История эллинизма (Дройзен; Циммерман)/Том III/Книга I/Глава III

История эллинизма — Том III. Книга I. Глава III
автор Иоганн Густав Дройзен (1808—1884), пер. Э. Циммерман
Оригинал: фр. Histoire de l'hellénisme. — Перевод созд.: 1836—1843, опубл: 1893. Источник: dlib.rsl.ru

Глава III.

Нашествие галлов. — Антигон и Никомед против Антиоха. — Антигон в Македонии. — Победа Пирра над Антигоном. — Пирр против Спарты. — Его смерть под Аргосом. — Усмирение Греции. — Хремонидова война. — Македония — великая держава. — Победы Антиоха над галатами. — Птолемей Филадельф. — Киренская война. — Первая Сирийская война. — Смерть Антиоха. — Обзор

В высшей степени знаменательным явлением представляется совпадение войны Пирра в Италии с кельтским нашествием в земли Гема и в Малую Азию. Там, в Италии, греки приступили, наконец, к наступательному движению против Рима, и стали осуществляться самые выспренние надежды, тогда как здесь эллинский мир чуть ли не в совершенной немощи был готов, как кажется, погибнуть от первого стремительного натиска северных варваров, словно дин а я стихийная сила вторглись они в его высокоцивилизованные области, разорвали искусственные перепутанные нити крайне возбужденной политики и грозили грубою силою сокрушить все общественные условия.

Какая, однако, разница оказалась в исходе в последствиях той и этой борьбы, там ни величайший полководец, ни самое испытанное войско не в состоянии были одержать прочную победу над демонскою силою римского духа; немощно опустилась рука, дерзнувшая нанести ему удар; столкновение с ним причинило как бы истощение и сграх смерти; от его взора Медузы пошатнулся и стал распадаться греческий мир, и, как бы пораженный ужасом, он умер в немощных судорогах.

Причиненная гальскими ордами гибель была, казалось, внезапнее, страшнее, неизбежнее; они вторглись в эллинский мир в такое время, когда там все находилось в сильнейшем разладе и смятении. Престарелого Селевка, победившего Лисимаха, убил Птолемей Керавн; лишившись египетского царства, которое отец по пристрастию и расчету передал его младшему брату, Керавн задумал возместить эту утрату двойным венцом Фракии и Македонии. Антиох выслал, правда, войска, с тем, чтобы отомстить за смерть отца и спасти его завоевание; но явился Антигон Гонат, с тем, чтобы с оружием в руках предъявить свои старейшие права на Македонию. Но молодой египетский царь в своих же интересах, с тем чтобы удалить брата, желал обеспечить за ним его новые приобретения. Спарта, войдя в соглашение с Египтом, восстала и с обычным воззванием к свободе побудила эллинов изгнать гарнизоны и тиранов, при посредстве которых Антигон удерживал та собою города; она напала а этолян, союзников Антигона; тем временем Птолемей, с помощью флота восставшей за свою свободу Гераклей, одержал на море победу над Антигоном, а союзный с ним вифинский царь, напав врасплох на Антиоха, уничтожил его войско.[1] Это было летом 280 года. Казалось будто здесь, в Элладе, в Македонии, на всем протяжении эллинского мира еще раз все готово было подвернуться перевороту. Пока Пирр проникал в Италию, в то же время четыре ахейские города решились на первые попытки к свободе.[2] Египет напал на южную Сирию в царстве Селевкидов,[3] и владычество Антиоха в Малой Азии пошатнулось. Мало того: гераклеоты спешили воспользоваться вифинским междоусобием;[4] эллинские города Малой Азии, которых поработил царь Лисимах, надеялись с падением его власти, вновь добиться свободы. Однако Селевкид не уступал им ни пяди той власти, какою пользовался над ними Лисимах; тем еще ревностнее пытались они восстановить свободу, за которую торжественно поручился им Александр; Великий. Македония скорее всего могла бы подать помощь; но помышляя лишь о своем владычеств, Птолемей Керавн напал на дарданцев и на сына Лисимаха, — на претендента его престола;[5] всюду царило смутное треволнение.

Тут-то как раз и нахлынули кельты. Мы изложим здесь эти события настолько, насколько окажется необходимым для понимания дальнейших происшествий. Еще в исходе 280 года кельты победили и убили Птолемея; они наводнили Македонию, самым ужасным образом опустошали селения. Вскоре не стало никакого порядка: Птолемеев брат, Мелеагр, по неспособности был отвергнут по прошествии двух месяцев; возведенный на престол племянник царя Кассандра, Антипатр, также не был в состоянии помочь беде. Устранив его,[6] Сосфен собрал наконец вокруг себя войско; едва успел он очистить край, как летом 279 года вновь появилась другая страшнейшая орда под предводительством Бренна; одна толпа в стране дарданцев отделилась от всей массы, с тем чтобы под начальством Лутария и Леоннария напасть на Фракию и Византию; главная ватага нагрянула на Македонию. Сосфен оборонялся по мере возможности. Вновь опустошив разоренный уже край, дикие толпы через Фессалию нахлынули на Грецию. Греческое войско собралось, правде, в Фермопилах; однако, Спарта не выслала не одного отряда на помощь и отказалась заключить перемирие с мессенцами, так что и они тоже не могли выступить; опасаясь Спарты, аркадцы, также не решились принять участие в обороне;[7] пелопоннесцы говорили, что у варваров нет судов для переправы к ним, а перешеек они успеют преградить окопами. Вследствие этого из всего Пелопоннеса не прибыло никакого войска, на даже из городов, в которых все еще стояли Антигоновы гарнизоны или властвовали преданные ему тираны; отряды явились только из непосредственно угрожаемых областей, из Беотин, Фокиды, Опунта, из Мегары, Афин и от этолян; царь Антиох прислал 500 воинов, Антигон столько же; он, как видно, с разумной предусмотрительностью берег свои силы.

Кельты в самом деле встретили отпор в Фермопилах; одна из их шаек, проникши в Этолию, была уничтожена этолянами и прибывшими на помощь из Патров ахейцами. Когда же, наконец, вследствие измены, кельты прошли через Фермопилы и проникли далее, то потерпели дельтфийское поражение; сам Бренн пал. Они однако не были уничтожены; им преградили только дальнейший путь. Обремененные добычей, они отступили; одни отправились восвояси, в Галлию, а другие, кордисты, под предводительством Бафаната расселились по Дунаю, откуда прибыли;[8] некоторые из них засели в злополучной Македонии. Сосфен умер; три претендента зараз заявили свои права на престол, а в Кассандрии явился тираном страшный Аполлодор. Истребляя трибаллов, гетское царство Дромихета, самая опасная толпа кельтов под начальством Комонтория проникла во Фракию. Там ужасно свирепствовали уже 20 000 человек с Леоннарием и Лутарием во главе; они собирали контрибуцию с приморских городов, даже укрепленная Византия заплатила им дань, Лисимахия была взята. Затем они обратили взоры на богатое азиатское побережье по ту сторону Геллеспонта и стали порываться туда; они требовали, чтобы наместник Антиоха, Антипатр, дал им средства переправы; переговоры затянулись, и, наскучив ожиданием, Леоннарий с одним из отрядов вновь напал на Византию, а Лутарий тем временем захватил пять кораблей, которые Антипатр под предлогом посольства прислал для наблюдения за варварами. На этих судах он переправил своих людей,[9], нагрянул прежде всего на Илион, который должен был служить ему разбойничьим притоном. Вскоре он покинул это неукрепленное место,[10] затем начал нападать на города Азии. Комонторий же утвердил свое владычество по обе стороны Гема, а именно царство Тилиса, прозванное по его замку в горах.

Нам мало известны в их главных чертах отношения, существовавшие в то же время между Антигоном и Антиохом. Во всяком случае ни тот, ни другой не думали отказаться от обильной претендентами, но при всем том лишенной владетеля страны, от Македонии и Фракии. Но сирийскому царю пошетала главным образом Вифиния. Лишившись войска после нападения 280 года, он снарядил новый отряд против Никомеда, который поспешил воспользоваться пособием гераклеотов, усгупив им Тиос, Киер и Финскую область. В финском крае власть захватил 6paт его Зипет; когда явились гераклеоты, с тем чтобы вступить во владение, то он их разбил;[11] ему достались также остальные части Вифинии, Никомеду пришлось прибегнуть к иным средствам, чтобы не лишиться всего.

Между тем пал Птолемей Керавн, союзник Никомеда и гераклеотов; кельты наводнили Македонию во второй раз, Фракия находилась уже во власти Леоннория и Лутария. Можно ли предположить, чтобы Антиох покусился занять прибрежье Фракии? Ведь в наступившую затем весну (278 г.) это был тот самый стратег азиатского поморья, который вступил в переговоры с Лутарием; на европейском же берегу не было и следа сирийскою гарнизона. Однако Мемнон заявляет: "в то самое время (когда воевали из-за Финской области) вспыхнула[12] также борьба между Антигоном и Антиохом; тот и другой снарядили значительные войска, и война длилась довольно долго; союзником Антигона был царь Никомед, а к Антиоху пристало много других. Прежде своего столкновения с Антигоном Антиох напал на Никомеда; однако тот собрал военные силы частью из разных мест, частью послал за помощью к гераклеотам и получил от них 13 триер; он выставил их вместе со своим флотом против Антиоха. Простояв некоторое время друг против друга, оба флота, не решаясь вступить в бой, разошлись. Вскоре после того Никомед навербовал кельтских наемников. Ведь сирийский флот не смог принудить вифинцев вступить в бой; а это для него равнялось поражению.

Ливий сообщает: «Никомед вывел из Византии Леоннария с его ордами и присоединил их к наемникам Лутария; тогда наконец побежден был Зипет в Финской области».[13] Хронологическая связь этой борьбы неясна; во всяком случае кельты из окрестностей Византии переправились в Азию после лета 278 г.,[14] вероятно лишь весною 277. Следовательно до этого времени сирийский и вифийский флоты стояли в бездействии друг против друга; когда кельты проникли в Фессалию, то довольно долго длившаяся борьба между Антигоном и Антиохом не повела еще к решительному столкновению. Понятно, отчего Антигон в ноябре 279 года послал к Фермопилам всего только 500 человек; армия. Антиоха находилась близко оттуда, и он послал столько же. Эти небольшие отряды сражались там все еще бок о бок друг с другом.

Таким образом факты понемногу выясняются. Лишь после того, как кельты отхлынули из Эллады, весной 278 г. началась собственно борьба между Антиохом и Антигоном. Это, надо полагать, была морская война; Антигону надлежало преградить неприятельскому флоту путь в Македонию; ему необходимо было сосредоточить здесь все силы, каким позволяли располагать волнения в сирийской области; понятно, что часть флота, какую можно было выслать против Никомеда, была слишком слаба, для того, чтобы отважиться на битву. О дальнейшем ходе войны из-за Македонии не имеется никаких известий; однако, первая морская битва, как кажется, решилась в пользу Антигона.[15] Воина, как гласит единичное, но достоверное известие, велась в Азии.[16] Во всяком случае, Антигон тотчас же вслед затем явился с блестящим флотом поблизости Лисимахии. Сюда прибыли к нему послы кельтов от Комонтори),[17] с тем, чтобы предложить ему торговый договор; он великолепно угостил их, показал им свой флот, свое войско, своих слонов; несмотря на то дикие шайки, желая получить добычу, все-таки нагрянули; они застали лагерь покинутым и разграбили его; потом подошли к берегу, с целью завладеть также кораблями; однако, гребцы с кораблей и часть воинов, спасшихся с женами и детьми на суда, кинулись на хищников и перебили их. Затем подоспел Антигон с войском и довершил поражение.[18] Это был самый блестящий боевой подвиг, имя Антигона проcлавилось, даже варвары стали бояться его.[19]

Теперь он мог направиться в Македонию. О претендентах Птолемее и Арридее и помину не было; однако все еще держался племянник Кассандра, Антипатр. Антигон присоединил к себе наемных кельтов под начальством Бидория; это была, вероятно, толпа, которая, вернувшись из Дельф, осталась в Македонии и предпочла поступить к нему в наем, тем более, что ее напугала участь собратьев на морском берегу; 9 000 воинов подрядились по одному золотому с души и потребовали заложников. Антипатр вскоре был разбит; но тогда варвары стали требовать такую же плату за каждую из жен и за каждого из детей. Не время было теперь вновь рисковать всеми только что достигнутыми успехами, ни также обнаружить перед варварами уступчивую слабость; дикая орда с угрозами двинулась уже в путь. Антигон отправил за ними гонцов и велел прислать вождей дли получения денег; когда они прибыли, го он сказал, что отпустит их только тогда, когда возвратят его заложников и примут плату по золотому на воина.[20] Таким путем Антигон избег опасности. До наступлении половины лета 277 года Македонское царство перешло уже в его власть.[21]

Следуя успешному примеру Антигона, Никомед вызвал кельта Леоннария из Византия и подрядил его вместе с шайками Лутария. По договору с семнадцатью князьями значилось: "Они во всякое время обязаны служить ему и ею наследникам верой и правдой, ни к кому не поступать на службу без согласия Никомеда, иметь с ним одних и тех же друзей и врагов, и в особенности быть готовыми на помощь византийцам, гераклеотам, халкедонянам, тианцам, киеранцам и некоторым другим.[22] Их было более 20 000 воинов; первую войну они повели с Зипетом, который недавно разбил гераклеотов в финской области, за которого вообще восстала большая часть Вифинии. Он был разбит, вифинская страна вся перешла во власть Никомеда, обещанное побережье было передано гераклеотам, движимое имущество побежденных досталось в добычу варварам.[23]

Ни Ливий, ни Мемнон не упоминают о том, что Никомед с этими галатами, как недавно еще предполагалось, воевал с Антиохом; оба писателя, напротив того, сообщают, что тотчас же после вифинской войны галаты стали совершать свои опустошительные набеги в Азии, они навели ужас на весь край в пределах. Тавра, разбились в Малой Азии на шайки с щелью грабежей, так что трокмы взяли на свою долю берега Геллеспонта, толистобои Эолию и Ионию, а тектосаги — внутренние области. Судя по некоторым сохранившимся известиям, набеги их простирались до Эфеса[24] и Милета,[25] до Фемисония на карийской границе.[26]

Мы не знаем, чем кончилась борьба Антиоха с Никомедом; во всяком случае, судя по всему вышесказанному, не вероятно, чтобы после войны с Зипетом кельты ратовали еще также против сирийского царя за Никомеда, Упоминается между прочим о битве, в которой Антиох разбил кельтов;[27] если б они в по время сражались на вифинской службе, то от такого поражения это маленькое царство несомненно пало бы окончательно. Упоминается, однако, о том, что в Азии Антигон и вифинский царь вели борьбу против кельтов.[28] Не подлежит сомнению, что они восстали против того, с кем недавно лишь заключили союз; они в это время, вероятно, и стали требовать, чтобы им уступили особую область. Антигон же был союзником Никомеда, после одержанной над сирийским флотом победы он также пользовался владением в Азии, и между прочим распоряжаться в Питане;[29] его спасительное влияние простиралось, как кажется, до Карии; книдяне соорудили в честь «радушного героя Антигона» святилище с ристалищем, с каруселью и фимелою для мусических состязаний и в священной роще изображение играющего на сиринге пана.

Борьба завершилась тем, что галаты заняли часть вифинской и несколько северных полос фригийской области по направлению к Га лису.[30] Все, как надо полагать, согласились между собою искупить наконец добровольными уступками спокойствие, которое все-таки не успели восстановить. С тем, чтобы достичь этой цели Антиох и тогда уже, а может быть, даже прежде того, признал царя вифинского, отказался от своих прав на Гераклею и Македонию; не подлежит сомнению, что по поводу этого мира[31] он помолвил свою сестру Филу за Антигона,[32] который, вероятно, возвратил все, что приобрел по ту сторону Геллеспонта, а именно Карию, как кажется с условием, признать и гарантировать свободу и права тамошних эллинских городов.[33] Не известно, было ли что-нибудь постановлено также касательно права на фригийские берега, которыми, по-видимому, пытался уже завладеть Комонторий, основатель кельтского царства Тилиса.[34]

В этих уступках, если они были сделаны, ясно обнаруживается светлый разум, каким всегда отличалась политика Антигона; для нею никакого проку не было в отдаленном и ненадежном владении, которое его только запутывало бы в нескончаемые войны с крайне сомнительным исходом; уступив же Антиоху эти области, он не только заручился основою для дружеских сношений, но предоставил ему также оборону тамошних городов от кельтов. Таким образом сирийским войскам предстояло вести с ними борьбу по сю сторону Тавра, благодаря чему Македония была ограждена от новых притязании Селевкидов. Вследствие свободы этих эллинских городов образовалось нечто вроде нейтральной полосы между обоими государствами, и сверх того это могло служить как бы оплотом от нового натиска Лагидов; а если гарантия этой свободы утверждена в мировом договоре, то она давала македонскому правительству важное и в высшей степени популярное право зорко, следить за политическим положением этих беретов.

Отношения Македонии к Греции были такого рода, что для их восстановления требовалась вся энергия царя при самых сосредоточенных его усилиях. Вследствие нашествия кельтов и анархии в Македонии всюду господствовало опустошение, смятение, разорение; необходимо было укрепить границы, восстановить порядок внутри, вновь заселить опустевшие области, возбудить сношения, деятельность, доверие; пришлось как бы вновь создавать царство; Для того чтобы вся Греция не подвергалась грабежу диких варварских орд, разорявших Малую Азию в течение десятилетия, необходимо было, чтобы сильная Македония подобно валу охраняла эллинские области; Антигон же, победитель при Лисимахии, скорее всякого другого в состоянии был отразить натиск варваров.[35] Правда, в древних преданиях не сохранилось ничего об этой значительной деятельности Антигона; в них сказано лишь, что он положил конец деспотическому владычеству Аполлодора в Кассандрии.[36] Тиран окружил себя галльскими наемниками; когда Антигон напал на него, то Спарта поспешила подать помощь Аполлодору. Десять месяцев длилась осада без всякого успеха. Наконец, Антигон отступил со своим войском; под городом остался только вождь корсаров Аминии из Фокиды, с несколькими из этолийских пиратов и с двумя тысячами человек пехоты; он обещал тирану вступить с ним в дружеские сношения, примирить его с. царем и снабдить нуждавшийся осажденный город обильными припасами. Таким образом Аминий усыпил деятельность Аполлодора, сам же подготовил все, с тем чтобы взять город врасплох. Нападение удалось, пираты взошли на слабо охраняемые стены; город был взят без дальнейшего сопротивления и возвращен государству.[37]

Немало удивляет пас присланная спартанцами помощь; можно судить по этому, как дальновидна стала опять политика государства с тех пор, как оно приобрело опору в египетском союзе, или вернее, как политика Лагида сумела воспользоваться Спартою. Вследствие этого и вспыхнула известная уже священная воина 280 года, благодаря которой четыре ахейские города изгнали македонский гарнизон.[38] Осенью 279 года Спарта могла воспрепятствовать мессенцам и аркадцам двинуться к Фермопилам. В Аргосе также не было уже ни македонского эпимилета, ни гарнизона. Вероятно, в одно время с посылкою в Кассандрию спартанцы двинулись под предводительством Клеонима к Трезену, где стоял македонский гарнизон под начальством Эвдамида. Клеоним окружил город; он велел метнуть туда несколько стрел с прицепленными к ним записками, в которых извещал горожан, что пригнел освободить их. Отпущенные им без выкупа пленники подтвердили слова спартанца. Вследствие этого в городе возник мятеж; в это время осаждающим нетрудно было проникнуть в него и завладеть им. Затем в город назначили спартанский гарнизон и гармоста.[39]

Влияние Антигона в Пелопоннесе явно сократилось, он поручил стратегию в Греции и на Эвбее своему единоутробному брату Кратеру,[40] который, однако, не мог, по-видимому, справиться с возраставшим волнением. Освободившиеся четыре города в западной Ахайе не подчинились уже вновь. Затем восстал также Эгион (276 г.), изгнал македонский гарнизон и примкнул к упомянутым союзным городам.[41] Правда, Ахейская область, находясь в стороне от великих, долгое время потрясавших мир военных действий, менее всех других греческих областей подверглась бедствиям, а распространившаяся по Греции чума почти не коснулась этого приморского края.[42] Когда же еще Эгион, этот важнейший город Ахайи, в области которого находились союзное святилище Зевса Омагирия и храм Деметры Всеахейской,[43] то пробудилось воспоминание о лучших временах и желание вернуть их и упрочить вновь добытую свободу. Таким образом пять городов, Патры, Эгион, Дима, Тритея и Фары возобновили древний союз[44] и составили союзную грамоту, существенные постановления которой обусловились преимущественно отвечавшими тому времени отношениями. Главною целью было сохранить друг друга от нападок извне и от властолюбия тиранов: эти пять политий должны были составить союзное государство, одно неразрывное целое, от которого отдельные члены состояли бы в одинаковой зависимости и пользовались бы самостоятельностью лишь в делах внутреннего управления; сверх того было прибавлено, что всякий город, пожелавший присоединиться к союзу, будет принят на равных правах с остальными.[45]

Это был зародыш учреждения, которому суждено было возыметь высокое значение для Греции; это было ядро свободного федеративного строя, которого Греция давно уже, но тщетно добивалась. Добровольно отрешаясь от своей ревнивой самостоятельности и исключительности, эллинские политий вступили в состав организации политической общины, в пределах которой каждому отдельном) городу предоставлялась лишь муниципальная самостоятельность и которая управлялась уже не демосом, а властью, избранною в общем собрании союза.

Правда, союз лишь впоследствии достиг внутри более развитой организации и вместе с тем более широкого политического значения; однако и теперь уже, в самых начатках его, сложившаяся в нем идея животворно повлияла на соплеменные города; союзники ревностно пытались освободить и их. С помощью федерации граждане Буры под предводительством Марга Керинейского убили тирана города и присоединитесь к союзу; увидев, что всюду изгоняют и убивают тиранов, Исей Керинейский сам отрекся от власти и, добившись безопасного положения, предоставил городу пристать к союзу.[46] Вскоре затем остальные города в этой об части, Леонтий, Пеллена, Эгира — также были освобождены; союз захватил всю небольшую Ахейскую территорию.[47] Во главе его были два стратега, избираемые погодно, сверх того по одному демиургу в каждом из городов, наконец грамматеус, нечто вроде президента союзного coвета. Этот сановник выбирался поочередно в каждом из десяти городов; по его имени назывался год.[48] Два раза в год, но каждый раз лишь на три дня, назначалось общее собрание народа в Эгионе.

Однако, разве Македония могла спокойно смотреть на эти перемены? Едва оправившееся государство было вновь расстроено. В начале 274 года Пирр вернулся из Италии; после поражений в истекшем году он тщетно обращался к Антигону и другим царям с просьбою о помощи и вынужден был покинуть всю Италию за исключением Тарента. Тавлантинская область была занята дарданцами. Керкира утрачена, Акарнания освободилась.[49] Теперь Пирр жаждал мести;[50] ему нужна была война, чтобы поддержать и увеличить свое войско; ему во чтобы то ни стало хотелось вернуть все свои потери. Навербовав толпу галлов, он отрекся от мира с Антигоном, а между тем отважный сын его Птолемей с небольшим отрядом опять взял Керкиру.[51] Тотчас же с самого начала войны ближайшие города отворили ворота Пирру, к нему перешли 2000 солдат. Потом он направился к проходу, которым с запада открывается доступ в Македонию.[52] Там встретил его Антигон со свои; войском, главную силу которого составляли кельтские наемники. Легкие отряды Антигона были сразу опрокинуты при первом натиске; кельты тщетно оказали самое упорное сопротивление, они были изрублены; слоны, которым эпироты преградили отступление, сдались; их тут же направили против македонской, не вступавшей еще в бой фаланги. Оторопев и смешавшисъ, она поджидала врага; когда же, как рассказывают, Пирр подал знак рукою и стал звать по именам некоторых их македонских стратегов и таксиархов, то все отреклись от своего царя и предались победителю.[53] Как бы то ни было, во всяком случае войско Антигона рассыпалось, а в особенности его кельтские отряды были уничтожены; он бежал до самого берега, а там, в Фессалонике и окрестных приморских городах, стал вновь снаряжаться к войне.

Надписи, которыми Пирр посвятил галльские трофеи в храме Итонской Паллады в Фессалии, а македонские — в храме Додонского Зевса,[54] свидетельствуют о важном значении этой решительной победы над Антигоном. Фессалия и так называемые верхние области Македонии находились в его власти. Город Эги при входе в Эмафию, эта родина македонского царства, был также взят[55] и подвергся жестокой каре; оставленные там Пирром вместо гарнизона 2000 галлов, желая добычи, вскрыли гробы древних царей, разграбили их и, довершая святотатство, разбросали их останки. Пирр, однако, не наказал их, несмотря не то, что македоняне громко выражали свое негодование. Не рассчитывал ли Антигон не это настроение народа? Он навербовал новые толпы галлов и двинулся с ними на эпиротов. Птолемей, сын Пирра, по отваге и по силе походивший на отца, подоспел к; самой битве; Антигон был вновь разбит, войско его было уничтожено; ускользнув лишь с семью спутниками, он едва успел скрыться. Приморские города опять дали ему убежище; он знал, что Пирр, подобно игроку после удачной ставки, будет порываться к новым отважным подвигам.[56]

И в самом деле, таков был Пирр, этот истый эпигон дикой отважной эпохи диадохов; он более всех походил на великого Александра, но только он не исполнился высокой идеи македонского царя. Его с юных лет подстрекал неистощимый порыв к отваге и борьбе; он пользовался всяким представлявшимся к тому поводом и проявлял при этом свое счастье и свое мастерство; по как только миновали властности и риск, то потухало и его честолюбие и рвение, как будто утвердить за собою добытое или питать помимо боя другие побуждения было недостойно царя. Он хотел быть только воином; ему не было дела ни до искусств, ни до наук! Война была для него не политическим средством; удалой натиск, быстрая предприимчивость, кровавое решение дела, вот в чем состояла вся его политика. Он два — три раза овладевал Македонией и вновь терял ее; он пошел в Италию, имея в виду завоевать Сицилию, Ливию, весь мир. Правда, там его встретил сильный, твердый, воинственный народ; царь победил, но не одолел его; с возраставшею опасностью закалялись энергия и мужество римлян; на краю погибели они восстали с новою силою; они знают, за что ратуют. Тогда царь убедился, что ему необходимо освоиться с постоянством, осторожностью, с самою упорною настойчивостью; в нем возникло чаянье будущей опасности, ввиду которой смутная тревога боевой сгрести стада увлекать его к великой цели. Однако, ни одно из его предприятий не удалось. Он взывал о помощи, его не поняли. Исполнившись великой идеи о спасении греческого мира, он из Италии поспешил восвояси, решаясь быть его поборником, и потом вернуться для возобновления борьбы с Римом… Но эти италийские впечатления исчезают в родной обстановке, его увлекают запутанные, расшатанные условия /эллинского мира, они вновь подстрекают его страсть к подвигам, вновь возбуждают в нем призрачные надежды. Македония рушилась с одного натиска, ужасные галлы были разбиты; в Греции также следовало разгромить власть Антигона и вообще всякое постороннее господство, затем устремиться в Азию, и весь мир будет принадлежать ему.

