Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Степан Груздев/ДО
| ← Газаватъ | Кавказскіе богатыри — Степанъ Груздевъ | Пиръ въ аулѣ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 28. |
Первое время плѣна Степана Груздева держали въ колодкахъ, на цѣпи. Солдатъ все это выдерживалъ спокойно, вызывая уваженіе хозяина Гассана. Когда, наконецъ, сняли желѣзо съ плѣннаго, — ширванецъ началъ работать около дома, облегчая такимъ образомъ каторжный трудъ лезгинскихъ женщинъ. Тѣмъ не менѣе долго еще по ночамъ его приковывали, такъ что, смѣясь, онъ самъ себя называлъ Валеткой и считалъ, что у лезгинъ онъ находится «на песьемъ положеніи». Часто въ безсонныя ночи, приподымаясь на локтяхъ, онъ вспоминалъ недавнее прошлое и съ добродушнымъ юморомъ отзывался, что азіаты накрыли его «силками», какъ перепела. И дѣйствительно: Степанъ Груздевъ былъ страстный охотникъ; его отпускали изъ Всесвятскаго укрѣпленія на нѣсколько дней, и всякій разъ онъ возвращался домой, едва передвигая ноги подъ тяжестью набитой имъ дичи. Случалось ему приносить и джейрана и части кабана. Въ одну изъ такихъ охотъ онъ усталъ и заснулъ въ лѣсу подъ громаднымъ дубомъ, на толстыхъ сукахъ котораго повѣсилъ ружье, патронташъ и, въ предосторожность отъ чекалокъ, — цѣлую вязку всякой птицу. Жара его такъ сморила, что въ прохладѣ молчаливаго лѣса онъ лежалъ, какъ убитый. Только къ вечеру Степанъ проснулся и глазамъ не повѣрилъ. Хотѣлъ было ихъ протереть, но руки его оказались къ колышкамъ привязаны. Встать нельзя, — ноги спутаны. Онъ приподнялъ голову, — невдалекѣ горѣлъ костеръ, и въ багровомъ его заревѣ Груздевъ разсмотрѣлъ горбоносыя лица съ встопорщенными бровями, бритые лбы и крашеныя бороды.
— Эй вы! — крикнулъ онъ имъ, — воображая, что надъ нимъ подшутили мирные лезгины.
Но тутъ ему совершенно неожиданно пришлось опять упасть навзничь.
Какой-то пожилой горецъ подошелъ къ нему, прицѣлился въ упоръ и проговорилъ ломаннымъ языкомъ:
— Кричалъ іокъ. Яманъ будетъ. Башка кончалъ.
— Да вы, черти, что это? — уже потише, примирительнымъ тономъ заговорилъ Степанъ.
Лезгинъ снялъ путы у него съ рукъ. Степанъ замѣтилъ, что ноги ему связали обыкновеннымъ конскимъ треногомъ. Едва передвигая ихъ, онъ подобрался къ костру.
— Что жъ теперь будетъ, кунакъ?
— Мой кунакъ — іокъ. Мой твой Салты таскалъ, деньга бралъ.
Груздеву даже смѣшно стало, и онъ засмѣялся.
— Баранья башка! Какой за солдата выкупъ тебѣ, разбойнику. У нашего царя такихъ, какъ я, не перечесть. На всякаго выкупу не наберешь… Получай два абаза[1] на свое счастье!
Лезгины слушали его, ничего не понимая.
— Твой офицеръ или Иванъ?
Иванами они называли солдатъ.
— Иванъ, Иванъ!
Тѣ начали что-то болтать по-своему.
Степанъ Груздевъ замѣтилъ, что надъ костромъ жарится убитая имъ дичь и вынулъ изъ кармана соль.
— Хлѣбъ да соль!
Лезгины обрадовались. Соль считалась драгоцѣнностью въ горахъ.
