Глава I.
Историческая жизнь древнего мира в пространственном отношении разбивается на две обширные области, середины которых отличаются друг от друга такими же противоположными свойствами, как и окраины.
От западного берега Инда и до Армении простирается громадная возвышенность, пустынная во внутренних покатостях, окаймленная вообще хорошо орошенными грядами гор, служивших притоном для воинственных горцев. Составляющие окраину этой возвышенности горы в северо-восточном углу сливаются с исполинскими хребтами высокой Азии, тогда как на западе они, как бы скучившись узлом, в Армянских областях, разветвляются по направлению к северу, востоку и югу, давая начало хребтам Кавказа, Малой Азии и Сирии. По покатостям этой Иранской возвышенности с замечательным однообразием повторяется гидрографическая система двойных рек с их богатыми низинами; на западе плодородные области Евфрата и Тигра отделяются пустынею от Аравийского полуострова; — на востоке Инд и Сетледж, главные артерии богатого Пенджаба, также отделены пустынею от внутренности браманскон Индии. Обе низины, как индийская так и арамейская, спускаются к морю на юг; — на север, Окс и Яксарт, изливавшие в древности свои воды в более обширное тогда Каспийское море, текут по бактрийской низменности, ограниченной с севера пустынею скифских орд; — наконец, менее значительная низина Кура и Аракса втиснута между Арменией и Кавказом, отделена горным хребтом от Черного моря, спускается к более низкому уровню Каспия. Эти четыре обильные речные области расположились вокруг мидо-персидской середины, которая словно естественная цитадель господствует над окрестными низменностями. Здесь всюду обнаруживается крайне скудное развитие морских сношений: заносимые песками устья рек, мелководные моря, песчаные берега препятствуют заморской торговле в немногих существующих здесь прибрежных местностях; а там, где встречаются удобные и обильные пристанями берега, ими не пользуются; мидо-персидская Азия вообще отличается континентальным характером.
В ином виде представляется западная область исторического древнего мира. С возвышенной середины Азии во все стороны спускаются бассейны рек; а тут, напротив, вокруг открытого гостеприимного моря высятся горные хребты то в виде однообразных африканских возвышенностей, то в обильном разнообразии эллинских заливов и островов. В Азии цивилизованные страны отделены друг от друга малодоступною населенною хищными племенами, внутри пустынною средою; здесь же все порывается к служащему общею связью морю, к передвижению взад и вперед, к взаимным сношениям. Однако, северные берега этой среднеземноморской области представляются в более разнообразном и более расчлененном виде, нежели южные, африканские. Здесь, на юге, за выдающимися горами стелется обширная, знойная пустыня; она местами простирается до самого берега, а иногда между скал, по дну тесного ущелья одинокий поток пробивается до мелководного устья; там, на севере, в море выступают острова и полуострова, в материк вдаются глубокие заливы, и за всем этим вытянулся широкий альпийский пояс, пересекаемый местами потоками, наделенный удобопроходимыми высокими горными дорогами; а по другую сторону этого вала спускаются новые скаты, по которым множество рек стекают к другим недальним морям: вот уготовленное поприще будущего исторического развития. Вышеупомянутая срединная область на востоке прислонилась к более обширному, еще сильнее сплоченному восточному материку, лишенному, можно сказать, всякой истории; тогда как Средиземное море соединяется с обширным западным океаном, заливы которого воспринимают в себя реки тех стран, омывают эти места будущей истории.
Итак, обе области востока и запада расходятся по своим противоположностям. Но в местах взаимного соприкосновения они замечательно переплетаются между собою. Египет и Малая Азия, берега Сирии и Греции, вот места, занимающие это важное промежуточное положение.
На окраине африканских пустынь, в иерархических государствах египетских фетишей впервые занимается заря исторических воспоминаний: фараоны победоносно проникли на восток, до Колхиды и Геллеспонта, о чем до сих пор свидетельствуют древние памятники; но Египет утратил уже свое величие, когда только что стала пробуждаться историческая жизнь других народов; Африка уже не в состоянии была создать из своих недр новое историческое владычество.
Египет составляет переход в Африку, а Малая Азия в Европу; Египет однообразен и замкнут в самом себе; а Малая Азия с ее более разнообразными по очертанию берегами открыта и доступна: она изобилует внутри горными цепями и плоскими возвышенностями, этим поприщем шумных столкновений народов между Азией и Европой; она раздроблена между разными племенами, то и дело колеблется между востоком и западом и не в силах сама собою достичь прочного единства.
Берег Сирии вполне принадлежит Азии, а Греция — Европе; однако как та, так и другая страна захватывает владычество в противоположной ей области. Пуны в течение нескольких веков господствуют над Средиземным морем; эти морские бедуины рыщут и торгуют по всем соседним и дальним берегам; Финикия продолжает процветать и развиваться в своих колониях, в Карфагене, в Испании, на островах, тогда как в своем родном крае она погибает. А Греция в свою очередь, рассадив с чрезвычайною энергией и на восток и на запад, по всем окрестным берегам, множество отпрысков, простирает свое оружие и свои завоевания до внутренней Иранской возвышенности, водворяется не только на этой высокой твердыне, но также и повеем окружающим ее низинам, захватывает также Малую Азию, Сирию, даже Египет; из Азии и Африки она господствует над восточным бассейном Средиземного моря, точно так же как Карфаген над западным. Тут переплетаются необычайные условия; исконный антагонизм между Азией и Европой здесь как будто поменялся своими полями; первобытные свойства, естественные данные подчинились результату истории и утратили всякое значение.
Затем возникает господство Рима над Италией; он клином втиснулся между карфагенским западом и эллинским востоком. Когда, наконец, Рим одержал победу над тем и другим, то центральная твердыня западной Азии также покорена была новым народом; подобно тому как римляне над бассейном Средиземного моря, так и парфяне стали владычествовать от Инда до Армении. История вновь распределилась между теми же обширными областями; но их население изменилось; после продолжительных тревожных колебаний с севера нахлынули германцы, а с юга аравитяне, и совершенно переместили центры исторической жизни.
Таковы в самых общих чертах географические условия, служившие основою древнеисторического развития во всем его составе. Однако географические данные, местные особенности существенно повлияли еще и в другом отношении: от них зависел языческий характер древности.
Заглянув в прошлое, мы в рассматриваемых нами областях застаем народы, отдельные племена в совершенном разобщении, независимыми друг от друга, занимающими строго ограниченные области; они как будто составляют продукты такого-то края, такой-то почвы, как бы органически срослись с нею; человеческая жизнь, сливаясь все еще с жизнью природы, заимствует от нее свой склад, свой тип. Кто опишет первое пробуждение духа? Он заявляет себя уже в первом слове; в самом звуке этого слова чуется ему таинственное сходство с обозначаемым им предметом; он создает вокруг себя свою собственную сферу бытия. Таким путем дух, претворив в себе эту окружающую его природу, осваивается с нею. Ко пока она одна только составляет источник его приобретений, цель его стремлений. Представляемым ею опасностям, возбуждаемым ею потребностям отвечают также средства, какими они преодолеваются; природа определяет пищу, образ жизни, обычаи; она служит почвою, на которой развивается дух, материнским его лоном, от которого он порывается на свободу. Откуда бы ни возникло чаянье высших небесных сил, он приурочивает их к известному месту, образу, бытию. Эти силы проявляются в творческой деятельности природы, там созерцаем мы их, оттуда заимствуем их имя, их образ; сами по себе они не что иное как выражение, как слово для этой природы, для окружающей нас родной среды. Это те силы, на которых основывается строй жизни, цивилизация; они издали законы, создали государство; последнее, как и всякая особь, состоит под их покровительством; культ, соединяющий верующих в эти силы, проникает не только в жизнь частного лица, но в государственный закон и социальный строй. Таким-то образом к местной замкнутости присоединяется еще самая тесная связь государства с религией; чем, наконец, и завершается строго сосредоточенное объединение каждого народа в отдельности. Предоставленный самому себе, в пределах своего родного края, благодаря присущей ему на родной почве развившейся способности, этот народ вырабатывает непосредственную, ничем еще не связанную судьбу своего собственного, от природы предоставленного бытия. Изучить, усвоить, выразить эту природу, составляющую его принцип, вот в чем заключается его история. От таких начатков далеко еще до идеи об едином обнимающем все народы человечестве, об едином царстве, которое не от мира сего, — до той идеи, полным выражением которой служит явление Спасителя! Вот та цель, к которой стремится развитие древнего языческого мира, вот с какой точки зрения следует постичь его историю.
Древней эпохе надлежало преодолеть разобщение народов, высвободиться из-под местных, естественных условий, заменить национальное развитие личным и вместе с тем общечеловеческим. Падение язычества, вот высшая цель, которую древность в состоянии была достичь своими собственными силами.
Все без перерыва, с возрастающим напряжением стремится к этой цели. На Востоке перед нами один народ за другим выступает на поприще истории; он нападает на своих соседей, побеждает их, владычествует некоторое время, а потом сам подчиняется власти нового, более сильного врага; наконец, персы покоряют себе весь состав исторически сложившегося Востока. Стремление к более и более высоким принципам встречается не исключительно у одного какого-нибудь народа; каждый из них проходит предназначенное ему о г. природы поприще. Потом, совершив свой подвиг, окруженный богатым достоянием национальной культуры, искусств, наук, самопознания, он подпадает власти другого народа, наделенного от природы более высоким принципом и призванного поэтому к владычеству. Но постольку, поскольку тот высший принцип сам по себе оказывается лишь национальным, он не в состоянии вполне охватить и возвысить покоренных, а может только поработить их и держать в повиновении. Персидская Азия составляет единую державу, но единство ее заключается лишь в самом государе и в орудиях его власти; а племена сохраняют своих богов, свой язык, свои обычаи и законы, однако все это подвергается презрению и не более как лишь терпимо; национальная независимость, воинская доблесть, внушаемая родным краем самоуверенная гордость, все это утрачено; а в этом-то для порабощенных и заключается их последнее, им присущее благо; оттого-то они так цепко и держатся за него.
И как изменилось все это! Перед нами сама в себе сокрушилась вся внутренняя жизнь народов. Ведь она возникла благодаря тесной связи религии с государством. Бога с миром. А теперь эти два начала расходятся; прежнее государство разрушено; народы не отрекаются от божества, но мир не заключается уже в нем, он существует без него, он перед ним одно лишь ничтожество. С распадением исконного священного государства, на развалинах иерархии возникает акосмизм, именно то отрешение богопознания от мира, которое не что иное как выражение немощи и скорби.
Но это возникло не вследствие одного такого распадения. Преобладание персидского начала заключалось, можно сказать, в том, что почином его и принципом было разъединение религии с государством, так что государство перестало быть жреческим, а хотело быть царским; при этом мир признается предметом стяжания для царства света, а человек становится сотрудником божества. Суровые, воздержанные, мужественные, неутомимые в деле распространения царства света, персы пустились завоевывать мир; это была первая нравственная сила Азии, и никакой народ Востока не был в состоянии воспротивиться ей.
Греческий мир положил ей предел. Тут стала развиваться иная богатая, своеобразная сфера жизни, почти во всех отношениях совершенно противоположная Востоку.
Пространство, на котором подвизался греческий мир, вовсе не велико; но какое разнообразие форм, какая пестрая смена поморья и материка, долин и гор, твердой земли, заливов и островов; тут, по соседству друг с другом встречаются разнородные местные виды, самые резкие переходы естественных условий. Всему этому отвечает также и население, пропасть мелких племен; независимые и резко отделенные друг от друга, крайне подвижные, они находятся в постоянной распре и борьбе друг с другом; руководясь в образе жизни, действиях и помыслах исключительно своеобразными местными особенностями, они подчиняются им вполне. Эта родная им природа является не в виде ничтожества; напротив, в ней живет и зиждется божество, оно составляет ее жизнь, ее откровение, ее личность, несметный сонм божественных образов, разнообразных как и те мелкие племена и общины, что поклоняются им. При всем том, во всех этих племенах, в их местных культах и обычаях, в различных диалектах существует некоторое сродство; соседство, неминуемые сношения с соседними племенами побуждает к сближению и взаимному соглашению. Божества разных племен и мест стали слагаться в группы богов, священные сказания, соединившись, слившись друг с другом, стали представляться в новых сочетаниях. И по мере того, как смутный символический характер древних местных естественных культов уступает человечно-нравственному началу, идея о всеобщеэллинской национальности все решительнее возносится над партикуляризмом мелких племен и местных диалектов. Около того времени, когда стало возникать персидское царство, эта идея пробудилась уже, хотя и не успела еще сложиться окончательно.
Греческие племена, как оказывается, с самого начала уже вышли из-под влияния естественных условий, которыми скован был древний Восток. Они отнюдь не замыкаются в касты, и культ богов у них не присвояется особенному жреческому сословию; у них нет священного писания, которое служило бы основою, а также и пределом их дальнейшего развития, ни иерархии, которую пришлось бы поддерживать как слепок божеского строя, ни общей царской власти, которая могла бы в концентрических развитиях вести их далее. По мере того как их миросозерцание становится шире и свободнее, преобразуются также их религиозные идеи, и все сильнее и сильнее возникающие личные свойства начинают преобладать над местными обычаями, над нравами предков. Народы Востока неизменно коснеют в известных пределах, тогда как греческая жизнь отличается подвижностью, разнообразием, изменчивостью и способностью преуспевать согласно внутренним преодолениям. Какая неутомимая деятельность, какие смелые предприятия и порывы проявляются тут всюду. по всем направлениям; и своеобразный эллинский отпечаток обнаруживается не только в том или другом месте, не только в той или иной форме: Сицилия, Иония, дорийцы, острова, все они принимают участие в общем деле; все они, соединившись вместе, составляют греческий мир, тот мир, что, толпами стекаясь на праздник Олимпийского бога, любуется играми и самим собою.
А в чем состоит их общее дело? Это то, что в Греции впервые появилось на поприще истории и достигло гам чрезвычайного могущества; это есть выражение именно того поступательного движения, которое, опережая действительное, настоящее и реальное состояние, постоянно стремится постичь, выразить, осуществить на практике идеальную цель, с тем чтобы потом, начиная с преобразованных таким образом действительных состояний, снова стремиться далее. Назовем это цивилизацией.
В эпоху, когда возникает могущество Персии, эта цивилизация переживает важный кризис. Эпическая песнь в поэзии и мифах переросла естественную основу эллинских религий и сделала ее неузнаваемою; силы природы и их действия преобразились в героев с их подвигами и страданиями; в мифологии, отчасти также в религии утратилась связь божеских властей с действительностями; а пробудившееся умозрение стало в то же время собирать эти мифы в виде внешней истории и, обсуждая их, допытываться вместе с тем той утраченной связи, исследуя ее вне области религии. Тогда возникла проза: началось вписывание народов и их прошедшей жизни; возникла натурфилософия ионийцев; Пифагор в мистерии чисел и количественных отношений открыл принцип вещей; элеаты доказывали небытие всего существующего. Поэзия в то же время обогатилась новым видом, драмою; все те образы, которые из прежних религиозных понятий в эпических песнях преобразовались в типы восторженной фантазии, драма представила очам зрителя, воплощая их непосредственно в действующие и страдающие личности; она проходит весь цикл священных легенд, но группирует и преобразует их согласно новым воззрениям и этическим условиям; она как на следствие всего этого указывает на древние религиозные учреждения, на храмы и празднества богов, на исконные зачатки городов, племен и народов; всему, что существует и во что веруют, она придаст новый смысл, отвечающий требованиям более развитого сознания.
И в самом деле, все это уже достигнуто. Все существующее признается не потому только, что оно существует; необходимо, чтобы сознавалось его право существовать и заявлять себя; софистика стремится распространить это требованье на все виды действительности, исследовать конечные причины и пели. В политическом отношении тот же принцип осуществляется в демократии Афин, решительно наперекор Спарте и ее основанной на коснеющих обычаях организации. Эллада разбилась на два лагеря, «за» и «против» этого движения, возникает борьба, которая впервые в истории восстановляет не просто народ против народа, толпу против толпы, но самые принципы один против другого. Афины по-видимому потерпели поражение, но идеи новой эпохи неодолимо распространяются всюду; демократия, просвещение, критические исследования господствуют в эллинском мире.
Эллинские государства, правда, существуют еще в разнообразных видах, исполненные обычаев, связанные с культом местных богов; все это древние, фактические лишь организмы; всюду государство существует лишь в форме «города», общинная и государственная системы не отделяются друг от друга. Но над ними господствует политическая теория, пытаясь преобразовать действительность, от которой она так сильно уже отклонилась, проникая в разные места, достигая временных успехов, в Критии, Эпаминонде, Дионе. Вместо старинных городов с их закоулками, удовлетворявших в свое время потребностями жителей, возникают новые с прямыми, широкими улицами и правильными кварталами; точно так же и в дела правления начинают вторгаться новые рациональные попытки. Это был самый замечательный переворот в развитии эллинизма. Не следует превратно понимать эту эпоху; все, что нам представляется основою государственной системы, свобода и право личности, все это предстало в греческом мире как порча доброго старого времени. Тогда само собою разумелось, что отдельные личности существуют только ради государства и благодаря ему, они всецело претворяются в него; вне государства они лишены самостоятельного существования; о частных, о чисто человечных отношениях еще и помина нет; грек той эпохи был гражданин. Потом возникает крутой переворот: софистика, а впоследствии и демократия противопоставляют личное право человека гражданскому, личный интерес государственному; государство не властно более признавать вполне и всецело своими тех, кому достаются лишь его почести и обязанности. И при всем том это государство не в состоянии добиться чисто территориального значения. Из жителей страны одни только родовитые, урожденные граждане ее, как прежде, так и впоследствии принимают участие в самодержавной власти, в верховных правах, в зачастую доходных почетных должностях. С гражданским званием перестали уже отождествлять воинскую повинность; защита отечества предоставляется наемникам, и политика этих республиканских государств обусловливается личными интересами привилегированных граждан, боязнью ввиду чрезвычайных повинностей, особенных усилий, возможных восстаний подчиненных, которых продолжают беспощадно и своекорыстно угнетать. Везде ощущается противоречие между обычными отношениями и более зрелым сознанием, между прежними политическими порядками с их принципами и новыми теориями с их требованьями; государства, как внутри, так и вовне отрешились от своих прежних основ, не усвоив себе новых.; это исполненное тревог и немощи состояние служит зародышем новой эпохи. Она пытается усвоить себе теорию; она сознательно возвращается к старым основам государственного строя. Государство по-прежнему становится тем началом, ради которого и благодаря которому существуют отдельные личности. Но так как оно признает себя и стремится быть всеобъемлющим началом, то и становится властью, превышающею признанные уже права отдельных лиц, отвлеченным понятием, господствующим над гражданским обществом; оно не слагается уже из свободного и деятельного соучастия всех, а стремится осуществить себя в немногих особях или в одном лице, подчиняя остальных известным уставам; занимающиеся низкими промыслами не должны приниматься ни в какие ведомства, ни в суды, их следует считать несовершенными гражданами; труд следует распределить не только относительно необходимых потребностей жизни, но также относительно управления государством и военной организации. В таких-то и тому подобных предложениях Аристотелевой политики проявляется преобразованный способ воззрения той эпохи; требуется ввести отделы в правительственных учреждениях, в которых естественные различия сами по себе не имеют уже никакого значения; миновало время, когда «город» был крайнею политическою единицею, так сказать, ячейкою государственного организма, а по демократическому характеру эпохи в связи с лишением прав рабов и иногородцев оказывается невозможным ввести новые органические образования в самом гражданстве; при всякой попытке подобного рода вместо сословий возникают партии. Выведенная из отживших исторических состояний теория не удовлетворяет более; возникновения потребности понуждают обратиться к иным средствам. Новые тенденции направили свою энергию к противоположной стороне; вышеупомянутые политические единицы сами должны подчиниться более обширным, всеобъемлющим совокупностям; от городского управления следует перейти к государственному, в пределах которого первое становится лишь общинного самостоятельностью, пользуясь впрочем во всем составе государства правом и гарантией.
Достичь этого, казалось, можно было двумя путями: при посредстве или федеративной или монархической организации; вот два принципа эллинистической эпохи. Федеративное направление с возникновения Греции обнаруживалось, правда, уже в самых разнородных видах; однако, раздробляющий и разобщающий характер греческих развитии расторг же ведь амфиктионию, расторг все праздничные и племенные союзы; а иногда казалось невозможным согласовать свободу отдельных политий с требованиями союза, или союзное отношение подавало повод к гегемонии какого-нибудь отдельного города, вследствие чего равноправность заменялась господством и подданством; так между прочим Афины при Перикле, Спарта с той поры как она победила афинян, Фивы во время их подъема; даже вторично составленный Афинами союз был лишь попыткой опять добиться устраненного господства в ущерб новым союзникам. Всякое вновь возникавшее властолюбие возбуждало все новые мятежи; между государствами помимо договора не существовало иного права, и именно вследствие отсутствия международного права Греция распалась на мелкие части.
Монархические тенденции добились уже более твердой организации. Им также предшествуют начатки в древнейшей эпохе Греции; после падения героической царской власти они возникали то тут, то там в зародышах демократического движения, всего сильнее и прочнее в Сицилии. Но все по были лишь переходные образования; тиран был не что иное как первый, самый богатый и наиболее мощный из граждан. Основать то, что Аристотель называет всецарством (???????????), возможно лишь тогда, когда государство в качестве державы находится во власти одной личности; Алкивиад чаял такую организацию, старший Дионисий пытался осуществить ее, Фессалия последовала за этими новыми стремлениями. Но они могли исполниться лишь в издревле наследственном македонском царстве, где никакие городские политии не изменяли старинного народного строя.
Тут обнаружилось замечательное обстоятельство. Оба пути, монархический и федеративный, как казалось, готовы были соединиться. Филипп покоряет раздробленные силы Греции, потом вновь возбуждает прежнюю вымершую амфиктионию, соединяет греческие политии в коринфском синендрионе и заставляет признать себя главным полководцем соединенных греков; самостоятельные внутри, они должны объединиться на борьбу с варварами; наконец-то, кажется, великий антагонизм единства и свободы готов примириться. Однако власть Филиппа и Александра была чересчур сильна, так что внутренняя самостоятельность городовых положений подвергалась опасности, а партикуляристический порыв в них был слишком могуч, и города воспользовались первым представшим случаем с тем, чтобы расторгнуть союзный договор. Как опустошительны были войны Греции в эпоху диадохов; то и дело раздается воззвание к свободе; но с той поры как она отвергла единство, это последнее свое убежище и спасение, у нее не стало более пристанища; от старинных рассеянных политий не осталось ничего кроме немощи и грустного воспоминания; жизнь Греции, казалось, окончательно вымерла. Однако от корня высохшего дерева, как выражается один древний автор, пошли новые отпрыски. Известные федеративные тенденции осуществляются наконец в Ахейском союзе; равноправность союзных городов, верховная власть в сообществе всех вместе и общинная самостоятельность каждого из них, — вот главные постановления в этом союзном государстве; в противоположность прежних времен этот союз всего полнее осуществляет в некотором отношении политическое развитие новой эпохи.
С другой стороны стоят монархические тенденции. Благодаря завоеваниям Александра в Азии они успели развернуться на просторе, а вследствие быстрого распадения его царства стали слагаться в различных видах. Тотчас по его смерти литература изобилует сочинениями о царской власти; теория многосторонне исследовала эти новые организации, она господствовала над произведениями исторической фантазии в ту эпоху. Царская власть во главе национального войска, стратегия высокообразованного греческого мира, — вот какими средствами достигнуты завоевания Александра; македонское оружие и греческое образование — вот главные опоры новых государств. Бесконечное разнообразие прав, учреждений, образований, культов подчиняется новому интересу государства; не вытекая из них, не связанное с ними естественным путем, государство господствует над ними в своем обособленном и замкнутом положении; — окруженное другими в таком же роде основанными державами, оно в сношениях с ними руководится династическими и территориальными интересами, основывает свое право на взаимном признании и на обоюдной гарантии. Эти царства опираются на постоянные войска, представляют внутри и вовне единую правительственную власть, присвоившую себе все права и средства подданных; они управляются центральною администрацией, исходную точку которой составляют двор и кабинет царя. А сам царь, служа олицетворением этого государства, составляет предмет благоговения и культа, как некогда городские божества, в которых древние политии олицетворяли идею государства и которых чтили как действительную власть. Так возникла совершенная противоположность между государственным и религиозным началами, которые некогда совершенно сливались.
Вот до чего уклонилось наконец от своих начатков эллинское «государство»; оно не походило уже само на себя; однако, путем собственного своего развития, оно преобразовалось в эти эллинистические формы. Миновало время, когда человек мог быть только афинянином, спартанцем, тарентинцем, только гражданином; поприще частной жизни стало возможным, и учение Эпикура служит выражением и содержанием изменившегося настроения. Прежняя исключительность исчезает даже в более широких еще размерах. Вначале ревниво обособлялись мелкие и мельчайшие городские области; гражданин соседнего города считался чужестранцем, врагом, если только особые договоры или священные союзы не обеспечивали мир. Потом пробудилась идея об общем греческом начале; тогда тем резче стала ощущаться противоположность между греками и варварами; даже Аристотель еще заявляет: они рождены быть рабами;[1] он советовал Александру обращаться с греками как полководец, а с варварами как господин, о первых печься как о друзьях и родных, а с последними поступать как с растениями и животными.[2] Однако, и этой, последней от природы установленной противоположности суждено было рушиться. Александр положил почни великому делу; «Он, — говорит один древний писатель,[3] — всем повелел считать своим родным городом мир, его акрополем — лагерь, родственниками всех доблестных, а чужестранцами дурных людей». «Много прославляемый план республики Зенона, основателя стоической школы, — говорит тот же автор, — сводится к следующему принципу: нам не следует более жить в разобщении по городам и весям, наделенным особыми исключительными правами; напротив, мы должны всех людей считать своими односельцами и согражданами, и все должны пользоваться одинаковою жизнью и одинаковым урядом подобно совместно пасущемуся, на общем выгоне питающемуся стаду». У народов, как у греков так и у варваров, впервые возникает понятие об их со общности; различные государственные организмы, взаимно признавая друг друга, впервые вступают в сношение на всеобщей основе; появляются начатки государственной системы, влияние которой стало простираться за пределы эллинского мира, пока оно не встретило преграды в универсальной тенденции римской республики и не сокрушилось окончательно.
Параллельное этому развитие, подобная наклонность греческого мира стать всеобщею силою, под властью которой слились бы народы всего света, вот что обнаруживается по всем направлениям.
Религии, как мы видели, служили самым существенным выражением различия между народами и племенами. Они с ранних пор нигде не проявлялись в таком пестром разнообразии, как у эллинов. Чаянье бытия и действия божества, потребность в сочувствующем нам промысле божием, созерцаемом прежде всего в природе, все это выразилось в виде священных историй, в виде аналогичных человеческим делам и скорбям событий. Потом началось известное слияние племен, распространение эллинских колоний, приуроченье к новым местам; благочестивое чувство везде открывало источник новых религиозных настроений; оно благоговейно присоединяло их к своим исполненным жизни верованиям и, пышно разрастаясь, развивалось и разветвлялось все далее и далее.
Но вследствие такого избытка пробудилась потребность проверить и урядить эти религии. Согласуются ли между собою все эти истории, эти генеалогии и теогонии? Изложенные по аналогии с человеческими событиями, они исследуются, испытываются, проверяются таким же мерилом; прагматизм начинает разрешать историческую сторону религии; священные некогда истории оказываются игрою воображения, привлекательными поэтическими образами, пригодными для новых поэтических целей и способными к значительным изменениям. Прежде они служили человеческим выражением всего, что люди видели, выражением мира в том виде, как его постигали. Но удовлетворительно ли отвечают они на вопрос о причинах бытия? Натурфилософия выходит уже за пределы древней космогонии, она исследует принципы мира, а вместе с тем и богов, она открывает духовную силу, образующую сущее вещество. Скоро, однако, натурфилософия также отринута; бытие признается несуществующим; одно только это сознание считается достоверным. Люди готовы уже отрицать богов, а вместе с ним отвергать все, что признается их уставом или учреждением; человек служит мерилом всему. Это самая опасная переходная пора смелого развития; оно неудержимо подвигается вперед: не человек составляет высшее начало, но то, что придает ему достоинство и силу, — добро, — превышающий всякое созидание вечный разум,[4] то единственное, вечно живое, в самом себе совершенное, все постановляющее начало, служащее само себе целью и целью всему, что становится бытием лишь тогда, когда идет по его следам.[5] Результатом греческой философии был самый чистый благородный деизм.
