Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/В освобождённой крепости/ДО
| ← Послѣ побѣды | Кавказскіе богатыри — Въ освобожденной крѣпости | Тифлисъ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть третья. Побѣда! — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 98. |
Не успѣлъ еще Амедъ подъѣхать къ воротамъ крѣпости, какъ навстрѣчу ему вышла оттуда Нина съ докторомъ и священникомъ. Молодой горецъ, краснѣя, поклонился ей, — она тоже вспыхнула, увидя его, и застѣнчиво отвела глаза.
— Ну, герои, — смѣялся докторъ, — что новаго узнали?
— Ничего нѣтъ. Всѣ ихнія шайки ушли въ горы… Мы обыскали долину и въ ущелья смотрѣли.
— Да?.. Слава Богу, слава Богу… «Славься симъ Екатерина, славься нѣжная къ намъ мать!» — фальшиво запѣлъ онъ. — Вотъ барышня, дѣла ей видно мало, заставила по жарѣ ходить. Можетъ, вы поможете убѣдить ее.
— Что вамъ угодно?
— Раненыхъ ищемъ… Нѣтъ-ли раненыхъ, вишь!.. Стосковались по нимъ, вѣрно, — у самихъ мало.
Нина только улыбнулась.
— Я не видѣлъ. Тамъ, гдѣ я былъ, ихъ нѣтъ. Можетъ быть, около крѣпости?
— Навѣрное, не найдемъ.
Лишь теперь, самъ оправившійся отъ устали всѣхъ этихъ страшныхъ дней, Амедъ замѣтилъ, какъ поблѣднѣла и осунулась Нина за время осады. Только большіе глаза ея стали еще крупнѣе и на лицо дѣвушки легло выраженіе рѣшительности и силы. Не даромъ для нея прошло это испытаніе. Она окрѣпла въ немъ и вмѣсто наивной и простодушной, нѣсколько сантиментальной и робкой «дѣвы горъ», какъ ее называли въ Дербентѣ, — Нина стала настоящимъ человѣкомъ, готовымъ на борьбу и увѣреннымъ въ побѣдѣ. Сегодня, тоже оправившійся, Брызгаловъ все утро любовался ею и предложилъ было ей уѣхать въ Тифлисъ къ роднымъ, чтобы немного очнуться ото всѣхъ пережитыхъ ужасовъ, но она только съ удивленіемъ повела на него взглядомъ.
— Мнѣ уѣхать? Зачѣмъ?.. Здѣсь еще столько дѣла… У насъ лазареты полны…
— Да тебѣ-то надо отдохнуть…
— Я не устала… Мое мѣсто здѣсь, съ вами.
Въ крѣпости, когда въ нее въѣхали наши всадники, царило спокойствіе и тишина. Даже странно было прислушиваться къ ней послѣ всего этого недавно пережитаго ада. Солнце жгло стѣны, хранившія вездѣ слѣды разрушенія, косые лучи его сквозь амбразуры горѣли на закопченной въ пороховомъ дыму мѣди тоже отдыхавшихъ пушекъ. Между ними, въ тѣни, привольно раскинувшись, спали крѣпостныя собаки, впросонкахъ тявкая на чудившагося врага. Вонъ «Филатъ», какъ его называли солдаты, привалился къ орудію, зажалъ лохматую голову между громадными и сильными лапами и только хвостомъ чуть машетъ, видя издали Амеда съ Мехтулиномъ. А потомъ, сообразивъ, что невѣжливо такъ встрѣчать друзей, поднялся было, но не осиливъ одолѣвшаго его ощущенія покоя, опять свалился и еще счастливѣе засопѣлъ на весь міръ Божій. Часовые дремали, прислонясь къ стѣнамъ. Не отъ кого было караулить укрѣпленіе, да и всякій