Глава I.
Система восточных государств, в том виде, как она сложилась под исход эпохи диадохов, своеобразно противопоставляется системе западных, характер которой мы теперь лишь в состоянии очертить благодаря их противоположности.
Напоминаем в существенных чертах об условиях на востоке. На всем пространстве, занимаемом греческим миром и персидскою державою, непосредственное и естественное развитие народов было истощено и разбито в то время, когда победы Александра связали их в одно царство, смешали их, как выразился один из древних писателей, в кубке объединения. Началось сильное брожение; в это время беспутных поворотов то один, то другой из диадохов присваивал себе тот или иной край, даже несколько областей и так же скоро вновь лишался их; при этом рушились последние остатки естественных, обычных, национальных свойств, поскольку они были еще носителями государственных функций; порваны были последние нити, служившие связью и условием естественной державы; а там, где сохранились более крепкие их остатки, в греческих политиях, в Македонии, в Эпире, тем еще быстрее совершался переворот, тем решительнее было разрушение, и следствием всего был разрыв всякого исторического права, всяких естественно сложившихся условий. Это хаотическое состояние было однако исполнено и чревато элементами нового времени; все зависело лишь от того, чтобы появилась сила, которая рассеяла бы этот хаос, довела бы его, так сказать, до точки кристаллизации.
Это, как мы видели, и осуществилось, благодаря образованию трех великих держав, чем завершилась борьба эпохи диадохов. То были уже не случайные образования, не произвольные смеси; державы эти приобрели индивидуальный облик и характер; они пытались стать организмами с определенными политическими принципами; а по мере того, как они стали сознавать свое определенное положение, остальные народности среди них стремились также выйти из хаоса, примкнув к ним, или, отделившись от них, образовать в свою очередь подобные организмы. Необходимо постичь разницу между этими вновь сложившимися и древними государствами: новые державы не возникли, подобно древним царствам, из непосредственной, первобытной силы, вроде как дерева, что вырастает из зерна и, покрываясь листьями, цветами и плодами, как бы преобразуясь путем развития, становится, наконец, таким, каким ему суждено быть; эти новые государства, напротив того, были искусственно сложившимися зданиями, срубленными из бревен повергнутых дерев, из развалин и остатков разрушенного древнего мира.
То были деланные государства; понимание средств и целей, политического положения страны, нужд и способностей ее населения, материальных интересов и политических отношений, — вот что создало эти державы, или вернее, эти личности удовлетворяли потребность нового рационального образования царств, отвечающего изменившемуся миру. Государство тут оказывается уже не общим выражением национальной воли, а напротив, чем-то вроде постулата, который все более и более стремится к своему осуществлению, — это не что иное как схема, которая пытается совместить в себе массу несоизмеримых между собою условий, — воля одного человека, в которой как бы совмещаются несозмеримые между собой условия
В ином виде представляется западный мир. В каком богатом и блестящем состоянии находился некогда эллинизм в Сицилии и Италии! Опередив почти во всем метрополию, он ранее ее усвоил себе также все результаты эллинской жизни, распадение всего естественного и непосредственного, рациональное образование, и не раз подвергал их испытанию в дни счастья и невзгод. Хотя царство Агафокла и не было следствием Александровых побед, а все-таки оно отличалось тем же характером, как и эфемерные государства диадохов; и хотя потрясения, каким подвергались республики Эллады, мало касались политий италиотов, однако последние были также шатки, также поколеблены в своих основах, лишены сознания своей необходимости, своего права существования, непосредственной энергии и самоуверенности.
У сицилийских и италийских греков была одна общая черта с пунами и римлянами: как те, так и другие помнили свое историческое происхождение: этим они отличались от многих эллинских и от большей части древних восточных государств. Они были отнюдь не продуктами туземного развития; напротив, их связь с почвою, с ее населением слагались исподволь и руководилась различными воззрениями на окружающие условия.
Я умолчу здесь о средних ступенях. Несмотря на общие нравы и образование, греческие города в Италии никогда не были в состоянии основать прочную политическую общину. Неспособные отречься от своего партикуляризма, от спорадического строя, разбитого уже в самом зародыше, и перейти к развитию государственной организации, основанному не на одной только теории, они изнемогли подобно своей метрополии. Иное дело Рим и Карфаген: и тот и другой так же цепко, как эллинские города вообще, удерживали свое внутреннее устройство, однако, они успели достичь положения способных развиваться с непрерывною и животворною последовательностью; и тот и другой в своем поступательном движении и преобразовании сохранили свой национальный принцип, мало того, тут-то они и освоились с ним настоящим образом и сознали его; это были изнутри образовавшиеся организмы, развивавшиеся исподволь с несокрушимою твердостью; у них государство отнюдь не признавалось божеским учреждением, как в древнем востоке, ни также главным и единственным началом, как в эллинских политиях; напротив, государство считалось у них человеческим урядом, совокупностью частных, интересов и их гарантией.
Но по своей конституции оба города совершенно отличались один от другого. Рим был решительно земледельческим государством, и он долго сохранил этот первобытный характер, именно оттого что при этом все формы общественной жизни оказались податливыми и способными к непрерывному развитию. Плебеи, эти свободные землевладельцы, долго и упорно боролись с привилегиями патрициев в отношении общественного права, доходов и имуществ государства; конституция республики неизменно стремилась к уравнению всяких личных прав и обязанностей. Многие воображают себе, будто эти римляне с самого своего начала стремятся ко всемирному владычеству, будто их политика представляет связную систему разумных, дальновидных планов, направленных к этой цели. Напротив, необходимость самосохранения, — вот что скорее всего понуждало их то и дело предпринимать все более и более жестокие войны; от этрусков, галлов, самнитов им угрожало то же самое порабощение, какому римляне подвергли эти племена. Соседи волей или неволей приурочивались к сложившемуся из обязанностей и прав римскому организму, и вследствие крепко сплоченного строя этого государства иное отношение к разным племенам было немыслимо. Пока сосед не вступил в римскую сферу узаконенного строя, пока он вращался в своей собственной правовой области, до тех пор его нельзя было обязать договором так, как Рим счел необходимым ради собственной безопасности. Вокруг высших привилегий квиритов образовались различные ступени менее обширных прав, которые все-таки были живыми ветвями самого государства.
Иначе сложился Карфаген. По происхождению и по своему дальнейшему развитию это было торговое государство, и никогда, может быть, коммерческая политика не была в таком исключительном виде и в таком грандиозном размере душою государственной жизни. Как право в Риме, так здесь материальные интересы составляли основу государства, а коммерческие договоры — его политическую сферу. Здесь богатая семитическая культура, которая под гнетом чужеземных завоевателей давно уже изнемогла и вымерла на востоке, вновь достигла животворного развития. Чрезвычайные успехи промышленности, весьма тщательное и рациональное земледелие и скотоводство, распространенная по всем классам деятельность, громадный оборот товаров как внутрь Африки, так и по западным берегам Средиземного моря и по сю сторону океана, — вот что были материальными основами этого государства. Им руководила главным образом аристократия богатых негоциантов, и руководила вполне согласно благоразумной политике материальных интересов. Необходимо было расширить по возможности рынок для пунической торговли, подавить всякую значительную конкуренцию, пуще всего воспрепятствовать образованию торговой и морской державы в западных морях; для достижения этих целей государство не уклонялось ни от величайших материальных жертв, ни от самых отважных военных предприятий; оно не успокоилось до тех пор, пока остальные финикийские колонии не были приведены в зависимое от него состояние, пока фокейцы, массилийцы, этруски не были совсем оттиснуты от моря или по крайней мере ограничены тесными пределами соседнего побережья. Карфаген овладел наконец важнейшими в коммерческом отношении пунктами, Сиртами, Мальтою, Балеарами, Эльбою, западною оконечностью Сицилии и в особенности Сардинией; благодаря сильному флоту, он упрочил свое владычество на море; после всего этого новые войны, новые завоевании могли оказаться необходимыми только в таком случае, когда они настоятельно требовались торгового политикой. Карфаген до крайней возможности избегал дорогой, не согласной с характером торгового государства воины; убедившись, наконец, в ее необходимости, рассудительное и крайне расчетливое правительство выказывало в отношении материальных средств такую энергию, осмотрительность, настойчивость, такую готовность жертвовать громадными денежными расходами, какая с тех пор повторилась вновь в одной только английской политике восемнадцатого столетия.
Нигде этот характер пунической политики не обнаруживается яснее, чем в отношении к Сицилии. Карфагеняне, как подтверждается на деле, никогда не вмешивались в дела острова, пока греки там были слабы, но вступались всякий раз, как только они усиливались и, в особенности, когда угрожали соединиться вместе. По существу дела пуническая торговля изгонялась из восточных морей и эллинских гаваней; для нее обладание торгующими в этом направлении портами не имело почти никакого значения; покорить весь остров уже само по себе не могло быть в интересах карфагенян, тем еще более, что трудно было бы одними только средствами торгового государства подчинить себе свободный, высоко образованный, энергичный в политическом отношении народ; пунам нужно было только помешать объединению острова, следствием которого была бы сицилийская конкуренция, новая морская держава в западных морях. Пуническая политика вынуждена была принять совершенно иной оборот с тех пор, как римляне все более и более покоряли италийские племена и вместе с латинским побережьем подчинили своей власти также этрусское и кампанское, то и другое с значительными гаванями, с довольно обширными торговыми сношениями, с разнообразным и превосходным фабричным производством. После третьей Самнитской войны, когда участь остальной Италии не подлежала уже никакому сомнению, карфагеняне очевидно стремились завладеть над нею хотя бы лишь в политическом отношении. Однако, разве они в первый же год войны с Пирром не предложили римлянам блестящего пособия? Пирр достиг вначале чрезвычайный успехов; он явился с целью соединить италийский греков в одно государство; тогда Сицилия досталась бы ему сама собой, тогда возникло бы объединенное владычество, которое угрожало торговле Карфагена, его господству на море, даже его владениям. Пирра поэтому следовало держать в Италии и во что бы то не стало подать помощь Риму. Римляне отвергли ее. Тогда пуны еще ревностнее пытались овладеть последним, до тех пор не занятым ими или не подчиненным им городом Сицилии. Участь Сиракуз была почти уже решена; в момент крайнего сопротивления явился Пирр. Вес разом изменилось; к нему приставал один город за другим; самые напряженные усилия не в состоянии были остановить его победное шествие; весь остров за исключением Лилибея находился уже в его власти; римляне тем временем расстроили однако все его завоевания в Италии. Тогда карфагеняне предложили ему мир, по которому отрекались от острова, оставляя за собою лишь названный сицилийский Гибралтар. Пирр отказал им; он имел в виду соорудить сицилийский флот и повесть его к берегам Африки; однако его эфемерное завоевание рухнуло.
Пирр был разбит также в Италии; владычество римлян простиралось уже по всему полуострову. Непонятно, отчего Карфаген допустил римлян завладеть Тарентом и Регионом, еще непонятнее, отчего он в то же время не подчинил себе всю Сицилию, оставил в покое мамертинцев в Мессане, Гиерона в Сиракузах? — Все это будет непонятно до тех пор, пока не представим себе ясно цели и средств карфагенской политики. Пуны сознавали, что следовало ожидать от объединения Италии под римскою властью, какая опасность грозила их торговле, с тех пор как все предприимчивые греческие приморские города подчинились римской протекции, какое соперничество предстояло их господству на море, тем более что необходимость защищать не только торговлю, но также отдаленные поморья побудит Рим организовать со временем флот, для которого города вроде Тарента представляли важную основу. Пирр на деле доказал также, что пунический флот не был даже в состоянии помешать десанту в Сицилию. Однако политика Карфагена, как и всякого торгового государства, была скорее расчетливая, нежели тщеславная, скорее цепкая и настойчивая, нежели решительная; ей бы хотелось придать всему вид справедливости и вынужденной самозащиты, лишь бы не начинать отважной борьбы; но события предупредили эту политику. Когда Пирр вернулся из Сицилии, то Риму стала вновь угрожать сильная опасность, и карфагеняне могли бы опять завладеть почти всем островом; а Сиракузы обеспечивали за пунами навсегда повод к роковому вмешательству. Тогда-то римляне одержали победу при Беневенте, Пирр удалился из Италии; затем римляне отдыхали целый год, даже после того они не тревожили ни Тарента, ни разбойников в Регионе; карфагеняне, вероятно, заблуждались насчет замыслов Рима. В их совете, как по всему ясно обнаруживается, господствовали противоречивые мнения. Когда Рим в 272 г. напал на Тарент, то пунический флот из Сицилии явился перед городом; однако, на жалобы Рима карфагеняне заявили впоследствии, будто полководец самовольно предпринял эту экспедицию. Вопрос об италийских отношениях подробно обсуждался в пуническом сенате, и полководец действовал, вероятно, в смысле меньшинства, согласно которому надлежало за тарентинцами в Италии и за разбойниками в Регионе признать ту же независимость, какую Карфаген в Сицилии предоставил городу Сиракузам и разбойникам в Мессане. Отчего же это мнение не восторжествовало? Оттого, что попытка защитить Тарент запутала бы Карфаген в войну, которая без сомнения увлекла бы римлян в Сицилию; а Карфаген ни за что не хотел, чтобы его сочли зачинщиком войны; ее следовало начать лишь в том случае, когда Рим покусится стать морскою державою, и тогда уже со всею энергией. Если же прежде того вступить в борьбу с Римом, то Карфаген, отстаивая Тарент, вынужден был бы вести сухопутную войну; несметные утраты и денежные жертвы, какими сопровождалась бы подобная война, не вознаградились бы в таком случае ожидаемыми выгодами; необходимо было лишь вполне обеспечить за собою решительное преобладание в Сицилии. Пуны могли, наконец, надеяться еще на возобновление италийской войны со стороны эпирского царя, тем более что владычество его развивалось все сильнее по ту сторону Ионического моря; вообще же они готовы были признать сицилийский пролив естественною границею обоюдных владений, и, считая неминуемым предоставить Италию римлянам, карфагеняне во что бы то пи стало решились воспрепятствовать будущему вмешательству Рима в дела Сицилии.[1]
Какая, однако, разница между римским владычеством в Италии и пуническим в Сицилии: там быстро и энергично сосредоточилось господство над вновь покоренными племенами и городами, римские колонии разместились по важнейшим в военном отношении пунктам; а тут два мелких государства о бок с пуническим владением отнюдь не охотно подчинялись карфагенскому влиянию. Мамертинцы в Мессане все время, пока держался возмутившийся легион в Регионе, находились с ним в союзе и собирали дань с разных мест в Сицилии. Карфаген ничего не предпринимал против них, не защищал даже собственной области; для него было, пожалуй, выгодно, что Сиракузы истощались в борьбе с этими разбойниками. В Сиракузах царил разлад; наемное войско враждовало с гражданами; оно расположилось лагерем вис города, избрало себе в полководцы Артемидора и Гиерона. Древние писатели единогласно хвалят этого Гиерона; проницательность, благородство помыслов, энергия воли, всеобщее уважение, все это побуждало его стать спасителем Сиракуз. Из лагеря он перебрался тайком в город; обезоружил заговорщиков и, восстановив порядок, обнаружил умеренность и великодушие, так что граждане тоже единогласно избрали его в полководцы.[2] С целью усмирить продолжавшиеся в городе волнения, которые возобновлялись всякий раз, когда отсутствовали войска, он соединился с честным и самым влиятельным в среде горожан Лептином и женился на его дочери, на знаменитой Филистиде. Гиерон задумал отделаться от кичливых и заносчивых наемников, то и дело возбуждавших распри: он повел их на мамертинцев; оставшись сам с вооруженными сиракузцами в арьергарде, он велел наемникам атаковать неприятеля, который разбил и совершенно уничтожил их. Вернувшись, Гиерон стал набирать новое войско, приучая вместе с тем граждан к военной службе. Прежде уже было упомянуто о том, что Гиерон послал съестные припасы и вспомогательное войско римлянам, когда они напали на мятежников в Регионе; это было первым и самым важным шагом, сделанным с целью освободиться от политической зависимости от Карфагена. В то же время, как римляне напали на Регион, мамертинцы, ободрившись по уничтожении наемников, возобновили свои набеги в сиракузскую область и вовнутрь острова. Гиерон же быстро пошел на Мессану; когда они вернулись на выручку своего города, то он устремился к занятым ими Милам на северном берегу острова и взял их приступом.[3] В наступившем затем 270 году, как кажется, началось нападение на занятые мамертинцами города внутри острова; они были покорены один за другим; вследствие взятия Тавромения, Тиндориды и Мил противники были уже притиснуты к крайней восточной оконечности острова. Битва при Лонгане на равнине Мил решилась в пользу Гиерона; вожди мамертинцев были взяты в плен, власть их рушилась. Когда Гиерон вернулся, то благодарные сиракузцы и союзники провозгласили его царем.[4]
В этот крайне критический момент известия становятся неясны; о наступившем затем пятилетии сохранилось мало последовательных сведений. Приводим здесь одни только главные факты. Отчего Гиерон, вместо того, чтобы вернуться после своей победы, не попытался атаковать тотчас же Мессану? Это было бы целесообразно, тем более, что изгнанные мамертинцами прежние жители Мессаны немало содействовали успешной битве при Милах. В виду пунов Гиерон поневоле отказался от этого предприятия; они ни под каким видом не допустили бы, чтобы он освободил еще Мессану и, в качестве союзника Рима, распространил свое владычество над целою третью острова. Сам Гиерон не решался на предприятие, вследствие которого его союзники, римляне, могли бы воспользоваться поводом к вмешательству в сицилийские дела; он поддерживал свою независимость, пользуясь соперничеством между Римом и Карфагеном. Гиерон затеял рискованное дело; всего проще было бы ему соединиться с мамертинцами: однако Карфаген не допустил бы этого, Рим не одобрил бы, а Сиракузы не охотно согласились бы на это; сами мамертинцы, не зная, на что им решиться, вздорили между собой из-за того, прибегнуть ли им к помощи римлян или карфагенян. Словом, в настоящем положении дел, благодаря одному только бездействию, удалось избежать войны; можно было лишь отсрочить на время, но отнюдь не устранить неизбежную борьбу между Римом и Карфагеном.
Как в Риме, так и в Карфагене ясно сознавали все, что предстояло впереди; и там и тут заранее принимались все возможные меры. Карфаген усилил свой пост у острова Липары, свои войска в пунической Сицилии, а Рим тем временем спешил окончательно усмирить Италию и при посредстве нескольких колоний оградить внутренний край и берега. Каждая из сторон приступала к делу с величайшею осторожностью и ревниво следила за малейшим движением другой стороны.
Мы не знаем, что послужило первым поводом к войне; Полибий умалчивает об этом, а причина, на какую указывают другие авторы, будто вследствие нового нападения Гиерона мамертинцы приняли у себя пунический гарнизон, лишена вероятия.[5] Мамертинцы уже не вольны были решать что-нибудь по-своему; их участь зависела от переговоров, какие без сомнения ревностно велись между Римом и Карфагеном. Теперь-то Рим и жаловался на появившиеся несколько лет тому назад перед Тарентом флот. Клятвенно заверяя, что это произошло без ведома государства, пунический сенат в свою очередь сетовал на союз Рима Гиероном; вероятно, он потребовал даже порвать эту связь, на что Рим, конечно, не соглашался. Вот тут-то мы и лишены достоверных сведений; пуны, может быть, произвели демонстрацию против Мессаны, за которою необходимо должно было последовать угрожающее движение со стороны Гиерона; мамертинцы сознавали, что им грозит неминуемая гибель от нападения Гиерона или Карфагена; одна из партий в городе была за карфагенян, но большинство опасалось их. Мамертинцы обратились к Риму с просьбой о помощи; римские консулы поддержали просьбу.
Никогда в римском сенате не происходило более знаменательных совещаний. Правда, мамертинцы были такие же разбойники, как только что жестоко наказанные кампанцы в Регионе, в грабежах и насилиях которых они принимали участие. Согласиться на их предложение значит на несть оскорбление союзнику Гиерону; а с другой стороны, если откажут мамертинцам, то они обратятся к пунам; тогда не только вся Сицилия будет предана карфагенянам, но также предоставлена им та позиция, которая господствовала над переправою через пролив и с которой во всякое время возможно было совершить нашествие на Италию. После долгих совещаний сенат отверг предложение консулов. Последние перенесли дело в народное собрание. Жестоко пострадав от прошедших войн, говорит Полибий, сознавая необходимость добиться благосостояния, все однако убедились в то же время в пользе, какую война сулит государству, в великих и явных выгодах для каждого из граждан, как уверяли консулы; а потому трибы решили подать помощь и велели консулу Аппию Клавдию переправиться в Мессану. Это решение признано было вечным позором для Рима, знамением возникавшей демократической порчи; напротив, оно было делом политической необходимости, это было самое великодушное и крайне отважное дело, на какое когда-либо решался народ.
Вследствие такого решения, а может быть также вследствие наступательного движения Гиерона или вызова пунической партии в среде мамертинцев, или вследствие всего этого вместе карфагенский полководец вступил в Мессану и поместил гарнизон в крепости. Это было весною 264 года. Устранив Гиерона, римляне своим решением крайне оскорбили его, а потому он охотно согласился на дружеское предложение пунов; он соединился с ними для совместного отпора римлян. Римские войска долго не показывались; наконец в Регионе явился присланный консулом легат К. Клавдий с несколькими триерами и отрядами. Пунический флот в проливе задерживал переправу; легат завел переговоры; он в лодке переехал в Мессану; Ганнон отослал его назад, однако его слова возбудили опасное волнение среди мамертинцев. Клавдии прибыл в другой раз и сказал в собрании: римляне имеют лишь в виду освободить город и вовсе не желают обладать Мессаною; когда дела города будут устроены, то сам легат вернется восвояси; он требовал, однако, удаления пунов. Если же они заявляют законные притязания, то пусть представят их на разрешение третейского суда. Легат обещал, наконец, подать помощь мамертинцам, частью ввиду того, что они италийского происхождения, а частью и потому, что они прибегали к покровительству Рима.
