Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Пир в ауле/ДО
| ← Степанъ Груздевъ | Кавказскіе богатыри — Пиръ въ аулѣ | Набѣгъ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 35. |
Солнце закатывалось за отдаленные утесы Аварскихъ горъ и зажигало алтари на Шахдагѣ на Дервишъ-Баирѣ и Шайтанъ-Олсу. Еще нѣсколько мгновеній, и ихъ облило густымъ румянцемъ заката, точно по скалистымъ отвѣсамъ заструилась жертвеная кровь. Аулы пропали въ золотистомъ морѣ, наводнившемъ въ этотъ торжественный часъ все кругомъ. Скоро въ потемнѣвшей на востокѣ синевѣ вспыхнула звѣзда на челѣ ангела, полагающаго конецъ утомленному дню. И въ это мгновеніе со всѣхъ скалъ и утесовъ, отовсюду, гдѣ стояли аулы подъ минаретами своихъ мечетей — печальное и торжественное раздалось пѣніе муэззиновъ. Близился вечерній намазъ, и служители пророка напоминали правовѣрнымъ о томъ, что Аллахъ единъ и всемогущъ, что славѣ его нѣтъ конца и предѣла. Сначала запѣлъ на минаретѣ своемъ будунъ аула Салты. Изъ-за долины съ слѣдующей мечети отозвался ему муэззинъ Кадаха. Не успѣлъ еще печальный голосъ его всколыхнуть застоявшійся воздухъ, какъ съ третьей вершины надъ Кара-Койсу откликнулся такимъ же заунывнымъ напѣвомъ тамошній мулла. Аулъ былъ бѣденъ и не могъ содержать будуна. Скоро казалось, что всѣ эти утесы сами поютъ, славя всемогущество Господа. И когда напѣвы ихъ погасили, точно растаяли въ строгой тишинѣ засыпающаго Дагестана, — кругомъ была уже тьма, и въ ней задумчиво сіяли звѣзды.
Не успѣлъ мѣсяцъ еще подняться надъ молчаливыми горами, какъ Селимъ выбилъ огонь изъ кремня, засвѣтилъ фитиль въ плошкѣ съ бараньимъ саломъ, при трепетномъ блескѣ его отыскалъ кинжалъ, пистолеты, подтянулъ серебромъ отдѣланный поясъ и, взбросивъ папаху на голову, беззаботно двинулся вверхъ на площадь джамаата.
Туда собрался уже почти весь аулъ.
Посреди ярко горѣли костры. Зарево ихъ багровѣло на стѣнахъ мечети и саклей. Минаретъ пропадалъ въ темени, но на кровляхъ всюду закутанныя въ бѣлое лезгинки казались фантомами, родившимися во мракѣ и осужденными въ немъ же и разсѣяться. Вода въ бассейнѣ отъ краснаго блеска костра алѣла кровью, и тонкія струйки этой крови струились оттуда по узенькимъ канавкамъ, исчезая въ черныхъ трещинахъ улицъ.
У костровъ толпился народъ.
Съ папахами на затылкахъ, опираясь на рукояти кинжаловъ, молодежь салтинская прислушивалась къ разсказамъ стариковъ о далекомъ времени, когда ихъ очи сверкали еще по-соколиному, а въ рукахъ не изсякала сила.
