История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XXXIII

История упадка и разрушения Римской империи — Часть III. Глава XXXIII
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова : Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 3. - 1884. - [2], X, 592, [1] с; dlib.rsl.ru

Глава XXXIII

Смерть Гонория. - Западный император Валентиниан III. - Управление его матери Плацидии. - Аэций и Бонифаций. - Завоевание Африки вандалами.

В течение своего продолжительного и постыдного двадцативосьмилетнего царствования повелитель Запада Гонорий жил в постоянной вражде со своим родным братом, а потом со своим племянником, царствовавшими на Востоке, и в Константинополе смотрели на бедствия Рима с притворным равнодушием и с тайным удовольствием. Странные похождения Плацидии^[1] мало-помалу восстановили и скрепили родственную связь между двумя империями. Дочь великого Феодосия была сначала пленницей, а потом царицей готов; она лишилась нежно ее любившего супруга, была закована в цепи его наглым убийцей, насладилась мщением и, по мирному договору, была выменена на шестьсот тысяч мер пшеницы. После своего возвращения из Испании в Италию, Плацидия подверглась новому притеснению в недрах своего семейства: она не хотела брака, который был условлен без ее согласия, и храбрый Констанций, в награду за то, что одолел тиранов, получил от самого Гонория руку, которую протянула ему против воли вдова Атаульфа. Но ее сопротивление прекратилось с окончанием брачного обряда; она сделалась матерью Гонория и Валентиниана III и присвоила себе абсолютное владычество над умом своего признательного супруга. Храбрый солдат, до тех пор деливший свое время между удовольствиями общественной жизни и военною службой, научился у нее корыстолюбию и честолюбию; он добился титула Августа, и, таким образом, слуга Гонория сделался его соправителем. Смерть Констанция, приключившаяся в седьмом месяце его царствования, вместо того, чтобы уменьшить влияние Плацидии, по-видимому, усилила его, а непристойные фамильярности^[2] ее брата, которые, вероятно, были не более как выражением ребяческой привязанности, были всеми приняты за доказательство кровосмесительной связи. Эта чрезмерная привязанность внезапно перешла в непримиримую вражду вследствие каких-то низких интриг управляющего и кормилицы; ссоры между императором и его сестрой нашли себя отголосок вне стен императорского дворца, и так как солдаты готского происхождения вступались за свою бывшую царицу, то Равенна сделалась театром кровавых и опасных смут, которые прекратились только вслед за вынужденным или добровольным удалением Плацидии и ее детей. Эти царственные изгнанники прибыли в Константинополь вскоре после бракосочетания Феодосия, в то время, как там праздновались одержанные над персами победа. Им оказали радушный и пышный прием, но так как статуи императора Констанция были отвергнуты восточным двором, то его вдове нельзя было дозволить носить титул Августы. Через несколько месяцев после прибытия Плацидии гонец привез известие о смерти Гонория, происшедшей от водянки; но эта важная новость держалась в секрете до тех пор, пока не были отправлены приказания о выступлении значительного отряда войск к морскому побережью Далмации. Константинопольские лавки и дома оставались запертыми в течение целой недели, и по случаю смерти иностранного монарха, которого никто не уважал и о котором никто не жалел, были совершены торжественные обряды, сопровождавшиеся громкими и притворными выражениями общей скорби. В то время как константинопольские министры совещались о том, что делать, вакантным престолом Гонория завладел честолюбивый иноземец. Этого мятежника звали Иоанном; он занимал основанный на доверии пост primiceriusa, или главного секретаря, а история приписывает ему более личных достоинств, чем сколько можно совместить с нарушением самого священного долга. Возгордившись тем, что Италия подчинилась его власти, и рассчитывая на союз с гуннами, Иоанн позволил себе оскорбить достоинство восточного императора отправкой к нему послов; но когда он узнал, что его уполномоченные не были приняты, что их заключили в тюрьму и в конце концов выгнали с заслуженным позором, он приготовился отстаивать свои несправедливые притязания с оружием в руках. В этом случае внук великого Феодосия должен бы был лично стать во главе своей армии; но доктора без труда отклонили юного императора от столь опрометчивого и опасного намерения, и ведение итальянской экспедиции было возложено на Ардабурия и его сына Аспара, уже выказавших свое мужество в войне с персами. Было решено, что Ардабурий отправится с пехотой морем, а Аспар, во главе кавалерии, будет сопровождать Плацидию и ее сына Валентиниана вдоль берега Адриатики. Кавалерия совершила свои переходы с такой быстротой, что напала врасплох на важный город Аквилею и овладела им без всякого сопротивления; но надежды Аспара мгновенно рушились при известии, что буря рассеяла императорский флот и что его отец, имевший при себе только две галеры, взят в плен и отправлен в равеннскую гавань. Но эта с виду неблагоприятная случайность облегчила завоевание Италии. Ардабурий воспользовался или злоупотребил великодушно предоставленной ему личной свободой для того, чтобы пробудить в войсках чувство долга и признательности, и, лишь только заговор достаточно созрел, он послал к Аспару гонцов с приглашением поспешить своим приближением к Равенне. Один пастух, из которого народное легковерие сделало ангела, провел восточную кавалерию по тайной и, как полагали, непроходимой тропинке сквозь болота, окружающие берега реки По; ворота Равенны растворились после непродолжительной борьбы, и беззащитный тиран принужден был положиться на милосердие или, вернее, на жестокосердие победителя. Сначала ему отрезали правую руку, а после того, как он был выставлен верхом на осле на публичное осмеяние, ему отрубили голову в аквилейском цирке. Когда император Феодосий получил известие об этой победе, он прервал скачки и, распевая псалмы, провел своих подданных по городским улицам из ипподрома до собора, в котором провел остальную часть дня, выражая свою признательность в делах благочестия.^[3] В такой монархии, которую, судя по ее разнообразным прецедентам, можно было считать то за избирательную, то за наследственную, то за основанную на вотчинном праве, нельзя было ожидать ясного определения наследственных прав женских и боковых линий, ^[4] и Феодосий мог бы царствовать в качестве единственного законного императора римлян и по праву рождения и по праву завоевания. В первую минуту он, быть может, и прельстился перспективой беспредельного владычества, но его бесстрастный характер мало-помалу преклонился перед требованиями здравой политики. Удовольствовавшись неограниченною властью над Востоком он благоразумно отклонил от себя тяжелую обязанность вести на далеком расстоянии опасную войну с заальпийскими варварами и удерживать в повиновении итальянцев и африканцев, которых отталкивало от Востока непримиримое различие языка и интересов. Вместо того, чтобы внимать голосу честолюбия, Феодосий решился последовать примеру воздержности, преподанному его дедом, и возвести на западный престол своего двоюродного брата Валентиниана. Во время пребывания этого царственного ребенка в Константинополе ему дан был титул Nobilissimus; перед своим отъездом из Фессалоник он был возведен в звание Цезаря, а после завоевания Италии патриций Гелион приветствовал Валентиниана III, по уполномочию Феодосия в присутствии сената, именем Августа и торжественно возложил на него диадему и императорскую порфиру.^[5] Управлявшие римским миром три женщины помолвили сына Плацидии с дочерью Феодосия и Афинаиды Евдокией, и лишь только жених и невеста достигли возмужалости, брак был совершен согласно с данным обещанием. В то же самое время западная Иллирия была отделена от итальянских владений и присоединена к владениям константинопольского монарха, ^[6] быть может, в вознаграждение за военные расходы. Восточный император приобрел полезное для него владычество над богатой приморской провинцией Далмацией и опасное для него господство над Паннонией и Нориком, которые в течение более двадцати лет беспрестанно опустошались смешанными толпами гуннов, остготов, вандалов и баварцев. Феодосий и Валентиниан не переставали исполнять обязательства, наложенные на них и политическим и родственным союзом, но единство римского управления было окончательно уничтожено. В силу принятого обоими правительствами решения, действие всякого нового закона должно было впредь ограничиваться владениями того монарха, который его издал; но этот последний мог, если хотел, сообщить собственноручно им подписанный новый закон на одобрение другого монарха, который со своей стороны мог или принять его, или отвергнуть.