Глава II.
Коалиция, которую народные вожаки в Таренте возбудили против Рима, состояла из самых воинственных племен Италии, из наиболее ожесточенных врагов римской республики, уже испытавших жестокость римского владычества; в случае неудачной борьбы им следовало опасаться крайне позорной участи, а потому им необходимо было напрячь все силы, принять все возможные предосторожности, приступить к единодушным действиям. И в самом деле, если 6 все дружно направили свои силы для одновременного удара, то Рим был бы, пожалуй, доведен до крайности.
Захватив в плен римского посла, луканы, как кажется, открыли враждебные действия. Римляне поспешили ответить за нанесенную их послам обиду и подать помощь фурийцам.[1] После этого восстали также южные города Этрурии с Вольсинием во главе; к ним присоединились умбры; хотя сеннонские галлы и находились в союзе с Римом, однако от них прибыло много воинов в качестве наемников на помощь союзникам.[2] Они двинулись против Арреция и осадили верный римлянам город. Римляне поспешили отправить на выручку претора Л. Цепиллия Метелла; поэтому надо полагать, что консульские легионы были заняты в других местах. Бруттии и самниты восстали в одно время с луканами.[3] Вся Италия взялась за оружие. Первый сильный удар разразился под Аррецием; претор был совершенно разбит; он сам, семеро трибунов и с лишком 13000 человек лишились жизни.[4] На место Метелла снаряжен был в качестве претора М. Курий. Он отправил посольство к галлам, с целью обменять пленных, а в то же время, вероятно, пожаловаться на то, что сенноны помогают врагам Рима, хотя и состоят с ними в союзе. Но подстрекаемые Бритомаром, отец которого пал в Этрурии, галлы убили послов, изрубили в куски их трупы.[5] Консул П. Корнелий Долабелла находился уже на пути в Этрурию (283 г); узнав об этом ужасном убийстве, он оставил в покое этрусков, поспешил форсированными маршами через владения сабинян и пицетов, напал на Сеннонскую область, защитники которой находились большею частью в Этрурии. Оставшиеся дома были легко побеждены; римляне пощадили жизнь одних только женщин и детей, с тем, чтобы отвести их в неволю; селения были опустошены и выжжены, хлеб в полях — уничтожен, решено было навсегда обезлюдить этот край; для присмотра за пустыней на берегу основана была колония Сена.[6]
Таким образом племя сеннонов, овладевшее сто лет тому назад Римом, было уничтожено; но еще несколько тысяч вооруженных воинов этого племени, лишившись родины, имущества, жен и детей, были соединены с этрусками. К ним примкнула могучая боевая сила: бойи, северные соседи сеннонской области, также стали опасаться, как бы им самим не подвергнуться участи сеннонов. Все ополчение их поспешило через Апеннины и соединилось с этрусками и сеннонами; эти войска двинулись прямо на Рим; они дошли прямо до Вадимонского озера. Тут навстречу к ним вышло консульское войско и разбило их наголову. Это был бой не на живот, а на смерть: этруски были большею частью перебиты; из бойев спаслись лишь немногие; уцелевшие после битвы сенноны лишили сами себя жизни.[7]
Мы не знаем, что во время этих решительных побед над этрусками и галлами (283) учинено было против врагов на юге; едва ли что-нибудь значительное, так как пришлось напрячь все усилия, чтобы отразить ужасных галлов.[8] На следующий за тем год луканы в связи с бруттиями осадили Фурии. После вадимонского поражения этруски и бойи стали снаряжаться с тем еще более сильным напряжением; из бойев все, даже подростки, отправились на борьбу с римлянами. Против них двинулся консул К. Эмилий Пап, тогда как товарищ его К. Фабриций Лусцин отправился на выручку Фурий.
Эмилий дошел навстречу врагам до Популонии: он только что хотел спуститься с высот в долину, как по стаям вылетевших из лесу птиц догадался, что там что-то творится; высланные туда лазутчики донесли, что бойи засели в засаду. Консул обошел их, враги были окружены и разбиты. После этого поражения бойи стали просить мира. Римлянам было теперь не с руки преследовать их по ту сторону Апеннин на родной их почве; они удовольствовались тем, что лишили этрусков этой подмоги, а потому и согласились на мир. на севере одни лишь этруски были все еще вооружены.[9]
Между тем Фабриций на юге воевал также удачно. Правда, легионы его, как говорят, пали духом, когда им велено было атаковать более сильное войско луканов и бруттиев, стоявших в боевом порядке перед своим укрепленным лагерем. Тут среди римлян появился юный исполин; он схватил штурмовую лестницу, быстро прошел через неприятельские ряды к креплениям, взобрался на стену и стал зычным голосом сзывать римлян Они с неистовым пылом бросились на оробевшего неприятеля, 20000 врагов было убито, 5000 вместе с полководцем Статилием попали в плен. На следующий за тем день, когда раздавались награды, храбрый юноша не явился для получения стенного венца, тут только догадались, что сам бог Марс повел войско к победе; тогда полководец велел отслужить государственный молебен.[10] Фурии во всяком случае были освобождены от осады; еще много лет спустя после того воздвигнутая благодарными фурийцами статуя Фабриция свидетельствовала об одержанной победе.[11] За этим главным поражением последовали другие победы над луканами, бруттиями, самнитами: много городов было взято и разрушено, много областей разграблено; тут собрана была такая богатая добыча, что граждане на целый год были освобождены от повинностей и в казну поступило четыреста талантов.[12]
Итак, восставшая против Рима сильная коалиция италийских племен была окончательно рассеяна; этруски, правда, были еще вооружены, но лишившись помощи галлов; римляне распространили свои владения до Адриатического моря, основали Сену; север и юг Италии были разобщены; благодаря удачной кампании Фабриция рушились преграды, отделявшие римскую область от Тарентинского моря; мало того, хотя самниты, луканы и бруттии не совсем еще покорились, однако то и дело повторявшиеся битвы и опустошения сильно истощили их; в Фуриях, наконец, консул оставил гарнизон. Фурии должны были на юге быть тем же, чем была Сена на севере.
Вот до чего дошли дела благодаря Таренту; успехи Рима стали угрожать самой республике. В Тарентинском море под начальством дуумвира К. Корнелия появился уже флот из десяти кораблей; вопреки договорам он обогнул Лацинийский мыс, показался даже перед Тарентом и стал на якорь в виду города.[13] Это случилось во время Дионисии; народ собрался тогда в театре, откуда видна была гавань.[14] Можно ли было предположить, чтобы флот прибыл сюда ни с того, ни с сего? Уж не поддерживал ли Рим тайных сношений в городе? Не замышляла ли враждебная демократии партия предать Тарент римлянам, как то же самое случилось во многих других греческих городах и недавно еще в Фуриях? Римское предание гласит, будто демагог Филохарес воспользовался этим случаем и возбудил народ до крайне рьяного неистовства. Подстрекаемая зло бою толпа во хмелю ринулась к гавани на корабли. Не ожидав такого натиска, римский флот пустился было в открытое море; пять судов успели уйти, остальные были окружены, четыре из них потоплены, одно было захвачено. Дуумвир со многими другими моряками утонули, пленные начальники и солдаты были убиты, а гребцы обращены в рабов. Это был возмутительный поступок. Однако, разве появление римского флота не было самым наглым нарушением договоров, дерзким вызовом, грубой манифестацией властолюбивых замыслов против свободного Тарента? Неужели еще ждать, чтобы римляне, засевши уже в Фуриях, обрушились также и на Тарент? И в самом деле, горожане вправе были поступать в этом случае, как бы против враждебного нападения и считать мир с Римом нарушенным.[15] Согласно с этим и стали действовать; в Фурии отправлено было войско; римский гарнизон сдал крепость, выговорив себе свободное отступление; граждане подверглись жестоким карам: признано было изменою с их стороны то, что они, урожденные греки, прибегли за помощью к Риму и тем подали римлянам повод появиться в здешнем море;[16] знатные граждане были изгнаны, город был разграблен.
Рим никак не ожидал такого исхода; он разом лишился всех выгод прошлогодней кампании, утратил важную точку опоры в южной Италии, в тылу освободились луканы, самниты и бруттии, а затем предстояло еще вмешательство Тарента в войну. Благодаря обширным средствам этого богатого греческого города, озлобленные, жестоко пострадавшие народы исполнились новыми надеждами, а на севере все еще сопротивлялись этруски. Необходимо было во что бы то ни стало удержать Тарент от участия в войне. Несмотря на раздражение в Риме, не объявили тотчас же войны, а, ограничившись требованием, чтобы тарентинцы возвратили пленных, предоставили изгнанным фурийцам вернуться, возместили нанесенный их городу ущерб, выдали зачинщиков нападения на римские суда. С такими условиями было отправлено посольство, во главе которого стоял Л. Постумий,
Однако тарентинцы и не думали сожалеть о случившемся и не побоялись войны. Послам долгое время не удавалось повторить свои предложения перед народом; и понятно, поборники за мир в городе всеми силами пытались образумить демос; если бы им удалось это, то роль коноводов кончилась бы и все дело было бы в их руках. Опять, как гласит римское предание, начались праздники, и народ собрался в театре. Когда появились важные римские послы в тогах с красною обшивкою, то их встретили грубым смехом, и это возобновлялось всякий раз, как только Постумий, произнося речь, плохо изъяснялся по-гречески. Их называли варварами, кричали, чтобы они вышли из собрания. Когда послы вошли в проход, выводивший из оркестра, то какой-то скоморох, Филонид по имени, находясь все еще под хмельком со вчерашней попойки, протиснулся к Постумию и самым мерзким образом загадил его тогу.[17] Народ хохотал и рукоплескал, а Постумий с истинно римской торжественностью сказал Филониду „Принимаем это знамение, вы даете нам то, чего мы не требовали“. Когда же затем, приподняв загаженное платье, он показал его народу, и смех и восторженные крики усилились, то он сказал; „Смейтесь, тарентинцы, пока вас на то станет, потом вам долго придется плакать“. Затем, когда на него посыпались угрозы, он прибавил: А чтобы еще более разозлить вас, скажем тут же, что вы потоками крови смоете грязь с этого платья».
Не в столь драматическом виде, но вероятно, в более согласном с обстоятельствами дела представляется оно по другим известиям. Когда послы были введены в театр, то они, между прочим, подверглись также оскорблению; однако дабы нисколько не отступить от своих инструкций, предписавших им крайнюю умеренность, они ни словом не упомянули о нанесенном им позоре, а высказывали только данное им поручение.[18] Во всяком случае, настроение в Таренте было решительно против римлян; послам, в ответе на их предложения, велели тотчас же покинуть город, с чем они и отправились в море.[19]
Они вернулись в Рим вскоре после того, как Л. Эмилий Барбула и К. Марций Филипп заняли консульскую должность (апрель 281). и сообщили о нанесенном им оскорблении. Постумий показал свою загаженную тогу. Всех охватила жажда мести; однако ввиду затруднительною положения необходимо было избегнуть воины с Тарентом; начать ее сейчас же было бы крайне опасно. Сенат совещался несколько дней сряду; одни были того мнения, что следует отложить войну с Тарентом до тех пор, пока остальные народы или по крайней мере соседние с Тарентом, самниты и луканы, не будут укрощены; другие требовали, чтобы тотчас же и всеми силами напали на Тарент. Наконец решено было, чтобы консул Марций двинулся в Этрурию, и чтобы Эмилий в то же время вместо Самния пошел в Тарентинскую область и возобновил там мирные посольские предложения. Если же опять они будут отринуты, то пусть он энергично приступит к военным действиям.[20]
Появление Эмилия в тарентинской области охладило несколько сильную заносчивость пышного города. Возобновление римских предложений послужило поводом к более спокойным совещаниям. Следовало бы, конечно, начать войну года три-четыре на зад, когда коалиция италийских и галльских народов была в полной силе; теперь же, когда сенноны были уничтожены, бойи вынуждены сохранять мир, соседние племена истощены то и дело повторявшимися поражениями, когда непосредственная связь с единственно еще упорно сопротивлявшимися этрусками оказалась невозможною, теперь пришлось бы вести борьбу с иными совсем жертвами и с меньшей надеждою на успех, многие были того мнения, что следует удовлетворить на самом деле довольно умеренным требованиям римлян. Само собою разумеется, что пожилые люди и богачи желали поддержать мир.[21] Однако, им совершенно справедливо возразили, что выдача граждан, с тем, чтобы римляне наказали их, служит уже свидетельством признанного господства.[22] Тарентинцы убедились наконец, что, согласившись на римские требованья, они только до поры до времени будут пользоваться миром, что римлянам надо только выиграть время, вполне подчинить себе соседние племена, а потом" разобщив с ними Тарент, наверняка погубить его, что именно теперь настал крайний срок воспротивиться распространяющемуся владычеству Рима, В таком случае, однако, необходимо повести войт с напряжением всех сил; не следует вооружать народ и выводить его на борьбу; город должен нанять известного полководца с войсками и поручить ему ведение войны. Наиболее пригодным для этого казался Пирр; он между эллинами слыл за самого храброго и удачливого полководца; как раз в это время царь ничем не был занят. Однако, всем, конечно, было известно, что Пирр не только вел борьбу из-за обладания Македонией, но некогда готовился даже напасть на запад с завоевательной целью.[23] Вызвав этого могучего, властолюбивого царя, следовало опасаться, как бы он не воспользовался случаем основать для себя италийское царство, причем окончательно рушилась бы независимость Тарента. На совещаниях эти опасения высказывались «рассудительными» людьми: но партия, желавшая войны, заглушила их, и они покинули собрание. Один их них, именно Метон, если можно верить этому известию, в день окончательного голосования уже сделал было попытку, которая даст понятие о развращенном состоянии тарентинского парода. Он словно во хмелю, окруженный собутыльниками, с флейтисткой впереди, сам увенчанный и с факелом в руке, как бы прямо с ночной оргии, явился в театр, где собрались для совещания; его приняли восторженными криками: пусть он выйдет на середину и пропоет под звуки флейты. Когда затем все стихло, он произнес: «Вы, граждане Тарента, не будете, конечно, препятствовать тому, кто любит покутить и пображничать, пока его на это станет; будьте же рассудительны и поступайте всегда так; берегитесь! Не то уже будет, когда вы примете царя и гарнизон в город; в таком случае вы все будете рабами». Слова его произвели сильное впечатление, по собранию прошел ропот: Метон сказал правду; его заставили говорить далее; притворяясь хмельным, он стал пересчитывать все невзгоды, какие причинит им война. Надо уже было опасаться народного решения; если не призовут царя, то мир с Римом был неизбежен; в таком случае следовало выдать Филохареса и его соучастников; надо было как можно скорее предупредить перемену в настроении собрания; противники мира стати упрекать народ в том, что он позволяет пьянице насмехаться над собою; они схватили Метона с товарищами и вывели их вон. Затем стали собирать голоса и народ решил вызвать царя.[24] Тарептинцы тотчас же отправили в Эпир, помимо своих собственных, послов из других греческих городов; одни только Регион присоединился к римлянам. Разве союз италиков поддерживался все еще?[25] Не служила ли такая связь их оправданием вышесказанного захвата Фурий? Теперь, конечно, должна была возникнуть мысль, что греческое племя в Италии вступает в борьбу с римскими варварами; греки освоились уже с идеей о троянском происхождении Рима, а Пирр как потомок Ахилла, был, казалось, более всякого другого призван на новую троянскую войну.[26] Всем этим, по крайней мере, можно воспользоваться как добрым предзнаменованием и для восторженных речей. Помимо соединенных греков и продолжавших все еще воевать бруттиев, луканов, самнитов к союзу примкнули также мессами[27] и салентины, которых в то время по крайней мере считали полутреками.[28] В виду такой обширной коалиции послы едва ли преувеличили, заявив Пирру, что в Италии можно набрать 20000 всадников и 350000 пехотинцев;[29] дело, как и говорили они, стало лишь за знаменитым и искусным полководцем.
