости!.. прости же... навсегда!
Прости! навѣкъ!.. Какъ счастливъ будешь...
Ахъ!.. вспомни обо мнѣ тогда...
Тогда... быть можетъ, ужъ могилой
Желанной скрыта буду я,
Быть можетъ... скажешь ты уныло:
„Она любила и меня!...”
И дѣвы блѣдныя ланиты,
Почти потухшіе глаза,
Смущенный ликъ, тоской убитый,
Не освѣжитъ одна слеза...
И только рвутся вопли муки...
Она беретъ его за руки
И въ поле темное спѣшитъ,
Гдѣ чрезъ утесы путь лежитъ.
XXІX.
Идутъ, идутъ; остановились;
Вздохнувъ, назадъ оборотились,
Но роковой ударилъ часъ...
Раздался выстрѣлъ — и какъ разъ
Мой плѣнникъ падаетъ... Не муку,
Но смерть изображаетъ взоръ.
Кладетъ на сердце тихо руку...
Такъ медленно по скату горъ,
На солнцѣ искрами блистая,
Спадаетъ глыба снѣговая.
Какъ вмѣстѣ съ нимъ поражена,
Безъ чувства падаетъ она;
Какъ будто пуля роковая
Однимъ ударомъ, въ одинъ мигъ,
Обоихъ вдругъ сразила ихъ.
. . . . . . . . . . . . .
XXX.
Но очи русского смыкаетъ
Ужъ смерть холодною рукой, —
Онъ вздохъ послѣдній испускаетъ...
И онъ уж тамъ, и кровь рѣкой
Застыла въ жилахъ охладевшихъ;
Въ его рукахъ оцѣпенѣвшихъ
Еще кинжалъ, блестя, лежитъ;
Въ его всѣхъ чувствахъ онѣмѣвшихъ
Наѣеки жизнь ужъ не горитъ,
Навѣки радость не блеститъ.
XXXІ.
Межъ тѣмъ черкесъ, съ улыбкой злобной,
Выходитъ из глуши деревъ.
И, волку хищному подобный,
Бросаетъ взоръ... стоитъ... безъ словъ,
Ногою гордой попираетъ
Убитого... Увидѣлъ онъ,
Что тщетно потерялъ патронъ
И вновь чрезъ горы убѣгаетъ.
XXXІІ.
Но вотъ она очнулась вдругъ
И ищетъ плѣнника очами.
Черкешенка! гдѣ, гдѣ твой другъ...
Его уж нѣтъ. Она слезами
Не можетъ ужасъ выражать,
Не можетъ крови омывать.
И взоръ ея какъ бы безумный,
Порывъ любви изобразилъ.
Она страдала. Вѣтеръ шумный.
Свистя, покровъ ея клубилъ...
Встаетъ... и скорыми шагами
Пошла съ потупленной главой,
Черезъ поляну, за холмами
Сокрылась вдругъ въ тѣни ночной.
XXXІІІ.
Она ужъ къ Тереку подходитъ.
Увы! зачѣмъ, зачѣмъ она
Такъ робко взоромъ вкругъ обводитъ,
Ужасной грустію полна?..
И долго на бѣгущи волны
Она глядитъ. И взоръ безмолвный
Блеститъ звѣздой въ полночной тьмѣ.
Она на каменной скалѣ.
„О, русскій! русскій!” — восклицает...
Плеснули волны при лунѣ,
Объ берегъ брызнули онѣ...
И дѣва съ шумомъ исчезаетъ.
Покровъ лишь бѣлый выплываетъ,
Несется по глухимъ волнамъ;
Остатокъ грустный и печальный
Плыветъ, какъ саванъ погребальный,
И скрылся къ каменнымъ скаламъ...
XXXІѴ.
Но кто убійца ихъ жестокой?
Онъ былъ съ сѣдою бородой.
Не видя дѣвы черноокой,
Сокрылся онъ въ глуши лѣсной.
Увы! то былъ отецъ несчастной!
Быть можетъ, онъ ее сгубилъ,
И тотъ свинецъ его опасный
Дочь вмѣстѣ съ плѣнникомъ убилъ?
Не знаетъ онъ, — она сокрылась
И съ ночи той ужъ не явилась.
Черкесъ, гдѣ дочь твоя? глядишь,
Но ужъ ея не возвратишь!..
XXXѴ.
Поутру трупъ оледѣнелый
Нашли на пѣнистыхъ брегахъ;
Онъ хладенъ былъ, окостенѣлый;
Казалось, на ея устахъ
Остался голосъ прежней муки;
Казалось, жалостные звуки
Еще не смолкли на губахъ.
Узнали все. Но поздно было!
— Отецъ! Убійца ты ея...
Где упование твое?
Терзайся вѣкъ! Живи уныло!
Ея ужъ нѣтъ. И за тобой
Повсюду призракъ роковой.
Кто гробъ ея тебѣ укажетъ?
Бѣги! Ищи ее вездѣ!...
„Гдѣ дочь моя?” И отзывъ скажетъ:
„Гдѣ?”
Примѣчанія
- ↑ «Отечественныя записки», 1859, томъ CXXV, № 7, отд. I, с. 5—11 в статье С. С. Дудышкина «Ученические тетради Лермонтова» и Сочиненія Лермонтова, преведённыя въ порядокъ и дополненныя С. С. Дудышкинымъ. — СПб.: А. И. Глазуновъ, 1860. — Т. 2. — С. 5—12.
- ↑ Наслаждайся и страдай!
Терпи и смиряйся!
Люби, надейся и верь!
Концъ (нѣм.). Эпиграфъ (въ переработанномъ видѣ) — изъ ст-нія нѣмецкаго поэта Карла Филиппа Конца (1762—1827) «Оракулъ мудрости» (1791).— Ред. - ↑ Сайгакъ (сайга) — разновидность дикихъ козъ въ степяхъ Сев. Кавказа.
- ↑ Тулукъ — бурдюкъ.
- ↑ Въ другихъ изданіях: «теcной». — Прим. ред. викитеки.