^[7] Когда Валентиниану был дан титул Августа, ему было не более шести лет, и его продолжительное малолетство было вверено опекунской заботливости матери, которая сама имела некоторые права на престол. Плацидия завидовала репутации и добродетелям жены и сестры Феодосия, изяществу гения Евдокии, мудрой и удачной политике Пульхерии, но не могла сравняться ни с одной из них. Мать Валентиниана старалась удержать в своих руках такую власть, которою она не была способна пользоваться: ^[8] она царствовала двадцать пять лет именем своего сына, и характер этого недостойного императора мало-помалу оправдал подозрение, что Плацидия расслабила его юность, приучая его к нравственной разнузданности и старательно отвлекая его внимание от всяких благородных и честных занятий. При общем упадке воинственного духа ее армиями командовали два полководца Аэций^[9] и Бонифаций, ^[10] которые достойны названия последних римлян. Их единодушие могло бы поддержать разваливавшуюся империю; их раздоры оказались пагубной и непосредственной причиной утраты Африки. Нашествие Аттилы и его поражение увековечили славу Аэция, и хотя время набросило некоторую тень на подвиги Аэциева соперника Бонифация, о военных дарованиях этого последнего свидетельствуют защита Марселя и освобождение Африки. И на поле битвы, и в частных стычках, и в рукопашных схватках он наводил ужас на варваров; духовенство и в особенности его друг Августин восхваляли его христианское благочестие, когда-то внушившее ему намерение удалиться от света; народ уважал его за незапятнанную честность, а солдаты боялись его неумолимой справедливости, о которой можно составить себе понятие из следующего замечательного случая. Один крестьянин, предъявивший жалобу на преступную связь между его женой и одним готским солдатом, получил приказание явиться на следующий день перед трибуналом Бонифация; старательно разузнав, когда и где происходили свидания между двумя любовниками, комит сел вечером на коня, проехал десять миль, застал виновных врасплох, немедленно казнил солдата смертью и удовлетворил оскорбленного мужа, предъявив ему на следующее утро голову прелюбодея. Дарования Аэция и Бонифация могли бы быть с пользою употреблены против общественных врагов, если бы каждому из них поручали какое-нибудь отдельное командование, а из прошлого опыта Плацидия должна бы была знать, который из них более достоин ее милостей и доверия. В печальную эпоху ее ссылки и ее несчастий один Бонифаций поддерживал ее с непоколебимой преданностью, а африканские войска и сокровища много способствовали подавлению восстания. Это же восстание поддерживалось усердием и деятельностью Азция, который привел от берегов Дуная к границам Италии армию из шестидесяти тысяч гуннов на помощь к узурпатору. Неожиданная смерть Иоанна заставила Азция согласиться на выгодные мирные условия, но и в то время как он считался подданным и слугою Валентиниана, он не прекращал тайной и, быть может, изменнической переписки со своими варварскими союзниками, отступление которых было куплено щедрыми подарками и еще более щедрыми обещаниями. Но Аэций обладал одним достоинством, которое при владычестве женщины имеет особую важность, — он находился рядом: он стал осаждать равеннский двор коварными ухаживаниями, скрыл свои преступные намерения под маской преданности и доброжелательства и в конце концов обманул и свою повелительницу и своего отсутствующего соперника при помощи ловко задуманной интриги, от которой трудно было уберечься слабой женщине и честному человеку. Он втайне убедил^[11] Пладицию отозвать Бонифация из Африки и втайне присоветовал Бонифацию не исполнять императорского приказания; Бонифацию он доказывал, что его отозвание то же, что смертный приговор, а в глазах Плацидии он выставлял неповиновение комита за приготовление к восстанию; когда же легковерный и ничего не подозревавший правитель Африки приступил к вооружениям с целью защитить себя, Аэций стал хвастаться тем, что предвидел восстание, которое было возбуждено его собственным вероломством. Если бы в ту пору правительство постаралось осторожно разведать, какие были мотивы образа действий Бонифация, оно могло бы снова направить его на путь долга и сохранить для государства преданного слугу; но коварный Аэций не переставал обманывать и раздражать, и выведенный из терпения комит принял самое отчаянное решение. Успех, с которым он или уклонился от первых нападений, или отразил их, не мог внушить ему неосновательной уверенности в успехе, так как он очень хорошо понимал, что во главе не привыкших к порядку и дисциплине африканцев не было возможности бороться с хорошо организованными западными армиями, предводимыми таким соперником, военными дарованиями которого нельзя было пренебрегать. После некоторых колебаний, вызванных борьбою с требованиями благоразумия и чувством долга, Бонифаций отправил ко двору или, вернее, в лагерь вандальского короля Гундериха надежного друга с предложениями тесного союза и выгодных мест для постоянного поселения. После удаления готов над Испанией снова утвердилась непрочная власть Гонория, за исключением одной Галлицийской провинции, где свевы и вандалы укрепились в своих лагерях и жили в постоянной взаимной вражде. Вандалы одержали верх, а их противники были осаждены посреди Нервазийских холмов, между Леоном и Овиедо, до тех пор, пока приближение комита Астерия не заставило победоносных варваров перенести сцену военных действий на равнины Бетики. Быстрые успехи вандалов скоро потребовали более энергического сопротивления, и против них выступил Кастин во главе многочисленной армии, состоявшей из римлян и готов. Разбитый менее многочисленною неприятельскою армией, Кастин с позором бежал в Таррагону, а это достопамятное поражение выдавалось за наказание его опрометчивой самоуверенности, тогда как, по всему вероятию, было ее последствием.^[12] Севилья и Картагена сделались наградой или, скорей, добычей свирепых завоевателей, а найденные ими в картагенской гавани суда легко могли бы перевезти их на острова Майорку и Минорку, где спасшиеся бегством испанцы надеялись найти безопасное убежище для своих семейств и для своих сокровищ. Так как они уже были знакомы по опыту с мореплаванием, а берега Африки, вероятно, манили их к себе, то они приняли предложение комита Бонифация, а смерть Гундериха лишь ускорила исполнение этого смелого предприятия. Вместо государя, не отличавшегося никакими ни умственными, ни телесными превосходствами, они приобрели в лице Гундерихова незаконнорожденного брата, грозного Гейзериха, ^[13] такого монарха, имя которого достойно стоять в истории разрушения Римской империи наряду с именами Алариха и Аттилы. Вандальский король, как рассказывают, был среднего роста и хромал на одну ногу, которая была короче другой вследствие падения с лошади. Его растянутая и сдержанная речь редко обнаруживала замыслы, таившиеся в глубине его души; он не хотел подражать роскоши побежденных, но предавался более суровым страстям — гневу и мстительности. Честолюбие Гейзериха не знало границ и не стеснялось угрызениями совести; при своих воинских дарованиях он умел искусно владеть и тайными орудиями политики для того, чтобы приобретать полезных союзников, или для того, чтобы сеять между своими врагами семена ненависти и вражды. Почти в самую минуту своего отъезда он узнал, что король свевов Германарих стал опустошать ту испанскую территорию, которую он намеревался покинуть. Раздраженный таким оскорблением, Гейзерих отправился в погоню за быстро отступавшими свевами, преследовал их до Мериды, заставил их короля и их армию искать спасения в волнах реки Аны и спокойно возвратился к морскому берегу, чтобы посадить свои победоносные войска на суда. Корабли, на которых вандалы переехали через пролив, имеющий в ширину только двенадцать миль и носящий в наше время название Гибралтарского, были доставлены частью испанцами, горячо желавшими их отъезда, и частью африканским военачальником, обратившимся к ним за помощью.