Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Радость забытой крепости/ДО

Кавказскіе богатыри — Радость забытой крѣпости
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 91.

Командовалъ Самурскимъ укрѣпленіемъ майоръ Брызгаловъ, изъ старыхъ кавказскихъ служакъ. Сорокъ лѣтъ тому назадъ семнадцатилѣтнимъ юношей былъ онъ отправленъ сюда изъ деревни старикомъ-отцомъ и опредѣлился юнкеромъ въ Тенгинскій полкъ, въ которомъ тотъ служилъ когда-то. Степанъ Ѳедоровичъ Брызгаловъ до офицерскихъ эполетъ протянулъ достаточно продолжительную лямку. Подъ Ленкоранью онъ получилъ первый солдатскій георгіевскій крестъ, на высотахъ Хадай-Ли вскочилъ первымъ на завалы и украсилъ грудь вторымъ и, наконецъ, только въ двадцать четыре года, послѣ молодецкаго дѣла въ елисуйскомъ султанствѣ, гдѣ онъ ухитрился со взводомъ солдатъ двое сутокъ отбиваться отъ насѣдавшаго на него отовсюду непріятеля — былъ произведенъ въ прапорщики. Причины столь долговременнаго ожиданія были основательны. Брызгалову грамота давалась туго, и экзаменъ, далеко не строгій (времена были такія), выдержать ему довелось только черезъ пять лѣтъ. И то, впрочемъ, съ грѣхомъ пополамъ. Когда полковникъ предложилъ ему вопросъ о томъ, какъ слѣдуетъ отступать при превосходномъ числѣ непріятеля, Брызгаловъ отвѣтилъ:

— Ни при какомъ числѣ россійскому воину отступать не приличествуетъ.

— Ну, а если бы вашу роту аттаковало скопище тысячъ въ пять?..

— Отбился бы… И тому примѣры у насъ имѣются.

— Ну, а тысячъ десять?..

— Надѣялся бы на Бога, г. полковникъ.

— Это хорошо… Но представьте себѣ, что на васъ набросилось бы видимо-невидимо.

— Сталъ бы готовиться къ смертному часу… а объ отступленіи бы и не подумалъ.

— Я думаю, его больше и экзаменовать нечего? — обратился полковникъ къ окружающимъ.

— Разумѣется, офицеръ будетъ бравый. Ну, Брызгаловъ, поздравляю тебя съ эполетами. Посылай за кахетинскимъ да вели жарить шашлыкъ товарищамъ.

Тѣмъ не менѣе Степанъ Ѳедоровичъ, уже въ офицерскихъ чинахъ, старался образовать себя по благородному. Въ Тифлисѣ онъ выучился танцовать минуэтъ и польку, могъ пройтись въ полонезѣ, у итальянца Бернардо Бернарда вызубрилъ пять-шесть французскихъ фразъ, перенялъ «поклоны съ комплиментомъ», какъ говорили тогда, и даже осмѣлился на такую благовоспитанность, что сталъ выпускать воротнички изъ подъ воротника, а подъ сюртукомъ носить бѣлый жилетъ, и какъ-то на балу у намѣстника онъ плѣнилъ грузинскую дѣвицу изъ княжескаго рода, съ такимъ громаднымъ носомъ, какимъ не могла похвастаться ни одна турецкая фелука. На другой день къ Брызгалову явилась старуха-армянка и сообщила ему, что онъ окончательно побѣдилъ грузинскую дѣвицу — и если хочетъ получить въ приданое двѣ тысячи барановъ въ Закаталахъ, виноградники въ Душетѣ и домъ въ Тифлисѣ, то можетъ свататься. Брызгаловъ былъ весьма польщенъ и приказалъ армянкѣ «стараться». Та постаралась такъ, что черезъ недѣлю онъ уже въ парадномъ мундирѣ, взбивъ кокъ на лбу и зачесавъ виски впередъ, держа руку въ бѣлой перчаткѣ, по формѣ, между третьей и четвертой пуговицей, пилъ у княжны кофе.

Брызгаловъ сдѣлалъ «пропозицію». По этому торжественному случаю изъ дальнихъ комнатъ была выведена мать княжны, старая княгиня ужаснаго вида. Къ ея громадному носу прилѣпились двѣ коринки, игравшія роль глазъ. Кончикъ носа и подбородокъ напоминали два соединенныхъ копья, подъ которыми торчала пара ржавыхъ клыковъ. Брызгаловъ доказалъ истинную неустрашимость русскаго воина и подошелъ къ ручкѣ. Сыновья что-то сказали по-своему старухѣ, и невѣдомо откуда явился грузинскій попъ съ иконой, и не успѣлъ еще Степанъ Ѳедоровичъ опомниться, какъ старшій братъ, Леванъ, уже подносилъ ему оправленный въ серебро турій рогъ съ кахетинскимъ виномъ и поздравлялъ его съ обрученіемъ. Коринки источали слезы. Потомъ явилась зурна, тиблипито и дудуки. Невѣста плясала лезгинку, а женихъ билъ въ ладоши, потомъ опять на сцену выступилъ турій рогъ. На другое утро за окномъ опять заиграли дудуки, запѣла чіанури, и забили тиблипито. Оказалось, что братья княжны давали ему нѣчто въ родѣ серенады.