Обратимся к Эпиру. Несколько лет тому назад Пирр в союзе с царями Фракии, Азии, Египта победил царя Деметрия, завладел Македонией и Фессалией; вскоре затем Лисимах отнял у него эти завоевания. Но возник уже известный разлад между Лисимахом и сирийским Селевком, дошедший по смерти Птолемея I (283 г) до явной вражды. Пирр, конечно, был союзником Селевка; неизвестно, совершил ли он при вторжении последнего в Малую Азию соответственное нападение на Фессалию.[30] Летом 281 года Лисимах готовился к битве при Корупедионе. Посольство Италиков прибыло к Пирру, вероятно, прежде этого сражения. По одной заметке видно, что он сначала отринул их предложения;[31] ему никак нельзя было покинуть Эпир, пока война в Азии не была еще решена. А тем временем консул Эмилий рьяно приступил к враждебным действиям; он опустошал селения. Тарентинцы отважились вступить с ним в бой, но были разбиты. Консул беспрепятственно разорял и грабил край, взял несколько укрепленных мест. В то же время, как кажется, другие римские войска поражали самнитов и луканов;[32] римское оружие везде торжествовало. Тарент решился сделать еще попытку в Эпире: отправилось второе посольство, с тем чтобы вступить в переговоры также от имени самнитов и луканов: впрочем, не слишком-то надеялись на более удачный успех. А консул между тем продолжал опустошать край, отовсюду забирал с собой добычу и пленных; но с последними он обращался сверх ожиданий кротко, знатных особ увольнял даже без выкупа; казалось, все еще имелось в виду страхом и кротостью пробудить город к миру. Эти меры подействовали; тарентинцы назначили уже Агиса, известного друга римлян, стратегом с неограниченной властью.[33] Тут из Эпира прибыли благоприятные вести и помощь.[34]
Селевк одержал победу при Корупедионе; везде в горах восстали селевкисонты; уступив азиатские земли своему сыну Антиоху, он сам изъявил желание принять царский венец своей родины, Македонии; тогда Македония с полным доверием предалась старому герою. Пирру поэтому нечего уже было надеяться вновь завоевать ее и в отношении к востоку занять положение, отвечающее его жажде деятельности и славе; ему надлежало искать нового поприща для своих войск. Война в Италии подошла как нельзя более кстати. Туда влекла его память Александра Молосса; там он, потомок Ахилла, являлся защитником эллинизма против варваров, против потомков Илиона. Все зачины сочувственно отзовутся на эту войну. Там он встретится с римлянами, храбрость и воинская слава которых были известны настолько, что с ними стоило померяться силами. Когда он одолеет Италию, то на его долю выпадет благодатная Сицилия, а с Сицилией заодно и известный пунический план Агафокла, — легкая победа над Карфагеном, владычество в дальней Ливии. Эти великие надежды, это господство на западе казались ему богатым вознаграждением за несбывшиеся ожидания на востоке.[35]
Итак, он согласился на призыв тарентинцев; однако, царь хотел явиться туда не только в качестве полководца без своих войск, как предлагало первое посольство. По нужде тарентинцы охотно согласились на те условия, какие предъявил Пирр, с целью обеспечить за собою успех, ему предоставлялось именно привести с собою столько войск, сколько он сочтет необходимым; Тарент со своей стороны обязался прислать суда для переправы, назначил его стратегом с неограниченною властью и должен был принять в городе эпирский гарнизон.[36] Наконец было выговорено, чтобы царь оставался в Италии лишь до тех пор, показ это окажется необходимым;[37] такое условие присоединили с целью устранить всякие опасения относительно автономии республики. С — этими вестями Пирр отправил в Тарент фессалийца Кинея вместе с некоторыми из прибывших к нему послов, удержав остальных при себе, как бы для того, чтобы воспользоваться их содействием при дальнейших снаряжениях, на самом же деле с целью заручиться ими в качестве заложников ввиду исполнения данных тарентинцами условий.
С прибытием Кинея в Тарент исчезли всякие опасения, всякое побуждение к миру. Агиса лишили стратегии, на его место назначили одного из послов. Милон и 3 000 эпиротов[38] также уже прибыли, им поручена была цитадель, они заняли стены города. Тарентинцы рады были избавиться от тягостной сторожевой службы и охотно снабжали чужеземные войска припасами. Настала зима; простояв до сих пор лагерем в Лукании, римский полководец решился отступить оттуда и расположиться на зимовку в Апулии. Дорога туда шла по береговому проходу недалеко на запад от города. Неприятель прежде уже занял высоты, а флот в то же время стал на якоре вдоль берега, с тем, чтобы метательными машинами обстреливать обремененные добычею колонны римского войска. Эмилию, как казалось, предстояло либо подвергнуть свое войско страшному избиению, либо покинуть богатую добычу и стороною пробиться через горы. Он двинулся вперед, разместив однако пленных так, чтобы они прежде всех других подверглись вражеским выстрелам. Вследствие этого неприятельские вожди не решились стрелять из орудий, и Эмилий без помехи прошел на зимние квартиры.[39]
В течение этой зимы, пока Пирр занят был приготовлениями к кампании наступившего года, неожиданно возникли сильные смуты в восточных делах, чрезвычайно повлиявшие на все стороны. Престарелый Селевк, только что перебравшись в Европу, с тем, чтобы вступим, во владение царством Лисимаха, был умерщвлен. Убийцей был Птолемей Керавн; он вынужден был уступить наследие Египта младшему брату и надеялся посредством такого позорного поступка вознаградить себя венцом Фракии и Македонии. Фракия тотчас же и охотно перешла к нему, на Македонию же заявил свои права Антигон, и Антиох подходил уже с целью отомстить за отца, тогда как Птолемей Филадельф охотно поддерживал новые приобретения брата, лишь бы обеспечить за собою Египет.
Отношения были натянуты в высшей степени; все зависело от того, на что решится Пирр. Случай овладеть Македонией благоприятствовал ему теперь, конечно, более чем когда-либо; он отнюдь не думал себя связывать данными Таренту обязательствами; судя по единственной сохранившейся заметке,[40] Пирр готовился на борьбу с Птолемеем. Однако, какую выгоду извлек бы Антигон, если бы Птолемей был побежден Пирром? Да и Антиоху также желательно было по возможности удалить отважного, войнолюбивого царя от восточных условий; Птолемею, наконец, во что бы то ни стало следовало избавиться от этого крайне опасного противника. Самые разнородные интересы соединились для того, чтобы способствовать походу Пирра в Италию. Сам царь, наконец, убедился, что его надежды на успех в соседней стране невелики; несколько лет тому назад ему уже пришлось испытать гордое отвращение македонян; и что значило овладение истощенной столькими войнами и внутренними переворотами Македонии в сравнении с теми надеждами на западе, в сравнении с богатыми греческими городами в Италии, с Сицилией, Сардинией, Карфагеном, в сравнении с славою одержанной над Римом победы, А потому Пирр и заключил с заинтересованными державами договоры на самых выгодных условиях; Антиох выдал субсидии на войну, Антигон снабдил для переезда в Италию кораблями, Птолемей Керавн обязался предоставить царю на два года 50 слонов, 4 000 всадников и 5 000 пехотинцев,[41] выдал за него свою дочь, взял на себя гарантию Эпирского царства на время отсутствия Пирра.
Эти переговоры и все приготовления были закончены прежде наступления весны 280 года. Не Додонское прорицалище,[42] а скорее собственное сознание своих сил и отборное войско, — вот что придало царю уверенность в успехе. Тарентинские корабли прибыли; Пирр поспешил в Италию. Управление царством он поручил своему молодому сыну Птолемею.[43] Не переждав поры весенних, бурь,[44] он вышел с войском в море; с ним были 20 000 человек пехоты, 2 000 лучников, 500 пращников, 3 000 всадников, 20 слонов.[45] Северный ураган настиг флот среди Ионического моря и рассеял его; большая часть судов потерпела крушение на подводных камнях и на мелях, одному только царскому кораблю с большим трудом удалось приблизиться к итальянскому берегу; но высадиться не было никакой возможности; ветер переменился и грозил совсем отнести корабль; тут наступила еще ночь; крайне опасно было вновь подвергнуться бурным волнам и урагану. Пирр кинулся в море и пустился вплавь к берегу; это был крайне отчаянный поступок; ужасною силой буруна его то и дело отбивало от берега; наконец, утром на рассвете ветер и море улеглись, и изнуренный царь волною был выброшен на берег Мессапии. Здесь его встретили с радушием. Понемногу стали собираться некоторые из спасшихся кораблей и высадили 2 000 человек пехоты, несколько всадников, двух слонов. Пирр поспешил с ними в Тарент; Киней вышел к нему навстречу с 3 000 высланных вперед эпирцев; царь при восторженных кликах народа вошел в город. Он хотел лишь выждать прибытие унесенных бурею судов, а потом ревностно приняться за дело.
Появление Пирра в Италии произвело там, конечно, чрезвычайное впечатление,[46] и придало союзникам уверенность в успехе. Их неудачи происходили оттого, что они, с той поры как восстали, в течение шести лет воевали без связи, разобщенные римскими легионами, колониями и гарнизонами. Теперь же на бои вышел величайший полководец эпохи, преемник того македонского военного искусства, благодаря которому завоеван был мир, с небольшим, правда, но превосходным войском, с громадными животными из Индии; под его знаменем готовы были сплотиться вся ненависть к Риму, вся ярость порабощенных, истерзанных народов и городов Италии. Рим тщетно пытался понудить сперва Тарент к миру, успокоить Этрурию, покорить Самний. Консул Марций Филипп победил, правда, этрусков;[47] однако вольски и вольсинии все еще сопротивлялись, и с той поры как прибыл Пирр, с новыми надеждами. Самниты не покидали еще оружия; на апулийцев нельзя было более рассчитывать. Грозная тревога подступала уже к самому Риму; многим городам навязано было ограниченное гражданское право, обидное протекторство. Озлобление усиливалось вследствие тех средств, к каким прибегали для большей верности, вследствие размещения гарнизонов в ненадежных местах, денежных взысканий со знатнейших жителей, требованья заложников. К городам, заложники которых отведены были в Рим, принадлежал Пренест; он во вторую самнитскую войну пытался было отпасть; древний оракул предрек, что пренестинцы будут владеть казною Рима; тогда римляне отвели пренестинских сенаторов в казначейство и впоследствии умертвили их там.[48] Это служило лишь обеспечением на случай победы, напряглись все силы, лишь бы добиться ее; изумительно, как Рим после столь продолжительных и кровопролитных войн (они с небольшими перерывами длились в течение пятидесяти лет) в состоянии был в таких обширных размерах снарядить новые войска. Не считая гарнизонов в самнитских городах, два легиона с консулом. Тиберием Корунканием двинулись в Этрурию, два другие посланы были под начальством прошлогоднего консула Л. Эмилия против самнитов, с тем, чтобы воспрепятствовать их соединению с Пирром и поддержать для консула П. Левина с его двумя легионами и союзниками[49] открытый путь в Луканию, а 'верх того два легиона остались под Римом в резерве.[50]
Прежде всего надлежало сразиться с самым опасным врагом, с Пирром, быстрым и решительным натиском предупредить его, прежде чем он успеет подкрепить себя отрядами союзников, удалить войну по возможности от Рима. Сначала позаботились о том, чтобы по всем формальностям римского устава объявить Пирру войну; отыскали какого-то эпиротского перебежчика и заставили его купить себе участок земли, что и было признано эпирскою областью; в эту «неприятельскую страну», фециал метнул окровавленное копье.[51] Теперь война была объявлена, и Левин поспешил в Луканию. Царь еще не выступил в поход; Ленин без помехи опустошал Луканию, разоряя тамошнее население и предостерегая тем всех других относительно ожидающей их участи. Важно было и то, что Регион, опасаясь как Пирра так и Карфагена, потребовал римский гарнизон;[52] консул послал туда Деция Вибеллия с 4 000 человек кампанского легиона; благодаря этому сношение с Сицилией оказалось во власти римлян. При посредстве Региона и Локр, тоже занятых римским отрядом,[53] бруттии в тылу содержались в страхе. Консул двинулся по дороге в Тарент.
Лишь только подошли к Таренту рассеянные, бурею корабли с уцелевшими остатками эпиротского войска, как царь Пирр приступил к своим военным распоряжениям. Граждане были крайне недовольны уже тем, что у них расположились постоем царские войска; возникало немало жалоб по поводу насилий, каким подвергались женшины и мальчики Потом последовал набор тарентинских граждан, с тем, чтобы пополнить причиненные кораблекрушением пробелы и вместе с тем заручиться залогом верности остальных граждан.[54] Когда невоинственная молодежь стала спасаться бегством, то ворота были заперты; сверх того запрещены были веселые сисситии, гимназии и гулянья были закрыты, все граждане призывались к оружию и обучались, наборы продолжались со всею строгостью, а с закрытием театра прекратились также и народные собрания. Тут-то и оправдались все давно предсказанные ужасы; свободный народ стал рабом того, кого он за свои деньги подрядил на войну; после этого стали сильно раскаиваться в том, что призвали его, что не согласились на выгодный мир с Эмилием. Пирр отчасти устранил самых влиятельных граждан, которые могли бы стать во главе недовольных, отчасти отослал их под разными предлогами в Эпир. Один только Аристарх, имевший наибольшее влияние на жителей, был всячески отличаем царем; когда же он все-таки продолжал пользоваться доверием граждан, то царь и его также отправил в Эпир; Аристарх бежал и поспешил в Рим.[55]
Вот каково было положение Пирра в Таренте. С презрением смотрел он на этих граждан, на этих республиканцев; их недоверие, их малодушная робость, коварная, подозрительная спесь этих богатых фабрикантов и торгашей тормозили его на каждом шагу. Римское войско форсированными маршами подступало уже к Сирису, а из италийских союзников, обещавших доставить значительное ополчение, никто еще не явился. Пирр счел позорным оставаться еще долее в Таренте, это было бы пятном для его славы; на родине царь прослыл орлом; так смело налетал он бывало на врага; а тут наводивший на всех страх неприятель сам шел на него; этот Тарент как бы понудил его изменить своему собственному праву, поставил его с самого начала в ложное положение. Он повел войска к Гераклее, однако, старался промешкать, пока не подойдут союзники. Царь послал к Левину следующее предложение: он в качестве третейского судьи готов выслушать жалобы римлян на Тарент и решить дело по справедливости. Консул возразил на это: Пирру самому еще следует прежде всего ответить за то, что он пришел в Италию; теперь не до переговоров, дело их решит один только бог Марс.[56] Римляне между тем подошли к Сирису и расположились станом. Захваченных неприятельских лазутчиков консул велел проводить в лагерь по рядам своих воинов: если же из эпиротов еще кто-нибудь пожелает взглянуть на его войска, то пусть они приходят; затем он отпустил их.[57]
Пирр расположился на левой стороне реки; он проскакал вверх по берегу; с изумлением смотрел он на лагерь римлян; это были отнюдь не варвары. В виду такого врага необходимо было прибегнуть к предосторожности. Царь все еще выжидал, когда подойдут союзники, а между тем враг в неприятельском крае скоро, пожалуй, подвергнется лишениям; Пирр поэтому избегал битвы. Но самому консулу хотелось заставить его сразиться; для того, чтобы подавить в людях страх, наводимый именем Пирра, фалангами, слонами, лучше всего, казалось, атаковать самого врага. Река разделяла оба войска. Близость одного из неприятельских отрядов препятствовала пехоте переправиться, а потому консул велел своей коннице перейти реку далее вверх по течению и напасть в тыл сказанному отряду. Оторопев, последний отступил, и римская пехота тотчас же стала переправляться вброд через оставленное без защиты место реки. Царь поспешил двинуть свое войско в боевом порядке со слонами впереди; во главе своих 3 000 всадников он ринулся к броду, — неприятель по сю сторону уже овладел им. Пирр грянул на римскую конницу, наступавшую сомкнутыми рядами; он сам поскакал вперед и начал кровавую сечу, то и дело врываясь в самую рьяную свалку, руководя в то же время с величайшею осмотрительностью движением своих войск. Один из вражеских всадников на вороном коне, давно уже порываясь к парю, достиг его наконец, пронзил лошадь и, когда вместе с нею Пирр пал наземь, то сам всадник был также низринут и пронзен.[58] Однако, увидев павшего царя, часть конницы вполоборота оградила его. Пирр по совету друзей наскоро променял блестящие свои доспехи на более простые Мегакла, и пока последний, носясь по рядам словно царь, вновь возбуждал там ужас, а тут мужество, он сам стал во главе фаланг. Они всею гигантскою мощью ударили на врага; однако когорты выдержали напор, а потом и сами пошли в атаку, но были отражены сомкнутыми фалангами. Пока таким образом воюющие семь раз попеременно то нападали, то отступали, Мегакл служил целью все повторявшихся выстрелов, и наконец был поражен насмерть и лишен царских доспехов; их ликуя пронесли по римским рядам; Пирр пал! Открыв свое лицо, проскакав по рядам, заговорив с солдатами, царь едва успел ободрить своих пораженных ужасом воинов, как римская конница двинулась уже, с тем чтобы поддержать новую атаку легионов. Теперь наконец Пирр велел вывести в бой слонов; ввиду свирепости и рева впервые показавшихся чудовищ люди и лошади с неистовым ужасом обратились в бегство; фессалийские всадники ринулись вслед за ними, мстя за позор первой стычки. Римская конница в своем бегстве увлекла за собою также легионы; началось ужасное побоище; никто, вероятно, не уцелел бы, если б одно из раненных животных[59] не обратилось вспять и своим ревом не расстроило остальных, так что преследовать далее оказалось неудобным. Левин потерпел решительное поражение; он вынужден был покинуть свои лагерь; остатки его рассеянного войска бежали в Апулию. Там обширная римская Венузня служила убежищем разбитым отрядами дала им возможность соединиться с армией Эмилия в Самнии. А до той поры консул вынужден был занять позицию, которую в случае крайности можно было отстоять.[60]
Пирр одержал победу, но с большим трудом, с тяжкими жертвами; лучшие воины его, около 3000 человек, способнейшие из его начальников, пали. Он недаром говорил поздравлявшим его: «Еще одна такая победа, и мне придется одному вернуться в Эпир».[61] Италики и без того уже боялись имени римлян, а в этой битве царь постиг всю железную крепость их боевого строя и их дисциплины. Посетив на другой день поле битвы и обозрев ряды павших, он не нашел ни одного римлянина, который лежал бы, обратившись тылом к врагу. «С такими солдатами, — воскликнул он, — мир был бы мой, и он принадлежал бы римлянам, если бы я был их полководцам».[62] Поистине, это был совсем иной народ, не то что на востоке; такого мужества не было ни у греческих наемников, ни у надменных македонян. Когда он по обычаю македонских военачальников предложил пленникам поступить к нему на службу, то ни один из них не согласился; он уважил их и оставил без оков.[63] Царь велел похоронить павших римлян со всеми почестями; их насчитывалось до 7000.[64]
Вот какою решительною победою[65] Пирр открыл свою кампанию; он оправдал возбужденные его именем великие ожидания; робевшие доселе враги Рима охотно восстали теперь, с тем, чтобы вести борьбу под начальством победоносного полководца. Царь упрекнул их за то, что они не явились ранее и сами не помогли отвоевать добычу, часть которой он уделил им, но в таких выражениях, что это привлекло к нему сердца италиков.[66] Города южной Италии сдались ему. Локры[67] выдали Пирру римский гарнизон. Вождь кампанского легиона тот же умысел приписывал Региону; он предъявил письма, по которым жители предложили открыть ворота, если Пирр пришлет к ним 5 000 воинов; город был предан солдатам на разграбление, мужчин перебили, женщин и детей продали в рабство; Регионом овладели словно завоеванным городом; злодеев подстрекнул пример их кампанских одноплеменников, мамертинцев в Мессане. После этого насильственного поступка римляне лишились последнего укрепленного места на юге. Пирр мог без помехи двинуться далее, и где бы он ни проходил, везде страна и народ покорялись ему. Он шел на север, как кажется, дорогой близ берега; Царь имел в виду по возможности скорее подойти к Риму, частью для того, чтобы своим появлением побудить отпасть также других союзников и подданных Рима, вместе с тем сократить его боевые средства и в той же мере увеличить свои; частью с тем, чтобы вступить в непосредственную связь с Этрурией. Там известные два города все еще поддерживали борьбу, а появление Пирра возымеет, вероятно, последствием всеобщее восстание остальных, которые лишь за год тому назад заключили мир; в таком случае римлянам не оставалось бы ничего более, как просить мира на каких угодно условиях.