Но что же ввиду этого сталось с народной религией, с ее богами, мифами и преданьями, с ее жертвоприношениями и церемониями? Немыслимо, чтобы и ее также не коснулось все это; сама изменившаяся вообще атмосфера умственной и политической жизни должна была многообразно повлиять на нее. Необходимо, однако, тщательно отличать разные переходы в религиозной жизни. В ней, конечно, заключается положительное начало, которое сознается, в которое веруют; однако не ради одного только этого сознания поклоняются высшим властям; поклонение составляет потребность человеческой души; она успокаивается и удовлетворяется лишь в преданности высшему существу, под каким бы то ни было именем или видом;[6] это искреннее, унаследованное и привычное чувство все еще идет своею стезею, хотя сознание и начало переходить на новые пути, все более и более удаляться от своей исходной точки. Афиняне, правда, смеются над богохульными шутками комедии и удивляются смелым речам Диагоры, однако, они по-прежнему празднуют свои Панафинеи, и кощунство над мистериями подвергается самым жестоким карам. Даже наука пытается результаты своих исследований вновь примирить с народною верою, опять примкнуть к ней. Солнце, луна и звезды суть божественные существа, по-видимому и рожденные чада вечного отца, говорит Платон; помимо них существуют еще другие боги, знать и возвещать происхождение которых свыше наших сил; но следует верить в них, оттого что их сыновья и внуки, поучая людей, свидетельствовали о них; не следует верить лишь поэтам и их кощунским описаниям.[7] Аристотель в сферах созвездий, приводимых в движение вечным божеством и так же как оно вековечных видит тех различных богов, которых признавали праотцы; но впоследствии, с целью убедить толпу, ради законов и обшей пользы, они присоединили сюда мифические сказания и изображали богов подобно людям или иным существам, согласно с чем и приписывали им другие тому отвечающие свойства.[8]
Итак, наука отринула то, на чем греческий дух отпечатлел наиболее свойственный ему характер, мифологическое богатство религии, личное изображение богов. Тщетно стоики, прибегая к толкованиям, при посредстве пантеистических аллегорий пытались придать смысл положительному содержанию всеобщей веры и вновь подтвердить эмпиризм священных историй в научной систематической связи; им не удалось ни опровергнуть нее более и более обострявшуюся историческую критику, ни примириться с результатами прогрессивного естествознания, и они стали прибегать к инсинуациям, с целью подавить неопровержимые выводы.[9] Тщетно Эпикур, всецело замкнувшись в квиетизме субъективного лишь чувствованья, пытался поддержать положительное содержание веры в том виде, в каком она сложилась и, не обращая внимания на увлекающие успехи научного развития, признать ее именно потому, что она признается всеми вообще;[10] но в шатком индифферентном отношении его учения к вере обнаружилось, что даже во всеобщем веровании формальный принцип греческой религии был уже сильно потрясен и расстроен материальным принципом умственного развития.[11] Смелая рука неминуемо должна была низвергнуть, наконец, это прошившее и подрытое здание всей традиции и, как бы ужасно ни было крушение древних почтенных развалин, открыть вместе с тем свободное поприще без того уже развившимся воззрениям. Вот в чем состоит высокое значение Эвгемера и его «Священной истории»: боги, как подтверждается достоверными и засвидетельствованными преданиями, были не что иное как люди; они добились поклонения благодаря частью сообщенным ими благотворным изобретениям, частью своему могуществу; Зевс был не кто иной как царь известного острова, покоритель мира, по которому он прошел пять раз, ознаменовав памятниками свои победы; он воздавай жертвы эфиру и только ему одному, переименовав его по своему деду Урану и т. п.[12]
Рассмотрим теперь результат. В религии человек чувством, знанием и волею вступает в сношение с божеством; у язычника благочестие также состоит в том, чтобы своею личностью быть а своем боге и согласно с таким призванием своей личности направлять волю, сознавать это призвание своего чувства и хотения, наконец постичь его по всем направлениям и во всех отношениях. Лишь в совокупности всех этих условий заключается религия. Что же станется с греческим язычеством, если знание вступит в полное противоречие с самим чувством? Чувство лишается своего определенного содержания; остается лишь одна религиозная потребность, которой все-таки не в состоянии удовлетворить отвлеченные выводы разума. Прадедовские боги не служат истинным выражением божества; или подобно им боги других народов точно так же представляют собою известную долю божества; или как те так и другие служат лишь понятиями о той же высшей силе или о тех же силах, и нельзя знать, не обнаруживается ли в том или другом месте божество в истинном виде. Потому-то Александр и волен поклоняться египетским и вавилонским богам, точно так же как и своим родным, а в боге индусов почтить ту же высшую силу, которую Аристотель признал вечным творческим разумом.; потому и Гадес из Синопы можно было перенести в Александрию, где поклонялись ему и воздвигали храмы как Серапису; таким образом открывается полный простор теократии; религии всего света, из которых каждая служила некогда своему племени, своему краю непосредственным и местным выражением, оказываются теперь отблесками высшего единства, они в нем подразумеваются; они не разобщают более народов, а напротив, объединяют их, благодаря высшему разумению, какое выработано греческим духом. Удовлетворяет ли, однако, это высшее знание также воле и чувствованию? Хотение и действие давно уже отрешились от почвы религиозной жизни; со времен софистов эгоизм и своекорыстие стали вообще всем вразумительными принципами поступков, и лишь углублявшаяся в знание философия, а отнюдь не религия, в состоянии была воссоздать более благородную этику; знание и хотение выделяются из области обычной религии. А чувствование? По мере того как утратилась уверенность в свои родные основы, неудовлетворенное чувство стало ревностнее обращаться ко всем) чуждому, сокровенному, непонятному; вакхические культы размножаются, мистерии Исиды и Митры распространяются, астрология, волшебство, пророчества проникают всюду. Настала самая смутная эпоха в религиозной жизни человечества, религия явно распадается на свои составные начала. Иным людям заменою религии служит удобное нравоучение: наслаждаться и избегать беззаконий; другие, гордясь своею гностикою, не чают даже, что лишились веры; третьи распутными оргиями, постами и бичеваниями заглушают громкий вопль своей души. Потух кроткий согревающий огонь внутреннего очага, и люди тщетно добиваются нового света, для того чтобы озарить пустынную тьму внутри и снаружи.
Если, однако, высшею задачею древнего мира было разрушить язычество, то греческий мир прежде всех подрыл под собственными ногами почву, на которой он развился, с тем чтобы впоследствии, переселившись к варварам, просвещая, возбуждая и разлагая, довершить у них то же самое. Таким образом это эллинистическое образование распространяется по всему побежденному Востоку; оно проникает уже на Запад: Рим, находясь уже на пути ко всемирному владычеству, начал свою литературу с подражания грекам, александрийцам, с перевода Эвгемера.
Таковы главные моменты политического и религиозного переворотов. Нам пришлось бы рассмотреть все отдельные формы жизни, для того чтобы понять, каким образом к завоеванию Александра могло присоединиться такое чрезвычайное преобразование в мире. Укажем только на некоторые подробности.
В греческом мире везде обнаруживается одно и то же отрешение от родины и естественных местных условий, переход к общим, так сказать космополитическим формам. С тех пор уже, как сокрушилось аттическое господство на море и вместе с тем пала ее исключительная и торговая политика, значительно повлиявшая на исход пелопоннесской войны, коммерческие сношения эллинского мира чрезвычайно расширились. Когда реакция одержала верх над аттическим могуществом, то Византия, Гераклея, Кизик, а в особенности Родос[13] получили совершенно новое значение, а западные греческие области впервые стали высылать свои военные корабли в Эгейское море. Благодаря демократическому духу времени возникают энергия и размах коммерческого движения, соперничество между новыми важными гаванями, расширение их сношений с отдаленными и чуждыми краями, вследствие чего политический характер эллинской жизни значительно изменяется. Земледелие все более и более отступает на задний план перед торговлею и фабричного промышленностью, натуральное хозяйство перед денежным, и независимость значительного имущества заняла место обок с политическим правом по рождению. Необходимо иметь в виду это промышленное и коммерческое движение для того, чтобы вполне оценить основания Александром и его преемниками множества городов.
Всюду оказывается, что для широкой и беспокойной натуры греков родной край стал тесен. Они в качестве торговцев, авантюристов, путешественников, врачей, а более всего в качестве наемных воинов рассеялись по всему свету. Более десяти тысяч греков вместе с Ксенофонтом совершили уже поход к Вавилону в то самое время, как врач Ктезий пользовался высоким почетом при дворе в Сузах. С этих пор греческие наемники составляют большею частью главную силу персидских войск. Родосские братья, Ментор и Мемнон, предводительствуют персидским войском в самых затруднительных кампаниях; тридцати тысяч греков сражаются при Иссе за персидского царя; Дария до убийства его в Каспийских горах сопровождают четыре тысячи греков. Бурная эпоха борьбы диадохов еще более усиливала эту наклонность греков к наемничеству; их всюду можно встретить в Карфагене, также в Бактрии и Индии греческие наемники составляют ядро войска, а те 80 000 воинов, которых в праздник великих Дионисии в Александрии Птолемей II собрал на парад,[14] были исключительно македоняне и эллины.
Наука в свою очередь также содействовала тому, чтобы греческий дух за пределами родного края развить во всеобщую, миродержавною силу. Давно уже освоились с способностью созерцать действительность не фантастчески и без поэтической примеси. Заодно с интересом рационального наблюдения и исследования усилилась в той же мере потребность расширить область знания. Разница между образованностью и невежеством, которая в своих начатках во время софистов ограничивалась преобладанием формального развития ума, стала обусловливаться все более расширявшеюся сферою положительных сведений, и вместе с тем установилось новое и обильное последствиями отношение к эмпиризму. Аристотель уже удивляет не только своею ученостью, но также философскою глубиною; в нем уже все отрасли научного знания, каким обыкновенно характеризуется так называемый александрийский век, археология, филология, критика, грамматика и т. д. всецело соединяются с индуктивными науками. А в то же время накопился материал, изучая который всякий мог достичь высокой степени образования; ведь обучать значит заставить учащихся умственно пережить в существенных моментах ступени развития, какие исторически достигались и преодолевались долгим и тяжким трудом; а предлагаемая обучающимся азиатским народам греческая литература в ее дивной последовательности являет образцы подобного развития в самых типичных чертах. Таким путем греческое образование и может служить предметом преподавания и сообщаться другим народам. Само искусство обучать разработано уже систематически. Греки оказались способными поучать и образовывать варваров, которых победили македоняне.
Для того, чтобы надлежащим образом оценить значение Александра и его завоеваний, чтобы уразуметь их последствия, необходимо вполне, живо и наглядно представить себе все, что мы успели лишь набросать тут в коротких очерках. В истории не встречается более ничего подобного.
Варвары, которых покорил Александр, большею частью не были уже варварами. До дальних стран по ту сторону Тигра все это были народы незапамятной древности, обладавшие стародавними литературными и художественными произведениями, чрезвычайно богатою, даже под персидским игом не совсем еще заглохшею культурою. Ведь эллины с трудом и поздно лишь достигли на море превосходства над ловкими торговцами Сидона и Тира! А их мера и вес вышли из того Вавилона, о пышности, богатстве которого с изумлением говорит еще Геродот' Недаром же Платон и Эмпедокл посетили Египет с целью научиться у жрецов глубокой мудрости! Иные утверждали даже будто оттуда к грекам перешло все то, что они знали о божеских и человеческих делах. Далее, по ту сторону Тигра, за окраиной строптивых, покоренных горцев раскинулись области мидян и персов, которым древние священные книги повелевали вести оседлую жизнь, трудиться и ратовать за царство света, которому суждено завладеть миром. А затем еще древние культурные страны на Оксе и Яксарте, изумительное великолепие индийского мира с его искусством и поэзией, с его многосторонним уже развитием философско-религиозных учений. Правда, Александр застал также много племен, которые ему пришлось приучать к оседлости и к устроенному быту; однако, образование греков большею частью переходит отнюдь не к диким варварам, а скорее к народам древней, своеобразной культуры; оно не уничтожает последнюю, но с изумлением созерцает се и пытается согласовать ее с собою.
Ничего подобного этим отношениям не встречается более в истории человечества. И в самом деле, когда Рим ведет борьбу не с варварами, то он сам ревностно воспринимает признанную высшую образованность побежденных. Германцы в качестве варваров проникают в Римскую империю; вместе с христианством и благодаря ему они усваивают себе уцелевшие остатки образования античного мира. Аравитяне также развиваются лишь, приходя в сношение с цивилизацией, какую застали в царстве Сасанидов, в провинциях греческой империи, в Индии. А монголы, турки, норманны тем еще более подчиняются высшей культуре. Даже рыцарский запад воспламеняется лишь, благодаря столкновению с чрезвычайно богатою культурой сарацинского мира; при всем том и тот и другой не столько проникаются взаимно, а скорее отталкивают друг друга. Американское население исчезло, уступив место колонизации современной Европы; а всего более аналогичные с греческими условиями отношения современной Индии все-таки лишены главного начала: в ней чужеземные властители не приурочиваются всецело и бесповоротно к новой стране, не становятся ее гражданами.
Это на самом деле и совершилось только однажды. В замечательном отношении победителей к побежденным и обнаруживаются именно самые своеобразные проявления эллинизма. Исследовать их точнее чрезвычайно трудно тем еще более, что недостаток преданий в этом случае не восполняется даже поучительным примером аналогичных условий. Нам не раз придется прибегать к гипотезам и довольствоваться, если тут или там какое-нибудь единичное известие совпадет с ними и подтвердит их.
Отличительное свойство персидского владычества, два века тяготевшего над Востоком, заключалось, в основном, в том, что единство этой державы было чисто механическое; от подвластных племен требовалось только подчинение, а затем национальности продолжали существовать по-прежнему. Владычество персов было как бы поверхностное, благодаря чему нации никогда не могли забыть, что они утратили свою независимость. Вследствие этого то и дело возникали мятежи, караемые выселением, а не то даже искоренением нации. Никогда ни одна держава не была до такой степени неспособна управлять, как военно-патриархальное персидское царство. Оно установило одну лишь власть силы в самом грубом виде; оно поддерживалось лишь трезвою энергией победоносной орды и беспрекословною покорностью ее персидскому царю. Пользуясь чересчур сильною властью, как царь так и персидский народ скоро развратились;[15] сатрапы стали как бы державцами в своих областях, управляли ими с полным произволом, не подлежа ответственности, потворствуя лишь своим страстям и прихотям, Вновь возникавшие, крайне бурные мятежи подавлялись лишь с величайшим напряжением и сопровождались тем более сильным кровопролитием. Состояние казалось безвыходным, пока не приспела помощь извне.
Тут именно явился Александр. Со своим малочисленным войском он, даже и побеждая, ничего не достиг бы, ее ли б нации хоть сколько-нибудь были преданы персидскому владычеству. Потому-то и немыслимо было, чтобы с победою изменилось одно только имя властителей; Александр должен был вступить в иные, положительные отношения к древним национальностям Азии. В новом царстве нельзя уже было восстановить прежнюю национальную независимость; она сокрушилась сама собою и оттого стала невозможною- следовало, однако, открыть новый строй, который усвоил бы себе сохранившееся еще от прежней национальности живое начало, и развить его далее. И вот царь в Вавилоне и Мемфисе совершает жертвоприношения по предписанию священных каст,[16] он вступает в родство с бактрийскими князьями, с персидским царским домом; в Сузах его полководцы и множество воинов вместе с ним отпраздновали свадьбы с азиатскими женами. Греки и македоняне расселились колониями по всей Азии, азиатская молодежь обучалась македонскому военному искусству и поступала в армию. Запади Восток должны были слиться в одну нацию, и в этом соединении каждая из наций, принимая согласно ее отличительным свойствам участие в эллинистическом развитии, обогащаясь вновь оживившимися, обеспеченными сношениями по всем направлениям, уверившись, благодаря стройной и легальной администрации, в неприкосновенности своего имущества и права, должна была найти замену той прежней резко разобщавшей независимости, непригодной более для изменившегося мира.[17]
Однако смерть Александра прервала начатое дело. Царство распалось вследствие ужасных усобиц; царский дом был злодейски истреблен; сатрапы и полководцы пытались основать независимые владычества; в нескончаемой изменчивой борьбе они погибали один за другим; Греция переходила от одной партии к другой, в Македонии державцм в быстрой смене следовали один за другим; нашествие галлов разрушительно распространилось по Македонии и Фессалии и проникло в Малую Азию; а родина всемирнозавоевательного владычества, всесветно-преобразовательной цивилизации, Македония и Греция, ниспала до ничтожества в политическом отношении.
Однако, вопреки всем этим смутам, даже с содействия их, эллинизм распространился, утвердился и стал многосторонен. В последнее время диадохов слияние греко-македонской и восточной цивилизации осуществляется уже во всех главнейших чертах; оно поддерживается в новых средоточиях умственной и политической жизни. Македония поднялась вновь, хотя в более ограниченных пределах и в духе нового времени. Греция также пытается создать новые политические союзы. Но только греческий мир в Италии и Сицилии, которого почти вовсе не коснулись перевороты на востоке, падал все более и более после тщеславных, но поистине величавых замыслов Агафокла, а вскоре он и совсем погиб.
Перейдем наконец к подробностям. Какими путями эллинское и македонское начало успело проникнуть на Восток?
Не подлежит сомнению, что самым важным средством следует признать основание городов Александром и его преемниками; эти колонии в изумительном количестве встречаются до самого отдаленного востока. Один Александр по достоверным, не преувеличенным показаниям основал более семидесяти городов.[18] В немногих из них лишь вкратце упоминается, каким образом он населял их. Об основаниях его преемников известия еще скуднее. В общем итоге оказывается следующее.
Варварам свойственна характеристичная черта жить вне городских общин;[19] у них нет городов, а только селения. Как бы обширны ни были последние, какими бы крепкими стенами они ни обводились, как бы ни процветали в них промышленность и торговля, но они были лишены политического строя; все эти селения представляли либо постоянные резиденции, либо скучившиеся вокруг священного храма толпы народа, либо обширные рынки, вообще все, что угодно, но только не города в том смысле, как понимали их греки. Отличительною чертою греков, напротив того, служит город, полития (πολητεία).[20] В этой-то форме в течение четырех и более веков совершалось чрезвычайно богатое развитие греческой жизни: каждая из колоний была новым городским организмом, исходною точкою новых таких же животворных общин. Вот этою-то формою Александр и воспользовался главным образом для осуществления своих планов. Знаменательно то, что Аристотель написал трактат: «Александр или о колониях».[21]
При своих основаниях Александр не руководился исключительно, ни даже преимущественно, военными целями; напротив, во всем он, как оказывается, решительно имел в виду новыми рынками начертать постоянные пути для возникших торговых сношений, создать среди политически неразвитых племен средоточия твердой оседлости.[22] Диадохи и эпигоны продолжали это дело более или менее в его духе. В основаниях городов и — заключается настоящая основа зллинизирования.
Эти новые города примыкали обыкновенно к существовавшим уже селениям; зачастую два соседние селения присоединялись к новому городу. О пределах городской области не имеется точных сведений; судя по Магнезии, надо предполагать, что новым гражданам отводились земельные участки, избавленные от десятины.[23] Александр преимущественно расселял военных ветеранов, как македонян, так и греков; ими однако отнюдь не ограничивался состав новых жителей; вместе с тем привлекались в особенности уроженцы края, и чужеземцам, неэллинам наверное также открыт был доступ, так между прочим при Александре и впоследствии везде принимались евреи. Некоторые поселения отличались, правда, под названием македонских, ахейских и пр.; но вообще преобладало пестрое смешение эллино-македонской народности с туземного.
Судя по многим примерам, в таких городах вводится затем полития по эллинскому образцу.[24] При этом упоминается «совет и народ»; они разбирают и решают дела в таком же порядке, какой заведен был в демократических греческих городах. Примером может служить Антиохия при Оронте; народ в городе делился на восемнадцать фил;[25] на агоре собирались для совещаний и выборов. Царь Антиох IV появился при этом, вероятно, в качестве кандидата; с тем чтобы быть избранным в агораномы, в демархи.[26] Впоследствии по крайней мере часто упоминается совет двухсот.[27]
Трудно решить, в каком отношении находились туземцы к городу: были ли они равноправными гражданами, или метеками, или, как, например, в Агригенте при римлянах, составляли в качестве incolae отдельно от ciuves особенный genus?[28] Эти отношения, как кажется, не везде были одинаковы. Судя по замыслам Александра, можно, пожалуй, предположить, что он имел в виду принимать их на равных правах, с условием, конечно, чтобы они приурочились к языку и правам граждан; таким лишь путем слияние могло совершиться вполне. В писидской Аполлонии граждане долго еще назывались: ликийцами и фракийцами.[29] Для Селевкидовых поселений Селевкия ни Тигре служит типичным примером: там жило много македонян, очень много греков, но в числе граждан было принято также немало сирийцев;[30] главами города были триста диганов; это название не сирийского, а персидского происхождения.[31] В египетской Александрии сложились иные условия; там, за исключением расположенных по казармам войск, население состояло из александрийцев в тесном смысле слова, т. е. из смеси самых разнородных эллинских переселенцев,[32] разделенных на филы и демы, и из туземного египетского племени. Так как кастовая система в качестве гражданского учреждения все еще признавалась, то египтянам нельзя было передать право эллинского гражданства. В Египте, впрочем, с самого начала отнюдь не господствовало более сильное разобщение с негреками, чем где бы то ни было в ином крае; доказательством чему служит принятие евреев в число эллинских граждан.[33] Александрия представляет, впрочем, еще иные поучительные особенности: там при демосе не было никакого совета; не демос совещался о нуждах города, а во главе находился эксегет, который так же, как верховный судья, был царским сановником.[34] Весьма однако сомнительно, чтобы такое учреждение в городе существовало с самого начала.
Понятно, что в этих городах официальным и деловым языком был греческий; если присоединялись к этому административные меры, как между прочим в Египте,[35] то туземное наречие понемногу вымирало в городах, во многих заселенных областях по крайней мере оно отходило к сельскому населению.[36] В странах до Тигра можно проследить за таким распределением наречий в разных оттенках. Далее к востоку подобные колонии вообще изобиловали лишь в известных полосах; так, между прочим, в Индии и по дороге чрез Каспийские ворота на восток, в известных областях Согдианы, в южной Бактрии, в стране Кабула, вообще по склонам Паропамиса, наконец в территории по Инду. Эти области, к сожалению, рано ускользают от более точных исследований. Хотя во всех новых городах, особенно в царствование Селевкидов, важную роль играло гражданское ополчение, однако в греческом населении все-таки преобладал промышленный и меркантильный характер. В странах вроде Месопотамии или Сирии вместо бывшего доселе скитальческого, отчасти кочевого быта возникла богатая городская жизнь; в густом скоплении жителей в равной мере усилились как разнообразие потребностей, так и средства удовлетворить им. Благодаря более быстрым торговым оборотам и вместе с тем чрезвычайно размножившейся со времен Александра звонкой монете одного чекана, во всем неизмеримом его царстве возвысились вообще благосостояние, а вследствие того и отрада, и значение, и весь склад жизни. По всему этому можно уже судить о том, какой крутой переворот произведен эллинистическими основаниями городов и как вместе с ними резко преобразовалась атмосфера восточной жизни.
В городах затем сами собою слились эллинские и туземные божества, празднества, церемонии, вследствие чего исподволь исчезли отличительные свойства тех и других. И всюду встречается своеобразный род мифов, благодаря которым наступившая эпоха примыкает к древнему строю эллинских сказаний. То Ио, скитаясь по свету, прибыла в. Антиохию или в Газу;[37] то Орест, вследствие прекратившегося бешенства которого названа была гора Аман,[38] перенес в приморскую Лаодикею камень Артемиды;[39] а эвергеты и Ариане были прозваны так потому, будто бы, что аргонавты пользовались у них гостеприимною зимовкою;[40] Триптолем же назвал будто бы Гордиену при Тигре по своему сыну Гордию; афмонец Арбел из аттической филы Кекропии был будто бы основатель города Арбел;[41] потом также аравийское племя девов (близ Медины), враждуя со всеми чужеземцами, дружелюбно относится к одним только беотийцам и пелопоннесцам, потому будто бы, что древними племенными сказаниями подтверждается их союз с Геркулесом[42] и т. д. Всюду пытаются из известных исторических намеков вывести стародавние взаимные связи; в настоящем положении признается не результат действительной истории, но придумывается иная санкция для всего существующего. Сам эллинизм приурочивается к разным местностям; смотря по составным частям сметанного населения, он принимает различные оттенки в языке, религии, нравах.[43] Государство также не в силах уже уклоняться от этих влияний; чем далее, тем сильнее обнаруживается этнический момент в области эллинизма. Самая способность отрешаться от местных и национальных влияний, эта духовная свобода и всесторонность, составлявшая некогда высшее достояние греков, как бы ожила, и исконные национальные, языческие свойства возникла вновь, но только в высшей еще потенции. Мы увидим, что эта замечательная реакция, проявляясь в самых разнообразных видах, определила развитие наступивших веков, составляла даже самую суть истории эллинизма.
Нельзя не признать, что такой результат был неминуемым следствием тех средств, какими Александр пытался утвердить свои завоевания, единство своей державы. Начавшееся по его смерти распадение государства в сущности было уже обусловлено именно невозможностью при таких разнородных элементах смешения добиться однообразного нового строя; распри его полководцев и их борьба из-за обладания целым царством послужили только наружным поводом к тому разнородному развитию, какое затем и выразилось прежде всего в противоположности царств Селевкидов и Лагидов. Ни то, ни другое не усвоило себе национального характера; напротив, оба они сокращались относительно размеров и внутренней силы по мере того, как усиливался национальный элемент; но что касается внутреннего строя и отношения царской власти к народам, то в них обнаружилась противоположность, обусловившая политику всего эллинского мира.
Рассмотрим сперва владычество Лагидов. Оно пользовалось великим преимуществом, оттого что основою его могущества служила вполне замкнутая и для мировых сношений как в политическом, так и в военном отношении чрезвычайно выгодно расположенная страна. Во время опустошительных усобиц диадохов бедствия войны почти вовсе не коснулись одного только Египта. По смерти Александра, Птолемей без перерыва владел краем и управлял им со свойственным ему высоким и всеобъемлющим умом; он передал своему сыну вполне укрепленное, благоустроенное, в высшей степени цветущее царство.
Александр и Птолемей поддерживали в Египте прежние условия вообще в том же виде, в каком они их застали; иерархические порядки и кастовая система, древние боги и их культ остались ненарушимы; сохранилось древнее разделение края по номам, которое было введено уже Сезострисом и существенно связалось с аграрною разверсткою густонаселенной страны. Но каковы были эти древние условия сами по себе? Со времен Саитской династии уже, а еще более под персидским владычеством, вследствие повторявшихся и то и дело подавляемых мятежей в Египте древняя иерархия не раз уже подвергалась гибели; постоянное и деятельное столкновение с чужеземцами, жившими частью в особых городах, частью рассеявшись по всему краю среди египтян,[44] неминуемо повело к расстройству прежних условий; после македонского завоевания и следа не было от касты воинов. Не подлежало сомнению, что страна нуждалась в совершенно новой и основательной организации.
