Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Кабардинские певцы/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← Нина за работой | Кавказскіе богатыри — Кабардинскіе пѣвцы | Въ огненномъ кольцѣ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть вторая. Въ огневомъ кольцѣ. — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 51. |
Кабарда, дѣйствительно, выслала сюда лучшихъ воиновъ.
Гордый и счастливый, съ высокаго камня, опираясь на плечо ихъ князя Хатхуа, Шамиль — великій имамъ Чечни и Дагестана, горячими, вдохновенными глазами смотрѣлъ на сотни оборванцевъ и на другія сотни яркихъ щеголей. Одинаково, какъ тѣ, такъ и другія, блестя оружіемъ, проходили мимо него. Кабарда шла молча, — она кричала только въ бою съ врагомъ… Видя имама, дружины слегка наклоняли головы и подносили руки ко лбу. Строй здѣсь былъ тѣсенъ и сплоченъ. Казалось, что эти горцы выкованы изъ желѣза… Когда въ серединѣ ихъ появились родные Хатхуа, Шамиль въ восторгѣ крикнулъ имъ:
— Чего желаетъ Кабарда?..
— Побѣды и перваго огня!.. — какъ одинъ человѣкъ, отозвалась ему вся масса.
— Да будетъ! — торжественно обѣщалъ имъ Шамиль. — Благодарю братьевъ моихъ… Врата рая отверзты, и пророкъ ждетъ вѣрныхъ…
И новыя сотни шли за сотнями такъ же грозно, молчаливо и спокойно… Всадники сумрачно смотрѣли въ лицо имаму, точно читая въ немъ предсказаніе ихъ участи. Сухія горскія лошаденки, несравненныя силою, быстротою и выносливостью, бодро ступали по мягкой землѣ Самурской долины. Онѣ нисколько не устали за весь этотъ громадный переходъ… Впереди каждаго рода ѣхалъ вмѣстѣ съ его главою и пѣвецъ-поэтъ, — слагатель пѣсенъ, которыя такъ любила Кабарда, что не разставалась съ ними даже въ битвахъ. Какъ только наступилъ вечеръ, и запылали громадныя деревья въ кострахъ, сложенныхъ этими благороднѣйшими представителями черкесскаго племени, озаряя лица столпившихся вокругъ воиновъ, — у каждаго огня оказался свой баянъ… Тихія ритурнели трехструнныхъ горскихъ балалаекъ точно разгорались и падали вмѣстѣ съ полымемъ. То грусть, то оживленіе одинаково озаряло лица и залитого въ золото узденя, и жалкаго оборванца-байгуша, съ открытою грудью и босого… Большая часть этихъ «гекоко»[1] были безграмотны. Они не учились въ горскихъ медрессе у муллъ, — они подслушивали голоса природы: свистъ горнаго вѣтра, пѣніе пташки въ чащѣ дерева. Въ свои немудреныя скрипки они собирали и слезы, и жалобы, и радость, и веселье народа. Память ихъ была вѣрною хранительницею старыхъ преданій. Герои, давно исчезнувшіе изъ міра, — жили въ ней со всѣми своими подвигами и побѣдами… Князья и уздени первые кланялись баяну. Въ бою гекоко шелъ и пѣсней ободрялъ сражавшихся. Простолюдины — они пользовались страшнымъ вліяніемъ. «Я умру, но душа моя будетъ жить въ твоей пѣснѣ!» — говорилъ Канъ-Булатъ своему поэту. — «Пѣсни гекоко низводятъ рай съ небесъ на землю», — говорили другіе. Знаменитый мулла Ибраимъ разъ воскликнулъ: «Безсмертіе даютъ только Богъ и пѣвцы: Богъ всемогуществомъ, они Его волею»… Повелители кабардинскихъ племенъ считали хорошаго гекоко честью своей и славой. Впрочемъ, лучшіе изъ этихъ князей и феодаловъ сами были импровизаторами. Закубанскій богатырь Магомедъ-Алій славился, какъ первый пѣвецъ и поэтъ своего времени. Когда онъ игралъ на пшиннерѣ, «лучи солнца сосредоточивались на его струнахъ и ласкали его руку». Ничья доблесть, никакой подвигъ не умирали забвенными. Сотни пѣвцовъ воспѣвали ихъ въ звучныхъ стихахъ, воспитывая молодежь въ жаждѣ героизма и самопожертвованія. «Едва