Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Суд людской/ДО
| ← Месть | Кавказскіе богатыри — Судъ людской | Божій судъ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 71. |
Скоро всѣ крѣпко спали уже, только елисуецъ смотрѣлъ широко открытыми очами въ бездонную пропасть неба, полнаго теперь ярко сверкающихъ звѣздъ. Молодой мѣсяцъ давно скрылся за горы. Въ темной синевѣ раскидывался млечный путь. «Мостовою звѣздъ» зовутъ его лезгины. Вонъ краснымъ блескомъ горитъ та, гдѣ въ ожиданіи велѣній Аллаха пребываетъ Азраилъ, безстрастный вѣстникъ смерти. Елисуецъ вздрогнулъ, глядя на нее. Не слетитъ-ли оттуда завтра грозный ангелъ, чтобъ поразить его… Разумѣется, Хатхуа не дастъ ему пощады. Съ тѣхъ поръ, какъ Курбанъ-Ага отдался русскимъ, — между ними кровь… Елисуецъ давно понималъ невозможность бороться съ желѣзнымъ кольцомъ непріятеля, все тѣснѣе и тѣснѣе стягивавшимъ его горы. Его султанство никогда открыто не враждовало съ гяурами. Напротивъ, оно было на ихъ сторонѣ, но Курбанъ-Ага хотѣлъ, чтобы миръ царилъ повсюду въ горахъ. И недаромъ онъ еще ребенкомъ былъ посланъ въ Тифлисъ, какъ аманатъ — заложникъ. Его тамъ приняли, какъ родного, отдали въ семью генерала, который воспитывалъ мальчика. Къ сожалѣнію, это продолжалось недолго! Аманатовъ черезъ три года вернули въ горы, и Курбанъ-Ага опять попалъ въ свою дичь и глушь, но уже ознакомленный съ условіями иной, болѣе заманчивой жизни… Такъ онъ и росъ дома, душой и тѣломъ принадлежа партіи, требовавшей примиренія съ русскими. Онъ даже ѣздилъ въ горы, проповѣдуя всюду покорность войскамъ, стоявшимъ у Дербента, Кубы и на Самурѣ. Но онъ не имѣлъ успѣха. Зато, во время этой поѣздки, въ Кабардѣ онъ встрѣтилъ дѣвушку, которую полюбилъ. Думать, чтобы кабардинка, да еще княжна, вышла замужъ за простого елисуйскаго агу — дворянина, было-бы безуміемъ. Оставалось одно — похитить ее. Курбанъ съ товарищами ночью подкрались къ ея саклѣ, зажгли ее и въ то время, какъ народъ кинулся тушить огонь, въ суматохѣ и шумѣ ага со своими выкралъ княжну, связалъ ее, сунулъ ей въ ротъ платокъ съ влажной землей, чтобы дѣвушка не кричала, и, перекинувъ ее черезъ сѣдло, кинулся вонъ изъ аула. Его никто не видѣлъ. Дѣвушку долго считали сгорѣвшей, пока не узнали, что она въ елисуйскомъ султанствѣ заперта въ саклѣ у Курбанъ-Аги и стала уже его женою… Будь это съ простымъ кабардинцемъ, — дѣло-бы кончилось ничѣмъ. Курбанъ уплатилъ-бы отцу калымъ — столько-то быковъ, козъ, лошадей, устроили-бы пирушку, и все оказалось-бы въ порядкѣ. Но княжна принадлежала къ владѣтельному роду. Тутъ только одна кровь могла стереть оскорбленіе. И вотъ, между двумя фамиліями началась истребительная война. Отецъ Курбанъ-Аги и братъ его были убиты въ одномъ изъ елисуйскихъ ущелій… Дядя кабардинской княжны зарѣзанъ у себя въ саклѣ братомъ Курбана. Сверхъ того, молодой и предпріимчивый Курбанъ-Ага нѣсколько разъ отбивалъ стада у родныхъ княжны и разъ даже увелъ цѣлый табунъ чудныхъ кабардинскихъ коней и продалъ его русскимъ въ Дербентъ. Потомъ онъ и самъ переселился въ Дербентъ и сталъ участвовать, какъ русскій милиціонеръ, во всѣхъ набѣгахъ и горныхъ экспедиціяхъ нашихъ въ Дагестанъ. Кабардинцы, бывшіе уже въ союзѣ съ Чечней и лезгинами, добились, чтобы Курбанъ-Агу всюду объявили измѣнникомъ. Теперь всякій, встрѣтившій его, долженъ былъ убить елисуйца.
