Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Нина за работой/ДО
| ← Шамиль | Кавказскіе богатыри — Нина за работой | Кабардинскіе пѣвцы → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть вторая. Въ огневомъ кольцѣ. — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 43. |
Все время, пока лезгины на другой день послѣ боя убирали раненыхъ, наши солдатики заводили добродушную бесѣду съ горцами, понимавшими и не понимавшими по-русски…
— Эй, азія! — кричалъ какой-нибудь веселый малый сверху. — Гололобый… Какъ тебя?..
— Ахмедъ… Здорово, бояръ. Якши-олъ… Хады сюда, — джигитъ будешь…
— А ты, джигитъ, портки-то себѣ спервоначалу почини…
Лезгинъ таращилъ глаза, вдумывался въ услышанное и, не понявъ, рѣшительно отвѣчалъ:
— Аллахъ Сахласынъ. Аллахъ — одна есть… Тебя, Иванъ, одна Аллахъ, — моя, Ахмедъ, одна Аллахъ…
— Значитъ, два выходитъ?..
— Іокъ. Нѣтъ, два… Одна есть… — потомъ, задумываясь, что бы еще сказать по-русски, лезгинъ оканчивалъ. — Урусъ водка гюссуны яхши… Лезгинъ — айранъ чохъ-олсунъ… Буза чохъ яхши.[1]
— Ишь азіятъ… А насчетъ водки, братцы, какое понятіе имѣетъ…
— Иди сюда, — мы тебѣ поднесемъ! — показывали они на ворота.
Лезгинъ качалъ головой снизу вверхъ, выражая отрицаніе, потомъ показывалъ себѣ на шею и ребромъ ладони поводилъ по ней.
— Ты думаешь, зарѣжемъ?.. О, дура! Когда же это православное христолюбивое воинство гостей рѣзало!..
Горецъ опять вдумывался и, сообразивъ, что его не поняли, опять показывалъ на ворота крѣпости, потомъ пальцами какъ-будто клалъ себѣ въ ротъ нѣчто (вы-де накормите), подставлялъ горсть и пилъ изъ нея (и напоите-де тоже)… Потомъ подобралъ полы ободранной чухи, дѣлалъ видъ, что онъ бѣжитъ къ себѣ, выкрикивалъ «Шамиль» и опять повторялъ жестъ, изъ коего было видно, что «у васъ-де — можетъ быть, и отлично будетъ, да вернусь, домой, — мнѣ голову отрѣжутъ»…
— Строго… значитъ! — рѣшили про себя солдаты.
— Ну, старайся, старайся… коли такъ! Гололобый…
Въ одну изъ такихъ бесѣдъ — къ крѣпости подъѣхалъ Хатхуа.
Кнаусъ былъ въ это время наверху.
— Здравствуй, офицеръ! Узналъ меня? — крикнулъ ему кабардинскій князь.
— Здравствуй, Хатхуа!
— Мы любимъ храбрыхъ людей… Надѣюсь еще встрѣтиться съ тобою въ битвѣ…
— Развѣ тебѣ жить надоѣло? — спокойно спросилъ его Кнаусъ и посторонился.