Антигон только и ждал, чтобы он из Македонии ушел в Грецию. Это был характер совершенно противоположный тому, который был у рыцарственного царя — его отца, к нему, казалось, не перешло ничего отца его Деметрия, он как бы все унаследовал от своих дедов, от Антигона и Антипатра, а именно, от левого неутолимое рвение во что бы то ни стало добиться намеченной цели, а от последнего разумную уверенность в выборе средств, которую никакие неудачи не могли разбить. Но и того и другого превосходил он высшим образованием и уважением к л ему; он, конечно, постиг свое положение в том теоретическом духе, которым прониклась его эпоха. Он в особенности сочувствовал стоицизму, но бывший его наставник, Эвфант Мегарик, посвятил ему свое сочинение „О царском достоинстве“. Что же касается поэзии, го ему хотелось бы астрономическое творение Эвдокса изложить в приятном и поучительном виде; земледелие в особенности интересовало его. Это был характер, лишенный восторженности, вполне рассудительный и просвещенный, свободный от религиозных предрассудков, от иллюзии, человек с известными принципами, исполненный чувста долга. Строго и почтительно исполнял он свой сыновний долг в отношении к отцу; он подчинялся его приказам; предлагал себя в заложники для его освобождения; мало того, готов был отказаться от всего, что можно было еще спасти, от всяких прав, лишь бы выручить его, Точно так же верен он своему отцовскому долгу: строго относится к своим детям, заботился об их образовании. Но он решительно отделяет свое положение в качестве политического деятеля от нравственных обязанностей своей частной жизни; там цель для него превыше средств; унаследованные от отца права, царское имя, которого избегал при его жизни, все это он принимает на себя отнюдь не с ревностью честолюбца, а напротив, как долг, которому обязан посвятить себя; блестящим рабством называет он царскую власть.[57] Куда бы ни забросила его судьба, он неизменно имел в виду свою цель; его ничем нельзя сбить с пути, ни ослепить; даже успех не соблазнял его высшими надеждами; если же он, как казалось, чересчур заносился, то поступал» таким образом лишь с тем, чтобы воспользоваться добычею и потом, отрекшись от нее, выговорить себе взамен того некоторые уступки для своих целей. Это одна из тех политических натур, перед которой преклоняются не только слабые, но и восторженные люди. Пирр называл его бессовестным, оттого что он вместо философской мантии добиваться порфиры: однако, время рыцарства и авантюристов миновало, и уж никак не Пирр, а скорее Антигон обнаруживал царские признаки новой эпохи. Их война была борьбою двух эпох, и в конце концов политик одержал победу над героем,

При войске Пирра в Македонии находился спартанец Клеоним; завоевание Эдессы (Эг) было его делом. Это был тот самый Клеоним, которому 36 лет тому назад, по смерти отца его, геронты отказали в царском достоинстве, вручив его сыну старшего его брата, Арею. С этих пор Клеоним вел беспутную, исполненную безрассудных и отчаянных приключении жизнь; он некоторое время состоял со своими наемным войском на службе тарентинцев и рыскал по Италии, потом пытался утвердиться на Керкире, затем воевал опять в Беотии с Деметрием. Наконец он опять явился в Спарту. Тут, как оказалось, в среде олигархии города обнаружился внутренний разлад. Вероятно, Арен после злополучного похода 280 г. лишился своего влияния. Его пышность и царский образ жизни,[58] его связь с Египтом служили достаточным поводом для враждебных возбуждении; в 279 г. уже именно Клеоним отказался заключать с мессенцами договор, так что они не могли отправиться к Фермопилам; вскоре после того он попел войско на Трезен и посадил там гармоста.[59] Его брак с молодою прекрасною Хелидонидою их другого царского дома[60] состоялся, вероятно, в связи с политическими условиями; он приобрел приверженцев во внутренних городах; возмутить чернь против олигархии, ниспровергнуть правление, утвердить действительное царское достоинство, вот что имел он в виду, однако его молодая жена поддерживала любовную связь с юным сыном Арея, с Акротатом, которой публично похвалялся любовью Хелидониды; брак Клеонима стал явным скандалом; вследствие этого он в припадке гнева, как говорят, покинул Спарту,[61] не подлежит сомнению, впрочем, что его изгнала олигархическая реакция.

Он отправился к Пирру; посоветовал ему предпринять поход в Пелопоннес: там царю нетрудно будет овладеть городами, все уже подготовлено для этого, везде возникают мятежи. Прельстила ли Пирра мысль выступить освободителем греков? — В Ахайе изгнаны били последние тараны, и всюду пробуждался прежний республиканский дух против деспотов, эпимелетов с гарнизонами Антигона, Может быть, впрочем, он задумал вмешиваться в дело, прежде чем свобода успеет принять широкие размеры, с тем чтобы впредь самому занять роль македонян в Греции. Или вздумалось ли ему основать царство для отважного мужа? не признавал ли он необходимым сперва уничтожить приверженцев Антигона в Греции, с тем, чтобы потом окончательно подавить их в Македонии?[62] Он скоро решился и двинулся из Фессалии к югу. С ним был его храбрый Птолемей, также Гелен, которого он вызвал их Тарента. Пирр переправил через Коринфский залив к берегам Пелопоннеса 25000 человек пехоты, 2000 всадников, 25 слонов. Там ожидали его послы ахейцев, афинян, мессенцев; вся Греция в величайшей тревоге ждала, что-то будет,[63] Он двинулся на Мегалополь; явившимся к нему спартанским послам царь объявил, что пришел освободить подчиненные Антигону города.[64]

В единственных дошедших до нас выписках из описания Филарха умалчиваетея о существенных пунктах; в них вовсе не упоминается о том, что Пирр требовал от спартанцев принять Клеонима и передать ему владычество; что они, однако, отказали ему в этом;[65] что к ним поспешили на помощь из Аргоса и Мессении где господствовавшей доселе партии угрожала такая же участь, какая постигла ее в Аркадии.[66] Царь Арей находился на Крите, где он сражался за гортинцев, а внутренние города в Лаконии с злорадством смотрели на бедствие надменной Спарты и ее олигархии. Не встречая никакого сопротивления, грабя и опустошая, Пирр шел вниз по Эвроту. Близ города загорелась битва, царь одержал победу; спартанцы отступили в город;[67] казалось, все было решено; друзья Клеонима и илоты разукрасили уже его дом и снарядили пиршество, как будто Пирр в ту же ночь будет там ужинать? Клеоним настаивал, чтобы он тотчас велел атаковать город. Пирр отложил атаку: с тех пор уже, как на Спарту напал Деметрий, город был обведен глубокими рвами и крепкими палисадами, а в наиболее доступных местах даже окопами. В самом городе возникло крайне замечательное движение; после первого поразившего всех страха, когда миновала крайняя опасность, возникла самонадеянность, пробудилось воодушевление. Ночью совещалась герусия: решено было женщин и детей отвезти на Крит, тогда как мужчины должны были оборонять город до последней крайности. Тут, как рассказывают, Архидамия с мечом в руке вошла в собрание: требовать, чтобы спартанские жены пережили гибель города, значит опозорить их.[68] Тогда поневоле воспользовались пособием жен и девиц; бодрым духом стали снаряжаться на крайнее сопротивление; соорудили новые окопы, город окружили обозом, так чтобы преградить доступ слонам. Жены и девицы приходили на смену мужчин и строили окопы с целью дать воинам отдохнуть для битвы наступавшего дня. Когда настало утро и неприятельские полки выстроились, то спартанские жены и девицы передали мужчинам оружие: «отрадно победить на глазах отчизны», Пирр наступал уже; закипела жесточайшая битва; обойдя новые окопы, Птолемеи пробивался близ реки; Акротат бросился на него, отразив галлов и хаонов; при восторженных кликах спартанок, обагренный кровью, он вернулся в через город к своим соратникам, которые с таким же успехом отразили натиск Пирра. Бой длился до самой ночи; наутро он опять закипел. Женщины то и дело подавали сражавшимся стрелы, приносили пищу и питье изнуренным воинам, относили раненных в безвластное место. Наполняя ров трупами и хворостом атакующие снаряжают таким образом мост для переправы. Тут в жесточайшей стычке Пирр пробился сквозь военный обоз; восседая на коне, он порывается уже вперед, сужаемою силою сокрушая всякое сопротивление; все, казалось, погибло. Вдруг стрела поразила его лошадь; став на дыбы, она опрокинулась и повергла царя наземь; натиск на мгновение прекратился; пользуясь этим, спартанцы сомкнулись вновь и оттеснили врага. Спарта была пока спасена, однако бой стоил многих храбрых воинов. Пирр во всех пунктах велел приостановить битву: он полагал, что Спарта не станет выжидать нового штурма и уступчивее отнесется к его требованиям.[69]

Царь, как кажется, держал в осаде город, в котором усиливались укрепления; новые попытки взять сто не удались; женщины и старики приняли участие в обороне. Вследствие этого война здесь затянулась. Тем временем Антигон вновь восстал в Македонии, опять завладел ее городами; он предвидел, что Пирр, одолев Спарту и Пелопоннес, снова нападет на Македонию;[70] ему надлежало спасать ее в Пелопоннесе. Он отправил уже из Коринфа вождя пиратов Аминия с войском в Спарту; это подкрепление прибыло к спартанцам в то самое время, как царь Арей со своими отрядами вернулся из Крита. Охрана и защита города могла теперь устроиться более правильным образом, а Пирр готовился уже занять в Лаконии зимние квартиры. Антигон между тем прибыл в Коринф; он имел в виду через Аргос проникнуть в Лаконию. Отнюдь не дружественная с ним Спарта в этот момент оказалась его естественной союзницей, Пирр со своей стороны должен был во что бы то ни стало помешать соединению неприятельских войск; ему никак нельзя было ждать до тех пор, пока подойдет Антигон; иначе во время атаки он подвергнется нападет по с тыла.[71] Тогда сам собою представился подходящий повод; в Аргосе партии также жестоко свирепствовали друг против друга; в большинстве преобладало стремление к независимости, однако, с приближением Антигона перенес, казалось, перешел на сторону его приверженцев; Аристей звал Пирра против них на помощь.

Царь тотчас же выступил из своего лагеря;[72] Арей, предупредив его занял уже вершины прохода, по которому пролегал путь неприятельскому войску; он выждал момент, когда по нем стал проходить арьергард, состоявший из галлов и молоссов: Арей ринулся на нею; царь послал на помощь своего сына Птолемея с гетайрами; Птолемей пал в жестоком свалке. Теснясь в ущелье, разбитые толпы обратились в бегство; спартанцы преследовали их до открытой равнины. Узнав о смерти своего излюбленного сына, Пирр, видя это бегство, вскипел лютой злостью; во главе молосских всадников он ударил на врага; с неодолимой мошью, страшнее чем когда-либо, не обращая внимания на собственную опасность, поражал он толпы убийц своего сына, утоляя свою скорбь ужасным кровопролитием.[73]

Неприятель был уничтожен, войско без помехи двинулось далее. Однако, когда Пирр вышел на аргосскую равнину, то Антигон занял уже на высотах позади города крепкую позицию. Молосское войско расположилось у Навплии; Пирру необходимо было добиться быстрого решения. На другой день уже, как рассказывает Филарх, послал он герольда к Антигону: назван его подлецом, он вызывал его в бой на равнину, с тем чтобы сразиться за царство. Антигон велел ответить Пирру, он всегда сам располагает не только своим оружием, но и своим временем; если Пирру надоело жить, то передним открыто много путей смерти. Антигон не покинул свое позиции. Послы из города явились к тому и к другому с приложением, чтобы аргосцам было дозволено не уступать города ни одному из них и на свободе поддерживать с обоими одинаковую дружбу. Антигон согласился и предложил в заложники своего сына; Пирр ограничился общими обещаниями. Недаром ожидали от него крайних бед. Недобрые знамения предвещали роковой конец; когда Пирр совершал жертвоприношение, то огрубленные головы волов, высунув языки, лизали собственную кровь;[74] а в самом городе жрица ликейского Аполлона, выбежав на улицу, взывала, будто она видит, что пород наполняется кровью и мертвыми, что орел вылетел на бой, а потом исчез. Затем Пирр ночною порой тайком двинулся к восточным воротам, которые по уговору с Аристеем были для него открыты. Он отправил вперед галатов, с тем чтобы занять рынок, а сам хотел следовать за ними. Но ворота были так низки, что слоны не могли пройти, пока с них снимали и опять уставляли башни, прошло драгоценное время. В городе пробудилось уже внимание, скоро поднялась всеобщая тревога; аргосцы устремились на незанятую еще возвышенность города, к укрепленным высотам Ларисы и Аспиды, потом отправили послов к Антигону с просьбой о помощи. Он поспешил подойти к городу, послал туда несколько отрядов под начальством своего сына Галкионея, а сам засел близ города в засаду. Арей также подоспел с легкими спартанскими полками и с тысячью критян. Войска тот час же поспешили на рынок против галатов; завязалась жестокая битва. Пирр между тем вступил в город, минуя гимнастическое зеведение Киларабиды; он, вероятно, услышал шум от ночной битвы на рынке; на его боевой клик как-то робко отзывались оттуда; он ринулся вперед во главе своих всадников; но вследствие множества пересекавших город канавок они медленно продвигались в темноте и заблудились в узких улицах. После этого нечего было и думать о совокупных операционных действиях. Не зная ни количества, ни позиции неприятеля, противники также не решались еще напирать. С обеих сторон поджидали наступления дня. Наконец стало рассветать. Пирр увидел, что высоты Аспиды сплошь заняты войсками; он двинулся к рынку. Тут царю представилась прежде всего бронзовая статуя вола в борьбе с волком; а оракул предсказал ему, что он лишиться жизни, когда увидит бой вола с волком. Пирр решился покинуть юрод. Для того чтобы не встретить задержки в тесных воротах, он отправит гонца к своему сыт Гелену, стоявшему с большей частью войска перед городом, велел ему взорвать часть стены и прикрыть его отступление, если враги задумают треножить его. Смутное показание посла ввело Гелена в заблуждение; ложно поняв приказ, он с остальными слонами и лучшими о грядами также двинулся в город на выручку отца. Жестоко теснимый отовсюду, Пирр, то и дело пробиваясь, отступал уже от рынка, а навстречу к нему шли свежие полки, он крикнул, чтобы они вернулись. Передовые ряды поворотили назад, последовавшие за ними смешались в беспорядке, а извне в то же время напирали все новые отряды. У самых ворот ревел павший там слои и преграждал путь; другое животное, лишившись своего свалившегося вожака, рьяно металось по рядам бежавших и произвело страшный беспорядок. В этой ужасной и безвыходной давке кругом Пирр, сняв венец, отличавший его шлем, передал его одному из друзей, затем, доверясь своему боевому коню, он ринулся на преследовавшего врага; кто-то ранил его копьем; это было около храма Деметры. Царь бросился на нападавшего, на сына бедной старухи; она сама в со многими другими женщинами смотрела с кровли на бой и увидела сына в самой опасной свалке; схватив в неистовом страхе кирпич, она бросила его на Пирра. Лишившись чувств, царь свалился с лошади. В пылу боя враги проходили по его телу; пока наконец Зопир не подошел с несколькими македонянами; он узнал его и отнес в ближайший портик; тут только царь очнулся. Зопир хотел мечом отрубить ему голову; страшный взгляд царя смутил его; нетвердою рукою он скользнул мимо рта и подбородка, потом с трудом и медленно перерезал горло. Весть об этом разошлась быстро; прибыв на место, Галкионей взял голову героя, поскакал с нею к отцу, поджидавшему в палатке со своими друзьями, и бросил ее к его ногам. Возмущенный таким зверским поступком сына, Антигон ударил его по лицу, обозвав мерзавцем, варваром; вспомнив в этой превратности судьбы о смерти своего отца в плену, своего деда в битве при Ипсе, он, закрыв лицо, заплакал. Когда же затем Галкионей, благодушно соболезнуя, привел к царю захваченного в плен Гелена, то Антигон принял его как царского сына и отправил в Эпир.

Таков рассказ Филарха;[75] у него очевидно встречаются невероятности и противоречия; быть может, в них отчасти повинен Плутарх, чьи выписки только и дошли до нас. Понято, что в Аргосе не желали принять ни Пирра, ни Антигона; однако, не подлежит также сомнению, когда Антигон и Пирр в одно и то же время находились с войсками близ города, то ему нечего было и думать остаться нейтральным. Если же Пирр с самого начала прошел мимо Аргоса к Навплии, вместо того чтобы тотчас же завладеть во что бы то ни стало укрепленным городом, то, надо полагать, что Антигон был уже в нем уверен, что он даже поместил туда гарнизон. Без доброй воли его приверженцев ему пришлось бы добиваться этого силой; ему необходимо было заручиться укрепленным местом, где бы он мог выждать Арея; ему надлежало избегать столкновения с Пирром, пока не прибыло подкрепление. В более древних источниках действительно и сказано, что Антигон засел в городе и был осажден.[76] Наконец-то перед городом загорелся решительный бой; вероятно, с появлением спартанцев сделана была вылазка. В этом сражении и пал Пирр; но распространившемуся вообще сказанию он был убит брошенным с кровли камнем.[77] В Аргосе думали, что камень бросила богиня Деметра в образе той старушки.[78]

Смерть Пирра последовала в исходе 272 года.[79] Когда эта весть разошлась на Апеннинском полуострове, то, как сказано выше, покинут был последний пункт, в котором еще держались его войска, и с захватом Тарента вся греческая Италия стала римскою. Мы не знаем, а можем только догадываться о переменах, какие возникли в самой Греции в следствии смерти Пирра.

После аргосского поражения лагерь Пирра достался победителю; Гелен во время бегства был захвачен в плен; войско едва ли пыталось сопротивляться или, пробиться; толпы, состоявшие из галлов, македонян, молоссов, греческих наемников, действовали дружно лишь до тех пор, пока полководец и счастье связывали их друг с другом; после поражения все распалось; не поступившие на службу к Антигону промышляли частью разбоем по горам и долам Пелопоннеса, пока их не завербовал какой-нибудь город или кто-нибудь из тиранов, частью отправились в Афины, Коринф: Сикион. Там они промотали с гетерами и паразитами все, что у них уцелело от добычи последнего года; затем обмороченные и разоренные в конец, они пускались на новые приключения, в Александрию, в Сирию, куда бы вообще ни влекла их роковая доля.[80]

Одарив полоненного Гелена, Антигон отправил его домой и с друзьями царя поступил так же кротко. Он прежде всего имел в виду воспользоваться победой для скорейшего восстановления своего царства.[81] Хотя Антигон успел завладеть вновь горами Македонии, однако верхние области, места по ту сторону гор, почти вся Фессалия находились во власти Александра, которому отец Пирр, отправляясь в Грецию, поручил царство. Унаследовав по смерти старшего брата престол, лишившись войска, слонов, лошадей, боевых снарядов, Александр, без сомнения, охотно согласился на мир, которым по крайней мере обеспечивались за ним прежние границы. Года два спустя после того он вел войну с дарданским царем Монунием;[82] это тоже служит доказательством мирного состояния между Эпиром и Македонией, так как иначе согласно политическим условиям дарданский князь был обыкновенно естественным союзником Александра против Македонии. Вместе с тем по этому миру Александр удержал за собою, вероятно, так часто оспариваемые области по берегам верхнего Аоя; тут-то соседство властолюбивого дарданского князя и оказалось опасным, а потому Антигон не преминул отступиться от этого края, обладание которым впутало бы его в борьбу с дарданцами.

Мы не знаем, чем кончилась эта дарданская война; помимо внутреннего края борьба велась главным образом из-за богатого Диррахия. Надо полагать, что дарданцы победоносно наступали. Мы заметили уже, что расположенный далее к югу город Аполлония (270 г.) отправил в Рим послов, что тамошняя знать оскорбила их, считая, вероятно, дарданцев союзниками эпирского царя, что однако, сенат дал городу блестящее удовлетворение, лишь бы не лишиться этого первого заморского союза, который мог оказаться важным в отношении Эпира. Об Александре упоминается лишь несколько лет спустя, когда в связи с политическими условиями в Греции он возобновил вражду с Македонией.

Аргивское поражение должно было иметь для Греции самые знаменательные последствия. Появление Пирра возбудило в государствах надежды и волнения, а теперь в той же мере возникла всеобщая и сильная реакция. Прежде всего из городов изгнали приверженцев злополучной партии. Однако, разве Антигон стал уже без помехи властвовать в Пелопоннеме? Его связь со Спартою могла продлиться лишь, до тех пор, пока оба сообща вели борьбу с Пирром; затем их интересы разошлись. Антигон не мог допустить, чтобы Спарта вновь приобрела то влияние на Мессению и Аркадию, каким во время галльского набега пользовался Клеоним, и Спарта в свою очередь должна была во что бы то ни стало помешать непосредственному господству македонян, опираясь при этом на пособие со стороны Египта. Союзники в Ахайе также должны были склониться на сторону спартанцев, с тем чтобы оградить свою только что возникшую свободу. Между государствами в Пелопоннесе происходили разные усобицы;[83] при этом Спарта вступила в связь с одною из партий в Элиде, с целью доставить ей победу над теми гражданами, которые восстали с появлением Пирра. Однако мессинцы предупредили спартанцев; со спартанскими знаками на щитах, они обманом проникли в город, изгнали приверженцев Спарты и передали Элиду своим друзьям;[84] а это были также друзья Антигона; с его помощью Аристотим захватил тиранию. Таким образом везде, куда бы ни проникло влияние Антигона, усобицы в конце концов завершались утверждением тирании;[85] она возникала из внутренних междоусобиц в городах всякий раз, как только одержана была победа над исконным и навязанным извне политическим строем, который, как казалось, защищала Спарта; она поддерживалась против притязаний зажиточного и привилегированною гражданства наемными войсками и насильственными мерами; вовне она пользовалась союзом с Антигоном, тогда как Антигон в свою очередь, благодаря этим тиранам в Аргосе, Сикионе, Мегалополе, Элиде и т. д., обеспечил за собою влияние на Пелопоннес.[86] Он вероятно не владел непосредственно ни одним местом за исключением Коринфа, да еще разве Трезена и Мантинеи;[87] особенно сильный гарнизон в Акрокоринфе во всякое время мог всюду подоспеть на помощь в случае нужды.

Таково было положение в Пелопоннесе: влияние Македонии преобладало. Спарта тщетно добивалась господства, Ахейский союз был незначителен и лишен внешних связей. Но внутри его небольших городов господствовала легальность и та умеренная демократия, какою они отличались в прежние времена, тогда как олигархическая Спарта насильно лишь могла сдержать требованье подданных ввести равноправность; в не своей области она даже покровительствовала везде той партии, которая заявляла, будто поддерживает прежние права и уставы, или которая пыталась восстановить их. Влияние Македонии, напротив того, насколько оно простиралось, было нивелирующего свойства; фактическая власть в руках тиранов расстроила все, что еще уцелело от прежнего права; даже там, где она, как, напр., в Мегалополе, применялась осторожно и во благо страны.[88] Как в этом преобразовании, так и в совместной политической зависимости от Македонии заключалось в возможность более широкой организации и перехода раздробленных вообще политий либо в совершенное политическое слияние с македонским царством, либо в новую, из самих пелопоннесских условий сложившуюся общину. Мы впоследствии увидим, что и то и другое было испробовано и отчасти выполнено.

Вскоре, однако, новая власть вмешалась в дела Пелопоннеса; повод к тому подала Элида. Эта область была густо населена и чрезвычайно плодородна; в прежние времена она охранялась от войны и захвата священным миром Олимпии. Правительство постоянно обращало свое внимание на развитие сельского быта; поселянам даже по суду не надо было приходить в город, и вообще все, чем городские промыслы снабжают земледельца, они могли получать на месте в селах. Не смотря а сумятицу последних шестидесяти лет в населении все еще сохранилось прежнее миролюбие и благочестие; зажиточные люди жили в своих поместьях, и пристрастие к сельской жизни преобладало в такой мере, что большая часть жителей редко, а многие их них даже никогда не бывали в городе.[89] Здесь менее чем в какой-либо иной греческой области интересовались политикой и принимали участие в волнениях, в каких Греция металась' из одной стороны в другую. Сельским жителям было мало дела, до того, о чем, подчиняясь то одному, то другому внешнему влиянию, препирались партии в городе, лишь бы их оставили в покое и не нарушали их исконных сельских обычаев. И вот, благодаря македонскому влиянию, упомянутый выше Аристотим, про которого рассказывались крайне гнусные истории, добился тирании. Его правление отличалось нахальством, насилием, грабежом; наемники его относились к мирным подданным с солдатскою наглостью и заносчивостью. Один из начальников в пьяном виде потребовал для своей похоти дочь знатного человека, Гелланика; родители не смели отказать ему, но дочь припала лицом к отцу; тут, на его груди, избил и заколол ее злодей. Тиран не наказал убийцу; однако последовали казни, заточение многих особ. Около восьмисот человек бежали к этолянам, которые по их просьбе требовали, чтобы выслали к изгнанникам их жен и детей. Аристотим для виду разрешил это, а потом велел напасть на удалявшихся со своими пожитками, ограбить их и засадить в тюрьму. Тщетно вышли в торжественной процессии жрицы Вакха с масличными ветками и священными повязками; наемные ратники, правда, благополучно пропустили их, но когда они заявили свое ходатайство, то тиран велел насильно вывести и вытолкать их. Изгнанники переправились между тем из Этолии и заняли на берегу крепкую позицию. К ним стали сбегаться поселяне. Тиран послал в Акрокоринф, и Кратер поспешил на выручку со своими македонянами; он находился уже в Олимпии Но Гелланик в самом городе возбудил заговор; к заговорщикам пристал один из друзей тирана, Килон. Аристотим хотел понудить жен изгнанников написать мужьям, чтобы они покинули край, а иначе они и дети их будут лишены жизни. Когда же доблестная Мегисто воспротивилась этому, то тиран пришел сам и велел взять "ее ребенка, игравшего с другими детьми; она сама подозвала его и подала тирану, обнажившему уже меч, но Килон схватил его за руку, заклиная не совершать такого позорного поступка и уговорил уйти домой. Заговорщики совещалась ночью; близость Кратера понудила их поспешить. На другое утро тиран появился на рынке без телохранителей, в сопровождении Килона; тогда Гелланик стал созывать заговорщиков; Килон нанес первый удар; тиран бежал в храм Зевса, где и. лишился жизни. Затем в городе провозглашена была свобода; толпа ликуя пошла к дому тирана; жена его сама лишила себя жизни. Народ вытащил обеих дочерей, с тем, чтобы замучить их до смерти; Мегисто восстала против этого; пусть же они умрут по собственному выбору, кричал народ; и ободряясь взаимно, стараясь в трогательном соревновании обличить друг другу смерть, прекрасные сестры повесились.[90]

Когда таким образом была восстановлена свобода, то македонское влияние в Элиде прекратилось; элейцы впредь тесно соединились с этолянами; сами они вернулись к прежнему мирному образу жизни, тогда как область их служила этолянам удобным исходным пустом для набегов, какие с этих пор предпринимались в Пелопоннесе; впоследствии к ним присоединились надежные союзники внутри полуострова.