^[14] Наше воображение так давно привыкло преувеличивать многочисленность варварских сонмищ, по-видимому, стремившихся с севера, что многим должна показаться невероятной незначительность тех военных сил, с которыми Гейзерих высадился на берегах Мавритании. Вандалы, в течение двадцати лет проникшие от берегов Эльбы до Атласских гор, соединились под верховною властью своего воинственного короля, и с такою же властью этот король царствовал над аланами, которые на глазах одного и того же поколения переселились из холодной Скифии в жгучий африканский климат. Возбужденные этой смелой экспедицией надежды привлекли под его знамена много готских удальцов, и немало доведенных до отчаянного положения провинциальных жителей попытались поправить свое расстроенное состояние таким же способом, каким оно было разорено. Однако все это разнохарактерное сборище не превышало пятидесяти тысяч человек, и хотя Гейзерих постарался придать ему более грозный внешний вид, назначив восемьдесят хилиархов, или тысячников, обманчивое зачисление в эту армию стариков, детей и рабов едва ли доводило ее численный состав до восьмидесяти тысяч.^[15] Но и собственная ловкость Гейзериха и недовольство африканского населения скоро увеличили силы вандалов, доставив им многочисленных и деятельных союзников. Те части Мавритании, которые граничат с великой степью и с Атлантическим океаном, были населены свирепой породой людей, в которой страх римского оружия скорее усилил, чем смягчил ее природную необузданность. Бродячие мавры, ^[16] мало-помалу осмелившиеся приблизиться к морскому берегу и к лагерю вандалов, вероятно, были поражены страхом и удивлением при виде одеяний, вооружения, воинственной гордости и дисциплины незнакомых им чужестранцев, высадившихся на их берег, а красивый цвет лица голубооких германских воинов представлял странный контраст со смуглым или желтоватым цветом кожи, свойственным всем тем народам, которые живут неподалеку от жаркого пояса. После того как были в некоторой степени устранены первые затруднения, возникавшие из взаимной неспособности понимать друг друга, мавры вступили в союз с врагами Рима, нисколько не заботясь о последствиях такого образа действий, и толпы голых дикарей устремились из лесов и долин Атласских гор для того, чтобы досыта насладиться мщением над теми цивилизованными тиранами, которые несправедливо присвоили себе верховную власть над их родиной.^[17] Гонение донатистов^[18] было не менее благоприятно для замыслов Гейзериха. За семнадцать лет перед тем, как он высадился в Африке, в Карфагене собиралась, по распоряжению местных властей, публичная конференция. Католики пришли к убеждению, что, после приведенных ими неопровержимых аргументов, упорство еретиков должно считаться неизвинительным и лишенным всякого основания, а императора Гонория склонили к изданию самых строгих законов против крамольников, так долго употреблявших во зло его терпение и милосердие. Триста епископов^[19] вместе с несколькими тысячами представителей низшего духовенства были отторгнуты от своих церквей, лишены церковной собственности, сосланы на острова и лишены покровительства законов в случае, если бы осмелились скрываться в африканских провинциях. Их многочисленные конгрегации, как городская, так и сельская, лишились гражданских прав и возможности совершать религиозные обряды. В наказание за участие на еретических сборищах были установлены денежные штрафы, возвышавшиеся с тщательно определенной постепенностью от десяти до двухсот фунтов серебра сообразно с общественным положением и состоянием виновных; если же еретик, пять раз подвергшийся взысканию штрафа, все еще упорствовал в своих заблуждениях, то его наказание предоставлялось впредь произволу императорского двора.^[20] Благодаря этим строгостям, вызвавшим со стороны св. Августина^[21] самое горячее одобрение, множество донатистов примирились с католическою церковью; но те фанатики, которые не переставали оказывать сопротивление, были доведены этими строгостями до исступления и отчаяния; раздираемая распрями страна сделалась театром мятежей и кровопролития; вооруженные отряды Циркумцеллионов изливали свою ярость то на самих себя, то на своих противников, и списки мучеников обеих партий значительно расширились.^[22] Понятно, что при таких обстоятельствах донатисты смотрели на Гейзериха, — который был христианином, но врагом православного вероисповедания, — как на могущественного избавителя, от которого они могли ожидать отмены ненавистных и притеснительных эдиктов римских императоров.^[23] Завоеванию Африки способствовало деятельное усердие или тайное сочувствие внутренней крамолы; поругание церквей и оскорбления духовенства, в которых обвиняли вандалов, могут быть с большим основанием приписаны фанатизму их союзников; таким образом, запятнавший торжество христианства дух религиозной нетерпимости был одною из главных причин утраты самой важной из западных провинций.^[24] И двор и народ были поражены удивлением при странном известии, что доблестный герой, получивший столько наград и оказавший столько услуг, нарушил долг верноподданниче-ства и призвал варваров на разорение вверенной его управлению провинции. Друзья Бонифация, все еще державшиеся того мнения, что его преступный образ действий вызван какими-нибудь честными мотивами, испросили, в отсутствие Аэция, позволения вступить в переговоры с правителем Африки, и с этим важным поручением был отправлен один из высших сановников, по имени Дарий.^[25] На их первом свидании в Карфагене выяснились причины воображаемых взаимных обид, были предъявлены и сличены между собою противоречивые письма Аэция, и подлог был без труда обнаружен. И Плацидия и Бонифаций оплакивали свое пагубное заблуждение, и комит имел достаточно великодушия для того, чтобы положиться на милость своей государыни и рисковать своей головой в случае, если бы она захотела выместить на нем свою досаду. Его раскаяние было пылко и чистосердечно, но он скоро пришел к убеждению, что уже не в его власти восстановить здание, которое он потряс в самом его основании. Карфаген и римские гарнизоны вместе со своим командующим признали над собою верховную власть Валентиниана, но остальная часть Африки все еще была жертвою войны и раздоров, а неумолимый король вандалов, не соглашавшийся ни на какие сделки, решительно отказался выпустить из рук свою добычу. Отряд ветеранов, выступивший в поход под знаменем Бонифация, и собранные на скорую руку провинциальные войска были разбиты со значительными потерями; победоносные варвары стали опустошать ничем не защищенную страну, и единственными городами, по-видимому спасшимися от общей гибели, были Карфаген, Цирта и Гиппон Царский (Hippo Regius). Длинное и узкое африканское побережье было усеяно памятниками римского искусства и великолепия, и степень цивилизации каждого округа можно было с точностью измерять расстоянием, в котором он находился от Карфагена и от Средиземного моря. О плодородии и цивилизации страны нетрудно составить себе самое ясное понятие; она была густо населена; жители не только добывали для самих себя обильные средства пропитания, но ежегодно отправляли за границу такое огромное количество зернового хлеба, и в особенности пшеницы, что Африка основательно считалась житницей и Рима и всего человеческого рода. Но все семь плодородных провинций, лежавшие между Танжером и Триполи, были внезапно залиты потоком вандалов, разрушительная ярость которых, быть может, была преувеличена раздражением местного населения, религиозным рвением и нелепыми декламациями. Война, даже в самой мягкой своей форме, влечет за собою беспрестанное нарушение правил человеколюбия и справедливости, а войны, которые ведутся варварами, всегда отличаются той свирепостью и тем непризнанием никаких законов, которые даже в мирное время беспрестанно нарушают спокойное течение их домашней жизни. Вандалы редко оказывали пощаду тем, кто оказывал им сопротивление, а за смерть своих храбрых соотечественников они мстили разорением городов, под стенами которых те лишились жизни. Не обращая никакого внимания на различия возраста, пола и общественного положения, они совершали над своими пленниками всякие гнусности и пытки, чтобы вынудить от них указание места, где скрыты их сокровища. Суровая политика Гейзериха оправдывала в его глазах частые военные экзекуции; он не всегда умел владеть своими собственными страстями и страстями своих приверженцев, а бедствия, причиненные войной, еще усиливались от разнузданности мавров и от фанатизма донатистов. Тем не менее меня нелегко заставить верить, что вандалы имели обыкновение с корнем вырывать оливковые и другие плодовые деревья в стране, где они намеревались поселиться на постоянное жительство; также не могу я верить тому, что к числу их обыкновенных военных хитростей принадлежало умерщвление значительного числа пленников под стенами осажденных городов с целью заразить воздух и вызвать моровую язву, первыми жертвами которой сделались бы они сами.