Александр уже сознавал необходимость в Египте приняться за дело с особою осторожностью; чем упорнее сохранялись древние иерархические порядки и чем решительнее руководили они всеми религиозными и социальными отношениями туземного населения, тем скорее надлежало царскому правлению придать замкнутый и энергичный характер. Множество документов из эпохи Лагидов дают довольно полное понятие о вновь введенной организации.[45]
Эта организация представляла тип военной державы с систематическим распределением официальных должностей, с выработанною до низших ступеней постепенностью их. В принципе администрация, судебная часть, финансы вполне отделены друг от друга, и лишь на верхней ступени все эти отрасли сливаются в крайне сосредоточенной царской власти, которая, конечно, одна обладает законодательною полноправностью.
По существу дела военные должности пользуются преобладающим значением. Распределенные по всему краю гарнизоны и военные поселения служат главным образом для поддержки внутреннего порядка, и их начальники относятся поэтому к полицейскому ведомству. Во главе этой военно-исполнительной власти стоит эпистратег, главный генерал, вероятно по одному в Фиваиде, Гептаномидс, Нижнему Египту и т. д.;[46] под его начальством находятся все войска состоящих в его эпистратегии номов; начальником его канцелярии значится эпистолограф. Ему непосредственно подчинены стратеги отдельных номов с такою же административною властью в последних; у каждого из стратегов во главе канцелярии находится войсковой писец, а под его начальством состоят гиппархи, гегемоны, фрурархи того же нома. Всем этим офицерам до эпистратега включительно впоследствии по крайней мере нередко поручались также другие должности, а именно по гражданской части.
Гражданская администрация для всей эпистратегии сосредоточивалась, как кажется, в одном лице, в главном военном начальнике; в низших инстанциях должности разделялись. В каждом из номов находился стратег для полицейских дел,[47] номарх[48] для администрации, эпистат во главе суда, царский писец во главе обширной канцелярской и кадастровой системы, наконец агораном для всяких дел, относившихся к общественным сношениям главным образом множества чужестранцев (греков) в крае, которые не принадлежали ни к войску, ни к эллинской политии, ни к египетским кастам; одни только евреи подчинялись своему особому начальству, ефпарху.[49] В пределах каждого из номов повторялось такое же распределение должностей для отдельных селений (κώμη) и округов (τόπος).[50] Мы растаем тут сельского эпистата (вероятно, сельского судью), старшину, писца. А в округах встречаются, по крайней мере, эпимелеты и писцы.
Ведомство суда в сущности было основано на древних законах страны; они признавались по-прежнему, тем более, что иноземцы служили частью в войске и следовательно подлежали военному суду стратега и эпистратега, частью жили отдельными полициями, а частью — считались просто иноземцами. Лаокриты (народные судьи) также руководились египетским правом,[51] поскольку оно не изменялось царскими простагмами (указами). Их суду подлежали, конечно, одни только гражданские дела; однако египтяне вольны были переносить свои дела также в греческие суды. Об эпистате нома и селения уже упоминалось; судя по сохранившимся актам одного из процессов, эпистат нома решал дело со своими заседателями, состоявшими все из неегиптян; у каждой из сторон был свой поверенный; после их изложения дела произносился приговор, причем приводились основания решения. Хрематисты составляли особый, будто бы Птолемеем II введенный институт,[52] с целью избегать затруднительного призыва партий в метрополию (нома, как кажется); это был не что иное как странствующий суд, который разъезжал по назначенному ему ному и делал разбирательство; этому суду подлежали самые важные и трудные уголовные дела.
Финансисты составляли совершенно отдельную отрасль управления; во главе их в каждом из номов находился высокопоставленный сановник.[53] К нему поступали разные доходы, как с государственных имуществ, так равно и конфискации, нильские пошлины,[54] подати, арендные взносы откупщиков; под его руководством находился царский «стол», как называлась главная касса. Он подчинялся коллегии казначеев в Александрии; выдача денег поручалась в Александрии диекету, а в номах гиподиекетам.
Александрия служила, конечно, средоточием всего правления. Синедрион или государственный совет собирался по приказу царя под его председательством; отсюда эпистратегам, стратегам и т. д. сообщались указы царским эпистолографом. Воля царя не была связана никакими постановлениями; она была вершиною военно-монархической державы. Она ограничивалась в некотором отношении лишь постоянными «македонскими» отрядами; в своем целом составе они представляли в этом, все еще признаваемом военном царстве то же самое, что в древней Македонии было собрание армии в отношении к царю; они пользовались правом и обязанностью военной службы; наследник царства признавался лишь по возведении ими на престол;[55] у них были свои собрания и совещания, они удержали за собою право исегории, которое даровал им сам Александр. Они назывались македонянами и состояли большею частью из ник. Хотя в этом войске встречались также греки, фракийцы, галаты, критяне и пр., однако эти племена составляли особые разряды и, вероятно, с более ограниченными правами.[56] Во время великого торжественного шествия, в начале царствования Птолемея II, в Александрии находилось 57 600 пехотинцев и 23 200 всадников; в войске,[57] снаряженном в 200 году на войну против Сирии, в числе 70 000 человек пехоты и 5000 конницы находилось 30 000 пеших и 700 конных македонян.
Из соединения македонского и персидского придворного обычая сложилась замечательная табель о рангах всех царских чиновников; почти ни одна из мало-мальски значительных гражданских или военных должностей не обходилась без такого ранга. К высшему разряду относился класс родственников; к нему принадлежали эпистратеги, эпистолографы; затем следовали архисоматофилаки, главные друзья, друзья, диадохи двора и т. д.[58] Сомнительно, чтобы при первых царях египтяне также удостаивались этих почестей. Для того, чтобы представить себе египетский двор в полном его составе, необходимо прибавить сюда еще длинный ряд придворных должностей; к ним относятся обер-шенк, обер-иегермейстер, главный повар, обер-боцман и т. д., потом еще своеобразный придворный этикет, отличительный придворный костюм.[59]
По всему этому видно, что соблюдаемая при дворе и в войске македоно-греческая система состоит в резкой противоположности с туземкою. Однако, в изложенной нами организации встречаются уже условия, имеющие целью служить средством к постепенному слиянию; всюду обнаруживается решительная попытка сгладить мало-помалу рознь и привлечь египтян к интересам греческого мира. Новых греческих городов в Египте оказалось немного;[60] тогда очевидно предпочитали, чтобы греки свободно и не замкнутыми политиями проживали среди египтян. Всякое делопроизводство в не египетских ведомствах совершалось, конечно, на греческом языке; однако, контракты допускались также на египетском, лишь бы они, ради взимания пошлин, были предъявлены надлежащему ведомству и скреплены по-гречески.[61] Вскоре появились греки, изучившие египетский язык,[62] а египтяне, которые к своему туземному имени присоединяли греческое, принимались в постоянное войско[63] и достигали даже высших административных. должностей.
В этом случае особенно важно было отношение к иерархии и к господствовавшей религии. Туземные жрецы при саитских царях уже лишились большею частью своего влияния на правительство страны.[64] Во время персидского владычества Египет уплачивал больше 700 талантов, вдвое более нежели вся Сирия включая Финикию и Палестину,[65] и этою податью без сомнения облагалось по преимуществу жреческое сословие, владевшее третьею частью земельной собственности; оно же при повторявшихся мятежах каралось сверх того сокращением церковных имуществ,[66] а потому тем еще сильнее ненавидело побежденных персов. Благодаря этому Птолемеям представилось верное средство в связи с египетскими жрецами расположить к себе народ и военное господство над страною восполнить иерархическим. Птолемеи впрочем не думали возвратить жрецам все их прежнее политическое значение; они не отменяли известных взносов и податей; жрецы все еще обязаны были поставлять в казну деньги, хлеб, вино, холст;[67] им вменялось в обязанность ежегодно самолично являться в Александрию и вносить свою натуральную подать.[68] А с другой стороны цари оказывали храмам и жрецам разного рода попечения, возвращали им при случае некоторые из секуляризованных церковных владений, слагали с них недоимки, наделяли их новыми доходами; благодаря лишь царским субсидиям жрецы в состоянии были поддержать отчасти дорогостоящее богослужение.[69] Тотчас же по вступлении в сатрапию Птолемей выдал на погребение Аписа пятьдесят талантов серебра.[70] Во имя царя Филиппа и Александра приказал он, как засвидетельствовано иероглифическими надписями, восстановить отчасти разрушенные персами храмы в Карнаке, Луксоре и других местах;[71] его преемники последовали его примеру: именно Птолемей III воздвиг великолепный храм в Эсне с иероглифическим изложением своих великих побед. Как искусство так и пауки египтян чтились и поощрялись. По поручению Птолемея II верховный жрец Менефон написал по древним памятникам историю Египта. Тому же царю иерограммат Меламп посвятил несколько трактатов, сочиненных по священным церковным архивам.[72] При Птолемее I уже многие из греков приезжали в Фивы и исследовали там египетские древности и историю.[73]
Завершением такого слияния служило перенесение Зевса Гадеса из Синопа в Александрию. Птолемей Сотер, как рассказывают, видел во сне бога, повелевшего ему перенести с Понта свой образ; египетские жрецы не сумели истолковать сон, но Эвмолпид Тимофей из Элевсина, призванный в Александрию в качестве экзегета для введения Элевсинских таинств, узнал, что в Синопе поклоняются этому богу, а обок с ним находится образ Персефоны. Затем отправили послов в Дельфы, и бог приказал, чтобы они образ отца его перенесли в Александрию, а образ сестры оставили на месте. Совершив чудесный переезд, бог прибыл в Египет; экзегет Тимофей и верховный жрец Манефон признали, что это не кто иной как Серапис, Озирис царства мертвых;[74] на том месте, где издревле поклонялись Серапису и Исиде, с великою пышностью воздвигнут был новый храм. С этой поры стали поклоняться греческому богу и египетской богине совместно. Однако, разве синопский бог был египетское божество? Вспомним о последних днях Александра; беспокоясь о его болезни, некоторые из его стратегов и друзей отправились в храм Сераписа, с целью получить от бога предписание о том, как помочь больному. Не был ли вавилонский Серапис тем богом Иркаллой, к которому сошла богиня Иштарь, «к владыке в жилище усопших, — в жилище, у которого нет исхода, из которого не выводят назад никакие дороги?» или не был ли он подобен «владыке» на сирийском берегу, Адонису? Не это ли послужило поводом другому преданию, будто Серапис из сирийской Селевкии прибыл в Александрию?[75] Поселившиеся некогда в Синопе милетцы, вероятно, застали там этого «Ваала», признали в нем черты эллинского Асклепия или Плутона и стали в смертный час обращаться за утешением и спасением к этому «богу-исцелителю». Эфемериды последних дней Александра сообщают, будто бог на вопрос, не перенести ли больного для исцеления в его святилище, отвечал: «его не следует переносить, там где он находится, ему будет лучше». Мрачный бог, как оказывается, утешительным словом хотел у смерти похитить ее ужасы, — те ужасы, которым равно подвержены все народы и люди, нищие и цари. Это поистине общечеловеческий бог. Этот новый культ изумительно распространился с тех пор, как он основан в Александрии,[76] он решительно преобразовал прежний египетский строй![77]
В древнем мемфисском Серапионе впоследствии две жрицы отправляли культ Сераписа и Исиды, тогда как прежде в Египте вовсе не было жриц; потом к признакам обоих божеств привнесли калаф, взятый из культа эллинской Деметры.[78] Этого бога уподобляли то Асклепию, то Гелиосу, то Дионису. Кипрскому царю Никокреону он отвечает, что небо есть чело его, море тело его, земля ноги его, а солнечный свет его дальнозоркое око.[79] В таких же разнообразных видах является сетующая Изида; празднества ее сочлись уже с культом Адониса в финикийском Библе. Эти богослужения вскоре распространились по островам, по городам Малой Азии и Греции; они перешли в Италию, проникли даже в Рим.[80] А с другой стороны культ «бога-царя», начиная не то с Александра, не то с Птолемея I или Птолемея II, установился сперва в Александрии, потом перешел в Мемфис, Птолемаиду, Фивы. В последнем городе царю поклонялись наряду с Аммоном-Ра-Сонфером, в качестве σύνναοι Θεοί.[81]
Дальнейшие подробности об этих религиозных преобразованиях будут изложены впоследствии; здесь обращаем только внимание на их политическое значение. Хотя Лагиды и оказались истыми македонянами, однако они решительно имели в виду развить далее предначертанное Александром слияние племен и сделать Египет, Александрию средоточием возникавшего уже нового строя умственной жизни, для которого греческое образование служило как бы сосудом или, если угодно, экспонентом.
Не одна только любовь к наукам побуждала двух первых Лагидов основать музей и библиотеку, сосредоточить всю литературную жизнь в Александрии; их склоняло к тому также верное понимание эпохи и политики государства, и надо сознаться, что успех превзошел их ожидания. С этой поры Александрия господствует над образованием эллинизма, который в чрезвычайно богатой и разнородной деятельности поэтов, критиков, антиквариев, исследователей, открывателей и пр. достиг своего полного и самого многостороннего развития;[82] литературная жизнь в Александрии проявляет почти во всех отношениях дух нового времени. Все произведения эллинской литературы прошедших времен собраны там в богатых, библиотеках и служат предметом великолепной научной деятельности; поэзия усваивает себе новые формы, отвечающие изменившемуся духу образования; все, что находится в литературе чужеземных народов, переводится и входит в область научных исследований; в библиотеках сохраняются священные книги египтян, евреев, персов.[83] Наука начинает охватывать мир; воспринимая со всех сторон, повсюду распространяясь, она приобретает совершенно новый вид; Александрия становится очагом всемирной литературы, всемирного образования, которое в идеальном виде соединяет в себе результаты всех прежних доселе рассеянных, национальных развитии.
Нам остается еще рассмотреть замечательное явление. Мы увидим, в каких обширных размерах раскинулось царство Селевкидов и при всем том ему не под силу было тягаться с несравненно меньшим царством Лагидов. Когда первый Птолемей передал престол своему сыну, то помимо Египта ему принадлежали только Кипр и Кирена. Для того, чтобы постичь возможность такого отношения, необходимо ознакомиться с материальными силами царства.
О смежных странах речь впереди; Египет составляет основу владычества Лагидов. О населении края у нас нет достоверных сведений.[84] При царе Амасисе, «когда царство процветало более всего», говорит Геродот, насчитывалось 20 000 городов; а при Птолемее I значилось свыше 30 000 городов и сел.[85] Итак, в начале господства Лагидов Египет процветал более, нежели в самое цветущее время фараонов. Известно, что этот край обладает чрезвычайными производительными силами; чем гуще население, чем лучше соблюдаются и охраняются право, собственность и сношения,[86] тем обильнее доходы царства.
У второго Птолемея под конец царствованья, когда к его владениям принадлежал юг Сирии и южный конец Малой Азии, войско состояло из 200 000 пехотинцев и 40 000 всадников, 300 слонов, 2 000 боевых колесниц; оружейных запасов было на 300 000 человек; 2 000 небольших военных судов, 1 500 военных кораблей частью о пяти рядах весел, и материалу на двойное число, 800 яхт с позолоченными носами и кормами; а в его казне имелась чрезвычайная сумма в 740 000 египетских талантов;[87] годовой доход его простирался, как говорят, до 14 800 талантов и 1 500 000 артабов хлеба. Эти изумительные показания подтверждаются выпискою из описания великого торжества, какое тот же Птолемей отпраздновал еще при жизни своего отца;[88] приведем здесь наиболее замечательные статьи. На это торжество израсходовано 2 239 талантов 50 мин, около 3 миллионов талеров по нынешним деньгам; в процессии находилась громадная фура с серебряной посудой; между прочим вмещавший в себе 600 мер сосуд художественной отделки, покрытый драгоценными камнями, два поставца, десять больших чаш, шестнадцать сосудов, один стол я двенадцать, а тридцать столов в шесть локтей, восемьдесят дельфийских треножников, пропасть других вещей, вес это из чистого серебра. Затем фура с золотою посудой; между прочим 22 холодильника, четыре больших золотых треножника, алтарь вышиною в три локтя, а в особенности золотой, драгоценными камнями обложенный ларь в десять локтей вышиною, в шесть уступов, украшенный разными прекрасно отделанными фигурами вышиною в четыре пальмы. Возле фур шли 1600 мальчиков; из них 250 несли золотые, а 100 серебряные кружки и т. д. На третьей фуре находился золотой тирс в 90 локтей, серебряное копье в 60 локтей; на четвертой — золотой фаллос в 120 локтей длины, помимо несметных других золотых утварей, сосудов, оружий (между прочим 64 полных вооружения), венков, было наконец еще 20 фур с золотом, 400 — с серебром, 800 с пряностями. В палатке царя, где накрывались столы, находилась золотая и серебряная утварь стоимостью в 10 000 талантов.
И в самом деле, если второй Лагид в начале своего владычества в состоянии был выставить напоказ такое чрезвычайное великолепие, то к концу его царствования наверное скопилась вышеприведенная казна в несколько миллионов талеров. К нему обращались даже карфагеняне, с целью сделать заем в 2 000 талантов.[89] Где же, спрашивается, были источники таких несметных богатств? Само собою разумеется, что в Египте господствовал сильный податной гнет;[90] несмотря на то, страна процветала более чем когда-либо. Впоследствии мы убедимся в том, что лишь сто лет спустя после того, когда вследствие братской распри и дурного правления наступило оскудение, подати действительно стали чересчур обременительны. Причины расцвета Египта после персидской эпохи легко объяснить; стоит только вспомнить об усилившемся тогда потреблении, какое возникло вследствие множества солдат, офицеров, чиновников, о дешевизне всех житейских предметов, о более широком в сравнении с персидскою эпохой обращении денег,[91] несмотря даже на тормозившее его в Александрии пристрастие копить казну, о расширении промышленных производств, какие неминуемо возбуждались эллинским духом. Но важнее всего было то, что Египет, который до сих пор ограничивался почти одним только вывозом хлеба, сделался путем всемирной торговли; первые Лагиды весьма пеклись о том, чтобы провести через Египет торговлю Индии, Аравии, Эфиопии; на берегу Красного моря было основано несколько городов, аравийские морские разбойники были усмирены,[92] древний канал царя Нехо опять стал судоходным, была проложена дорога из Береники и Миосгорма в Копт. Само собою разумеется, что большая часть привозимых оттуда предметов препровождалась далее; египетские корабли ходили до Черного моря; обратная кладь оттуда большею частью тотчас же провозилась вверх по Нилу, с тем, чтобы доставить ее к Красному морю и разослать по южным странам.[93] При втором Птолемее Александрия без сомнения была уже самым обширным торговым городом на свете. После нашествия Александра и при непрерывных усобицах его преемников, избравших своим поприщем преимущественно Сирию, Финикия утратила свою прежнюю экспедиционную торговлю; через Александрию пролегала кратчайшая и удобнейшая дорога из южных стран к Средиземному морю. Оттого-то Родос и вступил в такую тесную связь с Птолемеем Сотером; Сиракузы поддерживали с ним дружеские сношения, а также и с Филадельфом.[94] Этот же, в свою очередь, после победы, одержанной Римом над тарентинцами, вступил сверх того в переговоры с римским сенатом;[95] с Карфагеном заключен был такой же союз. Как ни значительна была торговая политика этой эпохи, но сообщаемые об ней сведения крайне скудны. Нельзя, конечно, сомневаться в том, что это процветание Александрии сильно повлияло на торговлю Карфагена. Во внешних сношениях Лагидов обнаруживалось по временам важное значение коммерческой системы в самых широких размерах.
В этом отношении для Лагидов чрезвычайно важно было обладание Кипром; богатый остров поставлял сверх того всякие материалы для кораблестроения, которых в Египте почти совсем не было.[96] Недаром Птолемей Сотер не мог успокоиться, пока не овладел окончательно островом: Там находились эллинские или эллинизированные города; хотя до времен диадохов они и подчинялись царям, однако сохранили свое городское управление. По надписям из эпохи Лагидов видно, что сказанное городовое управление поддерживалось также и впоследствии.[97] Эти мелкие республики относились к царям так же, как некогда союзники аттической симмахии к Афинам; они вполне отрешались от египетского строя. Остров представлял как бы самостоятельное небольшое царство. Птолемей и считал его сначала таким, что доказывается властью, какую он передал сперва князю Никокреону Саламинскому, а потом Лагиду Менелаю как стратегам Кипра.[98] Затем в 306 г. последовало нападение Деметрия, который десять лет владел островом; наконец, в 295 г. он был вновь отвоеван и стратегия была восстановлена, хотя в менее независимом виде. В надписях упоминается о многочисленных гарнизонах и о фрурархах в городах, также об особенных начальниках для Кития.[99]
Важнее всего то, то стратег острова обязан был также собирать налоги и отправлять их в Александрию.[100] Это вовсе не походило уже на строгое разделение властей в египетской администрации; такое подобное сатрапам положение стратегов оказалось, вероятно, неизбежным вследствие положения острова и необходимости сосредоточить сколько можно его оборонительные средства.
В подобном отношении к Египту состояла Кирена. После то и дело возникавших войн Птолемей I в 308 г. окончательно овладел богатым краем. Кипр, как известно, он передал своему брату Менелаю, а Киренаику — своему пасынку Магу;[101] и тот и другой чеканили монету с именем и изображением египетского царя, а обок с этим с своим собственным; подобно Менелаю и Маг также состоял в известных отношениях к старым эллинским политиям в крае; они сохранили свое городовое учреждение.[102]
Выше уже было обращено внимание на выгодное положение Египта. Весьма важно то, что ни со стороны Сахары, ни Красного моря не оказалось политически сложившегося населения, хотя впрочем монеты свидетельствуют об общинном строе у ливийцев. Случались, правда, хищные набеги на оазисы, на торговые города, на шедшие от и с Сахары караваны, но все это не имело большого значения; этих хищников прогоняли без большого труда, так же как и пиратов на Красном море. На юге Египта, в древнем жреческом государстве Мероэ во время второго Птолемея совершился замечательный переворот: получив греческое образование, царь Эргамен проник со своими воинами в золотой храм, убил жрецов и освободил таким образом исконную зависимость царской власти от иерархии.[103] Имя этого царя встречается также в иероглифах города Дакке, на южной /рапиде области Додекашойна, перешедшей впоследствии во власть Египта; а о втором Птолемее известно, что он далеко проник в Эфиопию.[104]
Впоследствии, правда, также упоминается еще об эфиопском походе; но ни этот поход, ни кампания Филадельфа не имели целью охранять Египет от угрожаемой с той стороны опасности. Усвоившее себе греческий быт странное царство Мероэ[105] нисколько не тревожило Лагидов, тем еще менее, что оно само утвердилось благодаря лишь низвержению иерархии. К югу от царства Лагидов также не оказалось никакого опасного соседства.[106]
Иначе расположились условия на берегах Средиземного моря. Кирена и Келесирия были аванпостами Египта против смежных соседей. Не так еще давно Карфаген вел с Киреною войну из-за границ, которая кончилась геройским подвигом Филонов и доставила сильной торговой державе хотя пустынную, но для караванной торговли чрезвычайно важную область при Сирте.[107] Когда Агафокл из Сиракуз пристал к африканскому берегу, то Офела киренский, соединившись с ним, повел значительное войско на Карфаген; он надеялся пунический берег соединить со своим киренским владением: сиракузец, однако, умертвил его. Тогда Кирена опять перешла к Египту. Благодаря этому Египет завладел великою индо-аравийскою торговлею, которая до Александра принадлежала пунической метрополии. По естеству вещей значительная отрасль африканской торговли также перешла к Нильской долине; Карфаген не мог равнодушно отнестись к тому, что Кирена, так близко расположенная к важным и с трудом приобретенным торговым станциям, к Авгиле и Сирту, стала частью быстро расцветавшей торговой державы. Но тогда пунам важнее всего было приобрести влияние в Сицилии; они однако не успели еще упрочиться там и обратить свои усилия на восточные дела, как уже возникла их распря с Римом и окончательно отвлекла все силы торговой республики.
В таких же отношениях к Египту, как Кирена на западе, находились тоже сирийские приморские страны на востоке. Они во все времена служили как бы мостом между Азией и Африкой. Кир отвел евреев в их родину с тем, чтобы иметь в них надежный аванпост для нападения на Египет. Когда Пердикка и Антигон владели сирийским краем, то они были в состоянии напасть на сам Египет. Хотя, вследствие своего своеобразного положения, Египет и был силен в оборонительном отношении, однако, благодаря лишь обладанию тою важною мостовою областью, достиг он решительного влияния на мировую торговлю. По умерщвлении Пердикки первый Птолемей уже имел в виду утвердиться в Сирии; у него не было еще Кипра, Сирия должна была усилить его морское могущество. Однако, несколько лет спустя после того, Антигон отнял у него эти страны, удержал их за собою, пока не лишился жизни в битве при Ипсе (301). Птолемей пристал к союзу против Антигона с условием, чтобы ему уступили Келесирию; но Селевк вытребовал у царей Фракии и Македонии этот край для себя, так как Л а гид не принимал более никакого участия в тяжкой борьбе; а затем, имея в виду избегнуть распри с Египтом, он уступил финикийский берег и Келесирию наследнику Антигона. По отъезде его в Европу (295) Селевк поспешил занять дорогие для него области. Таким образом второму Птолемею царство Лагидов досталось без Сирии; и, казалось, пришлось навсегда отложить надежды на нее, с тех пор как Селевкиды перенесли свою столицу в Антиохию. Они, по-видимому, сосредоточили тут свои силы, с целью предупредить опасность, какая грозила в особенности со стороны Египта. Однако, двор в Александрии не покинул намеренья приобрести по крайней мере юг Сирии; он выжидал только благоприятного случая. А между тем старался подружиться с соседним племенем, с иудеями. Их не только наделили равными правами с македонянами и греками, как то же было сделано Селевком в Антиохии и в других городах;[108] Александр уже много евреев переселил в Александрию и в Верхний Египет. При первом Птолемее они чрезвычайно размножились; несметное число их прибыло добровольно. Им поручались важные места. Удержать Кирену и ливийские города можно было, казалось, благодаря лишь значительным поселениям иудеев.[109] В Александрии из пяти кварталов города они почти исключительно занимали два. Евреи рассеялись по всему Египту; у них были свои собственные эфпархи.[110] Важнее всего было то, что Лагиды относились с терпимостью, даже с поощрением к культу Иеговы, с уважением к священным книгам евреев и интересовались их историей.[111] Хотя Палестина находилась уже во власти Селевкидов, однако она решительно склонялась к соединению с Александрией.[112]
К этим непосредственным владениям Птолемеев следует присоединить группу менее сильных государств, находившихся под их политическим влиянием, которое поддерживалось самым значительным в ту эпоху флотом. В египетских верфях (νεώσοικοι) находились 112 судов самых больших размеров, в пять и до двадцати рядов весел, и 224 корабля обыкновенной величины; количество судов в Ливии и в других принадлежавших Птолемеям городах превышало 4 000.[113] Образуя конфедерацию, Киклады держали сторону Египта, точно также Кос и древний трионийский союз; Родос также был привязан к интересам Египта, который, благодаря морским сообщениям с Аравией и Индией, служил основою обширной торговли. Египет не обладал, правда, ни одним местом на эллинском материке, зато он имел сильное влияние на политику Спарты; критские города, так же как Спарта, придерживались двора, при котором их авантюристы получали лучший оклад в качестве наемников.
Ограничимся этой характеристикой царства Лагидов.[114] Оно в сущности египетское государство; энергия его основана на строго устроенном и искусственно расчлененном правлении главной страны, на сильной концентрации монархически-военной власти. Эта власть, правда, стремилась к сближению и слиянию с туземцами, она пыталась также вовлечь в свои интересы иерархию, но отнюдь не имела в виду стать национальною. Тут вполне осуществилось то отвлеченное понятие о государстве, в силу которого оно отождествляется с личностью монарха; государство имело единственною целью всецелое и энергическое проявление царской власти как внутри, так и вовне. Полная казна, всегда готовое на бой войско, сонм чиновников, повиновение подданных, отрицание всякой правоспособной общинной или корпоративной самостоятельности внутри государства, словом, та самодержавная власть монарха, которая беспрепятственно господствует над высшими II низшими слоями и при которой подданным не предоставляется ничего кроме частного права, — вот характерные черты державы, основанной первым Лагидом. Иначе было в Кирене и на Кипре; там находились эллинские политии, и они сохранили свою общинную самостоятельность, свое самоуправление и свое право чеканить монету. Как в той, так и в другой стране царский наместник, подобно сатрапу, находился в более независимом отношении к монархии; и та и другая всеми своими формами была разобщена с государством; обе они составляли как бы предместные области в отношении к самому царству, служили аванпостами в его внешней политике, для поддержки которой Египет постоянно прибегал к самым подходящим средствам.