Получивъ разрѣшеніе отъ начальства и благословеніе отъ отца, восхищеннаго тѣмъ, что сынъ его женится на княжнѣ, Брызгаловъ обвѣнчался, и послѣ свадьбы узналъ, что за его женой были только тѣ бараны, которыхъ подавали на ужинъ, что-же касается до виноградниковъ, то о нихъ ведется процессъ, начатый еще двѣсти лѣтъ назадъ. Домъ въ Тифлисѣ былъ на-лицо, но онъ настолько-же принадлежалъ княжнѣ, какъ и всѣ другіе дома. Мать ея нанимала квартиру въ немъ и, когда Брызгаловъ явился съ объясненіями, оказалась не понимающею русскаго языка и только источала безчисленныя слезы. Впрочемъ, Степанъ Ѳедоровичъ недолго обращалъ вниманіе на всѣ эти пустяки. «Предположимъ, что я ее взялъ за красоту!» — рѣшилъ онъ разъ навсегда и успокоился… Такъ онъ это объяснялъ и другимъ, и красота г-жи Брызгаловой долго была въ Тенгинскомъ полку любимою шуткою. Тѣмъ не менѣе оказалось, что Степанъ Ѳедоровичъ не прогадалъ. Во-первыхъ, жалованья его, сколь оно мало ни было, съ избыткомъ хватало на простую и незатѣйливую жизнь, какую всѣ вели тогда на Кавказѣ; во-вторыхъ, разъ женившись на грузинской княжнѣ, онъ вдругъ половинѣ Кавказа сдѣлался «свой», и его всюду носили на рукахъ и чествовали, какъ родного; въ-третьихъ, сама Нина Андрониковна оказалась кладомъ настоящимъ. Она принадлежала къ тому типу кавказскихъ военныхъ дамъ того времени, которыя ни при какихъ обстоятельствахъ не терялись, и не было такихъ запутанныхъ случайностей, изъ которыхъ онѣ не могли бы выйти съ честью… Она была истиннымъ чудомъ энергіи, изобрѣтательности, терпѣнія. Куда судьба ни закидывала ее, на скалы-ли Дагестана, въ ущелья Аварскаго Койсу, въ дидойскіе аулы, въ степь Акстафинскую, — все равно. Дѣти оказывались чисто одѣтыми и сытыми, мундиры и бѣлье мужа были въ порядкѣ, на столѣ всегда являлись щи и котлеты, долговъ ни копейки, и кто бы изъ товарищей ни зашелъ, — у Нины Андрониковны, словно изъ какого-то сказочнаго рога изобилія, появлялись и водка, и вино, и закуска, и чай… Рота, которою уже командовалъ Брызгаловъ, считала Нину Андрониковну за мать. Провинился-ли солдатъ, пропадать надо, времена были строгія, — сейчасъ къ ней. Смотришь, за обѣдомъ подастъ она Степану Ѳедоровичу необычайно вкусную долму и вдругъ поставитъ бутылку удивительнаго кварели. Брызгаловъ разнѣжится, она тутъ ему и разскажетъ о бѣдѣ, постигшей солдата, и все кончалось легкимъ тычкомъ да угрозой «сквозь строя» въ будущемъ. Задолжаетъ-ли и запутается молодой офицеръ, къ кому-же какъ не къ Брызгаловой? Она и выручитъ и нагоняй дастъ, и посовѣтуетъ, что дѣлать. Откуда эта женщина — истощенная, худая, не красивая, всю жизнь дышавшая на ладонъ — брала такія силы — кто могъ отвѣтить! Такія были тогда, — какъ были и герои и богатыри мужья… Какъ-то съ мужемъ случилась бѣда, — онъ нечаянно застрѣлилъ мирнаго бека. Дѣло пахло «солдатчиной». Нина верхомъ поскакала изъ Дербента въ Тифлисъ черезъ горы, по ауламъ, занятымъ враждебными племенами, и у намѣстника вымолила-таки приказаніе «предать дѣло волѣ Божьей». У Нины не было ни на одну минуту досуга днемъ. Вмѣстѣ съ удивительно тупымъ и неповоротливымъ, какъ буйволъ, денщикомъ Тарасомъ, она вела весь домъ. Смѣявшіеся сначала надъ тѣмъ, что Степанъ Ѳедоровичъ взялъ ее за красоту, товарищи, какъ и слѣдовало простымъ и хорошимъ людямъ, скоро разсмотрѣли въ ней такую прелесть душевную, что искренно завидовали Брызгалову; такъ что, когда, наконецъ, она не выдержала и, во время одного перехода зимой черезъ дикій чеченскій хребетъ, схватила горячку и умерла, весь полкъ плакалъ надъ ея гробомъ, какъ дѣти, а Степанъ Ѳедоровичъ только растерянно смотрѣлъ и, смаргивая слезинки, безсильно обращался ко всѣмъ съ вопросомъ:

— Что-же мы теперь, братцы, безъ нея-то, безъ Нины?.. Что-же мы?..

Съ такимъ-же вопросомъ онъ отнесся и къ Тарасу.

— Тарасъ!.. Какъ-же мы нынче-то… А?..

— Богу тоже, ваше благородіе, ангелы нужны! — разревѣлся тотъ и убѣжалъ въ оврагъ, чтобы его никто не замѣтилъ въ столь неестественномъ видѣ.

