Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/После победы/ДО

Кавказскіе богатыри — Послѣ побѣды
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть третья. Побѣда! — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 92.

Амедъ и Мехтулинъ возвращались въ крѣпость.

Цѣлый день они провели внѣ ея стѣнъ, объѣзжая Самурскую долину, взбирались на первые отроги горъ, заглядывали въ таинственную глубь ущелій, — и видѣли, что врагъ, еще вчера утромъ бѣшенымъ наводненіемъ своихъ дружинъ заливавшій все кругомъ, отхлынулъ прочь… Точно рѣка, прорвавшая плотину, унеслась куда-то, оставивъ за собою смытыя поля, сдвинутые камни, сломанныя деревья. Только издали доносился смутный гулъ, и молодые горцы догадывались, что это лезгинскіе пѣшіе кланы, пропустивъ впередъ конные отряды Чечни и Кабарды, еще лѣпятся по отвѣсамъ и крутымъ скатамъ, торопясь къ разореннымъ ауламъ, горящимъ саклямъ, разбросаннымъ и осиротѣвшимъ семьямъ. Кое-гдѣ гулъ этотъ былъ особенно силенъ, точно тамъ за первыми стѣнами утесовъ бурное море билось о берега. Въ одномъ изъ ущелій они даже замѣтили марево остальныхъ шаекъ, сѣрою тучею всползавшее на перевалъ… Оттуда доносились и отдѣльные крики, и топотъ угоняемыхъ стадъ, и взвизгиванія дикихъ андійскихъ воиновъ, и изрѣдка выстрѣлы: бѣглецы, очевидно, боемъ среди недавнихъ союзниковъ, прокладывали дорогу… Амедъ и Мехтулинъ повернули назадъ. Теперь они рѣшили осмотрѣть самую долину, — но она была тиха и мертва. Тиха и мертва до того, что какою-то невозможною сказкою чудилась вчерашняя быль, не вѣрилось даже въ тѣ тысячи остервенѣлыхъ бойцовъ, которые, еще наканунѣ, направляли отсюда свои страшные удары въ полуразрушенное каменное гнѣздо заброшеннаго отряда. Перекопанная земля, остатки коновязей, вытоптанные луга, безлюдныя дидойскія землянки, тлѣющіе уцѣлѣвшіе шалаши елисуйцевъ и койсабулинцевъ, брошенныя лохмотья, черныя, подъ сѣрымъ налетомъ золы, пятна костровъ — одни говорили о шумѣ и движеніи, кипѣвшихъ недавно надъ этою «долиною торжествующей смерти», какъ Нина окрестила ее въ письмѣ къ ея петербургской подругѣ. Дальше боевые слѣды принимали болѣе мрачный характеръ… Подъ жгучимъ солнцемъ разлагались палые кони, отъ нашихъ всадниковъ отбѣгали во всѣ стороны трусливыя чекалки, одичалые псы и горные волки, чутьемъ съ вершинъ почуявшіе обильную и лакомую добычу. Отбѣгали, видимо, отяжелѣвшіе, сытые — недалеко. Изъ-за деревьевъ и изъ-за вороховъ собраннаго сюда хворосту они слѣдили за Амедомъ и Мехтулиномъ, изрѣдка оглашая безмолвную долину жалобнымъ воемъ… Черными тучами подымалось отсюда жадное воронье надъ головами Амеда и Мехтулина, точно заклиная ихъ отчаянными и пронзительными криками — убираться скорѣе, не мѣшать имъ, зловѣщимъ птицамъ, будто выброшеннымъ сюда изъ таинственныхъ безднъ ада, оканчивать печальную трапезу.

— Спѣшили домой! — тихо проговорилъ Амедъ и, замѣтивъ недоумѣвающій взглядъ Мехтулина, пояснилъ ему, — даже своихъ не убрали.

Эти мертвецы, недвижные свидѣтели недавняго ужаса, безъ словъ говорили, какою безумною паникой были охвачены отряды Шамиля. Бросить павшаго, не похоронить его по своему обряду — для мусульманина не только грѣхъ передъ Аллахомъ, но и вѣчный позоръ. Вліяніе даже отринутой вѣры было такъ велико и на Амеда, что, замѣтивъ трупъ знакомаго ему елисуйца въ богатой черкескѣ, юноша соскочилъ съ коня и попросилъ своего друга сдѣлать то же.

— Чего ты хочешь?..

— Товарищи были… Сафаръ-бекъ это. Какъ пѣсни пѣлъ, да поможетъ Исса его душѣ!

Мехтулинъ сошелъ съ сѣдла. Оба стреножили коней, чтобы они не ушли далеко. Сафаръ-бекъ лежалъ лицомъ къ небу, широко раскинувъ руки. Мехтулинъ опустился около него на колѣна и прочелъ молитву пророку; Амедъ дождался, когда тотъ кончилъ и пошелъ искать мѣста, куда бы похоронить Сафаръ-бека. Молодому елисуйцу не хотѣлось обижать товарища, и когда тотъ обернулся, — онъ тихо прошепталъ:

— Великій Исса, добрый Исса! Ты, помогающій всѣмъ, кто Тебя проситъ, Богъ русскихъ, Богъ Нины… помоги ему!