Рядомъ съ нимъ усталая показалась Нина. Она все время возилась въ больницѣ, ухаживая за ранеными… Докторъ ее прогналъ, наконецъ:
— Вы уморить себя хотите… Вы, барышня, вотъ что, хоть на часокъ уйдите отсюда. Теперь чеченцы и лезгины своихъ убираютъ, вы бы посмотрѣли…
Крѣпостные лазареты того времени не походили на нынѣшніе, какъ кавказская старая крѣпость — на современныя намъ гигантскія оборонительныя сооруженія. Въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ брали болѣе уходомъ, чѣмъ медициной, надѣялись на природу и на милость Божью, да, пожалуй, еще на хининъ. Хининъ въ горахъ и въ Грузіи истреблялся въ неимовѣрныхъ количествахъ, другихъ же лѣкарствъ часто и не знали. Медиковъ спеціалистовъ почти не было: одинъ и тотъ же мундирный эскулапъ и ногу рѣзалъ, и глазъ пользовалъ. Такъ и въ Самурскомъ укрѣпленіи — старый врачъ вмѣстѣ съ Ниной, ничесо-же сумняшеся, ходили себѣ за больными и ранеными. Пичкали первыхъ хиной и касторкой, вторымъ накладывали корпію и перевязки, а во всемъ прочемъ предоставляли Провидѣнію заботиться о своихъ младенцахъ. И дѣйствительно, надо сказать правду. Народъ-ли былъ крѣпче, или небо больше, чѣмъ теперь, принимало участія по вѣрѣ его, только выздоравливающихъ была масса, а умирало не много. Кладбища вокругъ этихъ обведенныхъ стѣнами гнѣздъ, — оказывались крайне незначительными, и съ постелей больницъ здравыми и невредимыми подымались такіе, которымъ теперь пришлось бы несомнѣнно, лежа въ гробахъ, выслушивать «надгробное рыданіе» и вѣчную намять. Нина проводила здѣсь цѣлые дни. Она почти не бывала дома, и Степанъ Ѳедоровичъ нисколько не мѣшалъ ей, считая госпитальное дѣло — бабьимъ. Онъ по вечерамъ выслушивалъ отъ нея отчетъ обо всѣхъ этихъ раненыхъ и больныхъ воинахъ и задумчиво гладилъ ее по головѣ, и ему казалось, что въ эти минуты передъ нимъ — не дочь его, а ея мать. Та бы дѣлала тоже самое. По ночамъ Нина не разъ подымалась и уходила въ госпиталь посмотрѣть, все-ли тамъ въ порядкѣ, не спятъ-ли фельдшера, довольно-ли у лежащихъ воды, не проснулся-ли кто, и не пора-ли перемѣнить ему перевязку. Она теперь уже не краснѣла, когда солдатъ, поднимая на нее восторженный взглядъ, шепталъ тихо-тихо, точно себѣ самому: «Ангелъ ты нашъ свѣтлый, — пропадать-бы безъ тебя!» Она спокойно оканчивала дѣло и шла къ слѣдующему. Когда досугъ позволялъ, она писала письма въ разныя пермскія, вологодскія, пензенскія и симбирскія деревни, гдѣ у каждаго изъ этихъ бѣдняковъ оставались дорогіе и милые люди. Незанятая службой мысль больного вся уходила въ бездорожья и захолустья страшно далекой отсюда Россіи, и для него, дѣйствительно, было величайшимъ утѣшеніемъ получить оттуда и дать туда о себѣ вѣсточку. Нина знала, что все равно теперь этихъ писемъ не отошлютъ, что почта не пойдетъ раньше, чѣмъ уйдутъ горцы, но многіе изъ этихъ здѣсь могли умереть, а во-вторыхъ, когда она читала имъ ихъ же письма — какая свѣтлая улыбка ложилась на ихъ лица, какъ радостно и покойно дышали ихъ измученныя груди. Она готова была бы писать имъ безъ конца, лишь бы они хоть на нѣсколько минутъ забывались въ волшебномъ и кроткомъ мірѣ милыхъ воспоминаній. Между дѣломъ «служивые», не церемонясь, разсказывали ей о дядяхъ Петрахъ, Сидорахъ, теткахъ Матренахъ, Марьяхъ, и мало-по-малу передъ вчерашнею институткою открывался совершенно новый, не подозрѣвавшійся ею міръ. Ей казалось уже, что это жалкое каменное гнѣздо, затерянная въ кавказской глуши крѣпостца — составляетъ чуть-ли не центръ для цѣлаго міра, столько самыхъ дальнихъ интересовъ было связано съ нею, столькими безчисленными нитями она сообщалась чуть-ли не со всею Россіей… И всѣ эти Сидоры и Матрены вдругъ дѣлались для нея близкими и живыми людьми. Она знала, какъ должно на нихъ подѣйствовать написанное ею посланіе, рисовала себѣ, какъ они будутъ читать его со слезами, съ неудержимымъ волненіемъ — въ волостныхъ конторахъ или у управляющихъ имѣніями, — и въ какомъ яркомъ героическомъ ореолѣ простымъ сердцамъ и искреннимъ душамъ станетъ являться вотъ этотъ самый невидный Иванъ Сергѣевъ, что лежитъ теперь съ перебитой ногой, — и самъ не понимаетъ своего дѣйствительнаго величія.