Кое-гдѣ сказочники тѣшили народъ преданіями о богатыряхъ; и порою шепотъ удивленія бѣжалъ оттуда, когда импровизаторъ сосредоточивалъ эффектъ на слишкомъ невѣроятномъ подвигѣ. То и дѣло, изъ окрестнаго мрака вырисовывались зловѣщія фигуры вновь пріѣзжавшихъ горцевъ. Салты давали праздникъ на всю окрестность; съ ближайшихъ вершинъ тянулись сюда джигиты, зная, что сегодня каждому здѣсь будетъ вволю айрану и бузы, и, какъ гостю, непремѣнно достанется баранья лопатка. Кое-гдѣ трепетали уже струны, и тихіе напѣвы неслись къ меланхолическимъ звѣздамъ дагестанскаго неба, У одного изъ костровъ сидѣли кабардинскій князь и Джансеидъ, жадно слушавшій разсказы молодого удальца, котораго знала и Чечня, и Аварія за перваго бойца и безпощаднаго врага русскихъ. Онъ передавалъ, какъ ему удалось бѣжать изъ плѣна, изрубивъ часового и укравъ у коменданта крѣпости его лучшаго коня. Отъ словъ его, дышавшихъ дикой волею и разгуломъ, слушатели разгорались жаждою боевыхъ впечатлѣній. Казалось, это горный орелъ кричитъ съ высоты скалы, созывая другихъ на добычу. И какъ онъ преображался, вспоминая недавнія битвы. Глаза его загорались острымъ блескомъ; грудь подымалась высоко-высоко; онъ порою вскакивалъ, точно ему было тѣсно въ этомъ кружкѣ внимательныхъ слушателей. У кого-то въ рукахъ оказалась трехструнная лезгинская балалайка. Когда Хатхуа смолкъ, — тотъ заперебиралъ струны. Лезгины страстно любятъ пѣсню и у костра всѣ замолкли, слѣдуя за нервно трепетавшею ритурнелью. Въ холодѣющемъ воздухѣ южной ночи ни одного звука не пропадало, мелодія струилась въ ея мракъ и наполняла его неутолимою жаждою чего-то. Чего? Едва-ли кто-нибудь здѣсь могъ бы сказать объ этомъ. Жизни, подвига, счастія! Всѣхъ манило за этимъ напѣвомъ. Скоро вмѣстѣ съ нимъ, сплетаясь и расплетаясь, зазвучалъ тихій голосъ игравшаго. Каждая строка его пѣсни млѣла, тянулась и умирала, и вмѣстѣ съ нею словно что-то рвалось въ груди у слушавшаго. Кабардинскій князь кинулъ бурку къ огню и, растянувшись на ней, внималъ молча.
«Каждое утро по улицѣ красиво идешь ты.
Хороша!
Красиво надѣваешь алый шелкъ поверхъ зеленаго.
Хороша!
На тонкомъ станѣ твоемъ золотой поясъ съ эмалью.
Хороша!
На выкрашенныхъ хною рукахъ золотые браслеты.
Хороша!
Каждое утро разбрасываешь кудри.
Хороша!»
Оборвавъ разомъ, пѣвецъ передалъ балалайку сосѣду. Тотъ долго перебиралъ ея струны. Напѣвъ ихъ дѣлался все жалобнѣе. Отъ сосѣднихъ костровъ собралось сюда много народа. Джансеидъ славился какъ хорошій пѣвецъ и, узнавъ, что онъ будетъ пѣть тоже, гости, съѣхавшіеся въ Салты, приблизились къ этому кружку и слушали, не слѣзая съ коней. Пламя костра бросало на ихъ суровыя лица свой зловѣщій отсвѣтъ. Прежде чѣмъ Джансеидъ началъ пѣсню, съ одной изъ кровель послышался тихій женскій голосъ:
«Вышла я утромъ на кровлю,
Гляжу я кругомъ и сквозь слезы
Вижу, какъ братъ мой далеко
Ѣдетъ, спускаясь въ ущелье».
Джансеидъ узналъ голосъ Селтанетъ. Онъ улыбнулся и, уже забывъ, что его слушаютъ посторонніе, запѣлъ съ тѣми модуляціями, съ тою дрожью голоса, которая присуща восточной пѣснѣ и придаетъ ей столько задушевности въ тихія ночи на улицахъ горныхъ ауловъ или въ благоуханныхъ садахъ долинъ, нѣжащихся въ сладкой дремѣ.
Джансеидъ кончилъ подъ общій гулъ одобренія.