^[26] Благородная душа комита Бонифация терзалась невыразимою скорбью при виде опустошений, причиною которых был он сам и остановить которые он был не в силах. После потери сражения он удалился в Гиппон Царский, где тотчас был осажден врагом, считавшим его за настоящий оплот Африки. Приморская колония Гиппон, ^[27] находившаяся почти в двухстах милях к западу от Карфагена, получила название Царской благодаря тому, что когда-то служила резиденцией для Нумидийских царей, а ее торговля и многолюдность отчасти сохранились за новейшим городом, известным в Европе под искаженным названием Боны. Среди своих военных трудов и тревожных размышлений комит Бонифаций находил некоторое утешение в назидательных беседах со своим другом св. Августином, ^[28] пока этот епископ, считавшийся светилом и опорой католической церкви, не нашел для себя в спокойной смерти, — случившейся на третьем месяце осады и на семьдесят шестом году его жизни, — спасения от угрожавших его отечеству бедствий. Юность Августина была запятнана пороками и заблуждениями, как он сам чистосердечно в этом сознался; но с той минуты как он обратился на истинный путь и до самой смерти он отличался чистотою и суровостью своих нравов, а самой выдающейся из его добродетелей была пылкая ненависть к еретикам всех наименований — и к манихеям, и к донатистам, и к последователям Пелагия, с которыми он вел непрерывную полемику. Когда город был сожжен вандалами, через несколько месяцев после его смерти, удалось спасти его библиотеку, в которой находились его многотомные произведения; там было найдено двести тридцать два отдельных тома, или трактата, написанных на богословские темы, кроме обширных толкований псалтыря и евангелия и множества посланий и проповедей.^[29] По мнению самых беспристрастных критиков, поверхностная ученость Августина ограничивалась знанием латинского языка, ^[30] а его слог, хотя по временам и оживлявшийся пылким красноречием, большею частью страдает избытком лишенных вкуса риторических прикрас. Но он был одарен умом энергичным, обширным и способным отстаивать то, во что верил; он смело углублялся в мрачные бездны благодати, предопределения, свободной воли и первородного греха, а установленные^[31] им суровые принципы христианства были усвоены латинскою церковью^[32] с общего одобрения и с тайной неохотой. Благодаря искусству Бонифация или, быть может, благодаря невежеству вандалов, осада Гиппона длилась более четырнадцати месяцев; сообщения морем оставались открытыми, а когда вся окрестная страна была истощена безрассудным хищничеством, голод заставил самих осаждающих отказаться от их предприятия. Правительница Запада вполне сознавала и важность обладания Африкой и опасное положение этой провинции. Плацидия обратилась к своему восточному союзнику с просьбой о помощи, и на подкрепление итальянского флота и армии явился Аспар, отплывший из Константинополя со значительными военными силами. Лишь только войска двух империй соединились под предводительством Бонифация, он смело выступил против вандалов, и потеря второго сражения безвозвратно решила судьбу Африки. Он сел на корабль с той торопливостью, которая внушается отчаянием, а жителям Гиппона было дозволено вместе с их семействами и пожитками занять на корабле вакантное место солдат, которые были большею частью или убиты, или взяты в плен вандалами. Бонифаций, нанесший республике своим пагубным легкомыслием неизлечимую рану, не мог войти в равеннский дворец без тревожных опасений, но эти опасения были рассеяны приветливым обхождением Плацидии. Бонифаций с признательностью принял звание патриция и должность главного начальника римских армий, но он не мог не краснеть при виде медалей, на которых его изображали с атрибутами Победы.^[33] Высокомерный и вероломный Аэций был крайне раздражен разоблачением его хитростей, неудовольствием императрицы и милостями, оказанными его сопернику. Он торопливо вернулся из Галлии в Италию со свитой или, верней, с целой армией, состоявшей из преданных ему варваров, и таково было бессилие правительства, что эти два военачальника покончили свою личную ссору кровопролитной битвой. Бонифаций имел успех; но во время сражения его соперник нанес ему копьем смертельную рану, от которой он умер через несколько дней в таком христианском и человеколюбивом душевном настроении, что убеждал свою жену, ожидавшую богатого наследства в Испании, выйти вторично замуж за Аэция. Но Аэций не мог извлечь никакой непосредственной пользы из великодушия своего умирающего врага; Плацидия объявила его бунтовщиком, и хотя он попытался защищать сильные укрепления, воздвигнутые в его наследственных поместьях, он был вынужден удалиться в Паннонию, в лагерь своих верных гуннов. Таким образом, республика лишилась двух самых знаменитых своих полководцев вследствие их взаимной вражды.^[34] Можно было ожидать, что после удаления Бонифация вандалы беспрепятственно и быстро довершат завоевание Африки. Однако со времени очищения императорскими войсками Гиппона до взятия Карфагена прошло восемь лет. В этот промежуток времени, честолюбивый Гейзерих, по-видимому, достигший вершины человеческого благополучия, заключил с западным императором мирный договор, в силу которого отдавал ему в заложники своего сына Хунериха и предоставлял в его владение три мавританские провинции.^[35] Такую умеренность следует приписывать не чувству справедливости, а политике завоевателя. Его трон был окружен внутренними врагами, которые ставили ему в упрек незнатность его происхождения и вступались за законные права его племянников, сыновей Гундериха. Этих племянников он принес в жертву своей личной безопасности и приказал утопить в реке Ампсаге их мать — вдову покойного царя. Но общее неудовольствие проявлялось в опасных и частых заговорах, и воинственный тиран, как полагали, пролил более вандальской крови рукою палача, чем на полях сражений.^[36] Те самые внутренние раздоры, которые способствовали его вторжению в Африку, препятствовали упрочению его власти, а беспрестанные мятежи мавров и германцев, донатистов и католиков грозили неустановившемуся господству завоевателя постоянными опасностями. Чтобы напасть на Карфаген, ему пришлось вывести свои войска из западных провинций; морское побережье подвергалось нападениям со стороны римлян, приходивших и из Испании и из Италии, а находившийся в самом центре Нумидии город Цирта все еще упорно отстаивал свою независимость.^[37] Эти затруднения были мало-помалу преодолены мужеством, настойчивостью и жестокосердием Гейзериха, попеременно прибегавшего для упрочения своего владычества то к хитростям, то к насилию. Он подписал формальный договор в надежде извлечь для себя некоторые выгоды, смотря по обстоятельствам, и из соблюдения его условий, и из их нарушения. Он усыпил бдительность своих врагов уверениями в дружбе, прикрывавшими его враждебные замыслы, и в конце концов Карфаген был застигнут врасплох и взят вандалами через пятьсот восемьдесят пять лет после разрушения этого города и республики Сципионом Младшим.^[38] Из его развалин возник новый город, с титулом колонии, и хотя Карфаген не пользовался такими прерогативами, как Константинополь, не вел такой обширной торговли, как Александрия, и не отличался таким великолепием, как Антиохия, однако он считался за второй город западных провинций, и современники называли его африканским Римом. Эта богатая и великолепная митрополия, ^[39] несмотря на свое зависимое положение, имела внешний вид цветущей республики. В ней сосредоточивались мануфактуры, военные запасы и сокровища шести провинций. Ряд гражданских отличий постепенно восходил от заведования городскими улицами и кварталами до звания высшего сановника, который, под именем проконсула, напоминал своим высоким рангом и значением консулов Древнего Рима. Для образования африканского юношества были учреждены школы и гимназии, а свободные искусства, грамматика, риторика и философия публично преподавались на греческом и латинском языках.^[40] Карфагенские здания отличались и своим однообразием и своим великолепием; в самой середине столицы была разведена тенистая роща; новая гавань, вполне безопасная и обширная, облегчала торговые предприятия местного населения и иностранцев, а великолепные игры в цирке и театре устраивались почти перед глазами варваров. Репутация самих карфагенян не была так блестяща, как репутация их города, а их вкрадчивость и двоедушие все еще навлекали на них обвинения в пуническом вероломстве.