Любившая прежде солдата какою-то отвлеченною любовью только потому, что сама была добра, Нина теперь полюбила его, какъ живое опредѣленное лицо. Она близко узнала его, а въ немъ — и весь народъ, къ которому принадлежала по отцу. Узнала съ его самоотреченіемъ, смиреніемъ, преданностію, съ его дѣтскою, чистою вѣрою, съ его всепрощеніемъ, съ голубиною кротостью… И сегодня, сойдя со стѣнъ осажденной крѣпости, она долго оставалась въ лазаретѣ.
— Матушка… Ангелъ! — слышалось ей навстрѣчу…
Ей самой хотѣлось плакать, но она уже выучилась сдерживаться и съ яснымъ выраженіемъ въ глазахъ подходила къ нимъ и говорила съ ними. Она принуждала себя быть веселой, и это удавалось ей… Вмѣстѣ съ ея голосомъ надежда проникала въ измученныя сердца, такъ что, когда у раненаго въ грудь на вылетъ, уже обреченнаго смерти старика Сидорова, вырвалось наивно и просто:
— Голубушка, съ тобой Самъ Христосъ сходитъ къ намъ! — всѣ подумали тоже самое, и одинъ изъ нихъ издали перекрестилъ ее уже слабѣющею рукою…
Чтобы совладать съ своимъ волненіемъ, она подошла къ окну и отодвинула его зеленую занавѣску, но то, что представилось ей тамъ, еще сильнѣе наполняло ея сердце тоскою и печалью… Зарывать на кладбищѣ внѣ крѣпости нельзя было теперь, и вотъ на залитой солнцемъ площадкѣ уже зіяла подъ старой чинарой глубокая яма… Точно жадно раскрытая пасть, она ждала чего-то, какой-то жертвы, которую на вѣки вѣчные ей предстояло проглотить, чтобы никому уже не выдавать ее болѣе… И дѣйствительно, показалось четверо солдатъ, несшихъ простой гробъ, передъ ними съ кадиломъ въ рукахъ шелъ священникъ той-же бодрою поступью, какимъ она его помнила въ ночь боя на стѣнахъ укрѣпленія… Слабый напѣвъ «надгробнаго рыданія» донесся было сюда; но Нина скорѣе опустила занавѣску, боясь, чтобы больные и раненые не увидѣли того-же. Она пытливо взглянула на ихъ лица, но каждый изъ нихъ въ эту минуту былъ занять собственнымъ горемъ и знать не хотѣлъ чужого.
— Ну, Архипъ, какъ ты сегодня? — подошла она къ ближайшему.
— Горритъ… Горритъ… — хрипло проговорилъ тотъ, остановясь на ней воспаленнымъ взглядомъ.
— Гдѣ горитъ? — и она положила ему на горячій лобъ свою красивую, маленькую руку.
Солдатъ мало-по-малу сталъ успокаиваться. Глаза его приняли сознательное выраженіе…
— Гдѣ горитъ?..