непорядокъ пока въ счетъ не ставился. Исхудалые солдаты, еще вчера бродившіе, какъ тѣни, сегодня тоже отражали на себѣ радостное ощущеніе безопасности, покоя, доблестно-заслуженнаго и давнымъ-давно раззнакомившагося съ ними. Всюду, гдѣ былъ хотя клочокъ тѣни, подъ стѣнами, въ углахъ за траверсами, даже подъ разстрѣлянною горцами чинарой — лежали они, отсыпаясь за все это время. Одни спали, другіе, уже отдохнувшіе, возились, свѣжуя барановъ, разводя костры. Солнце не щадило и тѣхъ, и другихъ. Тѣнь отойдетъ, — и бѣдняки оказываются подъ нимъ. Лучи его обжигаютъ лежащимъ носы и лица, — но тѣмъ и невдомекъ… Просыпавшіеся приподнимались при видѣ Брызгалова и офицеровъ, но тѣ ласково останавливали ихъ: «Спи-спи. Отдыхайте, братцы». И въ тонѣ голоса ихъ слышалась суровая нѣжность: «И прежде одна семья была, а теперь вмѣстѣ пережили такое горе, что безконечно дороги стали другъ другу». Дымки отъ костровъ тонули въ небесахъ. Пахло жаренымъ мясомъ… Вчера еще были осторожны послѣ голодовки, а сегодня все ѣло до отвалу. Шашлыки зарумянивались надъ углями, сало капало въ огонь, шипѣло и голубымъ полымемъ вспыхивало. У недавнихъ героевъ лица лоснились, но они уже не разбирали: «мы не женихи», — и съѣдали столько мяса, что перваго присланнаго сюда кадіемъ стада ужъ не хватило къ вечеру. Вдоль стѣнъ крѣпости сушили на солнцѣ шкуры ягнятъ и овецъ. Лошади, отбитыя у горцевъ, съ наслажденіемъ ѣли траву, тоже доставленную имъ въ Самурское укрѣпленіе. Кто-то изъ «героевъ» даже на балалайкѣ было затренькалъ, но свалился, балалайка попала подъ голову, и онъ сладко заснулъ на ней. Казаки, тѣ разостлали попоны и бросили сѣдла въ изголовье… Если гдѣ и когда-либо было сонное царство, то оно, навѣрное, походило на Самурское укрѣпленіе…
Спалъ въ небольшой церковкѣ и поручикъ Роговой. Спалъ въ тѣсномъ деревянномъ гробу, тоже сладко отдыхая на мягкой подушкѣ. Нина отдала ему свою. Онъ тоже заслужилъ отдыхъ, и въ его недвижимыхъ чертахъ читалось такъ много счастливаго спокойствія. Ни бѣшенаго возбужденія боя, ни злобы, ни отчаянія ужъ не было въ нихъ; просто между свѣчами, перевязанными креповыми бантами, лежалъ себѣ хорошо и честно потрудившійся воинъ, и солнце, проникавшее золотыми лучами въ окна, съ одинаковою любовью ласкало и лики немудреныхъ иконъ, и убогую живопись иконостаса, и это мертвое, недвижное лицо… Нѣсколько разъ уже заходили сюда и Брызгаловъ, и Незамай-Козелъ, и Кнаусъ. Они тихо опускались на колѣна, молились за товарища, крестили его. Появлялись сюда и солдаты. Одинъ сѣдоусый долго смотрѣлъ на Рогового.
— «Со святыми упокой». Подлинно отецъ нашему брату былъ… Не выдавалъ… Ему и смерть-то легка будетъ… Потому Господь его и судить не станетъ. «Ты, — скажетъ, — не осуждалъ и Я тебя оправдаю!..»
Сбросилъ съ усовъ слезу, и, грозно на что-то нахмурясь, вышелъ вонъ отсюда.