— Твоя очередь, князь. Хочешь не хочешь, — долженъ пѣть, таковъ нашъ обычай.
И Джансеидъ передалъ балалайку Хатхуа.
Князь отбросилъ ее съ пренебреженіемъ и крикнулъ:
— Эй, Аметъ!
Нукеръ вышелъ изъ толпы.
— Принеси мнѣ мою садзу.
— Она здѣсь, господинъ.
— Дай мнѣ.
Пятиструнная садза была отдѣлана золотомъ и серебромъ. Джансеидъ залюбовался ею.
— Откуда ты досталъ такую?
— Турки возятъ къ намъ. Я на русскую плѣнницу вымѣнялъ. Нравится тебѣ?
— Да, я еще не видалъ такихъ.
— Значитъ, она твоя. Кончу пѣсню, и бери ее.
— Господинъ, что ты! Для меня это слишкомъ дорогой подарокъ.
Князь Хатхуа засмѣялся.
— Теперь ужъ поздно. У насъ въ Кабардѣ свои обычаи. Что другъ похвалитъ, то и отдай ему. Садза твоя, Джансеидъ. Только выучись играть на ней настоящія пѣсни. Вотъ у насъ въ Кабардѣ какъ поютъ.
Онъ смѣло ударилъ по струнамъ. Онѣ точно крикнули, и въ ихъ звукѣ почуялся отзывъ неукротимой души. Кабардинскій князь гордо оглянулся на всѣхъ и громко запѣлъ:
«Острый мечъ, рази вѣрнѣй!
Я смѣюся встрѣчной пулѣ!
Кто, скажите, всѣхъ смѣлѣй,
Веселѣе всѣхъ въ аулѣ?
Это я! Съ дороги прочь!
Въ вражьемъ станѣ у сосѣда
Не меня ли въ эту ночь
Пуля ждетъ или побѣда, —
Въ сѣчу дружину свою,
Поведя по самой кручѣ,
Буду виденъ я въ бою
Яркой молніею въ тучѣ.
Смерть врагу! Съ дороги прочь!»
Вѣяніемъ бури неслась пѣснь по джамаату. Въ душахъ молодыхъ лезгинъ вспыхивало боевое одушевленіе; они невольно хватались за кинжалы и вскрикивали вмѣстѣ съ Хатхуа, бросая кому-то вызовы, точно въ потемкахъ, окружавшихъ площадь, таился близкій врагъ. Глаза ихъ разгорались. «Смерть ему!» «Съ дороги прочь!» отозвалось въ каждомъ сердцѣ, и когда кабардинскій князь допѣлъ, послѣ него никто уже не рѣшался дотронуться до струнъ. Всякая иная пѣсня показалась бы блѣдною передъ этой. Селимъ былъ уже около Джансеида; они вмѣстѣ дрожали отъ нетерпѣливаго желанія сразиться скорѣй и вернуться въ родной аулъ въ ореолѣ славныхъ подвиговъ. Скоро всѣ смолкли вокругъ костра. Люди смотрѣли въ огонь, будучи еще не въ силахъ пережить впечатлѣніе, навѣянное на нихъ пѣсней. Только громко трещали сухія вѣтки, разбрасывая тысячи искръ въ прохладную темень безмолвной ночи; точно золотыя змѣи пробѣгали въ огнистыхъ кучахъ угля, чьи-то кроваво-пламенные глаза и раскрывались, и смыкались тамъ. Молчали лезгины, молчали женщины на кровляхъ, мысленно повторяя про себя строфы молодого джигита, молчали всадники, еще окружавшіе сидѣвшихъ у огня. Лошади ихъ похрапывали, нетерпѣливо скребли копытами о камень и, поматывая головой, громко звенѣли отдѣланными въ серебро поводами. Послѣдній крикъ муэззина, меланхолическій и протяжный, замеръ надъ мечетью. Скоро пѣвшій будунъ сошелъ съ минарета и присоединился къ костру.