Иначе сложилось царство Селевкидов. Уже по складу своего образования оно существенно отличалось от Египта. Лишь с 312 г. Селевк добился прочного обладания Вавилонией: это было почином его могущества. Потом к нему перешли верхние сатрапии; царство его простиралось до Инда и Яксарта; однако на восточной границе его возникло уже новое владычество Сандракотта; ему Селевк уступил край до парапамисадов; все те мелкие — владения и республики, благодаря раздроблению которых Александр нашел возможным покорить Индию, соединились теперь в сильное индийское царство, простиравшееся к западу так же далеко, как индийское наречие. Потом, после битвы при Ипсе Селевк завладел страною от Евфрата до моря со включением самой Фригии. Он перенес свою столицу из Суз и Вавилона в Антиохию на Оронте, как бы на форпост, служивший для наступательных действий против Египта. Однако, к остальным его рубежам примыкали независимые царства Индии, Атропатены и Армении, Каппадокии и Понта, владетели которых вели свой род от семи персидский князей. Потом возникла борьба с Лисимахом; по смерти его запад Малой Азии также перешел во власть Селевка. Отправившись в Европу, с целью занять также Фракию и Македонию, он лишился жизни. Селевк передал своему сыну, Антиоху Сотеру, в самом деле громадное царство; однако, как скудно сложилось внутреннее объединение последнего, каким великим опасностям подвергалось оно на рубежах. Это было почти все царство Александра за исключением Европы, Индии и Египта; но все затруднения и препятствия, которые среди блестящих побед Александра являлись уже прочными тенями и которым ранняя смерть его дала возможность вполне обнаружиться, вот что в высшей мере досталось в наследие Селевкидам. Состав их царства понуждал их следовать политике Александра; но средства, послужившие для завоевания и колонизации, скоро оказались недостаточными для поддержки и охраны. С той поры, как сложилось царство Селевкидов, стало обнаруживаться противоречие между его протяжением и средствами; и то поступательное движение эллинизма, которое, казалось, способствовало укреплению, сильному внутреннему развитию власти Лагидов, все более и более увеличивало прорехи и изъяны царства Селевкидов. От него то и дело отпадали одна область за другой.
Существенное затруднение, с каким пришлось бороться энергическому Селевку, состояло в разнородности принадлежавших ему областей, в чрезвычайном разнообразии их культур, их образа жизни, традиций. Лагиды могли стремиться к слиянию исключительно с одним, с египетским народом; тогда как Селевку подчинены были персы, сирийцы, бактрийцы, вавилоняне, и ни один из этих народов в отдельности не был в состоянии придать определенный характер Селевкидову эллинизму. Он не мог, подобно Птолемеям, в культе Сераписа добиваться выражения религиозного слияния; он в своем обширном царстве не мог привесть в исполнение ту до низших слоев проникающую администрацию, какая оказалась возможною в древнем жреческо-полицейском Египте. Подобное сатрапиям управление, введенное Птолемеем лишь в его предместных областях, поневоле стало господствующею формою в царстве Селевкида. В Египте македоно-греческий элемент сплотился в войске и при дворе или расселился вразброд среди туземных жителей; тогда как Селевкидам пришлось собирать его в политик и пополнять воинственными азиатами[115] даже свои войска, хотя ядро их и состояло из македонян[116] и греков. Селевкидово царство с самого начала лишено было единства, центральной силы, какою обладала держава Лагидов; оно было скопищем самых разнородных составных частей; у него не было географического средоточия; оно к Лагидам стояло в таком же отношении, в каком два и три столетия тому назад владычество габсбургского дома к Бурбонам.
Более точные сведения о внутренних условиях царства Селевкидов до того скудны, что нам приходится лишь по отдельным заметкам делать общие выводы.
«Семьдесят две сатрапии, — говорит Аппиан,[117] подчинялись Селевку». Во владениях его во время Александра их было, вероятно, не свыше двенадцати; они управлялись, как оказывается, сатрапами, гиппархами и номархами.[118] Селевк счел, конечно, необходимым сократить область и вместе с тем власть отдельных сатрапов;[119] в более мелких областях они сами могли ревностнее вникнуть в управление, и их легче было держать в пределах зависимости; в интересе державы оказалось выгодным распределять отдельные национальности между несколькими наместниками и таким образом расстроить связь между ними. Его непосредственные наследники вообще придерживались той же политики; от него же они, вероятно, унаследовали также другое учреждение, которое, как кажется, можно признать по крайней мере по некоторым примерам. В старое доброе время персидского владычества уже в сатрапиях начальство над войском было отделено от власти сатрапа, преобладавшее впоследствии слияние обеих должностей послужило именно во вред государственному строю. Такое слияние гражданской и военной власти в одной руке было следствием крайней опасности, угрожавшей в начале царствования Антиоха III. Ахею была поручена «династия», т. е. верховная власть над землями по сю сторону Тавра, а сатрапам Лидии и Персии — над этими областями верхней Азии.[120] Когда оба сатрапа возмутились, то посланный против них с неограниченным полномочием стратег вызвал зпархов Сузианы и областей при Эритрейском море. После подавления мятежа эпарх Сузианы был послан стратегом в Мидию, а на его место прибыл Аполлодор в качестве стратега Сузианы.[121] Хотя Полибий обоим названиям, эпарха и стратега, придает одно и то же значение,[122] однако они, надо полагать, все-таки отличались одно от другого. По некоторым сведениям оказывается, что в состав военной администрации входили также города с их политиями; в таких городах упоминается об эпистатах;[123] как в Апамее, так без сомнения и в других городах находились особые акрофилаки.[124] Судя по политическому положению этих городов, можно предположить, что они, за исключением военных условий и податей в казну, сами руководили своими делами, тогда как этническое население всецело состояло под властью сатрапа, а в дальнейшем разделении области, как кажется, под начальством меридархов[125] и представителей номов.[126] Тут, впрочем, все остается неясным.
Прежде чем овладеть Малою Азией, Селевк сыну своему, Антиоху, передал уже верхние сатрапии. Этим как бы официально признавалось разделение, которое пятьдесят лет спустя после того повело к чрезвычайно важным последствиям. Страны по сю сторону Тигра, населяемые племенами, наречия которых происходили от одного корня, религии которых в существенных чертах были сходны, древняя культура которых более нежели на востоке благоприятствовала восприятию эллинского быта, конечно, скоро и легко приурочились к строю новой эпохи. Несметное число новых городов было основано в Сирии, Месопотамии, до Эритрейского моря; городская жизнь стала преобладать над господствовавшим доселе бытом у тех племен. Благодаря вновь пробудившейся и развившейся промышленности в городах, греческий язык из этих средоточий, из этих начатков кристаллизации стал все более и более проникать также в селения; туземное наречие частью совсем исчезло, или поддерживалось лишь в виде варварского языка обок с эллинским. Финикияне, халдеи также подчинились новому строю, даже евреи не были в состоянии отрешиться от него. Везде в Сирии и Месопотамии встречались македонские имена; областям, горам и рекам придавались названия родного края; страна представлялась в виде азиатской Македонии; это было главное владение Селевкидов. Иное дело — восток; и там также было много новых городов; однако, в тревожную эпоху борьбы диадохов скоро исчезли начатки поселений хищных горцев в Загре, жалких ихтиофагов по берегам Индийского океана. Родовая спесь мидийского и персидского дворянства, патриархальная грубость кочующих илатов туго сливались с гражданским строем греческих политий. Лишь в низменных странах Индии и Бактрии успели тверже укорениться эллинистические обычаи; но Индия была уже утрачена, а Бактрия отделялась от остального царства тою Иранскою возвышенностью, в которой новые города служили скорее точками опоры македонского владычества, нежели средоточиями совершавшегося вокруг них преобразования. Здесь все еще господствовало исконное коренное устройство, свойственное персидскому племени, внутренняя скудость которого обнаружилась лишь, когда оно добилось власти над чужеземными более развитыми народами, а именно в том гнете, который оно налагало на них, в той немощи, в которой оно погибало. Таково уже было свойство иранских племен; этому в сущности отвечала первобытная форма их простой, на самом деле возвышенной религии, чуждой как многобожия или кощунства греков, так и закоренелого, своекорыстного, лишенного фантазии идолопоклонства народов сирийской низменности; эта вполне из этической потребности простых, доблестных и сильных племен возникшая религия света сохранила впоследствии у нагорных и степных народов все свои строгие формы; тут ее не коснулись ни блеск, ни упадок владычества, не коснулись также ни победы чужеземцев, ни их культура.
Правда, перед нами здесь находится большой, совершенно темный пробел в истории; она не сообщает нам никаких сведений о столкновении Зороастрова учения с верующими эллинами или с философами. Однако, по прошествии нескольких столетий полная и твердая вера персов сохранилась во всей своей свежести. Эти племена в сокровеннейшей их сути не были заражены эллинизмом; господство над ними Селевкидов не могло быть таким же, как над населением в низменном крае; цари ограничивались назначением сатрапов из господствовавшего племени македонян и греков, подобно тому как прежде персидские цари назначали их из мидян и персов, потом они собирали лань и с помощью новых городов поддерживали, пока можно было, свое владычество.
Лишь по смерти Селевка приобретена была Малая Азия; это была третья, не менее своеобразная составная часть державы. Северное побережье и страна на востоке до Катаонии и Армении состояли в ведении своих династов или во власти эллинских тиранов[127] и республик; при Пропонтиде и Эгейском море лежали бесчисленные гpeческие города, в которых новая эпоха опять пробудила воспоминание о бывшей некогда независимости; города вроде Смирны, Эфеса, Милета с большим или меньшим успехом предъявляли свои права на политическую самостоятельность, какую сумели удержать за собою Кизик, Родос, Византия; на юге также изобиловали города эллинского происхождения: старые колонии и новые поселения наполняли собою уже речные долины внутреннего края. Малая Азия всюду, куда успела проникнуть власть Селевкидов, в самое короткое время стала греческою; одни только горные племена Исаврии, Писидии и Ликии избегли эллинского влияния и остались независимыми. Тут, на полуострове, собралось немало элементов противоборства царской власти; тут беспорядочно переплетались между собою политические побуждения эллинских республик, древненациональных князей и, как мы скоро увидим, новых, стремившихся к власти династов и успевших туда проникнуть северных варваров; а Родос, Византия, Гераклея и Лагиды охотно поддерживали всякое противодействие могуществу Селевкидов. Последние должны были из Сирии наблюдать за Египтом, поддерживать власть на востоке, обуздывать Малую Азию, отстаивать свое верховное право над древними династиями от Вифинии до Атропатены, и все это из Сирии, из-за Евфрата и Тигра, где не успело еще утвердиться такое владычество, каким пользовались Лагиды в Египте. Напротив, тут Палестина при своих первосвященниках и финикияне при своих городских начальниках пользовались прежней свободой; даже новые города с их в эллинском роде устроенными политиями не безусловно подчинялись царской воле. Пока в них сохранялась свежая сила, до тех пор они обо всем, что творилось при дворе, имели свое суждение и действовали, сообразуясь с ним.[128] Впоследствии, однако, эти города все более и более стали склоняться к распутной жизни востока и вполне предались шумным публичным кутежам,[129] они выступали друг против друга в поход в сопровождении множества вьючных ослов, переносивших вина и лакомства, дудки и флейты, словно шли не на войну, а на вакханалии.[130] Эта порча в эллинских городах наступила, конечно, гораздо позже; но их политическая самостоятельность, их внутренние учреждения без сомнения утвердились с самого начала и характеризуют царство Селевкидов. Развитие здесь должно было совершаться свободнее и, так сказать, в более эллинистическом духе, нежели в Египте, но, лишенные сосредоточенной и объединяющей основы Лагидова владычества, Селевкиды не были в состоянии урядить общественную жизнь до самых низших слоев и подчинить ее своей власти; напротив, они в самых городах уже а таких в одной Сирии насчитывалось до семидесяти — пришли в столкновение с политическою внутреннею самостоятельностью,[131] которая в старых эллинских политиях Малой Азии оказалась чрезвычайно сильною. Такою же самостоятельностью пользовались колонии дальнего востока; и в самом деле, вследствие покинутого их положения в виду сильных соседних племен поневоле пришлось делать им всякого рода уступки.
Здесь необходимо упомянуть об особенном обстоятельстве. Когда Антиох Великий собрался в Вавилон, то войска его возмутились вследствие скудного содержания; они успокоились, когда подошел подвоз, за исключением киррестов, числом около 6 000 человек; с ними пришлось вступить в настоящую битву, в которой они большею частью пали. На то восстание надеялся в особенности Ахей, присвоивший себе диадему; однако, его войска отказались идти против своего потомственного царя.[132] Киррестика была расположена между Антиохией и Евфратом; в этой области находилось несколько городов с македонскими названиями. Итак, часть войска была призвана по области, получившей македонское имя. В армии Александра фаланги также назывались по областям, в которых они были навербованы. Не подлежит сомнению, что эти кирресты составляли часть тех самых македонян в армии, которые образовали фалангу, а в новых городах, как видно, селились только македоняне и греки. Итак, из городов с политией пополнялось македонское войско царей; следовательно, граждане пользовались правом военной службы или обязаны были отправлять ее. В Египте воины составляли особенное, по всей стране рассеянное сословие, тогда как ядро Селевкидова войска набиралось из оседлых граждан новых городов. Этим, вероятно, и объясняется название стратегов в противоположность эпархам сатрапии. Во всяком случае такое воззрение подтверждается часто упоминаемою надписью по поводу союза между Смирною и Магнезией; и действительно, там сказано: «колонисты Магнезии, всадники и пехотинцы, как в городе так и в походе, и остальные жители»; там-то именно и упоминается о «назначенном для охраны города отряде фаланги».[133]
Владычество Селевкидов, конечно, тоже составляет совершенную монархию, но скорее по ее происхождению, чем по дальнейшему развитию. Это владычество, правда, тоже имеет в виду сосредоточить все значение государства в лице монарха, однако, оно не в состоянии вполне усвоить себе исконные силы национальностей; а если ему отчасти и удается это, то заодно с прилагаемыми к тому средствами возникают новые довольно сильные самостоятельные группы. Как в Египте, так и тут вся энергия государства основана была не на национальных, а на материальных средствах верховной власти: потому главнейшая забота правительственной премудрости должна была состоять в наполнении царской казны, в более широком по возможности развитии средств для содержания войск и для подготовки военных снарядов. Едва ли, однако, в обширном царстве Селевкидов, при преобладавшем там управлении сатрапов, ввиду стольких самостоятельно сложившихся городов и областей, возможна была такая развитая финансовая организация, как в Египте.[134] Немыслимо, кажется, чтобы эллинские политии, финикийские города, теократические области вроде Иерусалима и т. п. были настолько самостоятельны, чтобы могли по собственному усмотрению распределять между собою сумму требуемых от них податей; по надписям в Яссе узнаем,[135] что город волен «освобождать от налогов, которыми он располагает»; отсюда следует, что граждане как частные лица ручаются царю за все или за некоторые только подати.
Мы во всех отношениях лишены известий о внутреннем состоянии в царстве Селевкидов. Как поучительно было бы ознакомиться с их администрацией, с их судебной системой, с доходами, с торговой политикой; но мы едва в состоянии привести единичные факты. Селевк I имел в виду соорудить судоходное сообщение Каспийского моря с Черным; его преемник велел обстоятельнее исследовать Каспий.[136] Итак, они во всяком случае обратили внимание на великий торговый путь, который мог бы гораздо надежнее прежнего направиться от северной Индии и от каменной Башни к Черному морю, тем ешё более, что долина Окса находилась во власти Селевкидов. Хотя этот каспийский проект имел менее успеха, нежели вновь восстановленный Птолемеем II канал Нехо, однако, вышеупомянутый торговый путь[137] достиг высокого значения, как в особенности можно судить по состоянию Понтийского царства во время Митридата Великого. Упомянем лишь об одном: у каменной Башни выше источников Яксарта находился главный рынок шелкового производства; хотя оттуда шелк большею частью переходил на индийские рынки, но впоследствии главный путь этой торговли на запад все-таки пролегал через Каспийское море,[138] даже после того, как парфяне утвердились у нижнего Окса. — Другое подобного рода предприятие подлежит отчасти сомнению; оно касается канала между Евфратом и Тигром;[139] но, во всяком случае, основанная там Селевкия была чрезвычайно важным средоточием торговли; армяне перевозили туда свои товары вниз по Евфрату и Тигру; вследствие стремительности Тигра корабли в состоянии лишь до этого города ходить вверх по реке; оттуда в особенности армяне перевозили товары к северу на рынок Команы или через Кавказ, по друтую сторону которого аорсы на Танаисе вели чрезвычайно выгодный торг индийскими и вавилонскими товарами, получая их от армян и мидян;[140] в Селевкии сходились также караваны из верхней Персии и Аравии. Оттуда же без сомнения, а не через Александрию, во многих роскошных городах сирийского поморья, а именно в Антиохии и на юге Малой Азии, получались значительные запасы индийских товаров. Однако, каким образом Селевкиды способствовали этим сношениям и как охраняли их, в какой мере они во внешней политике обращали внимание на интересы торговли, насколько сделали ее доходною для казны при посредстве пошлин и налогов[141] — обо всех этих подробностях, которые хоть сколько-нибудь пояснили бы сношения в их царстве, не сохранилось никаких известий.
Наши сведенья вообще и в других также отношениях чрезвычайно скудны; мы должны ограничиться лишь некоторыми вопросами. Как относились Селевкиды к туземным религиям? Последние цари этой династии разграбили, правда, храмы в Элимаиде и Иерусалиме; но первый Селевк совещался с халдеями, когда собирался строить свой город при Тигре; они, конечно, обманули его.[142] Во множестве основанных им и его наследником городов приходилось сооружать храмы и культ по преимуществу эллинским божествам; по крайней мере имена их встречаются; а впрочем, ничего не могло быть проще, как Астарту переименовать в Афродиту, Анаитиду — в Артемиду и т. д.; и если 6 даже стали поддерживать различные роды культа, то сущность религиозных понятий нельзя уже было предохранить от взаимного омрачения. Обменивались тем, что у кого было в наличности. Берос уже, один из высокопоставленных халдейских жрецов, видевший еще Александра и написавший для Антиоха I историю Вавилонии по священным книгам, отправился на остров Кос и преподавал там астрологическое искусство.[143] Дочь его была прозвана вавилонскою сивиллою.[144] Мы увидим впоследствии, какое глубокое значение для развития религиозной жизни имели Сивиллины пророчества той эпохи. Еще знаменательнее было быстрое распространение евреев. Они отличались чрезвычайным трудолюбием, своим искусством приурочиться, своим рвением обращать язычников: в прозелитах «ворот израилевых» и в прозелитах «правосудия» они запаслись уже формами для распространения учения, которое в своем деистическом постижении вскоре заняло своеобразное положение ввиду эллинского язычества. Мы встречались уже с евреями в Кирене и Египте; они, с той поры как рассеялись, селились в Вавилонии, Месопотамии, до Par и далее; в новых построенных Селевком городах им даровались равные права с македонянами,[145] и Антиох Великий велел две тысячи семейств из Месопотамии и Вавилонии перевести в Лидию и Фригию, с целью утвердить там свое владычество то и дело подвергавшееся опасности.[146]
Мы видели, как знаменательна была деятельность первых Лагидов в отношении научных заведений и исследовании в Александрии; проявили ли нечто подобное Селевкиды? В Антиохии, правда, находился музей, но его основал лишь седьмой Антиох, если это показание верно;[147] о библиотеке упоминается при Антиохе III;[148] другая библиотека находилась будто бы в Ниневии;[149] и т. д. Во всем этом было мало проку; никакие известия не указывают на то, чтобы Селевкиды существенным образом способствовали научному и литературному развитию эллинизма. Не то чтобы его вовсе не было в их царстве; напротив, вскоре в Киликии, Сирии, Декаполе, даже по ту сторону Евфрата стали процветать школы и литературные произведения; но все это возникло без содействия царской власти, вследствие потребности нового городского строя, который и в этом отношении также развивался сам по себе.
Так на самом деле во всем проявилась деятельность Селевкидов. Лагиды прежде всего были, конечно, также царскими вождями во главе своих македоно-эллинских войск; они, однако, пытались сверх того исподволь преобразовать египетский строй жизни, пока сами не стали все более и более подчиняться его влиянию; они скоро даже согласились на то, чтобы египетская иерархия посвящала их в фараоны. Селевкиды же, напротив того, вовсе чуждались такого сближения с нацией: самое царство их состояло из множества различных народностей, а власть их опиралась на рассеянные по нем эллинские города. Их владычество всегда отличалось по преимуществу военным характером; и пока они поддерживали его, до тех пор им удавалось преодолевать окружавшие их царство опасности и вновь усиливаться даже после тяжких невзгод. Но их также не миновала национальная реакция; в Египте она влияла как бы изнутри и, преобразуя, подчиняла себе царскую власть и само правительство; тогда как на владычество Селевкидов она действовала извне с возраставшею все силою: она отделяла одну область за другою от царства, опиравшегося лишь на то эллинистическое начало, которое все крепче и крепче приурочивалось к разным местностям и вследствие того разбивалось на новые разнородности.
Владычество Селевкидов, надо сознаться, занимало более смелое, более опасное положение, нежели царство Птолемеев; ему приходилось переживать более грандиозные роковые превратности, то и дело вести борьбу с возмущавшимися областями, с властолюбивыми соседями; из основанного Селевком царства возник разнородный, без толку раздробленный эллинизм. Наследники его долго с достохвальным усилием противодействовали такому раздроблению. Они охотно предоставляли Лагидам славу споспешествовать литературе или быть даже писателями; они пользовались не столь удобным владычеством, как Птолемеи, но более их старались остаться македонянами; Селевкиды, а не Лагиды, отважились на борьбу с римлянами.[150]
Забегая вперед, мы собрали вместе эти сведения, с целью хоть сколько-нибудь охарактеризовать оба царства, которые в их антагонизме с 280 года по преимуществу определяли политические отношения эллинизма. Политика Лагидов и Селевкидов, как увидим впоследствии, противодействовала одна другой не только в южной Сирии, но также в Греции, Македонии, в государствах при Черном море, везде до Италии и Индии. Не то, чтобы исключительно от них зависели остальные государства и республики в Азии и Европе, напротив, всюду, как увидим, обнаруживалось самое сильное стремление отделиться от них и действовать в самостоятельных областях; но именно эта преобладавшая забота о собственной самостоятельности и о расширении на счет соседей влекла за собой все новые и новые политические усложнения, которыми упорно поддерживался один только упомянутый антагонизм.
Начнем с дальнего востока. Владычество Сандракотта, как видно по буддистским преданиям, возникло в той части Индии, по которой прошли македоняне. Министр, усилиями которого главным образом упрочилось его могущество, был из Таксилы. Сандракотт с войском в 600 000 человек, как говорят, совершил громадные завоевания;[151] при нем впервые вся арийская область Индии была соединена в одной руке; более мелкие династии подчинялись волей или неволей; он властвовал от Гузурата до устьев Ганга, вверх до Кашмира. Селевк, правда, напал на него и проник далеко в Индию;[152] потом, однако, заключил с ним мир, причем уступил завоевания Александра даже по сю сторону Инда до самого Парапамиса.[153] Это была первая отделившаяся от обширного Александрова царства область, первая национальная реакция.
И в самом деле, в основе ее по-видимому лежало великое национальное движение. После нашествия Александра буддизм начал свою победоносную борьбу против браманизма. Освобождение Индии и соединение всей страны от устьев Ганга и до гор Паравати исполнено не браманами, ни также князем из касты кшатриев, а человеком «низкого происхождения, вне касты», как в одной из драм называется Чандрагупта; он служил предметом омерзения для браман, для хранителей древнего верования, для представителей строгой системы каст и отделения всего чистого от нечистого. Правда, в их соседстве двинулось уже «колесо учения», проповедовавшего покаяние и освящение, призвание всех людей к святому делу и уничтожение ужасного гнета каст; но лишь со времени этого пресильного князя новое учение качало широко распространяться. К монастырям из всех каст стали стекаться благочестивые люди, мужчины и женщины; и всякие нечисти из области Инда, иноземцы, варвары не отрешались более от надежды и утешения освящающего учения; мертвые творения и гордая ученость браманов не в силах были уже поддержать обычное право браманов, на в силах были уже поддержать обычное право их иерархии; против нее всюду восстали рвение и популярность буддистских проповедников. Удивительно то, что учение Будды возникло как раз в такое время, когда в Греции поучали Фалес и семеро мудрецов, а в Египте саитская династия уничтожила касту воинов и приняла греческих наемников в свой край; и вот буддизм подорвал браманское учение и иерархию каст, притом в такое время, когда эллинизм проник за Инд, и из вновь освобожденной области Инда восстал царь «вне касты», с тем, чтобы соединить Индию в одно царство. При дворе его находился Мегасфен: он говорил:[154] «В противность браманам прамны являются охотниками до споров и строгими критиками; они смеются над браманами как над хвастунами и невеждами». Учение это приобрело себе немало друзей у презренных паншанад; в 292 г. уже буддисты выстроили ступу на западе от Инда.[155] Правда, Сандракотт и его преемник Виндусара — греки зовут его Амитрохатом[156] — поддерживали еще учение браманов, оттого что для этих вышедших из простого звания властителей содействие высших каст для поддержки своего господства было важнее всякой ревности размножавшихся буддистов. Лишь Ашока, сын Виндусары, вскоре после своего воцарения формально перешел к буддистскому учению и, относясь с кротостью и терпимостью к прежней вере, ревностно содействовал распространению новой. Он, как говорят, ежедневно кормил 600 000 благочестивых людей, велел в 84 000 индийских городах воздвигнуть буддистские храмы. Некоторые из его религиозных эдиктов сохранились еще доныне; в них именуются Антиох, Птолемей, Антигон. Мы ознакомимся с ними впоследствии. Сношения этого дальнего восточного царства с великими державами эллинизма не подлежат сомнению; упоминается между прочим о нескольких посольствах к Селевкидам;[157] ими был послан Мегасфен к Сандракотту и Демах платеец к Амитрохату,[158] а сверх того по поручению Птолемея Филадельфа[159] при том же дворе находился Дионисий, — едва ли с целью вступить в торговые сношения: вообще египетские купеческие судна тогда еще не доходили до Инда, и индийские товары покупались на аравийских рынках.[160]
Ввиду скудости источников мы поневоле должны удовольствоваться такими поверхностными указаниями. Еще менее точных известий сохранилось о царстве Атропатены, к которому теперь переходим. Александр уже предоставил сатрапу Атропату индийскому западные области прежней сатрапии. Об ней упоминалось еще при первом и втором распределении сатрапий, — и она поэтому признавалась частью государства; с тех пор здесь возникло особое и совершенно самостоятельное царство.[161] Не могу в точности определить, следует ли название Адербейджан, Т. е. страна огня, считать древним именем для этих мест; по крайней мере в перечне клинообразных писем оно не встречается; но с тех пор как здесь, и только здесь сохранилось чистое персидское владычество,[162] учение персов должно было именно в этом крае обресть свое средоточие, и приверженцы его охотно пристали к государю, в стране которого оно сохранилось во всей чистоте; национальная реакция персидского племени против эллинизма должна была обнаружиться в Атропатене. Эта реакция была довольно сильная, в чем убеждаемся по тому, что (около 260 до 280) восточные народы, парфяне и бактрийцы, возмутились в то время, как цари Сирии и Мидии завраждовали между собою,[163] а когда Антиох Великий выступил на войну против этого царства, то оно простиралось до верхних стран Фазиса, до Гирканского моря и обладало значительными боевыми средствами.[164]
Соседняя Армения не так скоро достигла политического значения. Правда, во время борьбы диадохов персидский сатрап Оронт опять успел завладеть господством над страною:[165] он производил себя от одного из семи великих Персов, и сатрапия его считалась наследием его дома. Оказывается, однако, что из персов он последний владел Арменией.[166] Не Селевкиды ли захватили ее по смерти Оронта? Подлежит сомнению, чтобы эта страна подверглась совершенной зависимости, или чтобы ей подчинилась вся Армения; один из в и фи неких принцев около 260 г. искал убежища у царя армян,[167] а Антиох Гиеракс тридцать лет спустя после того бежал через Армянские горы к Арсаму,[168] который на одной из монет значится царем.[169] Обе личности, которые во время Антиоха Великого захватили владычество в Армении, называются, правда, сатрапами царя, но их имена, Артаксий и Зариадр, доказывают, что они были армяне,[170] а у Селевкидов не было в обычае поручать сатрапии уроженцам края. В то же время Ксеркс был династом в Арсамосате в юго-западной Армении и платил дань Селевкидам.[171] Впрочем, их власть в Армении никогда не пользовалась большим значением; а прочное господство в Малой Азии все-таки зависело от обладания Арменией. Благодаря тому, что во время диадохов Армения поддерживала свою самостоятельность, оказалось возможным утвердиться двум малоазиатским владениям, — а именно Каппадокии и Понту, — значение которых скоро сделалось роковым для эллинского мира.