Ганнон оказался в затруднительном положении; он находился в Мессане лишь по призыву мамертинцев; если же они решились пристать к Риму, то воспрепятствовать этому можно было только силою; ему казалось необходимым избегать во что бы то ни стало нарушения мира с карфагенской стороны. Легат стал перебираться со своими триремами; однако, течением и сильным ветром несколько судов отнесло к крейсировавшим по проливу карфагенским кораблям; Ганнон отправил суда и экипаж невредимо назад, увещевая соблюдать мир. Клавдий не обратил внимания на это предостережение, ни даже на слова Ганнона, уверявшего, что он не допустит римлян умыть хотя бы только их руки в море. Еще более подстрекаемый первою неудачею, легат возобновил попытку; он беспрепятственно высадился в гавани Мессаны и был восторженно принят мамертинцами. Он созвал народное собрание: «Незачем, — сказал он, — прибегать к оружию, жители сами должны решить, хотят ли они удержать пунов в городе или нет». Ганнон счет своею обязанностью выйти из цитадели к собранию и оправдаться в насильственном будто бы занятии города. После жаркой перебранки Клавдий велел схватить карфагенского полководца и при восторженных криках мамертинцев отвести его в тюрьму. Ганнона выпустили лишь тогда, когда он велел пуническому гарнизону покинуть город; вернувшись в Карфаген, он за такие полумеры был распят на кресте.
Пунической армии в Сицилии тотчас же велено было двинуться вперед. Оставив на юге в важной Агригенге сильный гарнизон, Ганнон, сын Ганнибала, повел ее из Лилибея по северному побережью к Мессане; он расположился лагерем при Эвнеиде, тогда как флот стал на якорь при мысе Пелориада. В то же время Гиерон, заключив с пунами формальный союз, подошел с юга, расположился по другую сторону города, на Халкидской горе. Мессана была обложена со всех сторон, подвоз был отрезан; осаждающие атаковали город изо дня в день; необходимо было овладеть им до прибытия консульского войска. Но Аппий Клавдии находился уже в Регионе; темною ночью он посадил войско на корабли и неожиданно прибыл в Мессану. Однако, что теперь делать? По обе стороны города стояли сильно укрепленные лагери, внутри ощущался недостаток съестных припасов, а сообщение с Италией было отрезано; неприятели господствовали на море и на суше, — консул, как казалось, попал в ловушку. Он отправил послов в оба лагеря: «Рим требует лишь, чтобы прекратились враждебные действия против мамертинцев». Его предложения были отринуты; ему не оставалось иного выхода, как победить по возможности скорее. Союзники все еще стояли врозь. Он бросился на сиракузцев; бой был продолжительный, упорный; римляне наконец одержали верх и преследовали Гиерона до окопов его лагеря. Подозревая измену, оттого что пуны не препятствовали переправе и не оказали ожидаемой помощи во время битва, царь покинул лагерь и через горы отступил к Сиракузам. Консул не стал его преследовать, а на следующий затем день напал на карфагенян;[6] он тщетно порывался проникнуть в их укрепленный лагерь и стал уже отступать. Преследуя его, пуны отважились выйти; но тут он бросился на них, многих убил, а остальных понудил бежать назад в лагерь.
Карфагеняне, как кажется, тоже покинули свои укрепления; консул прошел по территории обоих врагов, опустошая ее. Его поход до Сегесты имел лишь целью побудить к отпадению подчиненные пунам греческие города. Затем он напал на владение Гиерона; города один за другим просили мира; римское войско находилось уже под стенами Сиракуз; новые консулы (263 г.) беспрепятственно прибыли с четырьмя легионами. Гиерон оказался в ложном политическом положении; обстоятельства побудили его вступить в союз с Карфагеном, а теперь он не получал оттуда никакой помощи; флот пунов подошел, когда было уже поздно; сикулы упали духом. От дальнейшей борьбы нельзя было ожидать никаких успехов; а с другой стороны Гиерон мог надеяться, что консулы согласятся на довольно выгодный мир, хотя бы не вследствие прежних дружеских сношений, а скорее ввиду снабжения их войск, крайне затруднительного при карфагенском флоте. Он вступил в переговоры; консулы потребовали возврата римских пленников, контрибуции, уступки отнятых у мамертинцев городов; на этих условиях мир был заключен, Гиерон сделался союзником Рима.
Дальнейшие события первой Пунической войны не входят в состав нашего изложения. Карфаген вел борьбу, не щадя материальных средств, а Рим еще более того напрягал нравственные силы. Война длилась двадцать лет без перерыва, с переменным счастьем, и сопровождалась изумительными событиями. Мы вернемся к ней под исход этой борьбы.
После войны с Пирром италийские греки подчинились римскому игу или вступили в союз с Римом; а в этой пунической войне опустела греческая Сицилия за исключением небольшой области, процветавшей под благодатным управлением Гиерона;[7] в политическом отношении она, конечно, пользовалась некоторым значением лишь потому, что снабжала продовольствием римские войска.
Однако, как относились к этой великой войне восточные государства? Тут предание покидает нас совсем; мы не встречаем никакого даже намека на их связь с западом, на сношение с ним; можно подумать, что восточные державы были ничего не постигавшими, равнодушными свидетелями всех распрей на западе. Это немыслимо, если только наши прежние наблюдения относительно политического положения востока хоть сколько-нибудь подтверждаются; не говоря уже о Тимолеонте, об Александре Молосском, о спартанских посольствах, события времен Агафокла, Деметрия, Пирра, так же как союз, заключенный Птолемеем Филадельфом с Римом, ясно обнаруживают, в каких отношениях восток находился к западу. Интересы этих западных греческих государств при разных дворах довольно настойчиво поддерживались, конечно, эмигрантами из римской Италии и из пунической Сицилии; стоит только вспомнить об италиоте Ликине, который после победы Антигона над Афинами находился там в качестве фрурарха.
Какие же из восточных держав могли бы, однако, вмешаться? Прошло то время, когда город Коринф в состоянии был помочь своей колонии и в достославной борьбе с пунами соблюсти обязанности метрополии, а вместе с тем также интересы собственной торговли, Спарта, поставлявшая обыкновенно вождей и наемников в Сицилии и Италии, как раз в это роковое время была связана разными делами в самом Пелопоннесе. Правда, по прошествии десяти лет в карфагенской армии в числе греческих наемников появился спартанец в качестве вождя, однако само государство не принимало в этом никакого участия. Сын Пирра, Александр, скорее всего имел бы повод вмешаться в дела запада; впоследствии он породнился с Гиероном;[8] за недостатком иных свидетельств он не упускал из виду страны, где при отце совершил первую свою кампанию. Однако, условия родного края препятствовали ему предпринять что-либо: во-первых, борьба с дарданцами, а потом крайне изменчивые события Хремонидовой войны, которая сперва, как казалось, сулила ему обладание Македонией, а затем разорила и лишила его царство почти всякого значения.
Единственная держава, которая могла бы вступить в решительную борьбу из-за Сицилии, был Египет. Однако, в интересах Египта необходимо было расширить по возможности торговлю, развить превосходных флот; и в том и другом отношении пуническое государство было помехой для Египта; тем более, что финикийские города под египетским владычеством, — как надо предположить, опять приняли участие в торговле с югом; а потому следовало ожидать, что они восстановят свои прежние связи с дальним западом. Для Александрии и Кирены важны были сношения с Сиракузами, что и сознавал уже первый Лагид; доказательством служит брак сестры Мага с Агафоклом сиракузским. При всем том Египту не было никакого расчета способствовать образованию самостоятельного сицилийско-италийского владычества греков, которые в случае удачи оттеснили бы пунов в свою же выгоду. Птолемей поступил весьма благоразумно, заключив по удалении Пирра союз с Римом; благодаря этому италийские гавани стали, конечно, доступны для египетской торговли. главным складочным местом которой давно же считались, как кажется, Путеолы. Нечего было опасаться соперничества италийской индустрии, тем более что почти все промышленные греческие города пришли в расстройство вследствие войн за последние годы; для египетского фабричного производства, напротив того, весьма важно было получать из Италии сырье, особенно шерсть, ибо хлопок, как кажется, теперь только стал возделываться в Египте. До нас дошло замечательное известие о том, что во время войны, когда обе воюющие державы были крайне истощены вследствие то и дело отправляемых в море новых флотов, Карфаген пытался сделать у Птолемея заем в 2 000 талантов.[9] Но, поддерживая дружеские отношения с обеими державами, царь старался помирить их; когда же это не удалось, то он на предложение карфагенян возразил: «Друзьям мы обязаны помогать против врагов, но не против друзей». Подлежит, впрочем, сомнению, едва ли он стал бы держаться того же принципа, если б Рим находился в таких же стесненных обстоятельствах, как Карфаген. Состоя в союзе и с тем и с другим, царь вполне пользовался выгодами нейтралитета, так что корабли его беспрепятственно ходили даже в той части моря, где властвовал Карфаген; а возраставшее затруднительное положение пунов могло повести лишь к ослаблению их владычества на море, тогда как, благодаря особенным свойствами римского государства, нечего было слишком опасаться развития римского морского и меркантильного могущества. Судя по странным стихам, какими один из тогдашних придворных поэтов восхвалял Корсику и Сардинию, надо полагать, что в Александрии обратили внимание на эти острова.[10]
Вот как можно объяснить политику восточного мира во время великой борьбы на западе. Не подлежит сомнению, что после Хремонидовой войны и по смерти Ангиоха I настали мирные года. Птолемей воспользовался этим временем, с тем чтобы довершить начатые уже прежде предприятия в Аравии и Эфиопии, крайне важные не только в смысле расширения государства, но еще более в видах развития и обеспечения торговли с Индией и южной Африкой. Птолемей II, как гласит краткое известие, впервые открыл берег троглодитов;[11] это вновь приобретенное владение обеспечивалось рядом замечательных колонии по прибрежью Чермного моря.[12] В более южных краях попадалось много слонов, и Птолемей Второй велел ловить их для военных целей;[13] таким образом усилились его боевые средства, и он надеялся достичь того же превосходства, каким пользовались сирийские войска, благодаря их индийским слонам. Эти предприятия, как кажется, распространялись также на некоторые места аравийского побережья, судя, по крайней мере, по встречавшимся там греческим именам;[14] но замечательнее всего была предпринятая Птолемеем Филадельфом экспедиция вовнутрь Эфиопии.[15] К сожалению, не сохранилось никаких известий ни о времени, ни о подробностях этого похода. Мы упоминали уже о том, что получивший греческое образование эфиопский царь Эргамен уничтожил иерархию в Мероэ и установил военное владычество; его имя встречается между иероглифами в Дакке; по этому можно уже судить против него ли направлена была экспедиция Птолемея? Или не восстал ли Эргамен после того, как, благодаря сказанному походу Лагида, жреческое царство было потрясено? Начиная с этой кампании, в эфиопский край стали проникать науки и цивилизация греков. Замечательные древности, какие Ферлини открыл в разрушенной пирамиде Кургоса, несомненно, носят на себе отпечаток эллинского труда; греческие исследователи проживали в Мероэ и проникали оттуда далее вовнутрь страны.[16] В этих местах и в то же время в приморских колониях, вновь найдены были потомки тех египетских воинов, которые четыре века тому назад, когда царь Псамметих призвал греческих авантюристов и водворил у себя в качестве солдат, переселились в эти края; на том же самом берегу, где впоследствии возник Адул, один из монахов византийской эпохи начертал греческую надпись с целью увековечить обширные завоевания Лагида III. Словом, двойная экспедиция Птолемея Филадельфа повела к целому ряду открытий, завоеваний, торговых сношений, и как бы отрывочны ни были о них наши сведенья, однако все это свидетельствовало о расширении египетского могущества.[17] Таким образом твердо укрепившись на юге и не опасаясь оттуда нападения, Египет, благодаря обладанию Келесирией и Кипром, словно выдвинутыми вперед бастионами, огражден был от Селевкидов; для полного округления недоставало только Кирены. Однако, договором с царем Магом обеспечивалась по крайней мере надежда на обладание этим краем. По договору единственная дочь и наследница царя, находясь еще в детском возрасте, была обручена с юным наследником египетского престола. Таким путем Египет надеялся достичь высшего могущества, не опасаясь никакого нападения и упрочив за собою весьма угрожающее превосходство. Интересы политики необходимо должны были сосредоточиться на Кирене; македонскому и сирийскому дворам во что бы то ин стало следовало воспрепятствовать соединению с Египтом. Мага умер в то время, когда наследница его была еще ребенком; нечего было еще и думать о ее замужестве; Киреною управляли тем временем опекуны, между которыми вдовствующая царица пользовалась, конечно, большим влиянием; она же была из рода Селевкидов; как обручение, так и самый мир совершились вопреки ее желанию. Хотя в Пентаполе значительная партия и желала соединиться с Египтом, однако, антиегипетская политика Македонии и Сирии пользовалась сильною поддержкою со стороны вдовствующей царицы: она во всем подчинялась интересам своего брата и дяди; по первому встречному поводу царица расторгла связи, которые престарелый Маг поддерживал с Египтом.
Спрашивается, однако, по какому поводу? Расширение владычества и вышеизложенное политическое положение Египта служили вообще достаточным побуждением к разрыву между тремя великими державами; предание умалчивает о том, вследствие чего именно вспыхнула вновь война, попытаемся восстановить некоторые предшествовавшие ей события.
Не подлежит сомнению, что несмотря на перемену правления в Сирии, дружеские сношения этого двора с македонским поддерживались согласно требованиям политических условии; а новый брак связал их еще теснее: сестра молодого сирийского царя, Стратоника вышла замуж за племянника своей матери.[18] Однако, при новом правлении, как кажется вовсе не соблюдалась ни осторожность, ни. сдержанность, какою при Антиохе I отличалась сирийская политика и которая только и могла угодить союзному македонскому двору.
Антиох II изображается двумя, правда, не совсем достоверными свидетелями, беспутным пьяницей; он, говорит Филарх, редко находился в трезвом состоянии и решал дела большею частью во хмелю; он поручил все управление ими двум братьям, Аристу и Фемисону; родом из Кипра, оба они предавались будто бы царю в позорной плотской любви.[19] А Пиферм Эфесский[20] сообщает, будто этот самый Фемисон велел называть себя Гераклом царя Антиоха; он появлялся на празднества и жертвоприношения с львиною шкурою, палицею и скифским луком, принимая в качестве Фемисона-Геракла жертвы от подданных.[21] Эта картина крайне безобразна, однако ее нельзя признать ложью. С другой же стороны, известные уже нам предприятия Антиоха II свидетельствуют о том, что он отнюдь не предавался растлевающему тунеядству; в них скорее обнаруживаются признаки беспокойного пылкого нрава, характер неистовой грубости, который и сказывался в его чувственном распутстве; впрочем, этот взгляд также не вполне подтверждается сохранившимися преданиями: облик этого владыки, как надо полагать, дошел до нас лишь в искаженном виде, можно, пожалуй, обратить еще внимание на то, что имя Фемисона принадлежало некогда кипрскому царю; Аристотель посвятил сочинение царю Фемисону.[22] Лагиды лишили потомков этого государя их родового царства; вышеупомянутые двое братьев и были, вероятно, внуки его; если они питали хоть какую-нибудь надежду на отцовское владычество, то могли добиться его лишь примкнув к сирийскому царю.[23]
Тотчас же по воцарении Антиоха II[24] спокойствие в Малой Азии было, как кажется, нарушено войною за наследство, озаряющею ясным светом политические отношения. Никомед вифинский, самым блестящим образом украсивший свою новую столицу Никомедию, умер; уступая проискам своей второй супруги, он сделал завещание в пользу несовершеннолетних ее детей, устранив своих старших сыновей от прежней жены; а заботу об исполнении духовной поручил царям Птолемею и Антигону, городам Византии, Гераклее и Киосу. Однако старший из лишенных наследства сыновей, Зиела,[25] прежде уже бежавший к армянскому, царю, узнав о смерти своего отца, поспешил силою добиться своих прав. Он подошел к пределам страны с войском, в котором находились также галаты толистобои. Вифинцы восстали в пользу завещания царя; они вдовствующую царицу выдали за брата Никомеда; затем, поддержанные войсками гарантировавших держав, снарядили армию против Зиела. Последовало несколько битв с переменным успехом, пока наконец при посредстве гераклеотов, не было заключено соглашение. Нам не известно, в чем заключались условий; но Зиел с этой поры стал царствовать, а единоутробного брата его Тивета, которому предназначалось наследство, встречаем мы, впоследствии, по крайней мере, в Македонии.[26] Сказанное завещание ясно обнаруживает дипломатические условия той эпохи; Никомед подчинил его гарантии трех соседних городов, затем двух великих держав, то только не дружественных между собою, для того, чтобы ни тот, ни другой из этих враждующих дворов не предложил претенденту своего пособия; он не привлек также всех трех царей, с тем, чтобы поддержав простое равенство между гарантирующими державами, воспрепятствовать образованию большинства; он присоединил к Египту не Сирию, а Македонию, оттого, что Сирия как непосредственно соседняя держава представляла менее гарантии в том отношении, что будет поступать бескорыстно. Едва ли можно сомневаться в том, что между присланными от гарантирующих держав войсками находились также египетские и македонские, как ни кажется это странным;[27] однако, гераклеотский вспомогательный отряд был самый значительный, галаты же после чересчур для них скорого окончания воины пустились грабить область Гераклею. Говорят, будто гераклеоты содействовали заключению мира; а Тивет все-таки не остался в крае; впоследствии он заявил притязания на вифинский престол, впрочем, избрал своим местопребыванием Македонию. При этом явно обнаруживается разлад гарантирующих держав. Вследствие мира власть перешла к Зиеле; все это решительно противоречило тому, что упомянутые пять держав обязаны были гарантировать по завещанию; а пребывание Тивета в Македонии служит довольно ясным доказательством, что Антигон признал права молодого принца и не соглашался на предложенные условия мира; впрочем, без одобрения остальных великих держав эти условия едва ли можно было счесть достаточно прочными. Признав Зиелу, Египет, конечно, один только достиг влияния в Вифинии, тогда как по завещанию Македонии следовало бы принять такое же участие в деле; в то же время Египет пользовался общими интересами со значительным торговым городом, с Гераклеей; не подлежит сомнению, что Византия, по тесной дружбе с Гераклеей, присоединилась к совместной политике. Птолемей, в самом деле, сумел расширить свое политическое влияние; к прежним дружественным связям с Родосом, Пергамом, Понтом прибавились теперь Вифиния, Гераклея, Византия; Малая Азия все более отчуждалась от сирийской политики.
В той же шестой книге, где Филарх изложил характеристику царя Антиоха и содержание которой простирается, конечно, до 258 г., находятся два отрывка касательно Византии; в одном из них сказано, что византийцы господствовали над вифинцами в том же роде, как спартанцы над илотами;[28] а в другом, что византийцы были сластолюбцы и пьяницы; что они жили по корчмам, а свои собственные жилища со своими женами отдавали в наем инородцам; им и во сне не хотелось бы слышать звук боевой трубы.[29] О невоинственном характере византийцев Филарх наверное говорил по поводу угрожавшей им войны, а именно в связи с событиями, совершавшимися между 262 и 258 гг. О той же самой борьбе упоминается в выписке из Мемноновой истории Гераклеи; там непосредственно после войны за вифинское наследство сообщается: когда Антиох вел борьбу с византийцами, то гераклеоты отправили к нему на помощь сорок триер, благодаря чему воина ограничилась одними угрозами.[30] К осаде, кажется, было уже приступлено. Византийцы впрочем привыкли к набегам соседних кельтов; когда их поля покрывались обильными плодами, то кельты, вторгаясь, грабили и опустошали край огнем; от них избавлялись только новыми данями.[31] Однако, они не были в состоянии угрожать сильно укрепленному городу и не пытались осаждать его. Сохранившееся известие о действительной осаде[32] относится, по-видимому, только к вышеупомянутой, предпринятой Антиохом. Разгульным гражданам Византии была не по нутру утомительная сторожевая служба на стенах, которым угрожал осаждающий неприятель; по старой привычке они то и дело убегали в питейные заведения, и их полководцу Леониду[33] поневоле пришлось открыть шинки тут же за амбразурами, лишь бы стены не обнажались окончательно; да и то ему едва удалось удержать вместе этих бравых республиканцев. Но сопротивление с их стороны, а скорее значительное пособие, присланное из Гераклеи, побудило, вероятно, царя отступить.[34]
По этому видно, что Антиох II вел войну на европейской почве; но он подошел к Византии не через Босфор; вифинское царство и владения Гер а клеи преградили ему этот путь; он мог переправиться в Херсонес лишь через Геллеспонт. На его пути находились те греческие города Малой Азии, которые, благодаря победе Селевка над Лисимахом, перешли к сирийскому царству; однако, преданные затем опустошительному нашествию галатов, они, удержав за собою автономию, вроде как бы имперских городов, вновь присоединились к дому Селевкидов. Эта свобода не избавила их, впрочем, от хищных, то с одной, то с другой стороны предпринимаемых галатами набегов. Быстрое расширение египетского влияния в Малой Азии напомнило правительству Антиохии о том, что Египту стоит только предложить помощь непрестанно угрожаемым городам, с целью совершенно отторгнуть их от державы, не доставившей им до сих пор никакой охраны. Македония и Сирия должны были, конечно, опасаться, как бы сильный на море Египет не овладел смежными с Македонией и господствовавшими над Геллеспонтом областями. Эти причины, должно быть, и побудили сирийское правительство решительно приступить к завоеванию Фракии. Принимал ли Антигон участие в этой войне и насколько? Об этом нигде не упоминается. Однако, по поводу сирийской войны сохранилось важное известие; а именно: Антиох осаждал[35] фракийский город Кипселы; в его войске находилось много фракийских дворян под начальством Тириса и Дромихета; щеголяя золотыми цепями и серебряными доспехами, они вышли на бой. Горожане, виден в таком наряде своих земляков, заговоривших с ними на их родном языке, пришли к убеждению, что служба у Селевкидов должна быть прибыльна, покинули свое оружие и сделались друзьями сильного царя. Итак, Антиох вел тут войну не с галатами; основанное Комонторием царство Тилиса не простиралось до этих мест. Тут держались фракийцы;[36] их одноплеменники были, вероятно, большею частью покорены во время нашествия кельтов; Дромихетово царство гетов, блестяще воевавшее некогда с Лисимахом, исчезло; а Дромихет в Антиоховом войске происходил, вероятно, из того же рода; ограбленные князья и фракийские «эвпатриды» во время набега галлов покинули родину; оставшиеся у себя дома подчинились частью галатам, частью отстаивали свою свободу за стенами укрепленных городов. Теперь же они охотно присоединились к сирийскому царю, в чьем войске столбовые дворяне их родины служили с таким блеском.
