Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Первая тревога/ДО
| ← Нина | Кавказскіе богатыри — Первая тревога | Что такое мюриды? → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 122. |
Въ горныхъ аулахъ, подъ облаками, кипѣла зловѣщая суета… Дольше по ночамъ горѣли огни въ сакляхъ, снизу надъ площадями джамаатовъ видны были багровыя зарева костровъ. На отдаленныхъ вершинахъ вспыхивали шесты, обернутые соломою, — вѣрный признакъ тревоги, охватывавшей аулы. У Кнауса была зрительная трубка. Слѣдя въ нее за загадочнымъ сумракомъ ущелій, онъ замѣчалъ часто большія партіи пѣшихъ горцевъ, вооруженныхъ до зубовъ, спускавшіяся съ горъ и уходившія куда-то. Никто изъ нихъ не возвращался назадъ. Очевидно, гдѣ-то, въ какомъ-нибудь таинственномъ горномъ узлѣ, — назначенъ былъ сборный пунктъ для всѣхъ абрековъ и мюридовъ изъ этихъ орлиныхъ гнѣздъ… Въ первый же базарный день на крѣпостной площади наши напрасно ждали лезгинъ съ баранами, просомъ, сукномъ и оружіемъ. Никто изъ нихъ не пріѣхалъ, и только одинъ «лакъ», привезъ разную дрянь на продажу… Но и этотъ смотрѣлъ какъ-то испуганно, торопился уѣхать, точно боялся, что его задержатъ въ стѣнахъ Самурскаго укрѣпленія. Выбравшись за ворота, онъ съ полверсты подвигался впередъ медленно и спокойно, но потомъ вдругъ далъ нагайку лошади и вихремъ понесся впередъ, точно ожидая, что русскіе опомнятся и задержатъ его. Разъ ночью какой-то елисуецъ сталъ кричать издали. Подойти ближе онъ не могъ: его бы разорвали собаки… Къ нему вышли, взяли въ крѣпость. Онъ потребовалъ, чтобы его привели къ коменданту. Брызгаловъ еще не ложился, — нужно было многое обдумать, ко многому подготовиться…
— Чего тебѣ?..
— Я сынъ Курбанъ-Аги Елисуйскаго… друга русскихъ…
— Знаю, знаю… У твоего отца вѣрное, преданное сердце. Какъ онъ только тебя отпустилъ, такого мальчика?
— Онъ самъ пошелъ въ горы, узнать, что тамъ готовится, а мнѣ велѣлъ предупредить васъ… Горцы подымаются. У Хатхуа уже болѣе шести тысячъ всадниковъ и пѣшихъ.
— Давно-ли твой отецъ въ горахъ?
— Пять дней. Ушелъ туда и еще не возвращался.
— Хатхуа — личный врагъ его?
— Да, — и молодой елисуецъ сверкнулъ глазами. — Между нами — кровь. Теперь у Хатхуа еще больше народа. Салтинцы всѣ вышли, карадахцы тоже. За эти пять дней, какъ лавина, выросъ его отрядъ.
— Господь поможетъ, — справимся. Не въ первый разъ съ оборванцами встрѣчаться.
— Хатхуа храбрый джигитъ.
— Знаю… Новаго ты мнѣ ничего не сказалъ, Амедъ. Хочешь, сейчасъ-же уѣзжай?
— Нѣтъ, позвольте мнѣ остаться! Здѣсь каждая рука нужна будетъ. Мнѣ и отецъ велѣлъ безъ креста съ птицей[1] не возвращаться… Потомъ вамъ нуженъ будетъ человѣкъ, знающій горскіе адаты и нарѣчія. Почемъ знать, можетъ-быть, я очень пригожусь еще.
— Да сколько же тебѣ лѣтъ?