Как мало понимал он еще этих римлян, которым удивлялся. Скорбная весть о Гераклее не лишила их мужества, напротив, она лишь возбудила в них весь избыток нравственной энергии, какою ни один народ никогда не обладал уже в более высокой степени. Сенаторы, конечно, ревностно совещались, но отнюдь не о мире; «Не римляне, — сказал Кв. Фабриций, спаситель Фурий, — побеждены, а Левин». Консула однако не сменили; решились послать ему свежие войска. Не лишив его своего доверия, сенат восстановил этим также всеобщее доверие к нему. Решено было снарядить два новых легиона; их предполагалось навербовать не набором, а из добровольцев. Когда герольд стал вызывать охотников, готовых жертвовать жизнью за отчизну, то народ стал записываться толпами.[68] Новые войска немедля отправились в Капую. Город привели в оборонительное состояние; пуще всего пытались высвободить легионы в Этрурии; вольскам и вольсиниям[69] были предложены, без сомнения, самые выгодные условия; необходимо было согласиться на уступки, так чтобы их не соблазняли более ни союз с Пирром, ни возможные от того успехи. Благодаря этому консул Корунканий мог вернуться для обороны города. Все были вооружены для встречи царя на берегах Тибра.
Он и в самом деле подходил уже к Капуе. Левин между тем перешел с апулийской границы на север, опередил его; он присоединил к себе два новых легиона и занял Капую. Царь во главе своих войск и соединенных с ним теперь союзных ратей атаковал город, однако не мог взять его. Он напал на Неаполь, то также безуспешно. Пирр не знал еще о заключенном с этрусками мире; он спешил и с ними также войти в непосредственные отношения. Царь прошел по Кампании, опустошая и разоряя край. Минуя путь через Террацину, которую Левин прикрывал из Капуи, он по латинской дороге направился в страну герников. Поля по берегам Лариса были опустошены и разграблены, Фрегеллы взяты приступом и разрушены.[70] Пирр находился в тех местах, которые двадцать пять лет тому назад за ужасное сопротивление Риму поплатились такою же ужасное карою; тогда расторгнуты были их исконные общины, уничтожено было их политическое существование; они поэтому приветствовали царя как избавителя от позорнейшего рабства. Не подлежит, конечно, сомнению, что; все это совершилось таким образом: он вступил в Анагнию; римлянам, по-видимому, не удалось при посредстве гарнизонов и заложников отнять у него мелкие города, лежавшие между Анагиией и Фрегеллами в циклопических стенах.[71] Он двинулся далеко к Пренесту; сенаторы этого города лишь за несколько месяцев тому назад отведены были в Рим и умерщвлены в казначействе. Цитадель города считалась недоступною; она сдалась царю.[72] Войска его двинулись уже за город; перед ними раскинулась равнина, а там, менее нежели в четырех милях перед ними показались холмы Рима. Тут положен был предел греческому оружию.
Пирра известили о том, что этруски заключили мир и что консул Коруканий со своими легионами стоит в Риме. Решиться ли ему на битву у ворот города? Если б ему удалось даже победить, то городские стены все-таки послужат оградою врагу; потом на выручку подойдет еще Левин со всеми подкреплениями, какие успеет присоединить к себе в древних верных местностях по Аппиевой дороге. Пирр сознавал, что ему не справиться с двойным натиском, с отчаянной борьбой таких врагов, с какими он успел ознакомиться на берегах Сириса; если ему не удастся победить, то для него все пропало. А может быть, подходя к Риму; он уже вступил в переговоры;[73] сенат без сомнения отверг их. Не засесть ли Пирру в тех горных местах и, осаждая менее значительные города, не завладеть ли еще большим пространством? В этом предвиделось мало проку, а остаться здесь долее было бы в высшей степени опасно: местность была опустошена; она не могла надолго продовольствовать войско, за которым тащилось множество пленных;[74] эпироты утомились от бесплодных переходов и были крайне недовольны; они не щадили даже имущества союзников; дальнейшее пребывание в крае угрожало разладом, даже отпадением,[75] и вследствие возраставшего оскудения нарушалась самая дисциплина в разноплеменном войске. Царь в это время находился между легионами в Риме и в Кампании; мало того, в крайнем случае к ним могли присоединиться еще войска из Самими, и тогда Пирр внутри Италии был бы отрезан как от юга, так и от моря.
Царь поневоле решился отступить. В таком случае, конечно, граждан Пренесты, Анагнии, герников, всех друзей пришлось предоставить мести Рима; несмотря на отчаянное их положение Пирр не мог отменить свое решение.[76] Он провел свое обремененное добычею войско назад в Кампанию той же дорогой, по которой пришел. Слоны были уже отправлены вперед. То, что Корунканий со своими легионами шел вслед за ним по кратчайшей Аппиевой дороге и оттуда то и дело тревожил его войска, понятно само собою, хотя авторы и умалчивают об этом.
Когда царь вступил в кампанскую равнину, то увидел, что Корунканий соединился уже с Левином. «Уж не с гидрой ли мы воюем!» — воскликнул Пирр.[77] Он выстроил войско в боевой порядок, велел, как гласит предание, поднять бранный клик и ударять копьями о шиты; трубные звуки и рев слонов вторили этому вызову на бой. Однако римляне отзывались еще более громким, более отважным боевым кликом, и царь счел за лучшее уклониться от битвы со своими за свою добычу опасавшимися воинами; распустили слух, будто жертвы не благоприятствовали. Труднее понять, отчего Левин без помехи пропустил его мимо себя; одно только ужасное воспоминание о гераклейской битве и справедливое опасение в виду соединенных с тех пор с Пирром италиков могло побудить его к такой крайней осторожности. Пирр беспрепятственно двинулся далее и расположился в Кампании на зимние квартиры.[78] Пока воины царя по обычаю родного края прогуливали там свою богатую добычу, в то же время сенат велел разбитым при Сирисе легионам в наказание расположиться станом под Ферентином,[79] прозимовать в палатках и не ожидать никакой помощи, пока они не овладеют городом. Вновь навербованные два легиона остались, вероятно, в Капуе.
Время зимовки прошло в переговорах. Хотя они известны всему свету, однако, в отношении подробностей, взаимных условий, хронологии многое остается еще под сомнением. Это были посольства Фабриция и Кинея. О важнейших затруднениях упомянем в примечаниях: самая суть крайне разукрашенных преданий сводится к следующему.[80]
Пирр в эту кампанию захватил много римских военнопленных, частью в битве при Гераклее, частью гарнизоны городов, взятых приступом, вроде Фрегелл, или добровольно сдавшихся, вроде Локр. Сенат решился вступить с Пирром в переговоры касательно обмена или выкупа;[81] для этого он избрал К. Фабриция, спасителя Фурий, П. Корнелия Долабеллу, победителя сеннонов и К. Эмилия Папа, усмирителя бойев, все консульских сановников, достойных представителен римского имени перед греческим царем. Пирр принял их в Таренте со всеми почестями. Это послание он счел желанием римлян сблизиться с ним и надеялся получить предложения о мире. Однако послам предписано было только переговорить касательно пленных. Пирр совещался со своими доверенными лицами; по свойственному ему нраву он очевидно хотел бы отнестись с царским великодушием к народу, которому удивлялся; вместе с тем в эту первую кампанию ему пришлось убедиться, что Рим нельзя низвергнуть подобно греческим республикам, ни уничтожить его врасплох, и, что было бы выгоднее заключить по возможности скорее мир, чем продлить войну. Милон был иного мнения: он считал, что не ни следовало возвращать пленных, ни заключать мир; римляне почти уже побеждены, необходимо довесги до конца удачно начатую борьбу. Он утверждал, что италийские войска, исполненные ненависти и злобы и испытанные боевыми трудами, имея ту армиею, которая одна одержала победу при Гераклее, и с эллинским военным искусством неминуемо уничтожат римлян. Иначе судил фессалиец Киней. Он и в Эпире уже был против похода в Италию; в нем, как кажется, с глубоким знанием людей сливалась высокая гуманность эллинского образования. Он советовал возвратить пленных, для того чтобы проявить великодушие победителя и вместе с тем воспользоваться средством повлиять таким путем на настроение римского народа: главною целью должно быть заключить мир. Относительно решения царя известия противоречат одно другому. Это посольство вообще служило предметом самых разнообразных прикрас и преданий, средоточием которых являлось достойное удивления великодушие Фабриция.[82] Частью из уважения к нему, частью следуя разумному совету Кинея и влечению собственного, исполненного удивления чувства, Пирр, как говорят, выдал всех пленных, или по крайней мере отпустил их в Рим отпраздновать сатурналии.[83]
Во всяком случае можно признать вполне достоверным, что он отпустил их именно с целью подготовить этим путем мирные переговоры. Сохранилось одно, хотя единичное известие, которое однако еще более освещает эти отношения. Карфагенский полководец Магон, как говорят, пристал к Остии с флотом в 120 судов и передал сенату: «Карфаген сожалеет о том, что чужеземный царь начал воину с Римом, и потому прислал его с целью предложить иностранную помощь против иностранных врагов». Сенат с величайшею благодарностью отказался от пособия; после чего Магон обратился к Пирру, с тем чтобы стороной проведать о его замыслах касательно Сицилии; однако, сказано далее, в это время прибыли римские послы, и Фабриций предложил мир, для заключения которого Киней был послан в Рим.[84] Понятно, что пуническая политика встревожилась вследствие появления Пирра в Италии: если царь перейдет с войском в Сицилию, то опасности Агафоклова периода усилятся в высшей степени. Оттого-то граждане порабощенного римским легионом Региона при появлении Пирра и стали опасаться, как бы Карфаген не завладел их городом, господствующим над переправой на остров; вот причина блистательной, предлагаемой римлянам помощи: следовало во чтобы то ни стало удержать царя в Италии. Однако понятно также, что Рим весьма осторожно отнесся к этому пуническому вмешательству; дело в том, что все еще существовали договоры, в силу которых пунам предоставлялось из завоеванных ими городов Италии, но не подчиненных Риму, вывозить с собою жителей и их имущество.[85] Если теперь карфагеняне явятся пособниками Рима, то они, как легко предвидеть, попытаются утвердиться по италийскому побережью; Рим же, господствуя над Италией, должен был избегать всяких отношений, которые сулили ему одно только пособие. Сенат и ответил в этом смысле: «народ предпринимает обыкновенно лишь такие войны, которые он в состоянии вести собственными средствами».[86] Понятно, что после этого отказа пунический полководец пытался вступить в непосредственные сношения с Пирром, с тем чтобы узнать о его замыслах. В это самое время Сиракузы были побеждены пунами, и сицилийцы в одном только Пирре чаяли свое спасение. А потому царь и поспешил заключить мир.
Киней был послан в Рим; ему пришлось теперь попытать в Риме столь часто высказанное им искусство убеждать: недаром Пирр сказал про него, что он своими речами завоевал больше городов, нежели сам царь своим мечом.[87] Киней взял с собою богатые подарки, в особенности драгоценные украшения для женщин. Расположение граждан было уже частью подготовлено, благодаря возвратившимся без выкупа пленным. Война сильно тяготела над Римом; много общественных и арендованных земель досталось во власть неприятелю, много их подверглось ужасному опустошению; налоги были крайне обременительны. Сверх того завоеванные продолжительными войнами области отпали чуть ли не вплоть до самого города; а до сих пор не приходилось еще помериться с соединенными силами греков и италиков; впоследствии война должна быть еще ужаснее, нежели была уже в первый год. Вот в каком виде Киней застал настроение в Риме. "На другой день после своего приезда, — как говорят, приветствовал он всех сенаторов и всадников по их именам;[88] он навестил их на дому; расположил их к себе многими речами, иных, вероятно, своими подарками.[89] Наконец его повели в сенат: в произнесенной торжественной речи он прежде всего высказал удивление своего царя к Риму и его желание вступить в дружеские связи с достойным народом». Касательно предложенных условий не сохранилось никаких достоверных сведений.[90] Затем в сенате несколько дней кряду совещались о предложениях, все неоспоримо склонялись в пользу соглашения. Тут наконец явился Аппий Клавдий, с тем чтобы сказать последнее слово.
Этот старый патриций в былое время с упорною настойчивостью поддерживал величие своего сословия и государства; теперь он одряхлел, ослеп, изнемог и давно уже удалился от общественных дел; но весть о предложении Кинея, о шаткости сенаторов побудила его еще раз поднять свой могучий голос. Слуги пронесли Аппия на носилках через форум, сыновья и зятья встретили его у входа в курию; поддерживаемый ими, он, словно римский Чатем, вошел в благовейно молчавшее собрание'. Мощными карательными словами[91] он увлек колебавшихся, напомнив им о величии их задачи, о гордом сознании долга. Сенат решил:[92] если Пирр хочет быть другом, и союзником римлян, то пусть он покинет сперва Италию, а потом пришлет послов; пока он находится на италийской почве, до тех пор не перестанут с ним воевать до последнего живота.[93] Киней должен был тотчас же покинуть город; и он оставил его, заполненный удивления: «сам город подобен храму, а сенат — собранию царей».[94] Возвращенные пленники, по указу сената, преданы были позору, так как они сдались с оружием в руках; всадников разжаловали в легионеры, а легионеров в пращники; им велено было стоять на биваках вне лагеря; они могли избавиться от кары лишь тогда, когда захватят добычу двух врагов.[95] Набраны были новые легионы; все охотно шли на службу;[96] в новое консульство помимо П. Сульпиция Саверриона назначен был П. Дений Мус, отец которого пожертвовал собою при Сентине, а дед у Везувия.
Когда предложении были отвергнуты, то Пирр также стал готовиться к новой кампании. Подошли ли к нему новые отряды с родины? В конце истекшего года галаты совершили свое черное нашествие на Македонию, причем убили царя Птолемея; несколько месяцев кряду опустошали они покинутый властителем край. Македоняне сменили неспособного спасти страну брага Керавна, а потом также племянника Кассандра, пока наконец не принял начальства энергичный Сосфен и не изгнал варваров. Однако с наступлением весны возобновились ужасные набеги; в Эпире также опасались нашествия, и край нельзя было лишить защитников, в особенности если подтверждается известие, что волнения возникли в среде самих молоссов.[97] Тем обильнее был зато набор между храбрыми италиками. Ввиду этого сам Пирр изменил свою прежнюю тактику; он в своей боевой линии к фаланге в центре присовокупил когорты по флангам; действие сомкнутыми рядами первой в связи с подвижностью последних придавало, казалось, такому военному строю наибольшую надежду на успех.[98]
Пирр имел, конечно, в виду понудить римлян к миру, который они отвергали. Ошибка в его прошлогодних операциях состояла в том, что он двинулся на Рим, не обеспечив себя достаточно обширным и надежным базисом, так что легионы из Капуи угрожали его флангу, а из Самния — тылу. Ему следовало добиться операционной линии, которая простиралась бы от Кампании до Адриатического моря, отрезала бы сношение Рима с важнейшею южною позицией, с Венузией, и откуда он затем, обеспечив себя с тыла, мог бы двинуться чрез приставшую к нему самнитскую область. Ввиду этого царь с наступлением весны двинул войска из зимних квартир по направлению к Апулии; он мог надеяться на отпадение давниев и певкетиев. Пирр проник уже до Аскула, расположенного на краю хребта и господствующего над Апульскою равниною. Тут два консула с их легионами преградили ему путь. Обе армии несколько дней кряду стояли друг против друга, не решаясь на битву. В стане Пирра распространилась весть, что консул Деций, подобно своему отцу и деду, решился посвятить себя богам преисподней, в таком случае гибель его врагов была бы неминуема; италики с ужасом вспоминали о битвах у Везувия и при Сентине, Пирр велел разъяснить своему войску это фиглярство и оповестить, в каком одеянии является обыкновенно обрекший себя на смерть, наказав притом, чтобы его не убивали, а схватили живым; вместе с тем царь велел передать консулу, что он тщетно будет искать смерти, а если его схватят, то он подвергнется каре «фигляра, занимающегося чародейством». Консулы возразили, что им незачем прибегать к таким средствам, для того, чтобы справиться с Пирром. Наконец-то началась атака со стороны царя, несмотря на то, что река с ее болотистыми берегами затрудняла действие конницы и слонов; он сражался до вечера со значительным уроном. На следующий затем день Пирр искусными маневрами принял положение, вследствие которого римляне вынуждены были выступить в открытое поле. Началась ужасная сеча; римляне пытались прорвать фалангу; с мечом, в руке кидались они на напиравшие на них сариссы, то и дело возобновляя тщетную борьбу. Наконец, там, где сам Пирр ударил на римлян, они обратились в бегство, а, в то же время ринувшиеся на них слоны довершили победу. Римлянам было недалеко до лагеря, так что их пало всего 6 000 человек, тогда как Пирр со своей стороны в царских мемуарах велел прописать 3 505 убитых. Таков вкратце рассказ Плутарха, почерпнутый у Иеронима Кардийского.[99]
С этой поры дальнейшая история италийской кампании, до выступления Пирра в Сицилию в июне 278 года крайне неясна. Сохранилось известие,[100] будто Пирр тотчас же вернулся в Тарент; это, впрочем, отнюдь не могло иметь.' значения стратегического маневра. Если б после битвы при Аскуле он и отказался даже от намерения двинуться опять к Риму, то ему никоим образом нельзя было бы покинуть занятые им позиции: в виду прочного обладания южной Италией они оказались для него чрезвычайно важными, пока не был заключен выгодный мир. Правда, в ту же осень 279 года галлы совершили хищнический набег внутрь Греции до Дельфийскою округа и часть отхлынувших ватаг их опустошала молосскую область. Если б, однако, Пирр руководствовался событиями в своей, родине, то он вернулся бы не в Тарент, а в Эпир; царь, напротив того, потребовал еще оттуда денег и войска,[101] с целью продолжать в наступавший год кампанию с большей еще настойчивостью.
