Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Божий суд/ДО
| ← Судъ людской | Кавказскіе богатыри — Божій судъ | Радость забытой крѣпости → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 80. |
Утро сіяло въ горахъ Дагестана. Только что вставшее солнце разогнало туманъ… Лошади давно били копытами въ землю отъ нетерпѣнія. Какая-то черная птица взмыла изъ развалинъ и разомъ утонула въ яркомъ блескѣ… Снѣговыя глыбы на высотахъ пылали.
— Божій судъ!.. Божій судъ!.. — слышалось въ толпѣ лезгинъ…
Когда они выѣхали, Курбанъ-Ага отыскалъ внизу своего коня и гордо слѣдовалъ въ ихъ толпѣ. Лучшаго онъ не могъ ждать. Онъ могъ умереть, убивая не какъ преступникъ, а какъ честный врагъ. Тропинка вела отсюда черезъ арку стараго моста, дерзко переброшеннаго безъ устоевъ надъ пропастью… Мостъ былъ такъ узокъ, что если-бы кто ѣхалъ навстрѣчу, то или онъ, или слѣдовавшій изъ крѣпости долженъ былъ-бы сбросить своего коня внизъ въ бездну, гдѣ чуть-чуть слышалось въ страшной низинѣ ворчаніе едва замѣтнаго потока… По окраинамъ моста видны были слѣды парапета, но онъ давно обвалился и только въ одномъ мѣстѣ часть его осталась одинокимъ зубцомъ. Нѣсколько столѣтій стоитъ эта замѣчательная арка, а все-таки каждому представляется, что она вотъ-вотъ сейчасъ именно подъ нимъ должна рухнуть въ ту глубину, гдѣ вода разбивается о скалы, торчащія остріями вверхъ. Огромные лѣса по скатамъ бездны чудятся отсюда мелкой травой… Лезгинамъ впрочемъ такіе пути были привычны. Они смѣло кидались вскачь по нимъ даже и тогда, когда ихъ крутомъ окутываютъ тучи, хотя поверхность арки давно сгладилась, и на ней легко было поскользнуться. Такъ и теперь, Джансеидъ и Селимъ съ бѣшенымъ крикомъ молніей промчались по аркѣ, хлеща лошадей нагайками и весело перекрикиваясь другъ съ другомъ… Остальная молодежь сдѣлала то же. Хаджи Ибраимъ и пожилые люди съ улыбкой смотрѣли имъ во слѣдъ, но сами ѣхали важно, истово, медленно…
— Хорошее мѣсто для суда Божьяго! — замѣтилъ кабардинскій князь…
— Нѣтъ… дальше лучше есть! — отвѣтилъ ему старый лезгинъ. Тропинка за мостомъ пропадала въ дикомъ лознякѣ, въ заросляхъ жасмина, цвѣты котораго осыпали всадниковъ бѣлыми лепестками… Должно быть, недалеко было жилье, потому что справа слышались полные сладкой грусти звуки чіанури, трепетные, разсѣянные, словно кто-то вздыхалъ, а не струны пѣли подъ медлительными пальцами игравшаго.
