Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Нина/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← Радость забытой крѣпости | Кавказскіе богатыри — Нина | Первая тревога → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 107. |
Когда оказія приблизилась на сто шаговъ, тяжело скрипя на громадныхъ петляхъ, растворились ворота Самурскаго укрѣпленія. Брызгалову страстно захотѣлось перебѣжать это пространство и прижать къ сердцу дочь, которую онъ девять лѣтъ уже не видалъ, но старый служака во-время вспомнилъ «артикулъ», повелѣвавшій коменданту никогда и ни подъ какимъ видомъ не оставлять укрѣпленія. Онъ ждалъ въ воротахъ. Нина зорко смотрѣла туда, но въ ихъ тѣни ничего не было видно… Какія-то сѣрыя фигуры караульныхъ солдатъ, ихъ папахи, и только; даже лицъ нельзя было разсмотрѣть. Хотя оказію и замѣтили, но командовавшій ею офицеръ, имѣя въ виду все ту же Нину, приказалъ сдѣлать выстрѣлъ изъ орудія. Глуша все кругомъ, ахнула его мѣдная грудь. Вздрогнули и застонали на каменныхъ стержняхъ окрестные утесы, зловѣщимъ гуломъ ударъ прокатился по всѣмъ ущельямъ и замеръ въ ихъ таинственной синевѣ. Оказія двинулась еще, и съ парапета главной башни отвѣтнымъ привѣтомъ прокатился по всей Самурской долинѣ второй выстрѣлъ. Караулъ вышелъ и выстроился у воротъ…
— А батюшки нѣтъ? — тревожно спросила Нина, обращаясь къ Незамай-Ко́зелу, какъ онъ уже теперь перекрестилъ себя.
— Нѣтъ-съ, они внутрѣ-съ.
— Какъ?
— Внутрѣ-съ, Потому что по долгу службы они не должны-съ поддаваться непреоборимому движенію жаждущаго сердца. Они спервоначалу примутъ рапортъ отъ капитана Свистунова, поздороваются съ солдатами, а потомъ уже обратятся къ исполненію сладчайшихъ обязанностей.
— Я этого не знала.
— Гдѣ же вамъ. У васъ этому не учили, — нѣжно проговорилъ онъ и вдругъ наклонился къ тарантасу. — Нина Степановна!..
— Чего вамъ?
— Вы неприлично поняли мою фамилію.
— Какъ неприлично?
— Не Козе́лъ, а Ко́зелъ — Незамай-Ко́зелъ. Такъ у насъ и по документамъ значилось, да негодяи-писаря удареніе перепутали, и вышла неприличность… Но я всегда могу возстановить.
Кнаусъ въ это время вздумалъ было поправить свою пострадавшую репутацію и изъ хвоста колонны вынесся впередъ, гарцуя на кабардинкѣ, но увы, не могъ остановиться въ воротахъ. Конь зналъ, какая рука управляетъ имъ и, почуявъ впереди прелесть покоя въ крѣпостной конюшнѣ, выкинулъ двѣ лансады передомъ и задомъ, такъ что несчастный потомокъ тевтонскихъ рыцарей потерялъ папаху и съ отчаяніемъ утопающаго схватился за луку, припавъ къ шеѣ лошади, какъ къ лучшему другу. Конь не оцѣнилъ этого и, бѣшено вскочивъ въ ворота, проскакалъ до конюшенъ и остановился, тяжело храпя и нервно поводя тонкими ноздрями… Нина въ это время не выдержала. Она выскочила изъ коляски и бросилась впередъ.
— Гдѣ отецъ, гдѣ батюшка?
Брызгаловъ. и тутъ себя не выдалъ. Глаза его были полны слезъ, грудь подымалась порывисто, но онъ сдержался, выждалъ командира оказіи и принялъ его рапортъ.
— Все ли благополучно?
— Все, г. комендантъ.
— Не было ни больныхъ, ни нападеній на пути?
— Никакъ нѣтъ-съ, г. майоръ.
— Здорово, ребята!
— Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе!
Брызгаловъ обошелъ фронтъ, зорко осматривая солдатъ.
— Здорово, казаки!
— Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе!
— Ну, добро пожаловать! Отдохните, почиститесь, а завтра назадъ съ Богомъ…
Только теперь онъ вдругъ обернулся къ Нинѣ, смотрѣвшей на него широко открытыми глазами.
— Батюшка, неужели это вы?.. Сѣдой какой!..
И она замерла въ сильныхъ рукахъ стараго майора.
Тотъ всмотрѣлся въ ея глаза…
— Совсѣмъ мамины!.. — и зарыдалъ, уже забывая, что около стоятъ чужіе.