Какой же военным план мог быть у Пирра в наступавший год? Римляне удержали за собою позицию при Ав-скулуме и заняли зимние квартиры в Апулии. В консулы следующего года избраны были Кв. Эмилий Пап, который в течение двух лет удачно вел тяжкую войну в Самнии, и Кв. Фабриций, которому так удивлялся Пирр. Когда они явились в лагерь, то Пирр, как сообщают, не намерен был более воевать. К этому присоединяется еще известный рассказ о покушении на жизнь царя:[102] оба лагеря расположились близко друг от друга; тут кто-то из царской свиты (одни говорят, будто Никия, а другие — будто Тимохар из Амвракии, врач, застольник и друг царя) пришел к консулам и предложил за известную плату отравить Пирра; но консулы сами от себя или по приказу сената выдали злодея царю. Не к чему распространяться здесь о разных подробностях, тем более, что во всем этом рассказе подтверждается лишь тот факт, что предлагаемое убийство было отвергнуто римлянами. Не подлежит также сомнению, что вследствие этого Пирр вновь вступил в переговоры с Римом; царь вернул всех пленных, одарив их; вместе с ними опять отправился Киней для переговоров, взяв с собою, как говорят, разного рода подарки, которые однако никем не принимались: пускай Пирр удалится сперва из Италии, а тогда лишь можно будет приступить к переговорам о мире; с этим ответом и с равным количеством тарентинских и других пленников Киней вернулся назад. Римляне продолжали нападать на союзные с Пирром города, а потому приглашение сикулов пришлось ему очень кстати, и он покинул Италию, пробыв в ней два года и четыре месяца.
В этой путанице преданий нет никакой возможности добиться фактической связи.[103] Сохранившийся из той эпохи документ наводит на совершенно иные следы. Карфаген заключил с Римом новый договор, в котором помимо прежних условий было прибавлено: «каждое из государств обязуется вступить в дружественный союз с Пирром не иначе как совместно с другой стороной; с тем чтобы в случае воины доставлять друг другу пособие; если одна из сторон будет нуждаться в помощи, то Карфаген должен прислать суда для перевозки и высадки,[104] о продовольствии же войска обязано печься приславшее его государство; в случае нужды Карфаген должен помогать римлянам также на море, но без их согласия экипажу возбраняется высаживаться на берег». Вопреки постановлению в прежних договорах, в силу которого римляне не должны были проникать в Сицилию, а карфагеняне в Италию, теперь впервые согласились подавать друг другу помощь везде, где бы ни велась война.[105] Этот договор и был заключен в промежуток между битвами при Аскуле и покушением на жизнь Пирра.[106] Когда царь из Кампании угрожал Риму, то предложения карфагенян были отвергнуты; спрашивается, что могло теперь побудить сенат согласиться на договор?
Обратимся к Сицилии. Там по смерти Агафокла все дела были крайне расстроены; а карфагеняне, против которых готовились последние обширные снаряжения престарелого тирана, появились тотчас же, с тем, чтобы воспользоваться сумятицей; они подали помощь его убийце, Менону, который стал во главе наемного войска и двинулся на Сиракузы. Город вынужден был просить мира, выдать четыреста заложников, вновь принять изгнанников. Тираны возникли в Агригенте, Тавромение, городе леонтинов; кампанские наемники основали в Мессанее разбойничье государство мамертинцев; Гикет захватил власть в самих Сиракузах.[107] Одержанная им над Финтием Агригентским победа внушила ему мужество сразиться также с карфагенянами. Он, однако, был разбит; ему не удалось избегнуть преобладавшего влияния пунов. Разрозненные и истощенные безумным разладом отдельных, подстрекаемых карфагенянами властителей, эллины на острове не в силах были защищаться своими собственными средствами; они возложили свою последнюю надежду на Пирра. Гикет уже умолял его о помощи.[108] Потом он лишен был владычества Феноном,[109] а на этого восстал Сострит, захватив притом Агригент и тридцать других городов; однако, он вновь был изгнан из Агригента, как кажется Финтием при помоши карфагенян. Фенон и Coстрат с их боевыми ратями в самих Сиракузах то и дело вели борьбу друг против друга. В это время явились карфагеняне с сотнею кораблей перед гаванью; 50 000 карфагенских воинов двинулись к стенам искошенного уже города, тесно обложили его и опустошили весь край. Они заняли уже Г ера клею, а в Агригенте находился карфагенский гарнизон. Настала крайняя опасность, и только помощь извне могла спасти от гибели. Если карфагеняне овладеют Сиракузами, то мелкие города на острове не в силах будут удержаться долее, и вся Сицилия будет добычею варваров. Поэтому сикелиоты изо дня в день посылали к Пирру, и летом 278 года он последовал их призыву.
Карфагеняне пуще всего опасались появления этого могучего царственного вождя; они заключили союз даже с мамертинцами, лишь бы воспрепятствовать его переправе в Сицилию. Они, хотя никто не просил их, послали римлянам сильную помощь, с целью задержать Пирра в Италии. Если он перейдет в Сицилию, то пуны в самой Африке подвергнутся опасности; отважный поход Агафокла в 310 году указал уже пути; понятно, что Карфаген на всякий случай заключил сказанный союз с Римом. Хотя сами римляне и не желали бы, чтобы карфагенское владычество усилилось в Сицилии, однако они нисколько не сомневались в том, что Пирр, овладев Сицилией, будет более опасным врагом; тогда он займет крепкую позицию для беспрерывного возобновления борьбы в Италии и воспользуется неистощимыми средствами острова; тогда он еще более станет поддерживать италийских союзников, он будет в состоянии с флотом Сицилии господствовать над Тирренским морем, восстановить вновь Этрурию и, побудив все возмущенные и угнетенные племена напасть на Рим с суши, нагрянуть с моря на римское побережье. И а самом деле, сенату не оставалось ничего более, как заключить упомянутый союз, лишь бы помешать прежде всего переправе Пирра в Сицилию, а в случае неудачи заручиться поддержкою морской державы, которая одна только была в состоянии устранить возможность сказанных опасных комбинаций. Само собою разумеется, что Рим, как утверждают некоторые писатели, отнюдь не заключил с Пирром договора,[110] с целью выпроводить его по возможности скорее из Италии. Напротив, на карфагенских судах находился отряд из 500 римских воинов для того, чтобы, переправившись из Сиракуз к Региону, взять приступом занятый возмутившимся кампанским легионом город. Это предприятие не удалось, успели только сжечь сложенный там для постройки судов лес.[111]
Эли события бросают также некоторый свет на известные отношения в Италии. Пирр с самого начала имел в виду добиться владычества на юге и в Сицилии; быстрым походом на Рим он хотел лишь понудить его к заключению мира; вторая его попытка не удалась после битвы под Аскулом; Пирр мог убедиться, что этим путем нельзя понудить к миру Рим. Гикет в 279 году уже просил о помощи; посольство Кинея к сикелиотам[112] было, вероятно, последствием этого приглашения: в то же самое время и Рим заключил союз с Карфагеном. Затем пуны стали с суши и с моря осаждать Сиракузы. Пирру нельзя было долее мешкать; если Сиракузы сдадутся, то утратится и надежда на Сицилию и возможность поддержать юг Италии против Рима. Как верно Пирр сознавал значение Сицилии, это видно еще из другого факта: после того, как пал Птолемей Керавн и Мелеагр и Антипатр вскоре друг после друга лишились владычества, в это время под возобновлявшимся натиском галлов; изнемог также благородный Сосфен (в исходе 279 г.). Упомянутый набег на Дельфы не удался, галлы отхлынули назад. Македония лишена была владетеля; Пирру стоило бы только явиться, с тем, чтобы захватить давно желанное владычество над нею и над Фессалией: в таком случае, однако, ему пришлось бы навсегда отказаться от всех достигнутых им успехов в Италии, и потому он решился предпринять поход в Сицилию.
Пирр мог предъявить даже некоторого рода право на Сицилию; ведь это было распавшееся и подвергавшееся теперь нападкам царство Агафокла, после которого не осталось наследников мужеского пола; но дочь его в браке с Пирром родила находившегося с царем в Италии Александра.[113] А потому сикелиоты и предложили ему владычество над всем островом.[114] При таком несомненном расположении сикелиотов он не мог сомневаться в успехе, лишь бы удалась переправа.
Однако каким образом успел он отступить? Ведь еще весною 278 года царь стоял лагерем против обоих консулов Сказанное покушение на убийство подало, вероятно, повод вновь завязать переговоры; неприятельские действия прекратились. Пирр со своими войсками отступил, приготовил все для переправы, а Киней тем временем вел переговоры о мире и добился по крайней мере размена пленных.[115] Самниты, луканы, бруттии лишились, конечно, помощи Пирра; возвращение их пленных не могло вознаградить их; им пришлось теперь самим оборонятся от римлян, и, судя по триумфальным фастам наступивших затем годов, они не переставали воевать, надеясь, конечно, что благоприятные успехи царя в Сицилии с большей пользою послужат также и для их собственного спасения. Они, вероятно, ожидали даже, что вследствие карфагенского союза значительная часть римских войск отправится в Сицилию. Пирр во всяком случае обещал непременно вернуться из Сицилии на защиту союзников.[116] В некоторых греческих городах остались гарнизоны,[117] а именно в Таренте, где начальство поручено было Мирону; граждане, конечно, сильно негодовали по этому поводу: пусть царь или продолжает с римлянами войну, или выведет свое войско из города, если намерен покинуть их край. Их заставили замолчать: они обязаны терпеть до тех пор, пока ему не заблагорассудится вывести войска. Помимо Тарента важнейшим пунктом для охраны Италии служили Локры; тут Пирр поручил начальство своему сыну Александру.
В начале лета 278 года Пирр из Тарента отправился морем со своими слонами и 8000 человек пехоты;[118] по пути он пристал к Локрам; переезд из Региона был прегражден частью карфагенского флота, а мамертинцы препятствовали высадке в Мессане. Потом Пирр и направился к югу, минуя пролив, прямо к гавани Тавромения, владетель которого, Тиндарион, изъявил готовность открыть ему свой город. Подкрепившись его войсками, Пирр направился морем далее к Ката не; Тут жители восторженно приветствовали его и почтили золотым венком. Он высадил здесь свое войско; оно сухим путем двинулось к Сиракузам, когда как готовый к бою флот шел вдоль берега. Отправив тридцать судов от своего флота в Фаро, карфагеняне не решились на битву; корабли царя беспрепятственно вошли в сиракузскую гавань. Враждовавшие в городе друг против друга Фенон и Сострат призывали царя на помощь; он, наконец, примирил их. Войска того и другого (у одного Сострата было 10 000 человек), богатые весенние припасы городя, в особенности флот, состоявший из 120 покрытых и 20 непокрытых судов, были предоставлении в распоряжение царя; у него набралось таким образом более 200 кораблей.[119] Тиран города Леонтин также поспешил соединиться с ним, передал ему свой город, свои укрепления и велел примкнуть к его войску — 1000 человек пехоты и 500 всадников. Тому же примеру последовало много других городов; это было всеобщее восстание подвергавшегося опасности греческого мира. Прежде всего следовало выручить юг острова. Когда Пирр двинулся с тем чтобы освободить Агригент, то явились послы из города; пунический гарнизон был уже изгнан. Сострат предоставил Пирру Агригент и тридцать других городоа, котороми он владел или которые считал своими владениями; состоявшее из 8000 человек пехоты и 800 всадников войско, ни в чем не уступавшее эпирским отрядам, присоединилось к царю. Из Сиракуз подведены были осадные и метательные орудия, с целью атаковать укрепленные места карфагенян; Пирр выступил с 30 000 человек пехоты, 2 500 всадников и со слонами. Прежде всего пала Гераклея. Греческие города, в особенности Селинунт, Сегеста охотно присоединились к освободителю. Потом он напал на чрезвычайно крепкий, снабженный сильным гарнизоном Эрикс, обещав Гераклу боевые игры и торжественное жертвоприношение, если он поможет ему явиться достойным своего происхождения и своего счастья борцом. Сам Пирр первый взошел на стену; после жестокого боя город пал. Потом царь быстро двинулся к Панорму, лучшей гавани северного побережья. Иетины отворили ворота города, и Панорм сдался; гора Геркте с ее крепким замком тоже была взята.[120] Карфагеняне удержали за собою одну лишь твердыню Лилибей. На другом конце острова также были атакованы и разбиты мамертианы, облажившие податью несколько окрестных городов; их крепости были скрыты, сборщики податей казнены; одна только Мессана держалась еще. Успехи оказались громадные; греки в Сицилии были спасены и освобождены, под начальством героя Пирра они опять стали единым владычеством; в знак совершившегося наконец объединения появились сиракузские монеты с надписью «Сикелиоты», монеты «Царя Пирра» с головою Додонского бога, с изображением сицилийской Коры.[121]
Карфагеняне в избытке снабдили свежими войсками из Африки,[122] съестными припасами и метательными орудиями Лилибей, окруженный почти со всех сторон морем и снабженный на узкой косе стенами, башнями и рвами; место казалось неприступным. Карфагеняне предложили царю мир; они требовали лишь оставить в их владении Лилибей, обязались за то признать Пирра владетелем острова, уплатить значительную сумму денег, предоставляли к его услугам свой флот. Этим предложением имелось лишь в виду повредить Риму; несмотря на только что заключенный оборонительный союз, эти народы не доверяли друг другу; Карфагенянам показалось уже подозрительным то, что с римской стороны не успели воспрепятствовать выходу Пирра из Италии; а может быть, им не хотелось призывать также римские войска в Сицилию. Рим поспешил воспользоваться отсутствием Пирра в Италии; консул Фабриций в исходе того же года победил луканов, самнитов, тарентинцев.[123] Гераклея, близ которой два года тому назад эпироты одержали победу, заключила союз с Римом;[124] это было важное приобретение, она рассекала надвое захваченную Пирром южную Италию; после Венузии это был самый важный пункт для дальнейших предприятий.
Надо полагать, что карфагеняне сделали мирные предложения после первой кампании, в начале 279 года.[125] Они были, конечно, соблазнительны: если б даже Пирр и не захотел воспользоваться карфагенским пособием, то флот острова и без того снабжал его средством еще успешное продолжать борьбу с Римом. Южная Италия во всяком случае была бы тогда спасена, а карфагеняне лишились бы Сицилии до самой западной скалистой оконечности. Организовавшись, в связи с италиотами вновь под начальством энергичного князя, остров восстановил бы владычество, которое самым роковым повлияло бы на судьбы запада. Однако, разве с другой стороны нельзя было предположить, что карфагеняне нарушат договор с Пирром так же, как нарушили его с Римом? В Лилибее они удерживали за собою пункт, откуда могли опять проникнуть в Сицилию тотчас же, как только Пирр отправится в Италию. Пока Карфаген не будет усмирен и совершенно оттиснут в Африку, до тех пор нечего было и думать о борьбе с Римом; чем скорее, чем решительнее Пирр низвергнет Карфаген, тем вернее одолеет он и самый Рим. Можно было, правда, предвидеть, что по мере того как карфагеняне будут терпеть поражения, в то же время римляне станут все далее подвигаться в Италию, они рассеют союзников Пирра, разгромят италиков, подготовят отпадение греческих городов, и разве модно было поручиться за то, что война на море удастся лучше, нежели испытанная уже сухим путем?
Пирр, казалось, сам колебался, на что решиться. Он стал советоваться с друзьями и с сикелиотами. Имея в виду лишь интерес своего острова, сикелиоты требовали, чтобы у карфагенян отняли последний опорный пункт на нем; переправиться в Ливию после падения Лилибея и разграбить богатые края Карфагена, — это казалось друзьям соблазнительнее и увлекательнее для войска, нежели долее славная, правда, но также более опасная и менее добычливая борьба с римлянами и их союзниками. Ядро эпирского войска сократилось; сухопутная армия, какою располагал царь, казалось не многочисленнее той, что была в последнюю битву с римлянами; а при Сицилии скорее можно было собрать превосходный флот, и Лилибей, казалось, не устоит против энергической атаки. Вследствие этого предложение карфагенян было отвергнуто: с Карфагеном не может быть ни мира, ни дружбы, пока они не покинут окончательно Сицилии.[126]
Тотчас же принялись за дело, с тем чтобы изгнать карфагенян из их последнего поста, Пирр стал лагерем под Лилибеем; приступ следовал за приступом, однако пропасть камней, стрел, пращей всякого рода посыпалась на атакующих, все нападения были отражены с большим уроном; осадных снарядов из Сиракуз недоставало; пришлось сооружать новые машины, но все это оказалось тщетным; пытались было подрыть стены, однако, они стояли на скале. После двухмесячных напрасных усилий Пирр снял осаду. Тем еще более следовало поторопиться атаковать владычество пунов в самом его корне; необходимо было у ворот Карфагена добиться не только сдачи Лилибея, но даже других уступок.
