Глава XXXIV
правитьЗападный мир страдал под гнетом готов и вандалов, бежавших перед гуннами, но подвиги самих гуннов не соответствовали их могуществу и блеску первых успехов. Их победоносные орды рассеялись от Волги до Дуная; но их силы истощались от вражды между самостоятельными вождями, их мужество бесполезно тратилось на незначительные хищнические набеги, и они нередко унижали свое национальное достоинство, становясь под знамена своих побежденных врагов из жадности к добыче. В царствование Аттилы[1] гунны снова стали наводить ужас на весь мир, и я теперь должен заняться описанием характера и подвигов этого грозного варвара, нападавшего попеременно то на восточные, то на западные провинции и ускорившего быстрое разрушение Римской империи. Среди потока переселенцев, стремительно катившегося от пределов Китая к пределам Германии, самые могущественные и самые многолюдные племена обыкновенно останавливались на границе римских владений. Их напор на время сдерживался искусственными преградами, а снисходительность императоров не удовлетворяла, а поощряла наглые требования варваров, успевших приобрести сильное влечение к удобствам цивилизованной жизни. Венгры, с гордостью вносящие имя Аттилы в список своих туземных королей, могут основательно утверждать, что орды, признававшие над собою власть его дяди Роаса, или Ругиласа, стояли лагерем в теперешней Венгрии, [2] на такой плодородной территории, которая в избытке удовлетворяла нужды народа, состоявшего из охотников и пастухов. Занимая такое выгодное положение, Ругилас и его храбрые братья постоянно что-нибудь прибавляли к своему могуществу и к своей славе и могли по своему произволу то вступать в мирные переговоры с двумя империями, то предпринимать против них войны. Его союз с Западной империей был скреплен его личною дружбой со знаменитым Аэцием, который был уверен, что всегда найдет в лагере варваров гостеприимство и сильную поддержку. По просьбе Аэция шестьдесят тысяч гуннов приблизились к границам Италии, чтобы поддержать узурпатора Иоанна; и их приближение и их отступление дорого стоили империи, и Аэций из признательности предоставил своим верным союзникам обладание Паннонией. Для Восточной империи были не менее страшны военные предприятия Ругиласа, угрожавшие не только провинциям, но даже столице. Некоторые церковные историки пытались истребить варваров молнией и моровой язвой, [3] но Феодосий был вынужден прибегнуть к более скромным мерам: он обязался выплачивать им ежегодно по триста пятьдесят фунтов золота и прикрыл эту постыдную дань званием полководца, которое соблаговолил принять царь гуннов. Общественное спокойствие часто нарушалось буйством варваров и коварными интригами византийского двора. Четыре подчиненных нации, в числе которых мы можем отметить баварцев, отвергли верховенство гуннов, а римляне поощряли и поддерживали это восстание своим содействием, пока грозный Ругилас не заявил своих основательных притязаний чрез посредство своего посла Эслава. Сенаторы единогласно высказались за мир; их декрет был утвержден императором, и были назначены два посла — военачальник скифского происхождения, но консульского ранга Плинтас и опытный государственный деятель квестор Эпиген, который был выбран по рекомендации своего честолюбивого сотоварища. Смерть Ругиласа прервала ход мирных переговоров. Два его племянника, Аттила и Бледа, занявшие престол своего дяди, согласились на личное свидание с константинопольскими послами, но так как они из гордости не хотели сходить с коней, то переговоры велись в обширной равнине подле города Марга, в Верхней Мезии. Цари гуннов присвоили себе как все почетные отличия, так и все существенные выгоды состоявшейся сделки. Они продиктовали мирные условия, и каждое из этих условий было оскорблением достоинства империи. Кроме пользования безопасным и обильным рынком на берегах Дуная они потребовали, чтобы ежегодная дань была увеличена с трехсот пятидесяти до семисот фунтов золота, чтобы за каждого римского пленника, спасшегося бегством от своего варварского повелителя, уплачивался денежный штраф или выкуп в размере восьми золотых монет, чтобы император отказался от союза и всяких сношений с врагами гуннов и чтобы все беглецы, укрывшиеся при дворе или во владениях Феодосия, были отданы на суд своего оскорбленного государя. Этот суд постановил свой безжалостный приговор над несколькими несчастными юношами царского происхождения: по требованию Аттилы они были распяты на кресте на имперской территории, и лишь только царь гуннов заставил римлян трепетать при его имени, он оставил их на короткое время в покое и занялся покорением мятежных или независимых племен Скифии и Германии.[4] Сын Мундзука Аттила вел свое знатное и, быть может, царское происхождение[5] от древних гуннов, когда-то воевавших с китайскими монархами. Черты его лица, по замечанию одного готского историка, носили на себе отпечаток национального происхождения, и наружность Аттилы отличалась всеми уродливыми особенностями, свойственными современным нам калмыкам.[6] У него была большая голова, смуглый цвет лица, маленькие, глубоко ввалившиеся глаза, приплюснутый нос, несколько волос вместо бороды, широкие плечи и коротенькое толстое туловище, одаренное сильными мускулами, хотя и непропорциональное по своим формам. В гордой походке и манере себя держать выражалось сознание его превосходства над всем человеческим родом, и он имел обыкновение свирепо поводить глазами, как будто желая насладиться страхом, который он наводил на окружающих. Однако этот дикий герой не был недоступен чувству сострадания: враги, молившие его о пощаде, могли положиться на его обещания мира или помилования, и подданные Аттилы считали его за справедливого и снисходительного повелителя. Он находил наслаждение в войне; но после того как он вступил на престол в зрелых летах, завоевание севера было довершено не столько его личной храбростью, сколько его умом, и он с пользою для себя променял репутацию отважного воина на репутацию предусмотрительного и счастливого полководца. Личная храбрость дает блестящие результаты только в поэзии и в романах, и даже у варваров победа зависит от умения возбуждать и направлять страсти толпы на пользу одного человека. Скифские завоеватели Аттила и Чингис возвышались над своими грубыми соотечественниками не столько своей храбростью, сколько своим умом, и можно заметить, что монархия гуннов, точно так же как и монархия монголов, была основана на фундаменте народных суеверий. Чудесное зачатие, которое приписывалось девственной матери Чингиса обманом или легковерием, возвысило его над уровнем человеческой натуры, а голый пророк, провозгласивший его от имени божества повелителем вселенной, воодушевил монголов непреодолимым энтузиазмом.[7] Аттила прибегнул к религиозному подлогу, который был так же хорошо приспособлен к характеру его времени и его отечества. Нетрудно понять, что скифы должны были чтить бога войны с особым благоговением; но так как они не были способны ни составить себе отвлеченное о нем понятие, ни изобразить его в осязательной форме, то они поклонялись своему богу-покровителю под символическим изображением железного палаша.[8] Один из гуннских пастухов заметил, что одна из телок, которые паслись на лугу, ранила себя в ногу; он пошел по оставленным ею следам крови и нашел в высокой траве острый конец меча, который он выкопал из земли и поднес Аттиле. Этот великодушный или, вернее, хитрый царь и принял этот небесный дар с благочестивой признательностью и в качестве законного обладателя меча Марса заявил свои божественные и неопровержимые права на всемирное владычество.[9] Если в этом торжественном случае были исполнены скифские обряды, то на обширной равнине был поставлен высокий алтарь или, вернее, навалена груда хворосту длиною и шириною в триста ярдов, и меч Марса был поставлен стоймя на вершине этого жертвенника, ежегодно освящавшегося кровью овец, лошадей и сотого из пленных.[10] Входили ли человеческие жертвоприношения в состав религиозного поклонения Аттилы, или же он умилостивлял бога войны теми жертвами, которые беспрестанно приносил ему на полях сражений, — во всяком случае, фаворит Марса скоро приобрел священный характер, благодаря которому его завоевания сделались более легкими и более прочными, а варварские вожди, из благочестия или из лести, стали сознаваться, что их глаза не могли пристально смотреть на божественное величие царя гуннов.[11] Его брат Бледа, царствовавший над значительной частью нации, был вынужден отказаться от скипетра и был лишен жизни. Но даже этот бесчеловечный поступок приписывался сверхъестественному внушению, и энергия, с которой Аттила употреблял в дело меч Марса, распространила общее убеждение, что этот меч был предназначен только для его непобедимой руки.[12] Но обширность его владений служит единственным доказательством многочисленности и важности его побед, и хотя скифский монарх не был способен понимать цену наук и философии, он, может быть, сожалел о том, что его необразованные подданные не владели такими искусствами, с помощью которых можно бы было увековечить воспоминание о его подвигах. Если бы мы отделили чертою цивилизованные страны земного шара от тех, которые находились в диком состоянии, а занимавшихся возделыванием земли городских жителей от охотников и пастухов, живших в палатках, то Аттиле можно бы было дать титул верховного и единственного монарха варваров.[13] Из всех завоевателей древних и новых времен он один соединял под своею властью обширные страны Германии и Скифии, а эти неопределенные названия, в применении к тому времени, когда он царствовал, должны быть принимаемы в самом широком значении. Тюрингия, простиравшаяся вне своих теперешних пределов до берегов Дуная, была в числе его владений; в качестве могущественного соседа он вмешивался во внутренние дела франков, а один из его военачальников наказал и почти совершенно истребил живших на берегах Рейна бургундов.