^[41] От привычек, свойственных торгашам, и от злоупотребления роскошью их нравы развратились, а их нечестивое презрение к монахам и бесстыдная склонность к противоестественному удовлетворению похоти возбуждали благочестивое негодование в проповеднике того времени Сальвиане.^[42] Вандальский король строго преследовал пороки развратного населения, и древняя, благородная, простодушная свобода Карфагена (эти слова Виктора не лишены выразительности) была низведена Гейзерихом до позорного рабства. После того, как его необузданные солдаты удовлетворили и свою ярость и свою жадность, он ввел более правильную систему хищничества и угнетения. Был обнародован эдикт, которым предписывалось без утайки и немедленно передать вандальским чиновникам все золото, серебро, драгоценные каменья, ценную мебель и платье, а попытка утаить какую-либо часть своей собственности безжалостно наказывалась смертью и пыткой как государственная измена. Земли проконсульской провинции, составлявшие примыкавший к Карфагену округ, были аккуратно измерены и разделены между варварами, а в свою личную собственность завоеватель отвел плодородную территорию Бизацены и смежные части Нумидии и Гетулии.^[43] Весьма естественно, что Гейзерих ненавидел тех, кого он оскорблял; карфагенская знать и сенаторы сделались жертвами его подозрений и озлобления, и арианский тиран осуждал на вечное изгнание всякого, кому честь и религия не дозволяли соглашаться на его унизительные требования. В Риме, Италии и в восточных провинциях появились толпы ссыльных, беглецов и знатных изгнанников, просивших подаяние, а чувствительные послания Феодорита познакомили нас с именами и со злоключениями Целестиана и Марии.^[44] Сирийский епископ оплакивает несчастия знатного и богатого карфагенского сенатора Целестиана, который вместе со своей женой, своим семейством и своей прислугой был доведен до того, что должен был жить на чужбине подаяниями; но епископ превозносит покорность и философское настроение ума этого христианского изгнанника, благодаря которым он мог, несмотря на постигшие его невзгоды, наслаждаться более существенным счастьем, чем то, которое выпадает на долю богачей. История дочери богача Евдемона Марии еще более оригинальна и интересна. Во время разграбления Карфагена она была куплена у вандалов сирийскими купцами, которые впоследствии перепродали ее в качестве рабыни ее соотечественникам. Одна из прежних служанок Марии, проданная тому же лицу и ехавшая на том же корабле, не переставала оказывать уважение своей прежней госпоже, низведенной несчастиями до одного с нею уровня рабыни, и дочь Евдемона получала от ее признательности и преданности те самые домашние услуги, которые когда-то оказывались ей по долгу повиновения. Это обхождение обнаружило знатность происхождения Марии, и, в отсутствие Кирского епископа, гарнизонные солдаты из великодушия выкупили ее из рабства. Щедрость Феодорита доставила ей приличные средства существования, и она провела десять месяцев в обществе церковных диаконис, как вдруг неожиданно узнала, что ее отец спасся от карфагенской резни и получил почетную должность в одной из западных провинций. Благочестивый епископ постарался удовлетворить ее нетерпеливое желание свидеться с отцом: в дошедшем до нас письме к епископу Эги (приморского города Киликии, куда часто приходили с запада корабли во время ежегодной ярмарки) Феодорит рекомендует ему Марию и настоятельно просит его обходиться с нею с тем вниманием, на которое ей дает право ее знатное происхождение, и поручить ее таким надежным купцам, которые сочтут себя достаточно вознагражденными тем, что возвратят огорченному отцу дочь, которую он считает безвозвратно погибшей. Между нелепыми легендами церковной истории я не могу пройти молчанием достопамятную басню о семи спящих отроках, ^[45] воображаемое существование которых совпадает с царствованием Феодосия Младшего и завоеванием Африки вандалами.^[46] В то время как император Деций гнал христиан, семь знатных эфесских юношей укрылись в обширной пещере под соседней горой; желая, чтобы они там погибли, тиран приказал завалить вход в пещеру громадными камнями. Юноши немедленно впали в глубокий сон, чудесным образом не прерывавшийся, без всякого вреда для их жизненных сил, в течение ста восьмидесяти семи лет. По прошествии этого времени рабы Адолия, которому эта гора досталась в собственность по наследству, увезли камни, оказавшиеся нужными для постройки какого-то деревенского здания; тогда солнечный свет проник в пещеру, и семь спящих отроков проснулись. После усыпления, продолжавшегося, как им казалось, лишь несколько часов, они почувствовали голод и решили, что один из них, по имени Ямвлих, тайком проберется в город, чтобы купить хлеба для своих товарищей. Этот юноша (если к нему все еще шло это название) не узнал когда-то так хорошо ему знакомого родного города, а его удивление еще усилилось при виде большого креста, водруженного над главными воротами Эфеса. Его странная одежда и устарелый разговорный язык смутили булочника, которому он подал старинную медаль Деция за ходячую в империи монету; Ямвлиха заподозрили в открытии спрятанного сокровища и отвели к судье. На допросе выяснился тот поразительный факт, что уже прошло около двухсот лет с тех пор, как Ямвлих и его товарищи спаслись от ярости языческого тирана. И епископ Эфесский, и духовенство, и должностные лица, и народ, и, как утверждают, даже сам Феодосий — все поспешили посетить пещеру семи спящих отроков, которые дали всем свое благословение, рассказали свою историю и тотчас вслед затем спокойно испустили дух. Происхождение этой чудесной басни не может быть приписано благочестивому подлогу или легковерию новейших греков, так как достоверные о ней предания можно проследить в течение тех пятидесяти лет, которые непосредственно следовали за этим мнимым чудом. Сирийский епископ Иаков Заругский, родившийся только через два года после смерти Феодосия Младшего, посвятил одну из своих двухсот тридцати проповедей на восхваление эфесских отроков.^[47] В конце шестого столетия их легенда была переведена с сирийского языка на латинский по заказу Григория Турского. На Востоке люди разных вероисповеданий чтят их память с одинаковым благоговением, и их имена упоминаются с почетом в календарях римском, абиссинском и русском.^[48] Их известность даже не ограничилась пределами христианского мира. Мухаммед, вероятно познакомившийся с этой популярной сказкой в то время, как водил своих верблюдов по сирийским ярмаркам, внес ее в Коран в качестве божественного откровения.^[49] История семи спящих отроков была усвоена и разукрашена исповедующими магометанскую религию народами от Бенгалии до Африки, ^[50] и некоторые следы такого же предания были найдены на самых отдаленных окраинах Скандинавии.^[51] Это скоро и повсюду распространившееся верование было отголоском чувств всего человеческого рода и может быть приписано неподдельному достоинству самого вымысла. Мы подвигаемся от юности к старости, не примечая постепенного, но непрерывного изменения в условиях человеческого существования и даже в более широкой сфере опыта, доставляемой изучением истории, воображение приучается соединять между собою самые отдаленные по времени перевороты путем постоянного указания причин и последствий. Но если бы можно было внезапно уничтожить промежуток времени между двумя достопамятными эрами, если бы можно было показать новый мир такому зрителю, который после двухсотлетнего усыпления еще живо помнит, каков был старый мир, — тогда удивление этого зрителя и его размышления могли бы послужить интересным сюжетом для философского романа. Для такой сцены нельзя бы было найти более удобного времени, чем те два столетия, которые отделяли царствование Деция от царствования Феодосия Младшего. В этот период времени центр правительственной власти был перенесен из Рима в новый город, основанный на берегах Фракийского Босфора, а злоупотребление воинственной отвагой уступило место искусственной системе прикрытого этикетом раболепия. Трон гонителя христиан Деция был занят непрерывным рядом христианских и православных монархов, которые стерли с лица земли баснословных богов древности, а народное благочестие того времени спешило ставить на алтарях Дианы и Геркулеса изображения святых и мучеников католической церкви. Единство Римской империи было уничтожено; ее величие было унижено до того, что обратилось в прах, и вышедшие из холодных северных стран толпы неведомых варваров утвердили свое владычество над самыми цветущими провинциями Европы и Африки.