— Шестнадцать! — и затѣмъ, замѣтивъ удивленіе и нерѣшительность Брызгалова, Амедъ гордо прибавилъ, — я уже убилъ Гассана-Али. Грудь съ грудью съ нимъ встрѣтился!.. Лучше меня никто въ Елисуѣ не владѣетъ шашкой, а птицъ я на лету бью изъ винтовки.
— Ну, Богъ съ тобой! Оставайся, Амедъ. Я велю сейчасъ отвести тебѣ помѣщеніе.
— Не надо! Я до утра подъ деревомъ засну… Я привыкъ, я горецъ, а днемъ пойду къ своему кунаку.
— Кто у тебя здѣсь?
— Офицеръ, бѣлый такой, черкеску носитъ и голову брѣетъ.
— Ахъ, Кнаусъ!.. Ну, ступай!
Амедъ вышелъ, стреножилъ на крѣпостной площади коня, кинулъ ему охапку нарѣзанной имъ же по пути травы, снялъ сѣдло и, положивъ его подъ голову, заснулъ спокойно подъ единственною чинарою.
Прошло еще нѣсколько дней, горные аулы вдругъ успокоились. По ночамъ надъ гудеканами было темно; бойницы саклей не свѣтились огнями, по откосамъ ущелій никто не спускался. Воздушныя твердыни Дагестана казались мертвыми надъ таинственными долинами… Кнаусъ, бродя по крѣпостной стѣнѣ съ Амедомъ, какъ-то засмотрѣлся въ синія дали и замѣтилъ:
— Должно быть, стороной прошла гроза. У насъ ничего не будетъ.
— Почему ты думаешь это?
— Потому, что тихо кругомъ стало.
— Адата нашего не знаешь! Когда молодежь и мюриды вышли на газаватъ, очаги тушатся въ аулѣ, и огня по вечерамъ никто не зажигаетъ. Питаются просомъ и хлѣбомъ старымъ… до возвращенія джигитовъ. Это-то и дурно, что все такъ стало тихо… Надо ждать теперь скоро. Тучи на небесахъ передъ грозой всегда молчатъ… И все таится подъ ними.
Нина встрѣтила какъ-то Амеда и залюбовалась имъ.
Молодой, тонкій и стройный горецъ былъ, дѣйствительно, красавцемъ въ полномъ смыслѣ этого слова; большіе, пламенные глаза застѣнчиво и дико смотрѣли изъ-подъ тонкихъ бровей, почти сроставшихся надъ орлинымъ носомъ. Надъ верхней губой его пробивались усы… На лицѣ лежало выраженіе самоувѣренности и отваги, не ладившихъ съ его смущеннымъ и застѣнчивымъ взглядомъ, когда елисуецъ видѣлъ дѣвушку. Широкія плечи и высокая грудь его переходили въ такую тонкую, перехваченную серебрянымъ поясомъ, талію, которой позавидовала бы любая, перетянутая узкимъ корсетомъ барыня. Походка его, какъ у молодой пантеры, была быстра, мягка, легка и неслышна. Онъ какъ-то скользилъ по землѣ. Каждое движеніе его выражало силу и ловкость… Нина заговорила съ нимъ, но Амедъ, весь покраснѣвъ, только смотрѣлъ на нее, ничего не отвѣчая.
— Вы не понимаете по-русски?