Лезгинамъ, впрочемъ, некогда было останавливаться. Ихъ манила къ себѣ долина. И какая долина! Становилось жарче и душнѣе, чѣмъ болѣе люди опускались внизъ… Мрачные силуэты голыхъ горъ точно сторожили этотъ райскій уголокъ. Внизу, въ долинѣ, лезгины поѣли и напились холодной, какъ ледъ, воды изъ горнаго потока… Курбанъ-Ага до конца Божьяго суда считался гостемъ, по обычаю. Ему подавали лучшіе куски и обращались съ нимъ привѣтливо. Даже во взглядахъ, которыми онъ мѣнялся съ княземъ Хатхуа, не было ненависти. Ей нѣтъ мѣста, гдѣ рѣшеніе принадлежитъ Аллаху… Въ долинѣ къ партіи присоединилось еще нѣсколько лезгинскихъ удальцевъ изъ аула, спрятавшагося въ чащѣ… Навстрѣчу имъ также пѣли:
«Слуги вѣчнаго Аллаха, —
Къ вамъ молитву мы возносимъ»…
Предположеніе Курбанъ-Аги, что отрядъ, по мѣрѣ движенія впередъ, будетъ расти, какъ лавина, оказалось справедливымъ. Еще недалеко было отъ Салтовъ, а онъ удвоился. Теперь уже князь, въ качествѣ вождя, выбиралъ. Такъ, изъ вновь пріѣхавшихъ двоихъ, показавшихся ему слишкомъ старыми, онъ отослалъ назадъ, поблагодаривъ ихъ. Хаджи Ибраимъ, знатокъ корана, въ утѣшеніе объявилъ, что, такъ какъ они вернулись не по своей волѣ, то ихъ намѣреніе предъ очами Аллаха является тѣмъ-же, что и дѣйствительное участіе въ газаватѣ. Старики даже обрадовались столь дешево доставшемуся имъ райскому блаженству, и, не успѣлъ отрядъ подняться на высоту, какъ они опять нагнали его, держа перекинутыми черезъ сѣдла барановъ въ подарокъ. За противоположнымъ гребнемъ было мѣсто, годное для суда Божьяго, и Хаджи Ибраимъ объявилъ объ этомъ князю и Курбанъ-Агѣ.
Пока посланные осматривали мѣсто, оба противника сидѣли на гребнѣ горы, закутавшись въ свои бурки и погрузясь, по правилу, въ размышленія о девяносто девяти качествахъ Аллаха. Теперь ничто земное не должно было ихъ тревожить. Кабардинскій князь даже глаза зажмурилъ, чтобы дневной свѣтъ и панорама плававшихъ въ безконечности воздушныхъ вершинъ Дагестана не отвлекали его мыслей отъ предписаннаго закономъ благоговѣйнаго созерцанія. Курбанъ-Ага, уже нѣсколько скептически настроенный, благодаря частому общенію съ русскими, весь ушелъ въ воспоминанія о родимомъ уголкѣ. Передъ нимъ теперь рисовался, словно въявь, залитый солнечнымъ свѣтомъ дворикъ, по камнямъ котораго вздрагиваютъ и передвигаются легкія тѣни отъ выросшей въ углу его чинары. Вѣтерокъ колеблетъ ея листья, и они-же колышутся внизу. На плоской кровлѣ поднялись лиліи, и нѣжный ароматъ ихъ стоитъ надъ этимъ гнѣздомъ, гдѣ теперь сосредоточилось все, что любилъ собиравшійся умереть елисуецъ. Дѣйствительно, вонъ, изъ полумрака каморки, выходящей во дворикъ единственнымъ своимъ отверстіемъ — дверью, выбѣжалъ кудрявый большеглазый мальчикъ, уже, какъ слѣдуетъ мужчинѣ, не отрывающій руки отъ кинжала; другой, поменьше, за нимъ. Смѣхъ ихъ и хохотъ раздаются по всему дому, и сверху съ галлереи заботливо оглядывается на нихъ занятая тканьемъ лезгинскаго сукна жена Курбанъ-Аги. Курбанъ-Ага вспомнилъ, съ какою радостью онъ всегда переступалъ порогъ дома, плотно запирая за собою калитку въ слѣпой стѣнѣ, окружавшей его. Тутъ были вѣчный миръ и спокойствіе. Дастъ Аллахъ, и послѣ будетъ продолжаться также. Гюльма сумѣетъ вырастить дѣтей и безъ него, сдѣлать изъ нихъ молодцовъ. Да и русскіе кунаки въ Дербентѣ не оставятъ ихъ такъ. Генералъ обѣщалъ ихъ даже опредѣлить въ корпусъ, и оттуда они выйдутъ офицерами, будутъ носить золотые эполеты, солдаты станутъ отдавать имъ честь. А самъ Курбанъ-Ага сверху, изъ рая, будетъ любоваться ими и благословлять ихъ. Когда жена узнаетъ о его смерти?.. Онъ, впрочемъ, попроситъ объ этомъ у врага… Врагъ не смѣетъ отказать въ послѣдней просьбѣ умирающему… Впрочемъ, тогда будетъ некогда. Лучше теперь. И вотъ, когда кабардинскій князь шепталъ про себя фетху, ему вдругъ послышалось:
— Князь!
