Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Пленные/ДО

Кавказскіе богатыри — Плѣнные
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть третья. Побѣда! — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 126.

Какимъ-то сказочнымъ сномъ остался позади Амеда казавшійся ему безграничнымъ просторъ чудной, до сихъ поръ еще невѣдомой ему, — наивному дагестанскому горцу, — Россіи… Обласканный намѣстникомъ, спрятавъ на груди пакетъ на имя Государя Императора, молодой офицеръ оставилъ Тифлисъ въ розово-золотистое утро, когда гребни горъ кругомъ утопали въ огнистомъ заревѣ, а внизу, въ котловинѣ восточнаго города, еще лежалъ прохладный сумракъ… Вмѣстѣ съ Амедомъ былъ отправленъ въ Петербургъ и князь Гагаринъ, съ которымъ храбрый елисуецъ случайно познакомился на армянскомъ базарѣ и тѣсно сблизился уже во дворцѣ у Воронцова. Они ѣхали въ легкомъ фаэтонѣ, который бойкіе, постоянно смѣнявшіеся кони быстро уносили на далекій, таинственный сѣверъ. Не встало еще солнце надъ высями отгорѣвшихъ горъ, еще прохлада не смѣнилась зноемъ карталинскаго дня, какъ наши путешественники поднялись уже на первыя плоскогорья кавказскаго хребта. Въ какомъ-то голубомъ царствѣ по сторонамъ чуть-чуть выступали окутанныя въ зеленое марево алучи, чинаръ, обвитыя въ виноградныя сѣти грузинскія деревни. У могучихъ скалъ, заслонившись отъ всего міра шелковицами и гранатами — загадочными могилами казались ихъ сѣрыя землянки. Строгіе силуэты древнихъ монастырей, взобравшихся на выси въ чистый просторъ безоблачнаго неба, благословляли оттуда этотъ тихій, мирный и идиллическій уголокъ воинственнаго и суроваго Кавказа… Зеленые скаты, крутые и мрачные, обступили ихъ подъ Мцхетомъ. Далеко вверху на самыхъ гребняхъ поднебесныхъ утесовъ чернѣли пасти глубокихъ пещеръ, являющихъ слѣды пребыванія человѣка въ тѣ еще времена, когда одѣтый въ звѣриныя шкуры, съ кремневымъ дротикомъ въ рукахъ, онъ вступалъ здѣсь въ единоборство съ медвѣдями и кабанами. Но не однимъ троглодитамъ нужны были эти мрачные гроты, въ ихъ таинственный сумракъ еще вчера прятался грузинъ отъ набѣга горныхъ клановъ Дагестана и свирѣпыхъ персидскихъ ордъ. Сюда загонялись его стада, собиралось все что поцѣннѣе. Дрожа отъ ужаса, несчастная семья его ожидала цѣлые недѣли и мѣсяцы, чтобы врагъ оставилъ счастливыя еще недавно, залитыя солнцемъ долины, напоивъ ихъ кровью, испепеливъ убогія сакли и уведя за собою въ полонъ все, что не успѣло спастись въ недоступныя пещеры… Во Мцхетѣ надо было ждать до завтра. Только къ утру должна явиться запоздавшая оказія, съ которой нашимъ путникамъ предстояло углубиться въ горы. Безъ нея нельзя было и думать проникнуть даже въ мирныя поднебесья Хевсуровъ и Пшавовъ, потому что только на-дняхъ заволновавшіеся осетины уже наводнили всю эту страну своими мелкими разбойничьими партіями. По-двое и по-трое они подстерегали русскихъ и грузинъ, осмѣливавшихся безъ конвоя заглянуть въ чудныя долины и синія ущелья военно-грузинской дороги. Будь князь Гагаринъ и Амедъ простыми путешественниками — они бы, смѣясь, пустились въ опасныя, но заманчивыя приключенія той богатой сильными ощущеніями и нежданными встрѣчами эпохи. Но Амедъ былъ посланъ къ государю, а князь Гагаринъ ѣхалъ къ военному министру графу Чернышеву — убѣдить его, прислать на лѣвый и правый фланги этого края новыя войска. Волна горскаго наводненія, — отброшеннаго назадъ въ Салтахъ и на Самурѣ, — могла тысячами ущелій перекатиться въ другія слабо защищенныя мѣста и снести съ нихъ только-что основанные русскіе станицы, крѣпости и поселки.