Итак, владычество Антиоха распространилось, как видно, от Кипсел до Византии. Надо полагать, что греческие приморские города, которые вследствие вифинских распрей не находились в таком враждебном отношении к Сирии, как Византия, а именно Лисимахия, Энос, Маронея и др., вероятно, также Перинф, примкнули к Антиоху; не подлежит притом сомнению, что война велась с фракийскими галатами;[37] иначе едва ли была возможна осада Византии. Во всяком случае Сирия, наконец, решительно овладела южным фракийским краем до византийской области с одной и до македонской границы с другой стороны.
После Антиоховой войны во Фракии известия почти совсем покидают нас; за промежуток от шести до восьми лет сохранились лишь скудные слова довольно позднего писателя: «он (Антиох) вел очень много воин с Птолемеем II и воевал соединенными силами Вавилона и Востока; наконец, когда Птолемей по прошествии нескольких лет хотел кончить обременительную войну» и т. д.[38] Вот единственное известие, какое еще сохранилось, и строгие исследователи признали даже самую войну химерою.[39] Однако, она подтверждается, хотя и не прямо, свидетельством современного поэта; в одном из стихотворений Феокрита, сочиненном в честь царя как раз во время войны, когда уже достигнуты были самые блестящие успехи,[40] значится: «Птолемей царствует в прекрасном, обильном городами Египте; он властвует над Финикией, Аравией, Сирией, Ливией и черною Эфиопией;[41] ему повинуются все памфилы, храбрые киликийцы, ликийцй, войнолюбивые карийцы, Кикладские острова; его превосходные корабли ходят по Понту; Птолемей властвует над морем и сушею и над шумными потоками; много всадников и щитоносцев, одетых в блестящую броню, обнажают за него свое оружие, тогда как народ в мире и невозмутимом покое продолжает трудиться; ибо ни одно неприятельское войско не переходило через Нил и не оглашало села неистовым криком, никогда враг, выскочив на берег с ходкого корабля, не тревожил египетских стад. Так-то, умея потрясать копьем, Птолемеи охраняет обширные земли; как добрый царь он всегда печется о сохранности отцовского наследия; он и сам приумножил его».[42]
Он действительно приумножил его; превосходный египетский флот, сильно угрожавший берегам сирийского царства уже во время войны в Антиохом Coтером, оказал несомненные успехи и послужил теперь для совершенного завладения приморскими областями. Хотя эти завоевания простирались недалеко вовнутрь края, однако имелось в виду упрочить их за собою: доказательством этого служит несомненно относящееся к этой эпохе основание Береники, Филадельфии, Арсинои в Киликии, Птолемаиды в Памфилии, Арсинои Патары в Ликии. Птолемей пользовался не одними только боевыми средствами; «от своих несметных сокровищ, — говорит Феокрит,[43] — он щедро одарял сильных царей, щедро также города». В места, куда не пробирались его корабли и войска, проникало его золото; таким образом Тимарх сделался тираном в Милете.[44] Но важнее всего было то, что Эфес перешел во власть Египта; побочный сын царя, Птолемей, был там начальником;[45] а благодаря завоеванию Магнезии Калликратидом киренским[46] обеспечивалось также сухопутное сообщение Эфеса с Милетом; прекрасные долины Каистра и Меандра были теперь доступны египетским войскам, тогда как соседний острой Самос служил самою надежною стоянкою для флота.
О том, что совершалось со стороны Сирии в эту злополучную войну, не сохранилось ни малейшего следа. Неужели Антиох после удачных успехов во Фракии опрометчиво предпринял эту войну? Неужели он, подобно своему отцу и не умудренный его опытом, думал посредством нашествия на Египет вновь овладеть Финикией и Палестиной? Уж не соблазнил ли его предпринятый Птолемеем поход в Эфиопию на дальни юг? Не побуждало ли его к нападению все более и более распространявшееся и всюду его стеснявшее влияние Египта? Он сам был зачинщиком; в чем убеждаемся не только по характеру Птолемея, но в особенности также вследствие положения дел; и действительно, прежде чем довершить завоевание Кирены, для Египта несвоевременно было бы даже начинать войну, сулившую в конце концов не столь значительные, но во всяком случае менее верные выгоды, нежели постепенное осуществление вышесказанных политических условий. однако, на все эти вопросы не имеется никакого ответа. На одно только обстоятельство падает еще слабый луч света. Единственный, оставшийся дотоле при Сирии значительный город Финикии, Арад, принял с этих пор эру,[47] совпадавшую с 259 годом; поводом к этому могла служить лишь утвержденная в сказанном году свобода города. Если б Птолемей овладел им, то город не добился бы этой свободы; поддерживая дружеские сношения с сирийским царем, он впоследствии пользовался весьма выгодными привилегиями;[48] надо полагать, что Антиох даровал ему полную свободу и автономию, оттого ли что он не надеялся охранить его от египетского флота, или с тем, чтобы дарованною свободою возбудить в других финикийских городах такое же стремление к независимости. Если б это удалось, то египетскому владычеству был бы нанесен сильный урон, а Сирия, может быть, приобрела бы если не прежнее утраченное владение, то по крайней мере союзников, с помощью которых она могла бы противостать морским силам Египта. Мало того, финикийская метрополия все еще поддерживала тесную, в особенности религиозную связь с Карфагеном; во время осады Тира Александром граждане отправили туда жен и детей и ожидали оттуда помощи; с тех пор, как Агафокл с армией подступил к воротам Карфагена, эти сношения оживились еще более. Пуны почтили богов метрополии богатыми подарками и благочестивым культом; они всячески старались напомнить об их племенном и кровном родстве. Теперь же, вследствие поражения при Миле и нападения на Сардинию и Корсику, пунические морские силы были потрясены в самой основе, а царь, под властью которого находилась Финикия, состоял в союзе с Римом; хотя он в борьбе между обеими державами и сохранял нейтралитет, но все-таки явно благоволил к римлянам. Не может быть, чтобы сирийское правительство упустило из виду эти отношения; они, конечно, усиливали надежду возбудить в финикийских городах восстание против Египта, тем еще более, что по восстановлении прежней свободы в Араде исконные, некогда столь значительные в политическом отношении роды сидонских и тирских негоциантов надеялись впоследствии добиться такой же независимости.
Эти финикийские отношения, вероятно, немало тяготили Египет, чем и объясняется заявление святого Иеронима, что сирийская война была крайне обременительна для Птолемея; но важнее всего то, что та же война в другом месте повела к столкновению, которое, несмотря на блестящие успехи в Малой Азии, было весьма опасно для египетской политики.
Судя по великой войне и по общему строю политических условии, надо полагать, что Антигон македонский не без тревоги следил за успехами Египта; этот предусмотрительный государь не мог равнодушно отнестись к исходу вифинских событий и к распространению возникшего перед началом великой борьбы египетского влияния в Малой Азии. Как бы то ни было, желал ли он этой войны или нет, но она была неизбежна, и ему необходимо было принять в ней решительное участие.
И он принялся за дело с чрезвычайным умением и успехом; ему удалось поразить египетскую политику в самом слабом ее месте. Выше мы изложили положение Кирены по смерти Маги, малолетняя дочь которого была обручена с наследником египетского престола. Теперь же, как значится в единственном сохранившемся известим, царственная вдова, т. е. сирийская Апама, отправила в Македонию послов, с тем чтобы Деметрию Прекрасному, брату царя Антиоха, предложить руку дочери и киренское царство.[49] Это был тот же Деметрий, который, как мы и прежде предполагали, несколько лет тому назад в войне против эпирота Александра спас Македонию. Мать его, египетская Птолемаида, жила в Сардах как бы в ссылке; подобно брату ее Керавну она была обездолена отцом в угоду излюбленному Филадельфу. Теперь этот молодой Деметрий наверное не в качестве авантюриста предпринял свадебную поездку; то, что он предпринял ее, прежде чем Береника достигла совершеннолетия, доказывает уже, что политические мотивы побудили его поспешить, а то, что Антигон отпустил или послал его, тогда как по договору Мага будущность Береники и Кирены была уже достаточно утверждена, доказывает, что свадебная поездка была предпринята с враждебною целью против Египта.[50] Это была самая смелая диверсия, какую мог сделать Антигон в ущерб Египту, и она вполне удалась. Молодой и смелый Деметрий не был связан с Египтом никакими воспоминаниями, за исключением разве оскорбления, нанесенного его матери; надежды его могли осуществиться лишь тогда, когда ему удастся разрушить египетские замыслы; потому-то он и беспокоил Лагида сильнее, нежели престарелый Маг в прежней войне. Птолемей, как кажется, действительно направил все свои усилия на Кирену; в упомянутом стихотворении Феокрита Ливия также относится к его завоеваниям; а Ливия, как мы уже сообщали, была завоевана Магом далее Парайтония и удержана им за собою по мирному договору 263 года.[51] Птолемей только после упорной борьбы с Деметрием мог овладеть этим краем до киренской границы. А все-таки Египет, как кажется, не вполне успешно вел эту войну; по крайней мере про Деметрия было сказано: «Он захватил всю Ливию и Кирену и основал там монархическое владычество».[52]
Для Египта это была чрезвычайная утрата; уступкою Ливии он не только лишился надежды на обладание Пентаполем; по ему угрожали еще более великие потерн вследствие того, что там утвердился князь из ненавистною дома Антигонидов. Сверх того и в Греции также нельзя уже было, как в прежние воины, возбудить восстание против Македонии; те из государств, которые, бывало, подчинялись египетскому влиянию, стали теперь избегать политических треволнений. В Эпире не было уже Александра; он был отравлен;[53] его жена и сестра Олимпиада управляла в качестве опекунши своих несовершеннолетних детей, Пирра и Птолемея; ей нечего было и думать о том, чтобы играть какую-нибудь роль во время этих военных смут; тем еще более, что, благодаря лишь тесной дружбе с Македонией, она могла удержать за собою обладание эпиротским участком Акарнании, на который зарились уже этоляне. Спарта оказалась теперь бесполезною для Египта; сын Арея, воевавшего в Хремонидову войну с Македонией, Акротат пал[54] в кровопролитной борьбе с Аристодемом из Мегалополя. Спарта потерпела сильное поражение, понесла незаменимую утрату людьми; из другого царского дома царем все еще назывался незначительный Эвдамид II, а в то же время опеку над только что родившимся сыном павшего царя принял на себя Леонид, сын того Клеонима, который с целью овладеть престолом привел против Спарты неприятельские войска. Сам Леонид в молодости находился в Азии при дворе престарелого Селевка и его сатрапов;[55] в делах правления он держался политики противоположной той, какой следовали Арей и Акротат, прибегая, как кажется, даже к насилиям в отношении к тем, кто отстаивал союз с Египтом. Мы не знаем, не состоит ли в связи с этими событиями в Спарте появление могучего полководца Ксантиппа в Карфагене в 255 году;[56] по прошествии десяти лет мы опять встретимся с ним в высоком почете при дворе египетского царя.
Итак, оба самые значительные государства Греции были теперь бесполезны для египетской политики, а с остальными нельзя было предпринять ничего решительного; в Фессалии находились, правда, противники Антигона; одним из них считался Теодор из Ларисы;[57] однако, благодаря родству Поликлита с царским домом, македонское влияние было упрочено в самой даже Ларисе; а именно, дочь его Олимпиада была замужем за Деметрием Красивым, и ребенок от этого брака, впоследствии царь Антигон Досон, родившись около 263 г., еще крепче привязал городи область к Македонии.[58] Этоляне относились, правда, враждебно к Македонии и, если вообще подчинялись какому-нибудь внешнему влиянию, то скорее всего в пользу Лагидов; однако, их союз не развился еще до того, чтобы играть политическую роль; они, конечно, могли в качестве хищников напасть на соседние области; но без содействия другого эллинского государства союз их имел для Египта значение лишь в том отношении, что в случае тяжкой и продолжительной войны они могли снабжать египетские войска храбрыми наемниками. Коринф находился еще во власти Александра; в Сикионе все еще царил Абантид; однако он был слишком слаб для того, чтобы отважиться на великие подвиги; Александр же опять примирился с Македонией.[59] Замечательно наконец то, что Антигон в 255 г. вывел стоявший с Хремонидовой войны в афинском Музее гарнизон и восстановил по крайней мере свободу города.[60] Правда, вспыхнувшая война и в Афинах также пробудила еще раз надежды; упоминается между прочим о том, что престарелый Филохор, благочестивый периегет своего родного города, тот самый, что уже при отце Антигона в качестве прорицателя и гадателя отстаивал дело свободы, был по приказу царя предан смерти за то, что склонялся на сторону Птолемея.[61] Антигону, конечно, не трудно было подавить бессильную попытку нескольких личностей; потом он вывел свой гарнизон из Музея, считая свое положение настолько прочным, что мог выказать великодушие; благодаря чему, по тогдашнему настроению в Греции снискал себе всеобщее одобрение образованных людей; а может быть, ему хотелось показать грекам, что Македония отнюдь не помышляет о порабощении Греции, но добивается лишь спокойствия и законного порядка. Это случилось в тот самый год, когда все еще не важный в отношении внешней политики Ахейский союз изменил свою конституцию, благодаря чему и достиг большей твердости в управлении: он вместо бывших доселе двух стратегов назначил одного; Марг Керинейский, доблестный освободитель Буры, был первым единым главою союза.[62]
При таких-то обстоятельствах в Греции египетской политике не удалось возбудить там волнение, с целью нанести Македонии такой же ущерб, какой утрата Кирены причинила Египту. Мы не знаем, действовали ли в Эгейском море друг против друга флоты обеих держав; был ли Андрос, находившийся около 251 г. во власти Македонии, удержан Антигоном после прежней войны или завоеван лишь теперь; отвоевал ли Птолемей вновь в эту войну Кикладскне острова, о которых упоминается в Феокритовом стихотворении, но не успел отнять один лишь Андрос у противника.[63] Во всяком случае Египет понес сильный ущерб на ионическом берегу. Побочный сын царя, Птолемей, начальствовал в Эфесе; этот обширный и важный сам по себе город в руках неприятеля по положению своему был равно опасен как для сирийской, так и для македонской державы; он же находился среди ионических городов, из которых Милет, по крайней мере, при тиране Тимархе несомненно отпал от Сирии; вследствие этого Эфес необходимо сделался главным пунктом египетского военного плана. И вот, соединившись с милетским Тимархом, Птолемей отпал от своего отца.[64] Это было безумное предприятие: вследствие союза с милетским тираном мятежник не мог присоединиться к Сирии, а достичь между обеими воюющими державами независимого положения можно было лишь путем великих успехов, полной преданности наемников и воодушевленного восстания ионических городов. Долго ли продержался ослепленный сын царя, неизвестно; подкупленные, вероятно, Египтом фракийские наемники в Эфесе возмутились против него; он со своею любовницею Иреною скрылся в храме Артемиды; там они оба были убиты.[65] Эфес остался во власти Египта; это подтверждается известием о назначенном вскоре начальнике города. А что сталось с Милетом? Милетцы, по преданию, прозвали Антиоха богом (????), за то, что он избавил их от тирана Тимарха.[66] Следовательно, не Египту удалось победить соучастника мятежного сына и завладеть Милетом; Антиох мог предупредить египтян, хотя не с тем, чтобы овладеть городом, но с целью приобрести благодарность его; если б он даже мог легко завладеть им, то ему все-таки было выгоднее признать самостоятельность города. Сохранилось известие, что царь Антиох вообще даровал свободу ионическим городам;[67] поэтому видно, с какою твердостью сирийское правительство, жертвуя даже своими притязаниями, поддерживало свою политику.[68] И в самом деле, признав автономию городов, оно не только связало их интересы с сирийскою политикой, но, что было еще важнее, эта свобода ионических городов служила преградою захватам Египта, так что один только Эфес был занят неприятельскими отрядами.[69]
Это была странная свобода; наши сведения о той эпохе до того скудны и бестолковы, что возобновление городской свободы в беспутной сумятице тогдашних отношений мы готовы скорее признать увечьем и отнестись к ней безучастно. Однако, не станем доверять такому предубеждению. Правда, исконная цепкая твердость первобытной автономии исчезла; но мощный расцвет материальных интересов, всеобщее, на разнородной деятельности основанное благосостояние, стремление к более рациональному, богатому потребностями и наслаждениями развитию, все это всегда возбуждало такое состояние, которое разве случайными внешними обстоятельствами и то лишь ненадолго воздерживается от требования политической независимости. А пример Родоса, Византии, Гераклеи, Синопа, с которыми эти ионические города состояли в разнородных сношениях, при их аналогичных внутренних условиях должен был вызвать в них подобное стремление; тем еще более, что всему этому решительно способствовали господствовавшие смуты между державами. Всюду в греческой жизни новый своеобразный дух — не пробуждался, а находился уже в полном своем развитии. Историческая последовательность цивилизаций прервалась; все, что совершалось до Александра и до его всемирного завоевания, было непонятно и совершенно чуждо тогдашнему поколению, подобно тому как нам чужда эпоха до 1789 года: как в религиозном отношении, так точно и в политическом развилась вполне новая атмосфера бытия. Правда, этот разлагающий переворот далеко еще не везде проник в низшие слои эллинского населения; там от прежней веры сохранилось, по крайней мере, суеверие, от нрава отцов удержалась одна обыденная форма. Военная служба наемников немало, конечно, содействовала распространению нивелирующих элементов даже в отдаленные долины и уединенные общины; однако, в обыденных привычках и в праздничных церемониях, в одежде и диалекте все еще можно было признать первобытные черты до бесконечности разнородного греческого духа. Это все-таки были лишь обломки и обветшалые остатки того естественного развития, благодаря которому греческий мир так пышно расцвел и наконец истощился; эпоха изолированных, свойственных одной лишь такой-то местности, лишь одному такому-то племени организаций, миновала. Прежде они составляли существенное условие, как бы принцип эллинской жизни; а теперь, Когда обнаружились формы, приуроченные к нуждам новых поколений, эти организации поглощались, и мало-помалу уничтожались или проникались новым духом.
Но откуда извлечь эти формы, эти принципы для новых организаций? Они должны были сложиться из положительных результатов новой эпохи, из самого свойственного ей духа. Историческое, естественное государство заменилось рациональным. Философия с ее несметными оттенками служила настоящим выражением той эпохи; она распространялась повсюду, учителя и приверженцы ее находились даже в самых мелких греческих городах; в среде Царедворцев и в совещаниях сената, в богатой литературе публицистов и в беседах гетер, везде служила она основою; философы освобождали города от тиранов пли приглашались освобожденными жителями составить новую Конституцию. Во всех созиданиях этой эпохи преобладало стремление на место прежних органически сложившихся условий, оказавшихся иррациональными и невыносимыми, когда вымер древний дух, создать более рациональные, отвечающие требованиям разума. Даже там, где жители, покоряясь живому процессу исторического развития или вырождения, сохранили, однако, древние учреждения, или где они, убедившись в превосходстве вымерших уставов, пытались вновь оживить их, даже гам не могли отрешиться от общего потока эпохи: поддерживая старые начала или восстановляя их, они действовали именно в том рациональном духе, какой господствовал над эпохою, т. е., По современному нам способу выражения, в смысле либерализма. Общее стремление эпохи было направлено к созданию рациональных конституций; сохранившиеся еще остатки племенных различий, местных прав, родовых привилегий, привычек и обычаев, — все это устранялось более или менее насильственным путем; одна лишь противоположность между бедными и богатыми оказывала теперь господствующее влияние на политику городов и при исключительно рациональном постижении государственной цели материальные интересы получили преобладающее значение. Стоиков в комедии, хотя лишь в шутку, упрекали в том, что они дурные граждане, так как своею умеренностью наносят ущерб торговым оборотам.[70] Взгляд на жизнь совершенно изменился, так что всеми вообще было признано известное заявление понтийского Гераклида: благосостояние и роскошь делают людей храбрыми и великодушными, мужество марафонских победителей находилось в существенной связи с пышностью и богатством прежней аттической жизни.[71] Эпикурейцев изгнали из Крита, из Мессении отнюдь не за роскошную жизнь;[72] философам вроде Аркесилая, Стратона, Ликона, пользовавшимся несомненною славою и многосторонним влиянием, никто не думал ставить в упрек их богатство и пристрастие к драгоценностям, их роскошь, их сношение с гетерами и отроками; их идеи и свободный рационализм, — вот чем поддерживалось их влияние. Известного рода квиэтизм эпикурейцев, их эгоистическое побуждение предаваться вдали от свез а покою задушевной жизни, их бесстрастная наклонность мириться с действительностью, какова бы она ни была, их смутный, безмятежный, можно сказать эсхатологический образ мыслей — вот что сделало их невыносимыми для государственного развития той эпохи, а вовсе не их безнравственность или мнимый атеизм. Той эпохе отвечала скорее нивелирующая смелость Пирронова скептицизма, одушевляющая сила Платоновых идей, строгая энергия логики и воли, согласно учению стоиков.
В Хремонидову войну уже обнаружилось проявление этого нового духа, которому' молодежь везде предавалась с воодушевлением; он с каждым десятилетием распространялся все более и становился энергичнее; в образованной среде всюду проявлялось стремление к конституции, к самостоятельности, к разумному существованию. Подъем Ахейского союза, реформаторские попытки Агиса и благородного Клеомена, новое республиканское правление в Кирене, демократия в Эпире, затем творческая энергия Филопемена, наконец, утвержденная республика в Македонии и возбужденные Гракховым движением идеи в Риме вот наиболее выдающиеся моменты в развитии этого достопамятного века,
Вследствие скудости преданий мы пока в одном лишь Пелопоннесе с достоверностью можем проследить за этим развитием. В течение великой сирийско-киренайской войны там обнаружились первые энергические действия этого нового духа; и действительно, в то самое время Антигон вынужден был возвратить афинянам их самостоятельность, и Антиох Теос объявил свободу ионических городов. Мы проследим здесь только за этими начатками, не выходя из пределов сказанной войны.