Такая же блѣдная, худая и озабоченная Нина лежала въ гробу. Къ ней подходили, прощались съ нею, — и каждый читалъ въ чертахъ ея застывшаго лица именно заботу. Точно и надъ могилою, куда ее должны были опустить, она думала, какъ на семнадцать копеекъ и три четверти приготовить мужу и дѣтямъ вкусный обѣдъ, да изъ тѣхъ-же денегъ и больной дочкѣ сварить супъ изъ курицы… Дочку звали тоже Ниной, — но она не напоминала мать. Она одна оставалась на рукахъ у отца, — сыновей всѣхъ покойница опредѣлила въ корпусъ, и тѣ воспитывались тамъ молодцами, обѣщая превосходныхъ офицеровъ для кавказской арміи… Когда Нину Андрониковну схоронили, — полковой командиръ подалъ просьбу намѣстнику, отъ лица всего полка, для опредѣленія ея дочери въ институтъ на казенный счетъ «за заслуги матери». Это было исполнено, и дѣвочку скоро отправили въ Петербургъ, въ Смольный, гдѣ она и оставалась девять лѣтъ, совсѣмъ забывъ Кавказъ или зная его только по преувеличеннымъ описаніемъ того времени…

Степанъ Ѳедоровичъ въ это время могъ-бы опять и хорошо жениться. Онъ уже командовалъ баталіономъ, былъ на виду. Но не могъ забыть Нину.

За три года до описываемыхъ нами событій Степанъ Ѳедоровичъ получилъ назначеніе на Самурскую линію.

Его сдѣлали комендантомъ одного изъ укрѣпленій на этой рѣкѣ, защищавшаго наши Каспійскіе берега и въ то же время вдвинувшагося въ самое сердце угрюмаго лезгинскаго края…

Крѣпость, съ ея круглыми башнями и стѣнами, стояла между двумя рукавами Самура.

Посреди мрачныхъ великановъ Дагестана, подымавшихся вокругъ снѣговыми вершинами, она казалась такой маленькой и жалкой. Надъ нею обрывались крутыя скалы, съ гребней которыхъ за каждымъ шагомъ немногихъ защитниковъ крѣпости слѣдили зоркіе хищники — «немирные». Кругомъ все было величаво, но пустынно и грозно… Въ чащахъ, выросшихъ за Самуромъ, гнѣздились дидойцы и казикумухцы. Нельзя было безнаказанно выйти подальше за стѣны укрѣпленія, чтобы тотчасъ-же у самой головы гулявшаго не просвистала пуля — затаившагося въ какой-нибудь впадинѣ абрека… Нарубить дровъ въ окрестныхъ лѣсахъ — всякій разъ стоило нѣсколькихъ жизней. Почта въ крѣпость доставлялась разъ въ мѣсяцъ и рѣже, когда были оказіи… По ночамъ за стѣны укрѣпленія выгонялись сторожевыя собаки, оберегавшія доступъ къ нему и предупреждавшія остервенѣлымъ лаемъ о приближеніи опасности… На одной изъ скалъ поблизости прежде было нѣсколько деревьевъ. Пока Брызгаловъ не приказалъ ихъ вырубить, оттуда лезгины, притаясь за ихъ стволами, случалось, часто били на выборъ людей, спокойно переходившихъ черезъ улицу внутри крѣпости.

Часто мѣсяца по два гарнизонъ Самурскаго укрѣпленія кормился солониною и хлѣбомъ, крупою и картофелемъ. Когда мирные лезгины оставались въ аулахъ и прекращали доставку барановъ и живности, — комендантъ и его офицеры могли только мечтать объ этой роскоши. Овощи привозились изъ Дербента раза два-три въ годъ. Солдаты пробовали разводить за стѣнами свои огороды, но ихъ ждали лезгинскія пули. Вздумали ходить по ночамъ выкапывать рѣдьку, морковь, брать капусту, — два, три раза это удалось, зато послѣ партія огородниковъ была вырѣзана… Въ концѣ-концовъ, пришлось бросить и огороды…

Въ такихъ закоулкахъ, какъ Самурское укрѣпленіе, — женщинъ не видали. Въ девять часовъ вечера, когда выпускали собакъ, барабанщики били зорю и крѣпость засыпала. Только унылые крики часовыхъ, повторяемые эхомъ безчисленныхъ ущелій и скалъ, одни будили молчаніе долины, по которой Самуръ медленно катилъ струи… Собаки не нарушали безмолвія. Онѣ были слишкомъ хорошо выучены. Лай обозначалъ «берегись, — вижу врага», и на такой внутри крѣпости отвѣчала тревога… Собаки шныряли на версту кругомъ, обшаривали всѣ чащи, рощи, кусты, — и если непріятель бывалъ въ одиночку, то онѣ, не подымая шума, кидались на него и расправлялись сами. Этимъ вѣрнымъ слугамъ горскихъ укрѣпленій шелъ паекъ отъ казны. Имъ выписывали провіантъ, и онѣ вообще были въ большой чести у солдатъ. «Нашъ братъ, воинъ! — говорили они про этихъ вѣрныхъ и умныхъ животныхъ, — присяги не давали, а дай Богъ каждому такъ послужить Царю-батюшкѣ». Въ спискахъ гарнизона значились и собаки поименно. Любопытно, что при такихъ условіяхъ и умъ у нихъ развивался необыкновенно. Крѣпостная собака была исполнена собственнаго достоинства, никогда не вызывала и не терпѣла побоевъ. Она не ластилась, не виляла хвостомъ, не смотрѣла искательски въ глаза, но зато грудью стояла за своихъ солдатъ и въ бою кидалась на лезгинъ и, если бывала ранена, — боевые товарищи клали ее на шинели и приносили въ крѣпость на рукахъ. Храбраго пса помѣщали въ лазаретъ и ухаживали за нимъ, какъ за человѣкомъ. «При первомъ звукѣ барабана, призывавшаго къ сбору, собаки собирались передъ командой, выходившей изъ укрѣпленій, разсыпались впереди стрѣлковъ и открывали непріятеля, засѣвшаго въ лѣсу…» Собаки такъ много значили, что впослѣдствіи Шамиль тѣмъ, кому удавалось убить такую, назначалъ особыя награды. Въ плѣнъ она не шла. Не было случая, чтобы горцамъ удавалось приручить ее. На цѣпи она издыхала отъ голоду и не подпускала къ себѣ никого, даже съ пищей.