— Нѣтъ, — наконецъ пришелъ онъ въ себя. — Я учился въ Дербентѣ… У насъ весь аулъ говоритъ по-русски…
Амеда приглашали къ столу Брызгалова. Онъ былъ ага, благородный, и съ такими наши офицеры на Кавказѣ вели хлѣбъ-соль и обращались съ ними, какъ съ равными. Какъ-то ночью Кнаусъ, вышедшій сочинять стихи подъ окно Нины, не двигавшіеся все-таки далѣе перваго куплета:
«О, благородная дѣвица,
Ты мыслей всѣхъ моихъ царица…
Прекраснѣй розы ты, ей-ей…
Я жъ — Кнаусъ-фонъ — твой соловей…»
подслушалъ нечаянно шорохъ около… Ночь была темная. Луну заслоняло тучами. Звѣзды горѣли на горизонтѣ ярко, но тутъ за, чинарою трудно было разобрать что-нибудь. Онъ пошелъ прямо на шорохъ, и отъ него прочь скользнуло что-то черное… «Собака, должно быть», — сообразилъ онъ. Но это была вовсе не собака, а Амедъ, тоже являвшійся сюда грезить до утра. Въ одну изъ такихъ теплыхъ ночей не спалось дѣвушкѣ. Нина накинула на себя плащъ широкій, какъ тогда носили, и вышла изъ дому. За ней неслышно, какъ змѣя, своей легкой походкой въ чевякахъ, не выдававшихъ ни малѣйшаго шума шаговъ, послѣдовалъ Амедъ. Онъ двигался почти тутъ же, но она не различала его въ благоговѣйномъ безмолвіи природы… Нина тихо миновала площадь и взошла на стѣну къ башнѣ.
— Что, Егоровъ? — спросила она у часоваго.
Теперь дѣвушка уже всѣхъ солдатъ знала по именамъ.
— Все благополучно! — также вполголоса отвѣтилъ онъ и тотчасъ же во всю глотку заоралъ. — Слу-шай!
— Слушай! — крикнулъ ему часовой со второй башни.
Еще съ двухъ откликнулись другіе, и опять все замерло. Только рядомъ съ часовымъ обрисовался чей-то силуэтъ.
— Кто это тутъ? — спросила дѣвушка.
— Мирной… Нашъ азіятъ, барышня, который, значитъ, при его высокоблагородіи въ охотникахъ.
— Амедъ, это вы? — смутилась почему-то Нина.
— Я… Не спится. Вышелъ…
— Амедъ, у васъ есть, вѣрно, невѣста дома?
— Я никогда не женюсь… — грустно отвѣтилъ онъ ей.
— Отчего? Васъ отецъ женитъ.
— Меня никто заставить не можетъ! — гордо отвѣтилъ онъ, кладя руку на кинжалъ.
— Какъ никто, вѣдь по вашему обычаю…
— Насъ дома не заставляютъ. Мы у отца росли иначе.
Сама Нина почувствовала, что больше разспрашивать его не зачѣмъ, тѣмъ болѣе, что юноша окончилъ:
— И я хотѣлъ бы умереть, защищая васъ!..
— Полноте, вамъ рано умирать! — заставила себя засмѣяться Нина. — Вѣдь вы еще мальчикъ. Вамъ шестнадцать лѣтъ…
Нина оперлась на парапетъ и смотрѣла вдаль. Какъ ярко горятъ сегодня звѣзды! Тучи немного отодвинулись. Вонъ семь очей Большой Медвѣдицы, какъ великолѣпно раскинулись они на востокѣ… Вонъ далеко, далеко на сѣверѣ чуть-чуть искрится и мигаетъ ей Полярная… Чуть-чуть во мракѣ намѣчиваются силуэты Дагестанскихъ горъ, гордые, мрачные, зловѣщіе, стѣснившіе кругомъ долину Самура, чтобы, какъ казалось Нинѣ, въ эту минуту вдругъ сдвинуться и раздавить жалкое русское укрѣпленіе съ горстью засѣвшихъ въ него героевъ. Далеко-далеко въ глубинѣ ущелья, вспыхнулъ огонекъ. Или такъ показалось? Потухъ? Нѣтъ, вонъ онъ опять горитъ… Ярче и ярче…
— Что это? костеръ? не Левченко ли тамъ? — спросила она у Егорова.
Но тотъ помоталъ головой только.
Амедъ, обладавшій, какъ многіе горцы, чисто орлинымъ зрѣніемъ, смотрѣлъ съ минуту и проговорилъ:
— Тамъ шалашъ сухой стоялъ. Я знаю это мѣсто… Ну… Его зажгли… Это горцы… Салтинцы.