— Въ груди… Испить-бы…
Нина взяла кружку, выжала туда лимонъ, налила воды, приподняла одной рукой голову раненаго, а другою поднесла къ его губамъ питье. Онъ жадно припалъ къ нему… Потъ выступалъ у него на лбу…
— Буде… — отвалился онъ. — Спасибо… Дай тебѣ Богъ, что солдату послужить пришла…
Глаза его стали смыкаться… Нина подоткнула вокругъ постели сбившееся одѣяло, поудобнѣе положила его голову и сѣла рядомъ. Черезъ нѣсколько минутъ раненый задышалъ ровно и спокойно… Она еще подождала, пока издали не послышалось:
— Барышня! Нина Степановна!..
— Что тебѣ, Спиридонъ?..
— Присохло… страшно жжетъ…
Этотъ былъ раненъ шашкою въ плечо…
— Что-жъ, тебѣ развѣ не дѣлали перевязки сегодня?
— Нѣтъ еще… Дохтору неколи было… Все съ трудными занимался… А я-то вѣдь легкій! — и онъ радостно улыбался этому слову «легкій», хоть лезгинская шашка прорубила ему тѣло до самой кости. — Коли-бы не лихорадка, я бы на ногахъ ходилъ! — утѣшалъ онъ самъ себя…
— Да, да, — у тебя пустяки… Такъ… Ты скоро совсѣмъ здоровъ будешь.
— Я знаю…
Она умѣлою рукою сняла бинтъ и стала отмачивать корпію тепловатою водою… Ниточка за ниточкой она отдѣляла ее отъ раны, такъ что солдатъ чувствовалъ не боль уже въ ней, а что-то, вѣявшее на нее свѣжестью и легкою прохладою…
— Дай тебѣ Богъ, родная, — тихо говорилъ онъ Нинѣ. — Дай тебѣ Милосливый!..
Снявъ корпію, она осторожно и терпѣливо промыла прорѣзъ и тихо-тихо положила на него новую корпію…
— Теперь страсть хорошо! — весело уже проговорилъ тотъ…
— Ну, выздоравливай, выздоравливай!..
Нина сама не понимала, откуда у нея взялось все это. Въ душу и въ руки женщинѣ, дѣйствительно, Самъ Богъ влагаетъ умѣніе служить больному и доброту, заставляющую ее забывать все, ради этой святой цѣли. Она не чувствовала отвращенія, промывая гноившіяся раны, она, не стѣсняясь, помогала доктору въ тяжелыхъ ампутаціяхъ, даже не замѣчая, она дышала смраднымъ воздухомъ. Облегчить чужія страданія, сдѣлать для всѣхъ несчастныхъ сносными ихъ муки, вотъ куда она шла упорно, не уклоняясь съ пути. И то, къ чему мужчина долженъ былъ-бы привыкать цѣлыми мѣсяцами, годами работы, — ей далось разомъ, точно она родилась съ этимъ знаніемъ, съ навыкомъ, съ этой кротостью и терпѣніемъ… Она даже не плакала здѣсь, — она отводила душу у себя дома. Она знала, что мученикамъ-солдатамъ нужна была ея ободряющая улыбка, ея серебристый, чистый смѣхъ, голосъ, полный бодрости… Имъ нужна была надежда и увѣренность, и она давала имъ и ту, и другую… Она находила въ душѣ чисто мужскую твердость и силу. Потомъ, ночью, у себя, она давала волю нервамъ и рыдала въ постелѣ, вспоминая страданія, видѣнныя ею днемъ… Теперь уже и отношенія къ ней въ крѣпости измѣнились. Когда Кнаусъ, или фонъ-Кнаусъ, заговорилъ-было о томъ, что хорошо было-бы послѣ жениться на Нинѣ и увезти ее на одну изъ его остзейскихъ мызъ, Незамай-Козелъ угрюмо перебилъ его:
— Молчи, нѣмчура!..
— Отчего?.. Я съ самыми благороднѣйшими намѣреніями… Вижу прекраснѣйшую дѣвицу и…
— Молчи, тебѣ говорятъ! Потому что она не для насъ съ тобою.
