Глава XXXI
правитьНеспособность слабого и сбившегося с толку правительства нередко принимает такой же внешний вид и порождает такие же последствия, как изменнические сношения с общественным врагом. Если бы сам Аларих участвовал в совещаниях, которые происходили между министрами Гонория, он, вероятно, присоветовал бы им те самые меры, которые были ими приняты.[1] Даже весьма вероятно, что царь готов не совсем охотно согласился бы на казнь грозного противника, одержавшего над ним верх и в Италии и в Греции. Но их предприимчивая и корыстная ненависть напрягла все свои усилия к тому, чтобы достигнуть опалы и гибели великого Стилихона. Храбрость Сара, его воинская репутация и личное или наследственное влияние, которым он пользовался между варварскими союзниками, служили для него рекомендацией лишь в глазах тех патриотов, которые питали презрение или ненависть к таким низким людям, какими были Турпилион, Варан и Вигилянций. Но хотя эти военачальники выказали себя недостойными названия воинов, [2] настоятельные просьбы новых фаворитов Гонория доставили им места начальников кавалерии, пехоты и дворцовых войск. Готский царь охотно подписался бы под эдиктом, который был внушен простодушному и благочестивому императору религиозным фанатизмом Олимпия. Гонорий устранил от всех государственных должностей противников католической церкви, отверг услуги тех, кто не придерживался его религии, и опрометчиво разжаловал многих из своих самых храбрых и самых способных офицеров за то, что они исповедовали языческую религию, или за то, что они разделяли убеждения ариан.[3] Аларих одобрил бы и, быть может, присоветовал бы эти меры, столь выгодные для врагов империи; но можно усомниться в том, согласился ли бы этот варвар, из личных интересов, на то бесчеловечное и безрассудное дело, которое было совершено по инициативе императорских министров или, по меньшей мере, с их одобрения. Те из чужеземных союзников, которые были лично преданы Стилихону, оплакивали его смерть; но их жажда мщения сдерживалась основательными опасениями за безопасность их жен и детей, живших заложниками в укрепленных городах Италии, где были также сложены самые ценные их пожитки. В один и тот же час и как бы по данному сигналу города Италии были опозорены одними и теми же отвратительными сценами убийства и грабежа, причем были истреблены и семейства и имущество варваров. Доведенные до отчаяния такой обидой, которая могла бы вывести из терпения самых кротких и смиренных людей, они с негодованием и надеждой обратили свои взоры на лагерь Алариха и единодушно поклялись довести до конца справедливую и неумолимую борьбу с вероломной нацией, так бессовестно нарушившей законы гостеприимства. Безрассудное поведение Гонориевых министров не только лишило республику тридцати тысяч самых храбрых ее солдат, но обратило их в ее врагов; таким образом, эта грозная армия, которая была способна одна обеспечить успешный исход войны, доставила военным силам готов перевес над военными силами римлян. В умении вести переговоры точно так же, как и в умении руководить военными действиями Аларих обнаруживал свое превосходство над противником, который беспрестанно колебался в своих намерениях по недостатку определенной цели и последовательности. Из своего лагеря на границе Италии Аларих внимательно следил за дворцовыми переворотами, наблюдал за тем, как усиливался дух крамолы и общего недовольства, и старался выдавать себя не за варварского завоевателя, а за друга и союзника великого Стилихона, доблестям которого он мог воздавать заслуженную дань похвал и сожалений с тех пор, как перестали его бояться. Недовольные неотступно убеждали готского царя вторгнуться в Италию, а их настояния подкреплялись его желанием отмстить за нанесенные ему личные обиды, так как он имел полное основание быть недовольным императорскими министрами, которые уклонялись от уплаты четырех тысяч фунтов золота, назначенных римским сенатом частью в виде награды за его заслуги, частью для того, чтобы укротить его ярость. При своей сдержанности и твердости он выражался с притворной умеренностью, которая содействовала успеху его замыслов. Он требовал только того, на что имел полное право; но он самым решительным образом утверждал, что лишь только будет удовлетворен, немедленно удалится. Он не полагался на честное слово римлян, если не будут присланы в его лагерь заложниками сыновья двух высших государственных сановников, Эция и Язона, но взамен их предлагал выдать несколько самых знатных готских юношей. Скромность Алариха была принята равеннскими министрами за несомненное доказательство его слабости и трусливости. Они не нашли нужным ни вступать в переговоры о мирном трактате, ни готовиться к войне и с опрометчивой самонадеянностью, истекавшей лишь из совершенного непонимания угрожавшей государству неминуемой опасности, пропустили те решительные минуты, когда еще можно было сделать выбор между миром и войной. В то время как они упорно бездействовали в ожидании удаления варваров из Италии, Аларих смело и быстро перешел через Альпы и через По, мимоходом ограбил города Акви-лею, Алтинум, Конкордию и Кремону, усилил свою армию присоединением к ней тридцати тысяч союзников и, не встречая никакого сопротивления, дошел до тех болот, которые охраняли неприступную резиденцию западного императора. Вместо того, чтобы бесполезно тратить свое время на осаду Равенны, благоразумный готский военачальник дошел до Римини, распространил свои опустошения вдоль берегов Адриатического моря и задумал овладеть древней повелительницей мира. Один итальянский отшельник, который даже между варварами снискал себе