В таком-то виде находились дела в Пелопоннесе, когда в Греции вспыхнула новая война против Ангигона. Как по своему почину, так и по своей политической связи она представляется крайне смутною: нет никакой возможности указать, вследствие каких великих политических осложнений она возникла; мы можем только попытаться из единичных сохранившихся известий вывести дальнейшие предположения.[91]

Мы упомянули уже о том, что аттическое государство пыталось подняться, когда пал Деметрий, что Музей освободился от македонского гарнизона, что в силу договора между Антигоном и Пирром (287 г.) гавани и Саламин остались во власти первого.[92] А потому, когда Пирр низверг Македонию, то аттические послы приветствовали царя при его возбудившем большие надежды появлении в Пелопоннесе (272 г.). Но надежды Афин не сбылись. Замечательно, что в то же время в портовых городах находились не македонские фрурархи или стратеги, а тираны;[93] помимо Акрокоринфа, как кажется, заняты были только Халкида и Деметриада;[94] это обстоятельство отлично характеризует политику, какую Антигон применял к Греции. В Пирее владычествовал Гиерокл;[95] в пользу этого человека говорит тесная его дружба с философом Аркесилаем. Впоследствии его заменил Главкон; с этим именем связана важная заметка, благодаря которой можно хоть сколько-нибудь догадаться о причине войны. А именно, одни из тогдашних моралистов, по прозванию Телес, в написанном лет двадцать после того трактате пытался провести скорбную мысль, что лишиться родины далеко не величайшее из несчастий, оно даже не так жестоко, как кажется; при этом он называет личности, которым счастье улыбнулось тогда только, когда они лишились родины; он говорит: «Нередко цари таких изгнанников назначают начальниками гарнизонов в городах, им поручаются области, и они собирают богатые дары и дани; так, между прочим, бежавшего из Италии Ликина Антигон назначил у нас начальником гарнизона, и вот мы, оставшиеся дома, исполняли все, что приказывал Ликин. Спартанец Гиппомедонт, которому теперь Птолемей поручил Фракию, афиняне Хремонид и Главкон служат царю советчикам и находятся при нем; все это примеры из нашего времени, не говоря о древних».[96] Итак, Главкон, бывший тиран в Пирее, и Хремонид, любимец того же философа Зенона,[97] которого Антигон уважал более всех, вынуждены были покинуть родину; они у египетского царя пользовались убежищем и новыми почестями; именно этот царь и поддерживал Афины в войне с Антигоном, которую афиняне и прозвали по имени Хремонида.[98]

Это была последняя, но самая доблестная попытка, какую сделали Афины с целью добиться вновь свободы; лишь в самую блестящую пору своей истории Афины с подобным мужеством выносили такое настойчивое напряжение, такое жестокое бедствие в своих ближайших окрестностях. Во всем виделось развитие нового, совершенно чуждого прежнему настроения, нравственной энергии, которая, откуда бы она ни истекала, придавала нации силы на последнее доблестное восстание.[99] Недаром в одном из рассказов Хремонид изображается сидящим между Зеноном и Клеанфом, этими основателями стоической школы, и радушно с ними беседующим. Не подлежит сомнению, что именно это учение мужественного и великодушного порыва подвинуло Хремонида и соучастников его к от важной борьбе! Это учение в течение целого поколения уже распространялось и Афинах с возраставшею силою. Сверх того там были еще другие представители философии, в особенности великодушный Аркесилай; более смелый скептик, он отличался также благородством помыслов. Около этих мудрецов собралось много учеников из близких и дальних греческих стран и сама аттическая молодежь Немало приверженцев было также у Эпикура, поучавшего в своем догмате и своим примером избегать светской суеты и предаваться квиетизму чувствительной задушевной жизни, а новая комедия не переставала в шутливом тоне поднимать на смех суровую строгость иных философов, готовых, как казалось, испортить утеху, какая оставалась людям, и отрадное наслаждение жизнью. Но одаренная богатыми, энергичными порывами молодежь в городе вся присоединилась к более разумным философам и окрепла в сообществе с ними. Вот из каких источников проистек подъем Афин; это было уже не скромное боевое мужество марафонских героев, ни также выспренний, исполненный порывов, патриотизм Перикловой эпохи, ни Демосфеново стремление вновь восстановить владычество Афин, ни ярость Демохарета, которого можно назвать последним республиканцем в городе;[100] это был нравственный подъем упавшего народа; ядром этого подъема были великие идеи философии, и масса воспламенялась одушевлением своих вожаков. И как странно распорядилась судьба: именно Антигон, против которого вспыхнула борьба, был другом и поклонником тех же философов, он часто и охотно посещал Афины с целью побеседовать с ними; и те же самые нравственные силы к которым следует отнести благороднейшую часть его тревожной и зачастую ложно понятой жизни, враждебно восстали против него здесь же, в Афинах, где поучали его Зенон, его Клеанф, его Аркесилай, и в то самое время, когда он надеялся довершить искусное дело греческой политики.

Для того, чтобы предпринять хоть что-нибудь, Хремониду необходимо было заручиться согласнем Главкона в Пирее. Пиферм в похвалу или на смех прозвал его водопивцем,[101] во всяком случае он не был одним из тех кутил, какие слонялись тогда по разным царским дворам; один из великих исследователей, ссылаясь на имя Главкона, пришел к заключению, что он сродни знаменитому афинскому дому, из которого произошли Солон и Платон;[102] а потому, судя по приведенному выше прозвищу, мы тем еще скорее можем признать в нем товарища Клеанфа, который, несмотря на бедность, был привлечен к суду, и в доказательство средств к своему пропитанию привел в свидетели садовника, которому он ночью помогал таскать воду, тогда как день посвящал на преподавание и изучение.[103]

Не для того, чтобы уменьшить заслуженную славу Афин, мы попытались на основании всеобщих политических условий указать на возможность самой попытки освободиться и на пособие, какое представлялось обстоятельствами. Впоследствии выясняется, отчего Египет и Сирия до сих пор обращали на эллинские условия менее внимания, чем бы следовало по крайней мере ожидать. Господствовавшие по существу дела дружеские отношения между Македонией и Сирией укрепились вследствие семейных связей обоих дворов, а со времени восстановления македонского царства они оказались опасными для Египта. Осторожный Филадельф никоим образом не мог равнодушно относиться к быстрому восстановлению македонского влияния в Греции. Положение Антигона в виду фракийского царства галатов поставило богатую Византию в обязательные к нему отношения, и город изъявил свою благодарность, оказав ему чрезвычайные почести;[104] хотя он еще и не стал твердою ногою на островах Эгейского моря, однако, благодаря его связи с пиратами и господству над большей частью портовых городов греческого материка, он не раз уже пользовался случаем наносить ущерб не только торговым, но даже и политическим интересам Египта; флот Антигона доказал уже на деле, что он был в состоянии по крайней мере поспорить о первенстве, какое на море присвоил себе Египет. Этим здесь пока ограничимся; остальные совместные отношения Египта к Кирене, Сирии и к мелким державам Малой Азии выясняется отчасти в связи с изложением Хремонидовой войны.

Вследствие указанных причин Египту во что бы то ни стало надлежало противодействовать возраставшему могуществу Антигона. Восемь лет тому назад уже Спарта в этом отношении служила интересам Лагидов; однако неудачное нападение во время священной войны и смуты в самом городе, когда Клеоним успел взять верх над союзниками с Египтом Ареем и противодействовать македонскому влиянию в Пелопоннесе, неминуемо поколебали политику Спарты; это колебание усилилось, когда Пирр, не довольствуясь удачным нападением на Македонию, направился в Пелопоннес и, вступившись за Клеонима, побудил таким образом Арея заключить союз с Антигоном. А потому Птолемею тем еще более следовало заручиться другим эллинским государством и побудить его к противодействию Македонии. Этоляне были мало пригодны для этого, так как им не было никакого повода с настойчивостью нападать на Македонию, а сверх того в случае борьбы им нельзя было ожидать от остальных эллинов того соучастия, при котором только и можно было надеяться на великий и полный успел. В Афинах соединились оба эти условия; тем более что с именем Афин связаны были самые дорогие воспоминания о великих войнах с Македонией, и защищать свободу этого города было в греческом мире без сомнения самым популярным предлогом, каким мог воспользоваться царь; он таким образом возбуждал к себе полное сочувствие и ставил противника в крайне ненавистное положение.

Мы знаем каким именно путем эти египетские мотивы сошлись с афинскими. Во всяком случае, когда Афины заявили о своем отпадении от Македонии, и демократия опять простерла свое владычество также над гаванями, то Антигон появился с армией в Аттической области, а с флотом перед гаванями, приступил к осаде и блокаде их. Афиняне успели отразить первые атаки, а между тем египетский флот под начальством Патрокла также вышел в море. В то же время восстание Афин возбудило в Спарте волнение умов, которое явно увлекло за собою осторожную политику господствовавшей олигархии; желая заявить свое сочувствие афинянам и совершить подвиг, о котором вспоминали бы потомки,[105] лакедемоняне массами требовали, чтобы их повели на борьбу против Антигона.

И не одна только Спарта восстала. Сохранился документ договора между Афинами и Спартою, в котором обнаруживаются значительные размеры эллинского движения и вместе с тем настроение соучастников союза. Договор начинается с того, что в древние времена уже Афины и Спарта, также их союзники, сражаясь в тесной связи против всех, кто бы ни задумал подавить эллинскую свободу, достигли славы и добились свободы для остальных эллинов, — что теперь настали такие же времена, и «всей Элладе» угрожают враги, которые хотят уничтожить законы и учреждения предков в ее государстве, — что царь Птолемей, следуя примеру своих предшественников и влиянию своей сестры, готов открыто поддержать всеобщую свободу эллинов, — что, заключив с ним и остальными эллинами союз, афинский демос решился вызвать их к такому же содействию, точно так же и лакедемоняне, друзья и союзники царя Птолемея, вместе с состоящими с ними в связи эолийцами, ахейцами, тегейцами, мантинейцами, орхоменами, фиалейцами, кафиями, критянами, решились вступить в союз с Афинами и для этого снарядили в Афины послов;[106] и этот союз заключается не для известных лишь обязательств, а вообще в такой формуле, чтобы впредь между афинянами и лакедемонянами вместе с названными их союзниками состояли дружеские и союзные отношения, «дабы они, соединившись с царем Птолемеем и между собою, не только выступили мужественными борцами против всех, несправедливо поступающих теперь с государствами и нарушающими договоры, но также и впоследствии жили в согласии друг с другом».[107]

Итак, важнейшие государства в Пелопоннесе вместе со Спартою вступили в этот союз. Неизвестно, приобрели ли Афины союзников также в средней Греции, напр. в Этолии. О том, что совершилось в самих Афинах, можно судить по крайней мере по одной из надписей;[108] совет и народ решили «побудить граждан и иных жителей Аттики к доброхотным вносам для спасения города и охраны области» эти вносы должны быть не свыше 200 драхм и не менее 50. Сохранилась еще часть списка внесенных уплат; из 66 вносов только два было по 50, девять по 100 драхм, остальные 66 по установленной высшей норме.[109] Все были исполнены восторга и отрадных надежд. «Все остальное, — говорилось тогда, — свойственно вообще всем эллинам, но одни только афиняне знают путь, ведущий людей к небу».[110]

Некоторые сведения о дальнейших событиях сообщаются в коротких известиях о жизни Арея: "Когда Антигон обложил Афины и преградил союзникам афинян доступ город, то Патрокл отправил к Арею послов, побуждая его начать сражение с Антигоном; когда начнет Арей, то и Патрокл тоже ударит в тыл врага; им, египтянам и морским солдатам не след первым атаковать македонян на суше. Лакедемоняне исполнены были рвения к бою; однако запасы истощились, и Арей отвел свое войско назад, имея в виду сохранить для собственной отчизны мужество отчаянья, а не растратить его зря для чужих. А с афинянами, после весьма продолжительного сопротивления с их стороны, Антигон заключил мир и поставил в Музее гарнизон. "[111]

Этот скудный очерк можно дополнить некоторыми заметками и общими соображениями. Патрокл разместил свой флот при маленьком острове близ южной аттической оконечности, которая с тех пор носит его имя, и укрепился здесь; следовательно, ему во всяком случае нельзя было добиться доступа в афинские гавани, а аттический флот, вероятно, не существовал уже более, иначе можно было бы хоть врасплох восстановить эту связь, от которой все зависело. Сомнительно, чтобы Арей проник до аттической области, так как сильный гарнизон в Акрокоринфе был в состоянии преградить Истм, а сверх того и Мегара, как кажется, была занята Антигоном, дел о в том, что в Мегаре[112] возмутились галльские наемники царя; оставив близ Афин небольшой наблюдательный отряд,[113] Антигон со своей армией поспешил туда. После отчаянного сопротивления бунтовщики были совершенно уничтожены. Противники не сумели даже воспользоваться этим моментом; судя по заимствованному у Филарха изложению,[114] оба, Патрокл и Арей, отступили после этой быстрой победы царя, тогда как Антигон и удвоенным рвением обратился против Афин. Никакими доводами нельзя объяснить замеченную при этом непоследовательность в поступках союзников; остается, впрочем, предположить, что египетский царь рассчитывал на совершенно иное содействие со стороны эллинов, что он от спартанцев в особенности ожидал решительных действий; потом еще, что Патрокл, хотя и пользовался преимуществом на море, не мог отважиться на высадку на аттический берег, так как по всей области рассеянны были войска Антигона; пикеты стояли так близко друг к другу, что быстро собранные отряды могли своим превосходством подавить тотчас же всякую десантную попытку. Египетский флот сознавал свое преимущество, что по-видимому подтверждается заимствованным у Филарха анекдотом, по которому Патрокл послал македонскому царю фиги и рыб; окружившие царя ломали себе голову над значением этой присылки, а сам Антигон, смеясь, сказал: это значит, чтобы он добился владычества на море, или жевал фиги.[115] Осторожный царь, очевидно, избегал со своими морскими силами вступить в решительное столкновение с неприятельским флотом и разместил свои корабли близ пристаней, где они достаточно поддерживались ведетами с суши. Когда, после быстро подавленного мятежа галлов и отступления спартанцев, рушилась всякая надежда успешно атаковать Антигона с суши, то Патрокл поневоле ограничился защитою своего острова, выжидая, пока из Александрии не прибудут новые боевые силы.

Само собою разумеется, что Египет не мог уже прекратить предпринятую раз войну с Антигоном; и по разоренным преданиям можно даже догадаться, что он с новыми усилиями приступил у обширным политическим комбинациям. На севере вдруг восстал новый враг, а в то же время Коринф перешел к неприятелю, Спарта опять выступи: " в поход, в Эгейском море появился новый египетский флот.

Молосский царь Александр поделил уже с этолянами злополучную Акарнанию;[116] он голодом понудил сдаться укрепленный город Левкаду.[117] Теперь этот превосходный полководец[118] вдруг нагрянул на Македонию. Сохранившееся об этом скудное известие гласит: «Вернувшись из Греции, Антигон, покинутый перешедшими к врагу солдатами, лишился в борьбе с Александром царства и войска; однако Деметрий,[119] собрав войска в отсутствии царя, не только отвоевал назад утраченную Македонию, но отнял даже и царство у Александра». И так, сам Антигон при первом нападении Александра поспешил в Македонию, оставив без сомнения достаточную армию в Аттике. Мы не в состоянии решить, преувеличено ли известие касательно потерн войска и государства. Но место, где затем Деметрий одержал спасительную победу,[120] находилось вероятно в верхней Македонии; эти верхние области и Фессалия перешли, надо полагать, во власть Александра.[121] Отчего же однако царь предоставил своему брату спасать царство? Зачем он покинул Македонию прежде, чем была обеспечена надежда на спасение самого ядра его царства? Его, должно быть, увлекла более грозная опасность.

Не в Пелопоннесе ли заключалась она? Сохранилось известие о том, «что Антигон убил царя Арея под Коринфом, а затем вел войну с Александром, сыном своего брата Кратера».[122] Этот самый Александр является не только князем в Коринфе, но в течение некоторого времени даже владетелем на Эвбее.[123] Случилось ли это по египетскому, спартанскому или собственному внушению, как бы то ни было, но стратег в Коринфе воспользовался смутами в Македонии, с тем чтобы достичь независимости. Для Антигона это была ужасная утрата: он лишился ключа к Пелопоннесу; боевые силы, которыми он там обеспечивал за собою влияние и преданных ему тиранов, перешли на сторону врага; сами тираны, лишась македонской помощи, беззащитно преданные набегам бывших союзников Александра, этолян, и властолюбивым покушениям питавших новые надежды спартанцев, вынуждены были удалиться или ограничиться собственными средствами для того, чтобы удержаться; а те из них, кому удалось уцелеть, делались затем самостоятельными князьями, например Аристодем в Мегалополе, также тиран в Аргосе.[124] Однако, прискорбнее этой утраты в Пелопоннесе было то, что коринфскому стратегу поручено было также управление Халкидою, но с его отпадением царство лишилось Эвбеи; этот остров до сих пор служил вообще точкою отправления для македонских экспедиции в среднюю Грецию. Теперь путь через Эвбею был прегражден Антигоном: Фессалию занял, вероятно, Александр Молососий, а его союзники, этоляне, владели линией Сперхия, и в особенности господствовавшим над Фермопилами городом Гераклеей.[125] Антигон был совершенно отрезан от Греции; он мог сообщаться с нею только морем. Но на море Египет пользовался решительным преимуществом; хотя до сих пор флот царя у Саламина и препятствовал Патроклу вступить в непосредственную связь с афинскими гаванями, но следовало ожидать, что подоспеет новая египетская эскадра, с тем, чтобы вместе довершить столь удачно предпринятую политическую комбинацию и воспользоваться ее плодами. Если новому флоту удастся соединиться с Патроклом, то Афины будут спасены; тогда македонский флот у Саламина не сможет удержаться долее, Антигон не в состоянии будет с море напасть на Истм и вновь овладеет Коринфом, — словом, тогда все пропало: Птолемей будет господствовать в Эгейском море, так же над Кикладами, и Греция признает его своим освободителем.

Антигон должен был ожидать нового египетского флота; встретить его и отразить во что бы то ни стало, — вот что надлежало быть его первою заботою; ему предстояло до поры до времени покинуть Эвбею, Афины, Коринф и Пелопоннес. Если он прежде чем одержит победу над египтянами, двинется туда, то они, явившись на помощь его противникам, нападут на него с тылу и он пропал; ему следовало как можно скорее и как можно далее от Греции перехватить египетский флот, с тем чтобы после успешного исхода битвы даже остатки его не могли соединиться ни с его врагами в Греции, ни с Патроклом. Все зависело от удачи этого отважного предприятия.

Плутарх в своих скучных нравственных размышлениях раза два приводит анекдот следующего содержания: "Когда Антигон хотел сразиться на море с полководцем Птолемея, а именно в морской битве при Косе, то один из друзей сказал ему: «Разве не видишь, что неприятельских кораблей гораздо больше»? Будучи вообще человеком не заносчивым и не тщеславным, царь возразил на это: «Во сколько кораблей ценишь ты мое личное здесь присутствие»?[126] Вот это, вероятно, и была битва, ради которой Антигон должен был покинуть Македонию; он, как надо полагать по смыслу анекдота и как подтверждается дальнейшими событиями, конечно победил.[127]

Довольно далеко, а именно у входа в Эгейское море, сильнейший неприятельский флот был разбит; Кос и Книд перешли во власть Антигона; он посвятил свою «священную трирему»[128] Аполлону Триопийскому, в священной роще которого праздновались уже годичные игры. Отняв таким образом у неприятеля карийские берега, Антигон со своим победоносным флотом мог теперь двинуться в поморье Аттики.[129] Надо полагать, что Патрокл был выбит из своей позиции, или что он покинул ее без боя.[130] Удержались ли до сих пор македонские войска в Аттике или нет, во всяком случае теперь настала для Афин новая и более грозная опасность. Впрочем, Антигон вовсе не атаковал города; Афины и без того должны были покориться, когда остальные союзники один за другим были разбиты подобно египетскому флоту.

Затем последовали те события, краткое известие о которых было сообщено выше, а именно: «Антигон победил и убил Арея под Коринфом, потом он воевал с Александром, сыном Кратера».[131] Успехи следовали один за другим. Вход в Пелопоннес был опять открыт, хотя Коринф все еще держался; Эвбея и вместе с тем утраченное господство над средней Грецией были вновь приобретены;[132] Лагид с его флотом лишился всякого влияния на Кикладах, а в Македонии молодой Деметрий, благодаря победе при Дердии, не только спас царство, но Александр был даже изгнан из его собственных областей; он бежал в Акарнанию и отдался под защиту соседних этолян. Тираны в Пелопоннесе также вздохнули свободнее; хотя они были теперь независимее от Антигона, однако его интересы все-таки касались их, и вскоре сыну Арея пришлось вести борьбу против Аристодема из Мегалополя;[133]

Антигон атаковал Афины; город сопротивлялся очень долго.[134] Потом, как рассказывают, царь осенью заключил договор с афинянами; они возделали весною свои поля и сберегли лишь столько хлеба, сколько требовалось для новой жатвы; однако, когда хлеб на полях поспел, то Антигон напал на их область и, истратив свои скудные запасы, афиняне вынуждены были сдаться безусловно.[135] Ведь они лишились всякой помощи, но защищались долго и с самыми доблестными усилиями; это была последняя вспышка борьбы афинского народа, затем он пал навсегда. В трогательной легенде о смерти Филемона[136] древность изобразила как бы в виде мифа это падение Афин: «Филемон жил в Пирее в то время как афиняне вели войну с Антигоном. Он был очень стар; на девяносто девятом году отроду ему приснилось или пригрезилось, будто из его дома вышли девять девиц; он спросил их, зачем они покидают его; девы ответили, что они должны удалиться, чтобы не слышать о падении Афин. Филемон рассказал это служившему при нем отроку, встал и докончил драму, которую сочинял, потом закутался на сон грядущий и не просыпался более. Не с поэтом, какого редко вдохновляли музы, расставались они, с тем чтобы не слышать о его смерти; напротив, захватив с собою доброго мужа, любимца богов, одного из переживших старые времена, видевшего еще славные дни Афин и Демосфена, исполненного энергии, для того чтобы ему не привелось дожить до скорбного часа чужевластия, они через него известили излюбленный город, что навек покидают Афины».[137]

Искреннее сочувствие, возбуждаемое Афинами, могут, пожалуй восстановить наше мнение против Антигона. Не надо забывать однако, что именно вследствие противодействия Афин и Пирея вспыхнула война, которая чуть не погубила с трудом лишь создавшуюся вновь Македонию, что политика ее по отношению к Греции коренилась в самой сущности дела, а не в личной склонности или ненависти Антигона, и что он поневоле руководился лишь высшим долгом в качестве царя Македонии; он не жаждал ни власти, ни наживы, не добивался популярности; ему хотелось угодить личностям своей эпохи; когда умер Зенон, то царь сетовал на то, что лишился человека, заслужить одобрение которого было его честолюбием.[138] Царь и действовал в этом духе. В Афинах он признал побежденный, но все-таки обильный славными воспоминаниями город; он вынужден был сделать его безвредным вполне завладеть им, тем более, что в связи с Египтом город снова мог грозить опасностью; недаром Гавкон и Хремонид спаслись уже бегством в Египет. Антигону нельзя было поддерживать впредь те же короткие отношения зависимости; он поместил македонские гарнизоны в портовые города, на Суний, а внутри Афин даже в Музей.[139] Афиняне вынуждены были повиноваться приказам фрурарха, италиота Ликина; если верить одному анекдоту, то царь простер свою власть над Афинами до того, что присвоил себе право назначать архонтов.[140] Восемь лет пользовался он этой властью; потом, когда отношения вообще сложились благоприятнее, он вывел гарнизон из Музея и возвратил городу свободу,[141] удержав, конечно, за собою гавани, Суний и Саламин; длинные стены, кажется, тоже были разрушены.[142] После такого восстановления свободы Афины лишились всякого значения.

Однако, каким образом сильный Египет мог допустить, чтобы город упал до такой степени и чтобы вновь восстановить сильно пошатнувшееся владычество Антигона? Мы увидим, как именно в это время запутана была политика Египта; и Антигон, правда, вернул многое назад, однако далеко еще не все. До Хремонидовой войны в Греции установились порядки, согласно с македонскими интересами, но именно в следствие этой войны страна вновь повергнута была в смуты, и в сильном возбуждении политических страстей в городах для Македонии, как казалось, готовился целый ряд новых, истощающих войн. А потому Антигону необходимо было прибегать к строгости более нежели прежде; политика его, как обнаружилось уже в Афинах, поневоле перешла к более крутым мерам; с этой поры македонские гарнизоны появились также в Мегаре, Трезене, Эпидавре, Мантинее. Однако, прежняя твердая власть его в Греции была утрачена; хотя некоторые из тиранов, особенно в Аргосе и Мегалополе, и держали его сторону, но их положение стало более династичным, а зависимость владетелей Флиунта, Гермионы и других мелких мест не могли служить вознаграждением за то, что в Коринфе и Сикионе[143] утвердились явно враждовавшие с Македонией властители. Наконец и Спарта вновь стала добиваться влияния, что обнаружилось в борьбе царя Акротата против Мегалополя; а Элида стояла в самой тесной связи с этолянами, чьи хищные набеги, вопреки всяким обычным политическим отношениям, равно поражали и друзей и врагов. Все это довершило сумятицу и беспорядки общественных условии в Элладе и Пелопоннесе.

Сама Македония, как кажется, добилась более прочных отношений к своим непосредственным соседям. Вследствие победы, одержанной молодым Деметрием над Александром Эпирским, все царство последнего было, конечно, захвачено до поры до времени, но это завоевание оказалось непрочным, и едва ли Антигон вообще имел в виду удержать его за собою. Благодаря желанию эпиротов и помощи союзников (этолян), царь Александр, как говорят, вернулся в свои владения.[144] Он искупил свою реставрацию, надо полагать, тяжкими жертвами; на южной стороне проходов через Аой находится город Антигония, который с эпирской стороны преграждал к ним доступ;[145] следовательно, Александр уступил область по ту сторону Керавнских гор на северном их склоне.