Съ бастіоновъ крѣпости виднѣлись на высотахъ, въ глубинѣ ущелій большіе аулы, — но всѣ они были враждебны намъ. Солдаты только любовались ими, не смѣя и помышлять отправиться къ кунаку на побывку, Между чеченцами и черкесами у русскихъ были кунаки; лезгины никогда не входили въ дружескія сношенія съ нами. Разъ навсегда между русскими и горцами было здѣсь объявлено безпощадное канлы… Между собою лезгины, случалось, прекращали его, но съ русскими — никогда. Даже тѣ, которые пріѣзжали съ торговыми цѣлями въ Дербентъ, принимали приглашеніе русскаго коменданта и пили у него чай, — потомъ должны были каяться въ аульныхъ мечетяхъ, и кадіи налагали на нихъ штрафъ въ пользу джамаата. Вольныя, демократическія общества аварцевъ, враждовавшія между собою, коль скоро дѣло касалось русскихъ, немедля соединялись въ тѣсные союзы. Между аулами и родами кровомщеніе прекращалось, когда подымался газаватъ. Лезгина трудно было замѣтить изъ укрѣпленія. Коней въ горахъ Дагестана было мало. Черкесъ не сходилъ съ лошади, — и его было хоть изрѣдка видно; большинство лезгинъ дрались пѣшкомъ и пробирались по горнымъ рытвинамъ такъ, что ихъ, случалось, узнавали, когда уже на стѣнахъ крѣпости слышался ихъ дикій, воинственный крикъ, и показывались ихъ лохматыя папахи. Каково было положеніе здѣшнихъ укрѣпленій, видно изъ того, что нигдѣ нашимъ войскамъ не приходилось такъ жутко, какъ въ Дагестанѣ. Лучшіе бойцы длинной эпопеи кавказской войны вышли отсюда: Кази-Молла-Гамзатъ-бекъ, Сурхай, оборонявшій Ахульго, Ахверды-Магома, Хаджи-Муратъ и самъ Шамиль — великій имамъ — были лезгинами-аварцами. Съ тѣхъ поръ, какъ Петръ I въ 1722 году при помощи преданнаго ему Шамхала Тарковскаго Адиль Гирея разбилъ Уцмія Каракайтахскаго и взялъ Дербентъ, — пламя боевого пожара не унималось въ Дагестанѣ ни на одно лѣто. Чеченцы, кабарда, адыге — мирились временами съ русскими, вступали съ ними въ переговоры, а лезгины никогда. Ханства Дербентское, Кубинское, Кюринское, Табассарань были завоеваны, но самый Дагестанъ стоялъ подъ облаками, какъ неприступная крѣпость, перерытый безднами, съ дорогами въ видѣ ступеней по утесамъ, со своими утонувшими въ небесахъ аулами, каждая хижина которыхъ казалась замкомъ. Грозный и непобѣдимый, онъ не дрогнулъ даже и тогда, когда сердаръ Ермоловъ завоевалъ Аварію. На требованіе покорности — гордые кланы насмѣшливо отвѣтили ему:

— Приди, если можешь; возьми, если смѣешь!

Другіе отвѣтили еще высокомѣрнѣе:

— Нами можетъ править только тотъ, кто живетъ выше насъ, т. е. Аллахъ.

До 27-го года у насъ здѣсь была только одна крѣпость — Бурная. Съ 77-го мы начали возводить здѣсь другія по Самуру и Сулаку. Но не разъ случалось, что лезгины, нечаянно напавъ на строителей, истребляли ихъ и до послѣдняго человѣка, такъ что въ Дербентѣ не знали о судьбѣ, постигшей несчастныхъ. Даже въ аулахъ, покоренныхъ нами, нельзя было обезоружить жителей, — ихъ надо было истреблять. Въ нападеніи на Сулакское укрѣпленіе участвовали лезгинки-женщины и дрались съ такимъ неистовствомъ, что у Брызгалова, напримѣръ, до сихъ поръ черезъ весь лобъ шелъ громадный шрамъ отъ ихъ удара кинжаломъ. Онъ даже не заявилъ о немъ и не желалъ, чтобы его записали вмѣстѣ съ другими ранами въ его формуляръ.

— Бабій ударъ! Подумаешь, какая слава будетъ. Не къ решпекту нашему. Нѣтъ, ужъ лучше пусть такъ…

Степанъ Ѳедоровичъ пытался сходиться съ выдающимися богатствомъ или значеніемъ горцами.