[14] Он подчинил своей власти острова океана и скандинавские государства, окруженные водами Балтийского моря и отделенные этими водами от Европейского материка, и гунны могли собирать мехами подати с тех северных стран, которые до тех пор были защищены от всяких завоевательных попыток суровостью своего климата и храбростью своего населения. С восточной стороны трудно установить пределы владычества Аттилы над скифскими степями; однако нам положительно известно, что он владычествовал на берегах Волги, что царя гуннов боялись не только как воина, но и как волшебника, [15] что он победил хана грозных геугов и что он отправил послов для ведения с китайской империей переговоров о союзе на равных с обеих сторон правах. Между народами, признававшими над собою верховную власть Аттилы и при его жизни никогда не пытавшимися возвратить свою самостоятельность, гепиды и остготы отличались своей многочисленностью, своим мужеством и личными достоинствами своих вождей. Знаменитый царь гепидов Ардарих был преданным и прозорливым советником монарха, который уважал его неустрашимость, хотя в то же время питал сочувствие к кротким и скромным достоинствам царя остготов благородного Валамира. Толпа менее важных царей, владычествовавших над теми воинственными племенами, которые служили под знаменем Аттилы, теснилась вокруг своего повелителя, занимая при нем различные должности телохранителей и служителей. Они следили за каждым его движением, дрожали от страха, когда он наморщивал свои брови, и по первому сигналу исполняли его грозные и безусловные приказания без ропота и без колебаний. В мирное время подчиненные ему цари поочередно дежурили в его лагере со своими национальными войсками; но когда Аттила собирал все свои военные силы, он мог выставить в поле армию из пятисот тысяч варваров, а по мнению иных, даже из семисот тысяч.[16] Послы гуннов могли встревожить Феодосия напоминанием, что они были его соседями и в Европе и в Азии, так как их владения простирались с одной стороны до Дуная, а с другой до Танаиса. В царствование его отца Аркадия отряд гуннских удальцов опустошил восточные провинции и ушел оттуда с богатой добычей и с множеством пленников.[17] Они пробрались по секретной тропинке вдоль берегов Каспийского моря, перешли покрытые снегом горы Армении, переправились через Тигр, через Евфрат и через Галий, пополнили ряды своей тяжелой кавалерии превосходной породой каппа-докийских коней, заняли гористую Киликию и прервали веселые песни и танцы антиохийских граждан. Египет трепетал от страха при их приближении, а монахи и пилигримы приготовились покинуть Святые Места и сели на корабли, чтобы спастись от их ярости. Воспоминание об этом нашествии было еще свежо в умах восточных жителей. Подданные Аттилы могли с более значительными силами осуществить предприятие, так смело начатое этими удальцами, и вопрос о том, обрушится ли буря на римские или на персидские владения, скоро сделался предметом тревожных догадок. Некоторые из главных вассалов царя гуннов, сами принадлежавшие к числу могущественных царей, были посланы с поручением заключить союз и военный договор с западным императором или, вернее, с военачальником, который управлял Западом. Во время своего пребывания в Риме они рассказывали подробности экспедиции, которую они предпринимали незадолго перед тем на Восток. Пройдя степи и болота, которые, по мнению римлян, были не что иное, как Меотийское озеро, они перешли через горы и через две недели достигли пределов Мидии; там они проникли до неизвестных городов Базика и Курсика.[18] Они встретились с персидской армией на равнинах Мидии, и, по их собственному выражению, воздух омрачился тучей стрел. Но гунны были вынуждены отступить перед многочисленными неприятельскими силами. Их трудное отступление было совершено другим путем; они лишились большей части собранной добычи и наконец возвратились в царский лагерь с некоторым знанием местности и с нетерпеливым желанием отмщения. В интимной беседе императорских послов, рассуждавших, во время своего пребывания при дворе Аттилы, о характере и планах их грозного врага, константинопольские уполномоченные выразили надежду, что можно бы было отвлечь его силы, вовлекши их в продолжительную и сомнительную борьбу с монархами из дома Сассана. Более прозорливые итальянцы уверяли своих восточных сотоварищей, что исполнение такого намерения было бы и безрассудно и опасно, что мидяне и персы были неспособны сопротивляться гуннам и что это легкое и важное приобретение увеличило бы и гордость и могущество завоевателя. Вместо того, чтобы довольствоваться умеренной данью и военным титулом, который ставил его на одну ногу только с полководцами Феодосия, Аттила наложил бы унизительное и невыносимое иго на опозоренных и порабощенных римлян, владения которых были бы окружены со всех сторон гуннами.[19] В то время как правители и Европы и Азии заботились о предотвращении угрожавшей опасности, союз с Аттилой обеспечил вандалам обладание Африкой. Дворы равеннский и константинопольский вошли в соглашение с целью отнять у варваров эту важную провинцию, и в портах Сицилии уже собрались военные и морские силы Феодосия. Но хитрый Гейзерих, повсюду заводивший переговоры, уничтожил их замысел, убедив царя гуннов вторгнуться во владения восточного императора, а одно ничтожное происшествие сделалось мотивом или предлогом опустошительной войны.[20] В силу заключенного в Марге договора, на северной стороне Дуная был открыт вольный рынок, который охранялся римскою крепостью, носившею название Констанции. Отряд варваров нарушил безопасность торговли, частью умертвил, частью разогнал купцов и разрушил крепость до основания. Гунны оправдывали это оскорбление тем, что будто оно было вызвано жаждой мщения; они утверждали, что епископ Марга, пробравшись на их территорию, открыл и похитил спрятанное сокровище их царей, и грозно требовали возвращения сокровища и выдачи как преступного епископа, так и подданных Аттилы, спасшихся бегством от его правосудия. Отказ византийского двора послужил сигналом для войны. Жители Мезии сначала одобряли благородную твердость своего государя, но оробели при известии о разрушении Виминиака и соседних с ним городов и решились придерживаться более выгодного принципа, что для безопасности страны следует жертвовать жизнью частного человека, как бы он ни был невинен и достоин уважения. Епископ Марга, не отличавшийся самоотвержением мучеников, догадался об их замысле и решился предупредить его исполнение. Он не побоялся вступить в переговоры с вождями гуннов, обеспечил себе, путем торжественных клятвенных обещаний, помилование и награду, поставил многочисленный отряд варваров в засаде у берегов Дуная и в условленный час собственноручно отворил ворота своей епископской резиденции. Этот достигнутый путем вероломства успех послужил прелюдией для более честных и решительных побед. Иллирийская граница была прикрыта рядом замков и укреплений, которые хотя и состояли большею частью из одной башни, занятой небольшим гарнизоном, однако вообще были достаточны для отражения и для пресечения отступления такого неприятеля, который не был знаком с искусством ведения правильной осады или не имел достаточно терпения для предприятий этого рода. Но эти легкие преграды были мгновенно разрушены напором гуннов.[21] Варвары опустошили огнем и мечом многолюдные города Сирмий и Сингидун, Рациарию и Маркианополь, Наисс и Сардику, в которых и воспитание населения и постройка зданий были мало-помалу приспособлены к одной цели — к отражению внешнего нападения. Мириады варваров, предводимых Аттилой, внезапно наводнили и опустошили Европу на пространстве с лишком пятисот миль, отделяющих Эвксинское море от Адриатического. Однако ни общественная опасность, ни общественные бедствия не заставили Феодосия прервать его развлечения и подвиги благочестия или лично стать во главе римских легионов. Но войска, посланные против Гейзериха, были торопливо отозваны из Сицилии; гарнизоны, стоявшие на персидской границе, были уменьшены до крайности, и в Европе были собраны военные силы, которые были бы страшны и своей храбростью и своей многочисленностью, если бы военачальники умели командовать, а солдаты повиноваться. Армии восточного императора были разбиты в трех следовавших одна вслед за другой битвах, и движение Аттилы можно проследить по полям сражений. Два первых сражения происходили на берегах Ута и под стенами Маркианополя, на обширной равнине, лежащей между Дунаем и Гемскими горами. Теснимые победоносным неприятелем римляне имели неосторожность мало-помалу отступить к Херсонесу Фракийскому, и этот узкий полуостров, составляющий крайнюю оконечность материка, сделался сценой их третьего и непоправимого поражения. С уничтожением этой армии Аттила сделался полным хозяином над всеми странами от Геллеспонта до Фермопил и до предместий Константинополя и стал опустошать их беспрепятственно и без всякого милосердия. Герак-лея и Адрианополь, быть может, спаслись от страшного нашествия гуннов; но мы не преувеличим бедствий, постигших семьдесят городов Восточной империи, [22] если скажем, что эти города были совершенно уничтожены и стерты с лица земли. Феодосия, его двор и трусливое население столицы охраняли константинопольские городские стены; но эти стены были расшатаны недавним землетрясением, и от разрушения пятидесяти восьми башен образовалась широкая и наводившая ужас брешь. Это повреждение, правда, было торопливо исправлено; но этому несчастному случаю придавало особую важность суеверное опасение, что само небо предавало императорскую столицу в руки скифских пастухов, незнакомых ни с законами, ни с языком, ни с религией римлян.[23] При всех нашествиях скифских пастухов на цивилизованные южные страны их толкала вперед лишь дикая страсть разрушения. Законы войны, удерживающие от грабежа и убийств, основаны на двух принципах личного интереса — на сознании прочных выгод, доставляемых воздержным пользованием своей победой, и на основательном опасении, что за опустошение неприятельской страны нам могут отплатить опустошением нашей собственной. Но эти соображения, основанные, с одной стороны, на ожидании будущих благ, а с другой, на опасении будущих бедствий, почти вовсе незнакомы народам, живущим пастушескою жизнью. Гуннов Аттилы можно, без оскорбления для них, сравнить с монголами и татарами, прежде чем первобытные нравы этих последних были изменены религией и роскошью; а свидетельство восточной истории бросает некоторый свет на краткие и неполные летописи Рима. После того как монголы завоевали северные провинции Китая, было серьезно предложено, — и не в момент победы и раздражения, а в минуту спокойного размышления, — истребить всех жителей этой многолюдной страны для того, чтобы можно было обратить свободные земли в пастбища для скота. Твердость китайского мандарина, [24] умевшего внушить Чингису некоторые принципы более здравой политики, отклонила завоевателя от исполнения этого ужасного замысла. Но в азиатских городах, подпавших под власть монголов, бесчеловечное злоупотребление правами победителя совершалось с правильными формами дисциплины, и можно полагать, — хотя на это и нет столь же убедительных доказательств, — что точно так же поступали и победоносные гунны. Жителям безусловно сдавшегося города приказывали очистить их дома и собраться на прилегающей к городу равнине, где и разделяли побежденных на три разряда. Первый разряд состоял из гарнизонных солдат и из молодых людей, способных к военной службе; их судьба решалась немедленно: или их завербовывали в службу к монголам, или же их умерщвляли на месте войска, которые окружали массу пленников с направленными на них копьями и с натянутыми луками. Второй разряд, состоявший из молодых и красивых женщин, из ремесленников всякого ранга и всяких профессий и из самых богатых или знатных граждан, от которых можно было ожидать выкупа, делился между варварами или на равные части, или соразмерно со служебным положением каждого из них. Остальные жители, и жизнь и смерть которых была одинаково бесполезна для победителей, получали дозволение возвратиться в город, из которого уже было вывезено все, что имело какую-нибудь цену, и этих несчастных облагали налогом за дозволение дышать их родным воздухом. Таково было поведение монголов, когда они не находили надобности прибегать к чрезвычайным мерам строгости.