Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Первые впечатления/ДО

Кавказскіе богатыри — Первыя впечатлѣнія
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть третья. Побѣда! — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 113.

Стояла жара невыносимая…

Несмотря на близость вечера, Тифлисъ еще спалъ! Даже бездомные псы свернулись въ кустахъ и подъ деревьями или дремали въ небольшихъ клочкахъ тѣни, подъ чинарами, тутомъ и алучей, широко разбрасывавшими вѣтви по переулкамъ.

Солнце медленно опускалось надъ городомъ и жгло его всюду: и на Авлабарѣ, гдѣ грузинскія сакли еще, какъ во время Циціанова и Кноринга, громоздились непроглядными кучами однѣ на другія, и на Пескахъ, и въ Сололакахъ — дѣваться было некуда.

Только въ крытыхъ галлереяхъ армянскаго базара кишмя кишѣла толпа самыхъ разнообразныхъ образчиковъ племенъ и народовъ Закавказья, хотя еще болѣе людный въ остальное время Майданъ былъ ужъ пустъ и тихъ, точно все кругомъ вымерло. Какъ оригиналенъ этотъ уголокъ! Направо и налѣво расходятся, развѣтвляются многочисленные корридоры, въ стѣнахъ которыхъ, точно ниши, зіяютъ маленькія лавочки. Повсюду вывѣски на русскомъ, грузинскомъ, армянскомъ, персидскомъ и татарскомъ языкахъ. Темные магазины сверху до-низу загромождены всевозможною пестрядью яркаго и фантастически-оригинальнаго востока. Тутъ же жаровни, вокругъ которыхъ густится голодный людъ. Валитъ чадъ пригорѣлаго масла, запахъ жареной говядины такъ и щекочетъ носы всей этой ободранной публики, терпѣливо ожидающей кебаба, или двухъ-трехъ кусковъ шашлыка съ жирнымъ пловомъ; невдалекѣ, просто на прилавкѣ торчатъ корзины съ лукомъ, алучей, чеснокомъ, черешней, черемшой, тупомъ, шишкаки и другими южными плодами и овощами. Посреди разнообразной снѣди спятъ, сидя на корточкахъ, толстые, какъ арбузы, и красные, какъ спѣлая граната, армяне въ чухахъ, расшитыхъ позументами, съ неизбѣжными кинжалами въ аршинъ. Другіе — худощавые, красноносые, съ острыми, лукаво бѣгающими глазами, юрко суетятся передъ ними, произносятъ имъ рѣчи, неистово размахиваютъ руками. Спящіе только порою качнутъ головами въ тактъ краснорѣчивому оратору и опять погружаются въ дремоту. А дальше — цѣлый рядъ лавокъ, откуда слышится стукъ и визгъ. Это оружейныя мастерскія. Вся лавочка шага въ три въ длину и ширину, но въ ней сидятъ человѣкъ пять грузинъ въ папахахъ, лихо заломленныхъ на бекрень. У всѣхъ въ рукахъ — кинжалы. Одинъ оттачиваетъ уже готовое остріе, другой наводитъ глянецъ на клинокъ, третій золотитъ надпись на немъ, у четвертаго рукоятка, и онъ заботливо украшаетъ ее бирюзой или просто производитъ насѣчку по серебру, пятый пробуетъ готовые клинки, врубая ихъ въ желѣзную полосу и въ тоже время всѣ эти работники неистово, какъ-то въ одно и то же время болтаютъ между собою. Иногда изъ болтовни разомъ вырвется и также разомъ потухнетъ визгливый напѣвъ, болѣе похожій на крикъ… А вотъ и персы — недавній ужасъ грузинъ. При Воронцовѣ они явились сюда, уже какъ скромные купцы, и дѣятельно сколачиваютъ деньгу, пользуясь тѣмъ, что здѣсь, подъ покровительствомъ русскихъ законовъ, ни шахъ, ни его чиновники, ни сарбазы у нихъ не отнимутъ ничего. Они молчаливо сидятъ въ лавченкахъ, черные, словно обгорѣлые, съ крашеными въ красное ногтями и бородами. Высокія барашковыя шапки сдвинулись на затылки, за ушами какими-то запятыми завиваются традиціонные локоны. Сухіе черты словно замерли въ одномъ выраженіи раболѣпнаго смиренія, вѣки глазъ постоянно опущены, только порою изъ-подъ нихъ сверкнетъ на минуту острый, насквозь пронизывающій взглядъ черныхъ глазъ съ кровавыми бѣлками, и опять вы ничего не прочтете на этихъ восковыхъ лицахъ. Персы или шьютъ золотомъ по красному и зеленому сафьяну, или тамбуромъ отдѣлываютъ яркія сукна разноцвѣтными шелками.