Амедъ, бесѣдуя съ Гагаринымъ, не замѣтилъ, какъ сумерки окутали древній Мцхетъ. Надъ рѣкою повисло бѣлое облако… Нѣсколько крупныхъ звѣздъ сверкнуло надъ черными силуэтами. Запахъ цвѣтовъ сталъ еще слышнѣе. Въ кустахъ заблистали голубоватыя искры свѣтляковъ… Вонъ цѣлый дождь такихъ брилліантовъ засіялъ и разсыпался… Скоро все притаилось; за одною изъ вершинъ посвѣтлѣло… Чуть намѣтился ея рѣзкій, иззубренный зловѣщій гребень… Желтоватый лунный блескъ все сильнѣе и сильнѣе. То бѣлая скала, то громадный тополь, то синее ущелье — выдвигаются изъ мрака… Огоньки въ окнахъ потускли… Розами такъ запахло, точно къ самому лицу поднесли букетъ этихъ цвѣтовъ… На легкихъ крыльяхъ проснувшагося вѣтра тонкое дыханіе горныхъ растеній доплыло и нѣжною-нѣжною лаской овѣяло сидѣвшихъ на балконѣ путниковъ. Плескъ и шумъ рѣки позади. Глухо ворчитъ она подъ тяжелыми аркадами моста. И самъ помнящій еще римскіе легіоны Цезарей мостъ подъ высоко ужъ поднявшимся мѣсяцемъ — точно серебряный, перекинулся на ту прятавшуюся въ тѣнь сторону…

— Откуда это?.. — насторожился князь Гагаринъ.

Амедъ прислушался…

Далеко-далеко… Но точно какая-то лавина съ горъ ползетъ сюда… Сплошное что-то… Только изрѣдка нѣтъ-нѣтъ да и вырвется какой-нибудь рѣзкій и пронзительный звукъ и тотчасъ же замретъ… И шумъ Куры пропалъ, и меланхолическій свистъ вѣтра въ невидимыхъ ущельяхъ замеръ, и шелеста встревоженной листвы не слышно, — точно она припала къ вѣтвямъ и притаилась… Амедъ вышелъ на кровлю дома и сталъ вглядываться… Вонъ съ запада, чуть замѣтная, надвигается какая-то тучка… Только привычному горцу удалось различить въ этой тучѣ блескъ луны на чемъ-то. На чемъ онъ и сообразить не могъ… Точно стальную рѣку подъ мѣсяцомъ чуть тронулъ легкій вѣтерокъ, и она на мгновеніе заблистала тысячами искръ… И опять все потускло… А шумъ сильнѣе и сильнѣе… Лавина съ горъ надвигается на спавшій городъ, и онъ уже начинаетъ просыпаться. Подъ луною Амедъ различаетъ, что на плоскія кровли выходятъ бѣлыя фигуры, въ этомъ призрачномъ освѣщеніи кажущіяся привидѣніями… Ихъ все больше и больше… Скоро крыши полны ими. Всѣ смотрятъ оттуда въ даль… Ужъ не новая-ли персидская орда показалась… Или горцы спустились съ своихъ высотъ и медленно, въ сознаніи своей несокрушимой силы, идутъ на древній городъ?.. Вотъ вдали что-то отдѣлилось отъ сумерокъ ночи какимъ-то клубкомъ… Быстро отдѣлилось и еще быстрѣе несется сюда по пустынной еще дорогѣ. Черезъ старый мостъ промелькнуло. Амедъ различилъ казака съ пикою и говоритъ объ этотъ князю. Тотъ силится разглядѣть, но ничего не видитъ.

— Вамъ, горцамъ, позавидуешь. Вы, какъ орлы, видите издали.