В это время Сикион был, может быть, самым блестящим городом в Пелопоннесе, не тот старый дорический Сикион, в котором везде еще обнаруживались воспоминания о сильных Орфагоридах; лет пятьдесят тому назад Деметрий Полиоркет, изгнав гарнизон Лагидов, выстроил на верхней террасе, на которой прежде находилась одна цитадель, великолепный город, разукрасив его скульптурными и живописными произведениями знаменитых сикионских художников. Область города была не очень велика, но чрезвычайно плодородна, отлично возделана,[73] покрыта парками и плодовыми садами, мелкими местечками; он производил значительную торговлю под охраною двойной стены, проведенной от нового города вниз к гавани.[74] Сикионцы отличались богатством, высоким образованием, художественным вкусом; Сикион в деле искусства опередил Афины; он был Флоренцией той эпохи. Однако прежняя мирная стойкость правления исчезла; тираны почти непрерывно следовали один за другим; все они были большею частью высокообразованные люди, любители искусства и, если верить словам позднейшего беспристрастного писателя более, нежели причастным к делу' современникам, достойные всякого уважения правителями.[75] То и дело повторявшиеся волнения явно происходили вследствие возникавшего в среде богатых граждан соперничества; когда новый тиран, благодаря насилию или расположению толпы, присваивал себе власть, то за сим всякий раз следовали изгнания противников, конфискации имуществ, беззаконные раздачи упраздненных владений, крайне произвольные, по прихоти нового властители чинимые приговоры самодержавного демоса: гражданское право в государстве лишено было всякой основы.
Мы не станем описывать прежнюю историю сикионских тиранов. Когда наконец избавились от Клеона,[76] то старались восстановить законное состояние; Тимоклид и Клиний избраны были в архонты; общественный порядок стал утверждаться под руководством этих всеми уважаемых и влиятельных мужей. Однако, когда в 264 г. Тимоклид умер, то восстал Абантид, сын Пасея, умертвил Клиния, лишил жизни и изгнан многих из его приверженцев. Семилетнего сына Клиния, Арата, едва успели спасти благодаря его тетке, сестре нового властителя; отрока отправили в Аргос к друзьям его отца, где он и вырос под их охраною. Абантид властвовал довольно долго. В Сикионе находились Диний и Аристотель диалектик; когда они говорили речи на площади, то Абантид присутствовал обыкновенно при этом и принимал участие в прениях. Во время таких-то упражнений они и их соумышленники убили тирана. Однако, все было тщетно: отец убитого, Пасей, присвоил себе власть. Его в свою очередь убил Никокл и стал властителем города. Он был деспотичнее прежних тиранов и в течение четырех месяцев изгнал не менее восьмидесяти граждан. Проникнув в область Сикиона, этоляне пытались низвергнуть его и овладеть богатым городом: Никокл едва успел отразить их. Чем немощнее казался тиран, тем невыносимее должна была казаться его власть гражданам, тем сильнее возбуждалась надежда несметных изгнанников.[77]
Как раз в это время Мегалополь подал благой пример. Аристодем властвовал там довольно долго; он одержал блистательную победу над спартанским царем; отдавая справедливою дань его заслугам, граждане прозвали его Доблестным. А он все-таки был тиран; не своекорыстные стремления, не ненависть к его особе, а именно самые идеи той эпохи возбудили против него восстание; во главе его находились мегалопольцы Экдем и Демофан.[78] Находясь в изгнании, они пользовались наставлением великого Аркесилая и жили с ним вместе. Тиран был убит; над его могилою впоследствии долго еще виднелась земляная насыпь у западных городских ворот. Таким путем свобода и законный порядок в городе были восстановлены, а Экдем и Демофан, по словам одного из древних авторов, прежде всех в ту эпоху применившие философию к государству и его управлению,[79] сделались с этих пор средоточием политического развития, для достойной оценки которого стоит только назвать Филопемена, питомца тех освободителей: родившись в начале этого развития, он возмужал вместе с ним.
Надо себе представить, какое впечатление должно было произвести в эллинских областях событие, когда величайший из аркадских городов, создание Эпаминонда, подал пример к восстанию; недаром доблестный Аристодем пал жертвою воодушевлявших молодую Грецию идей. Уповая на то, что власть принципа придает силы отразить опасность, город внял лишь призыву к свободе и самостоятельности, пренебрегая даже сохранившеюся в течение трех поколений дружбой с Македонией, в которой он нуждался ради опасного соседства Лаконии. А освободители Мегалополя были отнюдь не безызвестные люди; напротив, в Афинах, в этом очаге нового направления, где молодежь со всех концов Греции собиралась около великих наставников философии, они прослыли интимными друзьями Аркесилая; их подвиг исходил как бы непосредственно из академического сада, из лона того высшего и благороднейшего образования, на которое с уважением обращаюсь взоры карей и народов. Освобождение Мегалополя следовало признать как бы мировым событием. Сами освободители считали его лишь почином; они готовились уже к другому подобному предприятию; имелось в виду освободить Сикион.
В Аргосе, в этом городе тиранов, упражняясь в палестре, сложился и окреп Арат, сын Клиния; впечатления его детства, богатый отчий дом, родство с сильнейшими гражданами города, прежние привычки блестящей пышной жизни, — все это не изгладилось из его памяти в бытность его у богатых друзей в Аргосе; он в изгнании так же пользовался богатством и был в состоянии содержать многочисленную прислугу, предаваться своему пристрастию к живописи. Некоторые из картин он отправил в подарок любившему искусства египетскому царю.[80] С ним и с Антигоном Арат поддерживал дружественную связь, унаследованную от отца. Взоры изгнанников обратились к Арату; энергичный и мужественный, он, несмотря на молодость, был исполнен благоразумия. Недаром сикионский тиран наблюдал за ним при посредстве своих шпионов; он опасался, как бы Антигон или Птолемей не воспользовались им как средством захватить власть в Сикионе. И в самом деле, Арат при их помощи надеялся достичь цели; но Антигон обнадеживал его одними обещаниями, а Птолемей откладывал дело в долгий ящик. Однако, он все-таки хотел добиться возвращения на родину.
Знаменательно, что Аристомах Сикионский и Экдем Мегалопольский были первые личности, которым он сообщил о своем плане. Арат сам не пристал к новым идея освободителей Мегалополя; он обратился к их помощи и к изгнанникам лишь тогда, когда, как казалось, рушилась надежда на поддержку одного из царей, эта связь с самого начала придает его плану и его поступкам своеобразный, чуждый его личному характеру оттенок.
Экдем и Аристомах с радостью вняли плану молодого человека; они сообщили его остальным изгнанникам, которые однако большею частью отговаривали от сумасбродного предприятия; некоторые из них согласились, впрочем, присоединиться. Прежде всего имелось в виду овладеть каким-нибудь твердым пунктом на сикионской почве, и оттуда уже повести борьбу с тираном. В это время в Аргос прибыл сикионянин; он ускользнул из тюрьмы, перелезая через стену, и сообщил, что в этом мест легко было бы взобраться на нее снаружи. Один из соумышленников отправился с целью исследовать местность; он вернулся с благоприятною вестью; правда, там легко влезть на стену, однако в соседстве живет садовник, чуткие собаки которого не незаметно дадут подойти. Решено было отважиться на предприятие. Осторожно добыты были оружие, штурмовые лестницы, у какого-то вождя вооруженной шайки наняли несколько солдат; каждый из заговорщиков снарядил по два раба, а Арат даже тридцать; уложенные в ящики лестницы были тайком на фуре отосланы из Аргоса. Кафисий и с ним двое товарищей отправились вперед, с тем чтобы в виде усталых путников остановиться на ночь у садовника и, когда настанет время, то заставить молчать его и собак. Остальные заговорщики должны были поодиночке выйти из Аргоса. По этим опасным дорогам никто не обратил внимания на то, что они были вооружены, условились сойтись у башни Полигнота по дороге к Немее. Тут Арат узнал, что в Аргосе находятся лазутчики Никокла; для того чтобы обмануть их, он появился в палестре и, окончив там свои упражнения, пригласил к себе молодых людей на пир, а рабы его на рынке покупали венки и факелы, нанимали арфисток и флейтисток. Лазутчики смеялись над опасениями своего повелителя: напрасно, думали они, боится он мальчика, который в изгнании прокучивает свои деньги на вино и на девочек. Таким образом обманул их Арат; утром он вышел из города и застал остальных у башни Полигнота. Все немедля двинулись далее. Прибыв в Немею, Арат объявил наемникам и рабам также о том, что затевается и какая награда ожидает их, если предприятие удастся. При свете полной луны пустились в путь; утром, когда она закатилась, приблизились к саду, недалеко от стены. Кафисий вышел к ним навстречу: садовника он запер, но собаки разбежались. Опасаясь, как бы их лай не поднял тревоги, некоторые из заговорщиков хотели вернуться назад; Арату едва удалось ободрить их. Экдем и Мнасифей взялись приставить лестницы; в это время собаки садовника подняли громкий лай. Стало уже светать; стоя наверху на лестнице, Экдем услышал, как прозвенел колокольчик утренней стражи; он едва успел скрыться от проходившей мимо него патрули. Когда она прошла, то он и Мнасифей первые взошли наверх и велели сказать Арату, чтобы он скорее двинулся вслед за ними. Вблизи стояла башня, у которой лежала настороже большая собака; она наконец тоже начала вторить непрерывающемуся лаю снизу; дальние караулы встревожились; они окликнули сторожа на башне, спрашивая, что там случилось; ничего, ответил он, сторожевой колокольчик встревожил собак. Благодаря такому счастливому стечению обстоятельств люди Арата взошли на стену; наверху их оказалось уже более сорока человек. Время не терпит; петухи уже запели, поселяне отовсюду начали проходить в город на рынок. Самое трудное дело предстояло еще впереди; казармы наемников тирана находились близ его дворца; необходимо было обезоружить их прежде всего. Арат поспешил туда со своим отрядом; он напал на них врасплох и забрал всех в плен, никого не убивая; потом поспешил как можно скорее известить своих друзей в городе о своем прибытии; весть скоро разнеслась по городу. Исполненная радостных ожиданий толпа народа ранним утром хлынула в театр; там герольд возвестил: Арат, сын Клиния, призывает горожан к свободе. Затем весь народ ринулся ко дворцу тирана и поджег здание. Высоко поднявшееся пламя было видно с коринфской цитадели; тиран Александр хотел уже послать немедля помощь в Сикион; но по счастью все изумительно благоприятствовало предприятию освободителей, так что и эта опасность миновала. Солдаты и граждане потушили пожар, тиран бежал, его дворец был предан грабежу, остальное имущество его было предоставлено гражданам. Арат освободил Сикион, не пролив ни капли крови.[81] Всякая память о тирании была уничтожена заодно со знаменитыми, изображавшими ее художественными произведениями.
Затем тотчас же вернулись изгнанники; их было человек восемьдесят из кратковременного правления Никокла и около пятисот, покинувших город при прежних тиранах со времен Деметрия. Вместе с тем возникли величайшие затруднения по поводу прав на владения; почти все изгнанники были из числа богатейших граждан и вернулись теперь бедняками; они стали требовать назад принадлежавшие им прежде дома, сады, поля; а эти предметы в течение времени успели перейти большею частью в третьи и четвертые руки; многое было перестроено, разбито на части, изменено. В городе господствовало крайнее возбуждение. Надо было опасаться, как бы Антигон, который не мог равнодушно отнестись к этому перевороту в Сикионе, не воспользовался сумятицей, с тем, чтобы принять под свое покровительство едва освободившийся город. Надо было во что бы то ни стало поддержать независимость; необходимо было заручиться близким и бескорыстным пособием на случаи грозящей опасности. Арат побудил город вступить в Ахейский союз, — это была великая и вполне практическая идея. Искони прославленный дорический город стал называться ахейским и присоединился к союзному государству, правление которого, вследствие назначения единого стратега, как раз в это время достигло еще более сосредоточенной власти. Союз вышел из тесных пределов ахейского мира, с тем чтобы утвердить самостоятельность находившегося в опасности города и способствовать беспрепятственному восстановлению в нем законного порядка. Ограничиваясь до сих пор тесною и скудною областью, союз с присоединением Сикиона приобрел богатый, блестящий город с удобною гаванью, с обширным торговым сношением. Важнее всего было то, что союз вместе с тем невольно должен был принять определенное политическое положение; согласно своим учреждениям он избегал всякой войны; однако от его вождей не укрылось, что вследствие расширения союза, а еще более вследствие принципа, какой при этом обнаружился, они вступили в враждебное отношение к той власти, чья политика старалась поддерживать прежние эллинские условия и помешать в них образованию более сильных владычеств.
По той же причине союз должен был подружиться с Египтом, чему много способствовали прежние отношения Арата к Александрии. Арат поступил в отряд ахейских всадников; он подавал своим гражданам доблестный пример повиновения и преданности, и в то же время в совещаниях предлагал великие проекты,[82] о каких там и не помышляли доселе. Птолемей со своей стороны не преминул вступить в связь, которая обещала принести так много пользы его интересам в ущерб Македонии, Он послал Арату подарок в двадцать пять талантов, которые последний тотчас же раздал бедным в городе и для выкупа проданных сикионцев. Владельческие условия в Сикионе все еще находились в крайне опасном, запутанном состоянии; добиться окончательного успокоения можно было лишь, если б удалось добыть достаточных капиталов для удовлетворения всех прав и претензии. Арат сам поехал в Александрию; он получил от царя необходимые суммы: сорок талантов он привез с собой, а сто десять были присланы после по частям. Благодарные сограждане, признав его бескорыстие, поручили ему исключительное и неограниченное распоряжение запутанными полюбовными сделками. Он, однако, счел за лучшее присоединить к себе пятнадцать мужей. Это запутанное дело было наконец решено весьма тщательно и осмотрительно. Освободив родной город, обеспечив его снаружи, успокоив и устроив внутри, благоразумный и энергичный молодой человек вполне заслужил всеобщую благодарность.[83]
Надо полагать, что Арат по возможности скорее предпринял упомянутую поездку в Александрию, вероятно еще в самый год освобождения, оттого что опасно было медлить долее. Корабль, на котором он отправился в этот путь, был занесен к Андросу; этот остров находился во власти неприятеля, там стоял гарнизон Антигона. Для того, чтобы избегнуть розысков македонского фрурарха, Арат должен был укрыться в лесу. Ему удалось наконец перейти на римский корабль, назначенный в Сирию. Высадившись в Карии на берег, он поехал затем в. Александрию.[84] В этом случае для нас знаменательно то, что Андрос считался неприятельским островом, и фрурарх преследовал Арата как врага. Он сделался врагом Македонии не вследствие освобождения родного города; Антигон сам, прежде по крайней мере, обещал помочь ему; но связь Сикиона с ахейцами оказалась враждебным актом против Македонии лишь тогда, когда Арат явно перешел на сторону египетских интересов. И все еще длилась воина между Египтом с одной, Антиохом сирийским и Деметрием киренским с другой стороны; хотя почти ничего не говорится при этом о непосредственном вмешательстве Македонии, а все-таки эта война вследствие захвата Кирены Деметрием должна была считаться также македоно-египетской. Мы видели уже, до какой степени она развилась: Лагиды, правда, владели южным побережьем Малой Азии, однако Иония за исключением Эфеса была вновь утрачена и, благодаря свободе городов, привязана к сирийским интересам. Сирия и без того уже напрягала все силы в борьбе с Египтом; в то же время северо-восточные границы ее подвергались крайней опасности, так что утрата обширных областей казалась почти неизбежной.[85] А с другой стороны, хотя Птолемей и овладел Ливией, однако важная Кирена оказалась все-таки незаменимою потерей; великие преимущества, каких достиг Антигон, через то, что его брат овладел Киреною, значительно сократились вследствие неожиданно развившихся усложнений в Пелопоннесе; нельзя было еще предвидеть, какую пользу извлечет из этого Египет. Три великие державы должны были желать покончить войну, которая всем им причинила один только ущерб и от которой следовало опасаться еще больших утрат. Совершившиеся в Кирене события способствовали окончательному исходу.
О Кирене у нас, к сожалению, сохранился только напыщенный отрывок из исторического творения, источником для которого служил витиеватый Филарх; там сказано: «надеясь на свою красоту, прельстившую его тещу, Деметрий с самого начала стал гордо и небрежно относиться к царской фамилии и солдатам, вошел в связь с тещею; вследствие этого дочь царя стала подозревать Деметрия, а граждане и солдаты возненавидели его. Взоры всех обратились к сыну царя Птолемея; было решено убить Деметрия: убийцы были отправлены в спальню тещи; услышав снаружи голос дочери, она умоляла о своей жизни и пыталась своим телом оградить любовника; но он был умерщвлен, а Береника вышла замуж за сына Птолемея, которому некогда отец назначил ее».[86] Проверить критически это известие нет никакой возможности; убийство, совершенное Береникою, засвидетельствовано стихами одного из современных поэтов: едва выйдя из поры детства, сказано там, она уже обнаружила отважное мужество,[87] Подрастая, она была свидетельницей любовной связи матери с ее женихом; ее ненавистью воспользовалась партия людей, которым хотелось возобновить связь с Египтом.
После убийства молодая царица должна была всецело отдаться покровительству Египта; и в силу заключенного с Магом договора Птолемей мог потребовать руки и наследия Береники для преемника своего престола. Однако, разве нельзя было ожидать, что Антигон отомстит за смерть своего брата? Разве в Пентаполе все желали[88] вернуться к египетскому господству? Теперь-то и настало время, когда один только мир мог повесть к цели; Антигону не было никакой охоты впутаться в обширные предприятия, тем более что греческая политика поглощала все его внимание. Птолемей же за обеспеченное обладание Киреною охотно согласился на некоторые уступки Антиоху, который в свою очередь, несмотря на продолжительные усилия, не достиг никаких важных успехов. Таким образом заключен был мир;[89] но об нем сохранилось мало положительных известии. В отношении Кирены, вероятно, признан был прежний договор с Магом; вскоре затем и последовало на самом деле бракосочетание Береники и египетского наследника престола.[90] Было ли что-нибудь решено в отношении эллинских условий? Была ли признана свобода ахейских союзников? Все это не подлежит по крайней мере сомнению, хотя и не сохранилось никакого следа о подобного рода соглашении. Касательно владений в Эгейском море также были восстановлены определенные условия, хотя тут все, как кажется, осталось в прежнем виде.[91] О тех условиях, на каких Птолемей сошелся с Сирией, можно отчасти догадаться, сравнив между собою области, какие упоминаются в Феокритовом стихотворении и в Адульской надписи. В ней значится: «Птолемей III, наследуя отцу, получил Египет, Ливию, Сирию, Финикию, Кипр, потом Ликию, Карию и Киклады». Кирена не упоминается в этом перечне оттого, что он не наследовал, а приобрел ее, женившись на владелице края. Следовательно, поименованные в сказанном стихотворении области, Киликия и Памфилия, вернулись к Сирии или благодаря удачным войнам, или вследствие мира. Признанная Сирией свобода Ионии сохранилась также после мира; позднейшие события однако обнаруживают, что в Эфесе остался египетским гарнизон. При заключении мира, наконец, решен был брак сирийского царя с дочерью Птолемея, Береникою. Наделив ее блестящим приданым, сам царь проводил дочь до Пелусия;[92] в сопровождении большой свиты царевна прибыла в Антиохию, где справлена была свадьба.
Имел ли Лагид в виду при посредстве этого бракосочетания добиться по возможности прочного мира? Хотел ли он этим путем привлечь к египетской политике Сирию, которая до сих пор держалась Македонии? Не была ли вследствие передачи Кирены нарушена связь между сирийским царем и Македонией? Не был ли Антиох оскорблен в лице своей сестры, которую Антигон обязан был защищать в Кирене, явившись мстителем за своего брата? Необходимо было наметить этот ряд предположений, с тем чтобы обратить внимание на невольно напрашивающуюся заметку. Вступая в брак с Береникою, Антиох объявил свою жену Лаодику[93] незаконною и лишил сыновей ее прав на наследство в государстве.[94] Лагид должен был бы помещать этому разводу, если б тот не требовал его как условия мира; в этом-то условии и обнаруживается по-видимому вся суть египетской политики: этот брак был предложен не с целью добиться мира, а скорее с тем, чтобы возбудить разлад; а сирийский царь был, вероятно, ослеплен богатым приданым, может быть, его побуждали к тому личные отношения или заботы о его истощенном царстве, — как бы то ни было, но он принял эти роковые условия. Египет поэтому пользовался громадным преимуществом. Если Береника не встретит никаких препятствий, — то, благодаря ей и ее многочисленной свите, благодаря наследнику престола, которого она должна родить, египетское влияние утвердится в Антиохии. — Однако, разве Лаодика и ее сыновья[95] так без околичностей и стерпят свое падение и откажутся от законных прав на царство? Сыновья ее уже подросли; отец и брат Лаодики занимали до сих пор самое высокое положение у престола; им также пришлось уступить влиянию египтянки и ее свиты; с ее появлением в Антиохии все изменилось. Можно было с уверенностью рассчитывать на опасный разлад в царстве; в таком случае Египет имел бы полное право вмешаться ввиду интересов Береники и занять в сирийском царстве положение, отвечавшее честолюбию Лагидов; в такое случае расшатанное и без того двумя великими воинами, раскрошенное новыми захватами по всем границам царство нетрудно было бы окончательно раздробить, и Египет мог бы захватить ближайшие к "ему области, а остальные легко было бы подчинить влиянию египетской политики.
Наши предложения оправдываются по крайней мере предлежащими известиями и дальнейшим ходом событий. Почему Антиох все-таки заключил мир и согласился на брак? Отчего Македония не пыталась, во что бы то ни стало, помешать такой опасной комбинации? Мы по скудости наших сведений не в состоянии ответить на эти вопросы. Нам также вовсе неизвестно, как во время великой войны поступали мелкие государства Азии; по существу дела их значение должно было возрастать по мере того, как ослабевала власть Сирии.