Въ каждой лавкѣ хозяинъ — толстый, сонный, неподвижный… Вокругъ мальчики и работники. Вотъ одинъ поднялся, подалъ только-что оконченную вышивку для туфель. Персъ углубился въ разсматриванье и оцѣнку золотого шитья, прикинулъ даже на собственную ногу, крючковатые пальцы которой едва прикрыты чевяками. Неожиданно послышался звонкій шлепокъ, и, получивъ затрещину, мальчикъ какъ ни въ чемъ не бывало опять садится за работу… Вотъ мимо пробирается загорѣлый красавецъ-имеретинъ. Цѣлая копна волосъ на головѣ едва сдерживается четыреугольнымъ кускомъ сукна — папанахи, завязаннымъ шнурками у горла. Костюмъ его неуловимъ. Это лохмотья на лохмотьяхъ, ошметки какихъ-то тряпокъ висятъ на немъ бахромою, босыя ноги одинаково бодро ступаютъ и на песокъ, и на выступы камня. Какъ собака, онъ подергиваетъ носомъ, проходя мимо жаровни, и съ наслажденіемъ внюхивается въ запахъ бозъ-баша. Позади за спиною у него виситъ точно облежавшаяся въ лепешку подушка съ веревками на углахъ. Это муша — носильщикъ. Его увидишь зачастую на улицѣ и невольно подивишься выносливости широкаго хребта, силѣ и цѣпкости красивыхъ и стройныхъ ногъ. Вотъ онъ тащитъ наверхъ громадный шкапъ; за ношею не видно человѣка, а ступни все такъ же бодро и ровно идутъ себѣ по переулку, круто взбѣгающему на Мтацминду. Видно, что ему нипочемъ нести такую махину, подъ которою несомнѣнно присѣлъ бы нашъ хваленый костромичъ. Порою муша остановится, обопрется на свою же ношу назадъ, глядитъ-глядитъ откинувшись въ небо и вдругъ запоетъ визгливымъ фальцетомъ про розу, что выросла въ саду у сосѣда. Пришелъ злой человѣкъ, сорвалъ и бросилъ цвѣтокъ, но и отъ обезлиствѣвшаго вѣнчика еще разносится пышное благоуханіе. И опять, подымаясь, идетъ онъ также размѣренно и бодро въ гору. Тутъ, внизу, въ галлереяхъ армянскаго базара, онъ, повидимому, ждетъ, — не пошлютъ-ли его купцы съ товаромъ куда-нибудь, но, увы, купцы безучастно оглядываютъ мушу, мальчишки задираютъ его, — а въ животѣ урчитъ: съ утра ничего не было, и въ карманѣ ни одного шаури нѣтъ. Медленно, словно привидѣніе, идетъ сѣдобородый мулла. Бѣлая чалма почти скрываетъ зоркіе, несмотря на старость, глаза, и подъ ея тѣнью еще строже и рѣзче и острѣе кажутся словно высохшія черты его суроваго лица. А вотъ и продуктъ россійской цивилизаціи: распластавшись посреди троттуара, спитъ себѣ солдатикъ. Рубаха на-выпускъ, сапоги лѣзутъ подъ ноги прохожимъ, на лицо кто-то швырнулъ огуречную корку, такъ она и залѣпила ему щеку. Должно быть, выпилъ въ ближайшемъ духанѣ молодого вина, растомила его жара, онъ и заснулъ себѣ здѣсь въ легкомъ воздухѣ и въ прохладѣ подъ крытыми сводами базара. Рыжая бурка татарина мелькаетъ гдѣ-то вдали, а тамъ цѣлыя группы грузинъ, перетянутыхъ въ рюмочку съ заломленными на бекрень папахами и съ улыбающимися чему-то лицами, на которыхъ словно посторонніе, чужіе, неидущіе къ дѣлу, совершенно ужъ неприлично выдаются впередъ громадные, но тонкіе, какъ лавашъ, носы. Грузины пересмѣиваются, перебрасываются остротами, бойко подбоченившись, и вообще шумятъ на весь базаръ. Видно, въ ихъ головахъ еще не перебродилось только-что выпитое за обѣдомъ кварели. Они не могутъ пропустить мимо случайно попавшаго въ эту толчею мирнаго горца:

— Ой, лезгинъ, — начинаетъ одинъ. — Зачѣмъ лаютъ на тебя грузинскія собаки?

— Должно быть, чуютъ голоднаго шакала, — такимъ же напѣвомъ отвѣчаетъ другой.

Не обращая вниманія на смѣхъ, лезгинъ проходитъ молча, только еще сумрачнѣе становится выраженіе хмураго и безъ того лица, да рука безсознательно ищетъ у пояса черную рукоять длиннаго бѣлоканскаго кинжала. Но веселый грузинъ не задираетъ серьезно. Шутка прозвучитъ, а на смѣну идетъ ужъ другая, столь же безобидная. Вотъ они остановились у пекарни, гдѣ персіяне, голые до пояса, обливаясь потомъ, вытаскиваютъ изъ печи готовые чуреки и лаваши. Уличные весельчаки начинаютъ потѣшаться и надъ ними, до тѣхъ поръ, пока ихъ вниманіе не отвлечено въ сторону — любимою потѣхою Майдана и Армянскаго базара — кулачнымъ боемъ оборванныхъ мальчишекъ, партія на партію вышедшихъ одна на другую. За ними, того и гляди, уцѣпятся взрослые, и до самаго вмѣшательства полиціи пойдетъ невообразимая потѣха.

Какъ все это было непохоже на недавнее прошлое, мрачное, зловѣщее полуразореннаго персами Тифлиса. Наслышавшійся разговоровъ объ этомъ, Амедъ не узнавалъ города. Даже азіатская часть, — по преимуществу — Майданъ поразилъ молодого елисуйца. Она начинается за воротами ботаническаго сада и огибаетъ Армянскій базаръ. Надъ нею высятся старинныя крѣпостныя стѣны, подъ ними цѣлая масса, висящихъ надъ Курою, домовъ съ балконами. Одни въ развалинахъ, другіе — уже воскресли изъ нихъ и пестрой, и веселой облицовкой играютъ на солнцѣ. Часто на кровляхъ возводятся другіе дома, черезъ узкія улицы изъ оконъ въ окна противоположнаго жилья перекидываются доски. Еще ниже — сѣрые купола царскихъ бань. Воронцовъ ихъ только-что возстановилъ изъ руинъ. Тутъ около — уже самый Майданъ — толчокъ, рынокъ Тифлиса, своеобразный восточный Сити, гдѣ вся торговля, промыселъ и мастерство — на открытомъ воздухѣ, гдѣ по узкимъ, заваленнымъ всевозможными плодами, овощами и зеленью улицамъ, то тянутся длинною цѣпью верблюды, то топчутся ослы тулухчей^[1] съ бурдюками, то такіе-же манглисцевъ, доставляющихъ сюда уголь. Скрипятъ арбы, разукрашенныя коврами, влекомыя сильными буйволами. На площади Майдана расположились караваны вѣчно жующихъ что-то верблюдовъ, гарцуютъ на золотистыхъ карабахскихъ коняхъ кахетинцы, стоятъ громадныя, сбившіяся шерсть къ шерсти стада осетинскихъ овецъ и толпами невѣдомо чего ждутъ сошедшіеся здѣсь люди изъ разоренныхъ горныхъ ауловъ. Сюда же выходятъ и татарскіе рестораны. Чадъ выносится столбомъ оттуда. Изъ-подъ плиты багровыми языками стелется пламя, чуть не задѣвая бритаго татарина, снующаго отъ одной кастрюли къ другой, здѣсь мѣшающаго читриму, тамъ опрокидывающаго рисъ въ рѣшето, снимающаго пѣнку съ варенья изъ алучи, выхватывающаго изъ самаго пекла кебабъ, чтобы его пышущимъ огнемъ подать такимъ же бритоголовымъ потребителямъ. А его помощникъ невозмутимо вертитъ шашлыкъ надъ мангалами съ угольями, красными пятнами пылающими въ чадѣ этой открытой кухни. Хмурые горійскіе сапожники заняли линію клѣтушекъ-лавокъ, и оглушительно стучатъ молотками въ металлъ — мѣдники…