Поужинали и, какъ только взошелъ мѣсяцъ и облилъ густыя вершины лѣса серебрянымъ свѣтомъ, лезгины поднялись, привязали Груздева за шею къ поводу, скрутили ему руки назадъ и растреножили ноги. До утра имъ надо было уйти въ горы, и только тутъ ширванецъ понялъ, что онъ въ плѣну. Горевать, впрочемъ, ему было некогда. За горскими конями приходилось чуть ли не бѣжать на крутые въѣзды; когда онъ пріостанавливался, его стегали по плечамъ нагайкой, и разъ даже старый тогда Гассанъ ударилъ его слегка кинжаломъ въ спину. Колючки истерзали плѣнному ноги, крутые и острые кремни горнаго ската впивались въ нихъ, и скоро изъ ступней показалась кровь. Сапоги, какъ величайшую, рѣдкую въ горахъ, драгоцѣнность, лезгины съ него сняли.
— Ну, дѣлать нечего… Пропадать, видно, душѣ христіанской! — и онъ уже рѣшительно легъ на землю.
Лезгинъ дернулъ коня, поводъ натянулся, и солдатъ чуть не задохнулся въ петлѣ, но выдержалъ и не поднялся съ земли.
— Кончай башку, шайтанъ треклятый! — ругался онъ.
Ногайка изъ сыромятнаго ремня заходила по его тѣлу. Груздевъ лежалъ пластомъ.
Гассанъ приставилъ дуло пистолета къ его виску. Степанъ началъ читать. молитву:
— «Господи Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ грѣшныхъ».
А потомъ, тихо уже, проговорилъ, словно про себя:
— Со святыми упокой. Со святыми упокой. Со святыми упокой!
Дуло отдѣлилось отъ его виска.
Лезгины сошлись около, залопотали что-то по-своему, осмотрѣли его ноги и тѣло и опять начали переговариваться. Дѣло кончилось тѣмъ, что на коня, который оказывался посильнѣе другихъ, посадили Степана; лезгинъ, сѣвшій позади его, крѣпко держалъ Груздева, точно боясь, что плѣнникъ даже истерзанный, убѣжитъ отъ него. Прячась по горнымъ трущобамъ, останавливаясь во рвахъ и оврагахъ днемъ и выѣзжая въ путь только ночью, лезгины черезъ недѣлю вернулись домой и сдали солдата своимъ бабамъ.
Появленіе русскаго въ аулѣ подняло всѣхъ на ноги.
Тяжелые дни переживалъ бѣдный ширванецъ.
Старухи, дѣтей которыхъ въ бою убили русскіе, нарочно прибѣгали въ саклю къ Гассану, чтобы плевать въ лицо связанному солдату. Одна впилась въ его щеки острыми когтями и ободрала ему кожу. Взбѣшенный Груздевъ вскочилъ на ноги, откуда сила взялась, — веревка, связывавшая ему руки, оборвалась, и бѣшенная вѣдьма вверхъ ногами полетѣла внизъ по лѣстницамъ аульной улицы.
Груздевъ остервенѣлъ, онъ кинулся на другихъ, крича во все горло:
— Убей, а не мучь!
Прибѣжалъ Гассанъ, выгналъ бабъ и заперъ саклю, гдѣ былъ Степанъ. Теперь аульныя старухи приходили клясть его въ окна, но онъ уже не обращалъ на нихъ вниманія или отругивался по-своему. Когда онъ жаловался на цѣпь, Гассанъ ему говорилъ:
— Ты не долженъ оскорбляться этимъ: если бы ты былъ женщиною или рабомъ, мы бы тебѣ предоставили свободу, а вольнаго человѣка можно удержать въ плѣну только желѣзомъ.
Потомъ, впрочемъ, къ нему привыкли и сняли съ него цѣпь. Точно оправдывая мнѣніе горца, онъ попробовалъ было уйти, его поймали. Надрѣзали ему пятку, положили въ рану рубленнаго конскаго волоса и забили ноги въ колодки. Когда надрѣзы зажили, колодки сняли, но Груздевъ могъ уже двигаться только на носкахъ. Черезъ годъ ему уже совсѣмъ вылѣчили ноги; онъ сталъ работать на хозяина, философски рѣшивъ, что такъ значитъ тому и быть, а придется ему вѣкъ свѣковать въ этомъ горномъ аулѣ у азіатовъ… Онъ даже подружился съ Селтанетъ, приносившей ему по вечерамъ чашку съ хинкаломъ[2] и другую съ чесночнымъ соусомъ. Онъ пѣлъ ей русскія пѣсни, а оставаясь одинъ, случалось, даже плакалъ, вспоминая далекое село на Окѣ, ракиты, поросшія вокругъ и старую избу съ завалинкой, на которой сидитъ теперь его одряхлѣвшій отецъ и ждетъ не дождется вѣсточки о сынѣ.