— А для кого-же? — дѣлалъ тотъ большіе глаза, поднимая свои бѣлесыя рѣсницы.
— Для Бога… Она святая!.. Развѣ она женщина, — ты на нее посмотри…
— На нее молиться надо! — подтверждалъ и Роговой. — Стать на колѣни и молиться…
— Я всегда готовъ стоять на колѣняхъ передъ благороднѣйшею дѣвицею!.. — упорствовалъ на своемъ нѣмецъ.
Но тутъ уже Незамай-Козелъ выходилъ изъ себя.
— Кабы ты не былъ такъ глупъ, Кнаусъ…
— Можетъ быть, я глупъ на русскомъ языкѣ!.. — резонно соглашался молодой офицеръ, — но по-нѣмецки, если-бы вы могли со мной разговаривать, — я-бы умнѣе васъ оказался… Мои предки, тевтонскіе рыцари, говорили…
Тѣ только отмахивались отъ него… Да имъ, впрочемъ, и некогда было. То и дѣло приходилось выходить на башню и оттуда слѣдить за движеніями непріятеля…
А слѣдить стоило.
Степанъ Ѳедоровичъ все дѣлался озабоченнѣе и озабоченнѣе. Онъ стоялъ на углу большой и круглой вышки, оттуда неотступно смотрѣлъ въ глубь ущелій, окружавшихъ Самурскую долину, на скаты горъ, млѣвшихъ подъ солнцемъ. Смотрѣлъ и видѣлъ, какъ по этимъ скатамъ, точно ползутъ внизъ тѣни отъ тучекъ, только эти тѣни не пропадали, а внизу опредѣлялись рѣзче и яснѣе, и уже стройными дружинами сходили въ долину. Изъ глубины ущелій туманнымъ маревомъ показывались такія-же и, заполняя ихъ, выливались сюда цѣлыми рѣками новыхъ ополченій… Гулъ непріятельскихъ биваковъ былъ уже очень шуменъ и съ каждымъ днемъ дѣлался еще стихійнѣе… Тысячи голосовъ присоединялись къ тѣмъ, которые здѣсь уже были, ржаніе лошадей усиливалось тоже… Скоро лучи солнца стали играть на цѣломъ морѣ яркихъ доспѣховъ и пестрыхъ одеждъ, и Брызгаловъ понялъ, что это значитъ.
— Ну, братецъ мой, — обратился онъ къ Незамай-Козлу, — дѣла не важны…
— А что?
— Кабарда пришла къ нимъ… Надо на-дняхъ ждать рѣшительнаго боя.
— Что-жъ, пущай съ чортомъ цѣлуются… Накладемъ имъ, какъ и въ прошлый разъ…
Брызгаловъ ничего не отвѣтилъ на это и только озабоченно сталъ смотрѣть въ противоположную сторону, на востокъ. Онъ хорошо понималъ, что всѣ они здѣсь съумѣютъ умереть, что никто изъ его офицеровъ и солдатъ не испугается смерти, но дѣло было въ томъ, чтобы спасти крѣпость, отстоять ее, а не въ подвигахъ личнаго геройства!.. И кромѣ того, — Нина! — и онъ еще пристальнѣе вглядывался на востокъ, не покажется-ли оттуда помощь… Но тамъ все по-прежнему было залито яркимъ блескомъ солнца, и горы стояли пустынныя и безлюдныя, и ущелья между ними мерещились, окутанныя синими тѣнями… Вѣяло порою дыханіемъ моря… Но вмѣстѣ съ нимъ — на крылахъ вѣтерка не долеталъ сюда ни одинъ звукъ, который-бы исполнилъ надежды душу стараго коменданта.
И онъ, еще грознѣе и мрачнѣе сдвинувъ сѣдыя брови, уходилъ къ себѣ внизъ.
Примѣчанія
править- ↑ У русскихъ водка отличная, у лезгинъ айранъ и буза тоже очень хороши.