Помимо «политики», какъ выражались тогда, его вынуждала къ этому и страшная скука крѣпостной жизни, но это было все неудачно. Лезгины пріѣзжали, подарки принимали, высматривали слабыя стороны укрѣпленія и въ слѣдующую же весну являлись предводителями отрядовъ, нападавшихъ на него… У плѣнныхъ добивался Брызгаловъ:

— Зачѣмъ же ты надулъ насъ?

Но лезгины только таращились. Какая честность обязательна по отношенію къ врагу!

— А развѣ, если бы ты могъ, — не обманулъ бы насъ?..

— Русскіе никогда не обманываютъ.

— Напрасно… Мыслей человѣка не узнаешь, а слова всегда лгутъ…

Одного Ермолова впослѣдствіи боялись они — да и то въ пограничныхъ аулахъ. Тамъ, дѣйствительно, притихли и даже стали пѣть:

«Дѣти, не играйте шашками, не выхватывайте кинжала, чтобы онъ не блисталъ!.. Бѣда, какъ орлица распустила надъ нами черныя крылья… Сердаръ Ермолъ близко… Мы слышимъ крики его отряда, видимъ отсвѣтъ его костровъ…

Онъ все знаетъ, все проницаетъ. Чего не разсмотритъ, о томъ догадается. Глазъ у него, какъ у сокола, полетъ — быстрѣе пули…

До него русскіе, какъ куры въ клѣтушкахъ, сидѣли за толстыми стѣнами крѣпостей, а по горамъ и по долинамъ, по ущельямъ и стремнинамъ весело гуляли лезгины. Все крутомъ было ихнее… Тяжко было урусу, радостно горцу…

Но, разсѣкая воздухъ могучими крыльями, прилетѣлъ съ сѣвера сердаръ. И вышли русскіе изъ крѣпостей… Уши лошади для нихъ вмѣсто присошекъ, сѣдельная лука — вмѣсто стѣны… Ничего они съ нимъ не боятся… Онъ кличетъ, — они идутъ, куда его подымутъ крылья, — туда ихъ донесутъ ноги… Сначала они взяли долины, потомъ горы… Страшно стало у насъ подъ облаками. Негдѣ жить…

Дѣти, не играйте шашкой, чтобы она не блеснула подъ солнцемъ.

Сердаръ орломъ падаетъ на добычу, онъ клюетъ желѣзнымъ клювомъ, раздираетъ ее стальными когтями. Онъ, когда сердитъ, мечетъ молніи изъ глазъ, когда спокоенъ, на лбу его тучи»…

Три уже года прожилъ такъ Брызгаловъ — то предпринимая экспедиціи для наказанія ближайшихъ ауловъ, то отбиваясь отъ бѣшеныхъ лезгинскихъ скопищъ, — и это еще было сравнительно веселое время! Гораздо тяжелѣе въ долгія зимы было сидѣть въ четырехъ крѣпостныхъ стѣнахъ, выслушивать рапорты офицеровъ, по вечерамъ играть въ бостонъ и ералашъ съ батюшкой, докторомъ и двумя ротными командирами. Одинъ изъ нихъ, поочереди, находился въ отпуску въ Дербентѣ, другой былъ на мѣстѣ, ожидая его возврата, чтобы поѣхать самому. Бѣдному Брызгалову приходилось безсмѣнно оставаться здѣсь, неся тяжкую службу…

— Зато на насъ вся Россія смотритъ! — шутилъ онъ бывало.

— Смотритъ, да не видитъ!..

— И слава Богу! Экая краса какая, особенно вы, докторъ, посмотрите-ка на себя…

— Не во что… у насъ въ крѣпости и зеркала нѣтъ.

Дѣйствительно, зеркала не было.

Но въ послѣдніе мѣсяцы съ каждой оказіей Брызгаловъ что-нибудь да выписывалъ изъ Дербента. Прежде всего привезли зеркало и повѣсили его въ одной — самой угловой комнатѣ комендантскаго управленія. Къ Степану Ѳедоровичу сталъ ходить народъ смотрѣться. Молодые офицеры начали причесываться. Такихъ было трое. Одинъ изъ нихъ даже выписалъ себѣ одно ручное зеркальце, увлекшись примѣромъ начальника, и за это получилъ прозвище «кокетки». Затѣмъ — явились ковры… Ситцевыя занавѣсы… Наконецъ, съ послѣдней оказіей доставили постель и пологъ къ ней, а кровать была заказана крѣпостному столяру, да еще съ рѣзьбой… Столяръ, впрочемъ, былъ немудрящій и соорудилъ какой-то ковчегъ, но въ крѣпости и это было диво-дивомъ… Наконецъ, Степанъ Ѳедоровичъ объявилъ своимъ офицерамъ.

— Сюда скоро пріѣдетъ моя дочка. Институтъ кончаетъ. Ну, такъ я ей резиденцію приготовляю.