Онъ открылъ глаза и съ изумленіемъ замѣтилъ Курбанъ-Агу.
— Что тебѣ? Неприлично мнѣ передъ Божьимъ судомъ разговаривать съ тобою.
— Когда ты узнаешь, въ чемъ дѣло, поймешь, что иначе нельзя было. Если Аллахъ пошлетъ мнѣ смерть, — да будетъ благословенна воля Его! — прошу тебя дать знать моей вдовѣ, а твоей сестрѣ — въ Елисуй объ этомъ…
— Хорошо.
— Именемъ Аллаха, клянись мнѣ въ этомъ…
Князь далъ клятву, и успокоенный Курбанъ-Ага отошелъ и сѣлъ опять.
Не надолго, впрочемъ.
Ѣздившіе осмотрѣть мѣсто Ибраимъ съ Джансеидомъ вернулись… Они молча сѣли у костра, гдѣ жарилась баранина. До окончанія трапезы нельзя было разговаривать о дѣлѣ. Къ обоимъ участникамъ суда Божьяго подошли лезгины и подвели ихъ къ костру.
— Старайтесь укрѣпить пищей ваше тѣло! — пригласилъ ихъ Хаджи Ибраимъ.
Ѣли въ молчаніи. Теперь уже не слѣдовало говорить никому, кромѣ Хаджи.
Когда мясо было съѣдено, и молитва мысленно прочтена, Ибраимъ взялъ кинжалы Курбанъ-Аги и князя, сравнилъ ихъ, потомъ изслѣдовалъ, насколько исправны ихъ винтовки и шашки. Кончивъ съ этимъ, онъ сломалъ вѣтвь ближайшаго дерева и протянулъ ее Курбанъ-Агѣ. Тотъ захватилъ ее въ руку, надъ его рукою взялся Хатхуа, Курбанъ перенесъ свою выше… Послѣднею у излома оказалась рука елисуйца.
— Тебѣ ѣхать первому… Тутъ начинается выступъ надъ бездной. Онъ угломъ заворачиваетъ за утесъ. Ты заѣдешь туда и вернешься. Навстрѣчу тебѣ поѣдетъ князь, — вы встрѣтитесь, и Богъ рѣшитъ, кто изъ васъ правъ и кто виноватъ…
Лезгины остались всѣ на мѣстѣ. Присутствовать при Божьемъ судѣ постороннимъ нельзя.
Курбанъ-Ага поѣхалъ.
Тропинка круто спускалась внизъ до тѣхъ поръ, пока гора не обрывалась отвѣсомъ въ бездну. Несмотря на яркій день, въ ней ничего не было видно… Только мгла курилась далеко-далеко внизу. Мрачной тѣсниной вставала противоположная возвышенность, тоже обрушившаяся прямымъ гранитнымъ обрѣзомъ… Надъ отвѣсомъ вдоль по горѣ шелъ незамѣтно на первыхъ порахъ рубчикъ… На немъ только одинъ конь могъ поставить ногу, да и то сжимаясь и суживая поступь… Вверхъ шелъ такой-же отвѣсъ… Карнизъ выступалъ, когда выступала гора, и змѣился, огибая громадной башней выдвинувшійся утесъ. Отвѣсы были такъ громадны, бездна такъ чудовищна, что сверху Курбанъ-Ага казался мошкою, ползавшею по этому рубчику. Только эта мошка занимала всю ширину рубчика. Часто даже казалось, что она виситъ надъ пропастью, тамъ, гдѣ карнизъ совсѣмъ суживался и почти сливался съ утесомъ… Горскіе кони осторожно спускались внизъ. Курбанъ-Ага старался не смотрѣть въ бездну. Она даже его, привычнаго горца, страшно тянула къ себѣ. Точно раскрытая пасть чудовища, она подстерегала его, и, какъ изъ пасти горячее дыханіе, оттуда клубился туманъ, но пропадалъ далеко еще отъ карниза… На отвѣсахъ — ни трещины, ни расщелины. Точно сама природа отполировала эту тѣснину. Падавшему внизъ не за что было зацѣпиться, онъ прямо долженъ былъ исчезнуть въ пасти провала. Курбанъ-Ага вспомнилъ преданіе, именно объ этомъ мѣстѣ. Ни одному лезгину, падавшему туда, не случалось выйти оттуда живымъ, а спуститься по охотѣ нельзя было, и горцы передавали изъ рода въ родъ, что эта щель есть ничто иное, какъ двери шайтана, сквозь которыя изъ ада по ночамъ вылетаетъ онъ сѣять зло и несчастіе въ мірѣ. Дна бездны тоже никто не видѣлъ сверху. Тамъ даже воды не было, потому что ни одинъ потокъ не струился туда. Тучи еще недавно оставили эти голыя горы, и ихъ влажный слѣдъ стоялъ еще на карнизѣ. Лошадь