Кавказскіе солдаты того времени, впрочемъ, жили душа въ душу со своими командирами. По многимъ лицамъ изъ нихъ тоже катились слезы. И они еще грознѣе хмурили брови, чтобы не выдать волненія. Тѣмъ не менѣе всѣ глаза были устремлены на дѣвушку. Нѣкоторые здѣсь знали ея мать и думали, недвижно стоя въ строю, такая же ли будетъ для нихъ добрая и ласковая эта красавица-дѣвушка. Нина только теперь сообразила, что она не поцѣловала отцу руки, и порывисто сдѣлала это. Старый воинъ, одичавшій въ Самурскомъ укрѣпленіи, отдернулъ-было руку и сконфуженно проговорилъ:
— Что ты, что ты!.. — и потомъ, опять пристально всмотрясь въ нее, прибавилъ. — Совсѣмъ, совсѣмъ такая, какъ мать!..
Его любящему сердцу покойница казалась лучше и прекраснѣе всѣхъ женщинъ на свѣтѣ.
— Если и душа у тебя такая!..
И онъ, не кончивъ, обернулся къ офицерамъ и оффиціально проговорилъ:
— Господа офицеры, прошу ко мнѣ закусить, чѣмъ Богъ послалъ, и юнкеровъ тоже.
Только у себя дома онъ горячо пожалъ руку Свистунову и поблагодарилъ его за заботливость о его дочери во время четырехдневнаго пути.
— Помилуйте, Степанъ Ѳедоровичъ, да такой пріятной оказіи у меня еще до сихъ поръ не было.
Нина быстро привела себя въ порядокъ, и не успѣли еще офицеры снять съ себя шашекъ и отряхнуться, какъ дѣвушка вышла къ нимъ. Въ то же время и деньщикъ Тарасъ показался въ другихъ дверяхъ.
— Чего тебѣ? — спросилъ его Брызгаловъ.
— Солдаты тутъ, у порога…
— Ну?..
— Покорнѣйше просятъ ея высокоблагородіе.
Брызгаловъ вышелъ, но тотчасъ же явился сіяющій.
— Нина, выйди-ка.
Дѣвушка выбѣжала на крыльцо… Старые сѣдые усачи, не ожидая ея привѣта, гаркнули ей:
— Здравія желаемъ, ваше благородіе!
Потомъ одинъ за всѣхъ:
— Съ вашей матушкой-покойницей, — царствіе ей небесное! — душа въ душу жили. Мать была, а не командирша. Изъ всякихъ бѣдъ вызволяла… Не погнушайтесь.
И онъ подалъ ей громадный букетъ полевыхъ цвѣтовъ, съ опасностью жизни набранныхъ солдатами. Дѣвушка, желая скрыть волненіе и слезы, спрятала въ немъ лицо. Цвѣты еще были опрысканы росой и освѣжили ее. Она осматривала ихъ. Какая прелесть! Нина даже не нашла, любуясь ими, что сказать молодцамъ солдатамъ, не сводившимъ съ нея умиленныхъ глазъ.
— Благодарю, благодарю васъ… Не знаю, чѣмъ я заслужила… Я постараюсь… — лепетала она, и Брызгаловъ, глядя на нее со стороны, не приходилъ къ ней на помощь. Ему было такъ пріятно видѣть это смущеніе дочери, эти нерѣшительно глядѣвшіе глаза ея и вздрогнувшій отъ внутренняго волненія ротъ.
— Совсѣмъ мать! Вылитая! — И ему опять захотѣлось плакать, но въ это время позади солдатъ послышалось:
— Пусти, чего ты! Пусти, Ѳедорчукъ! Тебѣ говорятъ, рябая твоя морда!..
И продиравшійся впередъ вдругъ замеръ, увидя начальство на крыльцѣ.
— Чего ты? — спросилъ его Брызгаловъ.
Тотъ только моргалъ, сорвавъ съ себя папаху.
— Чего ты?..
— Онъ, ваше высокоблагородіе, — засмѣялся, стоявшій около георгіевскій кавалеръ, — козла Ваську пожелалъ представить.
— Ну, давай его!.. Гдѣ онъ?
Солдаты разступились. Козелъ, важно потряхивая бородой, подошелъ къ Нинѣ.
— Чего-же ты? Командуй! — приказалъ оторопѣвшему солдату тотъ же усачъ.
— Васька, генералъ идетъ!
Васька съ тѣмъ же непоколебимо серьезнымъ выраженіемъ всталъ на заднія ноги и замоталъ передними…
Нина расхохоталась.
— Васька, черкесы!..
Козелъ моментально обернулся, голову внизъ, рога впередъ и неистово кинулся въ ворота. Къ сожалѣнію, какъ разъ въ это время входилъ въ нихъ оборванецъ въ старой солдатской шинели съ цѣлымъ грузомъ чего-то на плечахъ. Васька, не разсчитавъ, такъ его ткнулъ, что бѣдняга вверхъ ногами полетѣлъ назадъ и, вскочивъ, хотѣлъ было распорядиться съ Ваською по-своему, да замѣтилъ начальство, отряхнулся и пошелъ уже прямо къ крыльцу.