Итак, мы теперь составили себе ясное понятие о Хремонидовой войне и о самой сути македонской политики. Македония, наконец, была признана за великую державу, вот что было подвигом Антигона. Предания, правда, ничего не говорят об этом; однако политика той эпохи по действиям которой мы заключаем о сказанных последствиях и об их значении, вполне сознавала, в чем состояло дело. А именно: когда распалось царство Александра, то в борьбе диадохов постоянно возникала идея о восстановлении всемирной державы. Антигониды почти уже завладели ею, но битва при Ипсе разрушила их надежды, и четверо царей разделили между собою царство. Эти новые державы оказались какими-то случайными организациями, произвольными агрегатами земель и племен; они чреваты зародышами чрезвычайных перемен. Затем Деметрий отважным натиском нагрянул на Грешно, на Македонию, и, пытаясь восстановить всемирную державу, лишился только что добытого венца. По счастливому стечению обстоятельств престарелый Селевк, казалось, достигал уже всемирного владычества, но тут поразила его рука убийцы. А когда Антиох заявил о притязаниях отца, то возникшие со всех сторон сопротивление доказало невозможность осуществить их; его мир с Антигоном был первым положительным шагом к образованию системы эллинистических государств, которая на самом деле могла осуществиться только тогда, когда помыслы о всемирном владычестве были окончательно покинуты. Однако, paзве они не возникли еще раз после великих побед третьего Лагида? Об этом речь впереди; Александрийский двор несомненно питал такого рода замыслы.[146] Египет был заинтересован пока другими делами; ввиду его положения ему нечего было и думать о возможности присоединить к себе такие обширные сплоченные владения, какие бели у Селевкидов; он во что бы то ни стало должен был подкреплять свои силы, помогая и содействуя разным мелким возникающим государствам; сам же Египет мог расшириться лишь на счет Селевкидов а царства, а потому необходимо было воспрепятствовать усилению державы, которая и без Египта в состоянии была отразить соседних врагов и снабдить Селевкидов значительною помощью. Такая держава могла образоваться только в Европе; вот почему Александрия и домогалась возвращения Пирра восвояси, когда в Македонии восстал Деметрий; потому-то Пирр, пытаясь утвердить свою власть в Италии и Сицилии, тщетно взывали о помощи; Александрия обрекла греков в Италии на погибель и заключили дружбу с Римом, лишь бы воспрепятствовать возникновению великого греческого владычества на западе. Пирр возвратился; Антигон и Спарта в Греции довольно энергично противодействовали его успехам в Македонии. Однако, когда Антигон вновь овладел своим царством и стал усиливаться, то Египет тотчас же возжег крайне сильную войну; вначале 265 года он хотя и не уничтожил Македонию, но льстил себя уже надеждой, что лишил ее всякого значения. Необходимо было, чтобы Антигон быстро отправился и надолго обеспечил за Македонией политическое значение как третьей великой державы в системе эллинистических государств. Это было необходимо не столько вследствие вреда или пользы, какие из этого возникали для мелких греческих владений, и не вследствие того, что галлы, дарданцы, иллирийцы на севере и востоке будут сдерживаться в определенных границах; — значение этого подъема Македонии заключалось скорее в том, что таким лишь путем навсегда решался великий вопрос, суждено ли возобновиться всемирному царству Александра или ему предстоит развиться в систему государств на всеобщей основе эллинистической цивилизации.

Не странно ли, что в это самое время италийские греки были побеждены Римом, и с возникшей из-за Сицилии борьбы с пунами исчезла всякая возможность восстановить там значительное греческое владычество. Благодаря раздроблению Агафоклова царства и неудавшемуся предприятию Пирра две великие западные державы, противодействую системе эллинистических государств, могли восстать Друг на друга, поднять жестокую борьбу, в бурном движении которой вскоре роковым образом запутался также эллинистический мир.

Необходимо было указать на эти всеобщие отношения, для того, чтобы понятны были возникшие в одно время с македонско-греческою борьбою распри между Египтом, Сирией и остальным востоком. Или, говоря точнее: наши скудные отрывки восточной истории выясняются и приобретают смысл и значение в связи со сказанными отношениями. Нет никакой возможности хотя приблизительно представить здесь прагматический ход событий; однако, скудость преданий отнюдь не служит доказательством отсутствия значительных событий и великих интересов; например, судя по некоторым отрывочным известиям, оказывается что в памяти следующего затем поколения сохранилось чрезвычайное разнообразие отношений во внешней, так и во внутренней политике; только для нас тут все покрыто мраком. Судя по изложенным выше выводам, можно смело утверждать, что высшему и рациональному образованию, которое составляло отличительную черту той эпохи и проявлялось именно в замечательной, если можно так выразится, публицистической литературе, отвечала также и внешняя политика, что как во внутренних преобразованиях, так и во внешних отношениях правители стали действовать с ясным сознанием и верным пониманием целей, какие преследовались, средств, какими располагали, условий и препятствий, с какими приходилось сталкиваться В синедрионах царей, при дворах мелких владетелей, в республиканских советах всегда было немало людей, которые по их образованию и личному опыту в состоянии были постичь солидарность всех эллинистических условий в политических сношениях и мероприятиях, — там были беглецы из павших греческих городов в Италии и Понте, изгнанники чуть ли не из каждого города в Элладе и Малой Азии, лица, которые лишь вследствие разлада партий на родине, или после тщетной борьбы с соседними владетелями, или, лишались расположения державца, вынуждены были покинуть занимаемые ими доселе должности; сверх того, воины, успевшие в той или иной войне ознакомится с боевыми средствами различных государств, с настроением в городах и селах; поэты и философы, ученые и художники, которые везде принимались с любовью и почетом и личное влияние которых обнаруживалось как в мелких республиках, так и при блестящих дворах: посланники, которые, благодаря весьма распространенным и оживленным сношениям той эпохи, доставляли сведения из Рима, Карфагена, и Индии, из Мероэ и из Дунайских стран; наконец, купцы, которые, благодаря всемирной торговле, поддерживали сношения со всеми местами на земной поверхности, наемные солдаты, которым приходилось приурочиваться то в Сицилии и Африке, то в Сирий или Бактрии, туристы, гастрономы, археологи, прелестные гетеры и модные франты, рыскавшие по свету по своим делам. Вот из каких всеобщих проявлений следует составить себе картину и атмосферу тогдашнего общественного строя и таким путем дополнить недостаток живых, наглядных фактов в тех немногих отрывочных событиях, о которых сохранились только случайные известия.

Этот характер исторических преданий и понуждает нас сопоставить между собою отдельные заметки в таком порядке, чтобы они как можно лучше поясняли, подтверждали и исправляли друг друга; мы лишены возможности расположить наше изложение с точки зрения высшей политики, развить дальнейшие события из столкновения разного рода властолюбивых притязании и из произведенных вторгшимися галльскими ордами внезапных потрясении во всех сферах как македонского, так и восточного политического строя. Лишь тогда, когда ряд отдельных фактов установиться с возможной ясностью м точностью, мы будем в состоянии обозреть минувшие события и здесь также признать ясные черты всеобщей солидарности.

Начнем с заявления одного из древних авторов, чьи сведения заимствованы из описания почти современного ему и во многих отношениях прискорбного к общественным делам государственного мужа. Он говорит: "Антиох, сын Селевкида, спасая хоть с трудом и даже не вполне во многих войнах отцовское владычество, отправил войско против Гераклеи и других городов.[147] Таким образом, первый же год его царствования был исполнен борьбы; мы прежде уже упоминали частью об его войнах; здесь следует изложить их по возможности в связи, причем нельзя обойтись без того, чтобы не коснуться еще раз вышеизложенных фактов; только таким образом можно пролить некоторый свет на скудные дальнейшие известия.

Правда, Антиох начал свое царствование с величайшими притязаниями; его престарелый отец после побед над Лисимахом (летом 281 г.) передал ему владычество над землями от Геллеспонта до Инда и до Черного моря; потом он был убит. Двойной долг, отомстить за отца и отстоять право на Македонию и Фракию, побудил Антиоха вступить в борьбу с Птолемеем Керавном. Однако, мятежи и опасности со всех сторон тормозили его; в Малой Азии Гераклея, соединившись с Византией, Халкедоном, с понтийским Митридатом, упорно отстаивала свою независимость; город отправил даже войско на помощь Птолемею; вифинский царь был одинаково заинтересован и тем и другим. Флот Гераклеи в особенности был значительный; город имел пентеры, гексеры, даже одну октеру больших размеров, на которой было 1600 гребцов. Эллинские города, начиная от Геллеспонта и до Родосского пролива, также волновались; когда подходил Селевк, то в них, правда, восставали его приверженцы, с тем чтобы избавится от гнетущего господства Лисимаха; однако, надежды их не осуществились: о восстановлении свободы, какую им даровал Александр Великий и Антигон, и помину не было;[148] с той поры, как набег кельтов стал грозить все большею опасностью, они вынуждены были помимо других податей собирать еще налог для войны с кельтами.[149] Мы видели, что Никомед, защищаясь от Зипета, призвал кельтов в Азию и взял их в наем. Отчего бы городам за те деньги, которые они для охраны от кельтов уплачивали сирийскому царю, самим по примеру Никомеда не взять их же, с тем чтобы восстановить свою автономию? Впоследствии, как оказывается, по крайней мере важнейшие из них, Эфес, Смирна, Милет и соседние острова, частью отстояли свою свободу, частью вновь добились ее. Филетер Тианский, присвоив себе крепость Пергам и 9000 талантов, данных ему Лисимахом на сохранение, стал независимым династом, хотя и старался угождать царю Антиоху; а Эвмен в Амастриде управлял также самостоятельно.[150] Только об этих местах и дошли до нас случайные известия; впрочем, в Малой Азии было немного городов и областей, в которых в конце 279 года Антиох властвовал на самом деле. Он не был в состоянии отправить туда значительные войска; царь и без того был крайне занят в родном краю. В Селевкидовой области его стесняли мятежники и узурпаторы;[151] мы не знаем, распространялись ли восстания далее на восток, например в Арию, где и прежде уже приходилось подавлять сильные мятежи.[152] Египетский царь нанес самый тяжкий удар Антиоху (280 г.); Птолемей II отнял у него та самые южные области Сирии, которых так долго добивался Селевк, овладел даже Дамаском.[153] Он основывал свое право на договоре, который прежде битвы при Ипсе заключили между собою Птолемей I и Селевк, и в силу которого за содействие в борьбе со старшим Антигоном египетский царь и получил во владение именно эту область Антигонова царства; впоследствии, однако, другим договором тогдашних царей те же самые области, не спросясь Египта, присуждены были Селевку. Помимо этой законной претензии Филадельф надеялся отстоять свой захват, опираясь главным образом на преданность палестинских сирийцев. Не говоря о непосредственной громадной прибыли, какою, обладая этой областью, пользовался Лагид, его нападение было выгодно тем еще более, что старший его брат, не встречая препятствий со стороны подвергавшегося опасности Антиоха, в состоянии был занять Македонию и таким путем получить достаточное вознаграждение за Египет; а иначе он едва ли беспрепятственно предоставил бы египетский престол младшему брату, Филадельфу.

Благодаря быстрому поражению Птолемея Керавна вновь ожили надежды Антиоха на Македонию и Фракию; в самый разгар галльского набега он воевал с Антигоном из-за никому не принадлежавшей страны, но тщетно; Гераклея и Вифиния были против него; он нигде не имел успеха. Дикие орды появились, наконец, даже на азиатской почве; недолго прослужив у Никомеда, они потом, грабя и опустошая, неудержимо стали проникать в самые богатые области Малой Азии; чрезмерная добыча[154] привлекала туда новые толпы; нельзя было предвидеть, куда хлынет неудержимый поток, после того как край по сю сторону Тавра будет разграблен. Хотя Никомед и некоторые приморские эллинские города и надеялись воспользоваться ими, с целью добиться независимости; однако, бедствие дошло теперь до крайности, и все убедились, что спасение зависело единственно от великого Селевкидова царства, а потому все готовы были заключить мир с Антиохом. Но и сам Антиох понял, что нельзя долее поддерживать политику отца в отношении греческих городов в Малой Азии и тамошних династов, что даже обладание южною Сирией и восточными сатрапиями не так важно, как необходимость удержать во власти Сирии или хоть под ее влиянием полуостров, составляющий как бы мост из Азии в Европу.

Для спасения Малой Азии прежде всего следовало отразить ужасных галлов. Для этого, как мы уже догадывались, и был заключен мир с Никомедом и Антигоном;[155] эллинским городам дана была свобода и автономия, которой они добивались;[156] с Египтом после удачной битвы, как кажется, тоже был заключен мир.[157] Сам царь отправился в Малую Азию, чтобы всеми своими силами сразиться с варварами.

Блестящее описание битвы — вот все, что дошло до нас от этой галатской войны. «Превосходя числом войск, сказано там, — галаты выстроились против царя, их плотная фаланга состояла из двадцати четырех рядов вглубь, передние шеренги были в медных латах, на каждом из флангов стояло по десяти тысяч всадников; из центра боевой линии готовы были ринуться восемьдесят четырехконных, вооруженных косами, и вдвое против того двуконных боевых колесниц. Царь упал духом в виду таких грозных неприятельских сил; он едва успел наскоро снарядиться, большая часть его слабого войска состояла из пельтастов и легковооруженных воинов. Он хотел уже вступить в переговоры; однако Федот из Родоса ободрил его и начертал план битвы, по которому 16 слонов, которых царь привел с собою, должны решить дело. План вполне удался: не видав никогда слонов, неприятельские лошади перепугались, обратились в неистовое бегство и произвели совершенный беспорядок в своих рядах. Поражение варваров было полное. Почти все, кто не был убит из галатов, достались во власть победителя; немногие лишь спаслись в горы. Окружавшие царя македоняне затянули победную песнь, увенчали его, восторженными кликами приветствовали славного победителя. Он со слезами на глазах сказал: „Не стыдно ли, что нашим спасением мы одолжены этим шестнадцати животным!“ На победном памятнике он велел вырезать одно лишь изображение слона».[158]

В этом описании обошлось, как видно, не без прикрас; если, впрочем, на многих монетах царя изображение слона вычеканено память именно этой битвы, то надо полагать, что победа была значительная.[159] Галлы не были, конечно, уничтожены и изгнаны из Азии,[160] однако, теперь можно было надеяться надолго избавиться от них, обеспечить себя от набегов. Здесь, может быть, мы в состоянии будем объяснить одно топографическое явление странного свойства. На западной и южной стороне галатской области встречается ряд местностей, население которых частью еще в римскую эпоху называлась по преимуществу македонским, и по некоторым известиям состояло из водворенных здесь македонян. Судя по всему, некоторые из этих мест были расположены в самых важных в военном отношении позициях того же округа; и действительно, они господствовали над путями, ведущими из Фригии к богатым городам приморских областей.[161] Во всем распределении этих городов явно обнаруживается предначертанная цель; хотя некоторые места, вроде Докимея, Аполлония в Писидии и т. п. были, пожалуй, и прежде основаны, однако, пока набеги галатов не угрожали то и дело тем богатым приморским областям, до тех пор не предстояло никакой надобности в подобном непрерывном ряде постов; и только поясом укрепленных городов можно было надолго оградиться от их опустошительных набегов. Последствием великой одержанной Антиохом победы было, как кажется, то, что галаты, считавшие весь полуостров как бы преданным им на разграбление, были оттиснуты во внутренние области. Надо полагать, что Никомед из Вифинии условился с Антиохом касательно мер, какие следовало принять. Варвары утвердились уже в области между источниками Сангария и Галиса; пришлось помириться с тем, чтобы по возможности ограничить их этим округом. Нельзя сказать, чтобы они спокойно и мирно сидели тут; мы не раз еще повстречаем их то в набегах, то в качестве наемников; даже сами сирийские цари старались отделаться от них дарами.[162] Однако, благодаря описанной победе и упомянутым порубежным укреплениям, беда на первых порах была устранена, прекрасные цветущие страны по ту сторону Тавра были в безопасности.[163]

Было бы поучительно знать, где и когда одержана была сказанная победа над галатами; но наши источники умалчивают об этом.[164] Не удастся ли по крайней мере по дальнейшему ходу событий хотя приблизительно определить время. Обратимся на такой конец к египетским отношениям, разбирая которые, мы, конечно, опять вынуждены вернуться к некоторым изложенным уже фактам.

Птолемей Сотер в выборе своего преемника обнаружил крайнюю, вообще свойственную ему, осторожность; может быть, его склонность к Беренике также повлияла на его решение, а все-таки он главным образом имел в виду благо государства; оно лишь при самом разумном правлении могло достигнуть впоследствии того могущества, которому он положил твердое основание. Поручив царство своему любимому сыну, он не мог сделать лучшего выбора, и македоняне с восторгом отозвались на это решение, Благодаря сохранившимся преданиям, нам и теперь еще ясно предоставляется образ этого замечательного царевича. Светло-русый, он был слабого здоровья, нежного. впечатлительною нрава,[165] пользовался превосходным образованием; при его дворе процветали искусства и науки, первые с целью облагородить роскошь, которую он любил, а последние с целью придать более весу и значения веселому, интеллигентному обществу, которым он сумел окружить себя. Тут аттицизм обрел новую отчизну, тут организовалась светская жизнь, в которой ради блестящего многостороннего наслаждения изящные формы эллинского образования слились с его благороднейшими и величайшими созданиями ума. Никогда жизнь не украшалась такою прелестью, никогда не наслаждались ею с таким умом, никогда не умели льстить так тонко, как при этом дворе; даже строгие науки принимали участие в этой отрадной, изящной обстановке, в этом избытке твердо сложившейся жизни с ее широким кругозором. Между Филадельфом и македонским Антигоном, другом суровых стоиков, существовала резкая противоположность. Ему не приходилось подобно последнему беспрерывно приниматься снова за созданное с трудом дело, довершить его с энергией и с твердым сознанием предначертанной цели; он, никогда не создал бы ничего великого, зато сумел развивать созданное далее.[166] Он осторожен, отчасти мнителен в случае крайности способен даже прибегнуть к насильственным мерам, они, однако, как бы смягчаются кроткою улыбкою; он не хочет внушать страх, ему хотелось бы окружить себя миром, привозом и избытком счастья. Он не гонится за воинскою славою, избегает борьбы, пока она не сулит ему верной прибыли; он сам не пускается в бой, но его послы отправляются к царскому двору при Ганге и к сенату на берегах Тибра; его флоты являются в Эфиопских морях и у берегов Понта; распоряжаясь у себя дома проведением каналов, основанием городов, закладкою гаваней, помышляя, как кажется, лишь о внутренних делах и о великолепном развитии своей прекрасной страны, он опутывает мир таинственными нитями своей неутомимой политики. И постоянно ищет он то там, то здесь, новых развлечений; то увлекается новою картиной, драгоценным камнем, то редкостными животными для зверинца, новою рукописью для библиотеки, разного рода любовными похождениями,[167] и жизнь его слагается из нескончаемых наслаждений. И все это не удовлетворяло его; никогда он не чувствовал себя вполне здоровым, ни даже в телесном отношении; несмотря на развлечений, на деятельность его, он не может забыть о своем болезненном организме; он не доверяет более искусству врачей и обращается к таинственной науке. Она искони сохранялась в мрачных египетских храмах; и вот он придумывает и изготовляет напиток бессмертия; надеется скоро открыть его.[168] Когда однажды, страдая подагрой, он долгое время пролежал на одре болезни, а потом, оправившись немного, выглянул в окно своего дворца и увидел, как шайка египетских бедняков весело поглощала скудный завтрак и растянулась потом на песке под солнечными лучами, то он воскликнул: «Увы! как бы мне хотелось быть одним из этих».

Таков был Птолемей Филадельф; ему было двадцать четыре года, когда отец передал ему царство, которым он в течение двух лет управлял под его надзором и руководством.[169] Устраненный от престола Птолемей Керавн, старший сын царя, покинул Александрию, и поведение его при дворе Лисимаха вполне оправдало решение отца. В царском доме в Александрии с его отсутствием исчез, как казалось, всякий повод к недоразумениям.[170] Но по смерти отца (283 г.) возникли распри. Аргей, брат царя, посягнул на его жизнь и был убит; другой брат, сын матери Керавна, возбуждал к отпадению остров Кипр и также был предан смерти.[171] Царь, вероятно, чуял влияние Керавна, и Деметрий Филерский, который пользовался доселе высоким почетом и принимал весьма деятельное участие в правлении, был арестован по подозрению, так как, отстаивая права первородства, он высказался против воцарения Филадельфа; вскоре и он также лишился жизни.[172] Керавн при дворе Лисимаха пытался иными путями вознаградить себя за Египет; убийство Агафокла было его делом, также война против Селевка, в которой пал Лисимах; смерть победителя, занятие Фракии и Македонии Керавном все это обеспечило за Филадельфом престол в Египте. Оттого-то он и пользовался всем своим влиянием на Грецию, чтобы устранить Антигона от Македонии; а в го же время он, захватив южную Сирию, непосредственно угрожал сирийскому царю и удерживал его в Азии.

Heт никакой возможности проследить за дальнейшим ходом событий; кое-где лишь попадаются единичные отрывки. Судя по одной из илийских надписей в честь Антиоха, можно заключить, что Филадельф неудачно воевал с Антиохом, все-таки он заключил мир, по которому за ним осталась часть захваченной им области. Затем следует другой факт. Филадельф был женат на Арсиное, дочери Лисимаха; она, как он открыл, также посягала на его жизнь; ее соумышленники, Аминта и родосский врач Хрисиппн, были казнены, а сама она была сослана в Копт.[173] Мы не знаем, состоял ли этот заговор в связи с прежним, не был ли Аминта тот не поименованный брат царя, который возбудил восстание на Кипре. Нас крайне удивляет то, что царь затем сочетался браком со своей сестрой Арсиноей: жениться на единокровной сестре противоречило греческому обычаю, но Арсиноя была от того же отца и от той же матери, как и царь. Что могло побудить его вступить в брак, который по египетским понятиям не считался, правда, нечестивым, однако грекам и македонянам во всех отношениях казался зазорным, даже кровосмесительным?[174] Разве страстная любовь к сестре? Но она была гораздо старше его; ей было почти сорок лет от роду-, когда она вернулась в Египет, а, судя по ее прежней жизни, Арсиноя вовсе не способна была возбуждать любовь; сколько бед причинили ее козни в доме Лисимаха; благородный Агафокл пал жертвой ее любви и ненависти; с целью доставить престол своим детям она вместе с Птолемеем Керавном, ее единокровным братом, составила заговор умертвить Агафокла; потом, когда пал Лисимах, Арсиноя спаслась бегством в Эфес, а затем в свой город Кассандрию; старший из ее сыновей пытался с помощью дарданцев в завладеть македонским престолом, тогда как она сама, уступая требованиям своего единокровного брата Керавна, отпраздновала с ним свадьбу, завершившуюся убийством двух младших ее сыновей. И в самом деле, не только года, но также и нрав ее не могли побудить египетского царя жениться на ней вопреки всем обычаям и предубеждениям; если же он решился на это, если заставил ее формально усыновить[175] детей своей отверженной жены, то у него, надо полагать, были на то иные более важные причины. И действительно, оказывается, что Лисимах вновь основал Эфес и назвал его по ее имени,[176] подарил ей Кассандрию в Македонии,[177] цветущие города при Понте, Гераклею, Амастриду и Тиос.[178] Правда, Эфес, когда она бежала туда (281 г.), восстал против нее, Кассандрия же была отнята у нее Керавном, а после скоро последовавшей затем смерти его перешла к гнусному Аполлодору; гераклеоты изгнали наместника царицы и восстановили свою свободу, а с 279 г. завладели даже Тиосом и Киером; однако права царицы на эти города все еще поддерживались, и старший сын ее, союзник дарданцев, во время анархии вновь появился в числе претендентов на Македонию.[179] Поэтому видно, какое широкое поприще для политических козней открывалось перед царем вследствие этого брака;[180] хотя скудные предания мало сообщают нам об этих интригах, об их влиянии и о пользе, какую извлек из них царь; однако все, что произошло впоследствии, ясно свидетельствуют о том, что они велись на самом деле.

А между тем вспыхнула весьма опасная для Птолемея война; ее возбудил Мага из Кирены, которого Береника родила прежде, чем прибыла в Египет; Птолемей I поручил своему пасынку названною область.[181] Мага думал, вероятно, что по смерти отчима его зависимость от Египта прекратилась, а может быть, его соблазнило затруднительное положение, в которое в наступившие затем года запутался его царственный брат, — как бы то ни было, но он скоро задумал расширить свою власть даже за пределы Киренской области. Мага через Катабафм, порубежное место в Киренаике, двинулся к Парайтонию.[182] Птолемей поджидал его на границе за окопами; при его, конечно, содействии бедуинское племя мармаридов восстало в тылу Маги и понудило последнего быстро отступить. Птолемей не решался преследовать его; в армии царя между прочими иноземными воинами находилось 4000 галатов; этот народ, по свойственной ему отчаянной погоне за наживой, задумал было овладеть Египтом; их переправили на пустынный остров Нила и лишили там жизни.[183]

Первая война не повела ни к какому результату; Птолемею вовсе не хотелось продолжать борьбу, чтобы Селевкиду не подать повода напасть на южную Сирию; для него было гораздо важнее утвердиться в ней, нежели подчинить себе вновь Кирену.[184] Однако, те же причины побуждали Магу и Антиоха заключить между собою союз; Мага женился на дочери сирийского паря, на Апаме;[185] затем он стал подстрекать тестя на войну с Египтом. При малейшей надежде на успех Антиоху не следовало откладывать борьбы, при посредстве которой имелось в виду отвоевать южную Сирию. В силу договора он имел право на эти области, которыми пожертвовал лишь вследствие затруднительных обстоятельств в начале своего царствования; южная Сирия не только постоянно угрожала верхней, но сверх того, благодаря обладанию этим побережьем, превосходные морские силы Египта усиливались еще значительным присовокуплением финикийского флота; в то же время устье Оронта, залив Исса, Киликийское поморье, а следовательно самая связь Сирии с Малой Азией во всякое время подвергались опасности со стороны соседнего Кипра.

Единственное достоверное известие, сохранившееся об этой войне, гласит, что Антиох собирался всеми силами нагрянуть на Египет; однако Птолемей тем временем стал тревожить принадлежавшие врагу области, совершая набеги на слабейшие из них и настоящие нападения на сильнейшие, вследствие чего Антиох лишился всякой возможности угрожать самому Египту.[186] Птолемей развернул все превосходство своих морских сил, в его власти находились обширные азиатские побережья; и действительно, мы случайно узнаем об одной из станций при Кавне: Патрокл захватил там Сотада, бежавшего из Александрии вследствие колкой остроты, отпущенной на счет брака царя с сестрою.[187] Кавн, как кажется, стоял во власти Родоса; на его нейтралитет, однако, не обратили никакого внимания, так как необходимо было овладеть самым важным пунктом для нападения на Карию. Блокада угрожала точно так же всем) побережью Малой Азии. Войска Птолемея, между прочим, находились довольно близко от города Эрифр, так что могли поддержать царя против Леоннария с его кельтам.[188] Влияние египетской политики распространилось даже на север Малой Азии, свидетельством чему служит замечательное известие. Расположенный между Гераклеей и Амастридой город Тиос при Понте, который гераклеоты, в качестве союзников Никомеда, приобрели в 279 г. дорогой ценой, назывался, как значится по одной заметке, некоторое время Береникою. К этому присоединяется другое известие: вновь прибывшие наемные галаты в союзе с Митридатом и Ариобарзаном сразились с присланными Птолемеем египтянами, преследовали их до самого моря, захватили якори кораблей и основали в отданной им в награду области город, который и назвали в память своей победы Анкирою.[189] Итак, эта война началась еще при Митридате, умершем в 266 г., и продолжалась при его сыне и наследнике; а галаты тогда находились уже около двенадцати лет в Малой Азии; у них не было постоянной оседлости, они по крайней мере не обладали еще Анкирою, в какой бы области она ни находилась, в вифинской или понтийской. Египетское войско перешло в наступление; оно прибыло не с тем, чтобы сразиться с галатами; уж не вступилось ли оно за Гераклею? В таком случае следовало бы и можно было покорить Амастриду, обладать которою город пытался давно уже. Но в Амастриде властвовал Эвмен из Тиоса, враг гераклеотов. Надо полагать, что Тиос не вследствие подарков или иных обязательств принял имя Береники; он был взят Египтянами и возобновлен под этим именем. В таком случае его отняли у гераклеотов, бывших союзников Вифинии; отсюда Египет пытался проникнуть в ущерб понтийскому царю далее, в Пафлагонию; вышеупомянутый Эвмен или был назначен Птолемеем в Амастриде, или находился с ним в союзе, как Эвмен, так и Филетер, это честолюбивый пергамский династ, сочли за лучшее присоединиться к Египту. — Египет таким образом энергично расширял свое господство; по западному побережью он действовал с таким же успехом, как в Кавне и Тиосе; Фнлетер уже распространил свои владения за пределы соседних областей; надо даже предположить, что он пытался овладеть Эфесом и Милетом. Все берега сирийского царя и его союзников находились во власти египетского флота.