Днемъ нѣсколько разъ служили панихиды… За солдатами даже крѣпостные псы бѣжали сюда и только останавливались у паперти — сидѣли, опустивъ лохматыя головы, точно и они поминали добромъ и сердечною грустью боевого товарища. Нина входила, когда никого не было. Она со слезами въ глазахъ думала о храбромъ офицерѣ, нѣсколько смѣшномъ сначала, все декламировавшемъ изъ «Библіотеки для Чтенія» и на первыхъ порахъ, такъ безкорыстно любившемъ ее и такъ героически боровшемся на этихъ облитыхъ кровью стѣнахъ… «Бѣдный, бѣдный», — шептала она про себя, и ей приходило въ голову, какія тысячи такихъ невидныхъ и никому невѣдомыхъ героевъ гибнутъ въ горахъ и трущобахъ Кавказа. Что за чудныя страницы можно было бы написать о ихъ подвигахъ! Но кто ихъ разскажетъ родной странѣ, кто, кромѣ вѣтра, пробѣгающаго по зорямъ синими ущельями, видѣлъ и знаетъ ихъ забытыя могилы? Только товарищи вспомянутъ порой: «бравый офицеръ былъ» и ни слова больше, потому что кто-жъ здѣсь не бравый офицеръ? кто-жъ изъ нихъ не способенъ на такую же смерть? «Богъ имъ счетъ ведетъ, — сказалъ разъ при ней старый солдатъ. — Оно и лучше, что люди не славятъ, тамъ за все заплатится». И она пристально вглядывалась въ это лазурное, бездонное, мистически загадочное «тамъ», полное тишины, свѣта, блаженнаго покоя, и ее самую тянуло туда; казалось, что она тотчасъ же встрѣтитъ въ ней, въ этой лазурной безднѣ всѣхъ, кто былъ ей такъ дорогъ, и кого уже нѣтъ съ нею. И первую — свою мать!.. Она молилась и ей, звала ее и вѣрила, что «святая женщина» сошла сюда и новопреставившимся помогаетъ въ новомъ чудномъ и таинственномъ мірѣ. Роговой лежалъ одинъ, — ему не удалось быть вмѣстѣ со своимъ пріятелемъ — Левченко… Левченко, — когда ему лезгины отрубили голову, былъ такъ искрошенъ ихъ шашками, что его нельзя было и отличить отъ другихъ мученически погибшихъ защитниковъ Самурскаго укрѣпленія. Одну голову его нашли, скатившуюся въ ровъ за стѣны. Она страшно смотрѣла на подходящихъ солдатъ; тѣ, простясь, завернули ее въ платокъ и принесли въ крѣпость. Останки Левченко сложили въ общую могилу.
— Не стало нашего охотничка!
«Филатъ» всю ночь вылъ надъ нимъ, царапалъ землю, лаялъ въ нее, уткнувши морду внизъ, будто хотѣлъ разбудить пріятеля, — но на другой день успокоился: «всѣ де тамъ будемъ», и отдыхалъ у пушекъ.
Къ вечеру третьяго дня въ крѣпость прибыла оказія.
Она давно ждала возможности прійти сюда.
Въ крѣпости радостно вздохнули. Еще-бы — значитъ, обычное теченіе дѣлъ вполнѣ возстановилось, и укрѣпленіе переходило такимъ образомъ на мирное положеніе. Всю ночь Брызгаловъ просидѣлъ за составленіемъ подробной реляціи, — цѣлый день ее переписывалъ писарь, и къ слѣдующему она была готова. Наканунѣ, за ужиномъ, Степанъ Ѳедоровичъ посовѣтовался съ уцѣлѣвшими офицерами и позвалъ къ себѣ въ кабинетъ Амеда.
— Завтра я пошлю тебя въ Тифлисъ.
— Слушаю-съ.
— Ты явишься къ главнокомандующему. Я тутъ пишу и о тебѣ… А тамъ будетъ, что Богъ дастъ… Я доволенъ тобою, какъ солдатомъ… И люблю тебя, какъ сына!
Амедъ быстро поклонился и поцѣловалъ Брызгалову руку.
— Ну, Богъ съ тобой… Счастливой дороги… Передай его свѣтлости бумаги и сумѣй разсказать подробно обо всемъ, что ты здѣсь видѣлъ, испыталъ и слышалъ… Прощай!.. Тебѣ надо отдохнуть.
Но отдыхать Амедъ не пошелъ.
Ночь была ясная, свѣтлая, серебряная ночь… Тѣни ложились черно и рѣзко. Какими-то призрачными маревами чудились вершины горъ кругомъ. Тихо шумѣлъ Самуръ у стѣнъ крѣпости… Амедъ прошелъ къ окну Нины… Ему почудилось что-то бѣлое въ немъ… Онъ выступилъ на освѣщенное луною пространство, такъ что Нина его увидѣла.
— Амедъ, подойдите сюда…
Онъ приблизился къ окну, наивно схватясь за сердце. Ему казалось, что оно разобьетъ ему грудь.
— Вы завтра ѣдете?
— Да…
— Отецъ представилъ васъ къ офицерскому чину. Вы знаете, что дѣлать въ Тифлисѣ?
— Знаю.
— Просите свѣтлѣйшаго быть вашимъ крестнымъ отцомъ, тогда всѣ ваши родные поневолѣ помирятся съ вами.