Вражда между Курбанъ-Агою и Хатхуа будетъ вполнѣ понятна, если мы прибавимъ уже отъ себя, что украденная кабардинская княжна приходилась молодому предводителю партіи родною сестрою.
Ночь стыла. Ярче и ярче разгорались звѣзды. Снизу доносился вой чекалокъ. Изрѣдка похрапывали лошади да слышался отрывистый бредъ спавшаго лезгина. Елисуйцу и въ голову не приходило измѣнить клятвѣ. Къ смерти, ожидавшей его завтра, онъ относился спокойно: «Кысметъ!»[1] Въ книгѣ Аллаха написано, что ему, Курбанъ-Агѣ, завтра умереть, и никто, значитъ, спасти его не можетъ. Надо только встрѣтить свою участь какъ подобаетъ мужчинѣ и джигиту, чтобы салтинцы не смѣли говорить, что въ груди у елисуйца бьется бабье сердце… А отчего-же и не умереть? Онъ знаетъ, что смерть его не останется не отомщенной. Дѣти его подрастутъ, въ свою очередь изловятъ гдѣ-нибудь Хатхуа или его дѣтей, и кровь омоется кровью, такъ что душа его въ горней обители возвеселится… Адатъ будетъ исполненъ, и пѣвцы въ горахъ изъ рода въ родъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе прославятъ его память. Старшій сынъ Курбана — Амедъ и теперь ужъ хоть куда. Едва-ли найдется въ горахъ юноша, равный силой и храбростью этому львенку. Жаль одно, ему не удастся предупредить друзей русскихъ. Пожалуй, набѣгъ Хатхуа разрастется, какъ лавина. Изо всѣхъ окрестныхъ ауловъ къ нему присоединятся всадники и воины, и на затерянныя въ горахъ крѣпостцы набросится уже громадная партія лезгинъ. А онъ долженъ былъ бы дать знать своимъ… Ну, значитъ, и на это не судьба!.. Ничего не подѣлаешь съ нею.
Отъ его смерти семья не потеряетъ нисколько. У него отличная сакля въ Елисуѣ. Русскіе его награждали щедро за службу.
Онъ недавно купилъ и въ Дербентѣ домъ. На-дняхъ покрылъ плоскую кровлю его киромъ и велѣлъ разрисовать пестрыми птицами потолки, а по стѣнамъ пустить красно-желтые узоры и зеленые листья. Послѣ его смерти вдова переселится туда. Ей будетъ спокойно… Значитъ, такъ угодно Богу. Она знаетъ, что у него въ углу двора, у конюшенъ, зарытъ старый котелъ съ золотыми монетами. Будетъ на что воспитать младшихъ дѣтей и сдѣлать ихъ настоящими джигитами, а старшій сынъ его и теперь ужъ славится по всему ханству. О немъ и заботиться нечего.
Скорѣе-бы только кончалась эта ночь.
На востокѣ стало свѣтлѣй. Темная синева неба тамъ поблѣднѣла. Снизу потянуло вѣтромъ… Близокъ предразсвѣтный часъ… Скоро день, а онъ еще сномъ не подкрѣпилъ своихъ силъ. Какъ-бы завтра не показаться малодушнымъ предъ судомъ его враговъ. Нѣтъ, они не должны видѣть блѣдности на его лицѣ, замѣтить дрожь въ его рукахъ. Надо заснуть.
Курбанъ-Ага спокойно завернулся въ бурку, и черезъ нѣсколько минутъ ровное дыханіе его слилось съ дыханіемъ враговъ. Теперь здѣсь все спало.
Когда кабардинскій князь проснулся, за одной изъ горъ уже раскидывалось розовое сіяніе. Онъ дотронулся до Джансеида, Селима и Хаджи Ибраима. Послѣдній, какъ побывавшій въ Меккѣ, хотѣлъ было заунывно и печально запѣть призывъ къ намазу, но Хатхуа остановилъ его.
— Пусть Курбанъ-Ага не говоритъ, что мы ему не дали выспаться передъ смертью.
Скоро весь лагерь былъ на ногахъ. Лезгины разстилали намазлыки, становились на нихъ, совершая омовеніе.
А Курбанъ-Ага спокойно спалъ.
Даже угрюмый Ибраимъ и тотъ одобрительно улыбнулся.
— Смѣлая душа у этого елисуйца! Посмотри, онъ спитъ, какъ дома у себя въ постели.
Хатхуа сверкнулъ глазами и не могъ уже сдержать себя, толкнулъ ногою Курбанъ-Агу.
— Вставай, Ага! Пора намъ обоимъ предстать предъ судомъ.
Тотъ разомъ вскочилъ на ноги, раскинулъ бурку, всталъ на нее и совершилъ намазъ.