Что же делали противники? Разве они прежде не знали о превосходстве неприятельского флота? Неужели они затеяли борьбу, не приняв никаких мер против него? Неужели не приискали союзника, который мог бы дать отпор неприятельскому флоту?

Антиоху, правда, не удалось занять египетскую границу; он, однако, овладел Дамаском;[190] а Мага взял Парайтоний, удержал его за собою и беспрепятственно двинулся далее.[191] Отчего превосходный флот Птолемея не подошел к поморью Киренаики, с тем, чтобы возбудить города к отпадению или занять их быстрым натиском? Отчего он дал Маге беспрепятственно проникнуть далее? А наконец Птолемей заключил с ним даже мир, в силу которого признал его царем и, обручив своего сына с маленькою дочерью Маги, Береникою, он лелеял надежду в дальнем будущем воссоединить Пентаполь с Египтом.[192] Не действовал ли он, благодаря этому, с тем еще большим успехом против Антиоха? Однако, ему не удалось даже захватить и удержать за собою Эфес;[193] завоеванный уже Кавн был вновь за 200 талантов уступлен родосцам.[194] Что же сталось с превосходным египетским флотом?

Все эти вопросы разрешаются, если предположить, что Хремонидова и эта египетско-сирийская войны происходили в одно и то же время; и лишь в этой связи обнаруживается все значение славной победы, одержанной Антигоном при Косе; эта битва была как бы громовым ударом, разбившим обе одновременные боевые тучи.

Когда началась война, то ни у Сирии по утрате Финикии, ни у Кирены не было флота, который мог бы помериться с египетским; Родос же, склоняясь всеми своими торговыми интересами к миру, как всегда поддерживал нейтралитет и, кажется, даже после захвата Кавна не думал вооружиться. Вследствие этого союзники для успешной борьбы с Египтом необходимо должны были склонить на свою сторону Македонию; а Египет между тем опять возбуждал в только что успокоенной и устроенной Греции врагов против Антигона, помешавших ему принять ему решительное участие в восточной борьбе. Неизвестно, где именно началась воина? Мага ли с Антиохом начал нападать прежде всего, или Афины восстали, провозгласив свободу? Однако, все силы Антигона были тотчас же парализованы и задержаны в Сароническом заливе, тогда как египетский флот беспрепятственно распространился вдоль по неприятельскому побережью. В Этолии созидался город Арсиноя и был назван по имени сестры и жены Филадельфа;[195] Александр Эпирский, напавший с таким страшным успехом на Македонию, был в союзе с этолянами, тогда как спартанский царь в связи с владетелем Коринфа и Эвбеи готовился завершить блистательною победою египетское дело в Греции.

Но славная победа при Косе разом изменила все условия; теперь Мага мог беспрепятственно подступить к самой границе Нильской долины; согласовав свои действия, союзники теперь достигли бы, пожалуй, значительных успехов; а что было бы, если б Родос также принял деятельное участие в борьбе против Египта? Запутанность европейских условий, отчасти также политический характер Антигона были причиною того, что, пользуясь своею победою, он не двинулся далее на восток, а напротив, поспешил в Грецию, с тем, чтобы как можно прочнее восстановить тамошние отношения. Египет теперь едва ли был в состоянии угрожать западному побережью Малой Азии; вероятно, в это время Птолемей, чтобы примириться с Родосом, и уступил ему за известную плату важную позицию Кавна. Он, может быть, поспешил заключить мир с Магом, для того чтобы изолировать Антиоха; а Эвмен передал понтийскому князю Амастриду при Понте, имея, конечно, также в виду возбудить в Малой Азии нового врага против Селевкидов. В это же время, как кажется, и с тою же целью Тиос был возвращен Гераклее.[196]

Впрочем, нет никакой возможности проникнуть хотя бы еще на шаг в густой мрак э гой эпохи. Поневоле следует удовольствоваться тем, чтобы по некоторым намекам уловить, по крайней мере, связь великих событий, тревоживших последние годы Антиоха Сотера.[197] Незадолго перед смертью ему пришлось еще вести борьбу с пергамскими династамн. Филатер умер в 263 г.[198] Он держался лишь благодаря посулам и угождениям, какие оказывал каждый раз наиболее сильному соседу Ему наследовал сын его брата, Эвмен; он завладел уже всеми соседними областями; благодаря пергамской казне, он был в состоянии навербовать значительное войско; Эвмен победил Антиоха при Сардах.[199] Находилась ли эта война также в связи с египетскою? Или Антиох заключил уже мир с Птолемеем, в то самое время, как задумал воспользоваться смертью пергамского владетеля, с тем, чтобы отстоять свои притязания на эту область, которая без всякого права была отделена от завоеваний Лисимаха?

Впоследствии в одном из похвальных слов по поводу Антиохии было сказано про царя Антиоха: «Он никогда не вел войны, оттого, что враги его в страхе преклонялись перед ним; дожив в полном благоденствии до старости, он передал своему сыну цельное государство».[200] Панегирист ошибается не только в первом отношении; храбрый царь не без тяжкой борьбы отстаивал целость своего царства, при всем том оно лишилось обширных областей, подвергалось опасности на важнейших в политическом отношении границах. Хотя Дамаск и был вновь отвоеван, однако финикийское побережье и страна Иордана остались во власти египетского царя; из областей, отнятых отцом у Лисимаха, Антиох вполне и по договору уступил Македонию, а Фракию предал, можно сказать, галатам, и только частью отвоевал и удержал за собою Малую Азию. Когда он вступил на престол, то в этой стране царил страшный беспорядок; благодаря нашествию галатов условия выяснились и утвердились. С этих пор независимость владетелей в Вифинии, Каппадокии, Понте была обеспечена; а коль скоро Сирия признала ее и отреклась от всяких прав на верховную власть, то им не было более никакого повода враждовать с этой великой державой; победа Антиоха над галатами послужила к тому, что названные владетели и вольные города стали еще более дорожить своими сношениями с ним. Теперь, кажется, одни только честолюбивые династы Пергама подчинились влиянию египетской политики; одна только египетская политика была заинтересована, чтобы поколебать установившиеся наконец условия во всем эллинском мире, и пергамские династы, примкнув к этим проискам Египта, только и могли добиться политического значения в будущем.

Обозревая положение эллинистического мира в том виде, как оно находилось при смерти Антиоха, мы прежде всего замечаем, что в нем все более усиливался принцип системы государств. После великих успехов, достигнутых Селевком, идея всемирного владычества, казалось, была близка к осуществлению; покоряясь обстоятельствам, Антиох вынужден был отказаться от Македонии, признать самостоятельность Вифинии, независимость Гераклеи и целый ряд мелких политических организмов, какие образовались в Малой Азии. Сирия все более и более развивала систему консервативной политики, исключительно отвечающую характеру этого обширного и из разнородных частей составленного царства. Ей прежде всего надлежало внутри стремиться к тому, чтобы при посредстве вновь закладываемых на востоке городов по возможности усилить дальние азиатские провинции и этим путем добиться объединения государства. Для того, чтобы таким образом при помощи эллинизации восточных провинций крепче привязать их к царству и защитить от то и дело повторявшихся набегов туранских варваров, Сирия должна была стать в твердое и вполне обеспеченное положение относительно западных соседей. Возникавшие там нескончаемые неурядицы отвлекали внимание и усилия государства по преимуществу на западе, и вследствие того вредили существенным его интересам. А сверх того здесь, на западе, целый ряд древнеэллинских колебаний был слабо, как бы вроде имперских городов, связан с царством; они преследовали свои разнородные частные интересы, так что в случае воины едва ли можно было положиться на их привязанность. Мелким соседним властям, как князьям так и республикам, представлялся при этом слишком удобный случай воспользоваться своею политическою автономией в ущерб сирийскому царству.

Вот в каком отношении Египет был опасен для Сирии; превосходный флот, весьма выгодное как в военном, так и в торговом смысле положение, сильная централизация чрезвычайно богатых средств и пособий, наконец, память о прежнем более обширном владычестве, вот что придавало угрожающий характер дальновидной политике этого государства. Опираясь на сомнительные права. Египет тотчас же по воцарении Антиоха захватил Келесирию и финикийские города; этот захват причинил Сирии не только весьма ощутительную утрату областей и нарушил естественные, охраняющие ее границы, но сверх того угрожал еще внутренней безопасности, нагло презирая ее могущество: А все-таки прошло более десяти лет, пока Антиох не попытался вернуть утраченные области; таким образом уже обнаружилось пагубное сознание в превосходстве неприятеля; хуже всего было то, что несмотря на сильный и направленный со всех сторон против Египта натиск, Сирии по крайней мере удалось лишь мало отвоевать из всего ее утраченного. Вследствие выше описанных сложных войн Египет, правда, вынужден был признать независимость Киренаики, допустить падение Афин, восстановление Македонии, отказаться даже от завоеванных уже мест по берегам Малой Азии; несмотря на то, следуя своей дальновидной политике, он поддерживал в отношении великого сирийского царства положение, сильно угрожавшее соседней державе, в ущерб которой он главным образом расширял свои пределы. Вследствие меркантильного положения Египта, опиравшегося на чрезвычайные приобретения, и связи в Черном и Эфиопском морях, необходимо было во что бы то ни стало добиться преобладания в восточных водах Средиземного моря, а также преградить торговые пути в Селевкидовом царстве, обладавшем на своих восточных границах самыми обильными средствами сношений. Для Египта опасно было не соперничество Родоса и Византин, а напротив, Селевкидово обладание Финикией и тем побережьем Черного моря, которое Селевк уже пытался связать с Каспием и восточною торговлею. Оттого-то в выше описанной трудной войне Птолемей и старался удержать за собою Финикию, оттого-то он во время этой борьбы, если не ошибаемся, и уступил Амастриду понтийскому князю, с целью, конечно, отвлечь его от Селевкидов.

Благодаря этим войнам Антигон добился для своего македонского царства прочного положения, которому сильно угрожали одновременные поползновения Египта и мелких греческих государств. Македонии не нужно было подобно Сирии эллинизировать отдаленные области, однако ей также пришлось охранять угрожаемые границы от соседних варваров. Македония была сравнительно небольшое, незначительное в торговом отношении царство; благодаря лишь неизменно осторожной политике, она в состоянии была поддержать свое выдающееся значение; владычество ее вполне зависело от того положения, от политического превосходства, какого она успела добиться относительно мелких греческих государств; ей пришлось напрячь все силы, лишь бы укрепить за собою добытое положение, но именно это постоянное напряжение всех сил, эти то и дело угрожаемые многосторонние отношения, это участие, принимаемое в несметных мелких, все-таки крайне подвижных условиях эллинских политий придавали своеобразный характер и энергию этому государству.

Когда определились окончательно взаимные отношения трех великих держав, тогда лишь мелкие государства и республики в состоянии были достичь более прочного положения; их зависимость и самостоятельность в отношении к великим державам подвергались чрезвычайной изменчивости. Они подчинялись первому представшему внушению и побудительному влиянию власти, от которой ожидали поддержки; для них не настала еще пора решительной политической деятельности. В этом отношении Египет также пользовался преимуществом, оттого что в непосредственной политической области его находилось менее подобного рода зависевших от него владений. И в самом деле, Кирены нечего было пока опасаться, а иудейская иерархия пользовалась лишь скудным политическим значением и вследствие неизменной симпатии была крепко связана с государством, точно так же, как и финикийские города, благодаря интересам торговли.

Сирия и Македония находились в ином положении; и та и другая представляли множество поводов к враждебной политике. Недаром же Египет в борьбе с Македонией в одно и то же время признавал своими союзниками Афины, Спарту, Эпир, этолян и коринфского князя. Хотя Антигон и подчинил тех и других своей более крутой власти, а все-таки оставалось там еще много поводов к распрям, вследствие чего политическая деятельность Македонии поневоле ограничивалась этими тесными пределами. Там возникал уже новый политический организм, под сенью которого некоторым эллинским государствам суждено было возродиться для повой политической жизни и в качестве держав второго и третьего разряда занять своеобразное и самостоятельное место, прочное положение в системе эллинистических государств.

В том же положении находились мелкие государства, состоявшие в политической сфере сирийской державы. Хотя старые приморские греческие города и были, по-видимому, искренне преданы царю Антиоху, с тех пор как он отрекся от политики своего отца, однако, они все-таки пользовались свободою настолько, что при случае могли бы противодействовать даже интересам государства: такая самостоятельность казалась опасною, тем еще более в том случае, когда значительное число городов соединились бы для совместных действий, как напр., в Ликийском союзе.

Вифиния, с тех пор как была признана Сирией, как кажется, тоже находилась в ладу с этим государством; вследствие постоянной опасности от галатов она поневоле прибегала к совместным с ним мероприятиям. Понтийскому царству все еще приходилось вести борьбу с галатами и с греческими городами по своему побережью. Вообще, эти орды варваров раскинулись по всей Малой Азии; политика полуострова лишь исподволь приурочила их к себе более животворным образом. Всего замечательнее было, конечно, то, что в пергамской династии возникал новый и крайне энергичный зародыш политического организма; это было первое из мелких континентальных государств, которое с сознанием и уменьем взялось за дело и, поддерживая свою автономию, воспользовалось распрями великих держав.

Помимо Пергама в том же положении находились еще три морские державы. Искони славившийся Родос в эпоху диадохов уже обнаружил блестящие опыты осторожной политики; в последнее время он уже готов был принять решительное участие в борьбе великих держав, но благодаря хорошо понятым интересам своей скорее меркантильной, нежели политической энергии, он обеспечив свои континентальные владения, воздержался от участия в воине, которая могла бы разрушить всю его египетскую торговлю. Затем Византий, который, хотя и подвергалась жестоким набегам галатов и фракийцев, однако, благодаря владениям по обе стороны Босфора, мужественно отстаивая свое участие в дунайской торговле,[201] сумел сохранить у себя цветущее состояние. Наконец, понтийская Гераклея была тогда для Понта тем же, чем впоследствии Любек стал для Балтийского моря; она то поддерживала понтийских владетелей против галатов, то содействовала городам по западному берегу Понта, когда они замышляли освободиться от тиранов,[202] то ограждала от каллатидян свободу торговли, словом, во всех отношениях действовала самостоятельно и осмотрительно. Вот эти три морские державы вместе с Пергамом все более и более развивали самостоятельную политику мелких государств в ущерб крупным. Возобновившаяся борьба великих держав, пылавшая в течение наступивших десятилетий, возбудила также остальные мелкие царства или принудила их принять непосредственное участие в политических событиях. Это был второй период в образовании системы эллинистических государств, который, благодаря лишь развитию держав второго разряда, в состоянии был достичь устойчивого политического равновесия.

Как раз теперь началась первая война Рима с Карфагеном; эта борьба на западе также должна была окончательно установить положение двух великих держав и имела последствием уничтожение там мелких и средних государств, в то самое время, когда на востоке они начали добиваться политического значения.



  1. Memnon, p. 15, ed. Or. Это был престарелый Зипет, и эта победа была его последним подвигом (р. 20). При происходившем после того нападении на Вифинию Антиох застал старшего сына Зипета Никомеда, который, следовательно, вступил на престол в 279 году.
  2. Polyb., II, 41: ταύτα 6' ην κατά την Πύ#>ου διάβασιν είς Ίταλίαν.
  3. См. так называемую Сигейскую надпись у Muratori, Nov. thes., IV, p. 2119 (теперь в С. I. Graec, II, n° 3595): он должен отразить τους έπιΟεμένους τοις πράγμασι άποκτήσαΟαι την πατρωαν αρχήν.
  4. Memnon, ρ. 16, 17.
  5. Trog., Prol., 24: Bellum quod Ptolemaeus Ceraunus in Macedonia cum Mon[un]io Illyrio et Ptolemaeo Lysimachi filio habuit.
  6. Porphyrius, ed. Schone, I, p. 237: Σωσμένης τις τών δτ^οτικών έξελαύνει (αυτόν) ώς δυνατόν στρατηγειν Βρέννου του Γαλάτου έπιόντος τοσούτου πολεμίου. Македоняне придали Антипатру название ετήσιος, оттого что он процарствовал 45 дней, столько же, сколько дуют ветры έτήσίαι. Юстин (Iustin., XXIV, 5, 12) называет Сосфена unura de principibus Macedonura.
  7. Paus., IV, 28; VIII, 6.
  8. Так говорит стоик Понциан, см.: Athen., VI, р. 234, по Посидонию; также Iustin., XXXII, 3, 6: per eadem vestigia quae venerant, antiquam patriam repetivere.
  9. Liv., XXXVIII, 16; Strab., XII, 866: αρχηγός δέ μάλιστα δοκει της περαιώσεως της είς Άσίαν γενέσθαι Λεονόριος.
  10. δεόμενον έρύματος- παραχρήμα δ' έκλιπεΤν δια τό άτείχιστον. Страбон (XIII, 594) следует здесь Гегесианаксу — историку времен Антиоха Великого (Athen., IV, р. 155 b). По словам Полибия (Polyb., V, 111, 4), галаты осадили Илион, были, однако, отражены подоспевшими на выручку троянскими александрийцами.
  11. Memnon, р. 17, cf. 20. Надо вспомнить, что свобода Гераклеи началась лишь с нападения Лисимаха, что Амастрида (и основанные вместе с нею три города), также принадлежавший прежде княжеству Гераклеи Тиос отделились от нее. Вифинский князь, вероятно, захватил как Тиос, так и Киерон; оба этих города по прошествии восьмидесяти лет опять перешли к Вифинии.
  12. Memnon, р. 18: κινείται δ πόλεμος και χρόνον συχνόν κατέτριψεν.
  13. Liv., XXXVIII, 16.
  14. Павсаний (Paus., Χ, 43, 9) говорит, что в 01. CXXV, 3, когда архонтом в Афинах был Демокл; а эта олимпиада начинается летом 278 г.
  15. Об этой морской битве, как мне кажется, говорит Diog. Laert., IV, 39, там, где он рассказывает, что Аркесилай не последовал совету своего друга Гиерокла, начальника в Пирее, убеждавшего его пойти навстречу царю: άλλά ε'ως πυλών έλΰων άνέστρεψε. Μετά τε την Αντιγόνου ναυμαχίαν πολλών προσιόντων καί έπιστόλια παρακλητικά γραφόντων αυτός έσιώπησεν. Антигон, правда, дал еще две морские битвы при жизни Аркесилая, но во времена следующей (около 260 г.) в Пирее, как окажется впоследствии, начальником был уже не Гиерокл, а Главкон; хотя последняя морская победа была значительна сама по себе, а все-таки она не была, подобно первой, причиной действительного воцарения Антигона; только такую победу и можно было назвать ή Αντιγόνου ναυμαχία. Другие доводы окажутся впоследствии. К воззрениям этой эпохи относятся, вероятно, также слова: τό Ορυλλούμενον έν ταΤς διατριβαΤς 'Αρκεσιλάου σκέλος, см. Plut., Adv. Stoic, 37.
  16. Pomp. Trog., ProL, XXIV: bellum, quod inter Antigonum Gonatam et Antiochum, Seleuci filium, in Asia gestum est. Сличив это с текстом Юстина (XXIV, 1), здесь следовало бы прибавить: et Ptolemaeum Ceraunum и подразумевать войну 280 г. Однако Трог в XVII книге сообщил уже об этой войне: (Ptolemaeus) delta cum Antiocho et Pyrrho composuit. В книге 24 Трог вновь повторяет этот рассказ и продолжает его таким образом, что тут же присоединяет к нему развившуюся из той же войны борьбу между Антиохом и Антигоном, о чем Юстин вовсе не говорит. Трог расположил свой рассказ, вероятно, в таком виде: Антигон разбил сирийский 4νιοτ, высадился в Азии, потом он двинулся против Македонии, где не было уже Птолемея, так как Птолемей сперва воевал с дарданцами и т. д. — То, что это следует понимать именно таким образом, доказывается в особенности приставкою in Asia, вовсе не подходящею к войне 280 г., так как последняя завершилась морской победой, одержанной Птолемеем над Антигоном. Это особенно подтверждается заметкою у Диогена Лаэртского (Diog. Laert., IV, 39), где сказано, что Аркесилай Питанский υπέρ της πατρίδος είς Δημητριάδα προς Άντίγονον έπρέσβευσε και ουκ επέτυχε. И в самом деле, после одержанной Птолемеем победы Антигон вернулся в Беотию; Фессалию с Деметриадой, вероятно, нельзя уже было удержать; в наступившем затем году там свирепствовали галлы; лишь после 278 г., т. е. после победы над Антиохом и после оккупации Азии, Антигон мог в Деметриаде получить предложения относительно города в Эолиде.
  17. Если Юстин (XXV, 1. 3) не ошибается, то эти кельты Комонтория собирались напасть на Македонию: Fugatis Getarum Triballorumque copiis Macedoniae imminentes.
  18. Iustin., XXV, 2: nihil tale metuentes trucidantur. Здесь, так же как в Дельфах, сильно повлиял, кажется, панический страх. Пан часто встречается на монетах Антигона; так, между прочим, появляется на одной, воздвигая трофею с НА и ΑΝΤΙ в монограмме (см.: Eckhel, II, 125 и Мионне, также в каталоге Роллина под п° 2988. Местность этой битвы обозначена у Diog. Laert., II, 140: ήνίκα ένίκα τους βαρβάρους περι Λυσιμάχειαν. Вследствие этой битвы Менедем Эретрийский побудил эретрийцев постановить решение: επειδή βασιλεύς Αντίγονος μάχηνικήσας τους βαρβάρους παραγίνεται είς την Ιδίαν и т. д.
  19. Iustin., loc. cit.: tanta caedes Gallorum fuit, ut Antigono pacera opinio huius victoriae поп a Gallis tantum, verum etiam a finitimorum feritate (напр. дарданцев) praestiterit.
  20. Polyaen., IV, 6, 18.
  21. Канон Евсёбия — (II, p. 121, ed. Schone) помещает это воцарение Антигона в 01. CXXV, 2, т. е. прежде 278 г., тогда как, по словам Порфирия, анархия длилась 2 года и 2 месяца; он полагает, что Антигон вернулся в Македонию в 01. CXXVI, 1, т. е. в 276/275 г. Армянский Евсебий (I, р. 238, ed. Schone) говорит: Makedoniorura rex anno primo CXXVI. 01. Список македонских царей у Порфирия кончается достоверной датой, а именно поражением при Пидне (в исходе 01. CLII, 4, т. е. 22 июня 168 г.). Если вести счет назад, то начало царствования Антигона выпадет в конце октября 277 года: 01. CXXV, 4 (Usener, Rhein. Mus., 1873, S. 37). По поводу этого хронологического вопроса ср. дельные замечания С. Muller, Fr. Hist. Gr., Ill, p. 699. Однако, прочитав их, я все-таки не решаюсь следовать схематическим данным хронографов, тем более что имеются и без того довольно точные показания. Вестерманн в Vita Arati (Biogr., p. 60, 15) воцарение Антигона Гоната положительно относит к 01. CXXV (παρέλαβε την αρχήν); Помпей Трог (Pomp. Trog., Prol., XXIV) говорит, что оно совершилось прежде переправы галлов в Азию; Юстин (XXV, 2) сообщает, что Птолемей Керавн был уничтожен галлами поп magno ante tempore.
  22. Memnon, p. 19.
  23. Memnon, p. 20; Liv., XXXVIII, 16. Мемнон говорит (p. 19), что переправа галатов в Азию произвела сначала большой переполох, а потом оказалась выгодной: τών γαρ βασιλέων τήν τών πόλεων δημοκρατίαν άφελειν σπουδαζόντων αύτοι μάλλον ταύτην ψεβαίουν άντικαιΗστάμενοι τοις έπιτιΟεμενοις.
  24. Стобей (Stob., Flor., I, p. 260, ed. Lips.) и Плутарх (Plut., Par. min., 15), ссылаясь на Клитофона, один на первую книгу (Calatica), а другой на пятую (Italica), сообщают историю, которая рассказывается также про Рим, будто девушка предала цитадель, выговорив себе золотые браслеты неприятеля, потом она была раздавлена под тяжестью наброшенного на нее золота. По другим цитатам оказывается, что этот Клитофон был автором позднейшей эпохи.
  25. См. эпиграмму Анита в Антологии, VII, 492, сличив ее с цитатой Вернсдорфа из Иеронима (Adv. Iorian., lib. 1). Обнародованная Фугаром (Fougart, Bull, de Corr. Hellen., Ill, [1879], p. 388) и исправленная в подробностях Диттенбергером (Dittenberger, Hermes, [1880], XV, p. 608) надпись гласит, что Эритры купили деньгами мир у кельтов Леоннория. Это был декрет в честь девяти стратегов, которые занимали должность в первую треть года Гегесагоры; этот год заключался, вероятно, между 276/270 гг. После общих чисел в заголовке и имен девяти стратегов следует:…επειδή… άνδρες άγαθοι και φιλότιμοι γεγόν[ασι περι] τον δημον και καλώς και συμφεροντώς τ[ής τε φυλα]κής και τών έξοπλασιών έπεμελήΟησαν, πο[λλών δε ςκ>]βων και κινδύνων περιστάντων και δα[πάνης προς] είρήνην ούκ όλίγης έν οιπασιν διετ[ήρησαν τήν πόJ λιν και τήν χώραν άκέραιον έπιμεληθέ[ντες χρη]ματων συναγωγής και άποστ[ολής τοΤς περι Λεον]νόριον βαρβάροις… Между названными здесь девятью стратегами двое встречаются вновь в эпиграфическом тексте, обнародованном в Revue Archeologique (XXX, p. 107 sqq.), и подтверждают, таким образом, древность надписи, которую Фугар относит в пpомежvτоκ между 274 и 234 гг.
  26. Paus., X, 32, 5: когда кельты, грабя и опустошая, проходили по Ионии и по соседней Земле, то жители Фемисония с женами и детьми спасались в пещере; они думали, что обязаны своим спасением стоявшим у входа идолам.
  27. Wachsmuth (см.: Sybels Hist. Zeitschr., X, S. 10) к этой победе над кельтами относит Σωτήρια, которую, судя по дельфийской надписи, соорудил Антиох (G. I. Graec, I, п° 1693).
  28. Pomp. Trcg., Prol., XXV: *ut Galli transiemni in Asiam bellumque cum rege Antigono et Biihynio gesserunt; quas regicses Felini occuparunt>. ixn^uerue готов был признать текст обеих ватиканских рукописей — AmWho: Вернсдорф уже опроверг это. Эта фраза остается непонятной или двусмысленной даже после остроумной поправки Гутшмида: Tyleni вместо Felini, а по Steph. Byz. языческое имя есть Τυλιτης.
  29. Посвящение книдян сделалось известным благодаря найденной Ньютоном надписи эпиграмме, отлично выясненной Узенером (Rhein. Mus., 1873); ταρσώ Πάν 6 μελιζύμενος Узенер справедливо относит к паническому страху Лисимахии. Упоминание о Пане доказывает, что посвящение относится к этой эпохе, а не к морской битве близ Коса. Дародатели суть, как кажется, книдяне или, может быть, κοινόν городов, присоединенных к культу Аполлона Триопийского. Посвящение сделано "сыну Эпигонов вместе с его женой*; отсюда можно было бы почерпнуть более точное хронологическое показание, если бы было возможно точнее обозначить время бракосочетания Антигона с Филою, сестрой Антиоха.
  30. Ливии говорит: "sedem autem ipsi sibi ipsis circa Halym flumen ceperunt*. Мемнон согласно с этим выражается: πολλήν έπελΰόντες χώραν αδιΗς άνεχώρησαν, και της αίρεύείσης αύτοΐς άπετέμνοντο τήν νυν Γαλατίαν καλουμένην. Юстин (Iustin., XXV, 2, 11) говорит поверхностно: "in auxilium a Bithyniae rege invocati regnum cum eo parta victoria diviserunt eamque regionem Gallograeciam cognominaverunt*: победа, о которой здесь упоминается, могла быть одержана только над Зипетом, а показание Юстина поверхностно потому, что в нем основание Галатии признается следствием этой победы. Страбон (XII, 566) говорит, что они заняли эту страну πλανηΟέντες πολύν χρόνον και καταδραμόντες τήν υπό τοις ΆτταλικοΤς βασιλευσι (?) χώραν και τοις ΒιΟυνοις εως εκόντων Ελαβον τήν νυν Γαλατίαν λεγομένην.
  31. Юстин (Iustin., XXV, 1), правда, говорит: inter duos reges statuta pace, cum in Macedoniara Antigonus reverteretur, novus hostis exortus est; затем последовала битва с галлами при Лисимахии. Судя по этому, война длилась едва ли четыре месяца, тогда как Мемнон говорит о ней: χρόνον συχνόν κατετριψεν. Другие доводы окажутся в связи с изложением.
  32. Нибуру (Verm. Schrift., I, S. 227) не следовало бы повторять ошибку Свиды (ν. ~Αρατος), называвшего эту Филу (Plut., Dem., 31) дочерью Антипатра; она была сестрой Антиоха, дочерью Стратоники, следовательно племянницей Антигона (см.: Westermann, Vita Arati, I, S. 53: τήν Σέλευκου και Στρατονίκης θυγατέρα). То, что это бракосочетание относится лишь к предлежащей эпохе, вытекает из следующих обстоятельств: ссылаясь на свои восемьдесят лет (между 278—274 гг.), философ Зенон извиняется, когда Антигон пригласил его прибыть в Македонию, и послал Персея (Diog. Laert., VII, 8), бывшего прежде уже в Македонии в качестве воспитателя Галкионея, старшего сына царя (Diog. Laert., VII, 36); вместе с Персеем отправляется Арат из Сол в то время, когда Антигон женился на Филе см.: Westermann, Biogr., Vita Arati, S. 60: και παρελθών είς τον Αντιγόνου και Φίλας γάμον και ευδοκιμήσας εν τε τή &λλη πολυμάθεια και ποιητική и т. д. Узенер удачно заметил, что стихотворение Арата на Пана было написано по поводу этой свадьбы.
  33. Это мнение Узенера (Rhein. Mus., 1873) в статье: «Ein Epigramm von Knidos», о которой говорилось выше.
  34. По крайней мере ни в одной из обеих стран не упоминается более об Антигоне, и Полибий (XVIII, 34. 51, ed. Huldsch) не говорит о прочной оккупации Антигона в этих местах.
  35. Акарнанский оратор у Полибия (Polyb., IX, 35, 1) положительно указывает на это значение Македонии и особенно в отношении Антигона, объясняя, что Македония имеет право на благодарность Греции.
  36. Pomp. Trog., Prol., XXV; Plut., De sera пит vind., 10: Polyaen., VII, 7; Aelian., Var. Hist., XIV, 41; Seneca, De ira, II, 5; Dio Chrys., II, p. 100; Polyb., VII, 7 и т. д. Этот тиран, как справедливо предполагает Нибур, пользовался широкой известностью, оттого что Ликофрон при дворе Птолемея II изобразил его судьбу в драме Κασσανδρεις. Ликофрон часто представлял в форме драмы события своей эпохи, так, например, в сатирической комедии он изобразил философа Менедема (Welcker, Die griechischen Tragodien, II, S. 1258). Потому-то Каллимах тем скорее мог упомянуть тирана в своем Ибисе, и нет никакой причины сомневаться в справедливости стихов (Ovid., Ibis., 459). Очень может быть, что лишь из крайне преувеличенной поэзии Ликофрона были заимствованы рассказы, вроде тех, какие встречаются у Плутарха, будто, например, тирану приснилось, что скифы сдирали с него кожу и жарили его, а сердце его отзывалось: «Поделом тебе!» или будто дочери его с горящими пылающими телами плясали вокруг него ит. п., или будто он заколол мальчика и предложил своим соучастникам есть его тело и пить его кровь.
  37. Polyaen., IV, 6, 18.
  38. Об этой войне см.: Iustin., XXIV, 1, 3 и сл. Более достоверный Полибий (II, 41) опровергает показание Павсания (VII, 7, 1) о том, будто между ахейскими городами в одной только Пеллене были тираны.
  39. Фронтин (Frontin., Ill, 6, 7) говорит: "Troezenios, qui Crateri praesidio tenebantur*. Также и Polyaen., II, 29, 1. Впоследствии сын Кратера является князем в Эвбее и Коринфе.
  40. Polyaen., II, 29, 2; Frontin., Ill, 6, 7·
  41. Polyb., II, 41.
  42. Paus., VII, 7. 1.
  43. Paus., VII, 7: πόλεων έν Αχαία τών διλλων δόξη προεΐχεν έκ παλαιού και ϊσχυευ εν τω τότε. Относительно святынь см.: Paus., VII, 24; cf. Welcker, Der epische Cyclus, p. 128 относительно имени δμαγύριος.
  44. διόπερ ούδε στήλην υπάρχει ν συμβαίνει τών πόλεων τούτων περι της συμπολιτείας (Polyb., II, 41, 12). Полибий говорит здесь о заключенном пять лет тому назад союзе-между четырьмя городами; по поводу присоединения Эгиона и Буры он прибавляет: μετέχον της συμπολιτείας. Упоминаемая Полибием (II, 37-38) ахейская конституция, по словам самого историка, была введена со времени восстановления союза.
  45. Polyb., II, 37 sqq.
  46. Polyb., II, 41.
  47. Полибий называет эти десять городов, прибавляя, что из древнего Додекаполя два города, Гелика и Олен, погибли: ср.: Siebelis (Paus., VII, 6, 1).
  48. Lebas-Foucart, Voyage Archeol. — Inscr. de Megaride et Ρέίορ., n° 17. I. Martha (Bull, de Corr Hellen., [1879], II, p. 95).
  49. Это вытекает из последовавшего вскоре за тем раздела Акарнании.
  50. Павсаний (Paus., I, 13) положительно говорит: διλλα тс ποιούμενος εγκλήματα και μάλιστα της είς Ίταλίαν βοηθείας διαμαρτίαν. Плутарх едва ли прав, утверждая, будто Пирр затеял войну ώς αρπάγη και λεηλασία χρησόμενος и затем продолжал ее, достигнув неожиданных успехов. Он требовал, вероятно, уступок в вознаграждение, например, Паравею, которой он владел уже прежде.
  51. Iustin., XXV, 4.
  52. Само собою разумеется, что это не Αώου στενά, где впоследствии основана была Антигония, но более восточные проходы. Их можно было бы принять за пелионские (Korytza: Leake, IV, S. 115) близ Вьоссы, если бы этому не противоречило неясное описание Плутарха.
  53. Plut., Pyrrh., 26.
  54. Эпиграмма находится у Paus., I, 13 и пр. Относительно македонских орудий сказано:

    Они опустошали некогда области златоносной Азии,
    Налагали также рабское иго на эллинскую землю.
    Теперь же они в Зевсевом храме одиноко висят на колонне,
    Трофеи, отбитые у тщеславных македонян.

    Эпиграмма по поводу галатов гласит:

    Вот щиты, которые в дар итонской Паллады
    Вывесил Пирр, отняв их у кельтов кичливых,
    Уничтожив совсем Антигоново войско и т. д.

    Обе эпиграммы написаны, вероятно, Леонидом Тарентским; см.: Clinton, Fast Heilen., Ill, p. 503.

  55. Polyaen., II, 29.
  56. Iustin., XXV, 3; Paus., I, 13, 8; Plut., Pyrrh., 26. Невероятно, чтобы Пирр присвоил себе македонское царство, как он сделал это прежде; иначе у хронографов его имя значилось бы в хронологии македонских царей. У Евсебия Армянского (I, р. 245, ed. Schone) под заглавием "Thessalorum reges* сказано: «Sub horura annis Pyrrhus Antigoni copias recepit et paucis quibusdam locis dominatus est*.
  57. Aelian., Var. Hist., II, 20. Lucian. Macr., 11 говорит, что Антигон царствовал 44 года, следовательно, он начал называться царем после смерти отца (283 г.).
  58. Phylarch., XXV, fr. 48 и 43, представляет Арея, так же как его сына и наследника Акротата в качестве αύλικήν έξουσίαν ζηλώσαντες. Сохранилась прекрасная тетрадрахма Арея с обычным при диадохах обликом Александра и с надписью ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΑΡΕΟΣ; единственно известный, описанный Фрелихом экземпляр находится теперь в Берлинском нумизматическом кабинете (см.: Sallet, Nunism. Zeitsch., И, 1875, S. 126 и 285, Taf. IX).
  59. Полиен (И, 29) назвал его по этому случаю царем.
  60. Отцом ее был Леотихид, а это имя относится к дому Эврипонтидов. Это служит опровержением Парфению (Erot., 23): προσήκουσαν αύτω κατά γένος. Lucht. Phylarch., fr., p. Ill смешивает ее с той, которая упоминается у Плутарха (Ages., 17); но это неверно.
  61. Plut., Pyrrh., 26; Parthenius, p. 23. Скажем тут же несколько слов об источниках дошедших до нас известий относительно последней кампании Пирра. Судя по общему впечатлению, какое производит изложение Плутарха, можно подумать, что оно заимствовано у Тимея, если только можно предположить, что сочинение Тимея заключало в себе эту войну; встречающиеся во введении к Археологии Дионисия слова: τους δε πρός Πύί>£>ον πολέμους, очень хорошо объясняются согласно с тем значением, какое придал Тимей словам ιδία πραγματεία относительно Пирра. Хотя из книги Тимея о Пирре и не приводятся прямо отрывки, которые подтверждали бы это, однако впоследствии найдется, может быть, косвенное доказательство. — Впрочем, Плутарх заимствовал это изложение, вероятно, не у Тимея, так как он вообще в биографии Пирра пользовался непосредственно не им самим, а Дионисием, который черпал из книги Тимея. Но. с возвращения Пирра из Италии Дионисий не мог более служить источником для Плутарха; с^этих пор главными авторами для него были только Иероним и Филарх; он упоминает о них в этом отделе биографии (р. 27), и по изложению его видно, что он больше следовал блестящему Филарху, нежели разумно политическому Иерониму. Парфений как здесь, так и на с. 25, очевидно, имел перед собой того же Филарха, хотя он и не называет его, а довольно значительные отклонения от того же рассказа у Плутарха доказывают только, что украшения его не послужили во славу подлинника. Разумному изложению Иеронима мы одолжены отличными сведениями у Павсания, который, кажется, вовсе не обратил внимания на Филарха. Лишь в заключение своего рассказа о Пирре Павсаний, как кажется, покинул Иеронима; мы впоследствии вернемся еще к этому обстоятельству. От этих двух преданий уклоняется короткое описание Юстина (XXV, 3 sqq.), как мы сами убедимся впоследствии по некоторым подробностям. Я думаю, что он здесь, так же как и в прежних книгах, все еще пользовался Тимеем; в особенности его своеобразные отклонения от Филарха, на которого он впоследствии ссылается, служат доказательством того, что проживавший тогда в Афинах Тимей в качестве очевидца описал также эту последнюю войну Пирра.
  62. На это наводит Павсаний (I, 13, 3 и 6), пользуясь здесь отличным источником.
  63. Iustin., XXV, 75: «sed et Graecia omnis admiratione nominis ejus… adventum ejus expectabat». К этой эпохе, кажется, относится данный в Афинах декрет в честь Федра (С. I. Graec., II, п° 331).
  64. Черпая из одного источника с Плутархом, Полиен (VI, 6, 2) тоже говорит, что это посольство находилось в Мегалополе: Пирр будто сказал, что ему хотелось бы воспитать своих сыновей в Спарте. Младший из них Гелен (Plut., Pyrrh., 9) командовал уже в эту войну, остался даже в 274 г. начальником в Таренте. Не следует придавать большого значения жалобе спартанцев на обман и на ответ царя.
  65. Это находится в Apopth. Lac. Плутарха при известном изречении Деркиллиды: «Если ты бог, то мы не боимся тебя, ибо мы ни в чем не повинны; если же ты человек, то, по крайней мере, не лучше нас». То же в несколько измененное виде находится у Плутарха (Plut., Pyrrh., 26), а Стобей (Flor., I, р. 185, ed. Lips.) говорит, что это было в народном собрании.
  66. Paus., I, 13, 5; судя по IV, 29, 2, мессенцы пришли αυτεπάγγελτοι. Судя по изложенному в тексте, это согласуется с показанием Юстина относительно мессенского посольства (XXV, 4).
  67. Полиен (VIII, 49) указывает на то, что Плутарх просто пропустил это известие, находящееся у Филарха.
  68. Этот факт приводит Плутарх и из того же источника Полиен (VIII, 49); он называет женщину, сказавшую эту речь, 'Αρχίδαμις Κλεάδα βασιλέως Ουγάτηρ. Это была бабушка последнего царя Агиса, очень богатая (Plut., Ag., 4), вероятно, жена царя Архидама, побежденного в 295 г. Деметрием. Если отец ее, как утверждает Полиен, был царем, то это мог быть один только Клеомен, на что намекает также извращенное прозвище Κλεάδα. В таком случае она была сестрой царя Арея и враждовавшего с ним Клеонима и по обычаю тогдаших спартанских жен, наверное, была сильно замешана в политических интригах.
  69. Так рассказывает Плутарх. Филарх не может похвалиться большой точностью; а все-таки не следует считать вымышленным всякое живое, изобилующее наглядными подробностями описание его, хотя бы даже у других авторов те же подробности излагались иначе. То, что спартанцы, и в особенности женщины, ознаменовались самым блестящим образом в описанной борьбе, подтверждает даже Юстин: "ut поп fortius virtus quam verecundius (Pyrrhus) recederet*. Можно, пожалуй, подумать, что Филарх превозносит эту спартанскую храбрость вследствие своего увлечения Клеоменом, которое делает его, правда, пристрастным, но вместе с тем и симпатичным; он, может быть, хотел показать, что в Спарте, несмотря даже на всю порчу (fr. 33), сохранилось еще ядро доблести, которым как бы оправдывались отважные планы Клеомена.
  70. Paus., I, 13, 6.
  71. Это послужило, как замечает тоже Павсаний, поводом к движению в Аргос. Плутарх не имеет никакого понятия о таких простых стратегических моментах, или по-моему, скорее, Филарх, хотя Полибий в своей строгой критике ничего не объясняет по этому поводу.
  72. Это и были так называемые у Ливия (XXXV, 27) Pyrrhi castra по дороге из Спарты в Карий или, скорее, в Селассию. Начиная отсюда, дорога в Карий пролегает вниз по Энонту длинным ущельем, известным по битве Филопемена.
  73. Это опять заимствовано у Плутарха, который следует Филарху. У Юстина Птолемей пал уже во время штурма Спарты.
  74. Об этом знамении упоминает также Плиний (XI, 37), хотя между его источниками и не значится Филарх; от него эта история перешла, вероятно, в другие сборники чудес.
  75. У Плутарха. По словам Полнена (VIII, 68), жены на крышах принимали более ревностное участие.
  76. Iustin., XXV, 5, 1: "Antigonum in urbe clausum expugnare conatur*; здесь, надо полагать, источником служил Тимей, а потому это более трезвое известие такого увлекавшегося вообще историка становится вдвойне важным.
  77. В примечаниях к Овидию (lb., 299) сказано: unde Homerus (Menephron):

    Argos hostilem circumdans undique
    Pyrrhum Oppressit miserum tegula missa caput.

    Если упомянутый Гомер был известный александриец, то это было бы самым древним свидетельством о сказанном факте.

  78. Так говорит Павсаний; он нашел этот факт в поэме экзегета Левкея или Ликея, где описываются замечательные события в Аргосе. В истории, конечно, признаются не чудеса подобного рода, но вера в них; мы имели бы плохое понятие об этой эпохе, если бы наряду с трезвым рационализмом образованного общества не признали остатков сохранившейся искони веры и обычного суеверия в толпе; однако отнюдь не следует принимать это суеверие в таком размере, как представляет или скорее выдумывает его Филарх. — Замечательно известие у Павсания о смерти Пирра: «Он прибыл в Аргос. И здесь также победоносный царь проник вместе с обратившимся в бегство неприятелем в город, где, конечно, все пришло, в беспорядок; в то время, как бились уже возле храмов, домов, на улицах города, Пирр остался один и был ранен в голову; говорят, что он был убит женщиной» и т. д., «так рассказывают про смерть Пирра *сами аргосцы и Левкей… это, впрочем, не совсем согласно с тем, что сообщает Иероним в угоду, конечно, Антигону» и т. д. Павсаний и прежде уже (I, 9) выразился в таком же роде против Иеронима. Благочестивый Павсаний веровал в чудесную судьбу дома Эакидов; а монументы в Аргосе, воздвигнутые по велению бога на месте падения святилища Деметрия, принятый им за гробницу победный памятник (II, 21) и т. п. он признает неопровержимым доводом против Иеронима. Он, очевидно, отступает от его рассказа в том месте, где Ликей вводит битву в самый город с целью объяснить в нем памятники; а писавший 60 или 80 лет после смерти Пирра Филарх, вероятно, читал уже поэму Ликея. — Однако что же сказал Иероним о смерти Пирра? Страбон говорит (VIII, 736): «Аргосцы не приняли Пирра, а напротив он пал за стенами (προ του τείχους), как рассказывают, от брошенного старой женщиной камня», а у Юстина (XXV, 5, 1) сказано: «ibi dum Antigonum in urbem clausum expugnare conatur, inter confertissimos violentissime dimicans saxo de muris ictus occiditur». И в самом деле, можно подумать, что Иероним * выразился так «в угоду Антигону»; для верующего чичероне расстраиваются таким образом всякие прекрасные значения благочестивых памятников. При египетском дворе, по крайней мере, не верили в торжественное сожжение и в погребение павшего царя, причем из Филарха перешла к Плутарху и Плинию (VII, 2) также история о несгораемых больших пальцах царя, которыми он исцелял будто бы известные недуги; недаром, вероятно, между проклятиями, переведенными Овидием из Ибиса Каллимаха, находится следующее двустишие:

    Nec ша quam Pyrrhi felicius ossa quiescant,
    Sparsa per Ambracias quae iacuere vias,

    где вместо Ambracias ожидаешь, конечно, Argolicas; подлинность этого двустишия подлежит, впрочем, сомнению.