разносилась въ горахъ вѣсть о смерти богатыря, какъ точно изъ земли подымались богатою жатвою безчисленныя пѣсни о немъ. Послѣ онѣ, эти пѣсни, переходили изъ рода въ родъ, какъ святыня, ихъ берегли, потому что въ нихъ жила душа почившаго». Когда привозили въ аулъ трупъ убитаго въ бою съ невѣрными или оплакивали кончину прославившаго себя нѣкогда джигита, — со всѣхъ концовъ Адыге и Кабарды съѣзжались сюда пѣвцы и поэты. Ихъ принимали, какъ драгоцѣннѣйшихъ гостей, наравнѣ съ вліятельнѣйшими князьями. Каждое утро пѣвцы оставляли сакли и уходили въ разныя стороны лѣса, въ ущелья, въ хаосъ скалъ, чтобы въ уединеніи и на свободѣ отдаваться творческому порыву и сложить каждый пѣсню въ честь героя. Вечеромъ они собирались. Въ саклѣ зажигался костеръ, и въ его багровомъ заревѣ вдохновенные гекоко поочереди пѣли свои оды. Изъ каждой слушателями выбирались особенно поэтическія строфы, — и такимъ образомъ слагалась одна общая пѣсня… Ее они уже разносили по всему народу. Ее пѣли въ бою, ободряя малодушныхъ и окрыляя храбрыхъ на такую же смѣлую кончину… Встарину, когда черкесскій народъ былъ независимъ и могучъ, — его повелители и князья видѣли въ пѣвцѣ живую хронику. Гекоко были необходимы имъ, потому что письменности не существовало. Ими передавалась потомству только пѣсня. Поэзія была жизнью, душою, живою лѣтописью черкесовъ. Она управляла ихъ умомъ и воображеніемъ. Дома, на джамаатѣ, въ бою — черкесъ не разставался съ пѣсней. Она, какъ птичка, вилась надъ его изголовьемъ отъ колыбели до могилы. Простой пѣвецъ не значилъ ничего, но пѣвецъ-импровизаторъ, пѣвецъ-поэтъ — были часто знаменемъ для племени… Каждый дворянинъ долженъ былъ знать пѣсни своего народа.
— Какой ты женихъ мнѣ! — говорила знаменитая красавица Эмина молодому князю Тавріа.
— Развѣ рука моя слаба? развѣ мало враговъ убилъ я въ бою? развѣ кто сомнѣвается въ моей храбрости?
— Кто же изъ черкесъ не храбръ, у кого изъ нихъ рука слаба, кто не убиваетъ гяуровъ въ бою?!. Этого мало…
— Чего же надо еще?
— Ты долженъ знать свой народъ.
— Развѣ я его не знаю?
— Нѣтъ, не знаешь. Только тотъ знаетъ свой народъ, кто поетъ его пѣсни, кто плачетъ и радуется съ нимъ… Только тотъ, кто въ ихъ звукахъ хранитъ память о предкахъ, чье сердце точитъ пѣсню, какъ горный камень, — воду освѣжающаго потока…
И Эмина, отвергнувъ князя, вышла за простого гекоко, побѣдившаго соперниковъ импровизаціей на великомъ народномъ праздникѣ.
Брызгаловъ стоялъ на стѣнахъ крѣпости, присматриваясь къ этимъ кострамъ, — какъ вдругъ около послышалось:
— Вашескобродіе!.. Дозвольте отлучиться…
Онъ оглянулся. Хмурый и рѣшительный передъ нимъ стоялъ Немвродъ Самурскаго укрѣпленія, Левченко.
— Куда? Зачѣмъ?..
— А къ нимъ… Дознаться, что они себѣ думаютъ…
— Узнаютъ, — убьютъ тебя!..
— Меня узнаютъ? — изумился Левченко. — Никакимъ порядкомъ это невозможно.
Онъ съ такимъ убѣжденіемъ проговорилъ это, что Степанъ Ѳедоровичъ, дѣйствительно, понялъ, что ни убить, ни поймать Левченку — нельзя.
— Я по-ихнему балакаю… Сейчасъ допытаюсь… Опять же сколько ихъ…
— Хорошо, только смотри, — береги себя!
— Меня Богъ бережетъ… А самому себя беречь не стоитъ, ваше высокоблагородіе…
И Левченко повеселѣлъ. Старому охотнику было не по силамъ его бездѣйствіе въ осажденной крѣпости.
Онъ тихо вышелъ за ворота, перебрался на ту сторону. Въ секретѣ его чуть штыкомъ не нащупали, потому что Немвродъ переодѣлся лезгиномъ.
— Не трожь, Афремовъ! Своего не узналъ?..
— Да ты куда это, Левченко, собрался?
— Не твово ума дѣло. Ты лежи себѣ… Эй, Валетка.