По первому разделу царства эти самые области достались Эвмену; он победил Ариарата и казнил его; но сын последнего того же имени бежал в Армению, а потом, когда Эвмен был низвергнут и Антигон начал войну с Селевком, он вернулся в край своих отцов, изгнал македонские гарнизоны и назвался царем Каппадокии. Это было около 301 года; сам Селевк подал повод к возобновлению этого национального владычества;[172] вскоре оно распространилось далее: Селевк уже в своих переговорах с изгнанным царем Деметрием мог располагать Ката они ей; однако именно вышеупомянутый первый царь Каппадокии завладел, вероятно, во время возникших по смерти Селевка смут, этою плодоносною областью к северу на рубеже Киликии; затем язык и нравы катаонов и каппадокийцев слились мало-помалу.[173] С этой поры Селевкидова Малая Азия состояла в связи с остальным царством только при посредстве приморской области Киликии, а потому понятно, что именно Киликия покрылась новыми городами, взбиравшимися вверх по скатам гор. Соседство с пограничною страною было опасно, тем еще более, что Каппадокия самым решительным образом поддерживала у себя антагонизм национальности. Цари гордились своим происхождением от одного из семи великих персов,[174] и Каппадокия с мидийских времен уже прониклась иранским духом, край изобиловал магами и храмами огнепоклонников;[175] тут находилось жреческое царство команской богини луны, жрец которой, первый после царя, избираемый обыкновенно из царского рода, с величайшим уважением почитался катаонами: его окружала толпа из 6 000 храмовых служителей, мужчин и женщин;[176] тут были также жреческие царства бога Венасы, Тианского и т. п.[177]
Династия Митридатов также заявляла право на чисто персидское происхождение; после удачно исполненного низвержения магов Дарий Гистасп передал будто бы их предку, Артабазу, владычество над областями при Понте.[178] Затем князья этого рода то и дело упоминаются в прежней истории северной Малой Азии, в разных соприкосновениях с греками; один из них считался поклонником Платона,[179] другого афиняне почтили правом гражданства. Потом настали времена Александра и диадохов, исполненных роковых переворотов для этого княжеского дома. Преемники ссылаются впоследствии еще на то, что Александр не коснулся областей, которыми искони владел названный дом.[180] Он вновь поднялся во время борьбы царей с Антигоном; Митридат II перешел на сторону союзников, которые после битвы при Ипсе — где он сам был убит — признали за его сыном Митридатом III, названным Основателем, владычество у Понта по обе стороны реки Галиса. Добиться более точных сведений о размерах царства — нет никакой возможности; мы не знаем даже, подчинилась ли Пафлагония его власти.[181] Во всяком случае приморские эллинские города с их областью сохранили свою независимость; а именно: Синоп, Тиос, Амис, Гераклея. Эти города, а также и Митридат III, как видно, вскоре впутались в распри, возникшие по смерти Селевка I в областях по обе стороны Геллеспонта.
Эти смуты возникли вследствие падения Лисимахова царства и нашествия галатов; в самом крае надолго расшатались все условия. По смерти Лисимаха запад Малой Азии, также Фракия и Македония перешли во власть его победителя, Селевка; но Птолемей Керавн убил его и захватил Фракию и Македонию; он сам пал в битве с галатами. Затем прошло почти десять лет, пока Антигон не вступил наконец в спокойное обладание Македонией. Антиоху I, как кажется, досталась по крайней мере Малая Азия. Однако, династ[182] Вифинии соединился с Антигоном и вызвал часть галатов в Азию, с целью поддержать и расширить свое владычество, Евнух Филетер, хранитель сокровищ Пергама, положил основу крайне влиятельного впоследствии пергамского царства, а древние греческие города по берегам Пропонтиды и Эгейского моря пытались с большим или меньшим успехом восстановить свою прежнюю свободу, которая в иных местах была уничтожена Лисимахом и везде подвергалась опасности. Таким образом в этих краях, в тот момент, когда мы вновь приступаем к изложению событий, все находилось в сильнейшей тревоге: страшные набеги галатов стали распространяться по Азии; три племени перешли туда надолго; они по всем направлениям проявляли свое ужасное превосходство и предавались своему ненасытному хищничеству. Всякое сопротивление казалось невозможным. Все условия в Малой Азии в эту пору находились в шатком состоянии.
В то же самое время сумятица в соседних европейских странах была еще ужаснее. Фракийские области Лисимаха сделались уже добычею галатов, основавших под начальством Комонтория Тилийское царство.[183] Фракийские племена по обе стороны Гема подчинились; цветущее гетское царство Дромихета,[184] простиравшееся к северу от Дуная, исчезло; все, кто только мог, спасались, как кажется, бегством. Фракийские эвпатриды с Дромихетом и Тирисом во главе двадцать лет спустя после того находились при дворе Селевкидов,[185] в войске Лагидов также служили фракийцы.[186]
Греческие города Пропонтиды, при Понте на юге и севере дунайского устья не в силах были дать отпор ужасным врагам; даже Лисимахия перешла во власть галатов, а сильная Византия откупилась данью. Замечательная надпись ольвиополитов гласит, что ужас их имени и набегов распространился до Ольвии.[187] По всей линии Дуная разлилось страшное переселение этих варваров; возникшие по смерти Лисимаха нашествия во Фракию, Македонию, Грецию были, казалось, только почином всесокрушающей напасти; единственное спасение в том, что вновь сложилось сильное македонское царство и стало служить оплотом против напиравшего прибоя народной волны.
Антигон, сын Деметрия, действительно отправился в 277 году в Македонию и вновь завладел страною, которую десять лет тому назад утратил его отец. Но в каком безотрадном, совершенно расстроенном состоянии находился самый край. После ужасных войн между родственниками Александра и усобиц между сыновьями Кассандра, после деспотического владычества Деметрия и его обширных, истощавших последние силы страны вооружений с целью всемирного завоевания, Пирр вел борьбу с Лисимахом из-за обладания царством, а по смерти Лисимаха власти достиг не победитель Селевк, но убийца его, Птолемей Керавн. Затем наступила бедственная эпоха галльского нашествия и анархии. Мы увидим, как Антигон еще раз утратил Македонию, потом уже вновь упрочил ее за своим домом. Бедствие и расстройство внутри были, надо полагать, чрезвычайные; народу, завоевавшему некогда мир, пришлось в течение пятнадцати лет претерпеть всякие ужасы; люди тысячами гибли в войсках Александра и диадохов, рассеялись по новым городам, по войскам Египта и Селевкидов. Край, конечно, обезлюдел, обеднел,[188] силы его, самый нерв его национальной жизни были потрясены. Подчиненные прежде Македонии княжества пеонов, агрианов погибли, принадлежавшие ей фракийские области по ту сторону Стримона были присоединены большею частью к кельтийскому царству Тилиса. Антигону достался лишь скудный остаток прежней державы, и то в крайне опасном соседстве со всех сторон: на востоке находилось сильное галатское царство Тилиса; на севере — не говоря уже о дальних, то и дело угрожавших нашествием галатских племенах Дуная — в ущельях у источников Аксия возникавшее владычество дарданов, которое вскоре распространилось до Адриатического поморья;[189] на западе, восстановленное Египтом эпирское царство, достигши при Пирре быстрого расцвета, непрестанно пыталось завладеть Македонией; форпосты египетского владычества на островах Эгейского моря и вскоре также по фракийскому берегу продолжали противоборствовать Антигонидам в Европе и Селевкидам в Азии. Нельзя не удивляться политике македонских царей, благодаря которой они при таких скудных начатках успели достичь могущества, с каким мы ознакомимся впоследствии. Это, конечно, было уже не прежнее национальное царство Филиппа и Александра; Антигониды владычествовали так же, как и Лагиды в Египте и Селевкиды в Азии, окружив себя блестящим придворным штатом, сановными особами так называемых друзей и родственников, с которыми они совещались,[190] из среды которых избирали своих наместников, начальников, послов и т. д.;[191] это не что иное как придворное дворянство, частью чересчур богатое, частью обремененное долгами; воспитанное в древнемакедонском институте царских пажей[192] на служение царской власти, оно отделяло престол от народа. От прежней македонской свободы, по-видимому, не много сохранилось в нации; она была принуждена даже платить дань;[193] пригласив в Македонию философа Зенона, Антигон заявил: «Тот, кто образует правителя и руководит к тому, что требуется добродетелью, неминуемо также внушит благородные чувства его подданным; ибо каков правитель, таковы, конечно, будут и его подданные».[194] Как видно, по идее этого великого державца народ всецело приурочивается к образцу, к воле, к личности монарха: последний составляет государство, его власть не ограничена; он называет народ подданными; не древняя задушевная преданность, а лишь покорность и служба, — вот в чем состоит их отношение к монарху. Одно только, как кажется, осталось от старины или было вновь введено, а именно обязательная для всех военная служба,[195] и македоняне поддерживали исконную славу храбрости во все время, пока существовало их царство. Однако, помимо национальной милиции царь на границах в качестве гарнизонов, в городах и при дворе содержал постоянные войска, состоявшие из наемных фракийцев, галатов, критян и т. д.; верность этих войск зависела от личности державца и начальников, от хорошего оклада, от случайностей войны; они составляли бремя для городов и сел, не редко поступали ослушно и самовольно в отношении к царям.
В Македонии были разного рода города: частью те старые греческие поселения по прибрежью, частью туземные, какие царь Архелай впервые в большом количестве заложил в крае, наконец, несколько вновь основанных по преимуществу для прикрытия угрожаемых границ.[196] Совершившиеся впоследствии роковые события в царстве свидетельствуют о том, что они пользовались известною общинной самостоятельностью.[197] Однако, каким вмешательствам они подвергались со стороны царского произвола, это достаточно обнаруживается в следующем примере: не доверяясь приморским городам, правительство переселило более знатных граждан с женами и детьми в Эмафию, а самые города передало фракийцам и другим варварам.[198] Как поучительно было бы ознакомиться с условиями сел и деревень; мы находим одно только указание: разбив царство на четыре республики, римляне отменили «отдачу в аренду сельских имений»,[199] вероятно, царских поместий. Хотя отличительную черту старой Македонии и составляло свободное крестьянское сословие,[200] однако, цари обладали, конечно, землями и деревнями. Отправляясь в Азию, Александр, как гласит сомнительное предание, раздарил их большею частью своим сановникам, уволил многих из своих воинов и их родственнике" от податей и повинностей. Во время ужасных усобиц по его смерти, когда толпы македонян находились на службе Лагидов и Селевкидов, а в особенности вследствие опустошительных набегов галлов, от которых жители поневоле укрывались за городскими стенами, свободное крестьянское сословие, конечно, сильно сократилось, а благодаря арендной системе мелкий люд всецело был предан во власть землевладельца. Не владело ли богатое придворное дворянство такого же рода поместьями? Предание умалчивает об этом. Все изложенное нами достаточно подтверждает, что исконный национальный строй Македонии исчез, что и в нее тоже проник новый вид царского достоинства, что все права и условия политической жизни сосредоточились в личности монарха, в идее о верховной и неограниченной царской власти, отвечавшей понятиям той эпохи о государственном праве.
По окончании усобиц диадохов Греция является в таком же мрачном и безотрадном виде: обезлюденье, оскудение, политическая немощь, распутство, чужестранные гарнизоны или тираны в городах, скорбное чувство вследствие всеобщей порчи у некоторых личностей, по временам порывистый подъем, но лишь ради новых более свирепых распрей между отдельными областями, — вот главные черты этого грустного состояния.
Эллинские условия по смерти Александра подвергались чрезвычайно запутанным переворотам; за исключением Спарты и Этолии нет ни одного места, где образ правления, власть, политика не менялись бы то и дело самым насильственным образом. По низвержении Деметрия (287) сын его Антигон утвердился в некоторых областях и местностях Греции. Он вышел оттуда против Птолемея Керавна, Египет в то же время подстрекал Спарту на борьбу с его союзниками, с этолянами, но Греция не восстала. Потом нагрянули галаты; они наводнили собою Македонию, Фессалию; но не все греки соединились на борьбу с ними; из Пелопоннеса никто не явился; одни только наиболее угрожаемые соседние области выслали несколько отрядов к Фермопилам. Антигон также отправил 500 человек. Год спустя после того он вступил во владение Македонией.
Каковы же были условия в Элладе?
Находясь со времен Филиппа под македонским владычеством, Фессалия не paз тщетно добивалась самостоятельности. Основанный отцом Антигона город Деметриада упрочивал за тем, кто владел им, господство над краем. Не подлежит сомнению, что здесь по форме сохранилось древнее тетрархическое правление; восстановленное Филиппом городское дворянство исключительно пользовалось политическими правами, крепостные пенесты обрабатывали для них землю. Из эпохи после Антигона сообщается: "фессалийцы как будто пользовались самостоятельным правлением и во многом отличались от македонян; но на самом деле они нисколько не отличались от них и точно так же исполняли все, что им приказывали царские чиновники.[201] И когда они в 194 г. избавились от македонской власти, то про них сказано: «Их города не только не было никакой возможности освободить, но даже нельзя было избавить их от сумятицы и сброда населения, привести в сносное состояние; оттого что они были расстроены не только вследствие насилия и царского произвола, но также вследствие беспокойного нрава народа, который спокон веку и до сей поры не мог порешить ни одного собрания, ни совещания без тревог и мятежа».[202] При таких-то внутренних условиях было мало проку в том, что по названию они составляли особое государство[203] со своим особенным царем, каким был, конечно, всегда македонский,[204] с самостоятельными собраниями, которые, впрочем, подобно сеймам польской Речи Посполитой служили лишь для того, чтобы препятствовать всякому объединению.
Своеобразно было положение Беотии. Города этого края спокон веку соединены были в союз, однако властолюбие Фив то и дело возбуждало самые жестокие усобицы. После блистательной поры Эпаминонда насильственное владычество демократических Фив усилило ненависть к ним;[205] город, наконец, был взят македонянами и с помощью остальных беотийских городов разрушен Александром. Как возликовала Греция, когда Кассандр вновь выстроил его еще краше прежнего; он назначен был служить лишь укрепленным замком, с тем чтобы содержать в покорности область. После разных переворотов Деметрий, наконец, подчинил себе Фивы и Беотию; когда он лишился македонского престола и спасся бегством в Грецию, то объявил Фивы свободными. Прежний союз возник вновь; из Фив назначался союзный архонт; семь беотархов состояли во главе союзного войска.[206] Когда галаты появились в Фермопилах, то они состояли из 10 000 человек пехоты и 500 всадников, этот союз по своим материальным средствам мог бы, конечно, играть значительную роль в Греции. Однако, грубое насилие, одичалость, беспутные кутежи, господствовавшие в городах, мешали всякому здоровому подъему. До нас дошло замечательное изложение автора, писавшего под исход эпохи диадохов; он говорит: «Беотийцы в следующем порядке перечисляют сушествующие у них недуги: в Ороне господствует позорный торг, в Танагре зависть, в Фивах кощунство, в Анхедоне алчность, в Коронее навязчивая услужливость, в Платее хвастовство, в Онхесте лихорадочность, в Галиарте тупоумие; эти недуги из всей Греции стеклись в городах Беотии».[207] Их политика была крайне шаткая. Достаточно было одного поражения (около 245), для того, чтобы ли шить их мужества, так что они впредь не хотели более принимать участия в войнах Греции, а всецело предались кутежам и попойкам, растлеваясь душою и телом.[208] «Во время Антиоховой войны, — говорит Полибий, — в течение 25 лет не было учинено ни одного приговора ни по публичным, ни по частным тяжбам, а стратеги пользовались общественными деньгами для подкупа черни, с тем чтобы с се помощью продлить по произволу свои должности. Дошло до того, что бездетные люди завещали свое имущество не ближайшим родственникам по старому обычаю, а веселым кружкам, собравшимся поесть и попить; даже те, у которых были дети, передавали им только законом поставленную обязательную долю, а большую часть отказывали развратным обществам. Немало было таких беотийцев, которые насчитывали в один месяц больше кутежей, нежели дней».[209]
Однако, мы зашли далеко вперед в нашем изложении; нам следует пока ограничиться эпохою, наступившею тотчас же после галльского нашествия. Фокейцы, опунтские локры, мегарцы также отправили войска к Фермопилам; следовательно, они в 279 г. уже не были под македонским владычеством. Но Эвбея все еще подчинялась; а Халкиде, в Каристе стояли македонские гарнизоны; хотя Эретрия и считалась свободною, однако она платила 200 талантов дани, которая лишь из уважения к достопочтенному Менедему была сокращена до 150.[210] Афины, правда, прогнали в 287 г. македонский гарнизон из Музея; однако Саламин, Пирей, Мунихия остались во власти Антигона.[211] Афины также послали войска в Фермопилам, 1000 пехотинцев и 500 всадников, сверх того выслали корабли, сколько успели снарядить их. Город похвалялся, правда, своими подвигами в этой борьбе с варварами,[212] и нашлись люди, мечтавшие о восстановлении прежнего величия; однако средства Афин были скудны, а народ не был расположен к великим жертвам. Зато тем пышнее и веселее жили частные лица; стоит заглянуть в отрывки новой комедии и убедиться, что кухня, любовные связи, блюдолизничество и аромат «интеллигенции» овладели всеобщим интересом, дело дошло до того, сказал один из философов, что скоро станут подмалевывать даже навозные кучи. По дороге из Афин в Ороп находилось пропасть красивых гостиниц со всеми удобствами и с отличной прислугою.[213]
Здесь скажем лишь несколько слов о Пелопоннесе, так как там в ближайшем будущем настанут более значительные события. Владычество Антигона около 279 г. ограничилось там немногими местами. Соблюдая все еще уставы Ликурга, которые давно стали ложью вследствие олигархии каких-нибудь ста семейств, присвоивших себе все владения, Спарта находилась с некоторых пор в связи с Александрией и, благодаря ее поддержке, покушалась вновь играть роль в Греции. Когда Антигон двинулся против Птолемея Керавна в Македонию, то Спарта предприняла известную амфиктионовскую войну, к которой, однако, остальные области отказались примкнуть, опасаясь возобновления гегемонии Спарты. Мессения и Мегалополь не отправили в 279 г. никаких отрядов против галатов, оттого что Спарта отказалась поручиться договором за их безопасность во время отсутствия их войск. Они, стало быть, не находились более под властью Антигона, который господствовал еще в Трезене, Коринфе, в некоторых городах Аркадии, но, вероятно, ни в Аргосе, ни в Элиде. Однако, что было проку в подобных освобождениях? Изгонялись, правда, македонские гарнизоны, но вследствие жестокой распри партий, постоянно бывшей плодом такого освобождения, возникала обыкновенно тирания и, примкнув к Македонии, она, конечно, поддерживалась ею. Одни только ахейцы составляли достославное исключение; их прежний союз также распался при Филиппе и Александре, в их городах господствовали то гарнизоны, то тираны; но старая простота и честность сохранились в горах небольшого края; а в смутное время нашествия галатов четыре города в Ахае изгнали тиранов и гарнизоны и возобновили прежний союз. Тут уцелевшее ядро прежней доблести вновь пустили отпрыски, хотя лишь в слабых едва заметных попытках. Итак, нашлись еще места, где не совсем иссяк и погиб дух доброго старого времени: в Элиде все еще царило прежнее помещичье приволье, и кинефийцы все так же были дикими грубыми малыми, вовсе чуждыми муз. Однако, в целом составе каждая отдельная местность более утрачивала свой прежний отличительный характер, так что нигде не образовалось политически национального начала, которое было бы в состоянии исцелить тем еще более немощное раздробление.
Во время нашествия галлов в Греции одна только область этолян сохранила самостоятельное значение; к ним примкнули уже парнасские локры; Гераклея при Эте также должна была присоединиться к ними. Этоляне были грубым, свежим, как бы только что возникающим племенем, в чем и состояла их мощь. Другие области пережили длинный ряд исторических развитии, переиспытали разные политические теории, истощились в то и дело возобновлявшихся злоупотреблениях и в устранении их; в этом настоящем жалком своем состоянии они удержали лишь груду развалин из близких и дальних, добрых и злых времен, а племя этолян между тем сохранило грубую свободу той первобытной эпохи, когда право поддерживалось еще мечом, когда честная добыча на море и на суше признавалась промыслом доблестного мужа. К этолянам не проникло нашествие дорийцев, с тем, чтобы разрушить древний племенной строй и образовать сильно сплоченное военное государство; к их прибрежью не приставали впоследствии никакие колонии; они были чужды остальным эллинам; над ними бесследно прошли века, в которые Греция развивалась все более и более. В пелопоннесскую войну они показались афинянам полуварварами; однако, когда афиняне вздумали напасть на них, то быстро созванное ополчение горцев отразило их в кровопролитном бою. С незапамятных времен существовал союз этих кантонов, этих горных племен; но шаткая связь их обнаружилась, когда по разрушении Фив каждая из областей отправила к Александру своего особого посла.[214] Лишь в сумятицу наступившей потом эпохи предстал этот союз в своем настоящем виде. Вследствие закоренелого воинственного задора и хищных., нечаянных набегов некоторых вождей[215] или селений, вследствие гордого сознания своего грубого превосходства этот союз вскоре стал казаться настоящим организованным разбойничьим государством, с которым не было возможности сноситься общепринятым путем народного права; и такого рода свобода считалась этолянами привилегией их союза. В Фермах, высоко в горах они снаряжали свое союзное торжество и свое собрание; зам же были их ярмарки и пиры; там в храмах и в палатах находились тысячи доспехов, сокровища и драгоценные сосуды, праздничные одежды и все самое дорогое, что удалось сохранить каждому из них. На сходках и во время кутежей вся эта роскошь выставлялась напоказ; тут же совещались и пировали, а когда предстояла война, то вся эта, народная дружина тотчас же после пира и совещания выступала под начальством нового стратега, наградою которого была затем треть добычи.[216] Это, как видно, был искони грубый союз;[217] туг и речи не могло быть о политике, о законности, о военном искусстве; чем больше сумятицы происходило в остальной Греции, тем удобнее было разбойничать, тем выгоднее казалась ратная служба где бы то ни было, у друга и недруга. Не существовало более рьяной, более неодолимой храбрости, чем у этолян; они никогда не покидали меча; всегда готовые с дерзкою отвагою жертвовать жизнью, они предавались всякого рода самым диким, самым распутным наслаждениям.[218] Это государство было совершенно чуждо политики гой эпохи, которая была исполнена дипломатических формальностей и макиавеллистической рутины, которая тщательно соблюдала формы, но нагло нарушала право, которая не избегала никакого рода насилия, лишь бы оно совершалось под приличным покровом основанного на народном праве этикета. Этот союз представляет резкую противоположность Ахейскому; правдивый в своих разумных поступках, последний осмотрительно принимается за свои преобразовательные попытки, надеясь свою власть и спасение Греции основать на уцелевших еще остатках патриотизма, самоотвержения и на вере в доброе дело.
Для завершения никла эллинской политики нам остается рассмотреть еще одно владычество, царство Эпира. Феопомп насчитывает четырнадцать эпирских народов.[219] Хотя они грекам и казались варварами, но тем не менее они были, можно сказать, пеласгического племени и только отстали от эллинского развития. Каждый из этих народов пользовался самостоятельностью; однако, то один, то другой из них захватывал гегемонию над соседями. Так, на пример, хаоны во время Пелопоннесской войны; их начальники избирались из одного известного рода,[220] сменяясь по двое ежегодно; под их управлением находились феспроты, у которых так же, как и у них, не было короля. У других племен сохранилась древняя княжеская власть; а именно у орестов в роде Пердикки, у эфиков в роде Полисперхонта, у афаман в роде Аминандра, у тимфеев, вероятно в роде Андромена. Эпирские племена подверглись одинаковой участи с македонскими, с тою лишь разницею, что у последних в Гераклидовом роде ранее образовалась власть, успевшая подчинить себе мелких племенных князей; из эпиротов некоторые племена, а именно оресты, эфики, тимфеи также подчинились македонскому владычеству. В Эпире повторились совершившиеся в Македонии преобразования, но только гораздо позже. Молосская царская власть пыталась произвести тут такое же объединение. У молоссов искони господствовала царская власть, «она удержалась, тогда как у других она пала». Принося в Пассароне жертву Зевсу Арею, царь молоссов клялся править по законам, а молоссы также обещали охранять царскую власть.[221] В то самое время, как Архелай в Македонии вел свой народ к высшему развитию, царь Фаррибас, воспитанный в Афинах, урядил законы и правление молоссов, установил сенат и ежегодных сановников.[222] Затем прошло почти столетие, пока Эпир не достиг более высокого значения. В Македонии прежде того еще настала славная эпоха Филиппа и Александра; даже царский дом молоссов был некоторым образом в зависимости от Македонии;[223] это состояние продлилось также по смерти Александра. Когда царь Эакид повел молоссов на войну против Кассандра, то это их крайне обременило; они покинули стан, всеобщим постановлением народа отрешили своего царя, и Кассандр назначил регента в Македонию. Однако, когда, вооружившись в Греции, Деметрий повел борьбу из-за обладания Македонией, то Пирр вернулся и, поддержанный египетским царем, начал достопамятный ряд войн, выдвинувших на некоторое время Эпир на первый план эллинских отношений. Он простер свое владычество до пределов дружественной Тавлантинской области и за Акарнанию; в Амбракии воздвиг он свою блестящую столицу. Хотя Македония после продолжительной борьбы и не была окончательно покорена, однако она была вынуждена возвратить древнеэпирские области Тимфею и Парабею.[224] Пирр был самый отважный и самый счастливый полководец той эпохи; его народы обладали еще силою и свежестью, тогда как в Македонии все это было растрачено Филиппом, Александром и его преемниками. Области Пирра процветали и густо населялись, изобиловали поселками, но лишены были городского быта. Под владычеством Пирра быстро изменился нрав эпиротов: его слава, мужество, неутолимая страсть к войне воспламенили народ; всякий охотно покидал очаг и плут свой, лишь бы добиться при нем оклада, добычи и славы. Затем война последовала за войной; борьба закипела по всем направлениям. Пирр словно царь ратных дружин пускался в приключения;[225] свободное, мирное крестьянское население преобразовалось в войнолюбивые шайки, и нация с ее прадедовским коренным строем совсем отступила на задний план перед царскою властью с ее двором и ее войском.
С именем этого царя был связан также решительный поворот в судьбах западного греческого мира; вместе с его походом в Италию возник ряд войн, которые в своем порыве увлекли за собою и потрясли Африку, Грецию, Македонию, а вскоре затем также Азию, Египет, весь древний исторический мир.