Скоро со всѣхъ сторонъ изъ окружающихъ площадь саклей показались слуги и женщины, неся на головахъ, громадные металлическіе подносы съ цѣлыми горами варенаго риса, проса и жаренаго мяса. Всѣ, начиная съ будуна и кончая послѣднимъ байгушемъ, встрепенулись. Пріѣзжимъ гостямъ очистили мѣсто, и за пловъ принялись просто пальцами. Для мяса у кинжаловъ есть маленькіе ножики, и у каждаго въ рукахъ оказался такой. Горцы ѣдятъ быстро и немного. Аппетиты были удовлетворены раньше, чѣмъ золотой рогъ луны зашелъ за черный минаретъ, и въ кружкахъ у костровъ показались большія чашки айрана и кувшины съ бузою. Бузу каждый отпивалъ сколько хотѣлъ и передавалъ сосѣду со словами: «да благословитъ Аллахъ»; тотъ отвѣчалъ: «да возвеличится твоя душа». Когда дошла очередь до будуна, онъ посмотрѣлъ и оказалось, что еще полкувшина полно опьяняющимъ напиткомъ. Съ лукавою улыбкою надъ смѣявшимися джигитами, онъ долго держалъ устье кувшина у рта и, когда отвалился, вздохнувъ, проговорилъ сосѣду:
— Да будетъ твоя жизнь полна, какъ былъ этотъ кувшинъ, — и передалъ ему.
Горецъ припалъ, но съ изумленіемъ тотчасъ же отодвинулъ отъ себя кувшинъ и обернулъ его надъ огнемъ. Нѣсколько капель зашипѣло, падая въ полымя.
— Ай, да будунъ!.. Ай, да брюхо! Это онъ большой котелъ муллы въ животъ себѣ вставилъ.
Но будунъ уже не обращалъ на нихъ никакого вниманія и что-то напѣвая себѣ подъ носъ, безсмысленно смотрѣлъ въ костеръ.
Востокъ уже свѣтлѣлъ. Туманы надъ ущельями и долинами бѣлѣли. Тускло пламя костровъ; румянымъ вѣнцомъ вспыхнула короновавшая весь Дагестанъ гора Шайтанъ-Дагъ. Женщинъ не было на кровляхъ. Звѣзды пропадали, и ночная темень неба точно блекла надъ утесами аула. Тихо привстали горцы отъ костра. Лезгины изъ другихъ горныхъ гнѣздъ вскочили на лошадей и лихо во весь карьеръ понеслись по ступенямъ крутыхъ улицъ. Только искры сыпались изъ-подъ копытъ. Вскакивая на сѣдла, джигиты стрѣляли на воздухъ, съ дикимъ гиканьемъ подвертывались подъ брюхо конямъ и оттуда опять посылали пули въ высоко подкидываемыя папахи. Сверху Хатхуа, Джансеидъ и Селимъ съ другой молодежью любовались джигитовкой всадниковъ и кричали имъ:
— До вечера!
А вечеромъ было назначено выступать въ набѣгъ на русскихъ.
Скоро стукъ копытъ и трескотня выстрѣловъ умолкли внизу. Однообразный туманъ точно проглотилъ всадниковъ и, когда Джансеидъ вернулся въ свою саклю и снялъ съ себя кинжалъ, чтобы улечься на нѣсколько часовъ до второго намаза, — вершины утесовъ уже горѣли, а по всему небу бѣжали огнистыя волны утренней зари, и въ старой чинарѣ, у мечети, проснулись и запѣли тысячи птицъ.
Будунъ такъ напился бузой и усталъ, что проспалъ свой намазъ. Весь аулъ былъ теперь погруженъ въ глубокую тишину, и только кошки бѣгали по его плоскимъ кровлямъ да собаки, лежа на холодныхъ и влажныхъ отъ ранняго тумана камняхъ, тявкали невѣдомо зачѣмъ.