^[52] См. этот том, стр. 469. ^[53] Та syneke kata stoma phitemata — таково выражение Олимпиодора (apud Photlum, стр. 197), который, вероятно, разумел такие же ласки, какие Мухаммед оказывал своей дочери Фатиме. Сам пророк говорит: «Quando subit mini desiderium Paradlsi, osculor earn, et ingero (inguam meam in os ejus». Но такие чувственные наслаждения находили для себя оправдание в чудесах и мистериях, а с этим анекдотом публику познакомил высокопреподобный Мараччи в своем переводе и опровержении Корана, том 1, стр. 32. ^[54] Об этих переворотах в Западной империи можно найти сведения у Олимпиод. apud. Phot., стр. 192, 193, 196, 200; у Созомена, кн. 9, гл. 16; у Сократа, кн. 7, гл. 23, 24; у Филосторгия, кн. 12, гл. 10, 11; и в Диссерт. Годефруа, стр. 486; у Прокопия, de Be!!. Vandal, кн. 1, гл. 3, стр. 182, 183; у Феофана in Chronograph., стр. 72, 73 и в «Хрониках». (Во время своего непродолжительного царствования Иоанн также чеканил медали, на которых он хвастался победами, которых никогда не одерживал, и попирал ногами пленников, которые никогда не попадали в его руки. (Экгель, ч. VIII, стр. 186.) — Издат.) ^[55] См. Гроция de Jure Belli et Pacis, кн. 2, гл. 7. Он старательно, но тщетно пытался составить разумную систему юриспруденции из разнородных и противоположных один другому способов престолонаследования, которые были установлены подлогом или насилием, влиянием времени или случайностью. ^[56] Современные писатели расходятся между собою в мнениях касательно того (см. Муратори, Annall dltalia, том IV, стр. 139), где получил Валентиниан императорскую диадему — в Риме или в Равенне. С моей стороны я готов верить, что было выказано некоторое уважение к сенату. ^[57] Граф де-Бюа (Hist, des Peuples de lEurope, том VII, стр. 292—300) доказал достоверность этой замечательной уступки, выяснил ее мотивы и изложил ее последствия. ^[58] См. первую Новеллу Феодосия, которою он утверждает и обнародует (A. D. 438) Кодекс Феодосия. Лет за сорок перед тем единство законодательства было доказано путем допущенного исключения. Иудеи, которых было очень много в городах Апулии и Калабрии, сослались на один из изданных на Востоке законов, освобождавший их от муниципальных должностей (Код. Феод. кн. 16, тит. 8, зак. 13), и западный император нашел вынужденным отменить особым эдиктом закон, «quam constat meis parti bus esse damnosam». Код. Феод, кн. 11, тит. 1, зак. 158. ^[59] Кассиодор (Variar. кн. 11, epist. 1, стр. 238) сравнил регентство Плацидии с регентством Амаласунты. Он нападает на недостатки Валентиниановой матери и восхваляет достоинства своей повелительницы. В этом случае лесть, по-видимому, говорила языком правды. ^[60] Филосторгий, кн. 12, гл. 12 и Диссерт. Годефруа, стр. 493 и сл. Ренат Фригерид, apud Gregor. Turon. кн. 2, гл. 8 в томе II, стр. 163. Отец Аэция Гауденций был знатный гражданин из скифской провинции и занимал должность главного начальника кавалерии; его мать была богатая и знатная итальянка. Аэций с ранней молодости находился в сношениях с варварами и в качестве воина и в качестве заложника. ^[61] Касательно личности Бонифация см. Олимпиодора apud Phot, стр. 196 и св. Августина apud Tillemont, Memoires Eccles. том XIII. стр. 712—715, 886. Епископ Гиппонский впоследствии оплакивал нравственное падение своего друга, который, дав торжественный обет целомудрия, вторично женился на арианке и которого подозревали в содержании у себя на дому нескольких наложниц. ^[62] Прокопий (de Bell. Vandal., кн. 1, гл. 3, 4, стр. 182—186) описывает коварство Аэция, восстание Бонифация и потерю Африки. Эта подробность, достоверность которой подкрепляется некоторыми побочными свидетельствами (см. Рюинара, Hist. Persecut. Vandal, стр. 420, 421), по-видимому согласна с тем, что прежде делалось и теперь делается при дворах; она сверх того удостоверяется раскаянием Бонифация. ^[63] См. «Хроники» Проспера и Идация. Сальвиан (De Gubernat. Dei, кн. 7, стр. 246, Париж, 1608) приписывает торжество вандалов их необыкновенному благочестию. Они постились, молились и носили впереди армии евангелие, может быть, с целью упрекнуть своих противников в вероломстве и святотатстве. ^[64] «Gizericus (его имя произносилось различно) statu га mediocris et equi casu ciaudicans, animo profundus, sermone rarus, luxuriae contemptor, ira turbidus, habendi cupidus, ad solicitandas gentes providentisslmus, semina contentionum jacere, odia miscere paratus». (Иордан, de Rebus Geticis, гл. 33, стр. 657). Этот портрет нарисован с некоторым искусством и очень похож; он, вероятно, выписан из «Истории готов» Кассиодора. ^[65] См. «Хроники» Идация. Этот епископ был родом испанец и был современником описываемых событий; он относит переезд вандалов в Африку к маю месяцу Авраамова года 2444 (начинающегося в октябре). Это указание времени, совпадающее с A. D. 429, подтверждается другим испанским епископом, Исидором; его основательно предпочитают мнению тех писателей, которые относят это событие к одному из двух предшествовавших годов. См. Critlca Pagi, том II, стр. 205 и сл. ^[66] Сравн. Прокопия (de Bell. Vandal, кн. 1, гл. 5, стр. 190) с Виктором Витенским (de Persecutione Vandal., кн. 1, гл. 1, стр. 3, изд. Рюинара). Идаций утверждает, что Гейзерих очистил Испанию «cum Vandalis omnibus eorumque familiis»; а Поссидий (in Vit. Augustin. Гл. 28, apud Рюинар, стр. 427) описывает его армию «as manus ingens immanium gentium Vandaiorum et Alanorum, commixtam secum habens Goth о rum gentem, aiiarumque diversarum personas». ^[67] Касательно нравов мавров см. Прокопия (de Bell. Vandal, кн. 2, гл. 6, стр. 249); касательно их наружности и сложения см. Бюффона (Histoire Naturelie, том Hi, стр. 430). Прокопий вообще говорит, что мавры присоединились к вандалам перед смертью Валентиниана (de Bell. Vandal., кн. 1, гл. 5, стр. 190), и весьма вероятно, что самостоятельные племена не придерживались какой-либо однообразной политической системы. ^[68] (Прокопий не заслуживает доверия, и мы не должны судить о древних маврах по их теперешним соотечественникам. Во времена владычества римлян северная Африка имела совершенно иной внешний вид, чем в настоящее время. По словам Нибура (Лекции, ч. ill, стр. 310), «было бы ошибочно считать варварским такой народ, у которого был письменный язык, употреблявшийся на всем пространстве от Верхнего Египта до Канарских островов». Поэтому крайне неправдоподобно и даже совершенно невероятно, чтобы после того, как эта страна находилась под римским владычеством в течение пятисот лет, могли присоединиться к вандалам «толпы голых дикарей», о которых говорит Гиббон. В числе союзников вандалов могли находиться грубые поселяне и свирепые донатисты из ереси Циркумцеллионов, но они не могли быть многочисленны. — Издат.) ^[69] См. Тильемона, Memoires Eccles., том XIII, стр. 516—558 и Описания гонений в подлинных документах, помещенных Дипеном в конце Optatusa, стр. 323—515. ^[70] Донатистские епископы присутствовали на карфагенских совещаниях в числе двухсот семидесяти девяти; они утверждали, что всех их было не менее четырехсот. Католических епископов было двести восемьдесят шесть; не явившихся на совещания было сто двадцать; сверх того было шестьдесят четыре вакантных епископских должности. ^[71] Пятый титул шестнадцатой книги Феодосиева Кодекса представляет целый ряд императорских законов, изданных против донатистов с 400 года по 428-й. В том числе самым суровым и всех вернее достигавшим своей цели был пятьдесят четвертый закон, изданный Гонорием A. D. 414. ^[72] Св. Августин изменил