— Я готовъ, Хатхуа!
Лезгины выбрали тѣхъ, кто уже участвовалъ въ бояхъ съ русскими.
«Почетные люди» должны были судить Курбанъ-Агу.
Хаджи Ибраимъ сѣлъ на большой камень, остальные размѣстились кругомъ.
Когда все было готово, Ибраимъ громко прочелъ молитву.
— Курбанъ-Ага, князь Хатхуа, — помните: между нами теперь невидимо присутствуетъ ангелъ Аллаха. Всякую ложь, которая выйдетъ изъ вашихъ устъ, — онъ запишетъ и передастъ ему! Говорите правду, хотя-бы вамъ грозила смерть. Помните, смерть не безчестна, а ложь покрываетъ весь родъ стыдомъ. Лгать можно только русскимъ.
— Мнѣ нѣтъ надобности говорить неправду, — всталъ князь. — Хатхуа не боится суда выборныхъ.
Онъ подошелъ къ Курбанъ-Агѣ и положилъ руку на плечо ему.
— Я требую головы этого человѣка.
— Что онъ сдѣлалъ тебѣ?
— Мнѣ? До этого никому нѣтъ дѣла! За обиду я самъ мщу, и не судьямъ выдавать мнѣ врага! Между нами канлы!.. Но, видитъ Аллахъ, — во время газавата я бы забылъ свои счеты. На это и потомъ будетъ много времени.
— Ты хорошо говоришь, князь! — послышалось въ собраніи.
— Я требую головы этого человѣка, потому что онъ измѣнилъ намъ, потому что онъ служитъ русскимъ, потому что, если-бы ему удалось вчера убить меня, онъ-бы поѣхалъ къ нимъ и предупредилъ ихъ объ опасности. Спросите его самого объ этомъ.
— Правду-ли говоритъ князь, Курбанъ-Ага?
— Правду.
Ропотъ послышался кругомъ.
— Да неужели въ тебѣ собачья душа, что ты спасъ-бы врага отъ газавата?
— Да! Потому что я клялся ему, я служу ему…
— Смерть, смерть! — вырвалось неудержимымъ крикомъ изъ стоявшихъ кругомъ рядовъ молодыхъ лезгинъ.
— Молчать! — грозно обернулся къ нимъ Хаджи Ибраимъ. — Здѣсь мы судимъ, а вы только слушайте и учитесь горскому адату и боевой правдѣ… Курбанъ-Ага — повтори еще разъ: совершивъ свою месть, ты-бы поѣхалъ…
— Да! — прервалъ его елисуецъ, — я-бы сейчасъ-же — у меня скакунъ лучше вашего — я-бы сейчасъ, не теряя ни одной минуты, кинулся за Шахъ-Дагъ, на Самуръ къ ширванцамъ и тенгинцамъ, — тамъ стоятъ именно эти полки, и далъ-бы знать русскимъ, что вы идете на нихъ…
— Смерть, смерть! — раздалось уже въ рядахъ судей.
— Смерть ему суждена давно… Еще на джамаатахъ, три года назадъ, онъ объявленъ измѣнникомъ… Дѣло не въ томъ… Но смерть мы должны ему выбрать, только выслушавъ его. Говори, Курбанъ-Ага, сколько тебѣ заплатили русскіе за черную измѣну?.. За сколько золотыхъ ты продалъ родину и вѣру?