Амедъ то и дѣло разспрашивалъ, какъ проѣхать ко дворцу намѣстника.

Ему показывали, съ удивленіемъ глядя на молодого елисуйца, который такимъ красавцемъ казался на чудесномъ скакунѣ. Лошадь, вовсе, не устала, точно и не было этихъ шестидесяти верстъ, которыя она проѣхала сегодня. Только съ отдѣланной серебромъ уздечки падала пѣна, да изъ-подъ сѣдла темными пятнами сочился потъ.

Какой-то офицеръ попался ему, — Амедъ и къ нему обратился съ тѣмъ же вопросомъ.

Тотъ удивленно посмотрѣлъ на горца.

— А вамъ зачѣмъ намѣстникъ?

— Я посланъ къ нему.

— Можно спросить, — кѣмъ?

— Комендантомъ Самурскаго укрѣпленія.

— Брызгаловымъ! — воскликнулъ тотъ.

— Да.

— Вы сами оттуда? Вы были среди этихъ молодцовъ-мучениковъ? Впрочемъ, что же я васъ спрашиваю… У васъ солдатскій Георгій на груди… И вѣрно Брызгаловъ васъ послалъ, какъ одного изъ самыхъ храбрыхъ?.. Да?

Амедъ покраснѣлъ.

— Какъ мы вамъ здѣсь завидовали!..

— Чему?.. Намъ было плохо… Отъ майора до простого солдата.

— Какого майора?

— Брызгалова…

— Ну, онъ теперь уже не майоръ! Его Государь, по докладу свѣтлѣйшаго, произвелъ черезъ чинъ. У васъ этого не знаютъ?

— Нѣтъ.

— Постойте… А вы… не Амедъ, сынъ Курбана-Аги елисуйскаго?

— Я — самый.

— Ну, поздравляю васъ! Вы уже произведены въ офицеры, за отличіе… Намѣстникъ сдѣлалъ это вслѣдствіе донесеній дербентскаго коменданта. А тотъ получалъ свѣдѣнія отъ лазутчиковъ. Сегодня вечеромъ, когда васъ главнокомандующій отпуститъ, — мы вспрыснемъ ваши эполеты… Я — князь Гагаринъ и состою при намѣстникѣ. Мы у него, вѣрно, встрѣтимся.

— Вы знаете-ли, — продолжалъ онъ, немного погодя, — вѣдь, мы всѣ здѣсь Богу молились за защитниковъ Самурскаго укрѣпленія. И сердце болѣло, — и завидно было… Кажется, будь крылья, перемахнули бы къ вамъ!.. Ну, до свиданія.

И молодой красавецъ крѣпко пожалъ руку Амеду.

Онъ пришпорилъ коня и понесся по указанному ему направленію.