свое мнение о том, как следует обходиться с еретиками. Его трогательные изъявления сострадания и снисходительности к манихеям помещены Локком (ч. Ill, стр. 469) в собрании избранных отрывков. Другой философ, знаменитый Бейль (том И, стр. 445—496), опровергал с излишним старанием и остроумием те аргументы, с помощью которых Гиппонский епископ в своих преклонных летах оправдывал гонения донатистов. ^[73] См. Тильемона Mem. Eccles., том XIII, стр. 586—592, 806. Донатисты хвастались тысячами таких добровольных мучеников. Августин утверждает, — и, вероятно, не без основания, — что число этих мучеников очень преувеличено; но он упорно стоит на своем мнении, что лучше, чтобы иные сами себя сжигали в этом мире, чем обрекать всех иа вечные адские мучения. ^[74] По словам св. Августина и Феодорита, донатисты питали сочувствие к тем арианским принципам или, по меньшей мере, к той арианской партии, которую поддерживал Гейзерих. Тильемон, Mem. Eccles., том VI, стр. 68. ^[75] См. Барония, Annal. Eccles. A. D. 428, N 7; A. D. 439, N 35. Хотя этот кардинал был склонен отыскивать причины великих событий скорей на небесах, чем на земле, он заметил эту бросающуюся в глаза связь между вандалами и донатистами. Под владычеством варваров африканские еретики пользовались в неизвестности столетним спокойствием, а по прошествии этих ста лет мы снова усматриваем их следы при свете гонений, которым стали подвергать их императоры. См. Тильемона Mem. Eccles., том VI, стр. 192 и сл. ^[76] В конфиденциальном письме к комиту Бонифацию св. Августин, не пытаясь исследовать причины ссоры, благочестиво убеждает его исполнять обязанности христианина и подданного, немедленно выпутаться из своего опасного и преступного положения и даже обречь себя на безбрачие и на дела покаяния, — если только ему удастся получить на это согласие его жены (Тильемон, Mem. Eccles., том XIII, стр. 890). Епископ находился в дружеских сношениях с Дарием, благодаря усилиям которого состоялось примирение (Id., том XIII, стр. 928). ^[77] Подлинные жалобы на постигшие Африку бедствия можно найти: 1. В письме карфагенского епископа Капреола, написанном в оправдание его неявки на Эфесский собор (ар. Ruinart, стр. 429). 2. В жизнеописании св. Августина, написанном его другом и сотоварищем Поссидием (ар. Ruinart, стр. 427). 3. В истории возбужденного вандалами гонения, написанной Виктором Витенским (кн. 1, гл. 1-3, изд. Рюинара). Последний из этих рассказов, написанный через шестьдесят лет после события, отличается не столько верным описанием фактов, сколько тем, что в нем слышится раздражение самого автора. ^[78] См. Целлария Geograph. Antiq., том II, часть 2, стр. 112. Leo African, in Ramuslo, том 1, лист 70. LAfrique de Marmol, том il, стр. 434—437. Shaws Traveis, стр. 46, 47. Древний Гиппон Царский был окончательно разрушен арабами в седьмом столетии, но из его материалов был построен новый город на расстоянии двух миль от старого, и в шестнадцатом столетии в нем жило до трехсот семей деятельных, но буйных промышленников. Окрестная территория славится своим чистым воздухом, плодородием своей почвы и множеством самых вкусных плодов. ^[79] Жизнь св. Августина, описанная Тильемоном, наполняет целый том в четвертую долю листа (Mem. Eccles., том XIII) и занимает более тысячи страниц, а усердие этого ученого янсениста было в этом случае возбуждено партийною и религиозною преданностью к основателю его секты. ^[80] Таков, по крайней мере, рассказ Виктора Витенского (de Persecut. Vandal, кн. 1, гл. 3), хотя Геннадий, по-видимому, сомневается в том, чтобы кто-либо прочел или даже только собрал все произведения св. Августина. (См. Opera Иеронима, том I стр. 319 in Catalog. Scriptor. Eccles.) Они неоднократно перепечатывались, а Дюпен (Bibliotheque Eccles., том III, стр. 158—257) составил из них пространное и удовлетворительное извлечение в том виде, как они напечатаны в последнем издании бенедиктинцев. Мое личное знакомство с произведениями Гиппонского епископа ограничивается тем, что я прочел его «Исповедь» и сочинение «О Граде Божием». ^[81] В своей ранней молодости (Испов. 1. 14) св. Августин пренебрегал изучением греческого языка, к которому не питал расположения, и откровенно признавался, что читал произведения платоников в латинском переводе (Испов. 7. 9). Некоторые из новейших критиков полагали, что по незнанию греческого языка он не был способен истолковывать Священное Писание, а Цицерон и Квинтилиан потребовали бы от профессора риторики знания этого языка. (Августин принадлежал к числу тех немногих писателей, которые в его время поддерживали первоначальную связь христианства с греческой философией. Неандр говорит (Ист. Христ., ч. Ill, стр. 144): «Религиозный идеализм неоплатоников представлял ступень, сближавшую многих с христианскими идеями, как это видно на примерах Синезия и Августина». Он касается того же предмета на стр. 146 и 501. Все, что было сказано в прежних подстрочных примечаниях о содействии, оказанном первобытному христианству философией, здесь снова вполне подтверждается, а Августин был едва ли не последний писатель, на котором оправдалась эта истина. — Издат.) ^[82] Со времен св. Павла до времен св. Августина эти вопросы редко возбуждались. Я узнал, что греческие отцы церкви придерживались мнений полупелагиан и что православие св. Августина было почерпнуто из школы манихеев. ^[83] Римская церковь причислила Августина к лику святых, а Кальвина признала нечестивцем. Но так как действительное различие между ними не может быть усмотрено даже при помощи богословского микроскопа, то молинисты не в состоянии отвергать авторитет святого, а янсенисты опозорены своим сходством с еретиком. Между тем голландские протестанты держатся в стороне и подсмеиваются над замешательством спорщиков. (См. интересный обзор этой полемики, написанный Ле-Клерком, Bibliotheque Universelle, том XIV, стр. 144—398.) Может быть, еще более самостоятельный мыслитель стал бы в свою очередь смеяться над комментариями голландских протестантов к Посланию к римлянам. (Между двумя великими поборниками христианства было одно важное различие, благодаря которому один из них был признан святым, а другой был отвергнут церковью. Августин проповедовал непогрешимость церкви в самом широком смысле этого слова. См. его сочинение De Utilitate Credendi, отд. 35 и Неандера Ист. Христ., ч. Ill, стр. 238. За это доброе дело он был причислен к лику святых. А Кальвин отвергал всемогущество церковной иерархии, и потому его сожгли бы так же, как он сжег Сервета, если бы он попался в ее руки. — Издат) ^[84] Ducange, Fav. Byzant., стр. 67. На одной стороне была изображена голова Валентиниана, а на оборотной стороне был изображен Бонифаций с бичом в руке и с пальмовою ветвью в другой; он стоит на триумфальной колеснице, которую везут на иных медалях четыре лошади, а на других четыре оленя: какая печальная эмблема! Не знаю, найдется ли другой пример того, чтобы на оборотной стороне императорской медали была изображена голова подданного. См. Science des Medaliles отца Жобера, том 1, стр. 132—150, изд 1739 барона де-ла-Басти. (Однако Экгель (ч. VIII, стр. 293) относит эту медаль к разряду Pseudomoneta или таких медалей, которые никогда не обращались как монеты, а были просто жетоны, которые чеканились в воспоминание о событиях, не имевших никакой связи с государственными делами. Было много таких жетонов с именами частных лиц, и Экгель полагает, что упомянутая медаль времен Валентиниана II! была вычеканена не в честь Comesa Бонифаций, а в честь auriga или