— Почему салтинцы? — моментально спросила она, сама не отличая одного горнаго племени отъ другого.
— Потому что только они не боятся выдавать себя. А остальные крадутся, какъ шакалы!
Ночь стыла… Среди своего задумчиваго безмолвія она невнятно говорила сердцу о какой-то великой тайнѣ, свершающейся въ ея мракѣ… Откуда-то потянуло вѣтромъ… Онъ принесъ запахъ цвѣтовъ. Благоуханная волна его обдала лицо дѣвушки, и та нарочно еще подставила горѣвшія щеки этой чудной ласкѣ юга.
— Какіе это цвѣты, Амедъ?..
Но Амедъ ее не слушалъ. Онъ не только не слушалъ, но осмѣлился до того, что схватилъ ее за руку и сжалъ крѣпко, до боли сжалъ.
— Что съ вами? — испугалась та, стараясь вырваться.
— Слышите… слышите… Тамъ, тамъ… — указывалъ онъ ей направо.
— Ничего не слышу! — она напрягала слухъ, но для нея ночь молчала по-прежнему. — Самуръ шумитъ?..
— Не Самуръ… И теперь не слышите?.. Вонъ оттуда, оттуда… гдѣ Шарахдагское ущелье въ горы уходитъ… гдѣ днемъ красныя скалы!..
Далеко, далеко… Такъ далеко, что Егоровъ и вниманія не обратилъ, послышалось, точно паденіе обвала, но чуть-чуть…
И вдругъ въ это самое мгновеніе сначала версты за четыре передъ крѣпостью тявкнула одна собака, потомъ другая, третья… Тревога передавалась отъ одного изъ этихъ вѣрныхъ животныхъ къ другому, и скоро Самурское укрѣпленіе находилось какъ-будто въ кольцѣ собачьяго лая… Егоровъ насторожился… Собаки продолжаютъ лаять, а онѣ выдрессированы такъ, что звука не подадутъ даромъ… Лай все слышнѣе и слышнѣе… Точно кольцо съуживается, отступаетъ къ крѣпости, будто псы отходятъ назадъ. Вотъ въ одномъ мѣстѣ рычаніе, бѣшеный крикъ… стонъ… Сильное животное задушило кого-то… Нина съ бьющимся сердцемъ прислушивается… Что-то — и страхъ, и любопытство вмѣстѣ удерживаетъ ее здѣсь… Сквозь этотъ лай и странные звуки, точно вѣтеръ бѣжитъ по сухимъ листамъ кукурузы, она различаетъ тихій-тихій голосъ Амеда:
— Это они — они. Теперь — ангелъ Аллаха — бѣдный Амедъ скоро умретъ на твоихъ глазахъ, чтобы ты не говорила ему, что онъ слишкомъ молодъ. Онъ молодъ, но рука его и глазъ вѣрны, какъ у взрослыхъ!
Егоровъ приложился… Сухой трескъ выстрѣла прокатился по ущельямъ. Собаки на мгновеніе замерли, пока эхо его повторялось скалами и перебрасывалось отъ одной горы къ другой, и потомъ залаяли еще ожесточеннѣе… Дежурный барабанщикъ вскочилъ внизу.
— Егоровъ, ты стрѣлялъ? — крикнулъ онъ.
— Да… Бей тревогу.
Зловѣщая дробь пробуждающими и оглушительными звуками наполнила тишину спавшей крѣпости. Она, точно огонь въ кострѣ, то разгоралась, то падала… И какъ-будто въ отвѣтъ ей издали, изъ-за рукавовъ Самура послышалось: «Алла-Алла!» Казалось, въ устья ущелій, какъ въ трубы, кинули нашей крѣпости этотъ вызовъ невѣдомые богатыри проснувшагося Дагестана.