часто скользила по ней. Случалось, что рубчикъ терялъ горизонтальность и краешкомъ наклонялся къ безднѣ, точно желая сбросить туда ѣдущаго. Тутъ всадники невольно шептали про себя молитву и, уже жмурясь, двигались дальше, полагаясь на цѣпкихъ, какъ кошки, горскихъ коней. Неопытные хватались за отвѣсъ направо, упирались въ него ладонями и такимъ образомъ нарушали равновѣсіе; съ такимъ страшнымъ трудомъ и искусствомъ соблюдаемое лошадью. Она срывалась внизъ и увлекала за собою всадника. И отъ обоихъ ихъ слѣда не оставалось на всемъ большомъ Божьемъ свѣтѣ; туманъ все такъ же зловѣще и загадочно курился внизу, и бездна не выдавала никому тайны. Курбанъ-Ага уже болѣе получаса ѣхалъ здѣсь, не оглядываясь, слѣдуетъ-ли за нимъ противникъ или нѣтъ. Онъ зналъ, что все равна онъ самъ долженъ вернуться и открыть нападеніе. Мѣсто было выбрано хорошо, и Хаджи Ибраимъ выразилъ въ этомъ всю свою боевую мудрость. Здѣсь одного искусства человѣческаго мало было, — нужно непосредственное вмѣшательство воли Божьей. Рубчикъ огибалъ выступы — каменныя ребра горы. И Курбанъ-Ага то показывался на нихъ, то опять пропадалъ въ ихъ складкахъ. Наконецъ, издали передъ Курбанъ-Агой выступилъ страшный роковой утесъ, проѣхавъ который онъ долженъ обернуться для встрѣчи съ княземъ. Рубчикъ карниза почти пропадалъ, сливаясь съ каменнымъ тѣломъ скалы, или это такъ казалось отъ ея громадности. Скала эта не только обрушивалась, какъ отвѣсы до сихъ поръ, она висѣла въ воздухѣ, потому что на горѣ держалась выпуклиной, горбиной. Подъ нею былъ тотъ-же воздухъ, что и по сторонамъ.
— Ла-Илляги-иль-Аллахъ! — запѣлъ про себя Курбанъ-Ага.
Тутъ даже лошадь вдругъ пріостановилась и уперлась передними ногами, подавшись всѣмъ корпусомъ назадъ, точно ее пугалъ этотъ карнизъ. Она захрапѣла и осторожно поставила уши впередъ, но Курбанъ-Ага сжалъ ей бока ногами и слегка погладилъ рукою влажную, золотистую кожу ея шеи. Лошадь оглянулась на него умными глазами и, не переводя ушей, медленно двинулась впередъ. Тутъ ей приходилось недалеко ставить копыто отъ копыта. потому что рубчикъ казался едва намѣченнымъ. Солнце сюда ужо попадало разсѣянными и рѣдкими, даже отраженными лучами, и поэтому кое-гдѣ вверху, въ тѣлѣ утеса трепались извившіеся, искривленные цѣпкіе сучья «архани», единственнаго растенія, бѣлые корни котораго умѣютъ извлекать соки жизни и изъ камня… Самый выступъ утеса былъ ужасенъ. Онъ далеко выдвинулся, точно край блюда надъ пропастью. Казалось, достаточно копыту ступить сюда, чтобы этотъ край обломился и полетѣлъ внизъ — куда, неизвѣстно. Вдали былъ одинъ воздухъ… Обогнувъ это опаснѣйшее мѣсто, Курбанъ-Ага замѣтилъ, что за нимъ уже рубчикъ карниза расширяется и лошадь его пошла живѣе, похлестывая себя хвостомъ по втянутымъ бокамъ и кивая головой, точно сама себя одобряя за недавній подвигъ этого переѣзда. Проѣхавъ сколько ему было сказано, Курбанъ-Ага — тамъ, гдѣ карнизъ расширялся въ площадку, обернулъ лошадь назадъ, сошелъ съ сѣдла, посмотрѣлъ, прочно-ли затянута подпруга, крѣпко-ли приторочено сѣдло. Пощупалъ стремена. Обошелъ коня, дунулъ ему въ ноздри и потеръ ихъ, потеръ и глаза, расчищая зрѣніе и, исполнивъ все это, сталъ на колѣни, или, лучше, присѣлъ, какъ всѣ мусульмане, и тихо проговорилъ:
— Господи! Ты знаешь жизнь мою, пошли мнѣ побѣду… Даю обѣтъ выстлать персидскими коврами мечеть, позолотить сѣдалище имама и лампады, выписать новый свитокъ корана. Боже вѣчный, пошли мнѣ побѣду!..