[25] Но самое ничтожное раздражение, самый пустой каприз или расчет нередко служили поводом к избиению всех жителей без разбора, а разрушение некоторых цветущих городов было совершено с таким непреклонным ожесточением, что, по собственному выражению варваров, лошадь могла пробежать, не спотыкаясь, по тому месту, на котором прежде стояли эти города. Три большие столицы Хорасана — Мары, Нишапур и Герат — были разрушены армиями Чингиса, и было с точностью вычислено, что при этом было убито четыре миллиона триста сорок семь тысяч человек.[26] Тимур, или Тамерлан, родился в менее варварском веке и был воспитан в магометанской религии; однако если Аттила только равнялся с ним жестокостью и опустошениями, [27] то прозвище «Бич Божий» одинаково идет и к татарину и к гунну.[28] Можно смело утверждать, что население римских провинций очень уменьшилось вследствие того, что гунны увели множество римских подданных в плен. В руках мудрого правителя такая трудолюбивая колония могла бы распространить в степях Скифии зачатки полезных наук и искусств; но эти захваченные на войне пленники распределялись случайным образом между ордами, признававшими над собою верховную власть Аттилы. Оценку их достоинств делали непросвещенные варвары со своей наивной простотой и без всяких предубеждений. Они не могли ценить достоинств богослова, изощрившегося в спорах о Троице и Воплощении, но они уважали священнослужителей всех религий, и хотя предприимчивое усердие христианских миссионеров не находило доступа к особе или во дворец монарха, они успешно распространяли знание евангелия.[29] Пастушеские племена, незнакомые с распределением земельной собственности, не могли понимать ни пользы гражданской юриспруденции, ни ее злоупотреблений, и искусство красноречивого юриста могло возбуждать в них лишь презрение или отвращение.[30] Находившиеся в постоянных между собою сношениях гунны и готы передавали одни другим знакомство с двумя национальными диалектами, и варвары старались научиться латинскому языку, который был военным языком даже в Восточной империи.[31] Но они пренебрегали языком и научными познаниями греков, и тщеславный софист или серьезный философ, наслаждавшийся в школах лестными рукоплесканиями, был глубоко оскорблен при виде того, что варвары отдавали предпочтение физической силе находившегося вместе с ним в плену его прежнего раба. Механические искусства поощрялись и уважались, так как они удовлетворяли нужды гуннов. Архитектор, состоящий в услужении у одного из фаворитов Аттилы Онегезия, построил баню; но это сооружение было редким образчиком роскоши частного человека, и для кочующего народа были гораздо более полезны кузнецы, слесаря и оружейные мастера, снабжавшие его и орудиями для мирных занятий и оружием для войны. Но знания доктора пользовались всеобщим сочувствием и уважением; варвары, презиравшие смерть, боялись болезней, и надменный завоеватель дрожал от страха в присутствии пленника, которому он приписывал, быть может, воображаемую способность продолжить или сохранить его жизнь.[32] Гунны могли дурно обходиться с прогневившими их рабами, над которыми они пользовались деспотическою властью;[33] но их нравы не допускали утонченной системы угнетений, и нередко случалось, что рабы награждались за свое мужество и усердие дарованием свободы. К историку Приску, посольство которого служит источником интересных сведений, подошел в лагере Аттилы иностранец, приветствовавший его на греческом языке, но по своему одеянию и внешнему виду походивший на богатых скифов. Во время осады Виминиака этот иностранец, — как он сам рассказал, — лишился и своего состояния и свободы: он сделался рабом Онегезия; но за услуги, оказанные им в делах с римлянами и с акатцирами, он был мало-помалу поставлен на одну ногу с гуннскими уроженцами, с которыми он связал себя семейными узами, взяв между ними жену и прижив нескольких детей. Благодаря военной добыче он восстановил и улучшил свое личное состояние; он садился за стол своего прежнего господина, и этот отрекшийся от своей веры грек благословлял тот час, когда попал в плен, так как это привело его к тому счастливому и самостоятельному положению, которое он приобрел, заняв почетную военную должность. Это соображение вызвало спор о хороших и дурных сторонах римского управления, которое вероотступник горячо порицал, а Приск защищал многословной и пустой болтовней. Вольноотпущенник Онегезия описал верными и яркими красками пороки разрушавшейся империи, от которых он сам так долго страдал: бесчеловечное безрассудство римских монархов, неспособных защитить своих подданных от общественного врага и не дозволяющих им браться за оружие для своей собственной обороны; чрезвычайную тяжесть налогов, сделавшуюся еще более невыносимой благодаря запутанной или произвольной системе их взыскания; сбивчивость бесчисленных и противоречивых законов; утомительные и дорогостоящие формальности судебного производства; пристрастное отправление правосудия и всеобщую нравственную испорченность, усиливавшую влияние богачей и подвергавшую бедняков новым лишениям. В конце концов чувство патриотизма заговорило в душе счастливого изгнанника, и он пролил поток слез, скорбя о преступности или бессилии должностных лиц, извративших самые мудрые и самые благодетельные учреждения.[34] Трусливая или себялюбивая политика западных римлян предоставила Восточную империю во власть гуннов.[35] Потеря армий и отсутствие дисциплины или воинских доблестей не возмещались личными достоинствами монарха. Феодосий мог по-прежнему принимать и тон и титул «Непобедимого Августа»; тем не менее он был вынужден просить пощады у Аттилы, который повелительно продиктовал ему следующие тяжелые и унизительные мирные условия. I. В силу письменного договора или молчаливого согласия, император уступил ему обширную и важную территорию, простиравшуюся вдоль южных берегов Дуная от Сингидуна или Белграда до Нов во Фракийском диоцезе. Ширина этой территории была определена неточным размером пятнадцатидневного пути; но из сделанного Аттилой предположения перенести национальный рынок в другое место скоро обнаружилось, что он включал в пределы своих владений разоренный город Наисс. II. По требованию царя гуннов получавшаяся им ежегодная дань, или субсидия, была увеличена с семисот фунтов золота до двух тысяч ста, и он выговорил немедленную уплату шести тысяч фунтов золота на покрытие расходов войны или в наказание за то преступление, которым она была вызвана. Можно бы было подумать, что такое требование, едва ли превышавшее денежные средства некоторых частных лиц, будет легко удовлетворено богатой Восточной империей; но вызванные им затруднения служат замечательным доказательством обеднения или, по меньшей мере, расстроенного положения финансов. Налоги, которые взыскивались с народа, большею частью задерживались или перехватывались во время своего течения по разным грязным каналам в направлении к константинопольскому казначейству. Доходы тратились Феодосием и его фаворитами на тщеславную и безрассудную роскошь, прикрытую названиями императорского великолепия и христианского милосердия. Наличные денежные средства были истощены непредвиденными расходами на военные приготовления. Чтобы немедленно удовлетворить нетерпеливую жадность Аттилы, не оставалось другого способа, как обложить членов сенаторского сословия тяжелым и произвольным налогом, а бедность аристократов заставила их прибегнуть к позорной продаже с публичного торга драгоценных каменьев их жен и доставшегося им по наследству роскошного убранства их дворцов.[36] III. Царь гуннов, как кажется, принял за основное правило национальной юриспруденции, что он никогда не может утратить однажды приобретенного им права собственности над лицами, добровольно или поневоле подчинившимися его власти. Из этого основного принципа он выводил то умозаключение, — а все умозаключения Аттилы были непреложными законами, — что гунны, попавшиеся в плен во время войны, должны быть отпущены на свободу немедленно и без всякого выкупа, что каждый римский военнопленный, осмелившийся искать спасения в бегстве, должен купить свое право на свободу ценою двенадцати золотых монет и что все варвары, покинувшие знамена Аттилы, должны быть возвращены без всяких обещаний или условий помилования. При исполнении этого бесчеловечного и позорного договора императорские офицеры были вынуждены лишить жизни многих преданных империи знатных дезертиров, не желавших обречь себя на верную смерть, и римляне лишили себя всяких прав на доверие со стороны которого-либо из скифских племен вследствие этого публичного признания, что у них не было ни достаточно добросовестности, ни достаточно силы, чтобы охранять жизнь тех, кто прибегал к покровительству Феодосия.