Вот когда настал решительный поворотный пункт в жизни Пирра; он, конечно, обладал смелостью, высоким боевым талантом, рыцарским духом, поклонялся всему великому и благородному; но в его действиях не доставало того, благодаря чему Тимолеонт некогда, в той же самой Сицилии, достиг больших успехов, чем проникся весь организм Рима и вследствие чего он был неодолим, — а именно энергии и настойчивости великой цели или миссии. Он пришел не с тем, чтобы спасти греческую национальность в Италии и Сицилии, а напротив, воспользовался лишь призывом на помощь оттуда как случаем и поводом, для того чтобы; основать сильное владычество, чего так давно уже, но тщетно домогался он в родном крае. И самое владычество это опять-таки не было его конечною целью, а должно было служить лишь средством для удовлетворения его неутолимой страсти к дальнейшим новым подвигам. Правда, его планы смелы, великолепны, поразительны, но он осуществляет их как бы для того только, чтобы насладиться своею мошью; война с ее ужасами для него нечто иное как отважная, искусная игра, в которой он сознает себя мастером, а отнюдь не суровое средство для достижения крайних великих целей; он, правда, верным взглядом постиг высокую идею освобождения греческой национальности, объединения эллинов, но все это само по себе не составляло для нею крайнего и высшего назначения, он пользовался всем этим лишь как стратегическими средствами. Сикелиоты приняли его с восторгом; когда он явился, то кротость, благодушие, доверчивый нрав его все крепче и крепче привязывали к нему людей: нельзя предположить, чтобы к сикелиотам теперь вдруг вернулись их исконные добродетели преданности, доверия, самоотвержения; однако кротостью и строгостью он мог бы преодолеть зависть, недоверчивость и распри, поддержать подъем возбужденного духа и повесть его к великим конечным целям, лишь бы в нем самом жила крепкая и спокойная энергия, нравственная стойкость, отсутствие которой было, конечно, причиною падения греческого мира, и обладание которой составляло всесокрушающую мощь Рима.
Он собирался в Африку. Для того чтобы снарядить сотни кораблей предстояло набрать матросов; такие наборы были крайне невыносимы для свободных городских демократий. Более крутые меры, к которым прибег царь, усилили неудовольствие и протесты; сикелиоты стали жаловаться, что он из царя сделался деспотом; а озлобленное их настроение в свою очередь заставляло его оградить себя от них, поручить защиту городов верным людям, воинам испытанной приверженности, возложить на них обязанность поддерживать порядок, ограничить права свободных демократий. Вскоре под предлогом охраны от карфагенян города были заняты гарнизонами, затем последовали налоги на имущества и строгий надзор за недовольными; обнаруживались заговоры, сношения с неприятелем; чуть ли не в каждом из городов знатные лица подвергались смертной казни как изменники. Наконец, когда был казнен даже прежде всех приставший к нему Фенон, когда велено было арестовать Сострата, которому едва удалось спастись бегством, — то дело дошло до крайности; города стали прибегать ко всем возможным средствам, чтобы спастись: одни призывали на помощь мамертинцев, другие сдавались карфагенянам.[127]
Вот единственные сведенья, какие сохранились о действиях царя в Сицилии; назначенный в Африку флот не состоялся; беглецы из Сиракуз присоединились к наступавшим вновь карфагенянам; мамертинцы стали опять нападать, и Пирр везде встречал только измену, мятеж, всеобщую ненависть. Тут явились послы от самнитов и тарентинцев, с тем чтобы упросить царя вернуться в Италию. Он знал чего лишился, покидая Сицилию: «какое боевое поприще. — сказал он, — предоставляем мы карфагенянам и римлянам»[128] Но царь не мог разделить войско, оттого что враги как стой, так и с другой стороны были слишком сильны.[129] Он еще раз со своею мощью напал на напиравших карфагенян и отразил их.[130] Потом покинул Сицилию, для того, чтобы спасти Италию.
В течение трех лет народы Италии, в особенности самниты, вели отчаянную борьбу против Рима, — мало того, в течение двух поколений самниты чуть ли не сорок лет кряду подвергались разорительной войне; а потом, едва успели они в три года вновь возделать свои опустошенные поля, как опять уже восстали по вызову тарентинцев, не успокоившись даже тогда, когда Пирр подошел к самым стенам Рима.[131] Когда он удалился, то они продолжали вести борьбу со страшным противником, хотя безнадежно, но с непоколебимым мужеством и с ненавистью. Одержанные в 278 г. Фабрицием победы не укротили Самний; с наступившим затем годом в стране появились оба консула. П. Корнелий Руфин и Г. Юний Брут; они всюду опустошали поля, разрушали взятые ими и покинутые жителями города. Самниты увозили в лесистые горы жен, детей и имущество. Консулы отважились было напасть на них, но встретили страшный отпор; римляне большей частью были побиты или взяты в плен.[132] Вследствие этого поражения консулы перессорились между собою; Брут остался в Самнии и продолжал опустошать край, а Руфин двинулся к югу, одержал победу над луканами, бруттиями и пошел к Кротону. Пример, поданный союзным договором Гераклея с Римом, всюду настраивал партии в пользу римлян. Эта партия и в Кротоне также противодействовала эпирской; последняя обратилась за помощью к Таренту, тогда как первая призвала консула в город, обещав открыть ворота. Но его предупредил Никомах из Тарента; атака консула была отражена, он тщетно осаждал обведенный крепкими стенами город. Потом Руфин распустит слух, будто направляется в Локры; имея в виду опередить мнимо отступавшего консула, Никомах поспешил туда же кратчайшем путем; Руфин же вернулся и под покровом густого тумана овладел городом. Никомах, правда, поспешил назад, но город был уже взят, дороги находились в неприятельской власти, и он с большим уроном пробился к Таренту.[133] После того была взята также Кавлония и опустошена кампанцами, которые находились в консульском войске.[134] С наступившим затем 276 годом консул Фабий Максим Гургит продолжал войну с самнитами, луканами и бруттиями; его операции простирались до Левкады. Но обращенная к Пирру мольба о помощи более всего свидетельствует об успехах консула: жители извещали, что и городах они едва в состоянии обороняться, что селения находятся вполне во власти врагов и если не подоспеет помощь, то они вынуждены будут сдаться.[135]
Пирр покинул Сицилию, когда Италия была почти совсем утрачена. Он вынес с собою несметную добычу, словно возвращаясь восвояси из неприятельского края; 110 военных кораблей эскортировали гораздо более многочисленный транспортный флот;[136] но экипаж его был ведь насильственно навербован в Сицилии; он знал, что, прибыв в Тарент, ему не суждено более вернуться. Такому-то флоту вынужден был довериться царь; переезд был затруднительный, оттого что нельзя было высадиться ни в Локрах, ни в Регионе; надлежало по возможности спешить, так как у пролива крейсировал пунический флот. Пирр однако не избег его, и карфагенянам досталась легкая победа; 70 кораблей были потоплены, уцелело всего двенадцать судов.[137] А затем грозила еще новая беда; из Сицилии переправились 10 000 мамертинцев, заняли горный проход, через который шла дорога. Тут завязалась ужасная сеча; передовой отряд под предводительством царя успел пробиться, а в то же время арьергард подвергся нападению, и все войско пришло в смятение; два слона были убиты, сам царь был ранен в голову; все смелее напирали старые ратники из Мессаны, пока наконец царь „с окровавленным лицом и ужас наводящим взором“ не ринулся вновь на неприятеля и сильным взмахом своей руки не рассек пополам исполинского вождя врагов. После этого мамертинцы отступили наконец.[138]
Пирр направился в Локры, отворившие ему ворота; быстрая атака на Регион была отражена с уроном. Он вернулся в Локры; теперь лишь последовали цепи и казни римских приверженцев.[139] Во время злополучной битвы в проливе самая значительная часть его военной кассы потонула, вероятно, в море; нужда в деньгах довела его до крайне затруднительного положения, а союзники отказывались вносить денежные субсидии. Тогда его друзья[140] советовали ему захватить священные сокровища в храме Персефоны. Но разгневанные боги, как гласит предание, рассеяли сильною бурею флот, перевозивший добычу в Тарент и занесли корабли со священными дарами и деньгами назад в гавань Локр. Сам Пирр, пораженный чудом, вернул назад захваченные сокровища и пытался умилостивить богиню торжественными жертвоприношениями; когда же они оказались неблагоприятными, то это поразило его еще более и он велел казнить лихих советчиков.[141] Однако гнев мрачной богиней преследовал его с этой поры, и счастье покинуло его; Пирр, как уверяют, сам сознавал это и высказал будто бы в своим записках.[142]
Царь со своим войском, состоявшим из 20 000 человек пехоты и 300 всадников прибыл в Тарент, как кажется, сухим путем. Эпирская партия в городах бруттив и луканов восстала вновь. По пути войско усилилось новым набором; в Таренте навербованы были наиболее сильные из горожан. С наступившею весною Пирр в состоянии был вывести довольно много ратников на неприятеля, но вместо эпирских ветеранов у него были большею частью новобранцы „греческие бродяги и варвары“, хотя и храбрые, но неопытные и ненадежные.
А все-таки страх по-прежнему предшествовал его имени; в Риме все были поражены новою угрожавшею им опасностью. В прошедший 276 год чума ужасно свирепствовала как в Риме, так и в римской области;[143] зловещие знамения щемили сердца людей; буря сбросила образ Юпитера с вершины Капитолия; нигде не могли найти голову его, что, как думали, предвещало погибель города; наконец, однако, искусству гаруспиков удалось указать место в Тибре, где она и нашлась.[144] А все-таки страх обуял людей; когда новый консул М. Курий Дентат, блистательно завершивший в 290 году самнитскую войну, наскоро приступил к новому набору, то многие не явились по призыву, Тогда Дентат тотчас же велел забрать имущество первого попавшегося ослушника; последний тщетно обратился за помощью к трибунам, консул продал непослушного со всем его имуществом; это был первый пример подобного рода.[145] Таким образом набор удался; Лентул отправился прикрыть Луканию, тогда как Курий укрепился в Самнии.
Пирру надлежало перенести войну по возможности далее на север Италии, с тем чтобы облегчить участь старых союзников, в особенности самнитов; к нему примкнули, правда, несколько самнитских ратей, но они пали духом, лишились доверия; а все-таки царю во что бы то ни стало следовало спасти их. Он разделил поэтому свою армию; один отряд двинулся в Луканию, с целью тревожить консула Лентула, тогда как сам царь повел главное войско против Курия. Консул укрепился на высотах близ Беневента; он хотел уклониться от битвы с превосходными силами неприятеля;[146] ауспиции не благоприятствовали; Курий поджидал своего товарища из Лукании. Потому-то Пирр и спешил нанести ему решительный удар; положено, чтобы корпус отборных воинов ночью обошел неприятельский лагерь и занял над ним высоты. Говорят, будто сон напугал царя, он хотел отменить трудный маневр, отложить битву; однако по совету друзей и ввиду ожидаемого прибытия Лентула битва была решена. Во мраке ночи лучшие войска и самые сильные слоны двинулись, с целью занять сказанные высоты; предстоял долгий путь по бесторным лесистым вершинам; тропы приходилось отыскивать при свете факелов, время и расстояния были дурно рассчитаны, факелов недостало, люди заблудились; день уже настал, когда достигли высот. В римском лагере все оторопели, увидев в тылу и над собою неприятельские отряды, поднялась общая тревога; однако, предзнаменования были благоприятны, битва неизбежна. И вот Курий двинулся на врага, который изнемог от усталости и сумятицы после ночного перехода; вскоре опрокинуты были первые ряды, а затем и весь отряд; пало много воинов, римляне захватили двух слонов. Победа увлекла консула в Арузийскую равнину; Пирр двинул на него оставшиеся внизу отряды; решалась участь дня. Римляне победоносно напирали с одной стороны; а с другой их отражали, в особенности пущенными вперед слонами. до самого лагеря; но тут оставленный для защиты лагеря отряд встретил слонов, начал метать в них пылающие сгрелы и погнал их назад. Оробев и рассвирепев, они ринулись сквозь ряды своего же войска, увлекая все за собою и страшном смятении.[147] Поражение было решительное и полное. Римляне захватили лагерь царя, убили двух слонов, а восемь остальных были отрезаны со всех сторон в замкнутой местности и вожаки-индусы сдались вместе с ними. Они служили „самым гордым украшением“ триумфа, когда Курий в феврале 274 года вернулся в Рим.
Войско Пирра было совсем рассеяно, так что лишь несколько всадников сопровождали его при бегстве в Тарент. Посланные в Луканию отряды никоим образом не могли удержаться в поле; необходимо было прикрыть Тарент на случай немедленного нападения со стороны римлян.
Крайняя опасность миновала; что же потом? следует ли Пирру продолжать борьбу? с теми боевыми силами, какие остались у него, это казалось немыслимо; разве покинуть, как год тому назад Сицилию, так теперь тоже и Италию? вернуться в Эпир беглецом, без славы, без добычи? А с какими надеждами он выехал оттуда! Он уже готов был во главе соединенных сил эллинов в Сицилии и Италии осуществить прежние планы Агафокла, Дионисия, Алкивиада, после чего для греков настало бы новое цветущее состояние. Эти надежды рушились вместе с утратою Сицилии; если он теперь покинет также Италию, го греческие города в ней будут не только потеряны для него, но неминуемо сделаются верною добычею гордого Рима, который затем овладеет Сицилией. Разве после этого море в состоянии будет положить предел римлянам? Ни в родном греческом крае, ни на дальнем эллинизированном востоке не нашлось более государства, которое в силах было бы противостоять победителям галлов и самнитов, Пирр, без сомнения, сознавал мрачные пути будущего, когда отправил послов к Антигону в Македонию, к Антиоху в Азию и к другим владетелям на востоке,[148] требуя денег и войска для продолжения войны. Разнесся уже слух, что македонские и азиатские отряды идут на помощь италийским грекам, и консулы не отважились проникать к югу. Лентул также двинулся на самнитов, с тем, чтобы в борьбе с ними добиться лишь триумфа, но не окончательного решения.
Однако, отдаленные цари не вняли клику о помощи; Антигону предстояло организовать Македонию и защитить ее от галатов; вся Малая Азия трепетала от этих разбойников или терзалась вследствие то и дело возобновлявшийся борьбы династов; Сирия изнемогала под влиянием все подчинявшего себе искусства Лагидовой политике; в Греции царила беспутная сумятица немощи, раздора и взаимной ненависти. Все то же безумное раздробление, своекорыстие и ослепление, которое погубило одно за другою свободные греческие республики и в самом корне подточило дивные завоевания Александра, перешло теперь к эпигонам его державы, к эллинским государствам. Пока греческая национальность терзалась в нескончаемой неурядице и тратила лучшие свои силы на эллинизацию Азии, а эллинистическое господство на востоке, расширяясь бес конца, слабело все более и более, и в то же время римское владычество исповедь с самого строгою сосредоточенностью, с поразительною непреодолимостью подвигалось вперед, смыкалось все крепче и крепче. Эпирский царь видел римлян в бою, он сознавал, что лишь греческие города в Италии составляют оплот востока; но никто не внял ему.
Возврат Пирра из Италии изображается, правда, в виде бесславного бегства; получив от царей ответы, в которых заключался отказ в требуемой помощи, он, как рассказывают, прочел знатным эпирцам и тарентинцам отрывки, в которых будто бы содержалось обещание пособия; а вслед за тем ночью морем отправился к себе.[149] Царь увез с собою 8000 человек пехоты и 500 всадников, а в Таренте оставил гарнизон под начальством Милона и поручил ему даже своего сына Гелена.[150] Это не похоже на бегство, Но ему ничего более не оставалось, как по возможности сохранить последнее место, которое в состоянии было еще удержаться на италийском побережье, и поспешить восвояси, с тем, чтобы в новой борьбе добиться владычества, боевых средств, и затем возобновить экспедицию в Италию. Мы увидим, что возвратившись в Эпир, он тотчас же овладел Македонией, потом поспешил в Пелопоннес; тут постигла его смерть (272 г). Правда, наследник его, Александр, обратил было взоры на Италию и Сицилию, однако там чересчур скоро изменились все условия.
После девятилетней, поддерживаемой с величайшими усилиями борьбы Рим дал себе отдых всего на один год; начиная с 273 г. он снарядился наконец на решительную воину с несчастными союзниками эпирского царя. Одна из колоний в Посидонии обеспечивала доступ в луканский край;[151] луканы, самниты и бруттии были побеждены; достаточно было, казалось, еще одного напора для того, чтобы подчинить их Риму. В Таренте дело дошло до такой же крайности; Милон управлял, как видно, чересчур строго; против зпирского начальства составился заговор; заговорщики под предводительством Никона напали на Милона, но были отражены; они бросились затем в одно из укрепленных мест в тарентийской области, отправили послов в Рим и заключили, со своей стороны мир. Рим убедился в том, что Тарент готов покориться.