Окончивъ съ этимъ, онъ потеръ себѣ руки, какъ-будто вызывая ихъ силу и гибкость, сѣлъ въ сѣдло, вынулъ ружье изъ чехла, взялъ кинжалъ въ руки, потрогалъ пистолеты, — ловко ли ихъ въ случаѣ чего выхватить изъ-за пояса, и, поднявъ горизонтально дуло, двинулся впередъ, готовясь всадить пулю при первой встрѣчѣ врага… Онъ уже до рокового выступа сдѣлалъ довольно значительную часть пути, но врага не было. Пріостановивъ коня, прислушался: князь Хатхуа или еще мало подвинулся впередъ, или нарочно удержался и ждетъ его… Нѣтъ, Курбанъ-Ага не будетъ такъ простъ и наивенъ, чтобы обогнуть тотъ выступъ подъ дуломъ вражьей винтовки. Пусть князь потеряетъ терпѣніе и самъ сунется къ нему. Теперь уже всякая хитрость дозволена врагамъ. Судъ Божій! Аллахъ даетъ и лукавство тому, кому онъ посылаетъ побѣду. Нѣтъ… Чу!.. что это?.. Стукъ отъ копытъ. Хатхуа, значитъ, приближается… Стукъ все сильнѣе и сильнѣе… Неужели князь поетъ?.. Да, именно… Курбанъ-Ага внутренно даже похвалилъ врага за отвагу… Пѣть теперь, въ виду смерти!.. Онъ даже различалъ напѣвъ. Это священный гимнъ газавата… Отраженный прямыми стѣнами тѣснины, онъ всю ее наполняетъ торжественнымъ строемъ. Гимнъ ближе и ближе, стукъ копытъ слышнѣе и слышнѣе…
— Нѣтъ, онъ не скажетъ, что я затаился, какъ лиса въ норѣ, и выжидалъ его на себя…
И, повинуясь могучему порыву мужества и твердости, Курбанъ-Ага бросился впередъ…
— Я первый обогну выступъ. А тамъ дѣло Аллаха послать мнѣ смерть или побѣду.
Онъ даже ударилъ коня ногой, и тотъ весь вздрогнулъ и усилилъ шагъ.
У Курбанъ-Аги былъ достойный противникъ, по крайней мѣрѣ и по ту сторону скалъ топотъ копытъ ускорился. Видимо, и тамъ гнали коня во всю мочь. На одно мгновеніе Курбанъ-Ага бросилъ взглядъ въ пропасть. Скала тутъ висѣла надъ нею, подъ скалою надъ пропастью пролетѣла какая-то птица, — елисуецъ видѣлъ ее, когда она еще не достигла скалы, и вновь замѣтилъ, когда та вынеслась изъ-подъ нея. Еще нѣсколько мгновеній, и только… Теперь уже все равно. Вотъ и гребень выступа. Держа дуло на прицѣлѣ, вровень съ головой, Курбанъ-Ага дико взвизгнулъ и вынесся на ту сторону. Какъ его конь не слетѣлъ въ бездну, онъ потомъ не сумѣлъ бы объяснить этого. Онъ помнитъ только, что шагахъ въ двадцати передъ нимъ, надъ тою же страшною бездною несся на него кабардинскій князь. Глаза въ глаза. Подъ его соколиными бровями при видѣ противника вспыхнули гнѣвныя молніи, ноздри тонкаго и нервнаго носа широко раздувались. Онъ всталъ въ стременахъ, показывая презрѣніе къ врагу. Но елисуецъ, какъ лезгинъ, поступилъ иначе. Пославъ пулю, онъ приникъ къ головѣ коня. Вся тѣснина точно ахнула отъ выстрѣла. Тысячи разъ повторился онъ другими отвѣсами. Каждая скала отзывалась на нихъ, и въ глубинахъ бездонной пропасти грозно грохотало и ревѣло зловѣщее эхо.