— А, Левченко!.. Ну, какъ охотился?..
— Съ пріѣздомъ! — прохрипѣлъ тотъ и свалилъ къ ногамъ Нины цѣлую груду набитой имъ дичи. — Будьте здоровы!
— Тарасъ! — крикнулъ Брызгаловъ.
Тотъ уже зналъ, въ чемъ дѣло. Онъ вышелъ съ графиномъ водки и стаканомъ.
— Ну, Нина, угощай нашего Немврода, великаго ловца передъ Господомъ!..
Дѣвушка, краснѣя, налила. Левченко покосился на стаканъ и недовольно сморщился.
— Чего ты?
— Неполная, ваше выскоблагородіе!
Степанъ Ѳедоровичъ самъ ему долилъ, тотъ выпилъ и щелкнулъ языкомъ.
— «Командирская»! — одобрительно обернулся онъ къ товарищамъ.
— Братцы, позовите-ка артельнаго. Двухъ барановъ вамъ на радостяхъ и водки боченокъ. Только смотрите у меня, чтобы пьяныхъ ни-ни! Въ крѣпости не полагается.
— Покорнѣйше благодаримъ, ваше высокоблагородіе!.. — гаркнули повеселѣвшіе солдаты.
— Старики! Смотрѣть за молодежью чтобы все было въ порядкѣ! На, Левченко, тебѣ за дичь! — И онъ протянулъ ему серебряный цѣлковый.
Левченко былъ однимъ изъ тѣхъ типовъ, которые подъ вліяніемъ кавказской горной войны не казались рѣдкостью на линіи. Онъ не могъ усидѣть дома, и однообразная крѣпостная жизнь его томила да одури. Онъ бралъ ружье и уходилъ на охоту. Его сначала наказывали, потомъ привыкли къ его отлучкамъ. Впослѣдствіи онъ оказался даже полезнымъ, потому что избороздилъ окрестные лѣса и чащи, изучилъ ихъ, каждую звѣриную тропу зналъ наизусть. Онъ не заблудился бы въ хаосѣ скалъ, и по ему одному вѣдомымъ примѣтамъ, выбирался отовсюду на дорогу. Въ душахъ у такихъ крѣпостныхъ охотниковъ бились неизсякаемые родники поэзіи. Они проводили цѣлыя недѣли одиноко, подъ открытымъ небомъ, по ночамъ чуть не натыкались на лезгинскія партіи, иногда до утра таясь по сосѣдству съ ними. Ни ливни, ни грозы, со страшною силою бушевавшіе въ темныхъ ущельяхъ, не пугали ихъ. Притомившись, они съ массою дичи возвращались въ крѣпость, отсыпались и опять уходили вонъ. Иногда цѣлые дни такой Левченко лежалъ въ лѣсу, глядя сквозь переплетъ его вершинъ въ небо, и слушалъ, какъ просыпавшійся вѣтерокъ заводилъ бесѣду съ недвижными до тѣхъ поръ листами, какъ внезапно взбудораживались и перекликались птицы… Солнце закатывалось. Огнистое сіяніе его мерцало на верхушкахъ старыхъ деревъ; въ глубину ущелій, открывавшихся устьями къ закату, алою рѣкою вливалось его пламя. Въ ближайшихъ аулахъ слышались меланхолическіе призывы къ намазу съ каменныхъ минаретовъ. А Левченко не хотѣлъ подыматься и прислушивался, точно во всей природѣ на его глазахъ сейчасъ разрѣшалась какая-то великая, страшная тайна… Тянуло къ ночи холодкомъ, освѣжавшимъ его обвѣтренное и обугленное лицо, и Левченко вставалъ и шелъ, куда глаза глядятъ… Ему случалось часто попадать за аулы въ горные узлы, вокругъ облѣпленные ихъ гнѣздами, но кавказецъ нисколько не смущался. Зажгутся тамъ вечерніе огни, — онъ соображаетъ: «трапезуютъ теперь азіаты, поди, свой хинкалъ лопаютъ»; потухнетъ, — «ишь, спать орда повалилась»; наступитъ ночь, залаютъ всюду собаки, завоютъ внизу въ ущельяхъ чекалки, — ему нисколько не страшно. Вся даль и глубь таинственнаго края открыта ему, точно такъ и слѣдуетъ ему шляться по заповѣднымъ дебрямъ… Такимъ Немвродамъ, какъ Левченко, случалось даже дѣлать невозможное. Ни одинъ лезгинъ не рѣшался быть кунакомъ русскихъ, приводилось встрѣчаться съ одинокими горцами, — они, Богъ знаетъ какъ, дружились: жили вмѣстѣ цѣлыми днями и расходились, не питая другъ противъ друга злокозненныхъ намѣреній; разговаривали они на своеобразномъ языкѣ, коверкая одинаково и русскій, и татарскій.