— Такой монеты еще нѣтъ, чтобы купить меня! — гордо поднялъ на него горящій негодованіемъ взглядъ Курбанъ-Ага… — Русскіе мнѣ, какъ всѣмъ служащимъ у нихъ, платятъ жалованье, и, благодареніе Аллаху, у меня отложено довольно, чтобы твоя сестра, — оглянулся онъ на князя, — послѣ меня не знала нужды… Но за золото я не продаю души. У меня въ роду такихъ не было… Вы хотите знать, чѣмъ меня купили русскіе?.. Я скажу вамъ… Потому что вы, глупые горные волки, не имѣете понятія о томъ, что было вчера и что будетъ завтра, потому что вы, какъ листья подъ вѣтромъ, уноситесь туда, куда васъ влечетъ другая сила. Вы легковѣрны, какъ дѣти, и поддаетесь злому уговору, какъ женщины… Вы сами не знаете, какой судьбѣ обрекаете родину. Слушайте меня… Мнѣ было десять лѣтъ, когда меня привезли въ Тифлисъ аманатомъ[2]… Еще недавно этотъ городъ курился пожарищемъ. Персы не оставили въ немъ камня на камнѣ… Всюду стояли кровавыя лужи, и подъ развалинами домовъ гнили десятки тысячъ мертвецовъ. По улицамъ бродили шакалы и волки: они одни жирѣли отъ легкой добычи. Шахъ оставилъ имъ довольно труповъ. Кругомъ была пустыня: деревни сожжены, жатвы вытоптаны, виноградники и сады вырублены… И вотъ пришли русскіе, и точно чудомъ какимъ-то, среди запустѣнія и развалинъ поднялась новая жизнь — выросли улицы, заблистали дворцы, зазеленѣли сады, раскинулись виноградники, и нивы стали радовать сердце народа, не знавшаго до тѣхъ поръ, что такое безопасность. Отовсюду изъ горныхъ пустырей, изъ лѣсныхъ дебрей возвращались, какъ разсѣянныя стада, бѣжавшіе; скоро, еще недавно покрытыя кровью, Грузія и Кахетія закипѣли медомъ и молокомъ… Когда мы ѣхали въ заложники, наши матери оплакивали насъ. Онѣ думали, что насъ зарѣжутъ на главной площади передъ идолами!.. Прости имъ, Аллахъ, ихъ невѣжество!.. Въ лучшемъ случаѣ, родные предполагали, что насъ заставятъ молиться ихъ Богу и перейти въ ихъ вѣру… Что-же мы увидѣли?.. На Майданѣ вся изукрашенная стоитъ наша мечеть, другая на Авлабарѣ… третья — посреди русскаго города… Муллы почтены, какъ и русскіе священники… Ни въ семьѣ, гдѣ я жилъ, ни въ школѣ, гдѣ я учился, никто не корилъ меня моей вѣрой, никто не говорилъ о томъ, что русская лучше. Я ни разу не слышалъ предложенія измѣнить Аллаху и его пророку, да будетъ имя его священно во вѣки-вѣковъ! Я видѣлъ, что русскіе содержатъ школы для мусульманъ, и имамы въ нихъ невозбранно учатъ дѣтей нашему закону. Я видѣлъ, что въ войскахъ у русскихъ служитъ много магометанъ, и никто не дѣлаетъ разницы между ними и христіанами. Я видѣлъ татаръ между генералами, мусульманъ-начальниковъ, строго командовавшихъ офицерами христіанами, и тогда впервые я понялъ, что такое русская власть, и научился уважать ее… «Но это большой городъ, тамъ, можетъ быть, они дѣлаютъ это для показа». Признаюсь, эта мысль и мнѣ приходила въ голову. Тѣмъ не менѣе, уѣзжая домой, я плакалъ… Семья, пріютившая меня, какъ родного, — тоже… Когда я вернулся въ горы, — мнѣ показалось, что я попалъ въ адъ. Но я былъ добрымъ елисуйцемъ… Обращаюсь къ тебѣ, мой кровный врагъ, князь Хатхуа: кто меня можетъ упрекнуть въ трусости?
— Никто! — громко произнесъ кабардинецъ.
— Въ жестокости?..
— Никто!..
— Въ подлости?..
— На твоей памяти нѣтъ этого… Свидѣтельствую…
— Отказалъ-ли я кому-нибудь въ гостепріимствѣ?..
— Никому…
— Не дѣлился-ли я съ нищими, не одѣвалъ ли нагихъ, не кормилъ-ли голодныхъ?..
— Да, да, да!
— Измѣнялъ-ли я слову своему?..
— Нѣтъ…
— Совершалъ-ли я вѣрно всѣ обряды моей вѣры? Не выстроилъ-ли я въ Елисуѣ мечеть? Не далъ-ли золота на школу муршиду Али-Ходжѣ?