— Это и есть горцы, которыхъ папа ждалъ? — спросила Нина у Амеда.
— Они или нѣтъ, сейчасъ узнаемъ… Но часть ихъ навѣрное…
— Смирно! — послышалось рѣшительное и властное позади…
Изъ казармъ съ примкнутыми штыками выбѣгали солдаты.
— Штабсъ-капитанъ Незамай-Козелъ! Съ ротой займите за крѣпостью балку — знаете, вправо.
— Слушаю-съ! — ему уже теперь было не до филологическихъ пререканій о своей фамиліи.
— Прапорщикъ Роговой! пойдите со взводомъ налѣво, — помните холмъ?.. Займите его и сумѣйте отбиться, если они сегодня бросятся сюда, чего я не думаю, — проговорилъ Брызгаловъ про себя.
Послышался скрипъ крѣпостныхъ воротъ, и мѣрный топотъ выступающей роты… Нѣсколько разъ звякнулъ штыкъ, встрѣтившійся со штыкомъ, и опять тишина…
— Амедъ, это ты? — спросилъ Брызгаловъ, выходя наверхъ, — Нина, ты чего не спишь?.. Ступай, ступай, моя дѣвочка, домой. Теперь можетъ быть опасно здѣсь.
— Еще минуту, батюшка. Я не боюсь ничего… И меня не видно тутъ.
— Амедъ! Что это? Какъ ты думаешь?
— Сейчасъ услышимъ!..
И, какъ будто въ оправданіе этихъ словъ, верстахъ въ трехъ отъ крѣпости зазвучала слабыми голосами пѣсня, знакомая Амеду:
«Кто, отважный, обрекъ себя Богу, —
Безъ боязни иди на дорогу.
Все, что видитъ орлиное око
Позади, впереди и далеко:
Облака и сіянье лазури,
И утесы, и вихри, и бури, —
Все послужитъ во славу Аллаха
Начинанью абрека безъ страха…»
— Что они поютъ? — спросилъ Брызгаловъ у молодого человѣка.
Тотъ обрадованно обернулся къ нему.
— Нѣтъ, это еще такъ… Это не пѣснь газавата… Значитъ, — главныя силы не здѣсь… Это такъ, летучій отрядъ абрековъ. Если бы главныя силы князя Хатхуа были тутъ, тогда они пѣли бы…
И онъ разомъ замеръ и вздрогнулъ…
Съ другой стороны, — справа, торжественно и величаво вдругъ поднялся къ яснымъ и звѣзднымъ уже небесамъ гимнъ газавата:
«Слуги вѣчнаго Аллаха!
Къ вамъ молитву мы возносимъ:
Въ дѣлѣ ратномъ счастья просимъ; —
Пусть душа не знаетъ страха,
Руки — слабости позорной;
Чтобъ обваломъ безпощаднымъ
Мы къ врагамъ слетѣли жаднымъ
Съ высоты своей нагорной!»
— Аллахъ да спасетъ насъ! — тихо съ выраженіемъ уже нескрываемаго ужаса, воскликнулъ Амедъ… — Аллахъ да спасетъ насъ! — протянулъ онъ руку въ сторону къ пѣвшимъ. — Оттуда идутъ мюриды!
Брызгаловъ при этомъ словѣ вздрогнулъ. «Мюриды!» Онъ съ невыразимою тоскою взглянулъ на свою Нину.
— Дѣвочка моя, — иди спать! Теперь ты только помѣшаешь намъ. Иди! И да хранятъ тебя силы небесныя!.. — Съ неудержимой нѣжностью онъ схватилъ ее за плечи, притянулъ къ себѣ, обнялъ, поцѣловалъ въ чистый, похолодѣвшій лобъ и слегка оттолкнулъ ее, уже говоря со строгостью:
— Иди-же, иди, Нина! Иди, ложись и спи, не тревожься. Пока еще опасности нѣтъ.