Сторожевыя собаки всѣ его хорошо знали и только ласкались къ нему, не лая… Валетка, гордая сдѣланнымъ имъ выборомъ, послѣдовала за нимъ шагъ за шагомъ. Когда онъ припадалъ къ землѣ, и она дѣлала то же. Левченко хотѣлъ-было прочесть ей наставленіе, какъ вести себя въ этой экспедиціи, но собака была столь разсудительна, что солдатъ рѣшилъ: «нечего по пустякамъ съ ей разговоры разговаривать. Она сама все хорошо понимаетъ»… И дѣйствительно, встрѣчая уже за рощами такихъ же ободранцевъ, какъ являлся Левченко, но настоящихъ лезгинъ или кабардинцевъ, она не лаяла, а только хоронилась въ кустахъ да къ землѣ прилегала, чтобы ее самое не замѣтили… Вотъ уже близко одинъ изъ костровъ. Ярко распылался. Такъ ярко, что багровые языки пламени срываются оттуда и уносятся въ высоту, цѣлые снопы искръ гаснутъ во мракѣ безлунной сегодня ночи… Какъ ясно видны горбоносыя, суровыя лица горцевъ кругомъ, ихъ опущенныя внизъ брови… Полымя играетъ на нихъ… «Не замѣтили бы!» — подумалъ про себя Левченко и тихо поползъ въ сторону къ громадному каштану… Слава Богу, — легонько вѣтерокъ зашелестилъ въ его чащѣ… Разбудилъ листву, перешептался съ ней и къ другимъ деревьямъ понесся на легкихъ крылахъ, точно передавая имъ Божье велѣніе… Но этого времени было достаточно старому охотнику. Еще и листва не успокоилась, а онъ уже крѣпко сидѣлъ въ ней на толстомъ сукѣ. Теперь его бы никто не увидѣлъ. Никто бы не отличилъ въ вершинѣ дерева этихъ спокойныхъ пристальныхъ глазъ, устремленныхъ въ самое полымя костра. И хорошо попалъ Левченко, очень хорошо! Это именно и былъ тотъ костеръ, за которымъ во главѣ своихъ сидѣлъ князь Хатхуа. «Ишь разбойникъ! — любовался имъ солдатъ. — Подлинно разбойная душа, а храберъ, что и говорить! Настоящій богатырь! Ему бы нашему царю-батюшкѣ послужить… Хорошее бы дѣло было!.. До большихъ бы чиновъ достукался… А онъ, дуракъ, бунтуетъ… Эхъ, глупъ народъ!..» Валетка внизу тоже улеглась, но ее не интересовало нисколько пламя костра и худыя фанатическія лица, на которыхъ оно отражалось. Поднявъ морду вверхъ, она чуяла Левченку и слѣдила за нимъ… Такъ она и лежала спокойная, неподвижная…
Вонъ сидящіе у костра разступаются и кланяются кому-то.
— Кадаги[2], кадаги пришелъ… — слышится кругомъ.
Старикъ съ совершенно обуглившимся отъ солнца лицомъ и голою грудью важно садится на камень противъ огня, ставитъ на колѣно струнную пшаури…
«Пѣть сейчасъ будетъ!..» — соображаетъ Левченко.
Старикъ тихо-тихо начинаетъ монотонную и грустную прелюдію… Точно что-то вздыхаетъ тамъ у костра… Тѣснѣе сдвигаются кабардинцы. Хатхуа рядомъ со старикомъ смотритъ въ полымя, точно видитъ тамъ въ живыхъ, сверкающихъ золотымъ блескомъ огня образахъ то, о чемъ сейчасъ запоетъ гекоко… И пѣсня не заставила себя ждать…
«Хорошо поетъ!.. — одобрилъ и Левченко. — А все наши, полтавскіе, лучше! Куда же ему бритолобому!..»
«Дѣвы горъ — у бѣдной сакли — |
«Хорошо поетъ, — одобрилъ его опять Левченко. — А все у насъ, въ Полтавской губерніи, лучше… Особенно, когда про то, какъ кукушка куковала… Куковала, да не знала, гдѣ дѣтей пораспихала!.. Гдѣ имъ, гололобымъ, по-нашему!.. У насъ куда жалостливѣе».
Пѣсня кончилась. Кадаги опустилъ надъ струнами старую голову и задумался. Никто изъ окружающихъ не смѣлъ нарушить благоговѣйнаго молчанія славнаго пѣвца… Всѣ понимали, что во мглѣ его воспоминаній теперь возникаютъ передъ нимъ дивные образы. Изъ давно позабытыхъ могилъ, изъ тьмы ущелій, изъ-подъ скалъ высокихъ горъ встаютъ доблестныя тѣни предковъ и молятъ его: «дай намъ жизнь, воскреси насъ пѣснею!..» Опять пробѣжалъ онъ по струнамъ, только теперь грозно заговорили онѣ. Вспыхнули старыя очи полымемъ, передъ которыми точно поблекъ огонь распылавшагося костра, и, глядя куда-то вдаль черезъ этотъ костеръ, черезъ головы внимавшихъ ему черкесъ, кадаги опять запѣлъ пѣсню о подвигахъ старыхъ богатырей Кабарды.