[37] Непоколебимое мужество одного города, — столь незначительного, что историки и географы упоминают о нем только по этому случаю, — выставило в ярком свете унизительное положение императора и империи. Азим, или Азимунций, — небольшой фракийский городок, лежавший на иллирийской границе, [38] — отличался воинственным духом своей молодежи, искусством и прекрасной репутацией избранных этой молодежью вождей и ее блестящими подвигами в борьбе с бесчисленными толпами варваров. Вместо того чтобы трусливо ожидать неприятельского приближения, жители Ази-мунция часто делали удачные вылазки против гуннов, которые стали избегать этого опасного соседства; они отняли у гуннов добычу и пленников и пополнили свои ряды добровольным в них вступлением беглецов и дезертиров. После заключения мирного договора Аттила не переставал грозить империи беспощадной войной, если жителей Азимунция не уговорят или не заставят подчиниться тем мирным условиям, которые были приняты их государем. Министры Феодосия со стыдом чистосердечно сознались, что они утратили всякую власть над людьми, так мужественно отстаивавшими свою независимость, и царь гуннов согласился вступить в переговоры с гражданами Азима об обмене пленников. Они потребовали выдачи нескольких пастухов, случайно захваченных вместе со скотом. Было дозволено строгое расследование, оказавшееся бесплодным; но прежде чем возвратить варварам двух их соотечественников, задержанных в качестве заложников за безопасность пропавших пастухов, они заставили гуннов поклясться, что между их пленниками нет ни одного жителя Азимунция. Аттила с своей стороны был удовлетворен и вовлечен в заблуждение их торжественным уверением, что все остальные пленники были лишены жизни и что они постоянно держатся правила немедленно отсылать римлян и дезертиров, обращающихся к ним за покровительством. Эта вызванная человеколюбивою предусмотрительностью ложь может быть предметом или порицания, или одобрения со стороны казуистов, смотря по тому, придерживаются ли они строгих правил св. Августина или более мягких мнений св. Иеронима и св. Златоуста; но всякий военный человек и всякий государственный деятель должен сознаться, что, если бы раса азимунцийских граждан сохранилась и размножилась, варвары перестали бы попирать величие империи.[39] Действительно, было бы странно, если бы Феодосий купил ценою своей чести безопасное и прочное спокойствие или если бы его трусость не вызвала новых оскорблений. К византийскому двору были отправлены одно вслед за другим пять или шесть унизительных для него посольств;[40] уполномоченные Аттилы настаивали на скором и точном исполнении условий последнего договора, требовали поименного списка беглецов и дезертиров, все еще пользовавшихся покровительством империи, и объявляли с притворной скромностью, что, если их государь не получит полного и немедленного удовлетворения, он не будет в состоянии, — даже если бы захотел, — сдерживать раздражение своих воинственных народов. Кроме гордости и личного интереса, заставлявших царя гуннов не прерывать этих переговоров, им также руководило постыдное желание обогатить своих фаворитов за счет врага. Императорская казна истощала свои денежные средства на приобретение дружеской услужливости послов и главных членов их свиты, так как от содержания их донесений зависело сохранение мира. Варварский монарх был польщен тем, что его послы были приняты с большим почетом, с удовольствием взвешивал ценность и великолепие полученных ими подарков, строго требовал исполнения всех обещаний, которые могли доставить им какую-либо выгоду, и заботился о бракосочетании своего секретаря Констанция как о важном государственном деле.[41] Этот искатель приключений был родом из Галлии; его рекомендовал царю гуннов Аэций, и он обещал константинопольским министрам свое содействие с тем условием, чтобы его наградили за это богатой и знатной женой. Дочь комита Сатурнина была выбрана для исполнения лежавшего на ее отечестве обязательства. Ее сопротивление, семейные раздоры и несправедливая конфискация ее состояния охладили любовный пыл корыстолюбивого Констанция; но он потребовал от имени Аттилы другой богатой невесты, и, после разных отговорок и отлагательств византийский двор был вынужден принести этому наглому иноземцу в жертву вдову Армация, которая по своему происхождению, богатству и красоте принадлежала к числу самых знатных римских дам. Аттила потребовал, чтобы в отплату на эти докучливые и взыскательные посольства и к нему были присланы послы; он с недоверчивым высокомерием взвешивал личные достоинства и общественное положение императорских уполномоченных, но снизошел до того, что обещал выехать до Сардики навстречу к таким послам, которые облечены консульским званием. Советники Феодосия отклонили это предложение под тем предлогом, что Сардика находится в печальном положении совершенно разоренного города, и даже позволили себе заметить, что всякий офицер, служащий в императорской армии или при императорском дворе, занимает достаточно высокое положение для того, чтобы вести переговоры с самыми могущественными скифскими вождями. Всеми уважаемый царедворец Максимин, [42] выказавший свои дарования и на гражданской и на военной службе, неохотно принял на себя трудное и даже опасное поручение смягчить гневное настроение царя гуннов. Его друг, историк Приск, [43] воспользовался этим случаем, чтобы ознакомиться с характером варварского героя в мирной домашней жизни; но тайная цель посольства — цель пагубная и преступная — была вверена только переводчику Вигилию. Два последних гуннских посла — знатный уроженец паннонийской провинции Орест и храбрый вождь племени скирров Эдекон — возвращались в то же время из Константинополя в царский лагерь. Их негромкие имена впоследствии приобрели громкую известность благодаря блистательной судьбе и противоположности характеров их сыновей; один из этих слуг Аттилы сделался отцом последнего римского императора, царствовавшего на Западе, а другой — отцом первого варварского короля Италии. Послы, имевшие при себе множество людей и лошадей, сделали первый привал в Сардике, на расстоянии трехсот пятидесяти миль и тринадцати дней пути от Константинополя. Так как уцелевшая часть Сардики находилась внутри пределов империи, то на римлянах лежали обязанности гостеприимства. При помощи жителей провинции они доставили гуннам достаточное число баранов и быков и пригласили их на роскошный или, по меньшей мере, обильный ужин. Но обоюдные предубеждения и нескромность скоро нарушили общее веселье. Величие императора и империи горячо отстаивалось представителями Феодосия, а гунны с такой же горячностью отстаивали превосходства своего победоносного монарха; ссора разгорелась от опрометчивой и неуместной льстивости Вигилия, презрительно отвергнувшего всякие сравнения между простым смертным и божественным Феодосием, и лишь после больших усилий Максимину и Приску удалось обратить разговор на другой предмет и успокоить раздраженных варваров. Когда встали из-за стола, императорский посол поднес Эдекону и Оресту в подарок богатые шелковые одежды и нитки индийского жемчуга, которые они приняли с признательностью. Но Орест не мог воздержаться от того, чтобы не заметить, что с ним не всегда обходились с таким уважением и с таким великодушием, а оскорбительное различие, с которым относились к его гражданской должности и к наследственному рангу его сотоварища, как кажется, сделало Эдекона ненадежным другом, а Ореста непримиримым врагом. После упомянутого угощения послы проехали около ста миль, отделяющих Сардику от Наисса. Этот когда-то цветущий город, бывший родиной великого Константина, был разрушен до основания; его жители частью погибли, частью разбежались, а вид нескольких больных, которым дозволяли жить среди развалин церквей, лишь увеличивал ужас, который внушало это зрелище. Вся страна была усеяна костями убитых, и послы, направлявшиеся к северо-западу, были вынуждены перебраться через горы современной нам Сербии, прежде чем спуститься на плоскую и болотистую местность, оканчивающуюся Дунаем. Гунны были хозяевами великой реки; они совершили переправу на больших лодках, из которых каждая была выдолблена из ствола одного дерева; Феодосиевы уполномоченные благополучно высадились на противоположном берегу, а их варварские спутники тотчас отправились в лагерь Аттилы, устроенный так, что он был приспособлен и к охотничьим забавам, и к требованиям войны. Едва успел Максимин отъехать около двух миль от Дуная, как ему пришлось испытать на себе прихотливую наглость победителя. Ему было строго запрещено раскинуть его палатки в красивой долине из опасения, чтобы он этим не нарушил издали уважения к царскому жилищу. Министры Аттилы настоятельно требовали, чтобы он познакомил их с целью своей поездки и с содержанием инструкций, которые он намеревался сообщить лишь самому царю. Когда Максимин стал в сдержанных выражениях ссылаться на то, что это было бы несогласно с принятыми у всех народов правилами, он с удивлением узнал, что какой-то изменник уже сообщил общественному врагу постановления Тайного Совета, — те секретные постановления, которых, — по словам Приска, — не следовало бы разоблачать даже перед богами. Вследствие его отказа подчиниться таким унизительным требованиям, императорскому послу было приказано немедленно отправиться домой; это приказание было отменено, затем еще раз повторено, и гунны не раз возобновляли эти бесплодные попытки сломить терпеливое упорство Максимина. В конце концов, благодаря посредничеству Онегезиева брата Скотты, дружба которого была приобретена щедрыми подарками, Максимин был допущен в присутствие царя; но вместо того, чтобы получить какой-нибудь решительный ответ, был вынужден предпринять далекое путешествие на север для того, чтобы Аттила мог удовлетворить свою гордость приемом в одном и том же лагере и послов Восточной империи и послов Западной. Его поездкой руководили проводники, которые заставляли его то останавливаться, то ускорять свое движение вперед, то уклоняться в сторону от прямой дороги, сообразно с тем, как это было угодно царю. Римляне полагали, что, когда они проезжали через равнины Венгрии, им приходилось переправляться через несколько судоходных рек или в лодках, или на шлюпках, которые переносились на руках; но есть основание подозревать, что извилистое течение Тиссы или Тибиска встречалось ими несколько раз под различными названиями. Из соседних деревень им постоянно доставлялись обильные запасы провианта — мед вместо вина, пшено вместо хлеба и какой-то напиток, который назывался camus и, по словам Приска, выкуривался из ячменя.[44] Такая пища, вероятно, казалась грубой и невкусной тем, кто привык к столичной роскоши; но среди этих временных лишений послы находили утешение в любезности и гостеприимстве тех самых варваров, которые были так страшны и беспощадны на войне. Они расположились лагерем на краю обширного болота. Сильная буря с вихрем и дождем, с громом и молнией опрокинула их палатки, залила их багаж и домашнюю утварь и рассеяла их свиту, которая бродила среди ночного мрака, сбившись с дороги и опасаясь какой-нибудь беды, пока ее жалобные крики не были услышаны жителями соседней деревни, принадлежавшей вдове Бледы. Услужливые поселяне осветили им путь и зажгли костер, около которого они могли согреться; не только нужды, но все малейшие желания римлян были предупредительно удовлетворены, и их, как кажется, смутила странная любезность вдовы Бледы, приславшей им если не в подарок, то, по меньшей мере, для временного пользования достаточное число красивых и услужливых девушек. Следующий день послы употребили на отдых; они собрали и высушили свои багажи, освежили силы прислуги и лошадей, но вечером, перед выступлением в дальнейший путь, выразили щедрой владелице селения свою признательность тем, что прислали ей в подарок серебряные чаши, выкрашенную в красный цвет шерсть, сухие фрукты и индийский перец. Вскоре после этого приключения они догнали свиту Аттилы, с которым не имели никаких сообщений в течение почти шести дней, и затем стали медленно подвигаться к столице такой империи, на которой не встречалось ни одного города на протяжении нескольких тысяч миль. Из неясных и сбивчивых географических сведений, доставленных нам Приском, можно заключить, что эта столица находилась между Дунаем, Тиссой и Карпатскими горами в равнинах Верхней Венгрии и, по всему вероятию, неподалеку от Язберина, Агрии или Токая.