Бѣлый силуэтъ дѣвушки скрылся во мракѣ.
— Такъ ты не ошибаешься, что это мюриды?
— Да! — тихо отвѣтилъ Амедъ. — Я не ошибаюсь, — это гимнъ газавата. Послушайте сами.
— Я не понимаю языка ихъ.
— Они ужъ кончаютъ его. Вотъ, вотъ… Она и есть… Пѣсня мюридовъ!..
«Наша кровь рѣкой польется,
Но за муки и страданья
Тѣмъ сторицей воздается,
Кто томится въ ожиданьи…»
Эхо долго еще повторяло отголоски ея… Должно быть, и вдали, въ ущельяхъ, позади были мюриды, потому что, когда кончили эти, — тамъ еще только начинался гимнъ газавата… Чутко прислушивались къ нему солдаты. Старые кавказскіе бойцы — они понимали, что дѣло теперь становится не шуточно!.. Это не простой набѣгъ. Если показались мюриды, — то задачи горцевъ серьезны. Они рѣшились умереть. Мюриды не знаютъ страха и въ одиночкѣ, — но если они вмѣстѣ, то или погибнутъ сами, или уничтожатъ страшнаго врага…
— Аллахъ да спасетъ насъ! — еще разъ, но уже для себя самого прошепталъ Амедъ.
Брызгаловъ недолго задумчиво смотрѣлъ въ густѣвшую передъ нимъ тьму горной ночи.
— Соймановъ! — крикнулъ онъ, не оборачиваясь.
— 3дѣсь! — послышался отрывистый отвѣтъ.
— Станокъ готовъ?
— Точно такъ, ваше высокоблагородіе.
— Ну-ка, ракету!.. Сейчасъ увидимъ… Это вы, Кнаусъ?..
Офицеръ поклонился.
— Направьте туда поправѣй ракету… откуда пѣли сейчасъ эти разбойники.
Ночь опять молчитъ и точно стережетъ кого-то… Рядомъ послышался трескъ, и огненная змѣя взвилась въ недосягаемую высоту. Мгновенно, точно отъ блеска молніи, выступили сумрачныя вершины, горныя ущелья, словно поблѣднѣвшая долина, весь бѣлый Самуръ, — и далеко за нимъ какія-то медленно двигавшіяся пятна… Ракета исчезла, — но этого было уже довольно… Врагъ, дѣйствительно, былъ тамъ. Брызгаловъ его видѣлъ. Очарованіе безотчетнаго страха исчезло — предъ нимъ была осязаемая опасность, а такой онъ не боялся.
— Еще прикажете? — спросилъ его Кнаусъ…
— Эй, Стасюкъ! Наводи орудіе направо. Посмотри, гдѣ головной отрядъ, какъ освѣтитъ его ракета. Слышишь?.. Возьми придѣлъ вѣрнѣе… Слышишь… пугни по командѣ, да чтобы снаряда у меня даромъ не тратить!
— Слушаю-съ!
— Кнаусъ! Велите Сойманову еще одну!
Опять огнистая змѣя взвилась въ темное небо. Опять выступили горныя вершины и поблѣднѣвшая долина… Стасюкъ молодцомъ приспособилъ дуло мѣдной пушки.
— Готово? — отрывисто крикнулъ ему Брызгаловъ. — Навелъ?
— Есть!..
— Орудіе… пли…
Во все свое мѣдное горло гаркнуло оно, выбросивъ направо огнистый снопъ, освѣтившій разомъ и Стасюка, и Егорова, и Брызгалова съ Кнаусомъ и Амедомъ позади, и цѣлую толпу другихъ солдатъ около. Быстро-быстро прорѣзывая сонный воздухъ и словно желѣзнымъ бичемъ разсѣкая пространство, на встрѣчу врагу понесся артиллерійскій снарядъ. Яркой звѣздой курился въ немъ фитиль… Чу… трескъ разрыва далеко, далеко… Какіе-то крики…
— Честь имѣемъ поздравить! Въ центръ попало! — самодовольно проговорилъ Стасюкъ. — Въ самую, значитъ, говядину.