— Мы привыкли… Съ дѣтства…

Князь съ завистью посмотрѣлъ на него.

Вдругъ онъ засмотрѣлся передъ собою.

— Казакъ и есть! Эй, служивый!

Казакъ въ лунномъ свѣтѣ замѣтилъ двухъ офицеровъ и придержалъ коня. Взмыленный кабардинецъ тяжело дышалъ, храпѣлъ, кусалъ удила и нетерпѣливо билъ передними копытами въ землю.

— Откуда ты?

— Съ горъ, васкобродіе!

— Что тамъ за воинство у васъ?.. Оказія возвращается, что-ли?..

— Никакъ нѣтъ… Плѣнныхъ ведемъ.

— Какъ плѣнныхъ?

— Салтинцевъ, къ намѣстнику приказано…

— Много ихъ?

— Много, васкобродіе… И наибы Шамилевы есть.

— Куда жъ ты впередъ поскакалъ?

— Послалъ войсковой старшина, два дома подъ полонъ надо. Потому тамъ и женщины ихнія.

— Это еще откуда!?

— Увязались за мужьями. Ну, генералъ, что Салты уничтожилъ, — смиловался. «Пущай же, — говоритъ, — всей семьей ѣдутъ»…

— Ты самъ былъ въ Салтахъ?

— Точно такъ, васкобродіе!

— Поди, мало аула осталось?

— Чистое мѣсто, — напримѣръ. Плѣшина. Долго будутъ помнить. Генералъ все приказалъ спалить. И селиться на этомъ мѣстѣ заказано, — пущай на другія вышки идутъ, кому охота. Да и салтинцевъ осталось немного, потому, народъ животрепящей, храбрый народъ. «Аману» не проситъ, — такъ подъ штыкъ и лѣзетъ. Старики — и тѣ… Даже женщины подъ приклады совались. Татарва безстрашная.

— Ну, спасибо…

— Радъ стараться.

И казакъ ударилъ кабардинца нагайкой. Тотъ взвился и точно со слѣпу кинулся впередъ въ пустынную улицу утонувшаго въ синемъ мракѣ Мцхета. Скоро перебой его копытъ послышался за чернымъ силуэтомъ собора, а лавина громаднаго полона подкатывала все ближе и ближе. Теперь уже легко можно различить въ его сплошномъ шумѣ скрипъ аробныхъ колесъ, топотъ коней, крики погонщиковъ — визгливые дагестанскіе крики — едва-едва пробиравшіе медлительныхъ и невозмутимыхъ воловъ, голоса команды, плачъ ребенка, торжественный голосъ муллы, совершавшаго и здѣсь призывъ къ обычному намазу, точно это была не жалкая горсть разбитыхъ на-голову салтинцевъ, приближавшаяся къ грузинскому городу, — а весь недавній аулъ, грозный и богатый, спокойно дремлющій подъ тѣнью старой мечети. Щелканіе нагаекъ и возгласы: «не напирай, чортъ», слышались вперемежку съ гортанною бранью, по которой можно было догадаться, что арбы брались въ аулахъ по дорогѣ и что владѣльцы этихъ подводъ вовсе не были обрадованы честью везти куда-то внизъ съ своихъ горъ ненавистныхъ имъ лезгинскихъ женщинъ. Уже издали долетали отдѣльныя слова, и Амеду ясно было, что дагестанскіе рыцари перекликаются между собою съ одного конца лавины на другой… Елисуецъ вспомнилъ, какъ еще недавно каменное гнѣздо русской крѣпости, охваченное желѣзнымъ кольцомъ горныхъ клановъ, было обречено на смерть безпощаднымъ Шамилемъ, — и нигдѣ, и ни въ чемъ не видѣло спасенія. И ему вдругъ стало жаль вчерашнихъ враговъ. Можетъ быть, между ними онъ найдетъ многихъ, кого еще нѣсколько дней назадъ онъ встрѣчалъ въ бою лицомъ къ лицу, отражалъ ихъ удары и наносилъ имъ свои. Его потянуло въ этотъ полонъ, и онъ оживленно обратился къ князю Гагарину:

— А мы къ нимъ не пойдемъ?