Как пышно расцвели эллинские колонии в Сицилии и Италии! Было время, когда берега Кампании до Апулии, Сицилия, Липарские острова были обитаемы греками, когда Массилия заселяла южные берега Галлии, когда фокейцы владели Корсикой, и Биант из Приэны с азиатскими ионийцами задумал основать в Сардинии новую родину. Когда в Малой Азии греки подчинились персидскому владычеству, в то же время они на западе достигли необычайного расцвета. Тщетно карфагеняне одновременно с нашествием Ксеркса пытались овладеть Сицилией; они были разбиты при Гимере; кумской победой упрочилась безопасность италийских греков против сильных войск этрусков, владевших Этрурией, Лациумом и Кампанией. Мы с изумлением следим за развитием греческого духа в Сицилии и Италии; какой избыток сил и блеск при княжеских дворах, какое богатство в городах, какой подъем в их политической, их интеллектуальной жизни; там возникли и замечательный союз пифагорейцев и глубокомысленное учение элеатов; там сочинял Эмпедокл, оттуда афиняне заимствовали искусство красноречия. Избыток блеска в этих областях помрачал даже Ионию; до такой степени богаты были их громадные пышные храмы, население их городов, доходы с торговли, их жизнь и наслаждения, их поэзия и философия.
Но греки по своему обыкновению вечно враждовали друг с другом и сами с собою; а опасные враги со всех концов пользовались удобным случаем напасть на них. Распри между сицилийскими городами, в которые вмешались Афины, подали карфагенянам повод начать борьбу из-за владычества на острове; все что тут было утрачено, то Дионисий пытался возместить в Италии; однако италиотам не помог их союз, они были побеждены; начиная с Региона и далее к северу их цветущее состояние иссякло. А тут напирали уже другие враги; от натиска галлов, от подъема Рима изнемогла власть этрусков; храбрые самниты господствовали уже над греками в Кампании и на юге; а луканы в связи с Дионисием теснили соединенные города с тыла; вскоре затем с новым народом, с бруттиями, возникла новая опасность.
А потом, по смерти первого Дионисия I произошло ужасное расстройство. В то самое время, как греческие области совершенно изнемогли под напором Филиппа Македонского, Сицилия восстала еще раз под начальством Тимолеонта, изгнала из разных мест тиранов, победила карфагенян, добилась признания свободы всех греческих городов на острове. Свежие переселенцы во множестве нахлынули из порабощенной Греции; опустевшие города вновь заселились; превосходные законы доброй старины возобновили прежнее цветущее состояние; запущенные поля стали вновь возделываться и давали богатую жатву; совсем было упавшая торговля вновь оживилась; о возраставшем благосостоянии острова свидетельствовали художественные произведения, которые в большом количестве появились именно в этот наиболее продолжительный мирный период.
Почти в то же время греки в Италии, по крайней мере в одном месте, добились значительной силы. Нельзя не удивляться доблестному Архиту — Периклу Тарента; под его ведением этот чрезвычайно богатый город, который один лишь успел остаться невредимым между италиотами, обнаружил мощь и внутренний строй, благодаря чему и был в состоянии взять на себя охрану италийских греков и гегемонию союза, собиравшегося в тарентинском городе Гераклее.[226] В этот период город по-видимому пользовался самым цветущим состоянием. По всему южному побережью Италии Тарент был единственною значительною гаванью; все сношения из Сицилии и Греции с городами и племенами как по этому, так и по адриатическому поморью до Сипонта на севере сосредоточились в Таренте;[227] тарентские корабли ходили в Истрию и Африку, к богатым портовым городам Иллирии, в Ахаю,[228] Кирену, Малую Азию. Город обогащался не только выгодною транзитною торговлею; изобилующие пшеницею поля его, плантации, рыболовство доставляли предметы для обильного вывоза; соль его была превосходного качества и в значительном количестве сбывалась в крае;[229] о том, как значительны были его металлические изделия, можно уже судить по тому единственному месту, в котором об них упоминается.[230]
Важнее всего однако были их фабрики шерстяных изделий, которые изготовлялись с величайшим тщанием и искусством. В принадлежавшей городу области содержались несметные стада овец. Благодаря заботам о выкормке и содержании,[231] об улучшении породы и об отличной промывке, тарентинцы добывали товар, который в древности славился под именем греческой шерсти.[232] Тарентинские ткани также отличались чрезвычайною красотою, а тамошнее красильное искусство уступало только сирийскому. И доныне еще красивые монеты Тарента с их разнообразными изображениями прядилен и красилен свидетельствуют о том значения, какое эта промышленность имела для города. Политический характер населения, конечно, также обуславливался тем, что деятельность и благосостояние Тарента преимущественно связана были с промышленностью и торговлей. Как в Афинах то смерти Перикла, так и здесь тоже с кончиной Архита ослабел дух демократии, колеблясь из стороны в сторону лишь в худшей еще смене между тормозившим влиянием богачей и всегда шумной, но редко устойчивой ревностью демоса. Простой народ отвык от военной службы; он никому из сограждан не доверял более высшей воинской власти; когда приходилось вести войну, то подобно италийским республикам в исходе средних веков приглашались чужеземные военачальники с их наемными ратями. В то самое время, как Тимолеонт принялся за свое великое дело в Сицилии, тарентинцы на борьбу с луканами вызвали спартанского царя Архидама. Он прибыл во главе тех беспутных фокейских наемников, которые в течение целого десятилетия взамен оклада вознаграждались расхищением дельфийской святыни; царь и войско погибли. Как раз в это время римляне вели свою первую великую войну с самнитами. Тут дело шло о том, кому впредь суждено господствовать в Италии: они теперь пока мерились только своими силами; заключенный ими мир по существу дела не мог быть продолжительным.
Богатый Тарент не воспользовался случаем, когда еще раз оказалось возможным спасти италийский греческий мир. Он обратил свое внимание лишь на ближайшую опасность, которою угрожали луканы. Против них Тарент вызвал Александра молосского, дядю Великого Александра.[233] Вскоре обнаружилось, что он не был намерен ограничиться лишь борьбою в угоду тарентинцам, а скорее имел в виду, подобно македонскому царю на востоке, завоевать царство на западе. К нему стекались изгнанные луканцы. Он овладел многими луканскими и бруттийскими городами; затем высадился у Посидонии и разбил тут соединенных луканцев и самнитов. Римляне заключили с ним союз. После этого тарентинцы отказались от него. Александр захватил Гераклею и перенес союзное собрание в области Фурий,[234] но как только тарентинцы покинули дело Александра и греков, то счастье изменило ему; луканские изгнанники предали его; окруженный врагами, он лишился жизни.
Несколько лет спустя после того началась вторая кровопролитная самнитская война (326 г.); она загорелась вокруг греческого города Неаполя; самниты обещали защитить его; луканы, пострадавши всего сильнее от побед эпирота, примкнули к самнитам. Таренту следовало бы в собственных интересах вмешаться в дело воюющих племен, и он мог бы понудить их к миру.[235] Город и пытался было сделать это; но когда римляне, несмотря ни на что, стали продолжать борьбу, то он отказался поддержать объявленный им вооруженный нейтралитет; Тарент, вероятно, надеялся, что обе равно враждебные италийским грекам державы в ожесточенной войне вконец погубят друг друга.[236]
Между тем как велась эта борьба из-за господства в Италии, возгорелась другая, не менее ужасная война из-за Сицилии. После восстановленного Тимолеонтом мира вскоре опять возникли прежние раздоры партий. Всего сильнее свирепствовали они в Сиракузах; там олигархическая партия одержала наконец победу и подала помощь кротонцам, которых теснили бруттии. Однако, обиженный ими смелый вождь Агафокл отправился в Тарент, с тем чтобы предложить свои услуги республике; его отвага встревожила граждан; они отставили Агафокла. Сиракузские олигархи в это время осадили Регион. Агафокл воззванием пригласил изгнанников соединиться с ним на защиту свободы; он выручил Регион и двинулся на Сиракузы. В жестокой борьбе партий олигархия пала; Агафокл был отозван назад и назначен неограниченным полководцем, а олигархи тем временем собрались в Агригенте, вступили в связь с Гелою, Мессаною, с карфагенянами, с тем чтобы восстать против жестокого самовластия Агафокла. Беглецы из Сиракуз отправили послов в Спарту. Акротат, сын царя Клеомена, стал вербовать наемников. Во время своего переезда он был дружелюбно принят в Таренте; тарентинцы снарядили двадцать триер на выручку Сиракузам:[237] они имели в виду великую политическую комбинацию; но тарентинцы не успели еще отплыть (314 г.), как дело рушилось вследствие подлости спартанцев, власть Агафокла стала распространяться беспрепятственно. Карфагеняне опасались, как бы при объединяющей власти отважного полководца не прекратилась поддерживаемая ими распря на острове, как бы вместе с тем они не лишились влияния и не утратили даже своей области на нем. Выступив освободителями греков, они нагрянули на Сицилию со значительными войсками; вскоре остров до Сиракуз находился в их власти; для Агафокла, казалось, не было спасения. Но тут он прибег к отчаянному плану; он бросился со своими наемниками на корабли, удачно пробрался между карфагенскими судами, рассеянными по морю, и высадился в Африке. Гордая торговая держава оказалась на краю погибели.
Итак, на западе в одно и то же время свирепствовали две борьбы; они отличались одна от другой по своим средствам и последствиям; здесь наемники против наемников, там народ против народа; здесь самая отважная стратегия против самой коварной меркантильной политики, впервые почуявшей сильную опасность; там суровый убийственный бой взаимной ненависти не на живот, а на смерть, словно оба атлета, обхватив друг друга с равною силою и оцепенев в. лютой борьбе, как бы слились в одно тело и готовы наконец вместе повергнуться ниц.
Однако, Рим победил; самниты были вынуждены признать его верховность, отказаться от господства над луканами. Тарент безрассудно предоставил самнитов погибели, Правда, под исход войны город, вероятно, опасаясь возраставшей заносчивости луканов, — опять обратился к вождю наемников. Спартанец Клеоним, брат Акротата, но еще беспутнее и отчаяннее его, прибыл из Тенара с 500 ратниками; в Италии он скоро увеличил свое войско сбежавшимися наемниками и навербованными в городах милициями до 20000 человек пехоты и 2000 всадников; затем принудил луканов заключить мир с Тарентом, покорил и разграбил Метапонт, снаряжаясь после того к более обширным подвигам. Не только Тарент стал бояться этого сорванца и его шаек; благодаря ему даже Рим согласился на предложенный самнитами мир; вероятно, сенат нашел также целесообразным вступить в переговоры с тарентинцами, лишь бы отнять из-под ног Клеонима почву. Известно о договоре, которым Рим обязался не пускать своих кораблей далее Лакинского мыса близ Кротона; этою ценою, вероятно, и побудили тарентинцев уволить авантюриста с его войском, и они лишь значительными жертвами искупили его отъезд.[238] Тарент надеялся по крайней мере в своем собственном море не подвергаться впредь нападениям римского флота.
Карфаген в течение четырех лет встречал могучего Агафокла на африканских полях. Затем мятеж в Сиракузах понудил его поспешно вернуться назад; вследствие мира пунам также возвращена была их часть Сицилии: мятежники были усмирены в жестоком бою; власть Агафокла над остальною частью острова была обеспечена,
Вскоре вспыхнула третья, самая ужасная война между Римом и самнитами (298 г.). Последние напали на луканов, а эти обратились к Риму за помощью; Рим признал нападение нарушением мира. Этруски, галлы восстали против Рима, через Альпы прибыли новые ватаги галлов. По всей Италии пылала жесточайшая борьба; она с переменным успехом продлилась восемь лет. Энергия римского народа проявилась в полном блеске; он от бассейна По до южной оконечности Лукании одерживал победу за победой. Господство Рима над Италией было упрочено.
Разве греки станут еще оспаривать его? Со стороны Сицилии это оказалось уже невозможным. После бесплодной попытки против Керкиры Агафокл завладел Кротоном; он воевал с бруттиями, но не смог одолеть их; они вступили в союз с карфагенянами. Против последних тиран снарядил новое многочисленное войско; он надеялся с 200 военных кораблей победить их также на море. Но тут Агафокл был убит (288); карфагеняне соединились с убийцами. После кровавой борьбы царство Агафокла распалось; даже в Сиракузах граждане восстали против наемников; насилу добились их выхода. Большею частью урожденные кампанцы, они, возвращаясь восвояси, собрались в Мессане; перебили там граждан, завладели городом и основали разбойничье государство мамертинцсв, Сицилия была совершенно немощна и вполне расстроена; возникшее благодаря строгому, но мудрому правлению Агафокла цветущее состояние[239] быстро миновало; во всех городах усилились тираны; для политики Карфагена тут открылось свободное поприще.
Греческие города в Италии находились даже в более жалком состоянии. Прежнее величие Кампании иссякло, города пустели или наполнялись варварами, римскими подданными. Немногие уцелевшие потомки греков в Посидонии собирались втихомолку по одному разу в год, со слезами вспоминая о прежнем времени, когда они говорили еще по-гречески и были свободны.[240] Немногие из южных городов, успевших отстоять свою независимость, так же сильно ослабели, цветущее состояние их граждан извелось во внутренней распре или в борьбе с сицилийскими тиранами, с бруттиями и луканами. Лишившись обширных, некогда принадлежавших им областей, они вынуждены были ограничиться своими стенами, в обширных пределах которых населенная часть стягивалась все теснее и теснее. Теперь бреттийцам в их Набегах на Регион нечего уже было опасаться сиракузских тиранов, а свободные после разгрома самнитов луканы стали опять совершать разбойничьи нападения на Фурии; Кавлония, Кротон, Метапонт, словом, все, что еще уцелело от эллинских городов, оказалось немощным, нуждалось в защите. Однако, Тарент все еще процветал; город казался могучее, чем когда-либо. Теперь уже и речи не могло быть о соперничестве великогреческих и сицилийских городов, и утраченная ими торговля большею частью досталась Таренту. А договором с Римом город обеспечил свое море от захватов главного государства в Италии; споспешествуя предприятию царя эпирского на Керкире, город обязал благодарностью самого сильного из князей по ту сторону Ионического моря и заручился на всякий случай его дружбой.
Для успехов промышленности и торговли Таренту необходимо было сохранить мир и устойчивость; значительная партия в городе действительно готова была поддержать политику в этом и только в этом смысле; к ней по преимуществу принадлежали, конечно, оптовые торговцы и богатые промышленники. Им, вероятно, город и одолжен вышеупомянутым договором с Римом. Противники обзывали их друзьями римлян, упрекали их в том, что храбрые самниты, с которыми город вел такую прибыльную торговлю, вовсе не были поддержаны Тарентом в продолжительной и тяжкой борьбе, в том, что все области около Тарента, Апулия, Самний, Лукания были утрачены, и Рим стал политическим и экономическим средоточием этих племен. Тарентийцев сильно беспокоило то, что римское могущество в одно поколение чрезвычайно быстро распространилось, что оно все ближе и ближе к тарантинской области и в двух переходах от Тарента, в Венузии, соорудило уже наступательную позицию, военную колонию. Властолюбие и страсть к захватам Рима не знали, как видно, пределов, и всюду, куда бы он ни проник, прекращались мирные сношения и благосостояние с независимостью. Понятно поэтому, что Тарент питал враждебные чувства к римлянам и имел в виду воспользоваться страхом, ненавистью, злобою италийских племен, с тем, чтобы составить их них союз на истребительную борьбу против заносчивого города, в котором как раз в это время (287 г.) жестокие внутренние распри довели плебеев до выселения на Яникул. Это, казалось, служило признаком того, что аристократическое правление, которому город Рим был одолжен своим превосходством, отнюдь не было упрочено на твердом основании, и, может быть, в самом римском демосе представится еще союзник. Возникли самые обширные переговоры; тарентинские послы переходили от этрусков к галлам, умбрам, подстрекая их к отпадению от Рима; самниты также охотно последовали еще раз улыбавшейся им надежде. Луканам показался нестерпимым неравный союз с Римом, победы которого были возможны благодаря их близорукой политике. Тарент не преминул заручиться содействием луканов и бреттийцев в ущерб глубоко упавшим греческим городам, к обладанию которыми эти италики стремились с давних пор; он не препятствовал варварам угрожать эллинским городам. Луканский вождь Стений Статилий два раза уже нападал на Фурии, но народный трибун К. Элий в Риме предложил против него закон, за что фурийцы почтили его золотым венком.[241] Это случилось, вероятно, перед началом великой войны; фурийцы, лишившись всякой помощи, обратились к Риму с просьбой о защите.
Был ли тот закон приведен в исполнение или нет (последнее всего вероятнее), во всяком случае он до крайности ожесточил против Рима луканов и всех союзников. От сената не укрылось движение среди народов; он послал[242] К. Фабриция к союзным городам, с тем, чтобы предостеречь их от нововведений; они, однако, арестовали посла, отправили депутатов к этрускам, умбриям, галлам; побеждаемые ими, некоторые из племен отпали тотчас же, а другие немного спустя после того. В 284 году война была уже в разгаре;[243] хотя тарентинцы и раздули борьбу, но сами они, как несомненно доказано, притворялись, будто поддерживают мирное настроение с Римом; римляне, хотя и знали про их козни, оставляли их до поры до времени в покое.[244] Итак, италики возбуждались Тарентом восстать против Рима не в официальных формах, не от правительства, а напротив, людьми, которые вопреки миролюбию богачей и не свой собственный страх воспламенили борьбу против Рима, надеясь таким путем добиться тем большего влияния для Тарента в Италии и для себя в Таренте. Недоставало только какого-нибудь повода для того, чтобы возбужденное таким образом настроение в самом даже Таренте не разгорелось ярким пламенем; мы увидим, что повод скоро нашелся; тогда и Тарент кинулся в ужасную борьбу. Величайший полководец в греческом мире, эпирский царь Пирр, был вызван в Италию, а Рим заключил с Карфагеном оборонительный союз.[245]
С этих пор западные отношения, слившись вскоре с восточными, стали развиваться с роковою последовательностью. Заглянем вперед на исход дела. Греческое владычество вскоре изнемогло в Италии; Сицилия не в силах была уже оправиться; Карфаген и Рим вступили друг с другом в борьбу, со всей мощью резко противоположных принципов, со всею яростью властолюбивых покушений, — и тот, и другой вполне сознавая, что ратуют за свое существование. На востоке в то же время свирепствовала борьба Лагидов с Селевкидами, а под покровом ее возникли новые царства парфян и греков в Бактрии, окрепли национальные династии на севере, и пергамские династы и приобрели свое царство. В середине между востоком и западом городские и государственные системы древней Эллады частью с новыми названиями достигли нового значения. Благодаря войне с эпиротами Рим вступил уже в связь с этими странами; они, однако, были пока все еще сильнее заняты восточною политикой; при посредстве Македонии они принимали участие во всех треволнениях этой политики. Неизменно параллельными потоками шли усилия эллинских и эллинистических государств; ими руководили насущные выгоды, временная потребность, то с одной, то с другой стороны угрожающая опасность возникающего сильного владычества; ими руководила не внутренняя необходимость национальных принципов, а напротив, совершенно внешняя механика ревнивой политики равновесия, которая постоянным колебанием своим истощает собственные силы.
Итак, история наступающих двух веков, как выразился Полибий,[246] спорадически вращается в трех сферах. Разбитый в Сицилии Карфаген обратился затем в Испанию, основал там континентальное могущество, которое было в состоянии напасть на Рим на его собственных полях, заключил с Македонским царем союз, против которого римляне заручились помощью этолян и пергамских царей; вследствие этого они стали врагами Селевкидов и Антиоха, добившегося, благодаря его походам в Бактрию и Индию, названия Великого; он же соединился с македонским царем для того, чтобы разделить с ним державу Лагидов. Таким обратом обширная связь охватила политические условия от Геркулесовых столбов до Инда; «за Рим или против Рима!» — вот бранный клик, каким был исполнен мир.
В следующих за сим главах мне предстоит изложить шестидесятилетие от нашествия Пирра и до войн Ганнибала.
- ↑ Arist., Polity I, 1,5: διό φασιν of ποιηταί, βαρβάρων δ' "Ελληνας δίρχειν είκός- ώς ταύτό φύσει βάρβαρον και δοΰλον δ'ν
- ↑ Arist., см. [Plut.] de fort. Alex., I, 6: τοιςμεν "Ελλησιν ήνεμονικώς, τοις δε βαρβάροις δεσποτικώς χρώμενος, και των μεν ώς φίλων και οίκείων έπιμελούμενος, τοις δε ώς ζώοις Ϋ φυτοΐς προσφερόμενος.
- ↑ Plut., loc. cit.
- ↑ Plat., Philebus, p. 22 и 30.
- ↑ Arist., Metaphys., XI, 6.
- ↑ Aeschyl., Agam, 155: Ζευς 6'στις ποτ* εστίν и т. д.
- ↑ Plat., Timaeus, p. 40 sqq., de rep. II., 378 sqq.
- ↑ Arist., Metaphys., XI, 10 (p. 254, ed. Tauchnitz).
- ↑ Так, между прочим, Клеанф восстал против открытия Аристарха, утверждавшего, что солнце неподвижно, а земля вращается вокруг него: Αρίσταρχον φετο δεΤν — - ασεβείας προκαλεΤσθαι τους "Ελληνας; Plut.: de facie in orbe lunae, 6 (t. V, p. 344, ed. Tauchnitz).
- ↑ Это выражение Эпикура у Диогена: ή κοινή του ΰεοΰ γνώσις (Diog. Laert., Χ, 123).
- ↑ Для доказательства живой веры в Греции не следует ссылаться на рассказы о помощи, оказанной будто бы богами в дельфийской победе над кельтами, явившейся во время битвы в Пеллене Артемиды, и т. п.; это относится или к общепринятому представлению, или к декорационной живописи пристрастных к эффектам историков.
- ↑ Впоследствии мы вернемся к Эвгемеру, которого называли другом македонского царя Кассандра, отправлявшего его послом на дальний юг (Diod., loc. cit., VI, fr. 1: ήναγκασμένος τελειν βασιυικας τινας χρείας και μεγάλος αποδημίας έκτοπισδηναι κατά την μεσημβρίαν εις τον ώκεανόν и т. д.). Судя по политическим сношениям Кассандра, под этим, вероятно, значилось посольство ко двору Сандракотта. Относительно упомянутой заметки в тексте сошлюсь на Lactant. Unstit., I, 11, 63), изложение которого значительно уклоняется от почерпнутого Евсебием (Euseb. praep. evang., II, p. 59) из Диодора (Diod., I, VI, fr. 1). Сюда же, может быть, относится трактат Гекатея Абдерского, игравшего, как кажется, немаловажную роль при дворе Птолемея I Египетского, а именно трактат περι Ύπερβορέων, который, впрочем, не совсем справедливо хотели признать похвалою благочестия (populi piissimi sumraam vitae felicitatem); такое воззрение едва ли можно было основать на том, что Гекатей был Eliensis sacerdotis alumnus; учителем его был скептик Пиррон, которого сограждане назначили в άρχιερεύς (Diog. Laert., IX, 64). Сюда же относится Амомет с его gens Attacorum (Plin., VI, 17); он принадлежит к этой же эпохе (древнее Каллимаха), как подтверждает Antigon de mirab. (p. 149, ed. Westerm.). Эвгемерово влияние сильно распространилось по всем направлениям.
- ↑ Доказательством тому служит история родосской монеты со времен соединения трех городов в 408 г. и распространение родосской монетной системы по Карий и по самым значительным торговым городам до; Кизика.
- ↑ Athen., V, 203.
- ↑ Plato de leg… Ill, 695a, 697d.
- ↑ Известное восточное предание гласит о погибших книгах Зендской религии: «Секандер явился и сжег священные книги; в течение трехсот лет религия находилась в унижении» и т. д. Это противоречит всем поступкам и направлению Александра. М. Haug (Zeitschrift der deutschen morgenl. Gesellschaft, 1865, Bd XIX. S. 304) сообщил из Arda-Viraf Nameh известие, которое, как он говорит, «наверное, гораздо старше, нежели завоевание Персии арабами»; «вера, а именно вся Авеста и Зенд были золотыми чернилами писаны на выделанных коровьих кожах и сложены в Персеполе Бабека; однако злой Ариман привел Александра Западника Могараика (необъяснимое имя) с целью поселить его тут, и он сжег их (книги в библиотеке)». Итак, один только особенно драгоценный, но подлинный экземпляр священных писаний погиб во время пожара Персеполя.
- ↑ Идеям, какие высказывает Аристид (Похвальное слово Риму, р. 333, ed. Dind.): ποίους νόμους εκάστοις διέιΗγκεν и т. д., не следует придавать весу свыше их заслуги; это не что иное, как фразы поверхностного ума.
- ↑ [Plut.] de fort. Alex. e. b. κατασπείρας την Άσίαν Έλληνικαϊς πόλεσιν (νυΐ. τέλεσιν).
- ↑ Dio Chrys., XLVII, ed. R. κατά κώμας; Plin., VI, 26: Mesopotamia tota vicatira dispersa.
- ↑ В одной из надписей римской эпохи (С. I. Graec, II, п° 2597) находится весьма характеристичное выражение: 'Εφεσίων ή βουλή και ό δήμος και των &λλων Ελλήνων at έν τη Ασία κατοικοΰσαι πόλεις και ςά £θνη. То же самое в заключенном между Смирною и Матесией в 245 г. договоре: εγραψεν δε προς τους βασιλεΤς και τξυς δυνάστας και τάς πόλεις και τά έθνη (С. I. Graec, II, n° 3137, v. 11). Этот έΦνος служит впоследствии выражением для жителей вне города; см. также Teles ар. Stob., II, 79, ed- Lips.; на основании этого и мы тоже в последующих изложениях станем употреблять выражение этническое в противоположность эллинистическому.
- ↑ Αλέξανδρος ¥[ύπερ αποικιών ά в списке Diog. Laert., n° 17; см. Гезихий, n° 22.
- ↑ Так поступал Александр у горных племен Персии (Arrian., Ind., 40); так было и в Месопотамии: Macedones earn in urbes congregavere propter ubertatera soli (Plin., loc. cit.). В эту эпоху в пределах греческого мира также встречается техническое выражение έθνος; Полибий применяет его к союзным ахейским городам (VII, 16, 9), он говорит: τό των Βοιωτών έθνος έπι πολύν χρόνον συντετηρηκος την κοινην συμπολιτείαν (XXVII, 2), также во многих других местах. Freeman (History of the federal government, p. 13 ff.) ошибается, придавая частному применению этого слова общее понятие, приписывая ему значение federal government. Руководством может служить выражение Аристотеля о Вавилоне: έχει περιγραφην έθνους μάλλον \ πόλεως.
- ↑ В смирнской надписи сказано (С. I. Graec, II, n° 3137, v. 100): τους δε κλήρους τους δύο b’v τε δ θεός και Σωτηρ Άντίοχος έπεχωρησεν αύτοΤς και περι ου Αλέξανδρος γεγράφηκεν είναι αύτοις άδεκατεύτους.
- ↑ Можно сравнить, между прочим, учреждения, введенные Лисимахом в Эфесе-Арсиное (Strab., XIV, 640).
- ↑ Liban. ad Theod., . I, p. 651, ed. R.
- ↑ Polyb., XXVI, 10.
- ↑ Liban., Antioch., t. I, p. 315 и пр.; ср.: Muller, Ant. Antioch., p. 30.
- ↑ Cic, Verr., II, 50 sqq.
- ↑ Надпись см.: Arundell., Discov., I. 243 (С. I. Graec, n° 3969) и монеты города.
- ↑ Joseph., Ant., XVIII, 9, 18: και Σύρων ουκ ολίγον то έμπολιτευόμενον; Plin., VI, 26: libera hodie ас sui juris Macedonumque mods.
- ↑ Polyb., V, 57, 10; no de Lagarde, Abhandlungen, S. 187 следует писать δειγανες; слово это происходит от dih 'деревня' или 'округ' и значит то же, что 'деревенский житель, 'сельский дворянин, 'земский судья'.
- ↑ Polyb., XXXIV, 14: και γαρ εί μιγάδες, "Ελληνες ομως ανέκαθεν ησαν.
- ↑ Joseph., Αρ., II, 3.