— Молодецъ наводчикъ!
— Радъ стараться, ваше высокоблагородіе.
Нѣсколько пуль запѣло оттуда, но, не долетѣвъ, упало у стѣнъ крѣпости. Налѣво — какая-то партія горцевъ подобралась къ прапорщику Роговому, но тотъ принялъ ее на себя во-время, допустилъ чуть-ли не на штыкъ и встрѣтилъ залпомъ. Съ дикимъ визгомъ кинулись прочь оторопѣвшіе лезгины, и долго еще слышалось «аманъ-аманъ» и проклятія, адресуемыя ими невѣрнымъ собакамъ.
— Господинъ маіоръ!
— Чего вамъ, Амедъ? — обернулся къ нему Брызгаловъ.
— Позвольте мнѣ пройти къ нимъ. Я узнаю, — высмотрю, сколько ихъ, откуда они, и главный-ли ударъ направляется сюда, или нѣтъ.
Брызгаловъ задумался.
— Кнаусъ! — приказалъ онъ. — Сообщите ему пароль и лозунгъ. Проведите до позиціи Незамай-Козла и отпустите. Съ Богомъ, Амедъ!
И маіоръ горячо пожалъ ему руку.
— Еще солнце не покажется, — я буду уже здѣсь, если меня не убьютъ! — тихо добавилъ молодой горецъ.
Теперь весь воздухъ кругомъ казался наполненнымъ жужжаніемъ шмелей. Пули пѣли тоскливую пѣсню, шлепаясь въ мягкій песокъ Самурскихъ отмелей. Слышалось сухое пощелкиваніе выстрѣловъ изъ горскихъ винтовокъ, и далеко послѣдними отзвучіями замирала въ глубинѣ ущелій зловѣщая пѣснь газавата…
— Мюриды, — обратился назадъ Брызгаловъ. — Съ этими шутки плохи, надо готовиться къ упорной оборонѣ…
Скоро горцамъ надоѣло стрѣлять наобумъ, и они замерли…
Ночь опять безмолствовала. Въ торжественномъ спокойствіи надъ окутанною мракомъ землею совершали обычный кругъ свой созвѣздія — іероглифы темнаго неба. Уже совсѣмъ смолкая, тихо струился Самуръ. Откуда-то чуть доносилось ржаніе лошадей, и только крики: «Слуш-шай!» отъ башни къ башнѣ перелетали надъ недвижимыми и словно заколдованными стѣнами одинокой крѣпости.
Брызгаловъ у себя писалъ донесеніе въ Дербентъ.
Нина, стоя на колѣняхъ у иконы, громко молилась, чтобы Богъ спасъ ихъ всѣхъ отъ грозной бѣды, такъ неожиданно ворвавшейся въ спокойную, будничную жизнь дѣвушки. Когда отецъ зашелъ къ ней, она уже лежала въ постели, но широко раскрытыми глазами смотрѣла въ полумракъ; едва-едва свѣтилась надъ нею лампада у образа. Кроткій ликъ Богородицы склонялся въ серебряной ризѣ надъ нѣжной головой младенца.
— Ты не спишь?..
— Нѣтъ, папа… не сплю. Я молилась…
— Молись, молись, дѣточка! Наступаютъ тяжелыя дни… Ну, да никто, какъ Богъ!
— Папа, что такое мюриды?
— Завтра разскажу тебѣ… А теперь успокойся!.. Прощай, дитя мое! — и онъ три раза перекрестилъ ее.
Примѣчанія
править- ↑ Знакъ отличія военнаго ордена Мухамеданамъ; его давали не съ изображеніемъ Георгія Побѣдоносца посерединѣ, а съ орломъ.