Сегодня послѣ ссоры на джамаатѣ ему было особенно тяжко.
Онъ вышелъ изъ своей лачуги и между камнями сѣлъ надъ обрывомъ въ бездну, гдѣ гремѣлъ и бѣсился потокъ. Вѣтеркомъ вѣяло съ сѣвера. Съ родимой стороны тянуло, и старому солдату чудилось, что пахнетъ спѣющею озимью, тяжело осѣвшими къ землѣ хлѣвами равниннаго села.
Степанъ Груздевъ вздохнулъ и проговорилъ про себя: «эхъ, ты доля долюшка!»
Отовсюду вѣяло дикою мощью.
Вонъ въ чащѣ движется какая-то точка.
Степанъ уже привыкъ къ далекимъ разстояніямъ, онъ различилъ сѣраго чеченскаго коня, всадника въ мохнатой буркѣ и бурой папахѣ. За нимъ другой, третій, четвертый. На скатѣ противоположной горы другіе, такіе же всадники. А тамъ еще и еще. Со всѣхъ ауловъ спускаются внизъ, сюда, въ Салты.
«Почуяли праздникъ, — соображаетъ солдатъ. — Даровыхъ барановъ жрать! Теперь налопаются бузы, станутъ пѣсни пѣть да бахвалиться. Погоди! Доберутся до васъ наши ширванцы: насыплютъ вамъ соли на хвостъ, долго, оборванцы, не забудете… А впрочемъ, народъ ничего: храбрый народъ. Бунтуютъ ежели, такъ сдуру. Забрался на вышки и думаетъ, что здѣсь его рукой не достанешь. Небось, и не такихъ побѣждали. Руки не хватитъ, — штыкомъ нащупаемъ. А народъ, надо правду сказать, — воинъ; коли бы имъ настоящее понятіе, хорошіе бы солдаты были. Теперь барановъ рѣжутъ — глядь, и мнѣ лопатка достанется. На этотъ счетъ у нихъ благородно. А что работать заставляютъ, такъ вѣдь даромъ-то поди и чирій не вскочитъ. Вотъ только зеленая мулла ихняя, тоже лопочетъ: „Махнуткѣ нашему поклонись“. Нашелъ кому! Такой же гололобый былъ. Да у насъ въ полку Махнутку-то ихняго на задній редантъ поставили бы въ слабосильную команду».
— Селямъ, Селямъ! — послышалось за нимъ.
— Навалило чертей! — встрѣтилъ двухъ муллъ съ переводчиками и муталлимами Степанъ Груздевъ. — Ну, чего еще?
— Да просвѣтитъ твое сердце Аллахъ!
— У насъ, братъ, свой Аллахъ есть, почище вашего будетъ.
Ибраимъ-мулла указалъ мѣсто на гладкомъ камнѣ, муталлимъ разостлалъ ему коврикъ. Мулла Керимъ сдѣлалъ то-же. Оба сѣли и начали поглаживать бороды. Степанъ Груздевъ смотрѣлъ на горскихъ духовныхъ недоброжелательно. Очень ужъ надоѣли они ему.
— Твоя Иванъ, — заговорилъ Керимъ по-русски, — слушай, что его, большой мулла, говорилъ.
— Понапрасну стараться станете! Я бы вамъ сказалъ словечко, да не стоите вы.
— Ты ему передай, — важно обратился Ибраимъ-мулла къ переводчику, — что скоро нашъ благословенный Султанъ, мечъ вѣры, огонь Аллаха, спалитъ всѣхъ невѣрныхъ и уничтожитъ ихъ, что уже готовы тьмы аскеровъ, истинныхъ тигровъ пророка. Отъ ихъ рыканія вздрогнула вселенная. Тысячи кораблей, каждый больше этой горы, стоятъ въ Золотомъ Рогѣ и ждутъ только мановенія руки Султана. По слову Аллаха сбудется. Мы построимъ у нихъ вездѣ мечети.