[45] В своем первоначальном виде это, вероятно, было не что иное, как случайно раскинутый лагерь, который, вследствие продолжительного и частого пребывания Аттилы, мало-помалу разросся в большое селение для помещения его двора, состоявших при его особе войск и пестрой толпы частью праздных, частью деятельных рабов и прислужников.[46] Там не было ни одного каменного здания, кроме построенных Онегезием бань, для которых были доставлены материалы из Паннонии; а так как в окрестностях не было крупного строевого леса, то следует полагать, что здания, служившие жилищами для низшего люда, строились из соломы, глины или хвороста. Деревянные жилища более знатных гуннов были построены и убраны с грубым великолепием, смотря по рангу, состоянию или вкусу владельцев. Они, как кажется, были расположены в некотором порядке и с симметрией, и занимаемое ими место считалось тем более почетным, чем ближе оно было к жилищу монарха. Дворец Аттилы, превосходивший своими размерами все другие здания, был весь построен из дерева и покрывал большое пространство. Внешней оградой служила высокая стена или забор, сделанный из обтесанных четырехугольных бревен и пересекавшийся высокими башнями, предназначенными не столько для обороны, сколько для украшения. Внутри этой стены, как кажется, опоясывавшей скат холма, было множество различных деревянных зданий, приспособленных к царским нуждам. Каждая из многочисленных жен Аттилы имела отдельный дом, и вместо того, чтобы томиться в суровом затворничестве, которому азиаты подвергают своих жен из ревности, они любезно принимали римских послов в своем обществе, приглашали их на обеды и даже дарили их невинными поцелуями. Когда Максимин был принят главной царицей Черкой для поднесения ей подарков, он восхищался странной архитектурой ее дома, вышиною круглых колонн, размерами и красотою украшений из резного, точеного или полированного дерева, и его внимательные взоры были способны подметить некоторый вкус в убранстве и некоторую правильность в размерах. Пройдя мимо стоявшей у дверей стражи, посланники вступили во внутренние апартаменты Черки. Жена Аттилы приняла их сидя или, верней, лежа на мягкой софе; пол был покрыт коврами; прислуга стояла вокруг царицы, а состоявшие при ней девушки сидели на полу, занимаясь различными вышиваньями, которые служили украшением для одеяний варварских воинов. Гунны из честолюбия выставляли на вид те богатства, которые были плодом или доказательством их побед: на сбруе их лошадей, на их мечах и даже на их обуви были украшения из золота и драгоценных каменьев, а на их столах были расставлены тарелки, стаканы и сосуды, сделанные греческими мастерами из золота и серебра. Один монарх из гордости придерживался простоты своих скифских предков.[47] И одежда Аттилы, и его оружие, и сбруя его коня были просты, без всяких украшений и одного цвета. За царским столом напитки и кушанья подавались в деревянных чашах и на деревянных блюдах; мясо было его единственной пищей, и роскошь завоевателя севера никогда не доходила до употребления хлеба. Когда Аттила в первый раз давал римским послам аудиенцию на берегах Дуная, его палатка была наполнена многочисленной стражей. Сам монарх сидел на деревянном стуле. Его суровый вид, гневные жесты и звучавшее в голосе раздражение поразили мужественного Максимина удивлением; но Вигилий имел более оснований дрожать от страха, когда услышал из уст царя угрозу, что, если бы Аттила не уважал международных законов, он распял бы на кресте вероломного переводчика и оставил бы его труп на съедение ястребам. Варварский монарх соблаговолил предъявить тщательно соетавленный список, которым доказывалась наглая ложь Вигилия, утверждавшего, что нельзя было отыскать более семнадцати дезертиров. Но он высокомерно заявил, что опасался лишь одного унижения — необходимости вступать в борьбу с беглыми рабами, так как презирал их бессильные старания защищать вверенные их оружию Феодосиевы провинции. «Разве на обширном пространстве Римской империи, — присовокупил Аттила, — найдется такая крепость или такой город, который мог бы положиться на свою безопасность и считать себя неприступным в том случае, если бы я захотел стереть его с лица земли?» Впрочем, он отпустил переводчика, который отправился обратно в Константинополь с решительным от имени Аттилы требованием возвратить всех беглецов и прислать более блестящее посольство. Гнев Аттилы мало-помалу стих, а домашнее счастье, которое он вкусил благодаря отпразднованному на пути бракосочетанию с дочерью Эслама, вероятно, смягчило природную свирепость его характера. Въезд Аттилы в его царскую деревню ознаменовался очень оригинальной церемонией. Многочисленная толпа женщин вышла навстречу к своему герою и царю. Они шли впереди него длинными и правильными рядами; промежутки между этими рядами были прикрыты покрывалами из тонкого полотна, которые поддерживались с обеих сторон поднятыми кверху руками женщин и составляли нечто вроде балдахина над хором молодых девушек, распевавших гимны и стихотворения на скифском языке. Жена царского фаворита Онегезия, в сопровождении своей женской прислуги, приветствовала Аттилу у дверей своего дома в то время, как он направлялся ко дворцу, и, по местному обычаю, выразила ему почтительную преданность тем, что предложила ему отведать приготовленных для его приема вина и мяса. Лишь только монарх милостиво принял ее гостеприимное предложение, его слуги подняли небольшой серебряный столик на одну вышину с его лошадью; Аттила поднес ко рту стакан с вином, еще раз поклонился жене Онегезия и поехал далее. Во время своего пребывания в столице империи он не тратил своего времени на праздное затворничество в серале; напротив того, царь гуннов был в состоянии поддерживать свое достоинство, не скрывая свою особу от глаз публики. Он часто созывал своих приближенных на совещании и давал аудиенции послам, а его подданные могли обращаться к его суду, который он совершал в определенное время перед главным входом в свой деревянный дворец. Римские послы, и восточные и западные, были два раза приглашены на банкеты, на которых Аттила угощал скифских вождей и вельмож. Максимин и его сотоварищи были остановлены на пороге, пока не совершили благоговейного возлияния вина за здоровье и благополучие царя гуннов, и после этой церемонии были отведены на свои места в обширной зале. Царский стол и царское ложе, покрытые коврами и тонким холстом, были поставлены в середине залы на возвышении в несколько ступенек; один из его сыновей и один из его дядей или, может быть, один из его любимых вождей разделяли с Аттилой его простой обед. Два ряда маленьких столиков, за каждым из которых могли поместиться трое или четверо гостей, были в порядке расставлены по обеим сторонам; правая сторона считалась самой почетной, но римляне откровенно сознавались, что их посадили по левую сторону и что какой-то неизвестный вождь, по имени Верик, который, по всему вероятию, был родом гот, имел первенство над представителями Феодосия и Валентиниана. Варварский монарх принял от своего виночерпия кубок с вином и провозгласил тост за самого знатного из гостей, который встал со своего места и выразил таким же способом свои верноподданнические и почтительные пожелания. Такая же церемония была исполнена в честь каждого из гостей или, по меньшей мере, в честь самых знатных между ними, и на это, должно быть, потребовалось много времени, так как все это повторялось три раза при каждой перемене кушаний. Но вино оставалось на столе после того, как были унесены мясные блюда, и гунны удовлетворяли свою страсть к спиртным напиткам долго после того, как воздержные и скромные послы двух империй покинули это ночное пиршество. Однако до своего ухода они имели случай видеть, чем развлекаются гунны на своих пирушках. Два скифа подошли к ложу Аттилы и стали декламировать стихи, которые они сочинили для прославления его храбрости и его побед. В зале царствовало глубокое молчание; внимание гостей было поглощено вокальной гармонией, которая освежала и увековечивала в их памяти воспоминание об их собственных подвигах; воинственный пыл блестел в глазах воинов, горевших нетерпением сразиться, а слезы стариков выражали их благородное отчаяние, что они уже не могут участвовать ни в опасностях, ни в славе сражений.[48] За развлечениями, которые можно было считать школой воинских доблестей, следовал фарс, унизительный для человеческого достоинства. Один мавританский и один скифский буфоны поочередно смешили грубых зрителей своими уродливыми лицами, странной одеждой, забавным кривляньем, нелепой болтовней и непонятным смешиванием языков латинского, готского и гуннского. Вся зала оглашалась громкими и неудержимыми взрывами хохота. Среди этого гвалта лицо одного Аттилы неизменно сохраняло свое серьезное выражение, пока не вошел в комнату младший из его сыновей, по имени Ирнак; он обнял юношу с отцовской нежностью, ласково потрепал его по щеке и обнаружил свою пристрастную к нему привязанность, основанную на уверении прорицателей, что Ирнак будет опорой и его семейства и его империи. Через два дня после того послы получили вторичное приглашение и на этот раз имели основание восхвалять не только гостеприимство, но и вежливость Аттилы. Царь гуннов вступил в продолжительный и интимный разговор с Максими-ном; но его любезности перемешивались грубыми выражениями и высокомерными упреками, и он с неприличным усердием поддерживал из личных расчетов притязания своего секретаря Констанция. «Император, — говорил Аттила, — давно уже обещал ему богатую жену; Констанций не должен быть обманут в своих ожиданиях, а римский император не должен никому давать права назвать его лгуном». На третий день послов отпустили; вследствие их настоятельных просьб нескольким пленникам была дана свобода за умеренный выкуп, и, помимо царских подарков, им было позволено принять от каждого из скифских вельмож почетный и полезный подарок — коня. Максимин возвратился в Константинополь той же дорогой, по которой приехал, и хотя между ним и новым послом Аттилы Бериком произошла случайная размолвка, он ласкал себя надеждой, что его тяжелая поездка упрочила мир и союз между двумя нациями.