— Якши болъ, бояръ, якши айда! — оралъ безсмыслицу лезгинъ, похлопывая Левченко по плечу.
Тотъ, разумѣется, не оставался въ долгу.
— Саголъ! Аллахъ — сахласынъ твоя марушка да баранчукъ якши болъ.
И онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что по-ихнему это значитъ: «желаю отъ Бога здоровья твоей женѣ и дѣтямъ», а всѣ лезгины, въ свою очередь, думали, что марушка[1] и баранчукъ[2] — чисто по-русски.
Когда Нина вернулась въ комнаты, Брызгаловъ уже счелъ должнымъ оффиціально представить ей своихъ офицеровъ.
— Штабсъ-капитанъ Незамай-Козелъ.
— Ко́зелъ! — поправилъ тотъ.
— Ну, вотъ! — съ неудовольствіемъ перебилъ Степанъ Ѳедоровичъ. — Что это ты, братецъ? До сихъ поръ Козломъ бы…
— По ошибкѣ писаря, ей-Богу-съ, Степанъ Ѳедоровичъ.
— Прапорщикъ Роговой.
Роговой элегантно подошелъ къ ручкѣ и пріобрѣлъ въ Козлѣ или Ко́злѣ смертельнаго врага.
— Прапорщикъ Кнаусъ, изъ ревельскихъ лезгиновъ!..
Тотъ уже почистился и сіялъ во всемъ великолѣпіи.
— Все молодцы-ребята! Узнаешь ихъ, — полюбишь. А они тебя уже и теперь любятъ. Ну, зови гостей къ столу, молодая хозяйка.
И онъ опять вспомнилъ покойницу и смахнулъ съ глазъ слезу.
— Да, а юнкеровъ я тебѣ не представилъ.
— Князь Раменцовъ и Хаби Мехтулинъ Агаларовъ… Бравые ребята, только часто слишкомъ у меня на гауптвахтѣ сидятъ. Ну, теперь, господа, чѣмъ Богъ послалъ; къ обѣду мы велимъ дичь изжарить.
Первое время здѣсь Нина никакъ не могла дать себѣ отчета — весело ей или скучно. Старая крѣпость жила своею жизнью, своимъ будничнымъ обиходомъ. Такъ же медлительно катался у ея сѣрыхъ стѣнъ разбившійся на рукава свѣтло-водный Самуръ, такъ же золотыми сѣтями на его песчаномъ днѣ играло солнце, такъ же величаво и сумрачно вокругъ тѣснились вершины Кавказа и синѣли ущелья, залегавшія отсюда въ самую заповѣдную глубь грознаго Дагестана… Все, о чемъ читала у себя въ институтѣ Нина, все въявь теперь передъ нею. Вонъ тамъ за тѣми скалами прячутся «рыцари горъ», а по толкованію ея отца — попросту разбойники. О, какъ бы она желала повидать хоть одного изъ нихъ! Потому-что тѣ оборвыши, которые пріѣзжали къ базарнымъ днямъ въ крѣпость, вовсе не соотвѣтствовали гордому демоническому идеалу «Аммалатъ-бека», о которомъ изрѣдка въ безсонныя ночи она думала въ холодномъ и далекомъ Петербургѣ… Вмѣстѣ съ оказіей, доставившей ее въ Самурское укрѣпленіе, Нина получила много книгъ, выписанныхъ ея отцомъ для того, чтобы она могла коротать съ ними долгіе крѣпостные досуги. Книги того времени тоже говорили о сказочныхъ герояхъ и дивныхъ богатыряхъ, казалось, воскресившихъ въ трущобахъ Дагестана легендарные средніе вѣка съ ихъ романтическими паладинами. И это все тамъ, все тамъ! — вперяла она часто взглядъ въ синій сумракъ тѣснинъ, загромоздившихъ передъ нею дали. — Когда солнце заходило за горы, и подоблачные аулы загорались розовымъ свѣтомъ, — она задумчиво смотрѣла туда и по своимъ книгамъ рисовала себѣ дикую и поэтическую жизнь лезгинъ, гнѣздившихся наравнѣ съ орлами… Раза два или три за однимъ изъ рукавовъ Самура показывались всадники на золотистыхъ коняхъ… Нина кидалась къ парапету зорко глядѣть туда, но еще ранѣе, чѣмъ она успѣвала разсмотрѣть ихъ бурки, ружья въ мохнатыхъ чехлахъ за плечами, гордо взбитыя на затылокъ папахи, — часовые давали сигналъ, и отецъ ея, являясь на башнѣ, командовалъ:
— А ну-ка, пугните мнѣ этихъ негодяевъ! Ишь, какъ изнахальничались. Скоро подъ самую крѣпость станутъ подъѣзжать!