  79. Смерть Пирра в хронологическом отношении определяет один только Orosius (IV, 3): "Tarentini Pyrrhi morte comperta… Carthaginiensium auxilia per legatos poscunt*. Судя по триумфальным фастам, Та рент был сдан в 272 году. Итак, падение Тарента относится к исходу 272 года. Ливии рассказал о смерти Пирра в конце XIV книги; оглавление XV книги начинается так: «victis Tarentinis pax et libertas data est». Судя по этому, смерть царя последовала осенью 272 года.
  80. Комедии Плавта исполнены сценами подобного рода; необходимо иметь их и отрывки новой комедии перед глазами, для того чтобы составить себе полное понятие об этой тревожной эпохе.
  81. Новейшие авторы ошибались, предполагая, будто отправка Гелена домой должна была возбудить войну между братьями. В Эпире не предстояло ни малейшего повода к подобной усобице; старший брат Александр был законным наследником.
  82. Pomp. Trog., Prol. y XXV: "filiusque ejus Alexander Illyricum cum Mytilo bellum habuerit. В рукописях значится: illiricu initio или llliricu Mytilo*. В вышеупомянутом трактате я пытался доказать, что здесь говорится только о Монунии.
  83. Iustin., XXVI, 1: mutius inter se odiis in bellum ruebant.
  84. Paus., IV, 28, 3. To, что изложенное здесь событие относится именно к этой эпохе, вытекает из отношения между Элидой и Спартой и из того, что этоляне не играют при этом никакой роли. Элида, вероятно, воспользовалась в 280 г. воззванием к свободе спартанского царя; по этой причине и воздвигнуты две статуи в честь Арея (Paus., VI, 12, 5 и 15, 5). Тут знаменательна также посвященная элейцем Фрасибулом статуя Пирра (VI, 14, 4).
  85. Polyb., IV, 29, 6; его слова: of δε τυράννους έμφυτευοντες относятся к Антигону. В отношении Элиды этот факт положительно засвидетельствован Павсанием (V, 5, 1).
  86. Pomp. Trog., Prol., XXVI: «quibus in urbibus Graeciae Antigonus dominationem instituerit».
  87. Paus., II, 8, 5. Впоследствии, однако, убедимся в том, что первое предположение более вероятно.
  88. Так поступил доблестный Аристодем (Paus., VIII, 27 и 36): b’v ουδέ ταραννούντο άφείλοντο μη έπονομάσαι χρηστόν.
  89. Polyb., IV, 73.
  90. Plut., De mui virt. Mbcca et Megisto и Iustin., XXVI, 1; и тот и другой черпали из Филарха, что очень ясно видно по способу изложения у Плутарха; в этом изложении Плутарх, очевидно, гораздо точнее следовал словам Филарха, нежели в вышеупомянутых рассказах о Пирре. — Основываясь на исторических и грамматических доводах, неверный текст Epitorum у Юстина давно исправлен. Павсаний (Paus., V, 5, 1; VI, 14, 4) также вкратце упоминает об этом происшествии. Владычество тирана, впрочем, длилось всего шесть месяцев.
  91. Нибур в своем трактате «Uber den Chremonideischen Krieg» с изумительным остроумием и с теплотой изложения, всегда присущею великой душе этого незабвенного мужа, разъяснил эту войну. Вообще с наслаждением идешь по следам такого исследователя; и хотя я здесь поневоле уклонился от него в существенных пунктах, однако лучшие выводы все-таки вытекают из его исследования.
  92. Самос не принадлежал более Аттике. Правда, в 319 г. Полисперхонт в качестве регента издал декрет, в силу которого остров опять присуждался афинянам (Diod., XVIII, 56); однако, хотя аттические клерухи действительно вернулись туда, все-таки Самос недолго находился в их власти; это не подлежит никакому сомнению, так как Лисимах решал спор относительно границ между Самосом и Приеною (С. I. Graec, II, п° 2254, 2905). Надпись С. I. Graec, II, п° 2155 вовсе не доказывает, что афиняне владели еще Лемносом. Относительно Имброса, ввиду обнародованной в Monatsberichte der Berl. Akad. 1855, S. 626 надписи, можно еще сомневаться, Ορο π давно уже не принадлежал Аттике.
  93. Нибур упустил это из виду. Гесезандр уже ссылается (Athen., II, 52а) на Пиферма, эпоху которого Нибур пытался определить единственно по сообщенным им известиям; Пиферм же называл έν τοις Πειραιώς τυραννεύουσι также водопийцу Главкона (Athen., II, 44), которого Scheibe (Die oligarische Umvalzung in Athen., 69) ошибочно принял за одного из десяти сановников в Пирее от 404 года. Касательно водопийцы знаменательны стихи Филемона в Φιλόσοφος (Meinecke, IV, 29): φιλοσοφίαν καινην γαρ ούτος φιλοσοφεί — [πεινην διδάσκει και μάνητας λαμβάνει] εις δρτος, ό'ψον Ιρχάς, έπιπιειν υδωρ. Если этот Рлавкон был сыном Этеокла, афинянином, о награде которого за одержанную победу на колеснице в олимпийском беге упоминает Павсаний (Paus., VI, 16, 7), в таком случае Хремонид, сын Этеокла из Эфалии, был, вероятно, его братом (С. I. Graec, II, п° 332). Это предположение подтверждается олимпийской надписью (Ibid., п° 231), восстановленною Гиршфнельдом, который мне сообщил свой текст: [βασιλεύς ΠτολεμΙαΤο^ βασ[ιλέαχ;], Πτολεμαίου και β[ασιλίσσης] [Αρσινόης Γλαυ- κ]ώνα Έτεοκλέους [Αθήναιον άρετη]ς ένεκεν [και εύνοιας της] προς τον πατέρα [Πτολεμαίον] και? την άδελφήν (Βερενίκην? και] τον δημον… Эту надпись посвятил Птолемей III: — на местах, отмеченных знаками??, следует, может быть, читать Πτολεμαίον και την θεάν άδελφήν 'Αρσινόην и припомнить, что Главкона не было уже в живых при Птолемее III.
  94. Даже Эретрия не была занята; см.: Diog. Laert., II, 141.
  95. Он у Диогена положительно называется ύ έπι του Πειραιώς (Diog. Laert., II, 127) и еще яснее: δ την Μουνυχίαν έχων και τον Πειραιά (IV, 36). Так как после Хремонидовой войны в Афинах и гаванях помещены были гарнизоны, а из приведенной заметки Пиферма явствует, что таких тиранов было много, то их и нельзя было иначе разместить, как в том виде, как обозначено в тексте.
  96. Teles, ар. Stob., Flor., II, 72, ed. Lips.
  97. Diog. Laert., VII, 17.
  98. Гегесандр; см.: Athen., VI, n° 250.
  99. Весьма знаменательно то, что народ в Афинах уважал Зенона. Ему вручались ключи от ворот (και τών τειχών αύτώ τάς κλεις παρακαταΰέσβαι — Diog. Laert., VII, 6). Для хронологии этой эпохи важно определить день смерти Зенона. В изданном по предложению Фрасона декрете в честь Зенона находятся другие подробности (Diog. Laert., VII, 10); но Г. Дройзен (Hermes, XVI, 1881, р. 291) вопреки довольно веским возражениям доказал, что этот декрет составлен из двух разных документов, вследствие чего и невозможно определить год, когда был архонтом Арргенид. Е. Rohde (Rhein. Mus., XXXIII, 1878, p. 622, XXXIV, 1879, p. 154), по Филодему (Pap. Ercolan., I, 875, col. 28), доказывает, что Зенон умер в 01. XXIX, 1, т. е. 264/263 г. до P. X. Правда, с методической точки зрения, его доказательство безупречно: но, по таблицам Евсебия, день смерти Зенона значится в 01. CXXVIII, 1; а Диоген говорит, что Персей процветал в 01. СХХХ, когда Зенон был уже старцем; Нибур (Kieine Schriften, 459) заключает поэтому, что Зенон жил после 01. CXXXI. В письме к Антигону (Diog. Laert., VII, 7), в котором он извиняется в том, что по старческой немощи не может сам прибыть в Македонию, а присылает двоих из своих учеников, он говорит, что ему 80 лет; а это письмо, за подлинность которого ручается авторитет Аполлония Тирского, написано до 271 г.; доказательством стужит то, что умерший в этот год Эпикур застал у Антигона обоих присланных стоиков — Персея и Филонида (Diog. Laert., VII, 9). Отсюда уже следует, что, без сомнения, достоверное указание Персея искажено писцом; вместо δύο και έβδομήκοντα ετών, которое прожил Зенон, следует писать δύο και ένενήκοντα. Следует отвергнуть сомнительные расчеты Клинтона (Fast. Hell., II, 368); единственная хоть сколько-нибудь надежная основа для решения вопроса заключается в отношении упомянутого письма к македонским условиям. Антигон, как кажется, только в промежуток между 278 и 274 годами пользовался достаточным досугом для того, чтобы предаваться таким проектам, какие упоминаются в письме. Антигон после смерти Зенона послал Фрасона в Афины, с тем чтобы испросить для покойника почет Керамика (Diog. Laert., VII, 15); тот же Фрасон предложил вышеупомянутый декрет (Diog. Laert., VII, 10). Это, конечно, не могло быть во время Хремонидовой войны, потому что тогда не позволили бы аттическому гражданину в качестве посланника враждебного монарха предлагать декрет; оно не могло также быть после подчинения, ибо в таком случае Антигон не вел бы переговоров, а просто приказал бы. Зенон, стало быть, умер прежде войны, прежде 266 года; он не совсем точно сказался в упомянутом письме восьмидесятилетним старцем. Он, вероятно, умер в 267 г. Таким образом, смерть его можно привести в связь с возникновением борьбы за свободу; война началась только тогда, когда умер предостерегавший граждан посредник.
  100. Отношение Демохарета к Антигону весьма знаменательно; он мог предложить Зено-ну ходатайствовать у царя о его желаниях (Diog. Laert., VII, 14); о его поведении в день рождения Галькионея, который в Афинах праздновался по приказу Антигона см. Diog. Laert., IV, 41.
  101. Atheji., II, 51а.
  102. Хремонид был, по С. I. Attic, II, п° 332, сыном Этеокла из дома Эфалидов, а Платон сыном Аристона из дома Коллита.
  103. См.: Diog. Laert., II, 168 и других.
  104. О статуе в Олимпии см.: Paus., VI, 15, 4.
  105. Так именно говорит Павсаний (III, 6, 3). Олимпийская надпись п° 196 (Arch. Zeitung, 1878, p. 175) гласит: βασιλεύς Πτολεμ[αΤος βασιλέω]ς Πτολεμαίου… βασιλέα Λ]ακεδαιμον[ίων εύνοιας ένεκ]α είς αυτόν κ[αι…] Διί Όλυμπίψ; здесь ввиду многих недостающих букв помимо Αρέα нельзя вставить другого имени современного спартанского царя.
  106. С. I. Attic, II, п° 332. Это предложение сделал Хремонид. Дата определяется следующим образом: έπι ΠειΟιδήμου άρχοντος έπι της Έρεχύειδος δευτέρας πρυτανείας и т. д. Диттенбергер (Hermes, II, S. 301) относит этого архонта к 01. CXXVIII, 2 или 3 (267/266 г. или 266/265 г.): он справедливо опровергает возражение Германна (Zeutsch. fur Alterth., 1845, S. 594), который говорит, что, по Каллипову периоду, в 01. CXXVIII, 3 был високосный год, тогда как, судя по надписи, в это время был простой год. Я не могу согласиться с мнением Келлера в том, что договор должен был предшествовать войне; прежде чем Афины могли в народном собрании обсудить и решить такой союз, должно было, как кажется, совершиться какое-нибудь дело, например взятие Пирея. Замечательно то, что по этой надписи можно еще признать существование двенадцати фил и что название филы πρυτανείας на 3-й строке — это была или Αντιγονίς, или Δημητρίας — было вырезано впоследствии, вероятно в первую македонскую войну, как надо заключить по Ливию (XXXI, 44).
  107. v. 31: δπως δν ούν κοινής ομονοίας γενομένης τοις "Ελλησι προς τε τούς νυν ήδικηκότας και περεσπονδηκότας τάς πόλεις πρόθυμοι μετά του βασιλέως Πτολεμαίου και μετ' αλλήλων ύπάρχωσιν άγωνισται και τό λοιπόν μείτ ομονοίας σωζωσιν τάς πόλεις…
  108. С. I. Attic, II, n° 334: έπι Διομεδοντος άρχοντος, может быть, это был год, следующий после архонта Пифидема. Относительно календарских затруднений см.: Bokh., Epigr. chron., Stud., S. 77 ff. и Kohler (С. I. Attic, II, p. 159K
  109. Высшее финансовое ведомство, δ έπι της διοικήσεως, которое в течение некоторого времени (вероятно, начиная с 287 г.) заменялось коллегией, было уже восстановлено в прежнем виде; это видно из почетного декрета, который был выдан Зенону (Diog. Laert., VII, 11), также Федру из общины Сфетта (С. I. Attic, п° 331); может быть, ввиду предстоявших угрожающих событий предпочли восстановить более прочную власть, нежели дать волю демократической разнузданности.
  110. Гегесандр; см.: Athen., VI, р. 250: οί δε δημαγωγούντες ΆΟήνησι κατά τον Χρεμονιδειον πόλεμον κολακεύοντες τούς Άί)ηναίους и т. д.; однако тогдашними вождями народа были именно Хремонид и его друзья.
  111. Эти известия Павсаний (III, 6, 4) заимствовал не у Филарха, ибо они уклоняются от показаний Юстина; но мы не в состоянии добиться того, откуда они почерпнуты. Ср.: Paus., I, 1, 2; 7, 3.
  112. Ср.: Polyaen., IV, 6, 3.
  113. Iustin., XXVI, 2, 1: «in speciem castrorum relicta parva manu adversus ceteros».
  114. Iustin., XXVI, 2. Trog: "ut defectores Gallos Megaris delevit*.
  115. Athen., VIII, p. 334; Phylarch., fr. 1.
  116. Polyb., II, 45. — συνθήκας ύπ' εξανδραποδισμοί και μερισμώ της Ακαρνανίας (Polyb., IX, 34). Schorn (S. 58) доказал, что этот раздел не мог совершиться впоследствии. Юстин (Iustin., XXVIII, 1) упоминает об этом разделе.
  117. Frontin., Strat., Ill, 4, 5. Другие авторы это взятие Левкады приписывают старшему Александру Эпирскому. Выше мы предположили, что акарнанцы, над которыми господствовал Пирр до своего италийского похода, впоследствии освободились.
  118. Доказательством его теоретических познаний служит, по крайней мере, то, что он, подобно своему отцу, писал о тактике (Arrian.; Aeilan., Tact. init).
  119. Юстин (Iustin., XXVI, 2) называет его: hujus (Antigoni) filius Demetrius, puer admodum; точно так же изображает его армянский Евсебий. А все-таки это неверно. Оттого что Деметрий, сын Антигона, был рожден тою сирийскою Филою, которая, как выше доказано, лишь после 278 г. вступила в брак с Антигоном, а так как упомянутая война происходила прежде 265 г., то молодому победителю тогда не было еще 12 лет. Вероятно, Филарх уже сделал ошибку, которая повторяется у обоих независимых друг от друга авторов. Можно предположить, что filius поставлено верно, а ошибка заключается в имени, так что вместо Demetrius следует писать Halcyoneus; однако, не говоря уже о натяжке такой замены, она оказывается несостоятельною потому уже, что Halcyoneus, этот любимец отца, пал в битве, в которой присутствовал сам Антигон, и был в 272 г. уже предводителем в Аргосе, так что он не мог называться admodum puer в этой войне. Победу над Александром одержал Деметрий, брат царя, либо Худощавый, о возрасте которого мы ничего не знаем, либо, что всего вероятнее, Красивый, сын Птолемаиды, на которой отец женился в 278 г. в Милете; этому Деметрию было тогда около 20 лет от роду, и к нему, пожалуй, можно было бы отнести admodum puer.
  120. У армянского Евсебия (I, р. 243, ed. Schone) сказано: proelio autem victus (Pyrrhus, no ошибочному заявлению Евсебия) Derdiae a Demetrio rebus quoque privatur. Название места происходит, как заметил уже Нибур (Kleine Schriften, S. 229), от македонского имени Дерда; он, однако, упустил из виду, что было двое Дерд, два князя в Элимиотиде, самой юго-западной из верхних областей Македонии, лежавшей как раз на границе эпирской Паравеи.
  121. Я назвал Фессалию на том основании, что у армянского Евсебия об этой войне упоминается не в главе Macedonum reges, а в другой — Thessacorum reges. Укрепленная Деметриада, вероятно, удержалась.
  122. Pomp. Trog., Prol., XXVI.
  123. Suid., s. v. Εύφορίων. Поэт ЭвцЪорион родился в 275 г. в Халкиде: της Αλέξανδρου του βασιλεύσαντος Ευβοίας, υΙού δε Κρατερού, γυναικός Νικαίας στερξάσης αυτόν, εύπορος σφόδρα γεγονώς ηΛύε Άντίοχον τον μέγαν-βασιλεύοντα. Я присоединяю последние слова, для того чтобы не усомнились даже у Свида принять в буквальном смысле аорист του βασιλεύσαντος. Кратер, преданность которого единоутробному брату Антигону прославляет Плутарх (De fratr. am., 15), родился в 321 г.; между 300 и 290 гг. у него мог родиться сын его Александр; после смерти отца (после 270 и прежде 265 г.) к нему перешло начальство над гарнизонами в Коринфе и в Халкиде; он женился, вероятно, незадолго перед тем; может быть, брак его состоит в связи с его отпадением. Имя Никеи намекает на происхождение из дома Антипатра или Лисимаха.
  124. Вероятно, Архин (Polyaen., Ill, 8).
  125. Paus., Χ, 21, 1.
  126. Plut.: de se ipsum citra inv. laud., 16: έν τή περι Κών ναυμαχία и Apophtg. (Vol. II, p. 31, ed. Tauchnitz): προς τους Πτολεμαίου στρατηγούς. Правда, Плутарх рассказывает ту же историю еще раз (Pelop., 2), но тут он предпосылает ей слова: Αντίγονος ό γέρων δ'τε ναυμαχειν περι ~Ανδρον έμελλεν. Он смешал или эту битву при Косе с бывшею впоследствии при Андросе, или первого Антигона, которого иногда также звали Ь γέρων (De fort. Alex., 1, 9) с его внуком. Wyttenbach (S. 1080 f) полагает, что к этой битве при Косе относится следующее место у Афинея (Athen., р. 209): την Αντιγόνου ίεραν τριήρη, fj ένίκησε τους Πτολεμαίου στρατηγούς περι Λεύκολλαν της Κώας; он мог бы еще прибавить к этому, что Гонатова трирема Истмия (νάυαρχις) с ее свободно разросшимся плющом и была, вероятно, этим кораблем (Plut., Quaest. symp., V, 3, 2). Однако на Косе нет никакой Левколлы; но мыс того же имени находится на Кипре близ Саламина, и он играет важную роль в морской битве Деметрия в 306 г.; следовательно, тут Афиней или Мосхион в своем трактате о Гиероновом корабле смешал две битвы. Однако имя Левколлы встречается довольно часто; Плиний (V, 27) придает это имя мысу в Памфилии, который называется обыкновенно Левкофеей, и еще (V, 31) одному местечку на Хелидонских островах.
  127. Мы готовы были бы к этой битве при Косе отнести вышеупомянутое уже место, где Диоген (IV, 39) говорит, что после морской победы Антигона многие перешли к нему или отправили к нему έπιστόλια παρακλητικά; а для того чтобы понять повод к этим выражающим сожаление письмам — ибо так объясняют комментаторы Диогена слово παρακλητικά, — следует предположить, что Галкионей пал в сказанной морской битве. Этому, однако, противоречит не только рассказ о его смерти, по которому надо полагать, что Галкионей пал в сухопутной битве (Aelian., Var. Hist., Ill, 5; Plut., Consol., 33), но еще более положение тогдашних Афин. Философы могли, конечно, поддерживать нейтралитет, как то известно про Аркесилая; но заявлять явное сочувствие было немыслимо в городе, который с таким напряжением и с такою надеждою вел борьбу. Наконец, для подобного рода сожалений в письмах слово παραμυθητικά оказывается более подходящим и общеупотребительным, тогда как παρακλητικά означает приглашение.
  128. Imhoof-Blumer (Choix de monnaies grecques, pi. IX, n° 22) с большою вероятностью относит к этой победе медаль, на одной стороне которой находится голова Посейдона, а на другой — стоящий на носу корабля Аполлон с надписью ΑΝΤΙΓΟΝΟΥ ΒΑΣΙΛΕΩΣ.
  129. Очень может быть, что Антигон именно в этот раз завладел несколькими Кикладскими островами, что, впрочем, могло случиться также и в непосредственно следующей за сим войне. По искаженному тексту Плутарха (Plut., Arat., 12): ήψατο της Άδρίας πολέμιας ούσης, едва ли можно заключить о том, что он в 250 г. владел Андросом; поправка 'Акт1ои;(на Эвбее) еще нелепее: Bergk (Zeitshr. fur Alterth., 1846, S. 669) предложил писать Υδρίας, что весьма правдоподобно.
  130. Сюда, как мне кажется, следует отнести заметку из Sext Emp., adv. Gramm, p. 106 (Т. II, ed. Lips., 1842), в которой сказано, что посланный Птолемеем по личным делам к Антигону и сурово им отринутый Сократ возразил ему Гомеровыми стихами Ириды, обращенными к Посейдону (II, v. 201—203):

    ούτω γαρδή τοι κέλεαι, γαιήοχε κυανοχαΤτα,
    τόν δε φέρω ΔιΙ μύΰον άπηνέα τε κπατερόν τε,
    f) τι μεταστρέψεις; στρεπται μέν τε φρένες έσΰλών,

    после чего Антигон сделался уступчивее (μετεβάλλετο). Не был ли Патрокл отрезан вследствие победы при Косе? — Во всяком случае, тут не может быть и речи об Антигоне Одноглазом, а Антигона Досона нельзя было признать господствующим над морем Посейдоном. Может быть, Сострат «книдянин, сын Дексифана» (Strab., XVII, 791), был одним из στρατηγοί во флоте при Косе: этв, впрочем, подлежит сомнению, и тем еще менее можно предположить, что он выстроил и посвятил θεοι σωτήρες маяк Александрии лишь «после смерти и обоготворения Птолемея I».

  131. Trog., Pomp. prol., XXVI. О смерти Арея под Коринфом упоминает Плутарх (Agis, 3). Его смерть служит единственным указанием, какое имеется для хронологии всей войны. И в самом деле, судя по Диодору (XX, 29), он царствовал 44 года, его предшественник Клеоним — 60 лет 10 месяцев (Diod., loc. cit.), брат Клеонима, Агесиполь — 1 год, наследовав павшему в июле 371 г. при Левктре своему отцу Клеомброту. Если первое и последнее из этих чисел так же верны, как и среднее, то день смерти Арея выпал в мае 265 г. Ошибка не может быть более двух месяцев. Относительно дальнейших хронологических определений см. ниже.
  132. Искаженное место у Полибия (Exc. Vat., XXXVIII, 5, 8, ed. Hultsch) относится, вероятно, не к этому завоеванию вновь Эвбеи, как полагает Нибур (Kl. Schriften, S. 226), а к непосредственно предшествовавшей тому эпохе; может быть, даже, что пробел ΦωκεΤς… εΤς Λοκροι следует восполнить не через Εύβοεις, а через ΔωριεΤς. Судя по этому, Александр (του βασιλεύσαντος Ευβοίας, см.: Suidas, s. v.) является впоследствии только династом в Коринфе. Слова Плутарха (Arat., 12) понятны также при такой комбинации.
  133. Plut., Agis, 3.
  134. Paus., I, 3, 6: έπι μακροτατόν χρόνον. Павсаний (I, 30, 4) говорит, что страна была опустошена и что именно храм и роща Посейдона Колонского были разрушены.
  135. Так рассказывает эту нелепую историю Полиен (IV, 6, 20); она нелепа не потому, что противоречила бы характеру Антигона, а потому, что если Антигон мог достичь цели с помощью такой жалкой хитрости, то ему незачем было бы прибегать к ней.
  136. Смерть Филемона (Suid., s. v.) довольно точно определяет время. У Диодора (XXIII, exc. Hoesh., р. 163. 164; ed. Dindorf, XXIII, 6 и 9) о ней говорится прежде осады Агригента (начиная с июня до декабря 262 г.); вероятно, Диодор по своему обыкновению отметил ее в исходе предшествовавшего года; итак, Афины пали в течение 263 года, вероятно, летом. Арей умер летом 265 г.; в течение того же года Антигон вел войну против своего племянника Александра Коринфского, а потом он напал на Афины; на этот раз он потерпел неудачу, город сдался лишь в следующем за тем году. Вышеупомянутые даты по поводу Зенона дают возможность распределить хронологические факты, предшествовавшие смерти Арея. Тотчас же после смерти Зенона, т. е. в 266 году, началась Хремонидова война; в качестве посредника между Афинами и Антигоном (πολλά ύπερ Αθηναίων έπολιιεύσατο προς Αντίγονον — Aelian., Var. Hist, VII, 14) он, может быть, и успел бы отклонить ее. В тот же год последовало поражение галлов при Мегаре и отступление спартанцев; зимой или весной вслед за тем вторглись молоссы; потом произошла морская битва при Косе; а летом умер Арей.
  137. Niebuhr, Kleine Schriften, S. 463; я передал его слова, ничего не изменив, оттого, что они незаменимы. Он прибавил: ού γάρ είναι Οεμιτόν άκουσαι αύτας [άλώναι τάς Αθήνας]. Герхер пишет: μειναι αύτάς, не присоединяя сюда приставки, которая оправдывает мнение Нибура.
  138. Сильное греческое выражение гласит: οΤον έιηΟέατον άπολωλεκχώς, Diog Laert., Vll, 15.
  139. Paus., II, 8, 5; III, 6, 3.
  140. Гегесандр говорит (см.: Athen., IV, p. 168): "Деметрий, внук знаменитого Деметрия Фалерского, был вызван в ареопаг, где он получил выговор за то, что живет слишком пышно и водится с коринфскою гетерою. Он возразил в свою защиту, что живет как порядочный человек, что у него красивая гетера, что он никого не обижает, пьет свое хиосское вино и покрывает свои издержки из своего собственного имущества; он живет не так, как некоторые из ареопагитов, прелюбодеянием и подкупами; потом он назвал поименно тех, которые поступали таким образом. Узнав об этом, Антигон назначил его тесмофитом. В качестве гиппарха он в Панафинее воздвиг в честь своей любовницы помост возле Гермесов, выше последних, а в праздник Элевсинских мистерий — престол на священном месте, грозя побить палкой всякого, кто бы вздумал помешать ему. Не следует, впрочем, доверяться авторитету Гегесандра; множество выписок из его υπομνήματα у деипнософистов достаточно обнаруживает характер этих росказней, этих variae historiae о царях и рыбах, о поэтах и природе, о статусах и философах. Корке (De hypomn. graec, p. 20 sqq) весьма тщательно собрал характеризующие его эпоху заметки; родосский государственный муж Родофон, о котором упоминает Гегесандр (см.: Athen., X, р. 444) и по поводу которого Кепке сказал: "de tempore, quo vixerit, nihil compertum habemus*. есть, вероятно, тот самый, которого мы встречали в родосских посольствах 171—167 гг. (Polyb., XXVII, 6; XXVIII, 2; XXX, 5). Судя по этому, вышеприведенный анекдот может относиться также и к Антигону Досону; впрочем, ввиду положения Афин во времена Досона этого не может быть.
  141. Paus., Ill, 6, 3: έξήγαγεν εκουσίως τήν φρουράν. В Каноне армянского Евсебия и у Иеронима это показано в 01. CXXXI, 1 (255 г.). По надписи относительно публичных молитв (С. I. Attic, II, п° 373 Ь, р. 427), которая, по мнению Кёлера, относится к половине столетия, видно, что молились как за Антигона, так и за его супругу. Это была, вероятно, такая же формальность, какая относится к искаженной надписи…και τής βασιλίσσις(Ibid., n° 374, p. 8).
  142. По словам Ливия (XXXI, 26), они во времена Филиппа были semimti. Kohler (Hermes, VII, p. 3 Wachsmuth, Die Stadt Athen, I, S. 629).
  143. По Плутарху (Arat., 4), видно, что сикионский тиран Никокл враждебно относился к Антигону.
  144. Iustin., XXIV, 3. Тотчас же вслед за тем разошлась весть о смерти Мага (258 г.); это, впрочем, не доказывает, что Александр вернулся лишь незадолго перед тем.
  145. Из существовших доселе владельческих условий следует, что Антигон и я не могла быть основана ранее; мы предполагаем, конечно, что город основал Антигон, а не Пирр, который будто бы назвал его в честь своей египетской жены Антигоны. Последнее я отверг по двум причинам. Плутарх (Pyrrh., 6) говорит, что в память Береники, матери Антигона, Пирр основал город Береникиду; а об Антигонии он вовсе не упоминает. Сверх того, оказывается, что положение Антигонии имело гораздо меньшее значение для молосского царства, а Македония, напротив того, должна была ради собственной безопаснскгги обладать как этим пунктом, так и Антипатридой на Алее. Λ
  146. Callim., in Dei, v. 168:

    ……ώ ύπό μίτρην
    ϊξεται ουκ όχκουσα Μακηδόνι κοιρανέεσΰαι
    άμφοτέρη μεσόγαια και αι πελάγεσσι κάΟηνται
    μέχρις οπου περάτη τε και δππόόεν ώκέες Ιπποι
    Ήέλιον φορέουσι.

    Отнести псалом LXXII к Птолемею II мне кажется делом слишком рискованным.