Когда Амедъ переѣхалъ на ту сторону, надъ Тифлисомъ ужъ горѣлъ яркій мѣсяцъ. Лунный блескъ словно дымился надъ развалинами крѣпости. На его серебристомъ фонѣ еще величавѣе казались остатки древнихъ башенъ.

Что можетъ сравниться съ чудною, почти фантастическою картиною Тифлиса лунною ночью! Вы видите темную глубь котловины, сверкающую тысячами огоньковъ. Всѣ скаты горъ кругомъ усѣяны этими же огоньками. Они вездѣ — и вверху на горахъ, и внизу, только темная полоса Куры черною лентою выдѣляется изъ этого моря огня. Да и по ея окраинамъ отраженія ихъ дрожатъ въ струяхъ, то медлительной и лѣнивой, то неудержимо стремящейся впередъ рѣки… Шумъ замеръ. Но вотъ изъ тишины вырываются громкіе звуки зурны. Закутившій грузинъ шатается отъ одного духана къ другому. Лихо закинуты назадъ рукава его чухи, заломлена на самой темя барашковая шапка. Руки заложилъ онъ за поясъ изъ золотого позумента съ серебряными подъ чернью бляхами. Онъ, шатаясь, поетъ себѣ веселую, безшабашную пѣсню. Сами зурначи тоже подъ хмелькомъ. Каждый тянетъ свое, мало думая объ общей гармоніи. Выбиваютъ плясовую дробь парные барабанчики — «тибли-бито ногара». Совсѣмъ не въ тактъ имъ слышится грустная, молящая о чемъ-то мелодія «джіанури» — родъ трехструнной гитары, визгливо заливаются на всю улицу «дудуки» — дудки, и глухо вторитъ имъ барабанъ — «талабанда», по которому и сверху, и снизу дубаситъ полупьяный музыкантъ. Зурна кажется особенно полною, если въ ней участвуютъ «чангури» — родъ балалайки, на которой играютъ роговымъ когтемъ.

Когда Амедъ спустился въ суматоху городъ, ему казалось, что онъ попалъ въ сказочный міръ, гдѣ въ безчисленныхъ лавкахъ горѣли тысячи фонарей и свѣчъ, и толпа шумѣла кругомъ во всю.

— Гдѣ дворецъ намѣстника? — остановилъ онъ какого-то солдата.

— Налѣво будетъ.

Только-что отстроенное зданіе казалось грузинамъ того времени чудомъ архитектуры. Въ окнахъ было свѣтло, оттуда слышалась сюда военная музыка. Въ воротахъ стояли часовые.

— Кого вамъ? — остановилъ его дежурный адъютантъ, когда, покинувъ коня во дворѣ намѣстничьяго дворца, онъ вошелъ въ первую пріемную.

— Князя Воронцова.

Тотъ улыбнулся и смѣрилъ его съ ногъ до головы, такъ что Амедъ растерялся и покраснѣлъ.

— А зачѣмъ вамъ надо намѣстника?

И онъ загородилъ ему входъ въ тѣ комнаты, хотя Амедъ и не порывался туда.

— Объ этомъ я самъ доложу его свѣтлости… Скажите, что я пріѣхалъ съ донесеніемъ отъ полковника Брызгалова, коменданта Самурскаго укрѣпленія.

Тонъ и лицо адъютанта мгновенно измѣнились.

— Простите, голубчикъ… Я не зналъ… — и онъ горячо схватилъ и пожалъ руку Амеду. — А васъ какъ звать?

— Амедъ Курбанъ-Ага елисуйскій…

— О, Господи! Поцѣлуемся, молодчинище… Извините, что я васъ такъ… Какъ обрадуется Михаилъ Семеновичъ!..

Офицеры у себя звали намѣстника по имени и отчеству. Это было въ хорошихъ старыхъ правахъ боевой кавказской арміи.

И адъютантъ, взявъ у Амеда пакетъ, живо бросился во внутреннія комнаты.

Примѣчанія

1. Тулухча — водовозъ.