[49] Но римский посол ничего не знал о коварном замысле, который скрывался под личиной официальных переговоров. Удивление и удовольствие, которые испытал Эдекон при виде великолепия Константинополя, дали переводчику Вигилию смелость устроить для него тайное свидание с евнухом Хризафием, [50] который управлял и императором и империей. После предварительного обмена мыслей и взаимного клятвенного обещания хранить разговор в тайне, евнух, не почерпнувший высоких понятий об обязанностях министра ни из своего собственного сердца, ни из опыта, решился заговорить об умерщвлении Аттилы как о такой важной услуге, за которую Эдекон был бы награжден в значительном размере теми богатствами и роскошью, которыми он так восхищался. Посол гуннов выслушал это соблазнительное предложение и с притворным усердием заявил и о своей способности и о своей готовности совершить это злодеяние; об этом замысле было сообщено министру двора, и благочестивый Феодосий дал свое согласие на умерщвление его непобедимого врага. Но притворство или раскаяние Эдекона, расстроило все дело, и хотя он, быть может, преувеличивал свое отвращение к изменническому предприятию, которое сначала, по-видимому, одобрял, он очень ловко поставил себе в заслугу скорое и добровольное сознание своей вины. Если мы теперь вникнем во все подробности, относящиеся к посольству Максимина и к поведению Аттилы, мы должны будем похвалить варвара, который уважал законы гостеприимства и великодушно принял и отпустил представителя такого монарха, который готовил покушение на его жизнь. Но опрометчивость Вигилия покажется еще более удивительной, когда мы скажем, что, несмотря на сознание своей виновности и угрожавшей ему опасности, он возвратился в царский лагерь в сопровождении своего сына и привез с собою набитый золотом кошелек, который был дан ему любимым евнухом для того, чтобы удовлетворить требования Эдекона и подкупить телохранителей. Переводчик был тотчас схвачен и приведен перед трибунал Аттилы; там он отстаивал свою невинность с необыкновенной твердостью до тех пор, пока угроза подвергнуть его сына смертной казни не заставила его чистосердечно сознаться в его преступном замысле. Жадный царь гуннов принял под видом выкупа или конфискации двести фунтов золота за помилование изменника, к которому он относился с таким презрением, что даже не счел нужным его казнить. Он направил свое основательное негодование на более знатного виновного. Его послы Эслав и Орест были немедленно отправлены в Константинополь с положительными инструкциями, которые было более безопасно исполнить, чем нарушить. Они смело явились к императору с роковым кошельком, висевшим на шее Ореста, который обратился к стоявшему подле императорского трона евнуху Хризафию с вопросом, узнает ли он это доказательство своего преступного намерения. Но обязанность сделать выговор самому императору была возложена на более высокого по своему рангу Эслава, который обратился к Феодосию со следующими словами: «Феодосий — сын знатного и почтенного отца; Аттила также знатного происхождения и умел поддержать своим поведением достоинство, унаследованное от его отца Мундцука. Но Феодосий унизил достоинство своих предков и, согласившись на уплату дани, низвел самого себя до положения раба. Поэтому он должен бы был уважать человека, поставленного выше его и фортуной и личными достоинствами, а не составлять, как какой-нибудь презренный раб, заговоры против жизни своего повелителя». Сын Аркадия, слух которого привык только к голосу лести, с удивлением выслушал суровый голос истины; он покраснел от стыда, задрожал от страха и не осмелился решительно отказать в казни Хриза-фия, которой настоятельно требовали Эслав и Орест согласно с данными им инструкциями. Торжественное посольство, снабженное всеми нужными полномочиями и великолепными подарками, было торопливо отправлено к Аттиле для того, чтобы смягчить его гнев, а гордость царя гуннов была польщена выбором двух министров консульского и патрицианского ранга, Номия и Анатолия, из которых один был главным казначеем, а другой главным начальником восточных армий. Он соблаговолил выехать навстречу к этим послам к берегу реки Дренко, и хотя сначала держал себя сурово и высокомерно, но его раздражение мало-помалу стихло благодаря их красноречию и щедрости. Он согласился простить императора, евнуха и переводчика, дал клятвенное обещание исполнять мирные условия, отпустил на волю множество пленников, оставил беглецов и дезертиров на произвол судьбы и отказался от лежавшей на юге от Дуная обширной территории, которая уже была совершенно опустошена гуннами и покинута жителями. Но этот договор был куплен такими денежными пожертвованиями, которых было бы достаточно для ведения энергичной и успешной войны, и подданные Феодосия были обложены за спасение жизни недостойного фаворита обременительными налогами, которые уплачивались бы ими более охотно за его казнь.[51] Император Феодосий недолго пережил самое позорное происшествие его бесславной жизни. В то время как он ездил верхом или охотился в окрестностях Константинополя, лошадь сбросила его в реку Лик; он повредил при падении спинной хребет и через несколько дней после того умер, на пятидесятом году жизни и на сорок третьем году своего царствования.[52] Его сестра Пульхерия, подчинявшаяся и в делах гражданского и в делах церковного управления пагубному влиянию евнухов, была единодушно провозглашена восточной императрицей, и римляне в первый раз подчинились владычеству женщины. Тотчас после своего вступления на престол Пульхерия удовлетворила и свое собственное и публичное негодование актом справедливости. Евнух Хризафий был казнен перед городскими воротами без всякого судебного разбирательства, а накопленные этим жадным фаворитом громадные богатства послужили лишь к тому, что ускорили и оправдали его казнь.[53] Среди радостных приветствий духовенства и народа императрица не позабыла, какие существуют в обществе предубеждения против лиц ее пола, и благоразумно решилась предупредить общий ропот выбором такого товарища, который всегда уважал бы более высокий ранг своей супруги и ее девственное целомудрие. Ее выбор пал на сенатора Маркиана, которому было около шестидесяти лет, и этот номинальный супруг Пульхерии был торжественно облечен в императорскую порфиру. Усердие, с которым Маркиан поддерживал православные верования в том виде, как они были установлены Халкидонским собором, уже само по себе должно было вызвать со стороны католиков признательность и одобрение. Но поведение Маркиана и в частной жизни и впоследствии в императорском звании дает право думать, что он был способен поддержать и укрепить империю, почти совершенно развалившуюся от слабодушия двух царствовавших один вслед за другим наследственных монархов. Он родился во Фракии и посвятил себя военной профессии; но в своей молодости Маркиан много терпел нужды и огорчений, так как все его денежные средства состояли, когда он в первый раз прибыл в Константинополь, из двухсот золотых монет, которые он занял у одного приятеля. Он провел девятнадцать лет на домашней и военной службе при Аспаре и его сын Ардабурий, сопровождал этих даровитых полководцев в войнах персидской и африканской и благодаря их влиянию получил почетное звание трибуна и сенатора. Его мягкий характер и полезные дарования, не возбуждая зависти в его покровителях, доставили ему их уважение и дружеское расположение; он видел и, быть может, испытал на самом себе злоупотребления продажной и притеснительной администрации, и его собственный пример придавал вес и силу тем законам, которые он издал для исправления нравов.[54]
[55] Достоверные материалы для истории Аттилы можно найти у Иордана (De Rebus Geticis, гл. 34-50, стр. 660—688, изд. Грот.) и у Приска (Excerpta de Legationibus, стр. 33-76, Париж, 1648). Я не читал ни жизнеописания Аттилы, написанного в двенадцатом столетии Ювенком-Целием-Каланом-Далматином, ни того, которое было написано в шестнадцатом столетии Николаем Олаусом, архиепископом Грана. См. «Историю Германцев» Маску, JX, 23, и Osservazioni Litteraie Маффеи том 1, стр. 88, 89. Все, что прибавили к этим данным новейшие венгры, отзывается вымыслом, и они, как кажется^не отличались большим искусством в сочинении выдумок. Они полагают, что когда Аттила вторгся в Галлию и Италию и взял множество женщин в жены и пр., ему было сто двадцать лет. The wrocz, Chron. ч. 1, гл. 22, in Script. Hungar., том 1, стр. 76. [56] В Венгрии поселялись одна вслед за другой три скифских колонии: 1. Аттиловы гунны. 2. Арабы в шестом столетии и 3. Турки, или мадьяры, A. D. 889, — эти непосредственные и настоящие предки современных венгров, связь которых с двумя первыми народами чрезвычайно слаба и отдаленна. Prodromus и Notitia Матвея Белия, как кажется, содержат богатый запас сведений о древней и новой Венгрии. Я видел извлечения из этих сочинений в Bibliotheque Ancienne et Moderne, том XXII, стр. 1-51 и в Bibliotheque Raisonnee, том XVI, стр. 127—175. [57] Сократ, кн. 7, гл. 43. Феодорит, кн. 5, гл. 36. Тильемон, всегда полагающийся на авторитет церковных писателей, упорно настаивает на том (Hist, des Emp., том VI, стр. 136—607), что здесь идет речь о других войнах и других личностях. [58] См. Приска, стр. 74, 48 и Hist, des Peuples de IEurope, том VII, гл. 12-15. [59] Приск, стр. 39. Венгры нашего времени ведут его происхождение, в тридцать пятом колене, от Ноева сына Хама; однако им неизвестно даже имя его отца (De Guignes, Hist, des Huns, том II, стр. 297). [60] Сравн. Иордана (гл. 35, стр. 661) с Hist. Natureiie Бюффона, том III, стр. 380. Первый из них основательно заметил: «originis suae signa restituens». Описание характера и наружности Аттилы, вероятно, заимствованы от Кассиодора. (Кассиодор, без всякого сомнения, заимствовал свой рассказ от Приска, который сопровождал посла, ездившего из Константинополя для переговоров с Аттилой. Так как Приск имел случай делать личные наблюдения, то его история имеет особую цену, и весьма жаль, что значительная ее часть утрачена. См. по поводу этого предмета Geschichte der Deutschen Шмидта, ч. 1, стр. 171, — Издат.) [61] Abulpharag. Dynast, vers. Pocock., стр. 281, «Генеалогическая История Татар» Абульгази Бахадур Хана, ч. 3, гл. 15; ч. 4, гл. 3. Vie de Gengiscan par Petit de la Groix; кн. 1, гл. 1,6. В донесениях миссионеров, посещавших Татарию в тринадцатом столетии (см. седьмую часть