— Ты ему скажи-ка, — заговорилъ Степанъ, — что въ Казани я стоялъ, новобранцемъ еще, съ полкомъ; тамъ добре много мечетей этихъ. А тамошняя татарва больше мыломъ торгуетъ. А насчетъ солдатъ ихнихъ — такъ наши нисколечко ихъ не боятся. Есть у насъ капитанъ Шерстобитовъ, такъ онъ одинъ со своею ротою, гарнадерская у ево рота, вашего султана повоюетъ и разнесетъ, какъ жидовскую перину. Только пухъ полетитъ. Ты ему, дураку, гололобому объясни по душѣ: коли я здѣсь одинъ, да всѣхъ васъ не боюсь, такъ какъ же матушка Россея турки ихней испугается. Эхъ, вы! одно слово Азія необразованная. Полковникъ Клюквинъ, теперь его возьми — ужели же онъ да вашего султана не осилитъ. Дастъ сигналъ: разсыпьтесь молодцы за камни, за кусты по два въ рядъ!
— Ты переведи ему, — важно продолжалъ мулла, — пускай онъ, пока еще есть время, приметъ нашу вѣру.
— Господи упаси!
— Мы его назначимъ бимъ-башею.
— Это еще что за чинъ?
— Большой начальникъ, значитъ.
— Вотъ оно! Хороши у васъ войска, когда вы простого солдатишку въ большіе начальники зовете. Нашли, чѣмъ смущать. Нѣтъ, братъ, здорово разнесемъ мы васъ, только суньтесь. У насъ такъ: какъ скомандуютъ «на руку — ура», такъ мы хоть кого хочешь слопаемъ. Бимъ-башей тоже. Эхъ, рухлядь!
— Пусть онъ каждый день приходитъ въ мечеть. Я буду его много, много учить, пока Аллахъ не просвѣтитъ его разумъ.
— И вниманія не возьму. Чтобы я, рядовой третьей роты Ширванскаго полка да сталъ къ тебѣ ходить! И съ чего это тебѣ въ башку влѣзло.
— Не хочетъ онъ въ мечеть ходить, — передалъ переводчикъ.
— Тогда его на цѣпь посадятъ, будутъ конопляными лепешками кормить.
— Всего, братъ, попробовалъ. Не испугаешь. Развѣ что голову срубите, — ваше дѣло, а на плечахъ останется — сами набѣжите ордой просить аману. Скажи ему, что скоро придутъ сюда наши ширванцы, и отъ всего разбойнаго гнѣзда здѣшняго и мусорной кучи не оставятъ. Ровно будетъ. Точно никто никогда здѣсь и не жилъ. Поняли, гололобые?
— А почему ты знаешь, что русскіе придутъ сюда?
— Чудакъ человѣкъ, да какъ же имъ не прійти сюда, если капитанъ Шерстобитовъ скомандуетъ: «Скорымъ шагомъ маршъ». Небось и не на такія вышки вскочишь. Ты ему, умница, разъясни, что ежели барабанщикъ да горнисты заиграютъ наступленіе, такъ тамъ никакъ нельзя не идти. Хоть въ лобъ, а пойдемъ. Такую мы присягу принимали.
— Мы васъ всѣхъ сверху перестрѣляемъ.
— Что жъ, бывало и это. Роту перестрѣляете, — вторая за ней; а тамъ и третья готова. У насъ народу много, побольше чѣмъ у васъ пуль. Тутъ вамъ и крышка будетъ.
— А ежели я на джамаатѣ скажу, чтобъ тебѣ голову отрубили?
— Кончалъ башка по вашему? Много доволенъ. Помирать-то надо каждому. Не очень-то ужъ сладка жизнь у васъ здѣсь. Только онъ пущай сначала Гассану за меня калымъ заплатитъ. Я знаю, на это у васъ адатъ есть. Ну, а заплатилъ, — твоя воля, тѣшь свою душеньку; коли есть на это твое такое произволеніе. Такъ ему и передай, и пущай онъ уходитъ къ себѣ, потому надоѣло мнѣ съ нимъ разговоры разговаривать! Все равно умнаго ничего не услышишь, а дуростью вашей я ужъ довольно по горло сытъ. Шли бы вы, старички, съ Богомъ, а не то я уйду. Сидите себѣ здѣсь на камени, мнѣ и то пора Гассану айранъ готовить.
И Груздевъ спокойно всталъ и поползъ вверхъ въ саклю своего хозяина.