И, вспомнивъ, какъ Нина крестила мертвыхъ, онъ тихо перекрестилъ Сафаръ-бека. Потомъ вынулъ кинжалъ, отрѣзалъ прядь волосъ, завивавшуюся у того надъ ухомъ, и спряталъ. «Пріѣду въ Елисуй, — отдамъ его роднымъ!»

Какъ разъ въ это время Мехтулинъ обернулся къ нему и крикнулъ:

— Здѣсь ему хорошо будетъ!..

— Гдѣ это?

— Тутъ вотъ. Должно быть, землянку начали рыть и не окончили.

Амедъ посмотрѣлъ. За горбомъ выброшенной земли зіяла глубокая, черная яма. Она сама смотрѣла, какъ свѣжая глазная впадина на мертвомъ лицѣ земли. Оба они подняли Сафаръ-бека. Елисуйскій пѣвецъ былъ тяжелъ, — точно его къ землѣ тянуло. Руки его повисли и странно какъ-то болтались во время этого пути.

— Точно для него рыли! — замѣтилъ Мехтулинъ.

Тѣло уложилось какъ разъ вдоль ямы… Только голова была выше ея.

— Ну… прощай, другъ! — тихо проговорилъ Амедъ. — Вмѣстѣ росли… Дѣтьми играли съ тобой.

— Снять оружіе?..

— Нѣтъ. Оставь. Онъ умеръ воиномъ… Я разскажу его отцу, — тому будетъ пріятно узнать, что онъ схороненъ какъ джигитъ… Не станешь ты пѣть теперь… Сафаръ! А какъ онъ пѣлъ! Звѣзды слушали… Бывало елисуйскія дѣвушки отъ зари до зари съ кровли не уходятъ! Прощай, Сафаръ…

Они оба сдвинули массу рыхлой земли, лежавшей около… Она шурша навалилась на трупъ… Теперь одно лицо его странно торчало изъ нея. Скоро и его не стало видно… Только легкимъ горбикомъ надъ ямою лежала земля…

— Чекалки разроютъ ночью?..

— Нѣтъ… Глубоко слишкомъ.

Они оба постарались еще притоптать могилу. Скоро ее нельзя было ужъ отличить отъ другихъ пустырей этого такъ неожиданно и внезапно оставленнаго бивака…

Амедъ слишкомъ былъ истиннымъ горцемъ, чтобы на его нервы зрѣлище это произвело значительное впечатлѣніе. Онъ, торжествуя, оглядывался кругомъ и прикидывалъ въ умѣ, сколько на каждаго защитника старой крѣпости приходится уже погибшихъ враговъ. «Не даромъ страдали и работали, — думалъ онъ, и вспомнивъ, какъ ужасно и безвыходно было еще наканунѣ положеніе русскихъ, тихо повторилъ, — а все Исса, а все Онъ!..» Радостное чувство побѣды, знакомое каждому, хоть разъ видѣвшему бѣгущаго передъ собою непріятеля, охватывало Мехтулина. Онъ, улыбаясь, оглядывался на Амеда, и тотъ угадывалъ, что значитъ эта улыбка… Обоихъ точно поднимали крылья. «Теперь будутъ о насъ долго говорить въ горахъ. Наши имена не забудутъ въ родныхъ аулахъ!» И ему уже грезились вечера на аульныхъ площадяхъ, слышались тихіе, унылые звуки джіанури и важный, медлительный напѣвъ старика, поминающаго въ вдохновенныхъ импровизаціяхъ славное имя Амеда, храбраго джигита, сына Курбана-Аги. Тутъ опять стало почище, — земля была свободна отъ труповъ, и они оба, — Амедъ и Мехтулинъ, ударили нагайками коней и въ какомъ-то опьяненіи кинулись впередъ. Воздухъ свисталъ мимо ушей, грудь дышала глубоко и вольно, глаза, точно у молодыхъ орлятъ, гордо и жадно смотрѣли на всю эту даль, бывшую свидѣтельницей ихъ подвиговъ, ихъ отваги, ихъ великодушія. Какъ вдругъ Амедъ круто осадилъ коня, да такъ, что тотъ чуть не сѣлъ на заднія ноги. Осадилъ, и какъ вкопанный остановился… Въ самомъ дѣлѣ, какъ это онъ въ жару воспоминаній, въ радостномъ сознаніи торжества, охватившемъ его — забылъ то, что случилось вчера, въ черномъ погребѣ, лицомъ къ лицу съ людьми, обрекшими себя смерти, стоящими у ея таинственнаго порога.

— Что ты? — обернулся къ нему Мехтулинъ.

— Ничего, такъ!..