— Я объ этомъ именно и думалъ. Мы можемъ нижнее помѣщеніе уступить имъ. Разумѣется, напоимъ, угостимъ ихъ чаемъ и шашлыкомъ. Хорошо бы встрѣтить кого-нибудь изъ нихъ, кто поближе къ Шамилю…

Лавина уже вступала въ тихія улицы Мцхета.

Теперь со всѣхъ кровель громко и весело раздавался говоръ грузинскихъ женщинъ, высматривавшихъ въ охваченной казаками и пѣхотинцами толпѣ плѣнныхъ — еще недавно страшныхъ, пугавшихъ ихъ трусливое воображеніе джигитовъ великаго Имама Чечни и Дагестана. «Наибы-наибы! — кричали онѣ съ кровли на кровлю, различивъ въ темномъ маревѣ полона красныя папахи. — Наибы-наибы!» И съ острымъ любопытствомъ въ сухихъ и недвижныхъ чертахъ гордыхъ плѣнниковъ — онѣ спѣшили разсмотрѣть что-то, робко тѣснясь на кровляхъ и прижавшись другъ къ другу даже и отъ обезсиленнаго врага. Такъ дѣти жмутся къ матери, видя за желѣзною рѣшеткой могучаго льва, равнодушно обдающаго ихъ огнемъ своихъ желтыхъ глазъ. «Наибы, наибы!» — и дѣйствительно, это были наибы, и они, не поддаваясь никакому смятенію, или не обнаруживая его, такъ же спокойно ѣхали на коняхъ, какъ-будто бы ихъ не велъ къ страшному намѣстнику Кавказа сильный русскій конвой, — а сами они въ челѣ своихъ дружинъ направлялись къ какой-нибудь кровавой побѣдѣ. «Наибы, наибы!» И гордо сдвинутыя на лобъ надъ грозными, соколиными глазами папахи кидали мрачную тѣнь на ихъ лица. Спокойно сильныя руки правили уздечками коней, и ни искры любопытства не обнаруживали дагестанскіе палладины, въѣзжая въ древнюю столицу грузинскихъ царей, въ эту святыню народа, съ которымъ и они, и ихъ отцы, и дѣды вели долго неустанную, безпощадную, непримиримую войну. За ними медленно, но громко скрипя, двигались завѣшанныя ободранными коврами арбы, громадныя колеса ихъ едва-едва вертѣлись въ пыли, поднятой ими, сѣрые бѣлоканцы и хевсуры въ овчинныхъ шапкахъ то забѣгали передъ быками, то останавливались и направляли ихъ палками, хрипло крича на нихъ. Изрѣдка приподнимался коверъ арбы, изъ-подъ него смотрѣла на кровли съ залитыми луннымъ свѣтомъ христіанскими женщинами, — закутанная въ бѣлое голова лезгинки, но на ней ничего нельзя было различить, кромѣ большихъ, темныхъ глазъ.

— Позвольте представиться! — подошелъ князь къ начальнику конвоя и назвалъ себя. — А это мой товарищъ, прапорщикъ Амедъ Курбанъ-Ага елисуйскій.

— Войсковой старшина Куроѣдовъ.

— У насъ внизу цѣлый этажъ дома свободенъ, — могу предложить его вашимъ плѣннымъ. Кто поинтереснѣе, разумѣется.

— Тогда я къ вамъ возьму вмѣстѣ съ собою трехъ наибовъ: князя Хатхуа, изъ Кабарды, и изъ Салтовъ — Джансеида и Селима съ женами и отцомъ одной изъ нихъ, если позволите, князь?

— И отлично… У насъ самоваръ готовъ. Вино есть, шашлыкъ мигомъ изжарятъ.

— Князь Хатхуа! — воскликнулъ Амедъ. — Онъ здѣсь?

— Да, его перехватили наши казаки. Отчаянная башка! Отбивался, какъ чортъ, пятерыхъ уложилъ, — наконецъ, одолѣли его.

— Это мой дядя!