кучера, по имени Бонифация, одержавшего победу в цирке. Он полагает, что мнимые рога оленей были не что иное, как пальмовые ветви, привязанные, в знак победы, к головам лошадей, выигравших приз. На странице 209 он цитирует Кедрина, который утверждает, что на медалях Юстиниана изображалась на оборотной стороне фигура его победоносного военачальника, окруженная надписью Belisarius Gloria Romanorum. Была найдена только одна такая медаль, о которой упоминает Дюканж (Dissert, de Num. inf Aevi. LXH), но подлинность которой возбуждает сомнения. — Издат) ^[85] Прокопий (de Bell. Vandal, кн. 1, гл. 3, стр. 185) доводит историю Бонифация только до его возвращения в Италию. О смерти Бонифация упоминают Проспер и Марцеллин; из слов этого последнего, что Аэций запасся накануне сражения длинным копьем, можно заключить, что между двумя соперниками произошло нечто вроде правильной дуэли. ^[86] См. Прокопия, de Belt. Vandal., кн. 1, гл. 4, стр. 186. Валентиниан издал несколько человеколюбивых законов с целью облегчить бедственное положение его нумидийских и мавританских подданных; он освободил их, в значительной степени, от уплаты их долгов, уменьшил их налоги до одной восьмой и дал им право апеллировать на провинциальных судей к римскому префекту. Код. Феод., том VI. Новел., стр. 11, 12. ^[87] Виктор Витенский, de Persecut. Vandal., кн. 2, гл. 5, стр. 26. Жестокосердие, с которым Гейзерих относился к своим подданным, описано яркими красками в Хронике Проспера, A. D. 442. ^[88] Поссидий In Vit. Augustln. Гл. 28, apud Ruinart, стр. 428. ^[89] См. «Хроники» Идация, Исидора, Проспера и Марцеллина. Они относят взятие Карфагена врасплох к одному и тому же году, но расходятся в указании дня, когда случилось это событие. ^[90] Описание Карфагена в том цветущем состоянии, в котором он находился в четвертом и пятом столетиях, заимствовано из Expositio tutius Mundi, стр. 17, 18, в третьем томе Гудсоновых Minor Geographers, из сочинения Авзония de Claris Urbibus, стр. 228, 229 и главным образом из сочинения Сальвиана de Gubernatlone Dei, кн. 7, 257, 258. Меня удивляет то, что в Notltia не говорится ни о карфагенском монетном дворе, ни об арсенале, а упоминается только gynecaeum или женское рабочее заведение. ^[91] (Эти заведения для образования карфагенян были отжившими и уже ни к чему не годными памятниками прошлого лучшего времени. Их бесполезность была видна из того, как были испорчены нравы городского населения. К тому, что говорится Гиббоном, могут служить дополнением замечания Нибура о сочинениях и характере Сальвиана, о положении Карфагена и об образе действий церковной иерархии, который, по его словам, становился все «более и более достойным порицания». Лекции, ч. Ill, стр. 326—338. — Издат.) ^[92] Анонимный автор сочинения Expositio totlus Mundi сравнивает на своем варварском латинском языке страну с ее жителями и, упрекнув этих последних в вероломстве, хладнокровно присовокупляет: «Difficile autem inter eos invenitur bonus, tamen in muftis pauci bonl esse possunt» (стр. 18). ^[93] Он говорит, что в карфагенской помойной яме скопились выдающиеся пороки всех стран (кн. 7, стр. 257). Африканцы хвастались избытком физических сил, которые тратились ими на порочные наслаждения. «Et iiii se magis vlrilis fortftudinis esse crederent, qui maxime vires foemlnel usus probositate fregissent» (стр. 268). На карфагенских улицах встречались развратные негодяи, публично усваивавшие внешний вид, одеяние и характер женщин (стр. 264). Если же в городе появлялся какой-нибудь монах, этого святого мужа преследовали нечестивыми оскорблениями и насмешками, «detestantibus ridentium cachinnis» (стр. 289). ^[94] Сравн. Прокопия de Bell. Vandal, кн. 1, гл. 5, стр. 189, 190 и Виктора Витенского de Persecut. Vandal, кн. 1, гл. 4. ^[95] Рюинар (стр. 444—457) извлек из сочинений Феодорита и других писателей подробности о действительных или вымышленных злоключениях карфагенских жителей. ^[96] Подробности вымышленного рассказа не имеют большой важности; тем не менее я придерживался рассказа, переведенного с сирийского языка по заказу Григория Турского (de Gloria Martyrum, кн. 1, гл. 95, in Bibliptheca Patrum, том XI, стр. 856), греческими документами об их мученичестве (apud Photium, стр. 1404), 1401) и «Хрониками» патриарха Евтихия (том 1, стр. 391—531, 532, 535, vers. Pocock). ^[97] Два сирийский писателя, цитируемые у Ассемани (Biblioth. Oriental., том 1, стр. 336, 338), относят пробуждение семи спящих отроков к 736 (A. D. 425) или к 748 (A. D. 437) году эры Селевкидов. Греческие документы, которые читал Фотий, относят это происшествие к тридцать восьмому году царствования Феодосия, вероятно совпадающему с A. D. 439 и 446. Период времени, протекший со времени гонений Деция, может быть определен без особого труда, и только невежество Мухаммеда или составителей легенд могло определять этот промежуток времени в триста или в четыреста лет. ^[98] Один из православных отцов сирийской церкви Иаков родился А. D. 452; он начал сочинять свои проповеди A. D. 474; он был назначен епископом Батны, в Саругском округе, в провинции Месопотамии А. D. 519 и умер A. D. 521 (Ассемани, том 1, стр. 288, 289). Что касается проповеди de Pueris Ephesinis, см. стр. 335—339, мне было бы более приятно, если бы Ассемани перевел текст Иакова Заругского вместо того, чтобы отвечать на возражения Барония. ^[99] См. Acta Sanctorum Болландистов (Mensis Julil. том VI, стр. 375—397). Этот громадный календарь святых, составлявшийся сто двадцать шесть лет (1644—1770) и наполняющий пятьдесят томов in folio, доведен только до 7 октября. Уничтожение ордена иезуитов, вероятно, было причиной прекращения труда, который, несмотря на множество вымыслов и суеверий, служит источником многих исторических и философских сведений. ^[100] См. Maracci Alcoran. Sura 18, том II, стр. 420—427 и том 1, часть 4, стр. 103. При таком просторе для изобретательности Мухаммед не обнаружил ни изящного вкуса ни остроумия. Он придумал пса (А! Rakim) семи спящих отроков, уважение к ним со стороны солнца, которое два раза в день изменяло свое течение для того, чтобы его лучи не могли проникать в пещеру, и заботливость самого Бога, который переворачивал их с одного бока на другой для того, чтобы предохранить их тела от гниения. ^[101] См. ДЕрбело, Bibliotheque Orientale, стр. 139 и Ренодо, Hist. Patriarch. Alexandria, стр. 39, 40. ^[102] Диакон города Аквилеи Павел (De Gestis Langobardorum, кн. 1, гл. 4, стр. 745, 746, изд. Грот.), живший в конце восьмого столетия, поместил северных спящих отроков в пещере под утесом на берегу океана и говорит, что варвары старались не нарушать их покоя. По их одежде можно было догадаться, что они были римляне, и диакон полагает, что Провидение предназначило им роль будущих апостолов этих неверующих стран.

---

1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
5. 5
6. 6
7. 7
8. 8
9. 9
10. 10
11. 11
12. 12
13. 13
14. 14
15. 15
16. 16
17. 17
18. 18
19. 19
20. 20
21. 21
22. 22
23. 23
24. 24
25. 25
26. 26
27. 27
28. 28
29. 29
30. 30
31. 31
32. 32
33. 33
34. 34
35. 35
36. 36
37. 37
38. 38
39. 39
40. 40
41. 41
42. 42
43. 43
44. 44
45. 45
46. 46
47. 47
48. 48
49. 49
50. 50
51. 51
52. 1
53. 2
54. 3
55. 4
56. 5
57. 6
58. 7
59. 8
60. 9
61. 10
62. 11
63. 12
64. 13
65. 14
66. 15
67. 16
68. 17
69. 18
70. 19
71. 20
72. 21
73. 22
74. 23
75. 24
76. 25
77. 26
78. 27
79. 28
80. 29
81. 30
82. 31
83. 32
84. 33
85. 34
86. 35
87. 36
88. 37
89. 38
90. 39
91. 40
92. 41
93. 42
94. 43
95. 44
96. 45
97. 46
98. 47
99. 48
100. 49
101. 50
102. 51