Сѣдой съ громадными усами артиллеристъ наводилъ «орудію» и, тяжело прорѣзывая сонный воздухъ, летѣло туда ядро, взрывая облачко пыли и мелкаго камня у самой шайки… Конечно, лезгины разсыпались во всѣ стороны, для очистки совѣсти стрѣляли оттуда въ крѣпость, и затѣмъ опять долго, долго и скучно тянулась обычная дѣйствительность… Съ книгою Нина повадилась было уходить за крѣпость. Надъ Самуромъ былъ тутъ холмикъ, гдѣ благоухали розы, какіе-то совсѣмъ неизвѣстные ей цвѣты осыпали кусты своими кистями. А вверху громадный каштанъ, точно осѣнялъ густыми благословляющими вѣтвями. Нинѣ здѣсь солдаты устроили скамью, и она часами сидѣла одна, читая, слушая воду или пѣніе невидимой птички въ чащѣ дерева. Нина старалась разглядѣть туманные силуэты горъ за нею, этою вѣнчанною вершиною, — и опять обращалась къ страницамъ «Библіотеки для Чтенія». Въ письмахъ къ своимъ подругамъ она подробно обрисовывала это «ma solitude»[3] такими красками, что потомъ еще вдвое полюбила свой пустынный уголокъ. Но, увы, скоро и отъ этого пришлось отказаться. Разъ какъ-то она декламировала здѣсь «Хаджи-Абрека» и «Измаила-Бея», какъ вдругъ въ чащѣ каштана что-то шелохнулось — большое, крупное. Нина съ сильно бьющимся сердцемъ кинулась прочь, и ей почудилось смутное, темное… Она неистово крикнула и побѣжала съ холма внизъ. Вслѣдъ за ней что-то грузное свалилось съ каштана и, раздвигая кусты и прячась за ними, слѣдовало не отставая… Нину всю охватилъ страхъ, слѣпой страхъ. Она не оглядывалась. Она не знала даже, что бѣжитъ за нею, но продолжала кричать… Часовые на башнѣ всполошились и, когда дѣвушка выскочила на открытое пространство, замѣтили рыжую папаху и какого-то оборванца въ лохмотьяхъ бурой чухи, торопившагося за Ниной. Позади мелькала другая папаха… Очевидно ихъ было двое. Часовой приложился, подождалъ… Оборванецъ уже настигалъ дѣвушку, заоралъ даже что гортанное и хриплое, но торжествующее и смѣлое другому, папаха котораго тоже уже вся выдвинулась наружу.
— Смирновъ! — позвалъ часовой, — возьми-ка ты того, а я этого.
Еще мгновеніе, и два выстрѣла слились, будя заснувшія ущелья и долины.
Оборванецъ, бывшій почти у самыхъ ногъ Нины, какъ-то нелѣпо взмахнулъ руками и покатился по песку. Нина живо добѣжала до воротъ. Другой лезгинъ хотѣлъ было, по горскому обычаю, выручить тѣло товарища и кинулся къ нему, но Смирновъ, зная мѣстный адатъ, уже приготовился и мѣткимъ ударомъ уложилъ его рядомъ. Тревога поднялась въ крѣпости… Солдаты вразсыпную кинулись на холмъ, обшарили тамъ всѣ кусты, но никого больше не нашли. Только двое этихъ хищниковъ и было. Одного, убитаго на повалъ, и другого, умирающаго, внесли въ крѣпость и положили въ тѣнь чинары, на ея площади. Нина, замирая, смотрѣла имъ въ лица. Грозные взгляды ихъ изъ-подъ полусмежившихся вѣкъ, казалось, еще слѣдовали за нею. Бешметы ихъ были разстегнуты, и сильныя загорѣлыя волосатыя груди, еще дышущая у одного и недвижная у другого, какъ старая бронза, блестѣли подъ солнцемъ. Пришелъ врачъ, посмотрѣлъ раненаго…
— Дайте ему пить! Тутъ мнѣ дѣлать нечего.
— А вылечить нельзя будетъ? — спросила Нина.
— Нѣтъ! Какое вылечить! Черезъ часъ готовъ!.. Ну, барышня, счастливъ вашъ Богъ!.. Они-бы васъ живо скрутили и въ горы…
— Зачѣмъ я ему?
— Какъ зачѣмъ? А выкупъ?..
— Ну вотъ!..