Она ослабевала не только вследствие египетской войны, но в то же время понесла еще значительный ущерб на своих противоположных границах.
В первой главе[96] упоминалось о том, что в северной Атропатене сохранилось чисто персидское владычество, что Индия слилась воедино при династии Мауриев, что в Персии благодаря древнему чистому учению парсов, а в Индии — буддизму, к которому при Ашоке примкнула наконец также царская власть, возможными оказались реакция и национальный подъем, которые по существу дела должны были угрожать эллинизму. Третья опасность в тех восточных областях предстояла от туранских орд, которые разбрелись по обширным пустыням нижнего Окса и Яксарта и никогда не прекращали своих хищнических набегов на пограничные области Согдианы и Бактрианы, Маргианы и Гиркании.
Правда, Селевк Никатор уже привел в порядок отношения к великому индийскому царству: хотя в странах Инда изобиловали эллинские поселения, однако он уступил их Сандракотту, как кажется, по всему протяжению речной области Инда, судя по индийским известиям. Сирия удержала за собою только Александрию у Кавказа, служившую складочным местом торговли с Индией и пунктом, охранявшим проходы в Бактрию вверх по реке Кабулу.[97] По некоторым скудным сведениям из греческих предании оказывается, что Сирия с этих пор находилась в дружеских сношениях с индийскими владетелями: из Индии присылались подарки ко двору в Антиохии,[98] сирийские посольства находились в Палимбофре; Амитрохат просил помимо остальных западных продуктов прислать ему искусного в словопрениях софиста.[99] Нечего было опасаться оттуда воинственных вторжений; мысль о войне и завоевании была чужда кроткому нраву буддистов в царстве Дармашоки, там царским указом была отменена даже смертная казнь. При всем том это соседство угрожало опасностью, которая хотя медленно, но тем не менее противодействовала существенным интересам эллинизма.
Не подлежит сомнению, что пропаганда буддистского учения распространилась уже за пределы индийского царства;[100] буддистские миссионеры не только проникли в Декан и стали уже проповедовать учение на Цейлоне; они перешли даже через Инд на западе. Хотя название местности, в которой китайские буддисты пятого века отмечают буддистское здание той эпохи, едва ли относится к Кандагару, бывшей Александрии в Арахозии; однако, судя по надписям того же Ашоки Приядарсина, не подлежит сомнению, что в его время буддизм распространился уже по пограничным сатрапиям сирийского царства; «всюду, — читаем мы в этих надписях после перечисления разных индийских стран, в царстве Антияки, в Яване, цари которого суть генералы Антияки, также устроены две лечебницы Богом любимого Приядарсина, — одна для людей, другая для животных, и везде, где находится целебных трав полезных для люден и животных, они по приказу введены и насажены, и всюду, где нет корней и злаков, они по приказу доставлены и посажены; по дорогам вырыты по приказу колодцы, насажены деревья на пользу животным и людям».[101] Другая надпись того же царя представляет замечательный пример этого рвения к распространению буддизма и дипломатической поддержки, оказанной ему благочестивым царем Ашокою до отдаленных западных стран.[102] По мере того, как это учение привлекало приверженцев, оно препятствовало успехам эллинизма и слиянию восточной национальности с западной под сенью эллинской цивилизации; а эллинизм и был именно основою сирийского владычества в Азии; национальные реакции оказались для пего опаснее нежели воинственное и политическое преобладание Лагидов, против которого можно было еще надеяться, по крайней мере, на превратность счастья.
В том же смысле сирийскому царству угрожало соседство атропатенской Мидии, где в полной силе сохранилось чисто персидское владычество с его учением парсов и магов. Мы пока вовсе еще не знаем, как в остальных иранских областях население парсов относилось к чужеземному началу, в какой мере допускалась или ограничивалась старая государственная религия; однако, мы видели, что в эллинистическом мире всюду национальные религии противятся греческой цивилизации, хотя бы в сущности и были сами по себе изменены, и что они достигают нового высокого значения; это явление раньше и решительнее чем где-либо обнаружилось именно в парсизме благодаря политической основе в Атропатене. В составленном, правда, в позднейшую эпоху оглавлении частей Зендавесты несколько раз повторяется: когда после Александра вновь стали собирать книги Зендавесты, то оказывались лишь такие-то и такие-то отрывки.[103] Несправедливо было бы предполагать, что слова «после Александра» имеют отношение к эпохе возникающего владычества Сасанидов; в настоящее время можно неопровержимо доказать, что священные книги распространялись уже опять еще задолго до той эпохи. Что подало повод собирать их «после Александра»? Они затерялись не только вследствие громадных побед Александра; порча самой персидской нации в злополучный век внутреннего распадения царства, в особенности вторжения чужеземных религий и культов, как на примере культа Анагиты, — вот вследствие чего стали пренебрегать священными книгами, предали забвению те по крайней мере, в которых не нуждались для ежедневного богослужения,[104] и вместе с тем запустили высшее образование парсов. Однако, позорное падение царства должно было повести к религиозному возрождению тем еще скорее, что в Атропатене сохранилось, хотя в скудных размерах, чисто персидское владычество. Это небольшое царство должно было стать в религиозную, национальную и политическую оппозицию к эллинизму, и вследствие такого антагонизма оно обрело и силу и порыв расширить свою область. Благодаря храбрым племенам Атропатены и обилию всех необходимых военных потребностей[105] в стране, тамошний владетель в состоянии был воспользоваться всякими затруднениями в сирийской монархии. Вследствие положения края он господствовал над областями, составлявшими главную связь восточных провинций с западом царства; все страны от Каспийских ворот и до индийской Экбатаны были открыты для его нашествия. Это вполне подтверждается следующею единственною заметкой: «Когда сирийский и мидийский цари вели между собою борьбу, сказано у Страбона, то племена вне Тавра решились отпасть»;[106] Страбон говорит это с целью указать, что следствием всего было отпадение Бактрии; следовательно, борьба между Мидией и Сирией происходила прежде смерти Антиоха Теоса. Мидийское царство принадлежало тогда, вероятно, Артабазану, который лет тридцать спустя после того, состарившись, предупредил переговорами нападение Антиоха Великого. Артабазан считался наиболее опасным и самым способным династом;[107] в юности, находясь во всей полноте сил, он, вероятно, довольно смело пользовался расстроенным состоянием сирийского царства, сохранилось известие, что основанный Александром близ Раг город Гераклея был разрушен, а потом вновь выстроен под именем Ахаиды:[108] он назван так в честь основателя подобно другому одноименному городу далее на востоке;[109] это тот самый Ахай, дочь которого Лаодика была женою Антиоха и отвергнута им. Судя по дальнейшим событиям на востоке и западе, трудно даже предположить, что эта область была вновь приобретена и что город опять был основан. Кажется, прежде уже, при Антиохе Сотере неприятельское нашествие проникло до этого западного входа в Каспийские ворота, и я не сомневаюсь, что владычество Атропатены распространилось уже по ту сторону реки Амарда, Сефидруда, даже до юго-западных берегов Каспийского моря.[110] Попытка Селевка и Антиоха I соединить Каспийское море — оно называлось Селевковым и Антиоховым — с Понтом была прервана противодействием царства Атропатены; вместе с тем расстроилось меркантильное влияние Селевкидов на понтийские торговые города; эти условия должны были, конечно, повлиять на политические отношения сирийского царства в понтийских странах.
Границы царства к востоку от Каспийского моря уже при Антиохе I также подвигались опасности; варвары пустыни напали на Александрию при нижнем Марге, на окраине степи, и разрушили ее. Антиох Сотер велел выстроить вновь город, обширнее и тверже прежнего, назвав его своим именем; кажется даже, что он лично посетил эти места. Царство могло бы отразить врагов, если б надеялось на верность своих сатрапов. Но «когда сирийский и индийский цари враждовали между собою, говорит Страбон, то наместники Бактрианы взбунтовали этот край, а Эвфидем — всю соседнюю область. Потом восстал также Аршак», основатель парфянского царства.
Крайне трудно проследить за начатками этих восточных царств. Страбон мятежного наместника Бактрии называет Диодотом;[111] и эта форма имени, по словам нумизматов, подтверждается золотою монетою царя, которая по облику вполне отвечает серебряной монете Антиоха II и на которой лишь имя Антиоха изменено в Диодота;[112] этим обстоятельством несомненно подтверждается выведенное из других основ предположение, что Бактрия возмутилась уже при Антиохе II.[113]
Это предположение основано на том, что по свидетельству Страбона возмущение Диодота предшествовало отпадению парфян, которое по всей вероятности следует отнести к 250 году.
Касательно основания парфянского царства Страбон уже пользовался разноречивыми известиями; это служит верным доказательством того, что самые начатки были незначительны. Он говорит: после мятежа в Бактрии Аршак, родом скиф, с шайкою даев, называвшихся парнами[114] и кочевавших вдоль Оха, ворвался в Парфию и подчинил ее себе. Сначала он был слаб и вел постоянные войны с народом, у которого отнял страну, тому же подверглись его непосредственные наследники. Потом Страбон прибавляет: «некоторые были того мнения, что эти парны суть отпрыски племени даев, обитавших над Меотидою, и что от них ведет свои род Арзак, другие же считают его бактрийцем,[115] который, желая избежать возраставшего могущества Диодота, побудил Парфию отложиться». Страбон в своем историческом творении писал подробнее о парфянах, а потому его описание опирается, надо полагать, на точное исследование:[116] а его вышеприведенная, чересчур краткая заметка по поводу двух разноречивых известий объясняется, вероятно, таким образом: Аршак со своею кочующею ордою отошел от берегов Оха, оттого что нельзя уже было более с выгодою нападать на бактрийские границы Диодота, оборонявшего теперь свое собственное царство строже нежели тогда, когда оно было лишь его сатрапией. Страбон в другом месте вот как описывает образ жизни этих кочевников:[117] «из даев апарны ближе всех прочих прилегают к Гиркании и к тамошнему морю, а остальные народы простираются до страны, лежащей против Арии. Между ними, Гирканией и Парфией до Арии лежит обширная и безводная пустыня; проходя по ней дальними путями, они вторглись в Гирканию, Нисаю и в равнины парфян. Эти народы согласились затем платить дань; дань состояла в том, что апарнам разрешалось в определенные времена вторгаться в край и уносить с собой добычу. Они, однако, нападали на страну вопреки договору, а потому возникала война; затем опять наступали соглашения и снова велись войны; таков образ жизни и прочих кочевников; они то и дело нападают на соседей, затем опять заключают с ними договор».[118] На тех же преданиях основаны, вероятно, показания Юстина; в своем витиеватом изложении он грешит скорее в фактическом, нежели в характеристическом отношении. Юстин говорит, что по отпадении Бактрии «против Македонии восстали все восточные народы»; Аршак, человек неизвестного происхождения, но испытанной храбрости, промышляя грабежом и набегами, вторгся в ордою разбойников в страну парфян, победил наместника Андрагора и, лишив его жизни, захватил власть в свои руки и т. д.[119]
Иначе гласит известие, которое Арриан поместил в свою Парфянскую историю: «парфяне относятся к скифскому племени; подчинившись вместе с покоренными персами македонянам, они отпали от них по следующей причине: было двое братьев Аршакидов, Ариак и Тиридат — преемники Фриапита;[120] назначенный царем Антиохом Теосом сатрап этого края, Ферекл, хотел учинить насилие одному из братьев; они не стерпели позора и убили злодея; затем, сообщив пятерым соумышленникам свой план, братья побудили народ отложиться от македонян и захватили власть». Другой летописец также ссылается на Арриана, называя злодея Агафоклом, эпархом Персиды, при котором оба брата управляли бактрийскою сатрапией.[121]
Мы, пожалуй, были бы в состоянии согласить между собою эти разноречивые известия, если б имена Андрагор, Ферекл, Агафокл не доказывали, что о происхождении парфян слагались совершенно разнородные предания.
Древнее известие гласит, что в незапамятные времена, когда Сесострис овладел всею Азией, он переселил скифские племена в край, прозванный по их имени, а прозвище парфяне не что иное как перевод на персидский язык имени скифов.[122] Первоначальное известие о парфянах встречается на надписи в Биситуне; царь Дарий заявляет там, что при всеобщем восстании, возникшем по смерти Камбиза, парфяне (Parthwа) и гирканцы также возмутились и соединились с индийским узурпатором Фравартом, что его отец, Вистаспа, был в Парфии и разбил мятежников.
Северные окраины Ирана до настоящего времени подвергаются набегам беспокойных орд Турана; оттуда происходила большая часть илатов, кочующих орд, из которых состояла главная сила персидской армии, вследствие чего их и называли военными племенами персидского шаха. Те древние парфяне были, надо полагать, из того же племени; в Иране все еще повторяется отчасти переход кочевников в оседлые племена, и судя по священным преданиям парсов, той же метаморфозе обязано своим происхождением чистое племя в иранской стране; они также в качестве кочевников из северо-восточных областей прибыли наконец на иранскую возвышенность, с тем чтобы здесь поселиться и, преобразившись таким путем, положить основание новому образу жизни. Парфяне, как решительно подтверждается, по ту сторону гор (Хорасана) называются кочевниками; упомянутые народы пустыни сродни этим парфянам, страна которых, Парфия, была одним из первых завоеваний царства Аршакидов. касательно родства их языков на основании сведении древних писателей нельзя составить себе никакого предположения; разве что словам Юстина, «язык их занимает средину между мидийский и скифским и состоит из смешения обоих», приписать лингвистическую точность, какой нельзя требовать от древней филологии.[123] Не подлежит сомнению только то, что Парфия не только после вторжения Аршакидов с их парнами стала парфянскою, а напротив, она искони была такою.
Говорят, что Аршак или Ашк, как его зовут на Востоке, прежде всего объявил себя царем в городе Азааке в области Астабене, находившейся на окраине пустыни и недалеко от Каспийского моря.[124] Почти тотчас же затем была, вероятно, завоевана лежавшая далее к востоку Парфонисса; там с этой поры находились могилы «Ашканиев». Итак, они прежде всего водворились на окраине пустыни,[125] перекочевав туда с Оха,[126] в то время, как Диодот в Бактрии объявил себя независимым. Братья Аршак и Тиридат были, может быть, бактриане или бежавшие из отечества парфяне благородного происхождения; может быть, личная ссора с парфянским наместником или с эпархом верхних. провинций побудила их спастись бегством к племенам пустыни; как бы то ни было, но они приступили к своему предприятию тогда, когда им угрожало владычество Диодота в Бактрии;[127] они успели возбудить мятеж в Парфии, вскоре захватили всю область, и в Гекатомпиле была первая резиденция Аршакидов.
Благодаря этим фактам выясняются, хоть сколько-нибудь по крайней мере, также и хронологические затруднения. Юстин, к сожалению, затемнил важнейшие пункты фразами. Рассказав о парфянах в эпоху Александра и диадохов, он говорит: «потом они подчинились Селевку Никатору, а вскоре после того Антиоху и наследникам его, от правнука которого, Селевка, они отпали в первую Пуническую воину во время консульства Л. Манлия Вульсона и Аттилия Регула.[128] Это отпадение прошло безнаказанно, благодаря тому что оба царские брата, Селевк и Антиох, оспаривая друг у друга царство, не стали преследовать мятежников. В то же время отпал также Теодот, наместник тысячи бактрийских городов, и провозгласил себя царем. Следуя этому примеру. от Македонии отделялись народы всего востока; в эту эпоху Аршак и т. д.» Тут набралось много странных известий. Отпадение парфян, вероятно, области Парфии при ее сатрапе, предшествует тут оккупации Аршака, о чем Страбон ничего не ведает; лишь вследствие этого парфянского мятежа восстал также и наместник «тысячи бактрийских городов»; слово « тысячи» является здесь преждевременным лет на пятьдесят;[129] а к Селевку, наследнику Антиоха Теоса, бывшего по крайней мере правнуком Селевка Никатора, не подходит ни один из годов, которые можно было бы отнести к обоим консулам, ни 256, ни 250. Несмотря на то, это показание надо признать достоверным, именно потому, что оно так положительно и характеристично. Не тогда ли Аршак принял царский титул в Азааке? Лишь несколько лет спустя после того, когда египетский царь почти уничтожил сирийское царство,[130] когда оба царственные братья оспаривали друг у друга остатки его, когда Селевк вел неудачную борьбу с галатами в Малой Азии, — лишь тогда можно было предпринять завоевание Парфии, а вскоре затем Гиркании и дальнейших соседних областей. Сомнительный выбор между двумя годами, 256 и 250, разрешается, наконец, показанием хронографов, относящих начало парфянского царства к 3-му году 132 Олимпиады, т. е. к 250/249;[131] этим показанием подтверждается в то же время, что и Юстин уже, или вернее Трог-Помпей, или скорее еще более древние авторы, его источники, в особенности Посидоний, признали тот год за начало Аршакидов.[132]
Спрашивается еще, не пустая ли фраза приведена в заявлении Юстина, будто по отпадении Бактрии «все народы востока» отделились от Македонии. Юстин только в общих чертах указал на эпоху борьбы между двумя сыновьями Антиоха Теоса, а потому это время можно отложить назад лет на десять или более до того, как отпала Бактрия.
Страбон подтверждает уже, что в странах близ Бактрии Эвфидем из Магнезии добился независимости; мы встретимся с ним опять в 205 г. как с царем в областях, которыми некогда обладали Диодот и после него сын его Диодот II.[133] Может быть, Эвфидем был сатрапом в Согдиане,[134] в тех самых краях, куда Демодам из Милета в качестве стратега при Антиохе I перенес войну за Яксарт.[135]
На основании простого заявления Юстина и ввиду молчания Страбона мы не покусились бы исследовать дело подробнее, если б в одной из заимствованных у Арриана заметок название Aгафокла не напомнило нам о том, что на относящихся к этому краю и к этой эпохе греческих тетрадрахмах, драхмах и медных монетах именуется царь Агафокл. Эти монеты превосходной отделки: на лицевой стороне изображен лик царя, увенчанного вместо диадемы венком из плюща; на обороте — барс, который представлен то на ходу, то держащим в передней лапе кисть винограда. На других монетах изображен Зевс в стоячем положении, на вытянутой правой руке он держит трехглавую Артемиду с двумя поднятыми факелами, а в левой — (македонское) копье. В Артемиде признали известную персидскую богиню, Афродиту Анаитиду;[136] для пояснения Дионисовых символов пришлось бы предположить, что владычество Агафокл а простиралось также на Карманию, на эту изобилующую виноградом соседнюю область Персии, через которую Александр возвращался некогда в вакхической процессии. В таком случае следовало бы предположить, что в той поздней ссылке на Арриана имя Агафокла ошибочно приведено в непосредственную связь с восстанием Аршака и что учиненное парфянскими братьями убийство Ферекла напрасно отнесено к его имени; надо полагать, что он был важен для современных отношений, и потому Арриан кстати и упомянул об нем; наконец, что этот эпарх верхних сатрапии действительно добился независимости и утвердился по крайней мере в восточных сатрапиях, в Арахозии, Дрангиане, Гедрозии, Кармании. Однако другими монетами того же царя, как кажется, разбиваются все подобные шаткие предположения; на одной стороне этих четырехугольных медных монет изображен барс на ходу с греческою надписью царя Агафокла, на другой — находится женская, совсем по-индийски вроде баядер одетая, как бы танцующая фигура, а возле нее переделенное по-индийски имя царя Агафуклайеса; буква при этом вполне отвечают надписям Ашоки.[137] Сверх того, имеются другие угловатые медные монеты с изображением ступы па одной, решетчатого четырехугольника на другой стороне с именем царя, начертанным арийским шрифтом: Агафукрайаса.[138]
Вопрос становится еще запутаннее вследствие другого обстоятельства, причем мы в то же время узнаем о четвертом узурпаторе в тех краях.
Сохранились прекрасные тетрадрахмы, на лицевой стороне которых изображен царский лик с македонскою кавсией и диадемою, в на обороте — Посейдон с трезубцем в правой, пальмовою веткою в левой руке, и с надписью «царя Антимаха Теоса», Странно, что на других тетрадрахмах того же Антимаха Теоса он называется только «правителем», тогда как чеканка совершенно походит на тетрадрахмы Диодота, с надписью вокруг увенчанной головы царя: «Диодота Сотера».[139] Следовательно, Диодот был, так сказать, сюзерен, а монета вассального царя изображает его, положившего почин к освобождению стран, «Спасителем».[140]
Замечательно, что от того Агафокла сохранились три типа тетрадрахм, на которых он таким же образом изображается не царем, а «правителем». На одном из этих типов на лицевой стороне вокруг увенчанной головы стоит надпись «Диодота Сотера», а на другом значится другой облик с надписью «Антиоха Никатора»; на оборотной стороне изображен Зевс Промахос, на третьем типе голова царя окружена надписью «Эвфидема Теоса», а на обороте сидящий Геркулес с палицею; на всех трех типах на обороте надпись называет «правителя Агафокла Справедливым».[141]
По типу монет нельзя с достоверностью решить, изображал ли себя Агафокл сперва царем, а потом лишь «правителем», или наоборот; и действительно, облик на монетах с именем царя с виду моложав, а потому легко может ввести в заблуждение. Во всяком случае надо полагать, что тетрадрахмы, приписывающие Диодоту, Эвфидему и Антиоху высший титул, относятся к разным эпохам. Правда, из Селевкидов ни один официально не назывался Антиохом Никатором; однако одного из авторов встречается намек на то, что так прозывался Антиох III.[142]
Мы увидим впоследствии, что Эвфидем после 235 г. устранил из Бактрии Диодотидов, что Антиох III около 212—205 гг. вел войну с Эвфидемом, оставил ему царский сан, потом прошел по восточным сатрапиям и восстановил свою власть а качестве «Великого царя». Агафокл также подчинился его владычеству, о чем свидетельствуют его тетрадрахмы.
Итак, в восточных областях цари Диодот, Эвфидем, Антимах и Агафокл появлялись один о бок с другим, а иногда трое последних под владычеством первого; потому Юстин и был отчасти вправе заявить, что после восстания Диодота все народы востока отпали от Селевкидов; вместе с тем понятным становится заявление Страбона о том, что расширение бактрийского владычества при Диодоте побудило Аршака возмутить парфян.