Войсковой старшина недовѣрчиво покосился на него, но, различивъ четыре солдатскихъ Георгія на груди у молодого офицера, успокоился.

— Ну, я вамъ скажу… Вашъ дядя! Онъ намъ стоилъ! Кабы не генералъ, — ухлопали бы его. Хотѣлъ взять живьемъ краснаго звѣря!

— Намѣстникъ, — тихо заговорилъ князь Гагаринъ, — будетъ очень доволенъ.

— Чему это?

— А вотъ именно тому, что князь Хатхуа у насъ въ рукахъ.

— Его, пожалуй, въ Мцхетъ запрутъ, а потомъ въ Россію вышлютъ, если чего хуже не сдѣлаютъ. Вѣдь онъ разъ уже былъ въ плѣну и ушелъ… Я, признаться, хотѣлъ ему руки скрутить, да вспомнилъ, — все-таки князь… Жаль стало, — слово взялъ съ него, что не убѣжитъ пока… до Тифлиса.

— Слово далъ, — значитъ, не уйдетъ.

Нижній этажъ грузинскаго дома освѣтили. Когда Амедъ, немного погодя, вошелъ сюда, на тахтѣ уже сидѣлъ князь Хатхуа, суровый и задумчивый. Онъ такъ былъ погруженъ въ печальныя мысли о судьбѣ, постигшей горный набѣгъ, что даже не замѣтилъ племянника, почтительно остановившагося около. Шашка, кинжалъ и пистолеты были отняты у любимаго Шамилева наиба. Онъ поблѣднѣлъ и осунулся и долго не подымалъ головы. Амедъ шелохнулся, Хатхуа разсѣянно посмотрѣлъ на него и не узналъ было… Какъ младшій, Амедъ, хотя уже русскій офицеръ, не смѣлъ заговорить самъ и ждалъ, соблюдая горный обычай. Хатхуа взглянулъ на него еще разъ и, вспыхнувъ, — точно не вѣря глазамъ, поднялся съ тахты… Подошелъ къ племяннику и молча остановился, разглядывая его.

— Ты… Амедъ?.. — спросилъ Хатхуа по-лезгински.

Совершенно непривычная ласка послышалась въ голосѣ молодого наиба.

— Я, князь…

— Радъ тебя встрѣтить. Хотя я теперь въ плѣну… А ты, какъ я вижу, вверхъ пошелъ?

— Да… Намѣстникъ меня встрѣтилъ, какъ сына…

— И эполеты у тебя? Я радъ за сына сестры моей… — онъ положилъ руку на плечо Амеду. — Радъ за тебя… Сестра, вѣрно, счастлива будетъ, увидѣвъ тебя такимъ. Что жъ, ты храбрый джигитъ!.. Хоть и жаль, что ты съ врагомъ, а не съ нами… Но — Аллахъ невидимыми путями ведетъ насъ. Если онъ далъ русскимъ побѣду, значитъ, мы ему неугодны стали. Это за Самуръ все?.. — кивнулъ онъ на кресты.

— Да… князь…

Хатхуа потупился… Нѣсколько секундъ длилось молчаніе, наконецъ, точно одолѣвая себя, онъ тихо проговорилъ:

— Называй меня дядей… Я не правъ былъ… Кланяйся матери и скажи, что я ее помню… какъ… сестру… И отцу своему передай, что у меня нѣтъ на него зла. Что было, — то забыто. Если встрѣтимся, — друзья будемъ.

Амедъ взялъ его руку и коснулся ея губами.

— Многое перемѣнилось теперь… Можетъ быть, скоро я стану гордиться тобою… Русскіе хоть и враги наши, но они справедливы и не дѣлаютъ разницы между храбрыми, къ какой бы вѣрѣ тѣ ни принадлежали. Ты теперь на широкомъ пути. Я горжусь тобою, — все же наша кровь… кабардинская!.. Зачѣмъ ты здѣсь?

— Я посланъ намѣстникомъ.

— Куда?

— Далеко… Къ царю…

— Къ царю? въ Петербургъ?