Брызгаловъ, встревоженный и испуганный, отдалъ приказаніе впредь не пускать Нину за крѣпость…
Финала этого приключенія пришлось ждать не долго. Утромъ на другой день къ воротамъ крѣпости подошла цѣлая процессія. Впереди шелъ такой-же, какъ и убитые, оборванный лезгинъ съ палкой, на которой болтался бѣлый лоскутъ. За парламентеромъ брели двѣ старухи, старикъ, трое вооруженныхъ молодыхъ людей съ лошадьми въ поводу и медленно, и важно ѣхалъ верхомъ кадій аула, изъ котораго были убитые хищники. Кадія впустили въ крѣпость. Длинный и сутуловатый старикъ съ окрашенной въ красное бородой, шелъ, кутаясь въ неизмѣнный, накинутый на плечо тулупъ. Чудовищно длинный воротникъ этого тулупа украшенъ былъ тремя хвостами и длинными, волочившимися до полу рукавами, такими узкими, что ничья даже дѣтская рука не могла-бы влѣзть въ нихъ. Поверхъ шубы, для важности была на него накинута на одно плечо бурка. Кадій важно приблизился къ Брызгалову и что-то забормоталъ ему по-аварски. Вызвали переводчика.
Кадій, какъ и подобало столь солидной персонѣ, сѣлъ и даже глаза закрылъ отъ сознанія своего величія.
Нукеръ его за нимъ подалъ ему кальянъ. Онъ выпустилъ два-три клуба синеватаго дыма и обратился къ переводчику:
— Ты грузинъ?
Тотъ щелкнулъ языкомъ — знакъ, выражавшій отрицаніе.
— Армянинъ?
То-же самое.
— Урусъ? Алла, Алла! Бэла урусъ гёрмадымъ.[4]
— Ты спроси у этого мерзавца, зачѣмъ онъ явился сюда? — приказалъ нетерпѣливо Брызгаловъ, впрочемъ, уже догадывавшійся о томъ, что того привело въ крѣпость.
Кадій издалека началъ разсказывать, что народъ у нихъ въ аулахъ — дуракъ-народъ. Что народъ, какъ бараны, куда его толкнутъ, туда и идетъ, что кадіи, вообще, очень хороши, всѣ хороши, а народъ — дрянь!.. народъ пхе! И онъ даже сплюнулъ въ сторону отъ негодованія. Что русскіе, если захотятъ, то однимъ дуновеніемъ уничтожатъ всѣхъ горцевъ, и, сложивъ пальцы вмѣстѣ, онъ поднесъ ихъ ко рту и дунулъ. Стоитъ только князь Аргуту[5] или аниралу Лазаруфъ[6] показать свои папахи, — и всѣ эти «муридъ-яманъ» живо разбѣгутся передъ ними…
Онъ долго-бы еще разглагольствовалъ, если-бы Брызгаловъ не крикнулъ:
— Ты не втирай очковъ въ глаза, — и уже по-татарски рѣзко проговорилъ, — говори, что тебѣ нужно, или убирайся вонъ.
Кадій возвелъ очи къ небесамъ, какъ-бы призывая ихъ въ свидѣтели того, что нельзя-же такъ вести переговоры безъ политики и тонкихъ горскихъ дипломатическихъ пріемовъ. Но когда переводчикъ ему прибавилъ, что его немедленно выпроводятъ вонъ, кадій помянулъ Аллаха и, сославшись на «кысметъ»[7], объявилъ кратко, что за двумя разбойниками, уже поплатившимися смертью, явились отецъ одного и мать и братья другого; что онъ, кадій, проситъ тѣла ихъ отдать роднымъ для погребенія; что со своей стороны онъ очень сожалѣетъ о случившемся, но онъ, кадій, уже сказалъ, что ихъ народъ вообще дрянной народъ, и что только кадіи хорошіе люди. Къ этому онъ мечтательно прибавилъ, что если его, кадія, угостятъ русскимъ чаемъ, то онъ ничего противъ этого не имѣетъ.
Кадія Брызгаловъ, вѣрный горскимъ обычаямъ, пригласилъ въ комнаты, а тѣла двухъ убитыхъ лезгинъ приказалъ выдать ихъ роднымъ. Тѣ съ плачемъ и воплями подняли ихъ, завернули, почти запеленали въ кошмѣ и завязали кошмы веревками, такъ что тѣ, какъ бревна, уже не могли разогнуться. Приторочивъ ихъ къ конямъ, родные уѣхали въ горы. Кадію предложили чаю, онъ выпилъ и, икнувъ, объявилъ, что онъ слышалъ, будто у русскихъ есть такой чай, отъ котораго голова кружится, сердце бьется пріятно, и вообще приходятъ хорошія мысли порядочнымъ людямъ.