Подлежит, впрочем, сомнению, имели ли мы право отнести Согдиану к Эвфидему из Магнезии; Антимах царствовал, вероятно, в области, где употреблялась арианская письменность, Агафокл же в областях, где пользовались арианскою и индийскою письменностями. Находится ли изображенный на вышеупомянутых монетах Агафокл в связи с Агафоклом, о котором в качестве персидского эпарха упоминается, в весьма непонятных, конечно, отношениях к Парфии? Лежала ли его область с индийскою письменностью на нижнем Инде, а с арианскою — в Арахозии и Гедрозии, — все это в настоящее время нельзя еще решить по монетам.[143] Великое индийское царство Ашоки после смерти его (226 г.) все более и более падало, благодаря чему новые эллинистические царства на востоке в состоянии были расшириться и вскоре затем проникнуть далеко за Инд.
Судя по одной из тетрадрахм Агафокла, оказывается, что Эвфидем, откуда бы он ни происходил, был во время Антиоха III сильным царем на востоке. Не подлежит сомнению, что он добился этого сильною владычества, устранив Диодотидов. В географических очерках Индии Кл. Птолемеи приводит при Гидаспе город Сагалу, который называется также «Эвфидемией».[144] Итак, царство Эвфидема простиралось до Гидаспа или по крайней мере там в честь его назывались города.
С этими событиями на дальнем востоке открылась новая фаза в развитии эллинистического мира. Приведем здесь мнение, какое сложилось об нем у древних аравийских историков; это мнение знаменательно также в отношении к тем идеям, какие составились на востоке о царстве Александра.
Аль-Бируни говорит:[145] «Третий отдел истории персов простирается от Александра до появления Ардешира, сына Бабека (итак, до начала Сасанидов); в эту эпоху жили Молук-ат-тава’иф, т. е. цари, которых Александр в свои владениях назначил царями: ни один из них не подчинялся другому. В ту же самую эпоху верховным владычеством пользовались ашканцы; это были те, что господствовали над Ираком и краем Маха, гористою страною (аль-Гибаль). Они относились к одной из (династий) Молук-ат-тава’иф; остальные той же династии не подчинялись им, но лишь высоко уважали их, оттого что они принадлежали к персидскому царскому дому; и в самом деле, первый из них Ашк-бин-Ашкан, с почетным званием Афгур-шаха[146] был сын Балаша (Валагаза), сына Сабура (Шах-пура), сына Ашкана, сына (следует неразборчивое имя), сына Сиявуша, сына Кайкауса».
Итак, эта генеалогия доводит род парфянских царей до Сиаварсны, «до прекраснейшего из сыновей Кава-Уса», до мифической богатырской эпохи Ирана; и династия их считается одною из тех, какие возникли из царства Александра.
- ↑ Вследствие этого возникло, вероятно, предположение Филина и римских летописцев о том, что по формальному договору возбранялось римлянам появляться в Сицилии, а пунам в Италии с оружием в руках; Polyb., Ill, 26.
- ↑ К этому относятся, вероятно, слова Павсания (VI, 12): τήν δε άρχην εΤχεν έτει δευτέρω της Όλυμπιάοος και ταις εέκοσι και εκατόν, где, как оказывается, по мнению Идея Киренского, пропущено έκτης. Следовательно, Гиерон начал царствовать в 01. CXXVI, 2, т. е. в 275/274 г.
- ↑ Diod., XXII, 13, 1; тут следует απαλλαγείς έκ της πολέμιας изменить в πολιορκίας и перевести так, как сказано в тексте.
- ↑ Так утверждает Полибий (I, 9, 8). Он говорит (VII, 8, 4), что Гиерон был царем (βασιλεύσας) 54 года, а умер осенью 216 г.; следовательно, осенью 270 г. он вернулся из упомянутой удачной кампании. В изложении Диодора в том виде, как оно представляется в выписке XXII, 13, 6, этот промежуток исчезает: его показание, будто тотчас же после битвы, когда мамертинцы готовы были сдаться Гиерону (μεΟ* Ικετηρίαις απανταν τώ βασιλεϊ), явился пунический полководец Ганнибал и с их согласия поместил гарнизон в городе, невероятно; в таком случае Риму не пришлось бы еще шесть лет дожидаться начала войны, а пуны засели бы так крепко в городе, что их нескоро удалось бы выгнать оттуда. Гольм (Geschichte Siciliens, II, S. 493), напротив, не признает этих возражений; он того мнения, что в 270/269 г. в Мсссане действительно могли находиться 1000 человек пунического гарнизона, и это нисколько не беспокоило римлян.
- ↑ Это известие находится у Диодора, который сильно исказил факты (см. выше); также у Диона Кассия (Зонары) и пр.
- ↑ В этом кратком изложении я, конечно, пользовался одним только Полибием, который предостерегает как от Филина, так и от описания Фабия. Этого Фабия можно, кажется, признать в рассказах Диона Кассия и Зонары; так, например, здесь они сообщают, будто пуны перебили всех италиков в своей армии, что было бы крайне безрассудно, так как именно эти «большею частью выходцы порабощенных и разоренных народов» служили в войске против Рима не ради одной только наемной платы. Уклонения Диодора от Полибия объясняются, вероятно, тем, что он следует своему соотечественнику Филину Агригентскому, которого и называет даже (XXIII, 8, 1); Nitzsch, Rom. Annalist., S. 279, указывает на разные места, в которых Полибий согласуется с Диодором и, следовательно, пользовался Филином.
- ↑ Напомню только о leges Hieronicae, которые так часто упоминаются в речах против Верреса; по ним можно судить о попечении и осмотрительности, с какими царь уряжал законодательство в Сицилии, особенно в аграрном отношении (Diod., XIII, 35).
- ↑ Судя по словам Полибия (VII, 4, 5), Нереида, на которой женился Гелон, сын Гиерона, была дочерью не младшего, а знаменитого Пирра; она была, "но крайней мере, одних лет с Гелоном, родившимся не прежде 271 г., так как он умер в 216*г…"с лишком 50 лет от роду" (Polyb., VII, 8, 9). Александр (см. ниже) умер между 262 и 258 гг.; тогда Гиерон мог не женить, а разве обручить своего сына. Это совершилось уже при Александре; я предполагаю так потому, что после его смерти вдова его скорее, вероятно, постаралась бы обеспечить свою дочь, нежели сводную сестру.
- ↑ App., Sic, 1.
- ↑ Я сошлюсь на Callim., in Del., 18, 99. Не без некоторого колебания, конечно. Там сказано: «Когда острова собираются вокруг отца Океана и титаниды Тетиды, то всем предшествует Кос (где родился Филадельф); тотчас же за ним следует пунийский Кирн, которым не следует пренебрегать (ουκ όνοτη), потом Эвбея, затем прелестный (Ιμερόεσσα) Сардон, после того Кипр, где впервые вышла на берег Афродита (σαοι δε μιν άντ' έπιβαύρων)». Всякому должно показаться странным, что тут не упоминаются, по крайней мере, чудный остров Сицилия и близлежащий Крит и что именно два острова сопровождаются столь знаменательными эпитетами. В том же стихотворении встречается предсказание о герое, который родится на Косе*и одержит блистательную победу над галатами; по этому ясно видно, что оно писано для царя, и тем скорее следует здесь предполагать политические мотивы. Лето блуждает по белу свету, разыскивая место, где бы ей родить; на севере сидит на вершинах Гема Οουρος "Αρης и сторожит материк, а с Мимы Ирида наблюдает за островами. Затем приводится ряд местностей и областей, отвергавших злополучную мать, и едва ли можно будет мифологическими доводами оправдать выбор именно этих мест. Эти различные названия, как кажется, имеют только смысл, если их отнести к событиям 265 года, когда греческие государства большею частью не восстали, как ожидалось, когда Эвбея была отринута от Македонии, когда предстоявшая война между Римом и Карфагеном могла возбудить мысль о захвате обоих пунийских островов. Корсика с ее богатым корабельным лесом (Theophrast., Hist, pi, V, 8) была для Лагидов, конечно, ουκ όνοτη, а Сардиния казалась соблазнительною и достижимою в случае борьбы между Римом и Карфагеном.
- ↑ Plin., VI, 29: qui Troglodytices primus excussit.
- ↑ Ср. приложение I.
- ↑ См.: Mon. Adul. и множество показаний авторов.
- ↑ Ср. приложение I. Miller Шаге. Heracl., р. 15) цитирует из рукописной Vita Arethae: εν αύτη δε τη Σάβα χώρα (в Счастливой Аравии) πάντες of κατοικουντες Έλληνες τε και βάρβαροι ύπηρχον.
- ↑ Diod., I, 37: τού βασιλέως μεΰ' Ελληνικής δυνάμεως είς Αίύιοπίαν πρώτου στρατεύσαντος έπεγνώσθη τά κατά την χώραν ταύτην κτλ. Фиофилакт Симокатта (VII, 17) говорит то же самое.
- ↑ Помимо выписанных в предыдущей заметке слов Диодора см.: Plin., VI, 29: «… varia prodidere; primus Dalion, ultra Meroen longe subvectus, mox Aristocreon et Bion et Basilis (Agath. de mar.rub. apud Phot., p. 454 b. ed. Bekk. называет его Βασιλεύς, a Athen., IX, p. 340, где упоминаются Ινδικά β, пишет Βάσιλις), Simonides minor etiam, quinquennio in Meroe versatus, cum de Aethipia scriberet: nam Timosthenes classium Philadelphi praefectus» и т. д.; потом следуют показания Эратосфена, Артемидора, Стация Себоза (современника Цицерона). Едва ли даже Дал ион, которого называют первым из этих исследователей, доходит до эпохи Сотера. — Упомяну кстати, что еще ближе к египетской границе, в Паремболе, в сооруженном в ту эпоху храме найдено иероглифическое имя царя Афаррамона, которого Champoliion (Letters ecrites d’Egypte, p. 162) считает предшественником или наследником Эргамена.
- ↑ По-видимому, нет никакой возможности открыть еще какие-нибудь сведения относительно времени этих двух экспедиций; можно, впрочем, воспользоваться в этом отношении сообщением о замечательном источнике κατα τον 'Αράβιον κόλπον в восьмой книге Филарха, если предположить, что он говорил об этом по поводу египетской экспедиции. Мы увидим, что восьмая книга началась вскоре после 255 г.
- ↑ Euseb. Arm., I, 249, ed. Schone. Мы не в состоянии определить время этой женитьбы.
- ↑ Phylarch, см.: Athen., X, р. 438, также Aelian, Var. Hist., II, 41; здесь говорится не о первом, а о втором Антиохе; доказательством служит не только то, что этот факт изложен в шестой книге Филарха, но еще более все то, что нам известно вообще о характере Антиоха I.
- ↑ Athen., VII, 289. Пиферм, у которого, вероятно, заимствовал Филарх, был эфесец, а Эфес как раз во времена Антиоха II, современником которого был Пиферм, перешел во власть Египта. «Фемисон» был прозван «Гераклом» не прежде, чем «Антиох» — «Теосом», а именно после освобождения Милета, около 252 г.
- ↑ В числе несомненно Антиоху II принадлежащих монет находится несколько серебряных с изображением Геракла, сидящего на котле (по мнению Миллера, это не что иное, как намек на Авгиеву конюшню?); на одной из них (в Берлинском монетном кабинете) на месте подписи изображена кружка с одной ручкой, служившая эмблемою города Кимы. Другие монеты с двумя шлемами диоскуров и палицею под ними нельзя с достоверностью отнести к этому царю. Можно бы, пожалуй, эти Геракловы знаки отнести к Фемисону-Гераклу и к его брату, подобно тому, например, как кардинал Вольсей присоединял на монетах свою кардинальскую шапку к королевскому гербу: но я не решаюсь признать такое объяснение верным. Конечно, довод, который приводит Висконти (Iconogr., II, р. 295) для объяснения Геракловых знаков, оказывается несостоятельным.
- ↑ Teles, см.: Stob., Flor., Ill, p. 220, ed. Lips. (Arist, fr. 47). Само собою разумеется, что самосец Фемисон, наварх Антигона (Diod., XX, 50), не принадлежит к разряду этих киприотов; ни к чему не привело бы, даже если бы мы у Диодора вздумали изменить Σαλαμίνιος.
- ↑ Что нам делать со странной историей, какую сообщает Liban., Antioch., p. 307, ed. Reiske? Говорят, будто изображение Аполлона обманным путем было перенесено с Кипра в Антиохию.
- ↑ Ввиду предстоящего впоследствии вопроса необходимо напомнить о том, что Антиох II был сыном македонской Стратоники, которую в 293 г. престарелый Селевк уступил своему сыну Антиоху I (род. 324), заболевшему от любви к ней. По армянскому Евсебию, Антиох II умер 40 лет от роду; вероятно, тут часть цифры стерлась; он, может быть, родился в 292 г. и в таком случае умер 45 лет от роду. По словам Юлиана (Misopog., р. 348), Антиох, правда, женился на своей мачехе лишь после смерти отца: но этого не может быть, оттого что в таком случае у его сына в то время, когда он умер в 246 г., не мог быть сын, у которого в 222 г. был уже внук четырех или пяти лет от роду.
- ↑ Имя этого претендента, называвшегося в рукописях и Зела, и Зеила, и Зиела, с достоверностью известно в настоящее время благодаря изданной Ламбром монете этого царя, с которою мы впервые ознакомились (Sallet., Num. Zeitschrift, III, p. 220: ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΖΙΑΗΛΑ). Первая жена Дитизела, уроженка Фригии (Consingis у Плиния, VIII, 40, без сомнения, ошибка), была растерзана собакою царя propter lasciviorem cum marito iocum; Tzetzes., ChiL, III, 960 перепутал имена детей этой царицы. Мемнон, с. 22, у которого заимствован рассказ в тексте, назвал вторую жену Этазетой.
- ↑ Polyb., IV, 50, 1. Я не решаюсь изменить имя юного принца в Зибета, как советовал Набер.
- ↑ Мемнон положительно говорит: αύτοι δέ στράτευμα παρα τών είρημενων επιτρόπων λαβόντες.
- ↑ Phylarch., см.: Athen., VI, p. 271 (С. Muller, Fr. Hist. Gr., 10a).
- ↑ Phylarch., см.: Athen., X, p. 442. Ни Лухт, ни оба Мюллера в парижском издании Fr. Hist. Gr. не заметили, что этот отрывок, искаженный Афинеем, находится у Евстафия (Ad Iliad., II, p. 1242. 40) и у Элиана (Var. Hist., Ill, 14); более подробное изложение у Элиана есть, как кажется, не одно только распространение Афинея, которым он часто пользовался; слова και то έργον αύτοις συλεΤσθαί έστι, по крайней мере, не похожи на вымышленную приставку. Относительно пьянства византийцев см.: Meineke, Menand., p. 26 и Fr. Com., IV, p. 89.
- ↑ Memnon., p. 23: και τον πόλεμον παρεσκευασαν μέχρις απειλών προκόψαι.
- ↑ Polyb., IV, 44 и сл.
- ↑ Athen. и Aelian., loc. cit. заимствовали это известие у Дамона έν τω περι Βυζαντίου. Я никаких иных подробностей не нахожу об этом авторе.
- ↑ Очень может быть, что этот Леонид был чужеземным кондотьером; это был, впрочем, не спартанец, сын Клеонима, находившийся на сирийской службе.
- ↑ Из этой комбинации вытекает также приблизительно эпоха борьбы за воинское наследство. После 264 г. Никомед построил свой новый город; воздвигнутая им там гробница его первой жены не служит доказательством того, что она умерла лишь после 264 г. Прежде 258 г. была война во Фракии, может быть, даже прежде 259 г., так что смерть Никомеда можно предположить между 263 и 260 гт. Отец его умер в 280 г., семидесяти шести лет от роду; старшему сыну его Никомеду в это. время могло быть от 40 до 50 лет, и неудивительно, что, умирая 60 или 70 лет от роду, он помимо взрослых сыновей оставил после себя несовершеннолетних.
- ↑ См.: Polyaen., IV, 16, где вместо Άντίοχος έπόρθει следует, вероятно, писать έπολιόρκει; теперь он так и значится в издании Вёльфлина. Все рукописи, как кажется, дают имя Τίρις, а не Τερες, как можно было бы предполагать. Ад. Шмидт (das Olbische Pseph. im Rhein. Mus., S. 583) того мнения, что эту войну затеял Антиох Гиеракс; необходимо было бы сослаться на более основательные доводы, для того чтобы оправдать это отклонение от Полнена, который впоследствии лишь упоминает о подобного рода стратагеме Антиоха Гиеракса. Кипселы лежат при Гебре, в 3100 стадиях расстояния от Византия (Strab., VII, fr. 48. 57), близ того места, где теперь находится Ипсала.
- ↑ Упомянем здесь кстати о тетрадрахме Сеста, которую скопировал Мюллер (Munzen des Lysitnachos, Tab. II, n° 7). У него чеканка и надпись монет Лисимаха, но на обратной стороне стоит ΣΚΟΣΤΌΚΟΥ, вероятно, фракийское имя. Она незначительного веса (в одной монете всего 16 г. в другой 15,28 г. вместо 17); ее отделка груба, изображение на обороте свидетельствует, что она отчеканена в Сеете. К настоящему случаю, может быть, лучше подходит изданная Прокешем монета (Inedita meiner Sammlung, S. 5): тетрадрахма Александровой чеканки V класса; на обороте: ΚΕΡΣΙΒΑΥΑ… ΒΑΣΙΛΕ; перед восседающим Зевсом в виде эмблемы — щит с лежащею на нем палицею; весом 16,68 г. Имя, напоминающее Керсоблепта, свидетельствует о фракийском происхождении.
- ↑ В связи с этими фактами состоит отрывок из шестой книги Филарха (Athen., IV, р. 150), где сказано, что ни один из галатов (во время их кутежей) не касался до подаваемых к столу яств, до тех пор пока сам царь не принимался за еду. Брюкнер и Мюллер приписывают это азиатским галатам; однако у них вовсе не было царя; может быть, они подразумевают тут галатов, находившихся у царя по найму, и, вероятно, эти варвары опасались отравы.
- ↑ St. Hieronym in Dan., XI, 6: bella quam plurima.
- ↑ Thrige, Res Cyren., p. 237.
- ↑ Это хронологическое показанине основано на том, что Птолемей только в течение этой войны обладал перечисляемыми Феокритом областями; при заключении мира он уступил некоторые из них. Так как между сказанными областями Иония вовсе не упоминается, то стихотворение Феокрита было написано прежде взятия Самоса, Магнесии и Эфеса.
- ↑ Theocrit, XVII, 86 и сл.: και μην Φοίνικας άποτέμπνεται κτλ. Само собою разумеется, что не следует вместо και Συρίης писать Κύπρου τε, как предлагает Фосс; однако мы все-таки при наших настоящих средствах не в состоянии объяснить пропуск Кипра. Здесь, конечно, подразумевается южная Сирия.
- ↑ Мы видим, что Сирия и теперь так же, как во время войны Антиоха Сотера, не была в состоянии напасть на Египет.
- ↑ Theocrit., XVII. 110.
- ↑ App., Syr., 65. То, что это относится к настоящей войне, вытекает из того обстоятельства, что тиран был впоследствии устранен Антиохом, следовательно, он восставал против него и его интересов.
- ↑ Pomp. Trog., ProL, XXVI, где нет надобности изменять что-нибудь, как предлагает Visconti, Icon., II, p. 289.
- ↑ Polyaen., II, 27. Я помещаю здесь эти события, а не во время войны Птолемея III, оттого что в таком случае этот важный пост заняли бы более сильным гарнизоном. Хотя на Магнесию сильно нападали, но она все-таки отражала сирийцев, однако после войны она не осталась за Египтом; в начале следующей затем войны (а именно около 244 г.) Магнесия, без сомнения, была независима.
- ↑ По примеру Эк геля в нумизматике начало этой эры полагается между 494 и 496 н. э. и, всего вероятнее, в 495 н. э. или в 295 г. до P. X. Со времен Александра уже Арад обладал автономией настолько, что чеканил монеты с изображением Александра, но со своей эмблемой, как видно по замечательному, сделанному в 1863 г. открытию сокровищей в Сайде, которые, как показывают монеты, были зарыты в 310 году. Эти древнейшие тетрадрахмы Арада, так же как Аки, отчеканены по эре, доходившей до 76 г., за которой следовала новая эра Арада. Монеты Траяна из Арада точнее могут определить первый год этой эры; в них местная эра значится в 374 и 375 гг., а Траяну придано прозвище Parthicus. По Dio. Cass. (LXVIII, 23), солдаты после взятия Нисибиса и Батаны прозвали его Parthicus, а Траян прибыл туда лишь весной 869 г. н. э. (в 116 г.), что подтверждается не только словами Диона Кассия, но еще более тем обстоятельством, что в одной из надписей его 19-го трибуната (в начале 868 г. н. э.) этого прозвища еще совсем нет, а в других надписях того же года оно уже встречается. В августе следующего затем года Траян умер в Азии, год и месяца два спустя после того, как он получил название Parthicus. Испанская надпись (С. I. Lat., II, п° 2097) из Траянова 18-го трибуната с прозванием Parthicus появилась, как кажется, позже и была помечена задним числом. Если поэтому на монете Арада от 374 г. он называется уже Parthicus, а в то же время существует Траянская монета города от следующего 375 г., то обе они могут относиться лишь к последним 15 или 16 месяцам императора. Итак, 496 г. н. э. вообще совпадает с первым годом Арадовой эры, и только месяц ее начала остается под сомнением. Если она, подобно Селевкидовой эре, началась осенью, то первые три месяца первого года соответствуют еще 495; если же, напротив, она, подобно дамасской эре, считалась с весеннего равноденствия (Ideler., I, 414), то начиналась в марте 496, т. е. в 258 г. до P. X. Более точные сведения сообщил мне Моммзен; они будут помещены в прибавлении.
- ↑ Strab., XVI, р. 754; cf.: Polyb., V, 68.