- ↑ Strab., XVII, 797; Aei Spart. vit. Sever., p. 17 (p. 104, ed. Cas.). В надписях императорской эпохи упоминается об εξηγητή/; (С. I. Graec, III, n° 4688), который носит багряницу и печется о подвозе продовольствия в город (Polyb., XV, 26); также об αρχιδικαστης (С. I. Graec, III, n° 4734, 4755). Страбон положительно говорит: ησαν μεν οδν και έπι των βασιλέων αύται αί αρχαι. Места из авторов собрал Kuhn в Beitrage zur Verfassung des R5m. Reichs. S. 181 ив своем более обширном сочинении. Касательно νυκτερινός στρατηγός Страбона поучительно было бы сравнить. С. I. Graec, II, п° 2930.
- ↑ Относительно πρόσταγμα περί του τά μη άναγεγραμμενα Αίγύπτια συναλλάγματα &κυρα εΐναι (см.: Pap., Taur., I, 4, 14).
- ↑ St. Hieronymus prol. ad ep. ad Gal. говорит: "GaIatas excepto sermone Graeco quo omnis oriens loquitur, propriam linguara — habere*. О сирийском языке в деревнях св. Dio. Chrys., Hont, 19, 1, t. II, p. 189; a de sanct. mart., t. I, p. 651. а. Кстати заметим здесь, что древнее письмо (клинообразное) долго еще держалось в Вавилоне. На глиняных плитках в лондонском музее находятся контракты эпохи Антиоха IV Эпифана и Селевка IV Филопатора (Fr. Lenormant в Revue numismat., 1868, p. 420); G. Smith (Assyrian discov., 1875, II, p. 388) упоминает о другой плитке, на которой значится число 105 до P. X. по стилю Селевкидов и Арсакидов.
- ↑ Malalas, р. 29, ed. Dindorf.; Steph. Byz., s. v. Ίόνιον.
- ↑ Steph. Byz., s. v. "Αμανον.
- ↑ Lamprid., Vit. Helio^ab., p. 155, ed. Casaub.
- ↑ Steph. Byz., s. v. Ευεργέται и "Αρβηλα.
- ↑ Strab., XVI, 748, 750.
- ↑ Agatharchides см.: Diod., Ill, 45 (p. 184, ed. C. Muller).
- ↑ В этом отношении было бы весьма поучительно сгруппировать то, что Steph. Byz. говорит относительно τύπος при образовании языческих имен; ср. особенно статьи Τάξιλα, Δέλτα, Κάσπειρος, Αίγίμορος, «Αδανα, 'Αβασηνοί.
- ↑ Известно, что со времени Псамметиха в Египте водворилось много греческих наемников: у Априя было 30 000 человек (Herod., II, 168), близ Навкратиса 12 греческих городов выстроили себе храмы (Herod., II, 178—182). Греческие наемники зачастую употреблялись также при повторявшихся восстаниях против Персии. В стране, во всяком случае, осталось еще значительное потомство от этих пришельцев; первый назначенный Александром наместник Αραβίας της προς Ηρώων πόλει Клеомен был из Навкратиса (Arrian., Ill, 5, 4).
- ↑ Я здесь не могу пускаться в подробности. После первой попытки сгруппировать все это в моем трактате de Lagidarura regno, 1831, и добросовестного сочинения Varges, de statu Aegypti provinciae Romanae, 1842, появились более подробные известия в С. I. Graec, III (Inscript. Aegypt. Introductio) и новый материал в Notices et Extr., XV, p. 287 sqq., также в С. I. Lat., Ill, 1. p. 5 sqq.» ^
- ↑ επιστρατηγός της θηβαίδος (С. I. Graec, III, n° 4935) и вместе с тем в других должностях (п° 4897, 4905) и т. д., έπιστρατηγός και στρατηγός της Ινδικής θαλάσσης (п0 4897в, 4905). В римскую эпоху epistrategia septera nomomm et Arsinoitae, Orelli Inscr. lat., 516. Вероятно, эпистратег Нижнего Египта (С. I. Graec, п° 4071).
- ↑ Так как до сих пор формула Ιππάρχης έπ' άνδρων, ήγεμών έπ' ανδρών для стратегов и эпистратегов, сколько мне известно, еще не встречалась, то эти чиновники находились, как кажется, или всегда на действительной военной службе, или никогда не значились на ней.
- ↑ В туринском папирусе один из чиновников называется στρατηγός καΐ νομάρχης; судя по сему, эти две должности в качестве общественной службы отделялись одна от другой.
- ↑ Ioseph., Ant. lud., XIV, 7, 2. Судя по приведенным у Marquardt’a. {Rom. Alt., Ill, S. 213) местам, άλαβάρχης, очевидно, относится к таможенной службе, так что его нельзя считать просто чиновником, назначаемым для иудеев. В прежнем издании и в Lag. regno (p. 39) я упоминал об ефнархах комов, основываясь на эдикте Gn. Vergilius Capito, по его старому изданию, βούλομαι ο0ν τους έ^νάρχας, εν τε τη μητροπόλει του νομού και καδ' εκάστην κώμην αυτό προφηναι. Это место после того было исправлено (С. I. Graec, III, п° 4956): βούλομαι ουν σε εν τάχει εν τε τη, и т. д.
- ↑ Следуя и в этом случае также Летронну, Варгес считал комы подразделениями топов. Топы суть или подразделения комов, или противополагаются им, как обитаемым местечкам, в качестве сел. С последним объяснением соглашается Ad. Schmidt., Forschungen, I, S. 329.
- ↑ ot της χώρας νόμοι (Pap. Taur., I, p. 7, v. 5, 9) в противоположность of πολιτικοί νόμοι. Об участии Деметрия Фалерского в номофезии Птолемея I упоминалось в Истории диадохов.
- ↑ Aristeas, р. 39. Прошение одного из тяжущихся царю Эвергету II о том, чтобы его жалоба была отправлена τούς άπό του Πανοπολιτου μέχρι Ευήνης χρηματιστάς, следует, как мне и теперь тоже (вопреки Franz — С. I. Graec, III, p. 295), кажется, понимать так, что из 15 номов Фиваиды для ведомства хрематистов отнесено четыре к гептаномам, с целью выравнять размеры их судебного делопроизводства.
- ↑ ό έπι των προσόδων.
- ↑ σύλληψις των είς την ναυτείαν в Розетской надписи (С. I. Graec, III, n° 4697) no толкованию Ваксмута (Rhein. Mus., 1875, S. 448) на основании почетного декрета жреца в Мендесе (Aegypt. Zeitschr., 1875, S. 34).
- ↑ Об этом ένΰρονισμός см.: Polyb., XV, 32; Plut., Ant., 54. Наследственность в военной службе в особенности выясняется из Pap. Mus. Britt., n° 1.
- ↑ Это различие не встречается, конечно, в перечне египетского войска, вышедшего против Антиоха III (Polyb., V, 65), но является в восстании 201 г. (Polyb., V, 64), вождь которого Агафокл для воцарения царского отрока вызывает сперва «македонян», и действительно, τά λοιπά συστήματα κατά τους λοιπούς εκκλησιασμούς, с которыми соединяются прибывшие в Александрию έκ των άνω στρατοπέδων. Относительно организации войска, κάτοκοι и επίγονοι, я изложил кое-что в de Lag. regno (p. 26); в сущности, она отвечает организации Александрова войска, так же в отношении института βασίλειοι παίδες (см. Suidas v.), имя которых встречается в С. I. Graec, III, n° 4682: of του της έτους μέλλακες, которое Летронн так метко выяснил, по толкованию Гезихия: μέλακες, νεώτεροι μίλαξ, δ εν ηλίκια ενιοι δε μελλαξ; такова македонская форма вместо μείραξ, μειράκιον.
- ↑ Athen., V, 203; Polyb., V, 65.
- ↑ Касательно рангов συγγενής, των άρχισωματοφυλάκων, των πρώτων φίλων, των φίλων, των περι αύλην διαδόχων. C: L Graec, III, p. 290 представляет множество примеров.
- ↑ С. I. Graec, III, р. 289У -
- ↑ Достоверны лишь в Верхнем Египте Александрия и Птолемаида (ή 'Ερμείου); о последней Страбон (XVII, 813) говорит: έχουσα και σύστημα πολιτικόν εν τω Έλληνικω τρόπω. Оба города находятся вне номов, это нечто вроде имперских городов с общинной автономией; в Птолемаиде упоминается о βουλή и об архонте (Аврелий Сотер в С. I. Graec, III, n° 5000, 4989, 4996, 5032); город основан Птолемеем I (С. I. Graec, III, n° 4925, где во втором двухстишии по оттиску Лепсиуса значится: ην έπόλισσεν (а не έποίησεν) Σώτηρ 'Ελλήνων Νειλογενης τέμενος). Оттого-то в Птолемаиде находились жрецы Сотеров (по Нехутской грамоте). Помимо этих двух городов греческим с давних пор уже был Навкратис Мы не знаем, была ли у него также σύστημα πολιτικόν, хотя Гермий (ар. Αϋεη.Λ IV, р. 149) упоминает о τιμοϋχοι в Навкратисе, об аристократии, какая встречается во главе города в Теосе, Массилии и в других местах; на одном из папирусов в Париже (Notices et Extraits, XVIII, 2, p. 347, lig. 17 et 27) значится, что такие же τιμουχοι находятся еще в двух других местах в Египте. В Ликополе, кажется, тоже господствовала греческая система (С. L Graec., Ill, n° 4707), также в Великом Герму поле, что в Гептаномиде, как показано в почетном декрете ритора Элия Аристида, а именно: л, πόλις των 'Αλεξανδρέων και Έρμούπολις η, μεγάλη και ή βουλή ή Άντινοέων νέων Ελλήνων και of έν τω Δέλτα της Αίγύπτου και of τον θηβαικόν νόμον οικοΰντες "Ελληνες. Так как о Птолемаиде (Έρμείου) в этом декрете не упоминается, а все-таки известно, что она существовала, то эллины Птолемаиды причислены, конечно, к τον θηβαικόν νόμον οίκουντες.
- ↑ См. мой трактат: Die griechischen Belschriflen von funf agyptichen. Papyren im Rheinischen Museum, III, 4, S. 500 ff.
- ↑ Pap. Mus. Britt., XIX.
- ↑ Pap. Taur., III. Гермия истца в Pap. Taur., I ради προγονικά! κτήσεις также следует признать египтянином, так как он не придает себе названия Μακεδών.
- ↑ Herod., II, 175, 177. ^
- ↑ Herod., Ill, 91.
- ↑ Таким образом конфискована была «дюна по ту сторону моря» (нома Phthenotes), принадлежавшая храмам Гора и Буто, как видно по дарственному декрету этих жреческих корпораций в честь «наместника Птолемея» от 311 г. (см.: Aegyptische Zeitschrift, IX, 1871, S. 1 ff. — с пояснением Бругша).
- ↑ laser. Ros., I, 17, 30 (С. I. Graec., n° 4697). Дальнейшие подробности в Канопской и Мендесской жреческих надписях.
- ↑ Inscr. Ros. t I., 17: 6 κατ' ένιαυτόν είς Αλεξάνδρειαν κατάπλους.
- ↑ Птолемей II велел, чтобы мендесский ном вносил ежегодно не свыше 70 000 «медных монет» (надпись в Мендесе, строка 18), т. е. 111/2 мин серебром.
- ↑ Diod., I, 84. Диодор называет жреца, которому было поручено это дело τον την έπιμελειαν έχοντα του "Απιδος. Это, очевидно, άρχιενταφιάπτης, о котором часто упоминается в гробницах Сераписа в Мемфисе. См.: Brugsch in den Monatsberichten der Berl. Acad., 1853, S. 722 и сл.
- ↑ Rosellini, I, 2, p. 290; 4, p. 259 и т. д.
- ↑ См.: Fabricius. Bibl. Gr., I, p. 116. Страбон (Strab., XVII, 806) говорит о важном значении египетских преданий для астрономического изучения греков: εως οι νεώτεροι αστρολόγοι παρέλαβον, παρα των μεύερμηνευσάντων είς τό 'Ελληνικόν τά των Ιερέων υπομνήματα.
- ↑ Diod., I, 46; он называет Гекатея Абдерского, у которого заимствовал описание дворца Озимандии и многое из того, что находится в первой книге Диодора.
- ↑ Главными источниками служит Тацит (Tacit., Hist., IV, 84), упоминающий лишь о Тимофее, и Плутарх, называющий также Манефона (de Is id et Os., p. 28; de sollert. аш т, p. 36; Clem. Alex., Protr., § 48; Dionys. Perieg., 254 etc.); cf.: Guigniaud. Le Dieu Serapis et son origine; см. Tacit., de Burnouf, t. V. Paris, 1828. [Plew E. De Serapide. Regiomont, 1868. Uber den Ursprung des Sarapis (Jahrb. f. Philol., 1874, p. 93-96); Lumbroso G. Del culto di Serapide (Ricerche Alessandrine, I, Torino, 1871); Krall J. Die Herkunft des Sarapis. Wien, 1880. — Г. Kunepm]
- ↑ Tacit., Hist., IV, 84: Seleucia urbe Syriae accitum. Clem. Alex., Protr., p. 13, ed. Spanh: Ισίδωρος μόνος παρά Σελευκέων των προς Άντιόχειαν τό δγαλμα μεταχΟηναι λέγει и τ. д.
- ↑ Известие по поводу Сераписа в Афинах относится, вероятно, к первому Птолемею: 6ν παρα Πτολεμαίου ύεόν έσηγάγοντο.
- ↑ См.: Aristides or de Serapide и Macrob., Sat., I, 20.
- ↑ Spanheim ad Callim. in Cerer., Eckhel, Doctr. Num., IV, p. 30 sq.
- ↑ Macrob., loc. cit. Если заодно с Весселингом и Энгелем (Kypros, I, S. 367) у Диодора (XX, 21) вместо Никокля предположить Никокреонта, то мы имели бы доказательство того, что культ Сераписа был уже до 310 г. введен в Александрии. Однако, судя по монетам (Mionnet, Suppl., VII, p. 310, Imhoof-Blumer, Num. Zeit., Ill, S. 344), не подлежит сомнению, что Никокреонт Саламинский и Никокль Пафосский были царями в одно и то же время. Неизвестно, когда умер Никокреонт; он, начиная с 331 г., был царем; в 313 г. Птолемей назначил его стратегом на Кипре; так как в 310 г. стратегом Кипра был сын Птолемея, то надо предположить, что Никокреонт в это время уже умер. Krall (op. cit., p. 55) подвергает сомнению известие Макробия, утверждая, что вопрос, сделанный Никокреонту, относится не к Серапису Александрийскому, а к Ваалу Кипрскому.
- ↑ По Valer. Max., I, 3 культ Сераписа был запрещен во время консульства Л. Эмилия Павла; тут разумеется отнюдь не консул от 535 (219 г.); Marquardt (R. Α., IV. S. 85) предполагает, что это был консул от 572 и 586 гт. (182 и 168 гг.), а Преллер (Rous Myth, S. 728) по Dio Cass. (XL., 47) от 704 (50 г.).
- ↑ Эти слова приводятся в Antiq. Greg. (Account., p. 70) и в берлинском папирусе, обнародованном Парфеем (Abh. der Berl. Axad., 1869, p. 12). Касательно дальнейших подробностей см. Lepsius (Abh. der Berl. Akad., 1853, p. 45).
- ↑ Вестерман (см. Paulys Realencycl., VI, S, 198 ff.) представляет интересный список поэтов, литераторов, философов и т. д.
- ↑ Первый Птолемей уже основал эти учреждения, что подтверждается не только известными словами Плутарха (Πτολεμαίος 6 πρώτος συναγογών τό ΜουσεΤον), но еще больше рядом совершенно достоверных комбинаций. — Преллер (Jahns Jahrbucher, 1836. S. 176) опровергал, что персидские книги переводились уже так рано: Ritschl (Coroll. de biblioth., p. 42) ссылается на Плиния (Plin., XXX, 1): Hermippus, qui de ea arte (magica) diligentissime scripsit et vicies centum millia versuum a Zoroastre condita, indtcibus quoque voluminura eius positis, explanavit. Остается опровергнуть возражение Преллера, который под этим разумеет Гермиппа Беритского (из времен Адриана). Древняя эпиграмма Птолемея (не то Эвергета II, не то Филопатора) в Vita Арата доказывает, что тут говорится о старом Гермиппе, об ученике Каллимаха: Πάνΰ' Ήγησίάναξ τε και "Ερμιππος τά καβ' άίύρην τείρεα και πολλοί ταύτα τά φαινόμενα βίβλοις έγκατέΰεντο.
- ↑ Известие Диодора (I, 31) о том, что в Египте во времена самого цветущего его состояния находилось семь (v. 1. восемь) миллионов жителей, а в его времена считалось не менее того (v. 1. не менее трех миллионов)., неверно передано; поэтому им и нельзя воспользоваться. Когда он посетил Александрию (58 г. по P. X.), то в одном этом городе находилось (XVII, 52) ЗОЮ ООО свободных жителей, а почти сто лет спустя после того Иозеф (Ioseph., Bell. Iud., II, 16, 4) говорит, что в Египте помимо Александрии насчитывается 71/2 миллионов.
- ↑ Herod., II, 177; Diod., I, 31: έπι των αρχαίων χρόνων έσχε κώμας αξιόλογους και πόλεις πλείους των μυρίων καί όκτακισχιλίων, ώς έν ταΤς ίεραις άναγραφαΤς όοαν εστί κατακεχωρισμένον έπι δέ Πτολεμαίου του Λάγου πλείους των τρισμυρίων (v. I. τρισχιλίων) ων τό πλήθος διαμεμένηκεν εως των καΟ' τ^ιας χρόνων. Изображая в своей 17-й идиллии (о времени этого произведения см. ниже) владычество Филадельфа, Феокрит приводит 33 333 города: это, конечно, странное число; его называют поэтическим; но что в нем поэтического? Им представляется не множество вообще, а просто круглое, близко подходящее к настоящему количеству число.
- ↑ Прежде в стране было множество разбойников и воров; Theocr., XV, 47.
- ↑ Аппиан (Praef., р. 10) приводит эти числа εκ των βασιλικών αναγραφών. Касательно флота см. также: Athen., V, 203. Я разбирал этот вопрос в особой статье (Zum Finanzwesen der Ptolemaer in d. Abhandl. der Berl. Akad., 1882, Febr.), также количество армии, в оценке которой Иероним (Ierome, In Dan., p. XI, v. 5 ар. Migne, Patrol, lat., XXV, 5, p. 585) почти совершенно согласен с Аппианом. Мне кажется, что цифра 74 мириада талантов получена путем умножения, исходя из 14 800 талантов годового дохода.
- ↑ Это описание принадлежит Калликсену Родосскому; отрывок находится у At/ien., V, 196—203.
- ↑ Арр., V, 1.
- ↑ В папирусе значится τετάρτη, т. е. подать или пошлина в 25 процентов (Journ. Des Savants, 1828, p. 484).
- ↑ В Египте фараонов, как кажется, вовсе не было в обращении чеканной монеты. Геродот (IV, 166) говорит, что в царствование Дария I египетский сатрап Арианд чеканил серебряную монету, «такой же указной пробы, как и золото царя», прибавляя, что царь, негодуя за это, велел казнить его под другим предлогом. В этом известии, мне кажется, представляется сцорное доказательство против общепринятого теперь предположения касательно биметаллизма в персидском царстве. В вышеупомянутой статье (р. 52) я указал на то, каким образом Птолемей ввел медную монету вместо серебряной.
- ↑ Diod., Ill, 43; Strab., XVI, 777.
- ↑ Agatharchides. De man Rubro (p. 48 в Geogr. min.; p. 66 ed. C. Muller). Вообще можно все еще пользоваться трудом Шмидта de comraercio et navigatione Ptolemaeorum (Op., I, 123).
- ↑ Athen., V, 208. См. Историю диадохов.
- ↑ Liv., ер. XIV; Eutrop., II, 15 etc. Лик из Региона мог бы доставить достоверные сведения; судя по его вражде с Деметрием Фалерским (Suid., v.), он находился в Александрии не исключительно в качестве ученого.
- ↑ Ammian. Marc, XIV, 8.
- ↑ С. I. Graec, II, n° 2615, 2628, вероятно n° 2624; наверное n° 2620 (ή πόλις Παφίων); 2617, 2623 (то и другое из Китиона); 2639 (ή κατά Σαλαμίνα γερουσία). Египетские царские монеты с ПЛ. ΣΑ. ΚΙ и т. д. приписываются кипрским городам, инициалы которых на них отмечены; весьма сомнительне, чтобы те, на которых значатся LГ. LE. LIT. LAH, относятся к Птолемею I.
- ↑ Я ссылаюсь на его право чеканить монету; ибо Боррель справедливо заметил, что упомянутая у Mionnet, VI, р. 559, Sur quelques medailles des rois de Chypre, монета с надписью MEN относится не к Кирене; а вычеканенный на ней знак # не что иное, как кипрское bа, т. е. Βασιλεύς; это встречается также на монетах Эвагора, Пнитагора, Никокреонта Саламинского (Brandis, Munzwesen, p. 508, 510).
- ↑ С. I. Graec, II, n° 2617, 2621. Тут говорится ο γραμματεύς των δυνάμεων (2625). Такие правители (6 έπι πόλεως), как в Китионе, были, вероятно, во всех городах на острове; они встречаются также в Селевкии на Оронте (Polyb., V, 60), в Селевкии при Тигре (Polyb., V, 48); они, как кажется, предполагались везде в политиях эллинистической эпохи.
- ↑ Polyb., XVIII, 38, 8; XXVII, 12, 2.
- ↑ επιτροπεύειν Κυρήνην (Paus., I, 7).
- ↑ См. надпись в Journ. des Savants, 1828, p. 260 (С. I. Graec, III, n° 5187, 5185). Впоследствии окажется иной вывод. Касательно монет Мага сошлюсь на L. Mullers Моп. p’Afrique.
- ↑ μετεσχηκώς Ελληνικής άγωνης και φιλοσοφήσας (Diod., Ill, 6, 3). Strab., XVII, p. 823: ο'που ό χρυσούς νεώς έστι. Что это: «золотой дворец» или «золотой корабль»? См. вариант текста у Диодора.
- ↑ Diod., I, 37.
- ↑ Упомяну только о евнухе королевы Кандаки в Деяниях Св. Апостолов и об эллинизированном царстве в Аксуме.
- ↑ Предложу здесь вопрос: отчего Лагиды не пытались стать владетелями на аравийском берегу, подобно тому как сделал это в наше время победитель вагабитов? Греки населяли тамошние гавани до острова Диоскорида.
- ↑ Об этой войне между 400 и 330 гг. см.: Thrige, Res Cfyenens, p. 198.
- ↑ Ioseph., Ant. Iud., XII, 3, 1 и пр.
- ↑ Ioseph., Contr. Αρ., II, 4.
- ↑ В особенности интересно место, которое Иосиф (Ioseph., Ant. Iud., XIV, 7, 2) заимствовал из исторического творения Страбона. Исополития иудеев подтверждается, между прочим, императорским рескриптом (см. Ioseph., Ant. Iud., XIX, 5, 2). Во времена Филона в числе восьми миллионов жителей в Египте (ot την 'Αλεξάνδρειαν και την χώραν Ιουδαίοι κατοικοΰντες) находился 1 миллион иудеев (Philo adv. Place, p. 971 sq.).
- ↑ Помимо Эвгемера и других, о которых упоминает Иосиф (Ioseph., Cont. Apion., I, 23), я имею особенно в виду Гекатея Абдерского (Πτολεμαίψ τώ Λαγού συγγενομενος) с его замечательной Иудейской историей; дело заключается не в достоверности содержания, а в том, что Гекатей (но не эллинский еврей следующей эпохи) сочинил ее; может быть, александрийские иудеи и подмешали туда разные ложные известия, как, например, СоцЪокловы стихи у Clem. Alex., Strom., V, p. 257, ed. Sylb. (fr. 18), однако из Diod., XL. 3 (Fr. Hecat., 13) видно, что Гекатей писал об иудейских делах.
- ↑ Polyb., V, 86, 10.
- ↑ Callixen. ар. Athen., V, 203.
- ↑ Чрезвычайно интересно мнение Сципиона, посетившего в 136 г. Египет (Diod., XXXIV, 1): он особенно прославляет την ο'λην της χώρας ύπερογην ώς εδ διάκειται προς ήεμονίας άσφάλειάν τε και μέγεθος (Diod., XXXIV, 1).
- ↑ В описанном у Полибия (Polyb., XXXI, 3) пышном торжестве Антиоха Эпифана, сопровождаемом блестящим смотром войск, упоминается о 20 000 македонян, 5000 χαλκάσπιδες… ot λεγόμενοι έταϊροι ίππεΤς (1000 человек); потом τό των σύνταγμα, сверх того 1000 επίλεκτοι, οίσ έπηκολούθει τό καλούμενον δγτμα κράτιστον είναι δοκούν σύστημα των ίππεων, около 1000 человек, и т. д. Тут встречаются старые прозвища &γημα, гетайров, друзей, как в войске Александра.
- ↑ В гарнизоне Магнесии находились рядом с отрядом фаланги (македонян) персы под начальством Омана (С. I. Graec, II, п° 3137); в возвышенной Персии в Ранде находилось 3000 персов и 3000 пехотинцев, 300 всадников македонян и фракийцев (Polyaen., VII, 39). Сражавшееся при Рафии войско состояло, по Полибию (Polyb., V, 79), из 5000 легковооруженных даев, карманцев, киликийцев; из 10 000 человек, вооруженных по македонскому образцу и навербованных по всему государству (в качестве фалангистов); 20 000 человек фаланги (т. е. македонян); 2000 стрелков и пращников, персов и агриан; 1000 фракийцев; 5000 мидян, киссийцев, кадусийцев, карманцев под предводительством мидянина; 10 000 аравитян под начальством аравитянина; 5000 греческих наемников, 2800 критян и неокритян, 500 лидийских стрелков, 1000 кардаков (т. е. персидских гоплитов — Arrian., II, 8, 6). Но 6000 всадников не значатся в подробной росписи.
- ↑ Арр., Syr., 62.
- ↑ οσοι σατράηαι ft Ιππαρχοι fi νομάρχαι άπολοίποντο (Arrian., VI, 27, 4). См.: История Александра.
- ↑ Так, например, сирийская сатрапия была разделена следующим образом (по Посейдонию у Strab., XVI): северную часть составляда Селевкида с четырьмя сатрапиями — Антиохии, Селевкии, Апамеи, Лаодикеи; к югу следовала Келесирия, разбитая также на четыре сатрапии; вследствие пробела в тексте мы лишены дальнейших сведений.
- ↑ Polyb., V, 40, 7. Далее на Востоке это слияние властей постоянно соблюдалось.
- ↑ Polyb., V, 54, 12.
- ↑ Полибий (V, 46, 7) называет Диогена наместником, а 48, 14 стратегом."Составив список разных стратегов отдельных областей, я не мог добиться никакого определенного вывода; всего замечательнее еще то, что впоследствии Симон Маккавей встречается в качестве στρατηγός της στρατιάς άπό Κλίμακος Τυρίων εως Αιγύπτου (Ioseph., Ant. lud., XIII, 5, 4). Лофтус (Travels, 1857) сообщил из Суз следующую надпись на вставленной на обороте плиты: ΠοΟαγόρας 'Αριστάρχου σωματοφυλαξ 'Α^ενειδου τον στρατηγόν Σουσιανης τον έαυτου φίλου. Звание стратега Сузианы встречается в надписях во времена Демосфена; оно относится к одному и тому же лицу, сыну Харикла Пеанского, с двумя различными орфографиями: 'Α$>ενηϊδης ψ(0. I. Attic, II, 804 В. а. 17 et 808, p. 72) и 'Α#)ενείδης (там же, 961, 11). В выданном в честь философа Зенона декрете, текст которого извращен, имя архонта 'Α$>ενίδου в рукописи исправлено в 'Α#)ενείδου.
- ↑ Polyb., V, 48, 12.