Ему дали рому. Онъ, не терял важности, выпилъ его и еще попросилъ. Дали еще. Онъ опять потребовалъ прибавки, тогда, ему объявили, чтобы онъ убирался вонъ…
— Нѣтъ ли у тебя, дѣвушка, старыхъ лентъ для моихъ женъ? — сталъ онъ клянчить у Нины.
Та дала.
— А старыхъ платьевъ?.. А какихъ-нибудь вещей?..
Наконецъ, кадія прогнали. Онъ, объявивъ всѣмъ, что Аллахъ — Экберъ и что «киназъ Аргутъ»[5] «чохъ яхши», а «мюридъ — яманъ», взобрался на коня и выѣхалъ изъ крѣпости. Удалившись отъ насъ на разстояніе ружейнаго выстрѣла, онъ энергично плюнулъ въ сторону русскихъ и воскликнулъ:
— Да убьетъ васъ всѣхъ Магометъ единымъ мановеніемъ бровей своихъ!.. Ты видѣлъ, какъ меня угощали тамъ? — обернулся онъ къ слугѣ.
— Да, господинъ…
— Комендантъ цѣловалъ мнѣ руки, просилъ не кидать стыда на его сѣдую голову и не уѣзжать такъ скоро, но я заставилъ его хорошо наѣсться грязи… Я ему сказалъ, что если бы даже князь Аргутъ[5], — да проклянетъ его Аллахъ, — что если бы даже князь Аргутъ[5] сталъ на колѣни и просилъ провести ночь у невѣрныхъ собакъ, то — и ему бы я наплевалъ въ бороду. Разскажи объ этомъ въ аулѣ. Пускай наши знаютъ, какъ русскіе боятся и уважаютъ меня.
Мечтательная, какъ всѣ дѣвушки того времени, Нина любила проводить лунныя ночи у окна. Изрѣдка крики: «слушай!» съ одной башни на другую еще болѣе оттѣняли торжественную тишину. Воспоминанія ей рисовали далекія, — увы! какія далекія! — теперь залитыя свѣтомъ залы Зимняго дворца, куда ихъ возили къ Императрицѣ изъ института. Кавалергарды, конногвардейцы у дверей, недвижные какъ изваянія, залитая въ золото знать и ласковая улыбка Царицы, ея мягкая рука, такъ нѣжно, матерински касавшаяся дѣтскихъ головокъ… А вдали весь точно написанный туманными штрихами самъ Государь — такой величавый, красивый, съ такими строгими глазами и съ такимъ добрымъ выраженіемъ на лицѣ, когда онъ видѣлъ ихъ, «своихъ дѣвочекъ» и говорилъ съ ними… Шумный Петербургъ, кругомъ волнующійся, какъ море, эти тысячи лицъ, сливающихся въ одинъ фонъ, тысячи голосовъ, и опять свѣтлымъ пятномъ выступаютъ яркая зала театра, чудное пѣніе заморскихъ артистовъ, изъ далекаго теплаго края залетѣвшихъ сюда… А балы… Балы, когда онѣ, институтки, отдавались веселью безъ конца, когда ею, окутанною въ бѣлый газъ, съ такимъ неудержимымъ увлеченіемъ любовались всѣ! Эти звуки любимыхъ танцевъ, звуки оркестра, словно тающіе въ нагрѣтой и благоуханной атмосферѣ большихъ залъ… И вдругъ опять: «слушай!» унылое и однообразное, блескъ луны надъ одинокой крѣпостью, шелестъ пробудившейся и словно о чемъ-то печально вздохнувшей чинары, и все тѣ-же горныя вершины, казавшіяся еще легче и воздушнѣе въ эту теплую, ясную ночь…
Для солдатъ она сдѣлалась, какъ и ея мать, ангеломъ-хранителемъ. Строгій по службѣ отецъ ея невольно смягчался, когда она, подойдя, клала на его руку свою и уводила его въ комнаты комендантскаго домика… Гауптвахта пустовала, и старые воины, встрѣчаясь съ нею, радостно улыбались ей и заводили съ Ниною разговоры обо всѣхъ маленькихъ печаляхъ и огорченіяхъ. Въ домашній обиходъ она тоже внесла заботливость своей матери. Она такъ быстро усвоила себѣ всю небольшую хозяйственную мудрость, что скоро нельзя было узнать уголка, гдѣ Степанъ Ѳедоровичъ до сихъ поръ одиноко короталъ вѣкъ… По вечерамъ у него собирались офицеры и юнкера, играли по маленькой, а въ промежуткахъ слушали пѣніе Нины, хорошо исполнявшей весь крохотный репертуаръ того времени, въ родѣ романса:
«Скажите мнѣ, зачѣмъ пылаютъ розы
Эфирною душою по веснѣ,
И мотыльки на утреннія слезы
Летятъ, зачѣмъ, — скажите мнѣ».[8]
Брызгаловъ уже думалъ о переводѣ куда-нибудь — для дочки больше — хорошо понимая, что не въ Самурскомъ же укрѣпленіи ей скоротать вѣкъ!.. Но въ это время случилось нѣчто совсѣмъ неожиданное…
Однажды утромъ, на разсвѣтѣ, прискакалъ къ воротамъ крѣпости казакъ. Его на пути даже царапнула случайно лезгинская пуля, но въ тѣ времена на такіе пустяки никто не обращалъ вниманія.