- ↑ Когда это было, нельзя видеть ни из непонятной антологии, какую Юстин заимствовал у Трога (XXVI, 3), ни из пролога самого Трога; Юстин совершенно сбивает с толку тем, что говорит о Беренике как о взрослой уже девушке, какою она решительно еще не могла быть. Однако точкою — опоры может служить то, что Филарх в своей седьмой книге говорил о происхождении Кирены; ему, без сомнения, и в прежних книгах уже приходилось упоминать о Кирене, а именно в III—V, в которых излагалась борьба Мага с Египтом. Возвратиться к прежней истории края могло быть кстати лишь тогда, когда эта страна и право владения ею получили важное историческое значение, а это и было именно после смерти Мага (288 г.), когда Апама нарушила заключенный по поводу обручения договор. Эта оккупация Кирены случилась, впрочем, прежде Феокритова стихотворения, в чем тотчас же убедимся.
- ↑ Прославив в поэме, написанной в честь Филадельфа, его отца и мать (v. 53), Феокрит прибавляет: «Ты, чернобровая аргивянка, сочетавшись с Тидеем, уродила калидонского мужа, человекоубийственного Диомеда; но широкогрудая Фетида дала Эакиду Пел ею копьеметателя Ахилла; σε δ, αίχμητά Πτολεμαίε κτλ.». Мрачный облик человекоубийственного Диомеда и его беспутного отца после слова άλλά составляет довольно резкую противоположность светлому Ахиллу; и мы отлично постигаем, что поэт задумал сравнить между собою Ахилла и Диомеда с Птолемеем и другим князем, закончив словами ох δε, Πτολεμαίε, так как дальнейшие подробности были тут излишними. По-моему, один только Антигон, сын буйного Деметрия, соответствует этому Диомеду. В таком случае, по крайней мере, это место имеет смысл, и поэт оказывается не так нелеп, как представляют его нам его ученые толкователи, которые, конечно, и слову άλλά не придают в этом месте никакого значения.
- ↑ Нибур также не был в состоянии объяснить это название Ливии; монеты с надписью ΛΙΒΥΩΝ подтверждают, что таким именем называлась политическая община.
- ↑ У армянского Евсебия (I, р. 237, ed. Schone) сказано: «сш (Antigono) filius eius Demetrius succedit, qui etiam universam Sibyam cepit et Kyrenem obtinuit, et omnia omnino (quae erani) patris in monarchicam potestatem denuo redegir*. Порфирий говорит: δς και я α σαν τήν Λιβύην έκλαβε Κυρήνης τε έκράτησε; остальные слова пропущены. Не говоря о смешении Деметрия Красивого с сыном и наследником Антигона, это место весьма поучительно; слова „in monarchicam postestatem redegit* относятся не к македонскому, а к ливийскому Деметрию.
- ↑ Phylarch., см.: Athen., VI, 251; cf.: Hegesander, см.: Athen., VI, 240. Неизвестно, когда умер этот Александр. Так как Филарх говорит о его смерти в шестой книге, то надо полагать, что он умер между 262 и 258 гг. Однако, судя по событиям, совершившимся после 239 г., Филарх, может быть, на один или на два года вперед сообщил уже о смерти Александра.
- ↑ Paus., VIII, 27, 8; Plut., Agis, 3. Этот год нельзя определить с точностью; однако те же люди, которые убили мегалопольского тирана, помогали потом, в 251 г., освободить Сикион, а потому можно смело утверждать, что Акротат пал в 253 г.; впрочем, это могло быть также ранее 258 г. Поверив ложным словам δύο μάλιστα ύστερον γενεαΤς у Павсания, Мерлекер (Achaic, p. 249) предполагал, будто Аристодем около 300 г. был тираном в Мегалополе. Не подлежит сомнению, что он был современником Акротата.
- ↑ Plut., Agis. 3; это был, разумеется, не Селевк II, как думал Мансо.
- ↑ Впоследствии окажется, что Гиппомедонт, о котором упоминает Телес (Stob., Flor., II, 72, ed. Lips.), не относится к изгнанникам этой эпохи.
- ↑ Phylarch., fr, XIII, ed. Lucht. Я хотя бы здесь, в примечании, упомяну о том, что Филарх этого Теодора называет водопийцем.
- ↑ Euseb. arm., p. 243, 12, ed. Schone.
- ↑ Это, как кажется, вытекает из того, что случилось в 251 г. и впоследствии. Арат уверял нанятых для нападения на Сикион воинов, будто это нашествие делается с целью грабежа είς τάς ίππους τάς βασιλικός είς τήν Σικυωνίαν (Plut., Arat., 6); я, однако, понял это иначе, и мне кажется, что тут говорится о царских конных заводах в Коринфской области, о которых упоминает Плутарх (Arat., 24).
- ↑ Об этом событии говорит именно Павсаний (III, 6, 3). В Каноне Евсебия Ш, р. 120, ed. Schone) оно значится во время 01. CXXXI“ 2: ΆΟηναίοις Αντίγονος τήν £λευδερίαν άπέδωκεν.
- ↑ Suid., s. ν. έτελεύτησε σε ένδρευΟεις ύπο Αντιγόνου, οτι διεβλήΟη, τψοσκεκλικέναι τη Πτολεμαίου βασιλεία. Время здесь определяется на основании того, что Филохор довел свою Аттиду до эпохи Антиоха II (Suid.). В 305 г. он был уже μάντις, см.: Fragm. Philochori, n° 146; он умер семидесяти лет от роду.
- ↑ ε'να καδιστάναι και τούτφ πιστεύειν υπέρ τών δλων (Polyb., II, 4, 2). В этом месте и в II, 10, 5 в рукописях значится Μάρκος, а затем далее (II, 41, 14) Μάργος, что вернее. Стратег на совете подает голос с 10 демиургами, вследствие чего число голосов не может разделиться поровну; он, однако, обязан привести в исполнение решение большинства.
- ↑ Это предположение мне кажется вероятным. Обыкновенно думают (даже Бек в С. I. Graec, И, р. 230), что Птолемей владел Кикладами; однако это мнение весьма сомнительно. Мы не знаем, относится ли надпись Кеоса, в которой упоминается о данях Египту, к эпохе Птолемея II (С. I. Graec, II, п° 2356); относительно Делоса это не подлежит сомнению (п° 2273); относительно Астипалаи см. п° 2492. Спорады, вероятно, все были заняты Египтом; Хиос, Лесбос, Крит были независимы.
- ↑ „Ut in Asia filius Ptolemaei regis socio Timarcho desciverit a patre“ (Pomp. Trog., Prol., XXVI).
- ↑ Athen., XIII, p. 593. Афиней черпает, как кажется, из Филарха и в таком случае, вероятно, из десятой книги.
- ↑ Арр., Syr., 65. Само собою разумеется, что это тот же Тимарх, о котором упоминает Помпей Трог (ProL, XXVI). Название θεός встречается также у Диона Хрисостома (Orat. 37, Т., II, p. 103, ed. Reiske) и в надписях (С. I. Graec, II, n° 2905; Рососк, I user, antiq. с, I. 4, 18); у Малалы (p. 205, ed. Bonn.) он называется θεοειδής.
- ↑ Эта крайне замечательная заметка находится у Иосифа (Ant. Iud., XII, 3, 2): „Так как ионийцы возмутились против них (иудеев) и потребовали, чтобы Агриппа δεομένων, Vva της πολιτείας, rv αύτοις έο4οκεν 'Αντίοχος δ Σέλευκου υΐωνός ό παρά τοις 'Ελλησι θεός λεγόμενος, μόνοι μετέχωσιν κτλ.“. Странно, что этому месту всегда приписывался такой смысл, будто Антиох даровал иудеям civitas. Показание Иосифа подтверждается словами в заключенном между Смирною и Магнесией договоре. (С. I. Graec, II, п» 3137, v. 10); смирнейцы говорят про Селевка II, что он έτίμησεν την πόλιν ημών διά τε την του δήμου έυνοιαν… και διά τό τον πατέρα αύτου θεόν Άντιοχον… Ιδρύσδαι псф υμιν τεμώμενον τιμαις άξωλόγοις και κοινή ύπό του πλήθους και Ιδία ύφ' εκάστου των πολιτών και έβεβαίωσεν τω οήμφ την αύτονομίαν και δημοκρατίαν,… Следовательно, Селевк II вовсе не даровал свободы, только подтвердил и закрепил ее. Великим благодетелем города был Антиох Теос. Эта мера, впрочем, служит лишь подтверждением того, что замечено было по поводу Арада, и находится, может быть, в связи с освобождением Афин Антигоном. *
- ↑ Здесь можно, кстати, воспользоваться надписью, которая находится в С. I. Graec, II, п° 2905 (Lebas, п° 188—194). Старый спор между Самосом и Приеною относительно рубежа на материке обсуждался еще прежде Лисимаха (С. I. Graec, II, п° 2254); в силу этого решения Приена сохранила свои владения; несколько лет спустя после того самосцы возобновили спор и обратились к царю Антиоху II; он послал комиссию, с тем чтобы установить границу (εύθετος). Впоследствии спор опять возник; решение было поручено родосцам; их решение и показано в упомянутой надписи; они сослались на приговоры Лисимаха и Антиоха: όρωντες δέ και προς…] τίοχον τον ύπό βασιλέως Πτολεμαίου τεταγμένον [τους Σαμίους περι τούτου τού φρουρί]ου ούΟεν είρηκότας και δια &λλας αίτιας, родосцы решили дело в пользу Приены. Имя египетского начальника может быть 'Αντίοχος или Μητίοχος и пр. Судя по этому тексту, можно с достоверностью сказать, что до войны Самос не принадлежал еще Египту; лишь тогда, когда в течение войны Самос был захвачен, можно было ожидать, что он обратится со своими жалобами к новому и заинтересованному в деле правительству; держава, которая раз уже решила спор против Самоса, конечно, не признала бы его притязания. И если говорится о стратеге на Самосе, то вышеупомянутый Антиох или Метиох и был этим первым, назначенным туда египетским стратегом; во время войны он легко мог бы добиться, чтобы удовлетворили притязаниям острова. Приговор родосцев сделан, вероятно, вскоре по окончании войны, между 250 и 245 гт.
- ↑ Относительно отношения этой свободы к ионийскому союзу я ничего не могу сказать; верно то, что он впоследствии еще долго просуществовал, так как Аттал содействовал присоединению к нему Смирны.
- ↑ Комический писатель Батон (Athen., IV, р. 163; см.: Meinecke, IV, р. 499) говорит: αλυσιτελής εΤ τη πόλει πίνων ύδωρ· τον γαρ γεωργον και τον έμπορον κακούς, и т. д.
- ↑ Heraclid. ар. Athen., XII, p. 512.
- ↑ Aelian. ap. Suid., s. v. 'Επίκοουρος.
- ↑ Толкователь Гомера (Bias, II, 572) называет его πόλιν εύκαρπον και είχάριν, προς πασαν άνάπαυσιν έπιτηδείαν.
- ↑ См.: Gompf. Sicyonica, I, p. 71, ed Leake.
- ↑ Strab., VIII, p. 383: έτυρανήΟη δέ πλείστον χρόνον άλλ' αεί τύος τυράννους, έπιεικεΤς δνδρας έσχεν, странно, что эти слова относятся к одним только троим орфагоридам.
- ↑ То, что Клеон был потомок Орфагора (следовательно, τού Μυρωνος у Павсания, И, 8), дело само по себе возможное, но недостаточно доказанное (Plut., Aral., 2). Павсаний иначе излагает обстоятельства; он говорит, что после Клеона среди высокопоставленных особ (των έν τέλει) до того усилилась жажда власти, что Тимоклид и Эвфидем в одно и то же время захватили тиранию, пока наконец Клиний во главе народа не прогнал их. Плутарх свои известия черпал, вероятно, из мемуаров Арата, который не без основания, конечно, щадил память Тимоклида. Я, однако, не решаюсь отдать предпочтение Павсанию, источник которого нам неизвестен. — Едва ли Клеон был морским разбойником (Aelian., Var. Hist., XII, 43), или он был им в широких размерах.
- ↑ Plut., Arat., 2-4.
- ↑ Так написаны эти имена у Полибия (X, 25) и у Плутарха (Phiiop., 1); Экдел, Эвдем, Эвдам, Мегалофан как варианты встречаются у Павсания (VIII, 49), у Плутарха (Arat., 5) и в эпиграммах Аркесилая у Диогена Лаэртского (IV, 31).
- ↑ Plut., Phiiop., 1: την φιλοσοφίαν — έπι πολιτείαν και πράξεις προαγαγόντες. Оттого Экдем у Плутарха (Arat., 5) и называется άνηρ φιλόσοφος και πρακτικός.
- ↑ Plut., Arat., 12.
- ↑ Это описание взято из Плутарха, который, без сомнения, заимствовал его из мемуаров Арата. Пятый Десий, отвечающий Анфестериону афинян, как говорит Плутарх (Arat., 53), был днем освобождения. Сравнение этих месяцев представляет непреодолимые трудности. Аттический месяц совпадает с февралем. Судя по довольно тщательным исследованиям, годом освобождения можно признать 251 г. до P. X.
- ↑ συμβολας τώ κοινώ μεγάλος δεδωκώς (Plut., Arat., 11). Относительно политического положения всадников (Ιππείς) см. ниже.
- ↑ Plut., Arat., 11-15; изложение у Цицерона (De off., II, 23) вполне согласуется с этим, так как оно почерпнуто из одного и того же источника, а именно из мемуаров Арата.
- ↑ Plut., Arat., 12. Странно, что для спасения Арата фрурарху налгали, ώς εύΰύς άποδρας είς Εββοιαν έξέπλευσεν. Достоверно то, что Эвбея не находилась тогда во власти Александра Коринфского; об египетском захвате на острове и помина нет. Я полагаю, что спутники Арата вовсе не хотели сказать, что он бежал в одну из враждебных мекедонянам областей; а иначе фрурарх велел бы броситься в погоню за только что уехавшим Аратом. Если бы разгласили, что он отправился на Эвбею, то фрурарх мог быть уверен, что его перехватят.
- ↑ Это объяснится впоследствии.
- ↑ Iustin., XXVI, 3. Хронология этого факта была исследована прежде; судя по достоверной поправке, Деметрий умер в 01. СХХХН, 2-251/250 г.
- ↑ Каллимах в переведенной Катуллом поэме в честь волос Береники (LXVI, 15) говорит:
at te ego certe
Cognoram a parva virgine magxianimam;
Anne bonum oblita es facinus quo regium adepta es
Coniugium, quod non fortior ausit alis?Я могу присоединить сюда еще отрывок из другого поэта. В часто упоминаемом стихотворении Феокрит говорит о родителях своего царя и об их нежной любви, о том, что они питали к своим детям самое искреннее доверие, что отец с полною уверенностью поручает дом своим сыновьям:
όππότε κεν φιλέων βαίνη λέχος ές φιλεούσης·
άστοργου δε γυναικός έπ άλλοτρίψ νόος αΐεν,
£ηίδιαι δε γοναί, τέκνα δ' οΟ'ποτ' έοικότα πατρί.Считать это лишь общим местом и не более — значило бы составить себе слишком гнусное понятие об александрийской поэзии. Даже самый холодный поэт мог бы в этом месте сказать эти слова не иначе, как ввиду известных отношений. Я полагаю, что Феокрит имел тут в виду вдову Мага, о которой при александрийском дворе ходило много сплетен самого соблазнительного свойства. Выражение «дети не похожи на отцов» относится поэтому к Беренике; и стихи написаны именно прежде ее «великодушного подвига», которым она покарала своего прелюбодейного жениха.
- ↑ Киренцы, по крайней мере впоследствии, восстали против Египта.
- ↑ Мы не в состоянии в точности определить год, когда был заключен мир; но с Антиохом он был заключен не позже 248 г.; и в самом деле, вышедшая за него вследствие мира дочь Птолемея в исходе 247 г. уже родила ребенка. Вероятно, хотя и нельзя доказать это, мир с Антигоном был заключен в то же время. Мы видели, что в 251 г. все еще продолжалась война; следовательно, конец ее можно поместить между 250 и 247 гг.
- ↑ Молодость Береники могла служить поводом к тому, что она не тотчас же сочеталась браком; это совершилось незадолго до кампании Птолемея III в Азию (novo auctus hyraenaeo vastatura fines iverat Assyrios, см. Catull.); Нибур (Kleine Schriften, S. 238) полагает, что слова Юстина Ptolemaei filio (XXVI, 3) доказывают, будто Птолемей III женился на ней прежде, нежели был царем, т. е. до 246 г. Нельзя настолько довериться Юстину, который именно об этом событии имел весьма смутные представления. Однако я предполагаю то же самое, основываясь на следующем стихе у Катулла: Estne novis nuptis odio Venus? anne pa renturn Frustrantur falsis gaudia lacrimulis etc. Это, конечно, не пустая фраза, и в таком случае parentum может относиться лишь к Птолемею II, так как Арсиноя Филадельфа, в этой поэме по крайней мере, также уже была покойницей.
- ↑ Я полагаю, что Андрос остался при Македонии; об этом, впрочем, не сохранилось никакого следа в преданиях.
- ↑ Hieronym. in Dan., XII, 5: Volens itaque Ptolomaeus post raultus annos molestura finire certamen, filiam suam nomine Berenicen Antiocho uxorem dedit — deduxitque earn usque Pelusium et infinita auri et argenti millia dd^tis nomine dedit, unde φερνοφορος id est dotalis appellatur (scr. appellata) est. Ср. отрывок Полибия у Афинея (II, p. 45).
- ↑ Euseb. arm., I, p. 251 подтверждает, что Лаодика была дочерью Ахая. Нибур опровергает мнение Фрёлиха, который говорит, что она была сестрою своего мужа; он упустил из виду, что Фрёлих опирался на единственную заметку, которая предшествовала упомянутому месту в трактате Евсебия, но, конечно, не цитируя ее. Полиен (VIII, 50) говорит: Άντίοχος έγΓμε Λαοδίκην δμοπάτριον άδελφήν. Эта заметка и послужила для того, чтобы восполнить сбивчивое место у Аппиана (Syr., 65): δύο δε εΤχε (а именно супружницы), Λαοδίκην και Βερενίκην, έξ ερωτός τε και έγγύης[τήν μέν δμοπάτριον άδελφήν, την δε] Πτολεμαίου του Φιλαδελφου θυγατέρα. — Я сказал, единственная заметка, ибо все то, что говорит Стефан Византийский по поводу Αντιόχεια, неверно от начала до конца. — Я прежде уже заметил (De Lagidorum regtw, p. 10), отчего произошла ошибка у Полнена.
- ↑ Hieronym: Antioch us autem Berenicen consortem, regni habere se dicens et Laodicen in concubinae locum etc. Это вполне согласуется с толкованием Полихрония (Mai, Script- vet nov. coll., I, p. 146); оба автора следовали, вероятно, Порфирию.
- ↑ Здесь необходимо упомянуть о том, что Антиох Теос выдал Стратонику, свою и, следовательно, дочь Лаодики, за наследника Кагптадокского престола Ариарата, сына Ариамена (Diod., XXXI, 19, 5; Euseb. arm., I).
- ↑ См. с. 43 и сл.
- ↑ Mahavanso, I, р. 171, по Бенфею Undien, S. 68). Судя по сообщенному письму этого ученого, упомянутое известие основано на одном лишь предположении.
- ↑ Филарх; см.: Athen., I, р. 18.
- ↑ Гегесандр; см.: Athen., XIV, р. 654: σοφιστην άγοράσαντα. Сомнительно, чтобы индус, о котором говорит Феофраст (Hist, plant., IX, 18, 9), с его замечательными лекарствами дошел до Греции.
- ↑ В Mahavanso положительно говорится, что буддистские^миесионеры посылались также в землю Yona (греков) (I, р. 171). Ср.: Benfey, Jndien., S. 74. *
- ↑ Это взято из трактата Бенфея в Gott. Gel. Anz., 1839, Nr. 98 ff. Иначе гласит сообщенный мне Лассеном перевод (по новой копии с надписей Гирнара), помещенный теперь в Ind. Alt., II, S. 253 по этой и по другой надписи Kapur-i-giri: «Царь сказанных Ион, Антияка, и цари, соседние с царем этих Ион, Антиякою». Эти союзные цари, подобно Ашоке, устроили «лечебницы» для людей и животных; здесь подразумевается, вероятно, не ряд греческих царей в Ариане и при Инде, а, скорее, западных, о которых говорится в следующем примечании.
- ↑ Эта сообщенная впервые Принсепом надпись недаром обратила на себя всеобщее внимание; в Германии Бенфей прежде всех подверг ее остроумному разбору; в настоящее время она благодаря надписи Shahbaz-gahri, которая относится к тринадцатому году царя Ашоки (Cunningham, Survey, V. p. 26), вполне выяснена: «Антияка… и четверо других царей — Турамая, Антикена, Мака, Аликасандаро, во всех местах следуют уставам любимого богами царя». Буддистские и браманские предания разногласят несколько относительно года воцарения Ашока; приблизительно можно считать 266 или 265 г. (Duncker, Ш, S. 403); тринадцатый год поэтому был бы 253 или 252 г. Нет никакой необходимости предполагать, что эти четверо царей были в живых в то время, когда надпись была высечена. Александр Эпирский умер, вероятно, около 260 г., а Маг в 258 г. Хотя известия об успехах упомянутых обращений и преувеличены, однако, вероятно, все-таки делались попытки в этом роде; для сказанной эпохи замечательно то, что даже цари Кирены, Македонии, Эпира находились в непосредственных сношениях с индийскими владетелями. Напомню о вышеупомянутом индусе, об удивительных врачеваниях которого рассказывает Феофраст, умерший лет за двадцать до этого времени [Эм. Сенар в трактате (Etude sur les inscriptions de Piyadasi), изложенном в целом ряде статей (Journal Asiatique, XV, 1880, p. 287—347, 479—509, XVI, 1880, p. 215—267, 289—410; XVII, 1881, p. 97-158; XIX, 1882, p. 395—460; XX, 1882, p. 101—138; XXI, 1883, p. 171—230), разобрал недавно различные надписи Ашоки. Сенар передает их в следующем виде. Пиадаси рад тому, что учение преуспевает даже у его соседей: «К этим соседям относятся Антиох, царь Яван, а к северу от него находятся четыре царя — Птолемей, Антигон, Маг, Александр… Греки всюду присоединяются к религиозным уставам любимого богами царя»].