И князь Хатхуа отступилъ отъ Амеда, уже радостно глядя на него.

— Да!

— Зачѣмъ?

— Разсказать ему обо всемъ, что случилось въ Самурскомъ укрѣпленіи.

— Слава Аллаху! Я думаю, еслибы мы изъ нашихъ горъ также могли послать ему выборныхъ, — и войнѣ пришелъ бы конецъ. Но ему не услышать насъ, и мы его не увидимъ. Развѣ мы не могли бы мирно жить рядомъ? Пусть онъ оставитъ намъ наши горы и уведетъ изъ долинъ своихъ солдатъ…

— Этого не будетъ никогда! Что разъ взяли русскіе кровью, то они ужъ не отдадутъ никому.

— Ну, значитъ, намъ въ нашихъ горныхъ гнѣздахъ осталось одно — славная смерть. Лучше умереть орлами на вершинахъ, чѣмъ жирѣть внизу, какъ волы подъ присмотромъ. Изъ горнаго волка не сдѣлаешь дворовой собаки. Сегодня Аллахъ далъ побѣду русскимъ, завтра онъ, быть можетъ, смилуется надъ своимъ народомъ и пошлетъ ее намъ… Шамиль лежитъ въ Чечнѣ больной. Но духъ его свѣтелъ и мысли ясны. Русскимъ недолго придется праздновать.

— Что ты думаешь дѣлать?

— Я?.. Я свою участь знаю. Меня оставятъ въ Тифлисѣ въ почетномъ плѣну до тѣхъ поръ, пока я не соглашусь принести присягу… Я не Хаджи-Муратъ, чтобы лживо клясться на коранѣ и потомъ обмануть и намѣстника, и Аллаха. Я не оскверню душу неправдой. Можетъ быть, меня вышлютъ въ Россію, — что дѣлать! Пророкъ и тамъ меня не оставитъ… И пока грудь моя дышетъ, и очи видятъ, — сердце у меня не перестанетъ биться для свободы. Куда бы меня ни увезли, — я всюду почую, когда до меня долетитъ вольный вѣтеръ нашихъ горъ. И горе тому, кто станетъ между ними и мною. Можетъ, еще не разъ встрѣтимся съ тобою въ ратной потѣхѣ. Только помни: никогда моя рука не подымется на тебя.

— Покорись, дядя… Русскіе сильны.

— Князья Хатхуа еще никогда не подчинялись силѣ.

— Русскіе справедливы.

— Тогда пусть они оставятъ наши горы и уйдутъ къ себѣ. Мы ихъ не звали!

— Они по праву завоеванія и пролитой крови владѣютъ ими.

— Кровь зоветъ кровь, — ты знаешь. На политой ею землѣ — всегда растутъ мстители. И гдѣ бы я ни былъ, я всюду услышу ихъ зовъ.

— Нашимъ народамъ не одолѣть могущественныхъ враговъ.

— Если нѣтъ надежды на побѣду, — есть увѣренность въ смерти!.. Смерть одна никогда не обманываетъ человѣка! Мы всѣ здѣсь, въ этомъ мірѣ — гости. Раньше или позже уйти домой, — не все-ли равно? Лишь бы память оставить по себѣ такую, чтобы племя твое гордилось тобой! Такую, чтобы, когда крикнуть твое имя, трусы дѣлались бы храбрыми, нерѣшительные — отчаянными, и кровь заливала бы блѣдныя щеки! Хатхуа — рано умираютъ. Смерть въ бою лучше подлаго мира, выпрошеннаго у побѣдителя, какъ милостыня нищимъ. Когда горцы это забудутъ, они сдѣлаются свиньями въ русскихъ хлѣвахъ…

Джансеидъ, Селтанетъ, Асланъ-Козъ и Селимъ съ старикомъ Гассаномъ заняли другую комнату. Какъ ни тяжело было сознавать себя въ плѣну, но молодыя салтинки чувствовали себя безконечно счастливыми, видя мужей цѣлыми: что бы ни ждало впереди, онѣ понимали, — во всякомъ случаѣ не разлука грозитъ имъ… Изъ близкихъ имъ людей никто не погибъ, и впервые за все это время ощущеніе покоя и тихой радости, на зло плѣну, наполнило ихъ сердца. Амедъ, встрѣтивъ Джаисеида и Селима, разговорился съ ними. Они узнали въ немъ джигита, съ которымъ столько разъ мѣрились у мутныхъ водъ Самура и подъ стѣнами, и на стѣнахъ русской крѣпости. Боевые враги внѣ сраженія встрѣчаются друзьями, и горцы привѣтливо отвѣчали ему на его вопросы.