Изъ-за ушей коня Курбанъ-Ага замѣтилъ, что его выстрѣлъ сорвалъ папаху съ кабардинскаго князя. Пуля того просвистала мимо и расплющилась о камень выступа позади. Быстрѣе мысли елисуецъ выхватилъ пистолетъ изъ-за пояса и, когда лошадь врага была уже шагахъ въ двухъ, — онъ послалъ ей пулю въ лобъ. Благородный кабардинскій конь взвился на дыбы и въ глазахъ Курбанъ-Аги рухнулъ вмѣстѣ со всадникомъ, какъ думалъ онъ, въ бездну. Не успѣлъ еще торжествующій крикъ елисуйца прозвучать надъ нею, какъ случилось чудо. Курбанъ-Ага почувствовалъ, что кто-то упалъ на него сверху и сильными руками сжалъ ему шею. Онъ захрипѣлъ, забился и уже замеръ было.
— Рано ты вздумалъ праздновать побѣду! — грозно раздалось надъ нимъ.
Голосъ былъ Хатхуа.
Дѣло въ томъ, что тотъ, предусматривая всѣ случайности боя, — ранѣе еще вынулъ ноги изъ стремянъ. Когда раненый конь его взвился на дыбы и приподнялъ такимъ образомъ всадника, кабардинецъ съ несравненной ловкостью вскочилъ на сѣдло и схватился руками за кустъ «архани», торчавшій надъ нимъ изъ скалы. Лошадь его рухнула внизъ, и онъ самъ видѣлъ, какъ она перевернулась въ воздухѣ, но въ то же время конь врага, двигавшійся впередъ, былъ уже подъ нимъ, и Хатхуа съ высоты прыгнулъ ему на крупъ и сжалъ стальными руками горло Курбанъ-Аги.
— Рано ты вздумалъ праздновать побѣду…
Онъ нѣсколько разжалъ руки. Курбанъ-Ага уже не могъ защищаться, — врагъ былъ за спиной.
— Аллахъ справедливъ! Не забудь передать сестрѣ о моей судьбѣ. Не мсти ей и моимъ дѣтямъ.
— Послушай, Курбанъ-Ага!.. Что бы ты сдѣлалъ, если бы ты былъ на моемъ мѣстѣ?..
— Что?.. Зачѣмъ спрашиваешь?.. Развѣ нѣтъ у тебя кинжала, и пропасть не внизу?
— Ты убилъ бы меня?
— Разумѣется…
— Умри же!..
Но въ эту минуту сверху что-то чернымъ комкомъ упало передъ самою мордою лошади. Упала и затрепетала какая-то птица и, размахивая по камнямъ крыльями, билась съ выраженіемъ неописаннаго ужаса… Не разгибая рукъ, Хатхуа всмотрѣлся. Она широко раскрывала красный клювъ, но все было напрасно: съ высоты такимъ же камнемъ ринулся на нее и, только въ самомъ низу, чтобы не разбиться, раскинулъ громадныя черныя крылья — горный орелъ. Птица запищала еще жалостнѣе, еще шире раскрыла клювъ и выставила впередъ вооруженныя когтями лапы. Но орелъ уже зацѣпилъ ее и поднялся, и вдругъ выпустилъ… Изъ трещины камня взвилась змѣя и обвила орла. Орелъ съ страшнымъ врагомъ ринулся въ недосягаемую высоту и пропалъ въ ней.