Эта вѣсть живо облетѣла всю крѣпость, — и вдругъ надъ нею даже воздухъ сталъ всѣмъ казаться розовымъ. Дочка Брызгалова должна была быть непремѣнно красавицей. Молодежь иначе и не понимала. Потомъ — воспитанная. Можетъ быть, даже по французскому… Поетъ, вѣрно… И теперь цѣлые дни гг. прапорщики и подпоручики ходили, какъ обалдѣлые, любовались голубыми небесами, декламировали стихи, мечтали о «дѣвѣ горъ», какъ они уже ее прозвали между собою. «Дѣва горъ» еще не выѣзжала изъ Питера, а ужъ прапорщикъ Роговой писалъ ей мадригалы, а подпоручикъ Незамай-Козелъ добылъ гдѣ-то гитару и по вечерамъ изводилъ серьезныхъ крѣпостныхъ собакъ своимъ сантиментальнымъ воемъ. Хотѣлъ было Брызгаловъ даже запретить ему это, — собакъ-де испортитъ, но оказалось, что кавказскую собаку того времени испортить было нельзя ничѣмъ, даже пѣніемъ Незамай-Козла…

Незамай-Козелъ и солдатъ удивилъ. До него единственною музыкою въ крѣпости были, какъ ихъ нѣжно называлъ Брызгаловъ, «сигнальчики». И офицеры, бывало, отъ нечего дѣлать и отъ жары, уходили подъ тѣнь одинокой въ крѣпости чинары и брали съ собою горниста. Этотъ имъ игралъ, а они подпѣвали «сигнальчики». Въ концѣ-концовъ, любого изъ нихъ можно было разбудить хоть ночью и приказать, — и тотъ не ошибся бы и спѣлъ бы — «надлежаще», по выраженію Степана Ѳедоровича. То и дѣло слышалось въ разныхъ концахъ крѣпости изъ оконъ: «разсыпьтесь, молодцы, за камни, за кусты, по два въ рядъ!» Даже по вечерамъ пробьютъ зорю, ударятъ на молитву… Солдаты споютъ ее стройно, такъ что во всѣхъ затянутыхъ уже туманами ущельяхъ, горцы другъ другу передаютъ: «урусъ свой намазъ творитъ»… На темныхъ небесахъ сольются и пропадутъ грозные силуэты мрачныхъ великановъ… Въ аулахъ — подъ облаками засвѣтятся огоньки, заблещутъ звѣзды, — и опять такъ же понесутся въ тишину дагестанской ночи сигнальчики. Иногда ночью прискачетъ казакъ… Какъ онъ прорвется чрезъ западни, настроенныя кругомъ джигитами, — Богъ знаетъ, но вдругъ у воротъ крѣпости подымается тревога.

— Кто идетъ?.. — спрашиваютъ съ ея стѣнъ и башень часовые.

— Свой! — отвѣчаетъ заморенный казакъ. — Доложи — съ «лятучкой»… или съ «цыдулой» отъ корпуснаго.

Крѣпость просыпается. Зажигаются огоньки, казака впустятъ, часто раненаго по пути и истекающаго кровью, и опять, прежде, чѣмъ все заснетъ кругомъ, изъ разныхъ оконъ слышится громкое пѣніе: «разсыпьтесь, молодцы, за камни, за кусты, по два въ рядъ!». Часто пѣнію неожиданно аккомпанировалъ вдругъ выстрѣлъ… Спрятавшійся гдѣ-нибудь за скалою лезгинъ билъ по огоньку. У самого Брызгалова разъ такимъ образомъ случайно влетѣвшею пулей затушило свѣчу. Разрозненныя книжки «Отечественныхъ Записокъ» были уже давно чуть ли не наизусть выучены крѣпостью.

Теперь Незамай-Козелъ, не надѣясь на память, въ виду пріѣзда молодой Брызгаловой, пересмотрѣлъ опять всѣ книжки и повторилъ выраженія, въ родѣ: «о, если бы вы знали, что говорить моему воспаленному сердцу вашъ небесно-безмятежный взглядъ», или: «когда вы уходите, богиня, — солнце закатывается, и мракъ моей души освѣщается только созвѣздіемъ воспоминаній».

Даже когда слышалась команда:

— Эй, выходи за бурьяномъ!.. — и взводъ строился, Незамай клалъ въ карманъ книжку, чтобы на свободѣ заучивать наизусть всѣ «неотразимыя», по его мнѣнію, фразы…

Когда не хватало лѣсу, — изъ крѣпости уходили въ луга брать сухой бурьянъ, который въ громадномъ количествѣ росъ на этой выжженой солнцемъ почвѣ… Горѣлъ онъ хорошо, — солдаты даже хлѣбъ пекли на немъ, но сборъ его портилъ людямъ руки, и они умудрились состряпать себѣ изъ разныхъ лохмотьевъ нѣчто въ родѣ рукавицъ. Это подавало острякамъ поводъ выкрикивать:

— Эй, Микитинъ, перчатки, надѣнь, не равно съ лезгинскими барынями встрѣтишься…

Въ виду пріѣзда «барышни» — даже солдаты подтянулись…

Въ крѣпости они со скуки завели козла.

— Ну, Васька, смотри! Молодцомъ теперь будь. Не бодайся, какъ дуракъ. Ты не азіатъ. Барышня тебя увидитъ, спроситъ, кто такой? Сейчасъ ей — Васька-де, а по прозвищу Кочанъ, потому очень капусту люблю рассейскую… Какой ты націи? православный!.. — И затѣмъ заставляли его продѣлывать весь артикулъ.

— Генералъ идетъ! Генералъ… Васька, генералъ идетъ!

Васька серьезно поднимался на заднія ноги и, потрясая бородой, ходилъ по двору.