Настал великий 272 год — год роковых событий. В то самое время, как Пирр овладел Македонией, но еще не преступил к злополучному походу в Пелопоннес, в Риме избрали двух консуляров, одержавших двадцать лет тому назад самые блистательные победы над самнитами,[152] Л. Папирия Курсора и Сп. Карвилия Максима; опасаясь возвращения Пирра, римляне добивались по возможности скорейшего решения.[153]
Папирий был уже на пути к Таренту, когда пришла туда весть о смерти Пирра; тарентинцы боялись римлян и ненавидели эпиротов; они тайком обратились к пуническим полководцам в Сицилии. Для карфагенской политики было бы крайне выгодно приобрести с Тарентом на италийском берегу такое же у крепленное место, каким дня Сицилии был Лилибей. В гавани явился пунический флот, тогда как Папирий расположился под городом; а между тем и другим находился Милон, преданный горожанами, для которых он был единственною охраною. Тогда он предал и их также; Милон уверил горожан, что Папирий готов заключить сносный мир, лишь бы город не достался варварам. Он вступил в переговоры, выговорил себе со своими воинами и со своею кассою свободный выход, сдал затем крепость консулу и предоставил город на его произвол. Стены были скрыты, корабли военные припасы отобраны; статуи, картины, драгоценные предметы в эллинском вкусе украсили триумф Папирия.[154] Городу даровали мир и свободу, но свободу с ежегодной данью, с сильным римским гарнизоном в крепости.[155]
Из всех южноиталийских врагов удержался лишь возмутившийся легион в Регионе; он состоял в союзе с мамертинцами в Мессане, взял даже приступом Кротон и опустошил его. Наконец-то в 270 г. консул Генуций осадил город. Вследствие войны в Сицилии Регион лишился помощи мамертинцев;[156] после продолжительной осады и страшной сечи город был взят; остаток некогда римского легиона был отведен в Рим и трибами единогласно приговорен к смерти; затем каждый день по пятидесяти человек были высечены и обезглавлены. Сам Регион был возвращен прежним эллинским жителям, которым удалось вновь собраться после бегства.
В 270 году Рим довершил покорение Италии; Карфаген же не мог подчинить Сицилию; благородный Гиерон захватил власть в Сиракузах, не без успеха вел борьбу против мамертинцев, доставил осаждавшим Регион римлян вспомогательное войско и припасы, затем готовы были уже вспыхнуть новые ужасные войны. Величайшим политическим промахом было то, что Карфаген не воспрепятствовал падению Тарента. В силу существовавших договоров пуны могли так же вмешиваться в дела Италии, как Рим в дела Сицилии. Но пунический полководец на свой страх явился в гавани Тарента; когда впоследствии Рим предъявил жалобу по этому поводу, то пунический сенат оправдывался, клятвенно подтверждая, что все это произошло без его ведома.[157] Не прошло и шести лет, как Рим напал на карфагенян в Сицилии.
Итак, благодаря войне с Пирром, Рим расширил свои политические отношения, которые, примкнув к именам пупов и эллинизма, простерлись от Геркулесовых столбов до Ганга. Год спустя после того как Пирр покинул Италию, в то самое время как он завоевал Македонию, Птолемей II из Египта отправил в Рим послов с предложением дружбы и союза. Рим отплатил за эту знаменательную предупредительность величайшими почестями, какие когда-либо воздавались иноземным государям: в числе трех римских послов находился глава сената Фабий Гургит. Эти посланники были великолепно приняты; царь по греческому обычаю велел поднести им золотые венки; а послы, дабы соблюсти торжественный обряд[158] и подчинить царя, приняли подарки, с тем, чтобы возложить из на головы его статуй; остальные дары, от которых нельзя было отказаться, они, вернувшись, точно также передали сенату, прежде чем дали отчет о посольстве. Но сенат предоставил им эти подарки для сохранения на добрую память в их доме. Был заключен союз, целесообразность которого подтвердилась ненарушимостью его в течение двухсот лет.
Не менее того знаменательна была также другая связь. Римляне заняли уже Брундисий, служивший местом переправы в Аполлонию. Этот древнеэллинский город, который процветал благодаря своей торговле и славился как в прежние так и в позднейшие времена своим благоустроенным правлением,[159] отправил в 270 г. посольство в Рим, неизвестно с какой целью; можно, впрочем, догадаться об опасности, какая угрожала городу:[160] царь дарданцев Монуний, пользуясь сумятицей галъских набегов, за последнее десятилетие все более и более расширял свое владычество; Диррахий уже подчинился ему; в это самое время он вел войну с Александром эпирским; если последний победит, то Аполлония, вероятно, также подвергнется опасности. Посольство аполлониатов сохранилось в памяти благодаря тому, что знатные римляне оскорбили послов своими грубыми поступками, а когда сенат выдал провинившихся, то аполлониаты отпустили их безнаказанно.[161] Судя по тому обращению с посольством, надо полагать, что Аполлония не вела войны против Александра, иначе послы пользовались бы популярностью в Риме; римляне, напротив того, предполагали, что город связан с Эпиром общими интересами. Однако сенат никоим образом не мог упустить из виду важность дружеских сношений с Аполлонией; строгость, с какою сенаторы отнеслись к делу, доказывает, что они ценили значение этой дружбы; как бы то ни было, но не подлежит сомнению, что между Римом и Аполлонией состоялся союз.
- ↑ Liv., Epit., XI.
- ↑ Appl., Samnit., 6; Gall., 11.
- ↑ Ливии (Liv., Epit., Xrf> говорит, что лишь после нападения тарентинцев на римский флот Samnites defecerunt. Это, однако, никоим образом не может служить хронологическим определением.
- ↑ Polyb., II, 19 говорит: «после битвы при Сентине прошло десять лет»; следовательно, осада была не в 283 г. до P. X.; так как при Сентине сразились летом в 295 г., то она началась по прошествии лета 285 г. Судя по следующему известию, я предполагаю, что Метелл был претором в 284 г.
- ↑ Судя по Epitome Ливия и по Орозию, который следует ему, посланники были убиты перед началом войны под Аррецием. Augustin, de civ. Dei., Ill, 17 также заимствовал у Ливия. Niebuhr (III, S. 500) заметил, что Арр., Samnit., 6, поддерживает показание Полибия.
- ↑ Polyb., loc. cit.; Арр., loc. cit.
- ↑ Polyb., II, 20; App., loc. cit.; Eutrop., II, 6; Fionas, I, 13; Orosius, III, 22. Вождем вадимонской битвы Аппиан называет консула Домиция Флора, а Евтропий — консула Дола-беллу. Нибур предполагает, что, вероятно, они вместе участвовали в бою.
- ↑ Vict, de vir illustr. упоминает об овации, сделанной М. Курию Дентату, победителю луканов. Нибур полагает, что это было в 462 или 463 г., т. е. или в год битвы под Аррецием, или в предшествовавший ему; в последнем случае Дентат был диктатором. Если основываться на таких предположениях, то 283 г., т. е. год спустя после его преторства, будет, пожалуй, более подходящим.
- ↑ Доказательством того, что эта война относится к 282 г., служит то, что Frontin., Strut., I, 2, 7 называет консула Эмилия Павла (ошибка, которая встречается также у Плутарха, Parall. min, 6). А кроме того, упомянув о вадимонской битве, Полибий положительно говорит, что война продолжалась εν τω κατά πόδας ένιαυτώ и что она кончилась на третьем году прежде переправы Пирра в Италию (280 г.) и на пятом прежде уничтожения галлов при Дельфах (в исходе 279 г.). Он мог назвать этот гс^д пятым только в том случае, если победа при Популонии выпала прежде половины лета 282 г. и относится к Олимпиаде 124, 2.
- ↑ Valer. Max., I, 8, 6; Amraiara. Marc, XXIV, 4, 24. Клинтон, III, p. 2 по ошибке относит эту победу Фабриция к 278 г.
- ↑ Plin., XXXIV. 6.
- ↑ Dionys. Hal., XXXVIII. 17, ed. Tauchnitz.
- ↑ App., Samnit., 7 и Dio Cass., fr. 145 в отношении этих событий, в сущности, согласуются с Dionys., XVII, 6, о чем я и не упомянул бы, если б предположение, будто и тот и другой постоянно следуют преимущественно Дионисию, подтвердилось.
- ↑ Flor., I, 18 и Dio Cass., fr. 145 говорят: Διονύσια άγοντες; по этой фразе нельзя, правда, с точностью определить время.
- ↑ По выражению Аппиана έδεατο την μεγάλιν Ελλάδα нельзя догадаться, с какою целью римляне выслали свой флот. Может быть, они имели в виду наблюдать за Тарентом, с тем чтобы охранить Фурии. А может быть, у них был и другой замысел.
- ↑ Аппиан говорит: οτι «Ελληνες 6'ντες έπι 'Ρωμαίους κατέφυγον άντι σφών. Следовательно, Фурии обратились к Риму, не прибегая сперва к помощи тарентинцев против луканов. К сожалению, нельзя узнать ничего определенного об отношениях одного города к другому. Невероятно, чтобы Тарент решительно предал Фурий луканам (286 г.).
- ↑ Dionys. Hal., XVII, 10 подтверждает это; а за ним App., Samnit., I. 2; Dio Cass., fr. 145: προστάς τις τω Ποστουμίφ και κύψας έατον έξέβαλε.
- ↑ Это известие заимствовано из Valer. Max., II, 2, 5 (прежде чем Фабий вошел в театр, один из послов был urina aspersus), следовательно, по Ливию; Polyb., I, 6, 5 говорит только: δια την είς τούς πρεσβευτάς ασέλγειαν, по крайней мере, если λύματα в Suid. не есть отрывок из Полибия, в чем я сомневаюсь.
- ↑ Дионисий Галикарнасский говорит: απέπλευσαν. У Ливия (Epit., XII) и Оросия стоит: pulsati sunt.
- ↑ Dionys. Hal., XVII, 10; App., Samnit., 7. О затруднительном положении Рима и об опасении его относительно исхода таких сложных войн можно себе составить понятие по известиям, какие сообщают Orosius (IV. 1) и Augustinus, de civitate Dei, III, 17: они говорят, что вооружены были даже пролетарии; если бы только эти известия были лучше засвидетельствованы.
- ↑ Zonaras, VIII, 2.
- ↑ App., loc. cit.
- ↑ См.: История диадохов.
- ↑ Так излагает это событие Dionys. Hal., XVIII, 13 и 14; Плутарх (Vit. Pyrrh., 13) взял это не из Дионисия.
- ↑ Весьма знаменательно следующее выражение Плутарха: тарентинцы отправили послов ουκ αυτών μόνον άλλά και των Ίταλιωτών.
- ↑ Paus., I, 12: эта заметка, как видно по сравнению с Polyb., XII, 4, 6 (Tim., fr. 151), наверное почерпнута из Тимея. Красивая серебряная монета ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΠΥΡΡΟΥ (с головой Ахилла на лицевой, а на оборотной стороне с приносящей оружие Фемидой на морском коне, подобно тому как на золотых монетах бруттиев), по весу (8,4 г.) относится не к той монетной системе, к которой принадлежит тетрадрахма с такою же надписью и с головою додонского Зевса на лицевой, а на оборотной стороне с сидящею Герою, поднимающею свою вуаль (15,56 г. по каталогу Берлинского нумизматического кабинета, п° 447; тогда как вес той же монеты Leake определяет в 8,44 г. Thomas — в 8,35 — по Моммзену R. Munzwesen, S. 131).
- ↑ Plut., Pyrrh., 13.
- ↑ Fasti triumph, a. u., 473.
- ↑ Klausen, Aeneas und die Penaten. S. 439 ff.
- ↑ Это можно предположить, потому что у Пирра в Италии были фессалийские всадники (Plut., Pyrrh., 17). Однако в Каноне фессалийских царей после Лисимаха тотчас же следовал Птолемей Керавн (Euseb. Arm., I, p. 246, ed. Schone).
- ↑ Iustin., XVIII, 1: iterata Tarentinorum legatione.
- ↑ Iustin., loc. cit.: additis Samnitum et Lucanorum precibus.
- ↑ Zonaras. К этой экспедиции Эмилия относится отрывок Дионисия Галикарнасского (XVII, 12 (fr. Vat.)), где выражение: άρούρας άκμαιον ήδη το σιτικόν ΰέρος έχουσας указывает на точное время; там жнут в начале июня.
- ↑ История этой экспедиции Пирра в Италию и Сицилию дошла до нас в жалком виде. По многим дошедшим до нас чрезвычайно противоречивым сведениям, можно видеть, что в древности имелись о ней обильные и с разных точек зрения передаваемые известия. Невозможно, к сожалению, всякий раз с достоверностью указать на подлинные источники. На первом месте следует поставить βασιλικά υπομνήματα (Plut., Pyrrh., 21) или έργων υπομνήματα (Paus., I, 12, 3); Dionys. Hal. (XIX, 11) уверяет, будто Пирр сам писал их; однако, судя по словам Павсания: εστι δε ανδράσν βιβλία ουκ έπιφανέσιν είς συγγσαφήν Εχοντα επίγραμμα έργων υπομνήματα είναι, надо предполагать, что не сам, отличавшийся, по крайней мере, как тактический писатель, Пирр сочинил их; однако они, конечно, были писаны по его указаниям; во всяком случае они были богатым источником; ими пользовались как Дионисий, так и Павсаний. — Многие ссылки удостоверяют в том, что Иероним Кардийский в своем обширном историческом творении также писал об этой войне; его пристрастие к Антигону не могло в этом случае пройти без влияния (Paus, I, 13, 8). — Чрезвычайно важным автором был, кажется, Проксен, без сомнения современник Пирра; замечательно, что помимо ΉπειρωτικοΤς он написал также трактат περι πόρων Σικελικών (Steph. Byz. v. Γέγα) и еще другой Λακωνική πολιτεία (Athen., VI, p. 267); надо предполагать, что оба сочинения находились в связи с обеими экспедициями Пирра. — Об Ήπειρωτικοις Критолая достаточно прочесть сказочную историю у Plut., Parall min., 6. Ηπειρωτικά Филохора (fr. 186, 187) (имя Филостефана, которое приводится Гарпократионом, необходимо заменить другим согласно с текстом в сокращенной, но древней Гейдельбергской рукописи) были, вероятно, весьма поучительны, если они только заключали в себе также эту войну; мы увидим, что Филохор принимал участие в политических осложнениях Афин против Македонии; он пережил Пирра десятью годами; в отрывке о Сибарисе (fr. 207, см.: Athen., IX, р. 393) встречается, может быть, слабый след о том, что он писал также об италийской войне. Об остальных ΉπειρωτικοΤς я умалчиваю. — Относительно сицилийцев и италиотов следует упомянуть специальное сочинение тавромейца Тимея (Dionys. Hal, I, 6; Cic. Ер. ad amicos, V, 12; Polyb., Ill, 72), из которого Диодор и Трог заимствовали, как кажется, свое описание. — Не подлежит сомнению, что Ιταλικά Антигона (Каристия, как видно из перечня Dionys. Hal., I, 6) также заключали в себе эту эпоху, которую автор застал молодым человеком. — Написавший την Πύ$Χ)υ Ιστορίαν είς Ίταλίαν και Σικελίαν Зенон (Diog. Laert., VII, 35) был тот самый родосец, которого так строго порицал Polyb., XVI, 15 sq. — Замечательно, конечно, то, что о Пирре писал даже карфагенянин Прокл, сын Эвкрита; Paus., IV, 35, 3 прямо ссылается на его мнение о военном таланте Пирра; правда, новейшие издатели смотрят на это место как на глоссу; другое (II, 21, 7) место из Прокла, видимо, относится к рассказу о смерти царя. — Понятно, что в Риме сохранилось много воспоминаний, но верно также и то, что там устное предание повело к извращению фактов. Фабий и Цинций, вероятно, дополняли официальные показания тем, что им рассказывали очевидцы той эпохи; в отрывках из летописей Энния ясно просвечивает римский оттенок в изложении. Сто лет спустя после того писали К. Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат, оба без всякой критики, и я упоминаю о них здесь потому только, что писатели иногда ссылаются на их авторитет.
- ↑ По искаженным преданиям нет никакой возможности составить себе ясное понятие о фессалийце Кинее и об его отношениях к Пирру. Он отличался не только красноречием и политическим дарованием, но также и преданностью царю. Это было одно из многих положений этой крайне тревожной эпохи, свидетельствовавших о том, что цари признавали, что просвещение есть сила. Киней, память которого изумляла всех, славился также как писатель. Помимо трактата о тактике, известного еще Цицерону, он написал, кажется, еще θετταλικά (Steph. Byz. ν. Δοδωνη, Εφύρα). Киней сначала был против экспедиции в Италию. Странная его беседа с царем, которую сообщает Плутарх, заимствована, вероятно, у Дионисия Галикарнасского, хотя Dio Cass., fr. 38 ссылается при этом на Плутарха, в чем не было бы никакой нужды, если бы, как полагают, Дион следовал преимущественно Дионисию. Эта беседа, наверное, вышла не из хорошего источника, никак не из Иеронима; она слишком бесцветна, мало касается политических осложнений известного периода (так, между прочим, τών νυν υ(5ριζόντων πολεμίων может быть отнесено к одному только Селевку, хотя вовсе не соответствует ему); это не что иное, κ3ίς риторическое отступление и совершенно во вкусе Дионисия Галикарнасского. — Впрочем, отрывок из τομάρια Аристонима (см. Stob., Flor., I, p. 257, ed. Lips.) относится к той же беседе; Theraistius, Or. X, p. 167, Dind. (вероятно, по Плутарху) также намекает на нее и т. д.
- ↑ Об этих условиях можно заключить по поступкам царя при его появлении в Таренте; вышеупомянутый пример Агиса служит доказательством тому, что подобные концессии в Таренте не были делом неслыханным; в Греции Филиппу и Александру передана была такая власть для борьбы с варварами.