- ↑ См.: Vullers Fragmente uber die Religion des Zoroaster, 1831, S. 16 ff.
- ↑ Маг, которого в Лидии видел Павсаний (V, 27, 5), выразился επιλεγόμενος έκ βιβλίου.
- ↑ Polyb., V, 44, 7; 55, 3. И в том и в другом месте Полибий говорит: of Σατράπειοι καλούμενοι. Не подлежит сомнению, что здесь говорится не об Атропатене; спрашивается, однако, не следует ли, как предлагает Казобон, изменить самый текст? Но выражение καλούμενοι, как кажется, решительно не допускает этого. Атропат был сатрапом тех областей со времен персов; может быть, македоняне по привычке называли его сатрапом, а не царем, как он сам себя величал? Менее вероятным кажется то, что его небольшое царство, в противоположность македонскому образу правления, по древнеперсидскому обычаю разделено было на сатрапии и называлось по ним; ведь в царстве Селевкидов были же сатрапы.
- ↑ Это замечательное место у Страбона (XI, 515) гласит: νεωτερισ^έντων δε των £ξω τού Ταύρου δια τό προς αλλήλους είναι τους της Συρίας και ττ^ς Μηδίας βασιλέας τους έχοντας και ταύτα πρώτον μεν την Βακτριανην άπέστησαν of πεπιστευμενοι. Судя по тем скудным сведениям, какие сохранились о той эпохе, казалось бы, что здесь говорится, скорее, об Египте, а не о Мидии; некоторые авторы думали даже, что этот антагонизм относится к борьбе Селевка Π с Антиохом Гиераксом. Однако у Страбона стоит Мидия, и нам ничего более не остается, как по возможности осветить данный факт со всех сторон.
- ↑ Polyb., V, 55: ος έοοκει βαρύτατος είναι και πρακτικώτατος των δυναστών.
- ↑ Plin., VI, 16. Об этой Ахаиде см. прибавление: Основания городов на Востоке.
- ↑ Strab., XI, р. 516: (в Арии) πόλεις δε 'Αρτακακνα και 'Αλ^άνδρεια και Αχαία επώνυμοι των κτισάντων. И App., Syr., 57: έν δε τη ΠαρΟυήνη, Σώτειρα, Καλλιόπη, Χάρις, 'Εκάτομπυλος, Αχαία.
- ↑ В вышеупомянутом месте Страбон говорит: τους της Συρίας και της Μηδίας βασιλέας τούς έχοντας και ταύτα, а перед этим он только что говорит о Парфии, Комисене, Хорене, о городах близ Par, у тапуров, дербиков, гирканцев, наконец, об εξω του Ταύρου; судя по неясному выражению его, надо полагать, что народы вне Тавра находились частью под сирийским, частью под мидийским владычеством; в таком случае означенные в тексте племена (кадусии, амарды, может быть, тапуры) могли принадлежать только мидийцам. — Следует, впрочем, заметить, что тот же Ахай в иную эпоху основал, по крайней мере, Амаиду близ Каспийских ворот (в 237 г.), о чем и будет упомянуто в свое время.
- ↑ После первого издания Истории эллинизма бактроиндийская нумизматика сделала значительные успехи; я укажу особенно на трактаты генерала Кемпинга ма, помещенные частью в Journ. of the Asiatic Soc. of Beng., vol. IX, XI, частью в Numism. Chronicle, 1868 и следующих годов, также на его Survey, а именно на V часть 1875 года, в которой появилось еще несколько новых открытий. О более подробной литературе см. Lassen, Ind. Alt., 2, 1874, S. 294.
- ↑ Так со слов Рауль-Рошетта говорит Wilson, Antiquities and coins of Afghanistan, p. 218; обыкновенный тип монет Антиоха II отличается, конечно, от бактрийских, на которых изображен Зевс-громовержец. Упомянутая выше монета (см. Wilson, Ar. Ant. p. 218 и Edw. Thomas, Num. Chr., 1862, p. 180, pi. IV, 1) отличается скорее бактрийским, нежели Селевкидовым типом и была, может быть, отчеканена Диодотом в то время, когда он был еще сатрапом, но почти уже независимым. Зевс Промах ос поэтому, остался монетною эмблемою бактрийских царей.
- ↑ Тетрадрахмы Диодота мне мало известны, так что в этом отношении я не в состоянии прийти к какому-либо заключению; однако Edw. Thomas (Num. Chr., 1862, p. 183) говорит об одной тетрадрахме, которая весит всего 235,4 англ. гран (он, правда, называет ее much worn), тогда как одновременные тетрадрахмы Антиоха Те оса весят от 256,7 до 257 г. разница почти в 2 г. что в самом деле довольно странно.
- ↑ Strab., XI, р. 515: τών Δαών τινας έχων τους Πόρνους καλουμένους νομάδας, вероятно, те же, что и на р. 511 названы 'Απαρνοι, подобно тому как марды называются еще амардами.
- ↑ Здесь, может быть, будет кстати напомнить о том, что, овладев Бактрианой и Согдианой, Александр застал там много замков во власти „гиппархов“, благородных особ в собственных владениях, которые он предоставлял подчинявшимся ему; этих-то гиппархов он и созвал в Зариаспы для σύλλογος, когда пришлось судить Бесса. Аршак и был, вероятно, одним из таких „пелеванов“, если он только не был скифского происхождения.
- ↑ Описывая Парфию и Бактрию, Страбон пользуется частью сочинением Аполлодора из Артемиды (Παρθικά, cf. II, p. 218), частью большим историческим творением Посидония, известия которого заслуживают наибольшего доверия. Семнадцать книг Парфянской истории Арриана имели бы для нас такое же значение; отрывки из них у Фотия чересчур скудны и относятся только к основанию царства.
- ↑ Страбон, следуя Посидонию, в кратких чертах излагает организацию парфянского царства (XI, 515): τών Παρφυαίων συνέδριον είναι όίττον, το μεν συγγενών, το δε σόφων και μάγων, έξ ων άμφοϊν τούς βασιλείς καθίστασθαι. Этот дуализм указывает скорее на скифское, нежели на персидское происхождение.
- ↑ Strab., XI, р. 511.
- ↑ Iustin., XLI, 4. По всей вероятности, Юстин наделал путаницу с именем Andragoras (v. 1 Mandrageras). Он говорит XII, 4 об Александре: *Parthis domitis praefectus ex nobilibus Persarum Andragoras statuitur, unde postea originem Parthorum reges habuere*. Это показание по его фактическому смыслу сходно с тем, что будет сообщено в следующем примечании. Однако Андрагор — не персидское имя, а назначенный Александром сатрап был Амминап, потом Фратаферн. Во всяком случае не стоит обращать много внимания на этого сирийского сатрапа Андрагора и подавно еще не следует по поводу Parthis domitis заключать о борьбе Александра против парфян, об их попытке к отпадению. Тот же Юстин (XLI, 4, 2) говорит: «post nunc (Alexandrum) a Nicatore Seleuco et mox ab Antiocho et successoribus ejus possessi, a cujus prone pole Seleuco primum defecere primo Punico bello».
- ↑ Арриан (см. Phot, cod., 58; Muller, s. 248) говорит: 'Αρσάκης και Τιριδατης туттпу άδελφω 'Αρσακίδαι, τού υΙου 'Αρδάκου του Φριαπίτου απόγονοι; это весьма неясное генеалогическое известие. Имя Phriapites (Priapatius у Юстина, XLI, 5, 8) также нисколько не становится яснее от сравнения Раул-Рошетта с ^Αρτεμις Πριαπίνη (Journ. des Savans, 1834, p. 334). Как бы то ни было — верна ли эта генеалогия или она придумана в интересах завладения Персией, подобно генеалогии персидских царей, которые некогда выдавали себя за родственников мидян, — во всяком случае подлежит сомнению то, что она относится к Аршаку, царю, известному под именем Артаксеркса II. Лассен (II2, S. 297) говорит: „Наиболее верный перевод Арриана был бы, пожалуй, следующий: преемники Фриапита, сына Аршака. На зендском языке это имя выговаривается Фрияпаитис, т. е. Φιλοπάτωρ; второго царя парфян звали Фриапацием“. Это был, скорее, Аршакид IV, и на приписываемых ему монетах стоит надпись: ΜΕΓΑΛΟΥ ΒΑΣΙΛΕΥΣ, а на обороте: ΦΙΛΑΔΕΛΦΟΥ ΑΡΣΑΚΟΥ. Прежнее имя Артаксеркса II, по Дидону, было 'Οάρτης, а по другим авторам — 'Αρσίκας (Plut., Artax., 1).
- ↑ Syncell., I, p. 539, ed. Bonn.: έσατράπευον Βακτρίων έπι Αγαθοκλέους Μαχεδόνος έπαρχου της Περσικής δς Αγαθοκλής, έραϋεις Τηριδάτου ώς Αφίανος φησι". και βασιλεύει Περσών 'Αρσάκης. Откуда этот добрый монах Георг почерпнул своего Агафокла, нельзя теперь допытаться, едва ли, впрочем, из Арриана; разве предположить, что Арриан помимо упомянутого ученым патриархом главного рассказа привел еще, как он часто делает в Анабасисе, это второе известие, присоединив к нему слова λέγεται δέ τις και τοιόσδε λόγος или нечто в этом роде. Название эпарха в царстве Селевкидов было в ходу; мы не знаем, однако, означало ли η Περσική сатрапию Перейду (Polyb., V, 40, 7) или более обширную область, обнимавшую также Парфию, подобно тому, как впоследствии младший Ахей получил την έπί τάδε τού Ταύρου δυναστείαν (Polyb., V, 40, 7).
- ↑ Это предание находилось уже у Арриана, что видно из следующей выписки у Фотия: то Πάρΰων γένος ΣκυιΗκόν; Малала (II, p. 26, ed. Bonn. cf. Suidas v. Σώστρις; Cedren., p. 36, ed. Bonn.) говорит, что Сезострис водворил 15 ООО скифов: Πάρθοι, δ έστιν έρμηνευόμενο Περσική διαλεκτωΣκύ&χι. Юстин (XLI, 1) говорит: "Parthi — Scytharum exules fuere — hoc etiam ipsorum vocabulo raanifestatur, nam Scythico serraone Parthi exules dicuntur*. Страбон же (XI, 516): Φασί δε τους Παρνους Δάας μετανάστας είναι, εκ των υπέρ της Μαιώτιοος Δαών. Основательное исследование относительно имени находится в трактате Ольсгаузена.
- ↑ Iustin., XLI, 2, 3.
- ↑ Isidor., Char. Исидор говорит о городе Sauloe. В настоящее время напечатано: ης αυλών Παρύαύνισσα; это слово означает, вероятно, «Ниссу парфян». ^
- ↑ Domesticis seditionibus Scythia pulsi solitudines inter Hyrcanianr et Dahas et Areos et Sparnos et Margianos furtium occupavere (Iustin., XLI, 1, 11).
- ↑ Strab., XI, 515: των Δαών τινας εχον τους Πάρνους, καλουμένους νομάδας παροικούντας τον τΩχον.
- ↑ Strab., XI, 515: of δε Βακτριανόν λέγουσιν αυτόν(Арсака) φευγοντα δε την αί>ξησιν των περι Διόδοτον άποστησαι την Παρθυαίαν.
- ↑ В изданиях Юстина (XLI, 4, 3) стоит Μ. Atilio Regulo, который был консулом в 256 г.; однако во многих рукописях — пропуск М., так что подлежит сомнению, не говорится ли тут о С. Atilius Regulus, который в 250 г. был консулом вместе с тем же Манлием. Юстин в этом месте говорит primum defecere; поэтому известие Моисея из Хорены (II, 1) о том, будто Селевк в великой войне победил парфян и получил за то имя Никатора, оказывается восточным вымыслом.
- ↑ Аполлодор, будучи уроженцем парфянского царства, в своей Парфянской истории упоминал тысячу городов царя Евкратида (Strab., XV, 686).
- ↑ App., Syr., 65.
- ↑ Syncell., I, p. 539, ed. Bonn. В списке олимпийских победителей у армянского Евсебия (I, р. 207; р. 25, ed. Schone) отпадение парфян значится в 01. CXXXIII, у Иеронима (lb., II, р. 121) — в 01. CXXXIII, 1, в Каноне Евсебия Ub., II, р. 120) — в 01. СХХХН, 3.
- ↑ Я специально умалчиваю о многих, известных и собранных Рихтером (Uber die Arsacidenund Sassanidendynastie, S. 21) хронологических показаниях; благодаря нами найденному древнему преданию показания Агафий (р. 121, ed. Bonn.), Моисея из Хорены и позднейших ориенталистов достаточно исправлены. В первом издании я прибавил в этом месте: «теперь всеми признано, что так называемая эра Аршакидов была не что иное, как недоразумение Велльана». После того в 1865 г. Б. Кёне (см.: Blatter fur Munz-und Siegelkunde, Bd II, S. 272) обнародовал тетрадрахму Аршака XVI с изображением царя и жены его (θέας ούρανίας); при этом он открыл двойное число 315 и 280, следовательно, как заключил Кёне, это была двойная эра, а именно эра Селевкидов, которая начинается с 312 г. до P. X., и эра парфян, которая началась бы с 277 г. до P. X. Лонгперье (Revue Numisra., 1868, p. 21 sqq.) доказал, что эти цифры ошибочно поняты, что на более сохранившихся экземплярах взамен чисел стоят слова. Вскоре вслед затем Смит (Assyrian discov., p. 389) сообщил известие о вавилонской глиняной плите с клинообразным письмом, на которой он открыл одну возле другой как парфянскую, так и Селевкидову даты: "This date is written: Month… 23-d day, 144-th year, which is called the 208-th year, Arsaces king of kings*. Он говорит, что этот документ от 105 г. до P. X. доказывает, что первый год парфянской эры был 65 г. aer Sel., которая началась с октября 248 г. Если показание Смита верно, то мы имели бы искомую эру Аршакидов, но она началась бы 2 годами позже, нежели как следовало предположить по показаниям хронографов, т. е. осенью 248 г., в начале 01. CXXXIII, 1, а не осенью 250 г. в середине 01. СХХХИ, 3.
- ↑ О Диодоте II свидетельствует Юстин (XLI, 4, 5). Его монеты еще не найдены. Те, которые приписывает ему Кённингам, походят на монеты его отца, но только возле Зевса Промахоса на них изображены маленький венок и острие копья. Основываясь на этом отличии, Кённингам и придал Диодоту II прозвище Сотера, которое, без сомнения, принадлежало его отцу (см. ниже). Список монетных дворов, составленный Эдв. Томасом и Кённингамом на основании монограмм для бактроиндийских монет, кажется еще более сомнительным, нежели тот, какой был составлен для монет Александра; для последних нашлись, по крайней мере, надежные точки опоры.
- ↑ Лассен (Zur Geschichte der griechischen und indoskythischen Konige, S. 222) был того мнения, что Эвфидем был сатрапом Арии и Маргианы. Тот факт, что Эвфидем впоследствии, когда подошел Антиох Великий, выставил войско на берегу Ария, доказывает только то, что его область в то время простиралась до этой реки. Две фразы у Страбона побудили меня сделать высказанные в тексте предположения: он (XI, 515) говорит, что вследствие борьбы Мидии с Сирией πρώτον μεν την Βακτριανην άπέστησαν οί πεπιστευμένοι και την εγγύς αυτής πασαν of περι Εύΰύδημον — επειτ' 'Αρσάκης κτλ., а потом p. 517: of δέ κατασχόντες αύτην (Βακτριανην) Έλληνες και είς σατραπείας διηρκασιν… έ'σχον δε και την Σογδιανην. Однако у Полибия (XI, 34, 2) тот же Эвфидем сказал Антиоху III: γεγονέναι γάρ ουκ αυτός αποστάτης του βασιλέως, άλλ' έτερων άποστάντων έπανελόμενος τους εκείνων έκγόνους ο15τω κράτησα ι της Βακτριανών άρχης. Во всяком случае, если парны покинули свои жилища при р. Охе, оттого что им угрожало возраставшее владычество не Эвфидема, а Диодота, то господство Диодота простиралось до Оха, т. е. за пределы Маргианы, и Эвфидем поэтому был, вероятно, сатрапом какой-нибудь области, но только не Маргианы. Более ста лет спустя после того Аршак VII, сын блестящего Аршака VI Митрадита, отчеканил монету с надписью: ΒΑΣΙΛΕΥΣ ΜΕΓΑΛΟΥ ΑΡΣΑΚΟΥ ΘΕΟ ΠΑΤΟ ΡΟΣ ΕΥΕΡΓΕΤΟΥ, а под этим ΜΑΡΓΙΑΝΑ, по мнению Саллета, этим обозначается завоевание богатого оазиса Маргианы (в его Zeitschrift fur Numismatik, ΠΙ, 3, S. 246). Он упоминает о другой монете того же царя, у которой на обороте и на том же месте стоят слова:…ΓΟΡΟΥ ΚΑΤΑΣΤΡΑΤΕΙΑ. Сидящий Геракл на монетах Эвфидема, похожий, в сущности, на такого же Геракла на монетах Антиоха Теоса, не имеет никакого отношения к этим вопросам.
- ↑ О Демодаме, а не Демонаксе; см.: Plin., VI, 16; Solinus., p. 49; Steph. Byz., v. ""Αντισσα. Плиний говорит об Яксарте: "transcendit cum amnen Demonax, Seleuci et Antiochi regum dux, quam maxime sequimur in iis, arasque Apollini Didy, maeo statuit>.
- ↑ Судя по Клименту Александрийскому (Protr., 57, ed. Pott.), со времен Артаксеркса II образ этой Афродиты выставлялся и почитался в разных главных городах государства и также έν Βάκτροις.
- ↑ Cunningham, Num. Chr., VIII, 1868, p. 283, pi. X, 8.
- ↑ Cunningham, loc. cit., pi. X, 6.
- ↑ Cunningham, loc. cit., p. 278, pi. VIII, 6. На двух прямых строках по сторонам стоит: ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΘΕΟΥ | ΑΝΤΙΜΑΧΟΥ. Едва ли будет целесообразно только из-за изображения Посейдона предполагать морскую победу на Каспийском море; а еще менее следует основывать на этом мнение, будто Антимах был сатрапом в Согдиане, будто и Согдиана также пользовалась арианским письмом.
- ↑ Cunningham, Num Chr., VIII, 1868, p. 268, pi. VIII, 5. По обе стороны головы стоит надпись ΔΙΟΔΟΤΟΥ ΣΩΤΗΡΟΣ, а на обороте прямыми строками по обе стороны Зевса Промах оса стоит ΒΑΣΙΛΕΥΟΝΤΟΣ ΑΝΤΙΜΑΧΟΥ, а внизу — ΘΕΟΥ. Остальные монеты (Cunningham, Num. Chr., IX, 1869, p. 297), полудрахмы и медные с греческою надписью ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΝΙΚΗΦΟΡΟΥ ΑΝΤΙΜΑΧΟΥ и с арианскою Maharajasa jagadharasa Antimakhasa Кённингам Шит Chr., IX, 1869, p. 296) справедливо приписал Антимаху II, которого признал за внука Антимаха I.
- ↑ Cunningham, Num Chr., VIII, 1868, pi. Χ, 1-3; на обороте двумя прямыми строками по сторонам стоит: ΒΑΣΙΛΕΥΟΝΤΟΣ ΑΓΑΘΟΚΛΕΟΥΕ, а внизу ΔΙΚΑΙΟΥ. Сделанное Варфоломеем (Notices sur les medailles des Diodotes; Kohnes Journal fur Munz- und Wappenkunde, 1842) возражение на мое объяснение слова βασιλεύοντος я опроверг в первом издании, и новейшие авторы, среди них и Кённингам, согласны со мной.
- ↑ Малала (Malalas, р. 299, ed. Bonn.) утверждает, что Селевку Каллинику наследовал Αλέξανδρος δ Νικάτωρ έτη λς'. Это число относится к Антиоху III, который в списке жрецов (С. I. Graec., Ill, n° 4458) называется δ μέγας; имя Александра то самое, какое носил его предшественник, Селевк Сотер или Керавн, с тех пор как воцарился. Малала бестолково сократил имевшиеся перед ним сведения, так что от Селевка у него осталось только Александр первое его имя, к которому он присоединил прозвище и год наследника Антиоха III.
- ↑ Вышеупомянутое сочинение Салле отвечает изложенным в тексте предположениям; монеты с надписью ΒΑΣΙΛΕΥΟΝΤΟΣ, на которых значатся имена Диодота Сотера и Эвфимеда Теоса, суть "«монеты предков»: цари Антимах и Агафокл были — первый основателем, а второй возобновителем бактрийского царства.
- ↑ Ptol. v VII, 1: Σάγαλα ή και ΕύΟυμέδεια. Поправка здесь не подлежит сомнению.
- ↑ Al-Biruni, Chronologie orientalischer Voiker, hrsg. von Ε. Sachau, S. 112 f. Ольсгаузен потрудился перевести для меня это место. Титул Moluk at-tawa’if означает «народных, племенных, областных князей, называвшихся царями».
- ↑ Ольсгаузен замечает, что этот титул необъясним. Не лежит ли подобная генеалогия в основании вышеприведенного показания Аппиана: 'Αρσάκης και Τηριδάτης άδελφω 'Αρσακίδαι, τοΤ υίού 'Αρσάκου του Φριαπίτου άπόγονοι? Или, может быть, надлежит восполнить 'Αρσακίδαι [Άρσακου]τού υίού и т. д., так что род этих братьев был бы доведен до их пращура, до неизвестного, конечно, нам * Фриаиита; это повело бы не к Каваусу, а к Франгграгиану (Афрасиабу), потомку Тура, что и послужило бы объяснением для Φριαπίτου? Сахау, которому я предложил этот вопрос, полагает, что нет ничего общего между обоими именами.