— Доложи коменданту: съ экстренной летучкой.
Брызгаловъ поднялся и вышелъ на крыльцо.
— Вашему высокоблагородію отъ генерала…
Комендантъ распечаталъ…
Его увѣдомляли, что по дошедшимъ на линію свѣдѣніямъ лезгины опять подымаются. Намѣренія ихъ неизвѣстны, но въ горныхъ аулахъ уже объявленъ газаватъ, и извѣстный кабардинскій разбойникъ князь Хатхуа двинулся изъ Салтинскаго аула со скопищемъ мюридовъ и джигитовъ. Такъ какъ съ линіи прислать никого нельзя, то майору Брызгалову рекомендовалось зорко слѣдить за окрестностями, держать ближайшіе аулы въ покорности и приготовиться на всякій случай къ защитѣ и отраженію разбойничьихъ горскихъ шаекъ и озаботиться заготовкой провіанта…
Брызгаловъ прочелъ и усмѣхнулся.
— Это съ двумя ротами съ половиннымъ числомъ штыковъ держать окрестные аулы въ покорности!? Ахъ, шутники, шутники!
Недавно совершилась знаменитая поѣздка свѣтлѣйшаго князя Чернышева. Объѣхавъ Дагестанъ, онъ въ 1842 году запретилъ всѣ наступательныя дѣйствія и снялъ значительное число войскъ съ линіи. Прислать на помощь, дѣйствительно, ничего и никого нельзя было. Чернышевъ, судившій о войнѣ и о горцахъ съ точки зрѣнія петербургскихъ канцелярій, думалъ побѣдить твердыни Кавказа кротостью и торговлей и чуть не погубилъ всего русскаго дѣла тамъ. Слабыя профилями, не обезпеченныя водою и провіантомъ крѣпости приходили въ упадокъ, гарнизоны ихъ были доведены до минимума, такъ что, когда, напримѣръ, Шамиль 27 августа 1843 г. напалъ съ 10.000 отчаянныхъ мюридовъ на небольшой фортъ Ундкулъ, противъ него защищалось только 140 штыковъ. Положеніе Брызгалова было не лучше… У него на лицо было двѣсти пятьдесятъ солдатъ и полсотни казаковъ при четырехъ горныхъ орудіяхъ. Онъ послалъ за провіантомъ, но въ Дербентѣ такового не оказалось. Онъ хотѣлъ было туда отправить на начинающееся смутное время дочь съ ея горничной, но наканунѣ посланная оказія вернулась назадъ. Комендантъ встрѣтилъ ее у воротъ.
— Что случилось?
— Поздно!..
— Почему?..
— Между Самурскимъ укрѣпленіемъ и Шахдагомъ вездѣ бродятъ скопища лезгинъ.
— Надо было пробиться.
— Нельзя-съ. У меня и безъ того убили четырехъ и пятерыхъ ранили! — доложилъ офицеръ.
И, дѣйствительно, всмотрѣвшись, Брызгаловъ замѣтилъ, что изъ-подъ брезента торчатъ ноги убитыхъ солдатъ. У троихъ раненыхъ были руки на перевязи… Двухъ пырнули въ грудь и голову, и ихъ везли тоже.
Встревоженный вернулся Брызгаловъ домой… Печально взглянулъ онъ на дочь…
— Голубка Нина!.. Не во-время я тебя вызвалъ сюда. Горцы шалить начали. Это бы еще ничего. Хуже всего, что во главѣ ихъ кабардинскій князь Хатхуа… Этотъ одинъ стоитъ всего ихъ газавата.
— А это кто, Хатхуа?
— Былъ онъ въ плѣну въ Дербентѣ… Отчаянный храбрецъ… Такой смѣлости ни у одного лезгинскаго абрека нѣтъ… Онъ одинъ съ восемью казаками рубился. Едва его захватили. А потомъ, только что оправился отъ ранъ, — убилъ часового, укралъ коня у генерала Клоки-фонъ-Клюгенау и подъ огнемъ цѣлой роты ушелъ въ горы.
— Такой же у какъ Аммалатъ-бекъ, батюшка?
Но Брызгалову было не до Аммалатъ-бековъ. Озабоченно онъ сталъ обходить крѣпость, высматривая, чтобы ему сдѣлать тамъ, гдѣ еще можно было обойтись своими средствами.