Histoire des Voyages), описаны языки и мнения этого народа; Чингис называется Сыном Божиим и пр. [62] «Nec templum apud eos visitur, aut delubrum, ne tugurium quidem culmo tectum cerni usquam potest; sed giadius barbarico ritu humi figitur nudus, eumque ut Mart em regionum quas circumcircant praesulem verecundius colunt». Аммиан Марцеллин, XXXI, 2 и ученые примечания Линденброгия и Валуа. [63] Приск рассказывает эту замечательную историю и в своем собственном тексте (стр. 65) и в цитате, приводимой Иорданом (гл. 35, стр. 662). Он мог бы объяснить нам традицию или вымесел касательно этого знаменитого меча и мог бы познакомить нас с именем и с атрибутами скифского бога, которого он превратил в Марса греков и римлян. [64] Геродот, кн. 4, гл. 62. В видах бережливости я придерживался самой умеренной мерки. Когда они приступали к человеческим жертвоприношениям, они отрезывали плечо и руку у несчастной жертвы, затем вскидывали ее на воздух и из того, как она падала на кучу хвороста, извлекали разные предсказания и предзнаменования. [65] Приск, стр. 55. Даже более цивилизованному герою, — самому Августу очень нравилось, когда те, на кого он устремлял свои взоры, были, по-видимому, неспособны выдержать их божественного блеска. Светон. in August. Гл. 79. [66] Граф де-Бюа (Hist, des Peuples de IEurope, том VII, стр. 428, 429) старается оправдать Аттилу в убийстве брата и почти готов отвергнуть единогласное свидетельство Иордана и современных «Хроник». [67] Fortissimarum gentium dominus, qui inaudita ante se potentia, solus Scythica et Germanica regna possedit. Иордан, гл. 49, стр. 684. Приск, стр. 64, 65. Де-Гинь, благодаря своему знакомству с историей Китая, имел (том II, стр. 295—301) верное понятие о могуществе Аттилы. (По мнению Нибура (Лекции, ч. Ill, стр. 339), это «описание могущества Аттилы составляет один из слабых пунктов Гиббонова рассказа». Варварский вождь бесспорно владычествовал повсюду, где появлялся; но следов постоянного владычества нельзя найти нигде, кроме тех стран, из которых готы были вытеснены гуннами за шестьдесят лет перед тем. Слухи о награбленной в римских провинциях добыче дошли до слуха гуннов и возбудили в них желание получить из этой добычи свою долю. Аттила и постарался собрать для этой цели многочисленные военные силы; он убедил германцев и сарматов соединиться под его начальством, а это и подало повод думать, что он утвердил свое владычество над всеми народами, вступившими с ним в союз для названной цели. Гиббон был введен в заблуждение догадками де-Гиня, неосновательность которых теперь уже доказана. Шмидт (ч. 1, стр. 173) хотя отчасти и преклонялся перед тем же авторитетом, однако сознался, что в истории Аттилы много вымышленного. — Издат.) [68] (Откуда взялись эти жившие на берегах Рейна бургунды? Главные силы бургундов уже задолго перед тем поселились на постоянное жительство в Галлии и владели такой территорией, которая была более чем достаточна для них. В следующей главе мы увидим, что они принимали участие в великой битве между Аэцием и Аттилой. Служившие под начальством Аттилы вожди обошлись жестокосердно с городами, лежавшими на берегах Рейна, и весьма вероятно, что жители этих городов, называвшиеся Burgers, или Burgwohners, были по ошибке приняты за особый народ, носивший такое название. — Издат.) [69] См. Hist, de Huns, том li, стр. 296. Геуги были уверены, что гунны могли по своему произволу вызывать бурю с ветром и дождем. Это явление приписывали действию камня gezi; его магической силе татарские магометане приписывали в четырнадцатом столетии потерю сражения. См. Hist.de Timur-Bec Херефеддина Али, том 1, стр. 82, 83. [70] Иордан, гл. 35, стр. 661; гл. 37, стр. 667. См. Тильемона, Hist, des Empereurs, том VI, стр. 129—138. Корнель описал гордое обхождение Аттилы с подчиненными ему царями, и его трагедия начинается следующими двумя странными стихами: lis ne sont pas venus, nos deux rois! qnon leur die Quils se font trop attendre, et quAttiia sennuie. Два царя, гепидов и остготов, представлены глубокомысленными политиками и нежными любовниками, а все это произведение обнаруживает недостатки поэта, нисколько не знакомя нас с его гением. [71] …alii per Caspia claustra Armeniasque nives, inopino tramite ducti Invadunt Orientis opes; jam pascua fumant Cappadocum, voiucrumque parens Argaeus equorum. Jam rubet aitus Haiys, nec se defendit iniquo Monte Cilix; Syriae tractus vastanturamoeni; Assuetumque choris et laeta plebe canorum Proterit imbeilem sonipes hostilis Orontem. Клавдиан, in Rufin. Кн. 2, стр. 28-35 См. также in Eutrop, кн. 1, стр. 243—251 и энергический рассказ Иеронима, который писал под влиянием своих личных чувств (том I, стр. 26 ad Heliodor.; стр. 220, ad Ocean). Филосторгий (кн. 9, гл. 8) упоминает об этом нашествии. [72] (Декан Мильман обвиняет Гиббона в том, что он по ошибке принял двух вождей гуннов за два «неизвестных города». То место у Приска, на которое ссылается Гиббон, может быть понято двояко: оно может быть понято в том смысле, что «вожди гуннов проникли в Мидии до Базика и Курсика», и может быть понято в том смысле, что «вожди гуннов Базик и Курсик проникли далеко вглубь Мидии». Впрочем, весь этот рассказ носит на себе такой отпечаток, что он недостоин занимать какое-либо место в серьезной истории. Он был передан Приску кем-нибудь, приехавшим из Рима, и, вероятно, был не более как хвастливою ложью, рассказанной на плохо понимаемом диалекте каким-нибудь хвастливым гунном, который желал внушить слушателям высокое понятие о могуществе его нации и с этой целью преувеличил какой-нибудь незначительный хищнический набег. Стихи Клавдиана также не что иное, как разукрашенное поэтом описание какой-нибудь хищнической экспедиции, временно нарушившей спокойствие какой-нибудь местности, а не рассказ о систематически веденном и обширном военном предприятии. — Издат) [73] См. подлиный разговор у Приска, стр. 64. 65. [74] Приск, стр. 331. Написанная им история заключала в себе подробное и изящное описание этой войны (Евагрий, кн. 1, гл. 17), но до нас дошли только извлечения из нее, касающиеся отправки посольств. Впрочем, с содержанием сочинения были знакомы те писатели, от которых мы заимствовали наши неполные сведения, а именно: Иордан, Феофан, комит Марцеллин, Проспер-Тиро и автор Александрийской или Пасхальной Хроники. Де-Бюа (Hist.des Peuples de Г Europe, том VII, гл. 15) расследовал причины, подробности и продолжительность этой войны и полагает, что она окончилась не позже 444 года. [75] Прокопий, de Edificlis, кн. 4, гл. 5. Эти укрепления впоследствии были восстановлены, усилены и расширены императором Юстинианом, но они скоро были разрушены арабами, унаследовавшими могущество и владения гуннов. (Гунны превосходили всех других варваров в искусстве брать укрепления. См. Шмидта, ч. 1, гл. II, стр. 171. — Издат) [76] Septuaginta clvltates, — говорит Проспер Тиро, — depraedatlone vastatae. Выражения дукса Марцеллина еще более энергичны: «Репе totam Europam, invasis excislsque civitatlbus atque castellis, conrasit». (Нибур (ч. Ill, стр. 339) говорит: «Гунны в противоположность готам причиняли страшные опустошения и безжалостно проливали кровь; они были грабители в полном смысле слова». Это служит новым доказательством того, что их целью был грабеж, а не владычество. Аделунг в своем «Митридате» (ч. I, стр. 449) относит их к одному разряду с монголами и калмыками, о которых замечает, что они совершенно опустошали завоеванные страны и никогда не имели в виду поселиться в них на постоянное жительство или утвердить над ними постоянное владычество. — Издат.) [77] Тильемон (Hist.des Empereurs, том VI, стр. 106, 107) обратил большое внимание на это достопамятное землетрясение, которое чувствовалось на большом расстоянии от Константинополя, — как-то в Антиохии и в Александрии, и которое было прославлено всеми церковными писателями. В руках популярного проповедника землетрясение составляет такое орудие, с помощью которого можно достигать удивительных результатов. [78] Он обратил внимание монгольского императора на тот факт, что приобретенные им четыре провинции (Печели, Хантонг, Ханзи и Лиотонг) могут при мягкой системе управления ежегодно доставлять пятьсот тысяч унций серебра, четыреста тысяч мер риса и восемьсот тысяч кусков шелковых материй. Gaubil., Hist, de la Dynastie des Mongous. crp. 58, 59. Елю чу цай (так назывался мандарин) был мудрый и добродетельный министр, спасший свое отечество и цивилизовавший победителей. [79] Можно бы было привести бесчисленное множество примеров; но любознательный читатель может сам отыскать их в «Жизнеописании Чингис-Хана» Пети-де-ла-Круа, в Hlstolre des Mongols и в пятнадцатой книге «Истории гуннов». [80] В Мары было убито миллион триста тысяч человек, в Герате — миллион шестьсот тысяч, в Нишапуре — миллион семьсот сорок семь тысяч. DHerbelot, Bibllotheque Orlentale, стр. 380, 381. (Я придерживаюсь орфографии географических карт Анвилля.) Впрочем, следует полагать, что персы были расположены преувеличивать свои потери, а монголы были расположены преувеличивать свои подвиги. [81] У его раболепного панегириста Херефеддина Али можно найти много отвратительных подробностей. В своем лагере подле Дели Тимур умертвил сто тысяч индийских пленников, улыбавшихся в то время, как в их глазах появилась армия их соотечественников. (Hist.de Timur Вес, том III, стр. 90). Население Исфахана доставило семьдесят тысяч человеческих черепов для возведения нескольких высоких башен (Id., том I, стр. 434). Такую же подать уплатило взбунтовавшееся население Багдада (том Ml, стр. 370), а точная цифра убитых, которой Херефеддин не мог достать от исполнявших эту работу офицеров, определена другим историком (Ахмедом Арабсиада, том II, стр. 175, vers. Manger) в девяносто тысяч голов. [82] Древние писатели Иордан, Приск и др. не были знакомы с этим прозвищем. Новейшие венгры полагают, что оно было дано Аттиле одним галльским пустынником и что Аттила с удовольствием присовокупил его к своим царским титулам. Маску, IX, 23, и Тильемон, Hist.des Empereurs, том VI, стр. 143. [83] Миссионеры, посланные св. Златоустом, обратили в христианство скифов, живших по ту сторону Дуная в палатках и в повозках. Феодорит, кн. 5, гл. 31. Фотий, стр. 1517. И магометане, и несториане, и латинские христиане были уверены, что им удастся привлечь на свою сторону сыновей и внуков Чингиса, относившихся одинаково милостиво к представителям всех этих соперничавших между собой вероисповеданий. [84] Германцы, истребившие легионы Вара, были в особенности недовольны и римскими законами и римскими юристами. Один из варваров вырезал у адвоката язык и, зашив ему рот, с