- ↑ Polyb., V, 50, 10.
- ↑ Ioseph., Ant. Iud., XII, 5, 5.
- ↑ Ioseph., Ant. Iud., XIII, 5, 4.
- ↑ Так, например, Синопа (Tacit., Hist., IV, 84) при Скидрофемиде, Гераклея до 281 г. при Дионисии и пр.
- ↑ Iustin., XXVII, 1, 8.
- ↑ Posid. ар. Athen., XIII, 527.
- ↑ Posid. aj). Athen., IV, 175. Такая война была между Ларисой и Апамеей.
- ↑ Например, Селевкия при Тигре (Polyb., V, 56). Приняв титул царя в Малой Азии, Ахей обращается в таком смысле к городам (έτόλμησε γραφειν προς τάς πόλεις. Polyb., V, 57).
- ↑ Polyb., V, 50 и 57.
- ↑ С. I. Graec, II, n° 3137: договор должен также применяться к Τίμωνι και τοις πέζοις οις τεταγμένοις υπό Τίμωνα τοις ύποταχΟεΐσιν άπότής φαλαγγος έπι την φυλακην του χωρίον (Ibid., lig., 103).
- ↑ Об этом сохранились весьма скудные известия. Иудеи в качестве дани платили Селевку I (по Sulp. Sev. Hist. Eccles., II, 26) 300 талантов серебром; когда Антиох Великий вновь отвоевалИ ерусалим, то герусии, священники, храмовые писцы и певцы были уволены от поголовной и иной подати; поселившиеся в городе были на три года освобождены от налогов, со всего народа сложили одну треть дани. Иудейскому народу (по Макк., I, 10, 29) прощены были: подать, пошлина с соли, государственный налог, третья мера с хлеба, половина с древесных плодов. Привоз леса для постройки храма освобождался от пошлины. Ioseph., Ant. Ind., XII, 3, 3. — Аппиан (Арр., Syr., 45) упоминает об έπι των προσόδων; Ioseph., Ant. Ind., XII, 5, 5: τά βασιλικά πράττων.
- ↑ άτέλειαν πάντων, ών ή πόλις κυρία έστί (С. I. Graec, II, n° 2673).
- ↑ Plin., VI, 11 и 17. О плавании по Каспийскому морю по поручению первых двух Селевкидов упоминается несколько раз Страбоном, Плинием и др.; см., например, Plin., I, 67; VI, 21. Поликлет Ларисский в особенности интересовался исследованием этих стран; Мюллер (Scr. Alex., p. 120) справедливо замечает, что это тот самый Поликлет, который впоследствии породнился с македонским царским домом.
- ↑ Этот торговый путь описывает Страбон (XI, 509) по Патроклу, исследовавшему по поручению первых двух Селевкидов каспийские страны.
- ↑ См.: Ritter, Asien, VI, 1. S. 689 ff.
- ↑ Сошлюсь на слова Плиния (VI, 26): Seleucia condita a Seleuca Nicatore in confluente Euphratis fossa perducti et Tigris. О попытке развести в Сирии индийские пряности упоминает Ptolem., Hephaestion ар Phot, cod., 190, p. 486; см. также Plin., XVI, 32; о больших конских заводах около Апамеи см.: Polyb., XXXI, 3, 6; Strab., XVI, 752 и т. д.
- ↑ Strab., XI, 506; он прибавляет: έχρυσοφόρουν δε διά την εύπορίαν.
- ↑ Филострат сообщает, как кажется, о довольно древней таможне в Зевгме при Евфрате (Vit. ApolL, 20). Выше упоминалось об уступленной иудеям пошлине за строевой лес. Сохранилось еще два-три такого рода изолированных известия.
- ↑ Арр., Syr. 58: халдеев называет магами.
- ↑ Vitruv., IX, 4. Сто лет спустя после того последователь Кратеса Зенодот назвал Гомера халдеем (Schol. ad. Нот., II, XXIII, 79).
- ↑ Justin., Mart, cohort, ad Graec, p. 34; см. Richter de Beroso, p. 12 sqq.
- ↑ Ioseph., Ant. Iud., XII, 3, 1; см. О. Muller, De Antioch., p. 28.
- ↑ Ioseph., Ant. Iud., XII, 3, 4.
- ↑ Malalas, p. 235.
- ↑ Известный поэт Эвфорион был здесь библиотекарем. Βιογρ., ed. Westermann, p. 73.
- ↑ Moses von Chorne. S. 22.
- ↑ Сообщу здесь немногие сведения, какие вообще можно было собрать о царстве Селевкидов. Престол там, так же как в Египте, был наследственный, но лишь с условием, чтобы македоняне своею присягою узаконили это право наследства (Арр., Syr., 61; cf., Ioseph., XIII, 4, 7). Там господствовала та же самая Ισηγορία. Царь совещался о государственных делах (см. Ioseph., XII, 5, 5; PolybV-V, 41, 6; V, 50, 6 и пр.) в синедрионе, приглашая «друзей». При дворе Селевкидов соблюдались, конечно, те же разряды родственников, друзей и т. д., какими отличались purpurati в Македонии, Египте и т. д. Однако там, как кажется, присоединили еще, по крайней мере впоследствии, почетные прозвища — брата, отца (Масс, I, 11, 31; II, 11, 1; Ioseph., Ant., XIII, 4, 9). Прозвище брата встречается, впрочем, также в Египте в одной надписи седьмого Птолемея; см.: Journal des Savants, 1841, Decembre, и теперь С. I. Graec, III, n° 4869. Корпус пажей (παίδες σωματοφύλακες Hephaestion ар. Phot, cod., p. 153b, 4, ed. Bekk.) сохранился со времен Александра и Филиппа.
- ↑ Ptut., de fort. Alex., 62; cf. Megasthenes, см. Strab., XV, 709.
- ↑ Benfey подверг сомнению этот поход Селевка в Индию и до Палимбофры. И в самом деле, странно, что, проникнув победоносно так глубоко, Селевк заключил далеко не почетный мир. Но разве в преданиях сказано, что мир заключен был в Палимбофре? Нельзя полагаться на мнение Бенфея, будто всякое столкновение сопровождалось победою греков. Стоит только вспомнить, какие утраты вследствие климата и тропических дождей потерпело войско Александра в Индии. Во всяком случае предание о сказанном походе не подлежит сомнению; о нем упоминает не только Plin., V, 17: reliqua inde (начиная с Гипаниса) Seleuco peragrata sunt; притом, разве его бематисты могли бы измерить «для него» страну до Ганга, если бы он не прошел там со своим войском? Страбон (XV, 698) положительно говорит о тех, кто, μετ' εκείνον (после Александра) περαιτέρω του Ύπάνιος προελΟόντδς μέχρι του Γάγγου καί Παλιμβόΰρων προσιστόρησαν; все это на самом деле относится, скорее, к наступающему войску, нежели к посланникам и торговцам; и Страбон (XV, 689) говорит, что от Инда до Палимбофры καταμεμέτρηται και έστιν όδος βασιλική σταδίων μυρίων, а оттуда до моря Эратосфен по αναγραφή των σταΰμών насчитывает столько-то стадий, с чем соглашается Мегасфен, который действительно упоминал о хороших дорогах и верстовых камнях при них. Бенфей, наконец, того мнения, что сказанный мир был заключен, прежде чем началась война; однако Аппиан (Syr., 55) положительно утверждает: τον Ίνδόν περά σας έπολέμησεν Άνδρακοττψ.
- ↑ Главные сведения касательно этой уступки находятся у Страбона (XV, 688 и 724); там сказано, что подчинявшиеся прежде персам индийские области, которые Александр отнял у Арианы и где он заложил κατοικιαις ίδίαις, были уступлены. В этом месте Страбон упоминает о парапамисадах, арахотах, о Гедросии и о племенах по морскому побережью; в тексте, конечно, оказалась ошибка; вместо τούτων έκ μέρους των παρα τον Ίνδόν следует писать δ'ντων. Страна по сю сторону Инда до границы парапамисадов (Dschellalabad при реке Кабуле), как кажется, тоже была уступлена; это обнаружилось по одной из надписей Ашоки (возле деревни Kapur-i-giri, на день езды к северу от реки Кабула при небольшом притоке Калапани); Masson, Narrative, в Journ. of the R. A. S., VIII, p. 293.
- ↑ Strab., XV, 712. См. критику этих указаний у Дункера: Gesch. des Alterth., Ill4, 4. S. 322.
- ↑ По китайским известиям, это была ступа Foe-leou-cha (см.: Lassen, zur Geschichte der griechischen und indoscythischen Konige. S. 145).
- ↑ Athetu, XIV, 652, по Гегесандру. По расчету Бенфея Амитрохат был царем от 288 до 263 или 260 г.; ср. V. Gutschmid, Zeitschr. D. Μ. Ges., XVIII. S. 373. Царствование Ашоки простиралось до 227 г.
- ↑ Atnen., loc. cit. и Phylarch. см. Athen. ml, 18.
- ↑ Strab., loc. cit.
- ↑ Plin., VI, 17: cum regibus Indicis raorati sunt. Может быть, такого же рода посланника из Египта следует еще признать в Басилиде, которого Agatharchides (de mar.rubr. ар. Phot., cod, p. 454, Muller, 64) называет авторитетом по части описания востока (τά προς ανατολάς Εκαταίος τε και Βάσιλις); эта личность, об Ινδικά которого упоминает Athen., IX, находилась в числе тех, которые во времена Птолемея II посетили и описали Эфиопию (Plin., VI, 29 (35)). Выше было уже упомянуто, что Эвгемер, по поручению Кассандра, вероятно, также ходил в Индию.
- ↑ Между прочим, сошлюсь на свидетельство Strab., II, 100. Замечу, однако, что Страбон, следуя Eratosth., XV, р. 689, заявляет, что расстояние от Палимбофры до моря определялось δια των άναπλών των έκ θαλάσσης δια του Γάγγου ποταμού.
- ↑ Strab., XI, 523.
- ↑ Polyb., V, 55, 9.
- ↑ διά τό πρός αλλήλους έιναι τούς της Μηδίας καί της Συρίας βασιλέας (Strab., XI, 515). Здесь, по мнению Гроскурда, следует вставить слово εχθρούς.
- ↑ Polyb., loc. cit.
- ↑ См.: История диадохов.
- ↑ Strab., XI, 528 и 531. Армянские историки вовсе не упоминают об этих отношениях; по их словам, древняя туземная династия Гайганиев завершилась смертью Ваге, павшего в борьбе с Александром. Moses, Chorea., I, 30: Deinceps, продолжает историк, usque ad Valarsacis in Armenia iraperium (149 г. до P. X.) nihil omnino certi tibi narrare habeo. Etenim turaultu erant omnia confusa abisque adversus alium dimicabat, ut regionis imperium teneret. Мы впоследствии займемся замечательным, возникшим со времен независимости страны религиозным движением в Армении.
- ↑ Memn., р. 22.
- ↑ Polyaen., IV, 17, где стоит 'Αρσάβης; хотя и не сказано положительно, что он основал крепость Арсамосату (у Polyb., VIII, 25 ошибочно значится 'Αρμόσατα), но, судя по названию, это вероятно. Я умолчу о предположениях Фрёлиха и др. касательно образования Арсамом нового царства Армении; заметка Мемнона, ускользнувшая также от Висконти (Iconogr., II, р. 243), наводит на действительную связь событий.
- ↑ Eckhel, III, 204; Mionnet, IV, 454, 1; также: Rollin, Cat. d’une collect, de Med., I, p. 416. Медная монета с надписью ΒΑΣΙΛΕΩΣ ΑΡΣΑΜΟΥ. Иной тип представляет монета Сибилиана (Wiener Numism. Zeit., II, S. 241) с надписью ΒΑΣΙΛΕ… ΩΙΣΑΜΟΥ; он приписывает ее Утхаме, отцу царя Абгара Эдесского.
- ↑ Strab., loc. cit.
- ↑ Polyb., VIII, 25; Полибий придает ему здесь титул βασιλεύς.
- ↑ См.: История диадохов.
- ↑ Strab… XII, р. 534.
- ↑ Diod., XIX. 40; ср. не очень-то основательный трактат Hisley, Historia Cappadociae. Впрочем, Анафас (Онофас у Ктезия) не значится между семью персами (Herod., Ill, 70).
- ↑ Strab., XV, 733.
- ↑ Strab., XII, 535; тут Вульгата ошибочно называет божество Κόμανα. В рукописях значится Μα; это была, вероятно, богиня луны; Cesar de bello Alex., 66 называет это sanctissimum Bellonae leraplum.
- ↑ Strab., XII, p. 536; cf. Philostrat., Vit. Apoll., I, 6 etc.
- ↑ Между прочим, см. в особенности Polyb., V, 43, 2; Plato de leg., Ill, p. 695 доказывается, впрочем, что это сказание возникло не вследствие лишь оппозиции против македонских царей.
- ↑ Фаворин у Diog. Laert., III, § 20; правда, надпись там гласит: Μιθριδάτης δ Τοδοβάτου Πέρδης Μούσαις εικόνα άνέύετο Πλάτωνος. Σελανίων έποίησε. Это тот Митридат, сын Ариобарзана, который со своими тремя сыновьями около 368 г. получил право аттического гражданства (Dem. Arist., § 202).
- ↑ Арр., Mith., 8, по Иерониму, как уверяет он; Trogus (fr. 7, 2) говорит: пес quisquam successorum ejus пес posterorum. Оба они пользовались, вероятно, Посидонием, у которого Аппиан заимствовал имя Иеронима.
- ↑ По крайней мере сто лет спустя после того в Пафлагонии были свои династы.
- ↑ Судя по вифинской эре, начало которой относится ко времени нашествия галатов, надо полагать, что Зипет принял царский титул, вероятно, тотчас же после удачных войн с Лисимахом (Memnon., р. 20); см. ниже и Историю диадохов.
- ↑ Polyb., IV, 46. Тилис находится близ Гема; см.: Steph. Byz. ν. Τύλις.
- ↑ Iustin., XXV, 1, 3; fugatisque Getarum Triballorumque copiis.
- ↑ Polyaen., IV, 16.
- ↑ de Lagidarum regno, p. 24 (где говорится ο θράκες και Γαλάται έκ των κατοίκων και των επιγόνων). В одном из парижских папирусов упоминается о Πτολεμαίος του Αμαδοκου θρακος; в одном из демотических папирусов говорится о Деметрии, сыне Ситалка, и т. д.
- ↑ С. I. Graec, II, п° 2058. Страбон (VII, 293) уже заметил, что набеги кимвров до Меотиды не что иное, как гипотеза Посидония для объяснения киммерийских преданий (ου κακώς εικάζει). — Я в тексте умолчал о греках на севере от Понта и именно о боспорском царстве; впоследствии, по поводу Митридатовой войны, мы вернемся к этому предмету.
- ↑ Diod., XVIII, 12: έσπάνιζε και ή Μακεδονία στρατιωτών πολιτικών δια το πλήθος τών απεσταλμένων είς την Άσίαν έπι διαδοχην της στρατιάς. Этим обезлюдением только и объясняется то, что впоследствии в прекраснейшей области Македонии, в Эмафии, главный состав земледельческого населения состоял из галлов и иллирийцев (Liv., XLV, 30).
- ↑ См. мой трактат о царе Монунии в Zeitschrift fur Alterthumswissenschaft, 1836. Nr. 104.
- ↑ Polyb., V, 22 и пр.; Liv., XXX, 42 и пр.
- ↑ Liv., XLV, 32.
- ↑ Liv., XLV, 6.
- ↑ Plut.^, Aem Paul., 28; Liv., XLV, 18, 29. Судя по этому, дань ου πλέον f διμλάσιον τοΤς βασιλευσιν είσέφερον, в римскую эпоху составляла 100, а прежде, следовательно, выше 200 талантов. Polyb., XXXVII, 9, 13: Μακεδόνες μεν γάρ υπό 'Ρωμαίων πολλών και μεγάλων έτετεύχεισαν φιλανΟροπιών, κοινή μέν και πάντες απολυθέντες μοναρχικών έπιταγμάτων και φόρων και μεταλαβόντες άπό δουλείας ομολογουμένως έλευΰερίαν, Ιδία δέ πάλιν και τά πλείστα έκλυΰέντες έκ μεγάλων — все следующее за сим пропущено; этот пробел можно восполнить по Liv., XLV, 30, 32.
- ↑ По: Diog. Laert., VII, 1, 8.
- ↑ Liv., XLII, 52: a pueris emditi artibus militiae.
- ↑ Впоследствии придется упоминать о многих городах с именем Антигонии.
- ↑ Так, например, legationes civitatium — venerant ad pecunias pro facultatibus quaeque suis ac frumentum pollicendum ad bellum (Liv., XLII, 53). Иначе излагается у Liv., XLIV и XLV.
- ↑ Polyb., XXIV, 8 (XXIII, 10, 4, ed. Hultsch), а по его словам, Liv., XL, 3.
- ↑ Locationes praedionim rusticorum (Liv., XLV, 18). Эти locationes аналогичны, вероятно, с арендной системой в Сицилии: lege Hieronica numenis aratorura quotannis apud magistratus publice subscribitur (Cicero, Ver., Ill, 51). Об этих subscriptiones Gottling (в программе Иенского университета, 1834) упоминает по поводу надписи в Акре, где говорится об ύπογραφέες (С. I. Graec, III, n° 5425). Дегенкопф {De lege Hieronica, 1861, p. 47) дельно возражал Гётлингу; но для поддержки своего ύπογραφεύς δικών ему незачем было ссылаться на Аристофана {Equit., 1256), а толкующие это место схолиасты еще менее того могут служить для объяснения надписи.
- ↑ Главнейшим доказательством служит право македонской армии, представляющей собою вооруженный народ. Необходимо помнить также, что Аристотель говорит о пенестах Фессалии, об илотах Спарты, но ничего подобного не приводит в отношении Македонии, хотя часто упоминает об этом царстве и в особенности о сходстве его со спартанским.
- ↑ έδόκουν κατά νόμους πολιτευειν… π5ν ομοίως έποίουν το 7φοσταττόμενον τοΤς βασιλικοις (Polyb., IV, 76, 2).
- ↑ Liv., XXXIV, 51.
- ↑ Так говорит, между прочим, Polyb., IV, 9, 4; XVIII, 3, 9.
- ↑ См. список Thessalorum reges у Euseb., Arm. (Porphyrius, fr. 5 ар. С. Muller, Hist. Gr, Ill, p. 701). О союзных монетах магнетов, ахейцев в Фессалии см. Weil (v. Sallets Numisra. Zeit… II. S. 172 ff.).
- ↑ Polyb., IV, 44, 9.
- ↑ О союзной конституции см.: Boeckh in С. I. Graec, I, 726, sqq., и Willamowitz, Hermes, VIII. S. 437; Заметки по поводу новой надписи, представляющей поучительную картину крайнего упадка; надпись, конечно, относится к следующему столетию.
- ↑ Дикеарх в Βιος Ελλάδος (p. 145, ed. Fuhr.). Весьма знаменательно, что Дикеарх, упоминая о девяти городах и называя Анфедон, умалчивает об Орхомене, о Лебадее и Херонее. О других подробностях из этой эпохи ср.: Athen., X, 418 из Эратосфена и др.
- ↑ Polyb., XX, 4.
- ↑ Polyb., XX, 6.
- ↑ Diog. Laert., И, 140 и 143.
- ↑ Менедем Эретрийский находился еще в сношениях с фрурархом Гиероклем, а вскоре после 278 г. философ, вероятно, умер (Diog. Laert., II, 127, 143).
- ↑ См. (С. I. Attc, II, п° 323) декрет, изданный весною 277 г., касательно устроенных вместе с этолянами в честь Зевса Сотера и пифического Аполлона агон в виде υπόμνημα της μάχης της γενομένης προς τους βαρβάρους… έφ' ους και δήμος έξέπεμπεν τούς τε επίλεκτους και τους Ιππείς συνάγωνισομένους ύπερ της κοινής σωτρίας. Haussoullier (Bull, de Corr. Hellen., 1881, p. 301) сообщил надпись, судя по которой хиосцы издали постановление в ответ на подобный отзыв, и прибавляет к искаженной аттической надписи несколько интересных фактов.
- ↑ Dicaearch. ed. Fuhr., p. 142.
- ↑ κατά £&νη (Arrian., I, 10).
- ↑ Polyb., XVII, 5, 8: &γειν λάξυρον έκ λαφύρου, они говорили, скорее можно την Αΐτωλίαν έκ της Αίτωλίας άρεΤν, нежели отменить этот закон.
- ↑ Polyb., V, 8; Liv., XXXV, 25. Судя по способу изложения, каким Полибий пользовался обыкновенно по поводу избрания стратегов, заметка у Гезихия: κυάμφ πατρίφ των Αιτωλών τάς αρχάς κυαμευόντων (из Софоклова Мелеагра) ни под каким видом не могла относиться к этому избранию, и тем еще менее, конечно, к гиппарху и писцу.
- ↑ Выражение το κοινον то Αΐτώλων, сколько мне известно, встречается впервые в надписи, посвященной убийце тирана Килона, о котором упоминает Павсаний (VI, 14, 4), из эпохи царя Антигона, сына Деметрия (Paus., V, 5, 1).
- ↑ Agatharchid. ар. Athen., XII, 527.
- ↑ Strab. L VII, 324 (fr. 227).
- ↑ έκ του αρχικού γένους (Thucyd., II, 80).
- ↑ Aristot., Polit., V, 8, 5; 9, 1; Plut., Pyrrh., 5.
- ↑ Iustin., XVII, 3; Plut., Pyrrh., 1.
- ↑ Нельзя решить, до какой степени простиралась зависимость, но уж, наверное, не до обязанности снабжать войско, которой подлежали князья пеонов и агриан. После упомянутой в тексте неудачи Эакида Кассандр в форме симмахии (Diod., XIX, 36, 5) отправил стратега в качестве эпимелета в Эпир.
- ↑ Неизвестно, до каких мест к северу простиралась приморская область Пирра. Иллирийские племена, обитавшие к западу от Македонии и к северу от Эпира, около 312 г., находились под владычеством частью тавлантинского князя Главкия, частью иллирийского царя Клита или его наследника. Пирр в детстве действительно пользовался убежищем у Главкия; в 302 г. он был еще там на свадьбе, которую праздновал сын Главкия (История диадохов); однако, вернувшись в Эпир в 295 г., он, без сомнения, присвоил себе всю Тавлантинскую область, ибо Аппиан (Арр., Шуг.) утверждает, что он обладал берегом, на котором находились именно Аполлония, Эпидамн и основанный тираном Дионисием I Лисе. Керкиру Пирр в 295 г. уже получил в приданое от Агафокла Сиракузского и при помощи тарентинцев (Paus, I, 12, 3) отстоял ее в борьбе 288 г. против Деметрия (История диадохов, прим. 93). Со стороны Кандавийских гор границы с Македонией то и дело менялись. К северу область Пирра граничила с иллирийским царством; около 290 г. он уже женился на Биркенне, так как сын ее Гелен в 274 г. уже мог остаться с гарнизоном в Таренте. Биркенна признается дочерью иллирийского царя Бардилиса, вероятно, наследника Клита (История диадохов, прим. 92). Таковы были владения Пирра около 280 г. Дарданский князь Монуний воспользовался его отсутствием и нашествием галлов, с тем чтобы распространить свое царство за пределы Диррахия.
- ↑ Павсаний (I, 9, 9) говорит: οία δη τά πολλά εκείνος έπλανατο.
- ↑ Lorentz, De civit. vet. Tarent, p. 49.
- ↑ Polyb., X, 1, 3 и вообще Lorentz, p. 16. 71.
- ↑ Florus, I, 18.
- ↑ Plin., XXXI, 41: вообще его торговля с сельским населением внутренней Италии, а именно с самнитами, была, конечно, значительна; Страбон (V, 250) считает тарентинской выдумкой, будто спартанские колонисты присоединились к самнитам, κολακευόντων όμορους και μέγα δυναμένους ανθρώπους και άμα έμα έξοικειουμενων, оттого что они в состоянии были выставить 80 ООО пехотинцев и 8000 всадников.
- ↑ Plin., XXXIV, 6: О. Muller, Aeginetica, p. 80.
- ↑ Cato ар. Festum s. v. pascuales oves, p. 242. Varr., De re rust. II., 2, 18. Об улучшении породы см. Colimella (VII, 2). Varron (loc. cit.) упоминает о мытье.
- ↑ Plin., VIII, 73: quae graeci pecoris appellabantur. Columella VII, 2: optimas Tarentinas. Тарент мог воспользоваться хозяйственными условиями овцеводства в больших размерах лишь тогда, когда область его распространилась по равнине до горных вершин (Nitzsch, Die Gracchen. S. 15); неудивительно, что в то время, когда существовал еще Сибарис, там главную роль играли милетские шерстяные изделия.
- ↑ Главным источником для истории этой экспедиции помимо Феопомпа служил Лик из Региона, живший впоследствии в Александрии; и в самом деле, ссылка Λύκος εν τώ περι 'Αλεξάνδρον относится не к македонскому, а эпирскому царю; это видно из того, что там упоминается о λαρινοι βόες (Suid. Phot. v. Schol. Aristoph., Рас, 924; cf. Athen., IX, 376) и о городе Σκίδρος (Steph. Byz. v.), колонии Сибариса (Herod., VI, 21).
- ↑ Strab., VI, 280.
- ↑ denunciantes Samnitibus Romanisque ut bellum oraitterent; per utros stetisset quo minus discederetur ab armis, adversus eos se pro alteris pugnaturos (Liv., IX, 14). Мы не знаем, откуда Ливии почерпнул это замечательное известие и к какой эпохе относится этот источник.
- ↑ Нельзя признать достоверным то, что рассказывают Liv., VIII, 27, а вслед за ним Zonaras, VIII, 2 и Orosius, III, 22, будто Терент подстрекал к этой новой войне.
- ↑ Diod., XIX, 70. Paus., I, 13, 3.
- ↑ Невозможно определить с точностью время этого договора; относительно времени призыва Клеонима также нет никакого известия помимо того, что упоминается об этом у Диодора (XX, 104). Ливии (Liv., X, 2) говорит, что консул Эмилий (302) изгнал Клеонима из Гирии и из области салентин; он заявляет, будто встретил in quibusdam annalibus… Cleonymum priusquara confligendum esset cum Roraanis, Italia excessisse, затем излагается поход Клеонима к лагунам при устье По и до Патавия. Nitzsch (Die Rom Annalistik. S. 196) также не в состоянии указать на источник этого странного известия у Ливия.
- ↑ Это почетное для Агафокла свидетельство опирается на слова Polyb., IX, 23, 2 и XV, 35, 6.
- ↑ Athen., XIV, 632, по Аритоксену, который был родом из Тарента.
- ↑ Plin., XXXIV, 6: Lege perlata in Stenium Statilium Lucanum. Valer. Max., I, 8, 6 называет его Статием Статилием.
- ↑ Узнав, что тарентинцы и другие снаряжались на войну с ними, говорит Dio Cass, (fr. 144), «они отправили είς τάς πόλεις τάς συμμαχίδας». Судя по дальнейшим событиям, это могли быть только луканы.
- ↑ Polyb., II, 19.
- ↑ Dio Cass. ар. Mai, Script, vet. nov. coll., p. 168.
- ↑ Polyb., Ill, 25.
- ↑ Весьма замечательное место у Полибия (I, 3, 3) гласит: έν μεν ουν τοις προ τούτων χρόνοις ώσανει σποράδας είναι συνέβαινε тЦ ττ]ς οίκουμένης πράξεις δια τά και κατά τάς έπιβολάς, ετι δέ συντέλειας αυτών, ώς και κατα τόπους διαφέρειν έκαστα τών πεπραγμένων. Από δε τούτων τών καιρών οίονει σωματοειδη συμβαίνει γίγνεσθαι την ίστορίαν, συμπλεκεσύαί τε τάς Ιταλικός και Λιβυκάς πράξεις ταϊς τε κατά τήν Άσίαν και ταις Έλληνικαις και προς εν γίγνεσθαι τέλος την άναφοράν απάντων.