— Васька, лезгины штурмуютъ.

Козелъ немедля свирѣпѣлъ, — рога впередъ и стремглавъ летѣлъ на воображаемыхъ лезгинъ.

Но пуще всѣхъ былъ взбаломученъ ожидавшимся событіемъ молодой нѣмчикъ, прапорщикъ Кнаусъ. Онъ только-что пріѣхалъ изъ корпуса и не носилъ формы, — онъ желалъ походить на настоящаго лезгина, добылъ себѣ оборванную черкеску, обвалялъ ее въ грязи и высушилъ, купилъ золоченый кинжалъ, ружье, все въ золотой насѣчкѣ, шашку въ серебряныхъ ножнахъ и въ крѣпости ходилъ въ такомъ видѣ. Незамай-Козелъ, труня надъ нимъ, замѣтилъ, что «какой ты горецъ — развѣ горцы бываютъ съ волосами», и Кнаусъ немедленно выбрилъ голову… Теперь онъ внезапно измѣнился. У Кнауса уже завелось тоже зеркало, и, оставаясь въ своей комнатѣ одинъ, онъ репетировалъ передъ нимъ. Подходилъ издали, кланялся, растопыривая локти, и тонкимъ теноромъ говорилъ:

— Мадемуазель! дозвольте изъ вашихъ прекраснѣйшихъ ручекъ получить сію чашку…

Или:

— Мадемуазель! съ вашимъ благополучнѣйшимъ прибытіемъ надъ нашей крѣпостью взошла новѣйшая звѣзда.

— Нѣтъ, — приходилъ онъ въ отчаяніе, — по-нѣмецки это гораздо лучше, но она, навѣрное, не понимаетъ по-нѣмецки.

— Пламень вашихъ глазокъ испепелилъ мои мысли, и онѣ горятъ, какъ сухой бурьянъ въ кострѣ, — декламировалъ съ другой стороны Незамай-Козелъ, и вдругъ заканчивалъ, — а ревуаръ де Парисъ!..^[1]

Кнаусъ даже покусился на стихи. По крайней мѣрѣ, въ его шкатулкѣ лежалъ уже чисто переписанный листокъ, носившій заглавіе: «Благородной дѣвицѣ, получившей свое образованіе въ хладномъ Петербургѣ».

Наконецъ, Кнаусъ заказалъ съ пріѣзжимъ на базаръ лезгиномъ себѣ настоящую черкеску съ серебряными патронами и позументами, изъ бѣлаго верблюжьяго сукна, и къ тому дню, когда должна была пріѣхать Нина, вышелъ такимъ чортомъ, что Роговой и Незамай-Козелъ вдругъ почувствовали себя совсѣмъ обиженными, и послѣдній даже сдѣлалъ демоническіе глаза и сталъ обдумывать кровавую месть. Одно утѣшало его, — на лицѣ Кнауса ничего нельзя было разобрать. Нѣмчикъ былъ бѣлобрысъ. Голову онъ выбрилъ, но усы пробивались какимъ-то безцвѣтнымъ пухомъ, бровей нельзя было отличить отъ лба, и золотушныя блѣдныя уши торчали, какъ ручки у котла. Зато черкеска его такъ и горѣла, кинжалъ на солнцѣ сверкалъ огнемъ.

— Да ты, нѣмчура, чего это въ крѣпости съ ружьемъ за плечами ходишь? — добродушно смѣялся Брызгаловъ.

— Такъ полагается, господинъ майоръ, по формѣ.

— По какой?

— По кумыкской, всегда-съ. Горцу безъ ружья — нельзя…

— Да какой-же ты горецъ, ревельская килька?

— Мои предки были тевтонскими рыцарями, и одинъ изъ нихъ даже убитъ въ сраженіи подъ Грюнвальдомъ.

Майское утро на Самурѣ было прелестно. Темно-синія небеса тонули въ дивномъ блескѣ. Горныя вершины кругомъ величаво плавали въ лазури. Лѣниво по золотому дну влачилъ серебристыя струи полноводный Самуръ… Даже Брызгаловъ, съ утра торчавшій на башнѣ, глядя въ глубь долины, откуда должна была показаться «оказія», въ ея золотистую мглу, улыбался довольною, счастливою улыбкою. Кнаусъ, впрочемъ, и тутъ удивилъ всѣхъ. Ему вдругъ подали коня. И не успѣлъ Степанъ Ѳедоровичъ оглянуться, какъ тотъ уже выскочилъ за ворота и полетѣлъ но долинѣ.

— Куда, безумецъ? Лезгины могутъ подстрѣлить, погоди оказіи.