Суевѣрный Хатхуа счелъ это указаніемъ свыше.
Соколъ остался живъ, хотя орелъ и налетѣлъ на него.
— Послушай, Курбанъ-Ага!..
— Не мучь меня, кончай скорѣй!..
Хатхуа съ силой повернулъ его лицо къ себѣ. Оно было блѣдно. Курбанъ-Ага даже закрылъ глаза.
— Довольно! Я видѣлъ твой страхъ… Курбанъ-Ага… вернись домой и скажи сестрѣ, что ты мнѣ обязанъ жизнью, что я пощадилъ тебя, что на судѣ Божьемъ я не поразилъ тебя въ самое сердце. Да проститъ мнѣ Аллахъ!.. Скажи это сестрѣ и будь счастливъ… но, чтобы ты не могъ предупредить русскихъ, — иди пѣшкомъ. Ты, во всякомъ случаѣ, доберешься до нихъ послѣ насъ… Выкупомъ за твою жизнь — будетъ твой конь…
И, поднявъ его подъ руки надъ конемъ, Хатхуа черезъ голову лошади поставилъ его передъ нею.
— Пролѣзай подъ нею… И иди себѣ… Въ книгѣ у пророка не было назначено тебѣ умереть сегодня!
Курбанъ-Ага покорно исполнилъ это… Кабардинецъ ударилъ коня и, не оглядываясь, поѣхалъ впередъ, гордый и мрачный, не думая о томъ, что оставшійся позади врагъ могъ поразить его.
— Хатхуа! — послышалось за нимъ.
Тотъ привсталъ въ стременахъ и обернулся.
— Хатхуа! Я научу моихъ мальчиковъ молиться за тебя.
— Научи ихъ быть добрыми джигитами, чтобы они не позорили рода своей матери.
— Хатхуа! Вражда не вѣчна… Сестра будетъ молить тебя о мирѣ.
— Нѣтъ, не можетъ быть мира между нами. Аллахъ видитъ, — нѣтъ зла противъ тебя въ сердцѣ моемъ. Но она, — урожденная княжна, изъ рода правителей Кабарды, забыла все и стала женой простого елисуйца.
И безконечная гордость прозвучала въ голосѣ кабардинскаго князя.
— Вѣдь я взялъ ее силой. Что же она могла дѣлать?..
— Что?.. Въ роду Хатхуа объ этомъ не спрашиваютъ. Когда, нѣтъ силы, — есть смерть. Она могла умереть и осталась жива, чтобы варить бузу и молоть просо простому лезгину… Нѣтъ, Курбанъ-Ага, не можетъ быть мира между нами. Прощай!
И, уже не оглядываясь, князь поѣхалъ впередъ по рубчику карниза.
Тѣснина еще гремѣла эхомъ недавнихъ выстрѣловъ, Гдѣ-то далеко, далеко внизу они повторялись глуше и глуше. Въ туманѣ, который курился изъ ея разверзтой пасти, уже исчезла лошадь съ кабардинцемъ. Курбанъ-Ага повернулся, вынулъ ружье изъ чехла опять, и, опираясь на его дуло, пошелъ по тропинкѣ…
Лезгины были всѣ въ сборѣ и готовы къ походу. Увидѣвъ князя на лошади Курбанъ-Аги, они крикнули ему:
— Съ побѣдой, князь, съ побѣдой!
Но онъ мрачно отмахнулся.
— Елисуецъ остался живъ.
— Какъ! — воскликнулъ Ибраимъ и рванулся было впередъ.
— Постой… Я оставилъ ему страхъ.
— Ты пощадилъ его… Ты, значитъ, забылъ, что такое судъ Божій?
— Мнѣ было знаменіе.
И онъ разсказалъ, какъ змѣя освободила сокола отъ горнаго орла.
Старикъ лезгинъ подъѣхалъ.
— Ты хорошо сдѣлалъ, сынъ мой… У врага обрѣзаны когти теперь. Онъ у русскихъ будетъ послѣ насъ; Аллаху угодно, чтобы отвага соединялась съ милосердіемъ. Ты поступилъ хорошо, сынъ мой… Хорошо! Это былъ истинный судъ Божій, ибо одно изъ девяносто девяти свойствъ Господа — милость!..