Невѣроятныя дѣянія воспѣвалъ онъ. Передъ каждымъ слушавшимъ его, облеченные пѣснью, воскресали его предки. Героическое прошлое не сказкою, а живою былью — становилось лицомъ къ лицу съ ихъ потомками.
Левченко дослушалъ его… «Добре[3] поетъ!» — рѣшилъ онъ про себя и вдругъ встрепенулся.
Послышался громкій голосъ Хатхуа.
Онъ благодарилъ стараго пѣвца.
— Голосъ твой привѣтствовалъ мое дѣтство… Отъ твоихъ пѣсенъ мужество вѣяло въ мою грудь, когда я былъ отрокомъ. Въ первый бой я пошелъ, повторяя твои стихи… Будь же ты благословенъ за это… И завтра, быть можетъ, въ послѣдній бой мы пойдемъ съ гимномъ, сложеннымъ тобою о храбрыхъ…
— Я буду съ вами завтра… Мнѣ пора умереть… Сквозь мою старую кожу душа давно просится на волю… Пусть пуля невѣрныхъ откроетъ ей двери!..
— Сначала ты отпоешь и обезсмертишь насъ…
— Нѣтъ, найдутся другіе пѣвцы помоложе… Ихъ голоса будутъ звучать сильнѣе и слаще… Ты говоришь, — завтра назначенъ бой?
— Да… Завтра… Утромъ, только подымется солнце надъ Шахдагомъ, — лезгины двинутся справа, а мы — слѣва… Шамиль видѣлъ Зейналъ-Абиддина, и святой именемъ пророка обѣщалъ ему побѣду… Чеченцы бросятся на гяуровъ съ тылу… Аллахъ поможетъ, и каменное гнѣздо ихъ къ вечеру мы займемъ съ бою… Они насъ не ждутъ оттуда.
— Будьте чисты сердцемъ!.. Не давайте пощады никому! Ни старцу, ни молодому… Развѣ только тому, кого вы захотите продать въ рабство. Пророку пріятны стоны его враговъ, пресмыкающихся отъ работы…
Левченко слышалъ довольно.
Воспользовавшись шумомъ, поднявшимся у костра, онъ тихо сползъ съ дерева, еще тише свистнулъ Валетку, хотя она и безъ того была около него, и побрелъ назадъ. По дорогѣ онъ примѣтилъ коня, хотѣлъ было подобраться къ нему, да во время разслышалъ тихую-тихую и печальную пѣсню… Должно быть, хозяинъ былъ около. Не успѣлъ Левченко сдѣлать и сотни шаговъ, какъ издалека донеслись громкіе крики. Точно стадо волковъ завыло тамъ въ глубинѣ ущелья. Левченко припалъ къ землѣ, — гулъ доносился по ней оттуда… Онъ все росъ и росъ, — шумнѣе и шумнѣе становились крики. Приближалась масса людей съ воплями и дикими восклицаніями…
— Эхъ, бѣда; этихъ только не было, такъ чортъ прислалъ!
И старый солдатъ отплюнулся. Онъ угадалъ — «андійцы», дикія племена, неслись на газаватъ, на общую битву съ невѣрными съ самыхъ недоступныхъ Андійскихъ высотъ къ Шамилю. Они катились оттуда, какъ лавина, — увеличивая собою число нашихъ враговъ. Андійцы не умѣли подходить тихо. Привыкшіе къ горнымъ бурямъ, они у нихъ заимствовали ихъ грозовые звуки… Вмѣстѣ съ ними, въ долины, казалось, спускались чреватыя громами и молніями тучи. Все всполошилось имъ навстрѣчу. Даже отважная Кабарда поняла, что Аллахъ посылаетъ ей драгоцѣнныхъ товарищей. Съ бѣшенствомъ и яростью андійцевъ ничто не могло сравниться въ горахъ. Они стремились впередъ безъ разумѣнія и безъ оглядки, какъ несется смерчъ, циклонъ, все разрушая передъ собою и оставляя пустыню позади.
Шамиль разсчиталъ вѣрно.
Разыгранная имъ комедія дала ему драгоцѣнныхъ союзниковъ. Съ Кабардой и андійцами силы его почти удвоились, и увѣренность въ побѣдѣ окрылила самыхъ нерѣшительныхъ. Не надо быть пророкомъ, чтобы предсказывать громъ, увидѣвъ молнію… Не надо быть великому имаму Чечни и Дагестана его обычной проницательности, чтобы понять, что Аллахъ предаетъ ему враговъ въ руки…
«Завтра я отплачу вамъ за недавнее пораженіе!» — думалъ онъ про себя, глядя въ ту сторону, гдѣ въ ночномъ мракѣ должна была находиться русская крѣпость…