Но тотъ ничего уже не слышалъ. Съ папахой на затылкѣ, въ блестящей черкескѣ, онъ несся впередъ, думая про себя: «надо произвести первое впечатлѣніе»… Но, увы!.. Въ глубинѣ долины, дѣйствительно, показалась скоро оказія. Въ открытомъ тарантасѣ ѣхала молоденькая дѣвушка, бѣлокурая, какъ ея отецъ, съ большими черными глазами своей матери, только русская кровь придала имъ задумчивое выраженіе. Кругомъ нея подвигался конвой изъ казаковъ, сопровождавшій всякую оказію по правиламъ. Впереди шелъ взводъ солдатъ, и за ними влачилось горное орудіе. Позади, въ аріергардѣ за повозками съ продовольствіемъ, слѣдовалъ другой взводъ. Партія отъ Дербента двигалась уже четвертый день, не встрѣтивъ никакихъ приключеніи, какъ вдругъ вдали показалось золотистое облако пыли… Офицеръ, сопровождавшій оказію, скомандовалъ: «стой»! Въ золотистомъ облакѣ двигалась какая-то блестящая точка, она росла и росла… Скоро обрисовался стремглавъ скачущій горецъ. Онъ выхватилъ ружье и выстрѣлилъ въ воздухъ. Сердце у Нины замерло… Да, да… Это настоящій абрекъ, о которыхъ она начиталась въ институтѣ… Боже мой!.. Онъ одинъ, а нашихъ много… Онъ погибъ, погибъ! Она даже умоляюще протянула руки впередъ. Какъ вдругъ, у самой оказіи, кабардинскій конь Кнауса, управляемый неопытною рукою, поскользнулся, и импровизированный абрекъ полетѣлъ ему черезъ голову, прокатился по пыльной долинѣ и въѣхалъ бѣлобрысой физіономіей прямо въ Самуръ. Всталъ Кнаусъ живо, но весь въ грязи, мокрый и совершенно обезкураженный. Къ вящущему его несчастію, оказію велъ офицеръ, знавшій его. Онъ понялъ, въ чемъ дѣло, и разозлился. Онъ вдругъ крикнулъ:

— Прапорщикъ Кнаусъ!

Тотъ мокрой курицей подошелъ къ нему.

— Кто вамъ позволилъ пугать оказію? Я доложу по начальству…

— Кто это? — уже разочарованно спрашивала Нина у офицера.

— Нѣмецъ одинъ!.. Изъ аптекарскихъ учениковъ! — вполголоса отвѣчалъ тотъ, добивая бѣднаго Кнауса.

— Онъ ушибся?..

— Нѣтъ-съ… Помилуйте, мордой въ воду попалъ…

— Отчего онъ бритый?

— Болѣсти здѣсь… Отъ неопрятности бываетъ.

Кнаусъ погибъ совсѣмъ въ ея мнѣніи.

Онъ кое-какъ взобрался на коня и поѣхалъ позади оказіи, въ то время, какъ изъ крѣпости выѣзжала цѣлая кавалькада офицеровъ и юнкеровъ. Впереди былъ Роговой въ новенькомъ мундирчикѣ, весь вымазанный резедовой помадой, за нимъ слѣдовалъ на тяжеломъ конѣ Незамай-Козелъ, твердившій заученное привѣтствіе изъ «Библіотеки для чтенія»… За ними сіяли, точно лакированные, два юныхъ юнкера съ такими счастливыми лицами, что Нина еще издали улыбнулась имъ. Подъѣхавъ къ ней, впрочемъ, и Роговой, и Незамай-Козелъ растерялись. Первый забылъ даже фуражку приподнять, а второй выговорилъ только начало фразы, которую еще мгновенье назадъ хорошо помнилъ.

— Сударыня, мы всѣ очень…

И на этомъ осѣкся и покраснѣлъ, встрѣтивъ взглядъ большихъ черныхъ глазъ.

— А гдѣ отецъ?.. Батюшка гдѣ? — волновалась Нина, высовываясь изъ тарантаса.

— Они-съ… Они-съ сидятъ на башнѣ.

— По долгу службы. Ни въ какомъ экстренномъ случаѣ имъ оставлять крѣпости не полагается, — отрапортовалъ Роговой и побѣдоносно оглянулся на Незамай-Козла. Но и тотъ оправился уже и, злодѣйски закрутивъ усы, выпалилъ;

— Это все равно-съ, что на башнѣ. Они слѣдятъ за вами глазами своего родительскаго сердца.

И въ высшей степени довольный, такъ тронулъ шпорой лошадь, что громадный и тяжелый конь грузно поднялся на дыбы.

— А вы кто? — улыбалась ему Нина.

— Чего-съ?..

— Кто вы? Вы тоже изъ Самурской крѣпости?

— Да-съ… Штабсъ-капитанъ… Незамай-Козелъ.

— Что? — не поняла Нина.

— Незамай-Козелъ… Изъ запорожцевъ.

Но дѣвушка, уже откинувшись въ глубь тарантаса, едва удерживалась и не удержалась, — засмѣялась во всю. Роговой счелъ моментъ удобнымъ для того, чтобы подъѣхать и отрекомендоваться.

— Прапорщикъ Роговой!.. Имѣлъ честь и удовольствіе воспитываться вмѣстѣ съ вами.

— Въ Смольномъ институтѣ? — изумилась она.

— Нѣтъ-съ… но въ дворянскомъ полку, тоже подъ хладными небесами Петербурга.

Незамай-Козелъ былъ убитъ и ѣхалъ рядомъ, молчаливый и мрачный, думая про-себя: «она никогда не согласится быть „мадамъ Незамай-Козелъ“». И первый разъ въ жизни онъ проклялъ своихъ славныхъ сѣчевыхъ предковъ. Потомъ, впрочемъ, онъ утѣшился. «Надо будетъ, — сообразилъ онъ, — убѣдить ее, что удареніе ставится у меня не на е́, а на о́; не Козе́лъ, а Ко́зелъ, и все будетъ отлично».

Примѣчанія

1. фр.