— Что вы думаете дѣлать?

— Салтовъ нѣтъ, а мы салтинцы. Будемъ ждать! Теперь мы въ русскихъ рукахъ.

— Согласны-ли вы подчиниться намѣстнику?

— Да. Аллахъ посылаетъ побѣду не даромъ… У насъ жены. Мы не одни… Намъ и не за что стоять. Отъ родного аула осталась только куча щебня да обгорѣлыя головни. Когда насъ уводили оттуда, — русскіе и ихъ сакли, — кивнули они въ тѣ комнаты, гдѣ были женщины, — приказали снести. Теперь даже птицѣ негдѣ спрятаться отъ дождя на нашихъ горахъ.

— Васъ, вѣрно, оставятъ въ Тифлисѣ…

— Воля Аллаха!

— А если ваши опять подымутся въ горахъ?

— Разъ мы дадимъ клятву на коранѣ, — мы будемъ спокойны. Только, чтобы насъ не заставляли драться со своими!..

Когда солнце встало за монастыремъ надъ Мцхетомъ, — Амедъ, уже готовый въ путь, постучался къ Хатхуа.

— Я пришелъ проститься съ тобою.

— Ты хорошо сдѣлалъ… Еще разъ я повторяю, что радъ увидѣть сестру… Что прошло, то забыто. Несчастія помирили меня съ нею! Скажи ей объ этомъ.

И, поднявшись, онъ гордо проговорилъ, кладя руки на плечи Амеду:

— Старый, знаменитый, никогда не обезчестившій себя трусостью или измѣной, чистый, какъ вода горнаго ключа, родъ кабардинскихъ узденей и князей Хатхуа, владѣльцевъ горъ и долинъ, ауловъ, лѣсовъ и пастбищъ, въ моемъ лицѣ — въ лицѣ его главы отнынѣ и навсегда признаетъ весь родъ Курбана-Аги елисуйскаго, нисходящій отъ него и отъ его жены — сестры моей, — равнымъ себѣ передъ Аллахомъ и передъ людьми. И горе тому, кто оскорбитъ одного изъ нихъ. Князья Хатхуа жестоко отомстятъ за обиду, нанесенную дѣтямъ Курбана-Аги елисуйскаго и они — эти дѣти — до седьмого колѣна должны платить кровью за несправедливость, оказанную князьямъ Хатхуа. За всякое добро и помощь, оказанную твоему роду, — сторицей заплатитъ мой по вѣчнымъ завѣтамъ нашего горскаго братства! А теперь, поѣзжай далеко, — туда, откуда, какъ саранча, цѣлыми роями прилетаютъ къ намъ русскіе, и когда увидишь могущественнаго повелителя ихъ, — разскажи ему о насъ все, что ты видѣлъ, чтобы сердце его обрадовалось и разогрѣлось, узнавъ въ насъ достойныхъ враговъ… А достойный врагъ, по нашей кабардинской пословицѣ, лучше подлаго друга!.. Прощай, кровь моего рода, и да возвыситъ и сохранитъ тебя Аллахъ на всѣхъ правыхъ путяхъ твоихъ!..

Глубоко потрясенный уѣзжалъ Амедъ отсюда…

Сегодня ему съ оказіей, ожидавшей его внизу, надо было проѣхать до Гудаура.

Джансеидъ и Селимъ вышли проводить недавняго врага. Изъ-за оконъ, прячась отъ взоровъ, смотрѣли Асланъ-Козъ и Селтанетъ.