- ↑ Zonaras: οΐκαδε αύτικα άνακομισΟήσεσΟαι έ'φη και έν ταις συνΟήκαις προστεύήναι πεποίηκε το μη περαιτέρω της χρείας έν τη Ιταλία αυτών κατασχειτηναι.
- ↑ По словам Плутарха, Киней сам перевел туда войска. Зонара, который в этой части своей истории представляет лишь дельное извлечение из Диона, различает одно посольство от другого; он говорит, что Милон пришел μετ' ού πολύ.
- ↑ Zonaras; Frontin., I, 4, 1.
- ↑ Trog., Pomp, ер., XVII: Ptolemaeus Ceraunus — bella cum Antiocho et Pyn-ho composuit, datis Pynrho auxiliis quibus iret contra Romanos defensum Tarentum.
- ↑ Так говорит Iustin., XVII, 2; XVIII, 4, если только при этом бракосочетании не произошло смешения Птолемея Керавна с его отцом. Так как Пирр вышел в море с меньшим числом всадников и слонов, нежели здесь показано, притом же положительно подтверждается (Paus., I, 12), что взятые им с собой слоны были его собственные, отнятые им у Деметрия, то можно подумать, что македонские вспомогательные войска не тотчас же отправились с ним; однако слова Юстина: cui nulla dilationis ex infirmitate virium venia esset, не допускают такого предположения. Число 4000 всадников чересчур велико; если вышеупомянутое предположение покажется неудовлетворительным, то в числе этих всадников, надо полагать, были фессалийцы; из македонян, вероятно, также многие присоединились к делу-Пирра; это был все такой народ, от которого хорошо было бы избавиться.
- ↑ Aio te Aeacida Romanos vincere posse: Ennius, fr. 78, ed. Lips.; Cic, de Divin., II, 56; Dio Cass., см. Mai, 169. — Minucius Fel. ed. Lugd. 1672, p. 241 говорит: de Pyrrho Ennius Apollinis Pythii responsa finxit, cum iara Apollo versus facere desiisset.
- ↑ Iustin., XVIII, 1.
- ↑ ούδε τό εαρ εμεινεν (Dio Cass., см. Mai, loc. cit.). Ему следует Зонара. По сравнению с македонскими событиями этот 280 год оказывается совершенно верным. Только Полибий (II, 20, 6), по-видимому, противоречит этому: он положительно говорит, что переправа Пирра была τω προτέρω ετει της των Γαλατών εφόδου; она совершилась семью или восемью месяцами прежде непосредственно предшествовавшего олимпийского года. Несогласные с этим показания Plin., Hist. Nat, XVII, 6; XVII, 21; Gell. Ν. Α. XVII. 21 и т. д. выяснятся впоследствии.
- ↑ Plut., Pyrrh., 15. Мнение, будто у Пирра были также иллирийские и этолийские отряды, основано на недоразумении; Dio Cass., fr. 39, говорит о более ранней эпохе, это видно из упоминаний им Филиппа Македонского (сына Кассандра). Не знаю, откуда у Plin., Ill, 16 взялось нелепое известие, будто Пирр из Аполлонии в Гидрунт хотел навести мост, с тем чтобы переправить свои войска.
- ↑ Павсаний (Paus., I, 12) говорит: «Пирр переправился в Италию без ведома римлян, они не знали об этом даже в то время, когда он уже прибыл». Поверхностный вообще Павсаний перетолковал, таким образом, по-своему прочитанное им в царских мемуарах известие о беспрепятственной со стороны римлян переправе и высадке.
- ↑ См.: Fast triumph., если они и здесь также заслуживают доверия.
- ↑ См. Zonaras.
- ↑ С «большой армией» говорит Плутарх; при этом войске, без сомнения, было много союзников; Плутарх (Plut., Pyrr., 17), между прочим, положительно называет френтан. Не раз уже замечалось, что Плутарх или автор, на которого он ссылается, вместо Левина называет консула Альбина. — С Левином вышел восьмой кампанский легион (Orocius, IV, 3).
- ↑ Zonaras: και τι και έν τω δστει του στρατεύματος κατέσχον. Подробности см.: Niebuhr, III, S. 542.
- ↑ Servius ad. Virg., Aen., IX, 43.
- ↑ Дата, по словам Полибия (Polyb., I, 7, 6): καθ' δν καιρόν Πύ#>ος είς Ίταλίαν έπεραιούτο. Судя по Dionys. Hal., XIX, Деций отправился в Регион, конечно, по приказанию Фабриция. Из того же источника вытекает показание (Aelian., V, Η. V, 20), будто жители Региона с целью доставить продовольствие осажденным римлянами и страдавшим от голода тарентинцам постились каждый десятый день.
- ↑ Iustin., XVIII, 1.
- ↑ Сюда относится анекдот см.: Front., IV, 1. 3. Пирр сказал своему вербовщику: «tu grandes elige, ego fortes reddara».
- ↑ Plut.; App., Samnit, 8; Zonaras. Ливии (Liv., XXIII, 7) говорит: Superba Pyrrhi dominatio et miserabilis Tarentinorum servitus.
- ↑ У Дионисия Галикарнасского (Dionys. Hal., XVII, p. 15-18) помещены все письма, но едва ли подлинные.
- ↑ Dionys. Hal., XVIII, 1; Zonaras; Front., IV, 7, 7.
- ↑ Дионисий Галикарнасский называет его Oblacus Vulsinius; это был френтанский начальник конницы.
- ↑ Его ранил К. Муниций — Primus hastatus четвертого легиона (Orosius, IV, 1; Florus, I, 18).
- ↑ Битва описана по реляциям Зонары, Плутарха и отрывкам Дионисия Галикарнасского (XVIII, 1-4). Время битвы в точности неизвестно. Флор говорит, что царь сражался cum totis viribus Epiri, Thessaliae, Macedoniae; следовательно, отряды Птолемея Керавна тоже прибыли.
- ↑ Zonaras; Dio Cass., см. Mai, p. 171; Diod., XXII. Orosius, IV, 1 относит это изречение, которое упоминает также Аврелий Виктор (Aurel. Vict., 35), именно к битве при Сирисе; а Плутарх приводит другой вариант после битвы при Аскуле.
- ↑ Zonaras.
- ↑ Dio Cass., fr. 4.
- ↑ Эта ццфра взята из Иеронима (см. Plut., Pyrrh., 17), который почерпнул ее из мемуаров Пирра. Более значительные числа, какие приводят Dionys. Hal., Orosius (из Ливия), не имеют поэтому никакого значения.
- ↑ Говорят, будто Пирр в храме Зевса в Таренте сделал дарственное приношение с надписью: «Кого никто не мог одолеть, отче в высоком Олимпе, Я победил их, и они победили также меня». Эта надпись имеет, вероятно, такое же значение, как и триумфальные фасты того же года, в которых о проконсуле Л. Эмилии Барбуле было сказано: «De Tarentineis Samnitibus et Sallentineis». — Сам Брёнштед признал лишь увлекательной фантазией мысль, будто чудесные «бронзы из Сириса» состояли в какой-нибудь связи с этой битвой.
- ↑ και πολλοί αύτω προσεχώρησαν ο' τε σύμμαχοι άφίκοντο προς αυτόν (Dio Cass., см. Mai, p. 171; Zonaras, VIII, 3).
- ↑ Iustin., XVIII, Г, бруттии присоединились к царю (Eutrop., II, 12).
- ↑ Арр., Samnit., 10.
- ↑ После значительных побед, если верить триумфу Т. Корункания (Kal. Febr. 279 года) во время торжественных фастов.
- ↑ Florus, I, 18.
- ↑ Так выразился Нибур (Niebuhr. S. 580).
- ↑ Florus, I, 18: "ргоре captam urbem a Praenestina arce prospexit*. Eutrop., II, 7; Aurel. Vict., 39. По словам Аппиана (Samnit., 3), он дошел только до Анагнии. Римляне едва ли ослабляли гарнизонами в Пренесте и в других местах свою армию, которая должна была охранять Рим, а не отстаивать как можно более разных местечек; потому нет достаточной причины сомневаться в том, что Пирр дошел до Пренесты. Молчание Аппиана не может служить доказательством, так как из его Τομαϊκών γ' Σαμνιτική сохранились одни только отрывки в составленных по поручению Константина Порфирородного сборниках.
- ↑ История переговоров между Пирром и Римом чрезвычайно запутана. Не только в характере царя (см. Poluaen., VI, 6, 3), но скорее в стечении обстоятельств заключалась причина, побудившая Пирра во время своего похода на Рим сделать мирные предложения; это предположение некоторым образом объясняет возникшие впоследствии затруднения. Об этом не существует никаких известий, если только не отнести сюда приведенных в мнимой беседе слов (см.: Dionys. Hal., XVIII, 20): και ήν 6 δήμος άπεψηφίσατο ποιήσας είρηνην. Α может быть, сюда относится предупредительная отправка на родину 200 пленников, что Юстин (Iustin., XVIII, 1) ясно отделяет от переговоров с Фабрицием; едва ли Трог сам сочинил эту отправку.
- ↑ Dio Cass., см. Mai, p. 172.
- ↑ Ibid., p. 173.
- ↑ Сюда же относится интересный отрывок Диона Кассия (см. Mai, loc. cit.): «Пирр очень опасался, как бы римляне не окружили его в незнакомых местах; когда же его союзники рассердились на это (скорее, на то, что он решился отступить вследствие этого), то он сказал, что по самой земле видит, как далеко они отстали от римлян: у римлян земля хорошо возделана и т. д., а у его друзей она до того опустошена, что не видать даже, была ли она когда-нибудь населена».
- ↑ Арр., Samnit., X, 3; тот же анекдот был рассказан по поводу Кинея, когда он в Риме был свидетелем набора волонтеров. В предании сохранилось лишь это изречение, которое затем по произволу применялось к разным случаям.
- ↑ Так говорит Аппиан, это подтверждается также кампанией наступившего затем года. Нибур был того мнения, что зимние квартиры заняты были в Таренте. С какой стати, однако, царь удалил бы свое войско от всех занятых им позиций и дал бы, таким образом, римлянам возможность вновь распространиться по краю? Зачем было обременять тарентинцев и луканов зимними квартирами, которые можно было занять в неприятельской земле? Дион Кассий (Dio Cass., fr. 146) и Зонара говорят, что Пирр сам отправился в Тарент; это понятно само собою.
- ↑ Рукописи Фронтина* (V, 1, 24) называют Semnium, Sitrinum, Serinum, a Cod. Pal. — Firmum; Нибур исправил это в-Ferentinum. Моммзен следует Cod. Pal.; однако при Фирмуме на берегу Адриатики, близ Анконы, эти два легиона были бы чересчур удалены друг от друга, — необходимее было охранять via Latina.
- ↑ Главное затруднение заключается в хронологии. Нибур с блестящим искусством критика предложил размещение фактов, которое сильно увлекает с первого взгляда, но на самом деле не может быть верным. Наиболее последовательный рассказ о всей войне, а именно Зонары, помещает посольство Фабриция после отступления в Кампанию, затем лишь следовало посольство Кинея. Зонара есть верный эпитоматор Диона, о котором известно, что для древнейших эпох он как главными источниками пользовался Дионисием и Ливием, а к ним присоединял разве еще Плутарха. Из слов "ad urbem Romam processit. С. Fabricius missus… Cineas legatus a Pyrrho ad senatum missus* (см. Epit., XIII) и из выписки у Евтропия (II, 12) также видно, также видно, что изложение Диона (по Зонару) согласуется с Ливием. Fionas (I, 18, 15) приходит к тому же выводу. Нибур утверждает, будто Дионисий оба посольства изложил в превратном порядке; он говорит (XVIII, 5-27) о переговорах между Фабрицием и Пирром и упоминает (XVIII, 7 и 20), конечно, о мире, который отверг сенат; а сверх того, Алпиап (Samnit, 10), которого сам Нибур признает лишь эпитоматором Дионисия, решительно помещает посольство Кинея прежде Фабриция. Плутарх (с. 20), наконец, придерживается такого же порядка, а у него перед глазами был Дионисий, которому он, вероятно, исключительно следовал, несмотря на то, что знал Иеронима. Однако как раз относительно этих переговоров оба автора существенно уклоняются от Дионисия; а именно Аппиан приводит в двух местах разноречивые предания, которые вряд ли находились в таком виде у Дионисия. Наконец, ряд отрывков относительно посольства Фабриция у Дионисия начинается словами: βτι Πύ^ου του Ήπειρώτον βασιλέως επί την Τώμην στρατιαν έξαγαγόντος, έβουλεύσαντο πρεσβευτάς ^ποστειλαι. — Итак, если это начало в императорских выписках не искажено, то он посольство Фабриция поместил не после Кинея, а гораздо ранее, даже прежде того времени, когдако мнению Нибура, последовало посольство Кинея. Изложение Юстина, к сожалению, не отличается точностью, так что им вовсе нельзя воспользоваться, а Valer. Max., II, 7, 15 утверждал, будто возвратившиеся (следовательно, через Фабриция) пленники именно были те самые, которых отправили в зимнюю кампанию, но как рассказчик анекдотов Валерий едва ли может служить порукою в таком спорном вопросе. Итак, нам остается выбрать одно из трех мнений: Ливия с Дионом и Зонарою, Плутарха с Аппианом и Дионисия. Сообщение Дионисия заканчивается выдачею пленников, что должно было служить введением к заключению мира (с. 27), а это указывает лишь на переговоры Кинея; если хронология (с. 5) действительно ошибочна и эпитоматор извратил ее, и если мы верно поняли конец, то вышеупомянутые показания относительно отвергнутого мирного предложения следует понимать так, как было сказано в том месте; — в таком случае Дионисий согласуется в том вопросе с вытекающими из Ливия известиями. — Ливии следовал римским летописцам, а эти вряд ли заменили бы отказ Кинею, — отказ, который в момент такой крайней опасности послужил бы славе Рима, — тем известием, какое сообщено ими. Если у Аппиана и Плутарха встречается более лестное изложение, то это лишь доказывает, что нашлись также охотники прикрасить предание; может быть, Ливии даже говорил, что некоторые авторы сообщают то же самое. Из отрывка у Цицерона (De off., I, 12) ясно видно, что Энний излагает дело в том же виде. — Нибур ссылается на существенную возможность в пользу предшествовавшего посольства Кинея; по его мнению, Пирр, лишь подступив к Риму, мог через Кинея предложить требования, о которых говорит Аппиан; но он мог предложить их также тогда, когда отступил в Кампанию.
- ↑ По переписи 280 года насчитывалось 278 222 римских граждан, число пленников нельзя определить. — Следуя греческим источникам, Юстин иначе объясняет цель послания.
- ↑ Я умолчу об известных всем анекдотах по поводу Фабриция; он составляет как бы мифическое олицетворение для всех римских добродетелей той эпохи. Знаменитая беседа у Дионисия, дополненная отрывками Мая, заслуживает так же мало доверия (или, скорее, названия исторической истины), как и история о слонах у Плутарха.
- ↑ Нибур поместил у себя это последнее сказание: сенат постановил предать смертной казни тех из пленников, которые вопреки данному слову покусились бы остаться в Риме. Так рассказывают Plut., 20 и App., Samnit, 10. В этом случае Нибур тоже ошибается, предполагая, будто оба этих автора заимствовали свое показание у Дионисия; последний заканчивает решительно (XVIII, 27) словами: έφ' & παρακαλείτε με, χαρίζομαι τη πόλει τους αίχμαλώτους απαντάς δνευ λύτρων. Сам Нибур замечает, что в пользу другого рассказа говорит не только известие у Ливия, но также Энний у Цицерона (De off., I, 12) и сам Цицерон (De off., loc. cit и III, 31, 32). Все эти свидетельства вместе с Дионисием доказывают, кажется, что пленники получили полную свободу.
- ↑ Iustin., XVIII, 2 и Valer. Max., Ill, 7, 10. Крайняя опасность, какая угрожала ближайшей окрестности Рима и которая могла бы побудить Рим принять такую опасную помощь, миновала. Заключенный в наступившем затем году союз между Римом и Карфагеном доказывает, что Рим готов был вступить в договор, по которому он давал бы столько же, сколько получал.
- ↑ Polyb., Ill, 24; это, вероятно, договор 348 г. (Liv., VII, 27) или 306 г. (Liv., IX, 43).
- ↑ Valer. Max., Ill, 7, 10.
- ↑ Plut., Pyrr, 14.
- ↑ Это no Plin., VII, 24; Seneca Contr., I, p. 66, ed. Bip. прибавляет даже «отпет circumfusam plebem». О том же факте намекает Cic, Tusc, I, 24.
- ↑ Нибур говорит, будто у одного только Зонары встречается это известие. Судя по словам και της έκ των δώρων αυτού αλλοιώσεως (см.: Mai, p. 167), видно, что — Зонара заимствовал это у «осмотрительного Диона. У Ливия этого известия нет (cf.: XXXVI, 4 и Valer. Max., IV, 3, 14 и Aelian. см. Suidas, ν. δώς), но находилось, вероятно, у Дионисия. Плутарх говорит, что все подарки были отринуты; показание у Юстина и Диодора (XXII, 5, 3) еще важнее, так как оно, вероятно, взято у Тимея; это, впрочем, не значит, чтобы он пользовался непогрешимым авторитетом. Фабриций не служил бы предметом удивления, если бы для контраста не было Руфина. Рим всегда будет достоин удивления, хотя бы и пришлось отрешиться от этих идеальных типов.