А мысль его продолжала работать въ этомъ направленіи… Да, — онъ не грезилъ. Все случилось именно такъ, какъ и теперь вдругъ воскресло въ его памяти, загроможденной тысячами такъ быстро смѣнявшихся образовъ, чувствъ, впечатлѣній, отчаянія, радости, бѣшенства, тоски… Тамъ, въ пороховомъ погребѣ, незамѣтно для другихъ — блеснулъ ему ярко призракъ счастья, наполнившій его сердце такимъ восторгомъ, такимъ безконечнымъ очарованіемъ, которое въ слѣдующую минуту показалось ему обманчивымъ сномъ — и только сномъ. Онъ теперь вспомнилъ все. Почему все сегодняшнее утро онъ не думалъ объ этомъ мгновеніи, измѣнившемъ его душу, всколыхнувшемъ его тогда?.. Онъ даже зажмурился, вспоминая, что предшествовало этому счастью и что было потомъ… Да… Въ той именно страшной тишинѣ… Брызгаловъ размахивалъ фитилемъ, раздувая его… Каждая искорка могла взорвать порохъ — но они не думали объ этомъ. Минутою ранѣе, или минутою позже, казалось все равно… Онъ теперь, зажмурившись, видитъ, какъ пламя факела отъ розмаховъ вздувалось какими-то взрывами, выхватывая изъ темноты мрачныя стѣны погреба, зловѣщіе боченки съ порохомъ и блѣдное, полное печали и молитвы личико Нины.

Она забыла все: разность ихъ положеній, то, что она дочь коменданта, а онъ только простой татарскій дворянинъ… Забыла до того, что оставила свою руку въ его рукѣ и не только оставила, — она сама схватилась за нее и крѣпко сжала, да такъ и замерла… А когда вдругъ распахнулись двери погреба, широко распахнулись, и въ нихъ на свѣтломъ фонѣ дня, внезапно ворвавшагося въ потемки, показалась фигура возбужденнаго, радостнаго офицера, кричавшаго имъ, первымъ обрекшимъ себя мученичеству: «Ура! — мы спасены, спасены!» и онъ, Амедъ, бросился цѣловать руки у Нины, она не только не мѣшала ему, но вдругъ уронила къ нему на грудь головку и въ первый разъ за все это время разрыдалась.

«Надо, чтобы ея крестъ сталъ моимъ крестомъ!» — мысленно повторилъ онъ.

И опять, точно обѣты, онъ шепталъ кому-то, чудившемуся ему въ безднѣ лазури вверху: «Ея Богъ будетъ моимъ Богомъ, ея отецъ — моимъ отцомъ, ея родина — моей родиной!..»

— У тебя, Амедъ, есть сестра? — вдругъ прервалъ Мехтулинъ его грёзы.

— Что? — точно съ неба упалъ онъ.

— У тебя въ Елисуѣ есть сестра?

— Да…

— Я буду ея защитникомъ… Если для нея твоя мать уже не выбрала другого.

— Нѣтъ… Ей только тринадцать лѣтъ… Я радъ, если ты будешь моимъ братомъ. Хотя придетъ время, когда ты, можетъ быть, такъ же, какъ и мои всѣ, — станешь осуждать меня.

Мехтулинъ съ удивленіемъ поднялъ на него голову.

— Что? Осуждать тебя?..

— Да… Я, можетъ быть, со всѣми своими разойдусь… Я люблю ихъ, и не сдѣлаю ничего такого, чего бы они могли стыдиться… Но часто дороги наши уходятъ въ разныя стороны.

Другъ его понялъ разомъ. Онъ потупился и, немного спустя, проговорилъ:

— Богъ одинъ… Мы его называемъ Аллахомъ, христіане — Иссою… Онъ стоитъ за правыхъ… Всѣ дороги — и твоя, и моя, одинаково ведутъ къ Нему… Можетъ быть, ему такъ же пріятна молитва муллы въ мечети и намазъ мусульманина на кровлѣ его сакли, какъ и пѣніе христіанскаго священника, и крестъ солдата на стѣнахъ крѣпости… Какъ бы ты ни вѣрилъ, какъ бы ты его ни называлъ, — мы будемъ молиться одному Богу. Имя не дѣлаетъ разницы. Сердце твое останется такимъ же мужественнымъ, а ты ужъ выросъ въ бою, чтобы безъ чужой указки самому находить путь. И какой ты найдешь, — тотъ для тебя и будетъ хорошъ.

Они крѣпко обнялись, наклонясь другъ къ другу съ сѣделъ и какъ разъ во-время, потому что черезъ минуту наткнулись на громадное стадо барановъ.

— Чье это? — спросили они у погонщиковъ.

— Кадій верхняго аула посылаетъ съ покорностью коменданту.

— Не смѣла старая лисица сама показать носу! — засмѣялся Амедъ.

— Скажи кадію, — вмѣшался Мехтулинъ, — что моя шашка давно по его шеѣ плачетъ.

— Твоя воля, господинъ…

— А тамъ что за толпа?

— Тотъ же кадій посылаетъ въ крѣпость хлѣбъ и просо, и бузу…

— Знаетъ, съ какого конца начинать! — тихо проговорилъ Амедъ.

Но онъ былъ такъ счастливъ въ эту минуту, что встрѣться ему кадій, надѣлавшій столько хлопотъ русскимъ своею измѣною, онъ бы и его встрѣтилъ радостною улыбкой…