И когда князь подтвердилъ все это, Курбанъ-Ага поднялъ голову къ уже сіявшему утреннимъ блескомъ небу и торжественно проговорилъ:
— Аллахъ, о, Аллахъ! Ты слышалъ свидѣтельство враговъ моихъ. Вспомни его, когда черезъ часъ душа моя предстанетъ предъ твоимъ вѣчнымъ престоломъ. — Итакъ, судьи, я вернулся въ горы и былъ добрымъ мусульманиномъ и добрымъ елисуйцемъ. И вотъ, когда я еще разъ и уже навсегда увѣрился, кто такіе русскіе, они заняли Кубу, всѣ линіи Самура, вокругъ Шахъ-Дага ихъ казаки поили своихъ коней въ горныхъ рѣкахъ и потокахъ. На стѣнѣ Искендера великаго въ Дербентѣ давно уже развѣвалось ихъ знамя. И всюду, всюду, куда они приходили и гдѣ оставались, — развивались ремесла, цвѣла промышленность, начиналась торговля. Всюду выростали сады, украшались аулы… Сознаніе безопасности заставляло людей думать о завтрашнемъ днѣ, и горцы богатѣли. Наши мечети загорѣли позолотой, купола ихъ, какъ твоя чалма, ходжа, покрылись зеленой эмалью. Съ конца въ конецъ задвигались караваны. Чѣмъ были мы — елисуйцы? Послѣдними изъ послѣднихъ! Теперь мы, — гордо возвысилъ онъ голосъ, — первые изъ первыхъ въ горахъ. Трудъ и богатство широкою рѣкою льются за ихъ полками. Они ничего не отнимаютъ, — они платятъ за все… Ихъ суды справедливы, какъ враги, — они великодушны… Посмотрите на жалкихъ персовъ, на этихъ презрѣнныхъ собакъ, которыхъ у насъ рѣзали, какъ барановъ. Они выстроили громадный базаръ. Кто былъ въ Баку, Ленкорани, пусть спроситъ ихъ, гдѣ лучше: подъ отеческой сѣнью шаха — кровожаднаго тирана, — срубившаго столько головъ, сколько не было часовъ во всей его жизни, или подъ строгимъ управленіемъ русскихъ? И они покажутъ вамъ свои дома, полные, какъ золотая чаша, изъ которой сладкій напитокъ уже льется черезъ край… У себя въ Иранѣ они живутъ, зарывая деньги, какъ нищіе, въ смрадныхъ лохмотьяхъ, въ проказѣ, въ грязи, въ руинахъ… Имъ страшно показать богатство, потому что шахъ отниметъ его; — здѣсь они, какъ цвѣты — красуются яркими одеждами, какъ пестрыя птицы блистаютъ свѣтлыми крыльями и перьями… Такъ всюду, куда приходятъ русскіе… Храбрые и великодушные враги, справедливые судьи, мудрые правители… Служу имъ, какъ людямъ, которые — дадутъ намъ покой, счастье, богатство…
— За наше рабство? — спросилъ его Ибраимъ.
— У нихъ нѣтъ его для насъ.
— Мы предпочитаемъ остаться свободными горными орлами; лучше тощать на нашихъ скалахъ, чѣмъ жирѣть въ ихъ хлѣвахъ и закутахъ. Намъ нужна наша воля, какъ коршуну нуженъ просторъ, какъ вѣтру — ущелья, черезъ которыя онъ дуетъ. Вы слышали, что говоритъ Курбанъ-Ага въ свое оправданіе?.. Измѣнникъ-ли онъ?
Изъ судей всталъ сѣдой старый лезгинъ… Его приняли въ джигиты, потому что, по обѣту, онъ долженъ былъ умереть въ бою съ невѣрными.
— Курбанъ-Ага! Во имя Аллаха, скажи намъ, клялся-ли ты на коранѣ служить имъ… гяурамъ?
— Да, клялся…
Старикъ сѣлъ и задумался… Остальные молчали тоже. Сѣдой лезгинъ заговорилъ опять.
— Онъ измѣнникъ, потому что служитъ русскимъ… Но если-бы онъ не служилъ имъ, онъ былъ бы тоже измѣнникомъ, ибо онъ клялся на коранѣ и призывалъ священное имя пророка… Какъ выйти изъ этого?..
— Позволено-ли будетъ мнѣ, младшему между вами, подать свое мнѣніе? — тихо спросилъ, наклоня голову, кабардинскій князь.
— Говори, сынъ мой.
Хатхуа положилъ руку на плечо Курбанъ-Агѣ.
— Во имя Аллаха и пророка его Магомета требую для моего и нашего общаго врага Божьяго суда!..
Одобрительный ропотъ пронесся по собранію…
Лица судей просвѣтлѣли…
— Божій судъ… Божій судъ…
Оглядѣвъ всѣхъ и убѣдясь, что таково общее мнѣніе, Хатхуа вынулъ кинжалъ и бросилъ его на землю, снялъ пистолеты и съ ними сдѣлалъ тоже и подошелъ опять къ Курбанъ-Агѣ.
— Курбанъ-Ага, вызываю тебя на Божій судъ… Да дастъ Аллахъ побѣду тому, кто правъ, и да уничтожитъ виновнаго… Прости мнѣ смерть твою, какъ я впередъ отъ всего сердца прощаю тебѣ свою.
Курбанъ-Ага подалъ ему руку.
Они быстро обнялись.
— Да будетъ, да будетъ, да будетъ! — крикнули хоромъ присутствовавшіе.
Теперь Курбанъ-Агу и князя Хатхуа развели въ разныя стороны…