- ↑ Подробнее всего говорит об этом Алпиан: Пирр предложил дружбу и союз, если к нему присоединены будут тарентинцы, если римляне признают свободу и самоуправление остальных греков в Италии, если возвратят луканам, бруттиям, самнитам, давнийцам все отнятое у них имущество. Алпиан, однако, того мнения, что эти предложения были сделаны прежде, нежели Пирр подошел к самому Риму. — Евтропий (Eutrop., 12) говорит: "Ut Pyrrhos earn partem Italiae, quam iam annis occupaverat, obtineret*. He может быть, чтобы он потребовал для себя Кампании или чтобы он не пытался выговорить ее в пользу самнитян. По словам Ливия (Liv., Ер., 13), Пирр предлагал лишь, чтобы ему самому дозволили прибыть в Рим для переговоров о мире. По словам Плутарха (Plut., 18), царь требовал для себя союза, безнаказанности для Тарента и обещал за то свою помощь для подчинения Италии. Словом, все показания не только не удовлетворительны, но даже противоречат друг другу.
- ↑ Цицерон читал еще эту речь. В летописях Энния (dicere ilia, quae versibus persecutus, est Ennius; Cic, De senect., 6 и там же отрывок) находился, вероятно, более полный текст первоначальной речи, нежели в подделке Дионисия и в заимствованных оттуда отрывках у авторов, начиная от Плутарха до Зонары.
- ↑ Dio Cass., см. Mai, p. 176.
- ↑ Ennius, 85, ed. Lips.: … decretum est fossare corpora telis, dum quidem unus homo Romae toti superescit. Об остальном см. Плутарха, Зонару, Eutrop., II, 13.
- ↑ Plut., 19; Арр., Samnit, 10 рассказывает несколько иначе.
- ↑ Valer. Max., II, 7, 15; Zonaras; Eutrop., II, 13.
- ↑ Набор, может быть, начался уже во времена пребывания Кинея; это подтверждается не только анекдотами у Плутарха и Аппиана (с их ошибочной хронологией), а скорее тем местом, какое у Мая (р. 176) занимает отрывок из Диона.
- ↑ Арр., Samnit, II, 1: έτάρασσε δέ και τά έν Μολοσσοις Οορυβούμενα.
- ↑ Polyb., XVIII, 11.
- ↑ Plut., Pyrrh., 21. Это описание в том виде, как оно от Дионисия перешло к Диону, а от него к Зонаре, носит на себе вполне сказочный отпечаток Тимея: прежде всего, дружественные переговоры о том, кому беспрепятственно перейти через реку, так чтобы честь и слава были наградой одной лишь храбрости; потом — направленные против слонов колесницы с косами; затем — грабеж эпирского лагеря своими же вспомогательными войсками, отступление с раненым царем, и т. д.; об этом говорит также Энний (Ennius, Anna!., p. 85, ed. Lips.). Про ту же битву, вошедшую, как кажется, в поговорку (см.: Tinin. Frag., 17 fab. inc., ed. Ribb.), в Риме рано уже сложились легенды с прикрасами: так, например, самоотверженная смерть Деция у Cic, De fin., И, 19; римляне приписывали себе победу. Фронтин (Front., II, 3, 2) сообщает странное известие, будто Пирр поместил на правом крыле эпиротов и самнитов, на левом бруттиев, луканов и салентинов, а в середине тарентинцев, как наиболее слабых, в резерве же всадников и слонов; на каждой стороне находилось по 40 ООО человек. Судя по Полибию (XVIII, 11) и по существу дела, боевой порядок не мог быть таким.
- ↑ Eutrop., II, 13; Zonaras. Зонара уверяет, что консулы после битвы из-за множества раненых не проникли далее на юг, но перешли в Алулию на зимние квартиры; а потому не следует ли поместить эту битву осенью? Тут все покрыто мраком неизвестности.
- ↑ Zonaras, VIII, 5: οίκοθεν στρατιωτάς και χρήματα μετεπεμψαπο.
- ↑ У Нибура (III, 595) собраны самые разноречивые показания. Прежде всего эта история в ее двояком виде была изложена Геллием (III, 8). По словам Валерия (Valerius Antias), Тимохар явился в лагерь и обещал через своих сыновей, бывших кравчими царя, совершить убийство; Фабриций донес об этом сенату, а сенат, не называя, впрочем, предателя, предостерег царя. По словам Клавдия Квадригария, это предложение сделал будто бы Никий (у Aelian., V; Η., XII, 33 — врач ошибочно назван Кинеем) и не сенат, а сам Фабриций уведомил Пирра об измене. Плутарх (Plut., Pyrrh., 21) передает тот же рассказ в малоизмененном виде, но совершенно уклоняясь относительно мнимого письма консулов; он заимствовал известие у Дионисия, который, вероятно, пользовался тем же источником, что и Квадригарий, и с такою же свободой. Рассказ Валерия Антиаса перешел к Валерию Максиму (VI, 5, 1). Ливии пользуется одновременно этИми двумя рассказами; это видно не только из XXXIX, 51, где patres намекают на Valerius Antias, и из XLII, 47, где raedicus заимствован у Квадригария, но также из Аммиана Марцеллина (XXX, 1, 22). Дион Кассий (Dio Cass., p. 539, ed. Mai) следовал Дионисию, но указал, по крайней мере, на замеченное у Ливия уклонение. Я умалчиваю об остальных цитатах по поводу этой столь часто рассказываемой истории, так как ни один из них не указывает на первоначальные источники.
- ↑ Затруднения возрастают еще из-за известия, которое Плутарх (Par. min., 6) взял из Ηπειρωτικά Критолая, будто оракул предсказал Эмилию Павлу, что он одержит победу над Пирром, если построит алтарь на том месте, где человек с колесницей был поглощен землею; несколько дней спустя после того Валерий Конат видел сон, в котором было указано это место; алтарь был воздвигнут, Пирр разбит, и Эмилий отправил в Рим 160 слонов в виде победной добычи. Эта история довольно бестолкова. Однако не основана ли она на каком-нибудь факте? Я не решаюсь ссылаться в этом случае на авторитет Критолая; мы не знаем, когда и где он жил; см.: Westerman, Quaest. Dem., IV, 9.
- ↑ Polyb., Ill, 25, 4: και είς την είς την £φοδον.
- ↑ να εξη βοηΟεϊν άλλήλοις έν τρ των πολεμουμένων χώρα по остроумному наблюдению Ниссена (Die romisch-karthagischen Bundnisse in Fleckeisen, N. Jahrb., 1867).
- ↑ В таком виде этот союз изложен у Ливия (Liv., Ер., XIII). Диодор (XXII, 7, 5) также говорит о нем.
- ↑ На монетах он изображается, собственно, не державцем, а в качестве должностного лица (ΕΠΙ IKETA).
- ↑ Это следует из слова πάλιν у Diod., loc. cit. (Eclog., XXII, 495).
- ↑ Так называли его Дионисий и Плутарх, а Диодор назвал его Thynion.
- ↑ App., Samnit., 12: μετά την μάχην και τάς προς * Ρωμαίους συνθηκας είς Σικελίαν διέπλει. А впрочем, никто более не сообщает об этом договоре, который у новейших авторов играет, конечно, важную роль. ^
- ↑ Diod., XXII, 7, 5.
- ↑ Plut, Pyrrh., 22.
- ↑ Судя no Plut, Pyrrh., 9 и Diod., XXII, 8, 2, сыном Ланассы был Александр, а не Гелен, как утверждает Iustin., XXIII, 3.
- ↑ Iustin., XVIII, 1.
- ↑ Указанные здесь движения в военном отношении были, конечно, чрезвычайно странны; но мы здесь можем указать лишь на их цель; более отвечающие стратегической славе Пирра подробности исчезли бесследно.
- ↑ App., Samnit., 11: υποσχόμενος τοΤς συμμάχοις έκ Σικελίας έπανήξειν είς την Ίταλίαν.
- ↑ Iustin., XVIII, 1: "firmatis sociorum civitatibus valido praesidio*. Пирр перевел в Сицилию всего только 8000 пехотинцев, а потому надо полагать, что он в Италии оставил значительные гарнизоны.
- ↑ Так значится по исправленному Нибуром тексту Аппиана, у которого пропущено количество всадников. По Плутарху (Pyrrh., 22), царь отправил вперед Кинея, ά$σπερ εΐώΰει προδιαλεξόμενον ταϊς πόλεσι: должно быть, заключены были разного рода военные условия.
- ↑ Diod., XXII, 8, 3 и Plut., 22 говорят, что весь флот состоял из 200 кораблей с лишком Dionys. Hat, XIX, 6 утверждает, что ему предоставлен был весь сиракузский флот — 200 кораблей.
- ↑ По Гольму (Gesch. Sic, II, 283), это есть Монте Пеллегрино. Подробности взяты из Диодора и Плутарха (Diod., XXII, 10, 4. 5; Plut., Pyrrh., 23).
- ↑ Это суть те редкие и прекрасные монеты, изображения которых находятся у Raoul Rochette, Mem. sur les med. Sic. de Pyrrhus, p. 118, pi. 1, n° 9. 10. 17 и 7, 16. Такие же красивые монеты с надписью ΣΙΚΕΛΙΩΤΑΝ Рауль Рошетт поясняет в смысле, какой указан в тексте, и его мнение в некотором роде подтверждается словами Полибия (VII, 4, 5): δν (Πύ#κ>ν) μόνον μετά προαίρεσιν και κατ' εύνοιαν Σικελιώται πάντες ευδόκησαν σφών αυτών ηγεμόνα είναι και βασιλέα. Head (History of the coinage of Syracuse Nun. Chr., XIV, 67), напротив того, пришел к выводу, что эти монеты относятся к более поздней эпохе, ко времени Гиерона; Гольм (см.: Sallets Numism. Zeit, II, 339) присоединился к этому мнению; правда, предположение, будто Гиерон называл своих эллинских подданных сикелами в противоположность жителям римских провинций, не может служить подтверждением этого толкования. Скорее можно согласиться с тем (Head, Hist., p. 87), что медные монеты с изображением Афины Промахос и с надписью ΣΥΡΑΚΟΣΙΩΝ относятся к царю Пирру. Серебряные монеты с таким же типом и с ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΠΥΡΡΟΥ приводят в затруднение вследствие их веса (5,88-5,39 г); по Моммзену (R. Munzwescn, S. 85), "монеты сикелов* относятся к известной системе (Litrensystem), которая в Сиракузах, где они чеканились, прекратилась при Агафокле. Вновь исследовать интересный вопрос о монетах Пирра для Сицилии лежит вне пределов моего сочинения.
- ↑ Зонара говорит: μισθοφόρους έκ της Ιταλίας. Так как луканы, бруттии, самниты не имели никакого повода поддерживать врагов Пирра, то эти наемники могли набираться лишь в римской Италии и притом лишь с римского согласия. В выписках Диодора (XXII, 10, 5) говорится только о том, что требовались вспомогательные войска из Ливии.
- ↑ Fast. Capit cf. Eutrop., II, 8; Valer.{Max., I, 8, 6.
- ↑ Cic, Pro Arch., 4; Pro Balb., 22: (cum civitate Heracleensium) prope singulare foedus Pyrrhi temporibus C. Fabio consuli ictum putatur.
- ↑ Вероятность этого предположения основана на том, что в следующем затем году римляне сделали завоевания, которые, наверное, побудили бы Пирра согласиться на мир.
- ↑ Plut… Pyrrh., 23.
- ↑ Plut, Pyrrh., 23; Dionys. Hat, XX, 8. Сюда относится также отрывок из Dio Cass., p. 177, см. Mai-App., Samnit, 12.
- ↑ Plut, Pyrrh., 23.
- ↑ Dio Cass, (см.: Mai, p. 178) вполне согласуется с Iustin., XXIII, 3, 7.
- ↑ Iustin., loc. cit.: confecto proelio cum superior fuisset.
- ↑ «Nostro magis milite suas auxit vires, quam suis viribus nos defendit*. — говорят их послы у Liv… XXIII, 42.
- ↑ Zonaras, p. 49.
- ↑ Zonaras; Frontin., Ill, 6, 4 говорит: „adsumpta in praesidium Lucanomm man us“, не упоминая о Никомахе. Цитадель Кротона была inexpugnabilis (Liv., XXIV, 3).
- ↑ Paus. VI 3 5.
- ↑ Flut.,' Pyrrh.] 23; Iustin., XXIII, 3.
- ↑ Арр., Samnit., 12: έπαμηλΟεν έτει τρίτφ, следовательно, по прошествии лета 276 г.; это было, вероятно, под исход года.
- ↑ Арр., loc cit., вероятно, преувеличил; по Плутарху, у царя при высадке было, кажется, 20 000 пехотинцев и 3000 всадников; однако и это не совсем верно.
- ↑ Plut., Pyrrh., 24.
- ↑ Zonaras, VIII, 6.
- ↑ Дионисий называет их: Еве гор — Феодоров сын, Балакр — Никандров сын, Динарх — Никиев сын (XIX, 11): τών άθεων και έξαγίστών δογμάτον ζηλωταί.
- ↑ Эта история рассказывается и упоминается многими. Дионисий, Алпиан, Дион Кассий; Suid. ν. δεισιδαιμονία, по Алпиану, Uv., XXIX, 8 и, 18 и т. д.
- ↑ Dionys. Hal., XIX, 11; он ссылается также на Проксена; сомнительно, чтобы такого рода δεισιδαιμονία была свойственна характеру Пирра.
- ↑ Orosius, IV, 2; Augustin., De civ. Dei, III, 17.
- ↑ Liv., Ер., XIV; Cic, De Div., I, 10.
- ↑ Valer. Max., IV, 3, 4; Uv., Ер., XIV.
- ↑ Дионисий говорит: у неприятеля было втрое более войска, а Орозий доводит его даже до 80 000 пехотинцев и 6000 всадников.
- ↑ Dionys. Hal., XIX, 12, 13, 14; Plut.; Orosius; Liv., Ер., XIV; Florus, I, 18; Frontin., II, 2, 1. Зонара (p. 50) рассказывает странную историю про молодого раненого слона, услышав вой которого, мать побежала назад и произвела сумятицу. Этому молодому слону было, по крайней мере, 30 лет от роду, так как слоны в неволе не рожают.
- ↑ Iustin., XXV, 3, еще точнее Paus., I, 13: ές τε την Άσίαν και προς Αντίγονον, τους μεν στρατιάν τών βασιλέων, τους δε χρήματα, Αντίγονον δε και αμφότερα αϊτών. Пирр, несомненно, обращался также к Александрийскому двору.
- ↑ См. Paus. и Iustin., loc cit.
- ↑ Iustin. Пирр, надо полагать, вернулся в начале 274 года (εξαετή χρόνον άναλώσας, Plut., 26, а не πέμπτψ ετει την Ίταλίαν λιπών, quinto demum anno, как говорит Zonaras, p. 50, 1, 20, Orosius, IV, 2). Семь лет спустя после того, как прибыли первые слоны в Италию (Plin., VIII, 6), они появились в Риме во время торжественного въезда М. Курия Дентата в начале 274 г. (см.: Fast Capit.). Заметка у Плиния (XI, 37 — Sect. 71): post centesimam vicesimam sextam Olympiadem, cum rex Pyrrh us ex Italia discessisset, не дает никакого более точного указания.
- ↑ Uv., Ер., XIV; Vellei., I, 14.
- ↑ Uv., Ер., X, 46; XXIV, 9.
- ↑ Iustin. (XXV, 3) ошибается, когда говорит, будто Пирр, победив Македонию, отозвал своих полководцев из Тарента; однако сын его Гелен вернулся уже прежде.
- ↑ Florus, I, 18; cf.: Festus, v. picta.
- ↑ Zonaras; Uv., Ep. t XV; Polyb., II, 24.
- ↑ Это, несомненно, вытекает из Polyb., I, 8, 2; сбивчивое известие у Зонары — τους Μαμερτίνους…ομολογία (ot 'ΡωμαΤοι) προσεδήσαντο — отнюдь не следует относить к договору между Римом и мамертинцами; этот договор, скорее, был заключен между Римом и Гиероном; см. ниже. — Нибур (с. 634) относит взятие Региона к 269 году, и действительно Dionys. Hal., XX, 7 говорит Γαίος Γενύκιος, тогда как в сказанном году консулом был Л. Генуций. Однако Орозий положительно заявляет, что взятие совершилось sequenti anno после падения Тарента, что и подтверждается сицилийскими событиями.
- ↑ Orosius, IV, 5, 3 говорит, будто между ними дело дошло до битвы под Тарентом, что невероятно.
- ↑ См.: Iustin., XVIII, 2, 9; здесь вместо hominis causa Нибур поставил honoris, теперь же это исправлено в ominis causa. Тот же факт упоминают Dio Cass., Frag. Urs., 147; Uv., Ер., 14; Valer. Max., IV, 3: см. Eutrop., П, 15, где названы консулы 273 г.
- ↑ Страбон еще называет их πόλις ευνομωτάτη; cf.: Aristot., Polit., IV, 4, 3. Там, так же как и в Спарте, делались ξενη^ασίαι (Aelian., Var. Hist., XIII, 16).
- ↑ Подробности см. в моем» трактате: "Das dardanische Furstenthum* in der Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft, 1836, Nr. 104. Я пытался доказать, что впервые там обнародованная, по чеканке сходная с монетами Александра тетрадрахма с надписью MONOYNIOY В… ΛΕΩΕ, составляющая единственный экземпляр, принадлежит тому же царю, который значится также на монетах Диррахия; это тот царь, которого Помпей Трог (Pomp. Trog. Prol., XXIV) называет Monus или Monius, а Ливии (Uv., XUV, 3) — Honunus (Honuni Dardanorum principis filia), Полйбий (Polyb., XXIX, 5, 7) упоминает о нем в формуле την то Μενουνίου θυγατέρα.
- ↑ Ливии (Uv., Per., XV) после заключенного с Тарентом мира и наказания кампанского легиона в Регионе говорит: «cum legatos Apolloniatium ad senatum missos quidam juvenes» и т. д.