удовольствием заметил, что впредь эта змея уже не будет в состоянии шипеть. Флор, IV, 12. [85] Приск, стр. 95. Гунны, как кажется, предпочитали готский и латинский языки своему собственному, который, вероятно, был грубым и бедным (Аделунг (Митридат, ч. 1, стр. 499) полагает, что первобытный язык гуннов был монгольским или калмыцким диалектом. С тех пор как они перешли в Европу, и в особенности после смерти Аттилы, между ними было введено много перемен, благодаря которым они приобрели некоторое сходство с готами, с которыми находились в постоянных сношениях. Не имея почти никаких собственных законов, они заимствовали законы от своих соседей; родственные с ними племена подчинялись этим законам по мере того, как присоединялись к ним, — пока не основали в десятом столетии Венгерское королевство. Галлам (Европа в Средние Века, II, 147) замечает, что «их система управления была в значительной степени похожа на систему управления готов». Блэквелл также указывает на многие пункты сходства («Северные Древности» Маллэ, в издании Бона, стр. 41, 279, 293 и сл. — Издат.) [86] Филипп де-Комин, в своем превосходном рассказе о последних минутах Людовика XI (Memoires, кн. 6, гл. 12), описывает наглость его доктора, который в течение пяти месяцев получил от этого грозного и жадного тирана, путем вымогательств, пятьдесят четыре тысячи крон и богатое епископство. [87] Приск (стр. 61) превозносит справедливость римских законов, охранявших жизнь раба. «Occidere soient, — говорит Тацит о германцах, — поп discipline et severitate, sed impetu et ira, ut inimicum, nisi quod impune». De Morlbus Germ. Гл. 25. Герулы, которые были подданными Аттилы, пользовались правом жизни и смерти над своими рабами. См. замечательный пример, приводимый во второй книге Агафия. [88] См. содержание этого разговора у Приска, стр. 59-62. [89] Nova iterum Orient! assurgit ruina… quum nulla ab Occidentalibus ferrentur auxilia. Проспер Тиро писал свою хронику на Западе, и его замечание равносильно порицанию. [90] Если верить рассказу или, скорей, сатире Златоуста, продажа находившихся в Византии предметов роскоши должна была доставить очень значительные суммы. В доме каждого зажиточного человека можно было найти полукруглый стол из цельного серебра, который с трудом могли поднять два человека, сосуд из цельного золота весом в сорок фунтов, чаши и блюда из того же металла и пр. [91] Статьи договора, изложенные без достаточной последовательности и ясности, можно найти у Приска (стр. 34-37, 53 и сл.) Комит Марцеллин сообщает два утешительных сведения: во-первых, что сам Аттила просил мира и тех подарков, которых он сначала не хотел принять; и во-вторых, что почти в то же время послы, прибывшие из Индии, подарили императору Феодосию прекрасного и большого ручного тигра. [92] Приск, стр. 35, 36. В числе ста восьмидесяти двух фракийских укреплений или замков, перечисляемых Прокопием (de Edificiis, кн. 4, гл. II, том II, стр. 92, Парижск. изд.), есть один, по имени Esimontou, географическое положение которого не точно указано, неподалеку от Анхиала и Эвксинского моря. И название Азимунция и его стены, быть может, существовали до времен царствования Юстиниана, но потомство его храбрых зачинщиков было тщательно истреблено завистью римских государей. [93] Спор между Иеронимом и св. Августином, старавшимися разными способами согласовать кажущееся разномыслие двух апостолов, св. Петра и св. Павла, имел предметом разрешение важного вопроса (Сочинение Миддлетона, ч. II, стр. 5-10), о котором нередко спорили католические и протестантские богословы и даже юристы и философы всех веков. [94] Монтескье (Considerations sur la Grandeur etc., гл. 19) обрисовал смелыми и резкими штрихами некоторые из самых выдающихся примеров гордости Аттилы и унижения римлян. Он заслуживает похвалы за то, что читал отрывки Приска, к которым относились с крайним пренебрежением. [95] См. Приска, стр. 69, 71, 72 и сл. Я охотно поверил бы тому, что этот искатель приключений впоследствии возбудил подозрение в измене и был распят на кресте по приказанию Аттилы; но Приск (стр. 57) слишком ясно различает два лица, носивших имя Констанция, которых нетрудно смешивать одно с другим вследствие сходных подробностей их жизни. [96] При заключении в 422 году, мирного договора с Персией благоразумный и красноречивый Максимин был помощником Ардабурия (Сократ, кн. 7, гл. 20). Когда Маркиан вступил на престол, Максимин был возведен в звание главного камергера и поименован в публичном эдикте в числе четырех главных государственных сановников (Novell, ad calc. Код. Феодосия, стр. 31). Он исполнял в восточных провинциях гражданские и военные поручения, а дикари Эфиопии, которых он заставил прекратить их набеги, оплакивали его смерть. См. Приска, стр. 40, 41. [97] Приск был родом из Пания во Фракии и своим красноречием приобрел почетное место между софистами своего времени. Его «История Византии», описывавшая события его времени, состояла из семи книг. См. Фабриция Biblloth. Graec. том VI, стр. 235, 236. Несмотря на снисходительные отзывы его критиков, я подозреваю, что Приск был язычник. [98] Сами гунны все еще пренебрегали земледельческими занятиями; они употребляли во зло привилегии победителей, а их трудолюбивые подданные готы, занимавшиеся возделыванием земли, опасались их соседства так же как, опасаются соседства хищных зверей (Приск, стр. 45). Точно таким же образом сарты и таджики добывают пропитание и для самих себя, и для своих ленивых и алчных повелителей — татарских узбеков (см. «Генеалогическую Историю Татар», стр. 423, 455 и сл.). [99] Приск, очевидно, переправился через Дунай и через Тиссу, но не достиг подножия Карпатских гор. Агрия, Токай и Язберин лежат в равнинах, пределы которых не заходят далее этой местности. Де-Бюа (Histoire des Peuples etc., том Vli, стр. 461) стоял за Токай, а ученый венгр Отрокосчи (стр. 180, apud Mascou, IX, 23) предпочитал Язберин, находившийся почти в тридцати шести милях к западу от Бу-ды и Дуная. [100] Царскую деревню Аттилы можно сравнить с городом Каракорум, который был резиденцией преемников Чингиса, и хотя, как кажется, был более постоянной резиденцией, однако не мог бы соперничать с размерами и великолепием города и аббатства Сен-Дени в тринадцатом столетии (см. Рубрук в Histoire Generale des Voyages, том VII стр. 286). В лагере Аурангзеба, в том виде, как он описан у Бернье (том II, стр. 217—235), нравы Скифии соединялись с великолепием и роскошью Индостана. [101] Когда монголы выставили на Тонкатском сейме напоказ награбленную в Азии добычу, трон Чингиса был по-прежнему покрыт тем черным войлочным ковром, на котором он сидел в то время, как его воинственные соотечественники избрали его в предводители. См. Vie de Gengiscan, ч. 4, гл. 9. [102] По словам Плутарха (in Demetrio, том V, стр. 24), скифы имели обыкновение на своих пиршествах пробуждать свое мужество воинственными звуками, которые они извлекали из тетивы своих луков. (Некоторые из этих песен, сохранявшиеся у гуннов путем устной передачи и впоследствии изложенные письменно, вероятно, впоследствии были переведены на готский язык и доставили те материалы, при помощи которых певцы Нибелунгов («Лекции» Нибура, 1. 85) сделали из Аттилы (Etzel) одного из своих героев. Нибур (lb. 3. 317) говорит, что эти поэтические произведения были «по своему происхождению готскими»; но лишь указанным выше путем барды могли узнать о существовании царя гуннов, которого они присоединили к другим героям, не принадлежавшим к одной с ним эпохе. В десятом столетии рассказ о нем вошел в состав написанного на латинском языке поэтического вымысла Валтария (lb. 1, стр. 13 и примеч. издателя). Герберт подробно говорит об этой поэме в своем историческом трактате, приложенном к его сочинению об Аттиле (стр. 540—544), но он уменьшает ее достоинства, замечая, что «в ней, как кажется, нет ни одного слова исторической правды». Он, по-видимому, придерживается того мнения, что «сказочный Артур» был «мистическим названием Аттилы». — Издат.) [103] Можно найти у Приска (стр. 49-70) интересный рассказ об этом посольстве, который не требовал большой наблюдательности и который нельзя проверить никакими побочными свидетельствами. Я не ограничился тем же порядком изложения, а предварительно собрал исторические факты, имевшие менее тесную связь с поездкой римских послов и с возложенным на них поручением. [104] Тильемон очень кстати составил список камергеров, которые управляли один вслед за другим от имени Феодосия. Хризафий был последним и. по единогласному свидетельству историков, самым отвратительным из этих фаворитов (см. Hist, des Empereurs. том VI, стр. 117—119. Mem. Eccles., том XV, стр. 438). Его пристрастная привязанность к его крестному отцу ересиарху побудила притеснять православную партию. [105] В отрывках Приска (стр. 37-39, 54, 70-72) можно найти описание подробностей этого заговора и его важных последствий. Хронология этого историка не отличается точными указаниями времени, но ряд переговоров, происходивших между Аттилой и Восточной империей, должен быть отнесен к трех- или четырехлетнему периоду времени, оканчивающемуся в 450 г. смертью Феодосия. [106] Феодор Чтец (см. Валуа, Hist. Eccles., том III, стр. 563) и «Пасхальная Хроника» упоминают о падении с лошади, но ничего не говорят об ушибе; но так как эта подробность весьма правдоподобна и, по всему вероятию, не была выдумана, то мы можем положиться на свидетельство грека четырнадцатого столетия Никифора Каллиста. [107] Pulcheriae nutu, — говорит комит Марцеллин, — sua cum avaritia interemptus est. Она предоставила евнуха мщению сына, отец которого пострадал по его вине. [108] Прокопий, de Bell. Vanda 1, кн. 1, гл. 4, Евагрий, кн. 2, гл. 1. Феофан, стр. 90, 91. Novel, ad calcem Код. Феод., том. VI, стр. 30. Похвалы, которыми осыпали Маркиана св. Лев и католики, были тщательно переписаны Баронием для поощрения будущих монархов. (Зонара, на которого ссылается Нибур (Лекц. 1. 65), очень подробно излагает (XIII, стр. 45) условия, на которых Пульхерия предложила Маркиану императорское звание и которые он принял. Он царствовал в течение трех лет в качестве ее супруга, а после ее смерти и до конца своей жизни оставался всеми признанным повелителем Востока. Его строгие эдикты против еретиков могут быть приписаны ее влиянию и тревожному положению церкви. Впрочем, он старался понемногу сдерживать честолюбие духовенства. По его совету Халкидонский собор отменил постановление Эфесского собора, низложил свирепого египетского архиепископа Диоскора и восстановил в их прежнем звании Феодорита и других изгнанных епископов. — Издат.)
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