  147. Мемнон (Memnon., р. 15) говорит здесь, по Нимфису, чему, конечно, противоречит Сигейский декрет (С. I. Graec., II, п° 3595): την βασιλείαν… και την αρχαίαν διάΟεσιν κατέστησε. Однако это почетный декрет.
  148. По надписи в Эритрах (Curtius in den Monatsberichten der Berl. Acad., 1875, S. 554); в ней находится послание царя Антиоха к городу, где сказано: διότι έπί τε Αλέξανδρου και Αντιγόνου αυτόνομος ην και αφορολόγητος η πόλις υμών και of ημέτεροι προγο[νοι] έσπευδον άεί ποτέ περι αύτης…, следовательно, Селевк, подобно Александру и Антигону, не даровал городу автономии. Впрочем, судя по словам ημέτεροι προγονοί, можно это отнести к Антиоху И.
  149. В том же послании Антиоха к Эретрии сказано: και άφορο[λογ]ήτους είναι συγχωρουμεν των τε άλλων απάντων και [των είς] τά Γαλατικά συναγομένων.
  150. Memnon., ρ. 16. Не сказано, конечно, но само собою разумеется, что этот Эвмен брат или племянник Филетера. Город, который Геракл иды охотно купили бы, он отдал в подарок понтийскому Ариобарзану, бывшему царем в 266 г. Филетер умер в 263 г. восьмидесяти лет от роду; из двух братьев его, Эвмена и Аттала, Эвмен был старший; потому я и готов признать Эвмена из Амастриды его сыном и династом, царствовавшим впоследстии в Пергаме.
  151. Так называемая Сигейская надпись гласит: Άντίοχος… έν αρχη τε παραλαβών την βασιλείαν και προστάς ένδοξου και καλής αίρέσεως έζήτησε τάς μεν πόλεις τάς κα|τά] την Σελευκίδα περιεκομένας ύπό καιρών δυσχερών δια τούς άποστάντας τών πραγμάτων είς είρηνην και την άρχαίαν εύδαιμονίαν καταστησαι, τους δ' έπιΟ εμένου^ τοΤς πράγμασιν έπεξελΟων καΰάπερ ην δίκαιον ά*ζκτήσασί)αι την πατρκμαν αρχήν… νυν δε παραγενομενος έπι τους τόπους τους έπι τάδε του Ταύρου κτλ. — Более подробные замечания относительно этой надписи поместил я в Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft, 1843, Heft 1.
  152. Polyaen., VII, 39; тут говорится о восстании 3000 персов (солдат) в Ранде на границе Арии; 3000 гоплитов и 300 всадников, македоняне и фракийцы, тотчас же явились, с тем чтобы подавить его. Относительно положения Ранды см. Ptol., VI, 19 в описании Дрангианы: και κατέχονται τά μεν προς τη Αρία 'Ράνδαι.
  153. Об этой войне, сколько мне известно, нигде не находится никакого непосредственного известия; а все-таки не подлежит сомнению, что война была; и точно, в последовавшей затем великой борьбе Филадельф обладал Дамаском (см. Polyaen., IV, 15). Слова έζήτησε… τους έπιΟεμένους τοις πράγμασιν έπεξελθών в так называемой Сигейской надписи относятся, вероятно, к египетской войне. В Финикии, как окажется впоследствии, Арад остался при сирийском царстве, так что Элевтер составлял, вероятно, границу.
  154. Примером может служить галат Ариамн (ввероятно, Ариман?), блистательно угощавший всех своих соплеменников в течение целого года (Phylarch., см. Athen., IV, р. 150 (fr. 2)).
  155. К этому миру помимо вышеупомянутых слов относится, вероятно, также следующее выражение Сигейской надписи: νυν δε παδαγενόμενος… αμα και ταις πόλεσι την είρηνην κατεσκευασε και την βασιλείαν είς μείζω και λαμπροτέραν διάΟεσιν άγήγοχε. Здесь подразумеваются, вероятно, упомянутые выше уступки со стороны Антигона, который сам сделал некоторые приобретения на азиатском берегу.
  156. Выше предполагалось, что в мирном трактате между Антигоном и Антиохом выговорена была свобода греческих городов в Азии; однако во время затруднительного положения до 270 г. Антигон не был в состоянии настойчиво ссылаться на свою гарантию, так что относительно этих городов Антиох мог до поры до времени поддерживать систему своего отця
  157. В этом, как кажется, можно убедиться, судя по смыслу Сигейской надписи: в ней, прежде всего, упоминается восстание в Селевкиде; затем говорится, что царь начал τους έπιΟεμενους… А επεξελϋων… άνακτήσασΟαι τήν πατρωαν άρκήν' δι Ь* και χρησαμενος επιβολή καλή κα δικαία και [λ]αβων ού μόνον τούο, φίλους και τάς δυνάμεις είς το διαγωνίσασ&ζι περι τών πραγμάτων αύτω προΟύμως, άλλά και το δαιμόνιον εύ'νουν καΐ σύνεργον и т. д. νυν δε παραγενόμενος είς τους τόπους τους έπι ταδε του Ταύρου… То, что ни в этой, ни в Эрифрейской надписи не упоминается о великой победе, одержанной Антиохом над палатами, служит уже достаточным доказательством того, что обе они составлены были прежде этой битвы.
  158. Lucian., Xeuxis sive Antioch.; заимствовал ли он свое описание, как предполагали Вернсдорф и другие авторы, у Симонида из Магнесии в эпоху Антиоха Великого — γέγραφε τάς Άντιοχου πράξεις- και τήν προς Γαλατάς μάχην, 6τε μετά τών ελεφάντων τήν ϊππον αυτού έφθειραν (исправленное, как кажется, верно в αυτών ίφθειρεν) — черпал ли он из иного источника — все это решительно подлежит сомнению; не решено также, было ли описание Симонида изложено в поэме, оттого что он сам был эпическим поэтом. В ту эпоху было немало историков, писавших в таком же фантастическом роде.
  159. Lucian (De lapsu in solid., 9) называет его τήν Οαυμαστήν έκείνην νίκην; Александр явился будто бы царю во сне и сказал ему боевой крик, при котором он одержит победу. Плиний (VIII, 3) упоминает о слоне в этой битве.
  160. Аппиан (Арр., Syr., 65) говорит: Άντίοχος… ος και Σωτήρ έπεκλήδη, Γαλατάς έκ της Ευρώπης είς τήν 'Ασίαν έμβαλόντας έξελάσας. В Сигейской надписи стоит… τήρα γεγονότα του δήμου, что, как само собою разумеется, может значить только σωτήρα; однако это не относится к прозвищу царя. Аппиан утверждает, будто он принял или получил это прозвище вследствие победы, одержанной над галатами, что, впрочем, весьма сомнительно. В словах Лукиана ot Μακεδόνες έπαιώνιζον… και άνέδουν τον βασιλέα καλλίνικον βοωντες тоже думали признать данное победителю прозвище, упуская из виду, что у греков были также своего рода победные песни. В отношении прозвища Сотер надо заметить, что оно не встречается именно на тех монетах, которые с их изображениями слонов относятся, по-видимому, к победе над галатами. Монеты с надписью ΣΩΤΗΡΟΣ взамен обыкновенной ΒΑΣΙΑΕφΣ ΑΝΤΙΟΧΟΥ нечасто попадаются; у Мионне находятся всего две (Suppl., VIII, р. 9, п° 48; р. 11, п° 56). одна из Парижского кабинета с обликом царя d’un age avance; Froehlich, Ann. Sei, p. 25 уже знал их. Хотя эти монеты не обозначены никакими особыми отметками, однако они отчеканены, вероятно, автономными городами, для которых Антиох был не царем, а «спасителем». Мионне по находившейся у него монете неверно списал надпись ΑΝΤΙΟΧΟΥ ΣξΠΉΡΟΣ; как в этой, так и в другой монете ΣΩΤΗΡΟΣ стоит впереди, на том месте, где обыкновенно находится ΒΑΣΙΑΕφΣ. Этим объясняется странная фраза в С. I. Graec, HI, n° 3075: τα! 'Αντιόχου βασιλέως και σωτήρος здесь σωτήρ не прозвище, а статус. В священной надписи Селевкидовой эпохи (С. I. Graec, III, n° 4458) царь называется: 'Αντιόχου Απόλλωνος Σωτήρος.
  161. Дальнейшие подробности см. в приложении I.
  162. Liv., XXXVIII, 16.
  163. Здесь считаю необходимостью присоединить заметку, которая встречается совершенно изолированно. Секст Эмпирик (Adv. gramm., p. 13 — Т. И, р. 114, ed. Sips., 1842) рассказывает, что царь Антиох, овладев Приеною, велел своему танцовщику Сострату во время' пира проплясать «свободу»; как уроженец Приены Сострат возразил: теперь некстати будет плясать этот танец, оттого что родной город порабощен; вследствие этого царь даровал городу свободу. Здесь речь идет именно об этом Антиохе; это видно из заметки Гегесандра (см.: Athen., I, р. 19; cf. VI, р. 244), где сказано, что царь Антиох отличал танцовщика Архелая и что отец Антиоха сыновей «флейтиста» Сострата произвел в соматофилаки. Если бы Кепке (De hypomneniat., p. 30) обратил внимание на это место у Секста, то не преминул бы отнести это известие к Антиоху Теосу и Сотеру. Не подлежит сомнению, что флейтист и танцовщик Сострат одна и та же личность; в другом месте Афиней называет его, по Аристодему, лизоблюдом Антиоха. — Приена была, вероятно, одним из тех городов, о которых, как замечено в начале этой главы, Мемнон сказал, что они благодаря галатским наемникам сохранили свою независимость. В таком случае царь, одержав великую победу над галатами, покорил, вероятно, Приену и другие ионийские города; и в самом деле, эти события никак нельзя отнести к 278 г.
  164. Место этой победы отмечено, вероятно, основанием Апамеи, прозванной впоследстии Дамеей (см. приложение 1Ь
  165. Strab., XVII, р. 789. V,
  166. Callim., in Del. 170: δδ' έίσεται ήΟεα πατρός; cf. Theocrit., XVII, 121.
  167. Athen., XIII, p. 576.
  168. Это странное показание Филарха у Афинея (XII, р. 536) подтверждается некоторым образом словами Каллимаха, обнаруживающими, по крайней мере, то, что подобного рода нелепости отвечали воззрениям двора в ту эпоху, как например (in Apoll., v. 40): Απόλλωνος άποστάζουσιν έι&ειραι… αυτήν πανάκειαν и т. д., v. 45: άνάβλησις Οανάτοιο, также отрывок у Clem. Alex., Str., V, с 11, § 69: η πανακες πάντων φάρμακον ή σοφία. Подобно тому и повар в комедии («Солдаты» Филемона) похваляется: άύανασίαν εύρηκα (см.: Athen.* VII).
  169. Юстин (Iustin., XVI, 2) говорит: *regno ei publice tradito privatus officium regi inter satellites fecerat*; cf.: Lucian., Maer., 12.
  170. О том, как в Александрии смотрели официально на такое престолонаследие, можно судить по Каллимаху (in Ιον. 55 sqq.); он, правда, по поводу Зевса говорит: хотя братья и старше его от роду, однако они охотно предоставили ему небо; древние поэты неверно заявляли, будто жребий решил это; и в самом деле, какой безумец решился бы бросать жребий между Олимпом и Гадесом; не жребий, а έργα χειρών сделали из Зевса έσσήνα θεών.
  171. Paus., I, 7, 1. Шамполлион того мнения, что этот кипрский Лагид, которого Павсаний не называет, есть тот самый Мелеагр, который в Македонии на короткий срок наследовал Керавну. Мелеагр был не сыном Таиды, как полагает Друман (Rosett., Inschrift, S 76); это видно из слов Афинея (XIII, р. 576), где сказано, что Таида родила Птолемею троих детей, а именно Лентиска, Лага и Ирену, вышедшую впоследствии замуж за Эвноста, царя Сол на Кипре. Это место у Павсания изложено в таком виде, что взамен καί άλλον следовало бы ожидать собственное имя.
  172. Diog. Laert., V, 78; Cic, Pro Kab. Post., IX (23) и пр.
  173. Schol., Theocrit., XVII, 128. Само собою разумеется, чЩ намек Феокрита (XVII, 44) к ней не относится. Она в 283 или 282 г. вышла замуж за Птолемея и родила трех детей; она была сослана, вероятно, после 279 года.
  174. Paus., I, 7, Г, бестолковый Геродиан (Hist., I, 3) также порицает это; Авзоний (Mosella, V, 310) говорит о том же incesti foedus amoris. Известна отпущенная Сотадом острота и трагические последствия ее (Athen., XIV, р. 621; Plut., De puer. educ, 15; Quaest. symp., IX, 1 и т. д.); я здесь не намерен подвергать критическому разбору этот рассказ. В одной из следующих заметок нам придется пояснить намек одного из современных комиков на этот брак. Как истый придворный поэт Феокрит (XVII, 130) настойчиво указывает по этому поводу на Ιερός γάμος Зевса и Геры (κασίγνητον τε πόσιν τε). Так как этот оборот не встречается в гимне Каллимаха в честь Зевса, то не подлежит сомнению, что гимн был написан до второй женитьбы, что, впрочем, и без того оказывается вероятным вследствие раздела отцовских владений. Летрон (Recueil, р. 180) привел хронологию основания колоний в связи с этим браком; но доводы его лишены той проницательности, какою отличается критика этого знаменитого исследователя. Я не могу также согласиться с его объяснением относительно заметки, сделанной к Феокриту (XVII, 58): δ Φιλάδελφος… έγεννήΟη ύπο Βερενίκης, ή γάρ Βερενίκη Ουγάτηρ Αντιγόνης του Κασσάνδρου του Αντιπάτρου αδελφού του έσπουδακότος κτλ. При этом он слова (ή γάρ — Αντιπάτρου) помещает в скобки, как будто αδελφού относится к Βερενίκης. Это невозможно. Береника в 316 г. уже, будучи женою Птолемея, родила Арсиною (История диадохов, прим. 82), а в прежнем браке она родила уже Мага и двух дочерей; Маг в 308 г. уже в состоянии был принять управление Киреною: он родился не позже 325 года. Беренике тогда было, по крйней мере, 15 лет от роду, она родилась не позже 340 года. В таком случае, мать ее родилась, без сомнения, прежде 355 г.; в это время сын Антипатра, известный Кассандр, которого Летрон считает отцом этой Антигоны, был еще чуть ли не отроком; δ Κασσάνδρου γάμος, на которой находился Спевсипп (Diog. Laert., IV, 1), могла быть между 348 и 340 гг. Кассандр, отец Антигона, — не кто иной, как сын старшего Иолла, брата Антипатра. Про Кассандра Схолиаст говорит: του έσπουδακότος την έν τώ Τριοπίώ την Δωριέων σύνοδον. После этого можно, пожалуй, предположить, что этот Кассандр тот же Асандр, который в Истории диадохов так часто встречается в качестве сатрапа Карий, а потому у Схолиаста также следовало бы читать Асандр. Это, однако, неверно. Сатрапом Карий был брат не Антипатра, а Пармениона. — Относительно титула αδελφή, придаваемого египетским царицам, находится несколько указаний у Летрона (Recueil, р. 3 и 9). При несомненно засвидетельствованном осуждении подобного рода браков все-таки странно, что этот почетный титул был введен также в Сирии для цариц. Упоминаемая в Сигейской надписи сестра-царица Антиоха I есть, надо полагать, Стратоника — дочь Деметрия; факт, конечно, странный, но опровергнуть его нельзя. Невозможно также доказать его с полною очевидностью, ни даже по надписи у Грутера (CXXXVIII, 4) на женской статуе с руками под покрывалом: Βασίλισσαν Αρσινόην βασιλέως Πτολεμαίον και βασιλίσσης Βερενίκης Στρατονίκη βασιλέως Δημητρίου. Я пытался разобрать этот вопрос в Zeitschrift fur AJterthumswissenschaft, Heft 1. Необходимо, однако, вспомнить, что при дворе Селевкидов название «брат» встречается тоже в виде почетного титула; см.: Ioseph., Antiq., где находится несколько таких примеров.
  175. Schol., Theocr., XVII, 128.
  176. Steph. Byz.: "Εφεσος·; Strab., XIV. p. 640.
  177. Iustin., XXIV, 3, 3.
  178. Memnon, p. 7.
  179. Я не обинуясь говорю это; в списке претендентов как у Диодора (Fr. inc., p. 267, ed. Tauchnitz; XXII, 4, ed. Dind.), так и у Порфирия (Fr. Hist. Graec, III, p. 697, ed. C. Muller) значится Птолемей, старший сын царицы.
  180. Мы не знаем, когда совершился этот брак. В Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft (1843, Heft 1) я старался доказать, что эта свадьба была незадолго до 266 г.; главным доводом здесь служит бегство Сотада в Кавн, где наказал его Патрокл, который по пути в Аттику, вероятно, отнял эту станцию у родосцев, нарушив тем их нейтралитет. Другим доказательством служит следующее: комический писатель Алексис в своем Гипоболимее (Meineke, III, S. 494) заставил одного из действующих лиц пить за здравие и семейное согласие царя Птолемея и его сестры. Известно, что Алексис Турийский родился еще прежде разрушения Турий в 390 г. и дожил до преклонных лет; если, однако, Мейнеке (Hist, crit., p. 375) вышеупомянутое место относит к женитьбе Птолемея II на его сестре Арсиное (quod ante 01. CXXIII, 1 fieri nullo modo potuit неверно: прежде 01. CXXV, 1 брак не мог совершиться), то надо предположить, что Алексис сочинил пьесу, когда ему было с лишком ПО лет от роду; Плиний (Hist Nat, VII, 48) не умолчал бы о таком замечательном факте. Одно из двух — или комедию написал не Алексис, или в ней говорится не о втором, а о первом Птолемее и о Беренике. В примечании к отрывку Мейнеке решает вопрос в пользу Птолемея I. И в самом деле, Береника была дочерью Лагида, но не Арсинои, как Птолемей; матерью ее была Антигона из дома Антипатра; и некоторые авторы настоящим отцом Птолемея считали царя Филиппа; брак с единокровною сестрою не был чужд эллинским нравам, и что всего важнее, во время их женитьбы, около 317 г., Афины не поддерживали почти никаких сношений с Египтом. Все будет гораздо лучше согласовываться, если женитьбу приписать Птолемею II и Арсиное: они были от одного отца и от одной матери; в таком случае, конечно, и слова Ισον ισψ κεκραμενον отлично могут быть применены как к вину, так и к царской чете. А если весельчак прибавляет затем, что он готов выпить еще два кубка:

    της ομονοίας δύο* τί νΰνμήκωμασω
    δνευ λυχνουχου προς τδ τηλικουτο φως;

    то под этим едва ли подразумевается доброе согласие между супругами, но, скорее, часто встречающееся на городских монетах ΟΜΟΝΟΙΑ между обоими государствами, Египтом и Афинами; в таком случае отрывок может относиться только ко времени Хремонидовой войны или к предшествовавшей эпохе. А потому упомянутая пьеса, конечно, не могла быть написана Алексисом Турийским, или, скорее, она давалась на сцене после его смерти, и тогда вставили тот стих по известному поводу. В одной из академических записок под заглавием Das Finanzwesen der Ptolemaer (Sitzungsber. der Berl. Acad., 1882, p. 226 sqq.) я старался точнее определить время сказанной женитьбы. Судя по памятнику в Мендете (который обнародовал в Zeitschrift fur agyptische Sprache, 1875, p. 331, Brugsch-Bey, сообщивший мне дополнение к комментариям и поправкам), Птолемей II сочетался браком со своей гораздо более старшей сестрой Арсиноей на 15-м году (своего царствования), а именно весною 270 года.

  181. Paus., I, 7: έπιτροπεύειν αξιωθείς; относительно его царского титула см. Историю диадохов. В качестве царя он изображен на знаменитом аметисте в Петербурге с увенчанною головою, которую скопировал и описал Висконти. Я здесь не стану повторять то, что в первом издании моей книги сказано было о монетах Мага, так как благодаря превосходным трудам Л. Мюллера вопрос с тех пор выяснен настолько, насколько можно было по сохранившимся монетам.
  182. Здесь, вероятно, нельзя будет воспользоваться Полиеном (II, 28, 2), если притом в точности передать слова Павсания. Парайтоний не что иное, как пограничная крепость, а к западу от нее живут мармариды.
  183. Судя по этому известию о галлах, оказывается, что война происходила после 280 года. Каллимах (in Del, 170—190) прибегает к странному обороту; но слова ξυνός δίεΰλος Аполлона и Птолемея против галатов вовсе не относятся к египетской экспедиции в Грецию с целью борьбы с кельтами, а именно к этому истреблению галатов на Ниле: «щиты», говорит поэт, «сами те, которые носили их, увидят погибшими в пламени, они послужат трофеями много пострадавшему царю». В примечании к этому месту сказано: известный Антигон, друг Фила-дельфа, прислал ему по его желанию этих галатов (προξενεί αυτούς αύτίμ а когда они захотели завладеть царскими сокровищами, то их в Себеннитском устье Нила предали смерти. Не подлежит сомнению, что это был македонский Антигон; если бы титул «друга» был точный, то присылка галатов могла совершиться только между 274 и 272 гг., во время войны Пирра; впрочем, это чересчур рискованное предположение. Однако откуда взялись эти галаты? Они едва ли были навербованы из рассеянных остатков в Греции, которые, как предполагает Дифенбах (Celtica, II, 1, р. 276), были тоже в Этолии; они, вероятно, прибыли из Фракии и Македонии, а там Антигон, начиная лишь с 277 г., стал твердою ногою; и поэтому также следует предположить, что война происходила после 277 г. Но она, по-видимому, предшествовала бракосочетанию Птолемея с Арсиноей.
  184. Я лишь в заметке решаюсь указать на другую комбинацию. Мы сейчас увидим, что Египет вел на берегу Понта борьбу с Митридатом, умершим уже в 266 г., а после того с его наследником, и что как раз в эт$ время Тиос получил имя Береники. Может быть, Птолемей и выслал туда флот с целью отстоять притязания только что сочетавшейся с ним браком сестры Арсинои на княжество Гераклеи (заключавшее в себе город того же имени вместе с Тиосом, Амастридою и Киером), на Кассандрию и Эфес, что именно и послужило поводом к первой сирийской войне. Впрочем, здесь все покрыто мраком неизвестности; мы должны ограничиться изложением в пределах возможности.
  185. Апамой называется она у армянского Евсебия (I, р. 250, ed. Schone), где имя Мага представляется под искаженным видом tarau (rapuit), у которого, помимо инициала, весьма сходные буквы, см. также Павсания (I. 7, 3). Я нисколько не сомневаюсь в том, что это та же Апама, которую Юстин (XXVI, 3) называет Арсиноей. Этому отнюдь не противоречит то, что дочь ее, жена Птолемея III, называется сестрою его: название сестры здесь не что иное, как титул. Однако Hygin (Astr. poet., II, 24) говорит: Ptolemaeus Berenlcam (т. е. упомянутая дочь), Ptolemaei et Arsinoes filiam, sororem suam, duxit uxorem. Основываясь на этом, Нибур (Kleine Schriften, S. 230) построил следующую гипотезу: отторгнутая Арсиноя из Копта спаслась бегством в Кирену, вышла замуж за Мага и была матерью этой Береники. Однако показание так называемого Гигина по сбивчивости его оказывается совсем негодным; Ptolemaei filiam во всяком случае — бессмыслица. Причина переименования неизвестна. — Хронология бракосочетания выяснится в некотором роде впоследствии.
  186. Paus., I, 7, 3: διέπεμψεν… τοις μεν άσΰενεστέροις ληστας κατατρέχειν την γήν, ο' δε ησαν δυνατώτεροι στρατέ ία κατεΐργεν.
  187. Athen., XIV, 621; в 266 году Патрокл стоял близ Аттики. Полиен (III, 16) сообщает о взятии Кавна Филоклом Πτολεμαίον στρατηγόν. Это тот самый Филокл, о котором несколько раз упоминается в надписи κοινδν των νησιωτών в Делосе (Homolle, Bull, de Corr. Hellen., V, 1880, p. 327): он там называется βασιλεύς Σιδωνίων Φιλοκλης, но вассалом Египта, καθ' ώς βασιλεύς Πτολεμαίος συπεταξεν. Дальнейшие подробности "ом. le comraentaire de Homolle.
  188. См. Эритрейскую надпись в Bull, de Согт. Hellen., ill, 1878, p. 388, и поправку Диттенбергера в Hermes, XVI, 1881, p. 195.
  189. Steph. Byz., v. ΒερενΤκαι. У того же автора относительно Άγκυρα находится весьма замечательная заметка, почерпнутая из XVII, книги Καρικά Аполлония: Μιθραδατην και 'Αριοβαρζςανην νεήλυδας τοις Γαλατις συμμαχήσαντας κτλ., взамен чего, конечно, следует писать: Μιύραδατη και 'Αριοβαρζάνη νεύ'λυδας τούς Γαλατάς. Это тот самый Аполлоний из Афродисии, на которого Стефан часто ссылается и которого Свида называет αρχιερείς και Ιστορικός. Эпоху, когда он жил, определить невозможно, ни даже по показанию Стефана Византийского в трактате Λητούς πολις, где сказано: Λητοπολιτης· ούτω γαρ Πολύστρατος και Απολλώνιος δ άρχιερεύς λεγόμενος αναγράφεται (это, вероятно, тот Полистрат, о котором упоминается в Антологии; в Anthol., VII, 292 находится его эпиграмма на разрушение Коринфа, которая определяет его эпоху). — Само собою разумеется, что этимология имени импровизирована, эту Анкиру можно принять за расположенный на фригийской границе πολιχνιον или за исстари известный город того же имени. Замечательно, что Летрон (Recueil, р. 184) не знает Тиос-Береники, а иначе это имя расстроило бы, конечно, его странную гипотезу.
  190. Polyaen., IV, 15. Mionnet (V, p. 8, n° 59) приводит монету Антиоха Сотера с надписью ΑΣΚ и относит эти буквы к Аскалону, которым, следовательно, владел этот царь. Знатоки говорили мне, что такое предположение крайне сомнительно; я должен, однако, заметить, что Л. Мюллер (Num. d. Alex., p. 309) признает его верным.
  191. Polyaen., II, 28, 2: τή τών πυρσών άπατη προήλθε της χωράς άχρι τού Χι καλουμένου. В напечатанном тексте стоит Χίου; Казобон признал это за Χειμώ κώμη у Птолемея. Блуме предполагает, что следует читать τού Δ καλουμένου. Впрочем, этот Χείμώ κώμη в Стадиасме (Geogr. min. v. Gail., II, p. 435) два раза называется то XV. Плутарх (De ira cohibenda, см. Meineke, Fr. Com., IV, p. 52) рассказывает, что буря выбросила комика Филемона на берег в Парайтонии и что Маг за скользкий намек в комедии пригрозил ему смертною казнью; этот намек состоял в следующем:

    παρά τού βασιλέως, γραμμαδ ηκει σοι Μάγα*
    Β. Μάγας, κακόοαιμον, γράμματ ουκ έπίσταται.

    Маг владел Парайтонием только во время войны или после нее; хотя эта история сама по себе и невероятна — престарелый Филемон вряд ли предпринимал дальние морские путешествия — однако она указывает на то, что в древности Парайтонии известен был властью Мага, и я не сомневаюсь, что он по мирному договору удержал за собой свое завоевание.

  192. От времени этого отложенного до 280 г. мира зависит определение всех сопровождающих его обстоятельств. Прежние исследователи, не исключая даже Thrige (Res. Cyr., p. 223), оказываются в этом случае ненадежными. Заметка Свиды υ. Καλλίμαχος о том, будто Птолемей III начал царствовать с 01. CXXVII, 2 (Шамполлион, Annal., II, р. 18, относит это ко вступлению во владение Киреною, основывая на том весь свой расчет), давно уже признана вполне ошибочной. По Агафархиду (см. Athen., XII, р. 550), Маг, вступив на престол в 308 г., царствовал в Кирене пятьдесят лет (βασιλεύσαντα): άπολέμητον γενόμενον και τρυφώντα κατάσαρκον γενέσθαι έκτόπως, — κατά τον έσχατον καιρόν και ύπό τού πάχους άποπνιγήναι. Следовательно, незадолго до 258 г. он перестал воевать и не воевал в течение продолжительного времени, так что разжирел до удушья; поэтому мир заключен прежде 260 г. Дочь Мага Береника была тогда еще ребенком (оттого unicam filiam filio eius desponderat; см.: Iustin., XXVI, 3). Гигин (Astr., II, 24) сообщает, будто она помогла своему отцу Птолемею выиграть сражение; но по имени отца уже видно, что это известие не имеет никакого значения. Следуя Каллимаху, Катулл (in com. Вег.) по поводу отважного подвига ее против македонского Деметрия называет ее a parva virgine magnanima. Показание Порфирия в армянском и греческом Евсебии, будто Деметрий умер в 01. СХХХ. 2, к сожалению, совершенно ложно (см.: Niebuhr, Kleine Schriften, S. 235 ff.). Судя по ходу событий, изложенных у Помпея Трога (Prol., XXVI; Юстин здесь не пригоден), оказывается, что это случилось между отпадением побочного сына Птолемея в Милете и смертью Антиоха II. Поправка Нибура, состоящая в том, чтобы вместо ρλ' Όλυμπιάδος писать ρλβ, впоследствии окажется более чем вероятною. Если в 251/250 г. parva virgo была 14 лет от роду, то она на семнадцатом году вышла замуж и родилась в 265/264 г.
  193. По словам Syncell’a (р. 521), Антиох умер в конце 262 г. в Эфесе. Армянский Евсебий (р. 250, ed. Schone) то же самое говорит про Антиоха II. По некоторым причинам оказывается, что оба этих показания неверны.
  194. Здесь, мне кажется, следует воспользоваться Полибием (XXXI, 7 6); его выражение Καΰνον έξηγοράσαμεν подтверждается словами Плиния (XXXV, 10) по поводу Протогена: patria ei Caunus, gentis Rhodiis subiectae.
  195. Strab., X, 460.
  196. Это, кажется, вытекает из сообщества Гераклеи и Египта в борьбе за вифинское наследство.
  197. Судя по хронографам, он царствовал 19 лет и умер в 01. CXXIX, 3, следовательно, в 262/261 г., притом зимою, если 19 лет верно рассчитаны; он прожил 64 года. Евсебий армянский (I, р. 249) полагает, что он умер anno primo 01. CXXIX, вместо чего Гутшмид поставил in tertio.
  198. Это можно в точности рассчитать, зная год смерти Аттала: ср.: Polyb., XVIII, 24; Liv., XXXIII, 21. Аттал умер осенью в 197 г. и царствовал 44 года, его предшественник Эвмен — 22 года; он, следовательно, вступил на престол в 263 г.
  199. Strab., XIII, 624. Следовательно, эта война могла происходить только в промежуток между осенью 263 г. и концом 262 г.
  200. Liban., Antioch., I, p. 306, ed. Reisk. фрёлих в своих ученых Annal Syr. prol., IV, 2 и 4, очевидно, имел в виду это место, когда говорит "Trogus… satis illis verbis cladem innuit: Antiochum I., cum ргоре Ephesum, ubi proelium hoc commissum est, antea felix et senex decessisset, regnum reliquisse non detenus, sed tamen metu concussum*. У Трога это вовсе не упоминается, но Фрёлих, вероятно, не понял фразы Либания, которую он, впрочем, не приводит; слова Либания Άντιόχω… πόλεμος ουδείς έπολεμήΟη· το γαρ δυσμενές άπαν έπτήχει τώ φόβφ означают как раз противоположное тому, что он им приписывает. — Трог говорит (XXV): "Ut in Syria Antiochus… altera filio occiso, altero rege nuncupato Antiocho decesserit*. Фрёлих пытается доказать, что этот убитый сын был тот Птолемей, о котором говорит Плиний (VII, 37; XXIX, 1); мы впоследствии объясним иначе это место; имя Птолемея едва ли встречается в этой семье. Мы лишены всякой возможности истолковать слова Трога. В этом случае можно бы сослаться на Малалу (р. 205, ed Bonn.), называющего, помимо Антиоха II, сыном Антиоха и Стратоники Селевка, δστις μικρός έτελευτησε. Но этому противоречит altero occiso. Я не решаюсь признать ошибку в выписке Трога и прибегнуть для объяснения к словам Μалалы.
  201. Memnon., р. 21; это была война против истрийцев и каллатиян, хотевших завладеть монополией в торговле с Томами. Весьма замечательная заметка относительно простиравшейся до Адриатического моря торговли по Дунаю находится у Аристотеля, Mirab. ausc, 104.
  202. Polyaen., V, 23.