уважение своим религиозным рвением и святостью, вышел навстречу к победоносному монарху и смело объявил ему, что небесный гнев разразится над тем, кто угнетает эту землю; но сам святой был приведен в замешательство заявлением Алариха, что какая-то непонятная сверхъестественная сила заставляет его идти на Рим. Он чувствовал, что у него достаточно гения и фортуны для самых трудных предприятий, а энтузиазм, который он внушал готам, заглушал народное и почти суеверное уважение к величию римского имени. Его войска, воодушевившись надеждой добычи, прошли по Фламиниевой дороге, заняли незащищенные проходы Апеннин, [4] спустились в богатые равнины Умбрии и в то время, как они стояли лагерем на берегах Клитумна, могли вволю закалывать и пожирать белых как молоко быков, которые в течение стольких веков предназначались исключительно на жертвоприношения по случаю римских триумфов.[5] Маленький городок Нарни спасся благодаря своему положению на высокой горе и буре, кстати разразившейся громом и молнией; готский царь пренебрег этой ничтожной добычей, продолжал с неослабной энергией свое наступательное движение и, пройдя под великолепными арками, украшенными отнятой у варваров добычей, стал лагерем под стенами Рима[6] В течение шестисот девяноста лет столица империи ни разу не была оскорблена присутствием чужеземного врага. Неудачная экспедиция Ганнибала[7] лишь выказала во всем его блеске мужество сената и народа, — того сената, который был скорей унижен, чем возвеличен, когда его сравнивали с собранием царей, и того народа, которому посол Пирра приписывал неистощимые ресурсы Гидры.[8] Во время Пунических войн каждый сенатор должен был предварительно прослужить известное число лет в армии или на второстепенных, или на высших должностях, а потому те декреты, которые возлагало временное командование армией на бывших консулов, цензоров или диктаторов, доставляли республике храбрых и опытных военачальников. В начале этих войн римский народ состоял из двухсот пятидесяти тысяч граждан, достигших того возраста, когда человек способен носить оружие.[9] Пятьдесят тысяч уже лишились жизни, защищая отечество, а для двадцати трех легионов, стоявших лагерями в Италии, Греции, Сардинии, Сицилии и Испании, требовалось около ста тысяч человек. Но в Риме и на прилегающей к нему территории еще было налицо такое же число граждан, одушевленных таким же неустрашимым мужеством и с ранней молодости освоившихся и с военной дисциплиной и с военными упражнениями. Ганнибал был удивлен твердостью сената, который ожидал его приближения, не делая никаких распоряжений ни о прекращении осады Капуи, ни об отозвании рассеянных вне Рима отрядов. Он расположился лагерем на берегах Аниона, на расстоянии трех миль от города, и вскоре вслед затем узнал, что земля, на которой он раскинул свою палатку, была продана с публичного торга по обыкновенной цене и что в противоположные ворота вышел из города отряд войск, посланный на подкрепление легионов в Испанию.[10] Он довел своих африканцев до ворот Рима, где нашел готовые его встретить три армии; но Ганнибал побоялся вступить в битву, из которой мог бы выйти победителем только в том случае, если бы истребил всю неприятельскую армию до последнего человека, и его торопливое отступление было признанием непреодолимого мужества римлян. С тех пор непрерывавшийся ряд сенаторов сохранял название и призрак республики и выродившиеся подданные Гонория из честолюбия вели свое происхождение от тех героев, которые отразили нападение Ганнибала и подчинили себе все народы земного шара. Иероним, руководивший совестью благочестивой Павлы[11] и описавший ее жизнь, тщательно перечисляет мирские отличия, которые достались ей по наследству и к которым она относилась с пренебрежением. Генеалогия ее отца Рогата, восходившая до Агамемнона, по-видимому, доказывала ее греческое происхождение; но ее мать Безилла включала в список своих предков Сципионов, Павла Эмилия и Гракхов, а ее муж Токсотий вел свое царственное происхождение от родоначальника Юлиев Энея. Тщеславие богачей, желавших принадлежать к знати, удовлетворялось этими надменными притязаниями. Поощряемые одобрением своих паразитов, они без большого труда вводили в заблуждение толпу и находили для себя некоторую поддержку в издавна установившемся обыкновении вольноотпущенных и клиентов знатных семейств присваивать себе имена патронов. Но многие из этих семейств мало-помалу вымерли или вследствие внешних насилий, или вследствие внутреннего упадка, и нисходящее в прямой линии потомство двадцати поколений было бы легче отыскать среди Альпийских гор или в мирной уединенной Апулии, чем в Риме, который постоянно был театром славы, опасностей и непрерывных переворотов. Во все царствования и из всех провинций империи отважные искатели приключений стекались в Рим, достигали высокого положения своими талантами или своими пороками, захватывали римские богатства, почетные отличия и дворцы и обращались или в притеснителей, или в покровителей тех жалких и смиренных потомков консульских родов, которые, быть может, ничего не знали о том, как были славны их предки.[12] Во времена Иеронима и Клавдиана сенаторы единогласно признавали первенство за родом Анициев, а беглый обзор его истории уяснит нам, какова была древность тех знатных семейств, которые заявляли притязания лишь на второстепенное положение.[13] В первые пять столетий существования Рима имя Анициев было неизвестно; они, как кажется, были родом из Пренеста, и честолюбие этих новых граждан долго удовлетворялось плебейскими отличиями народных трибунов.[14] За сто шестьдесят восемь лет до начала христианской эры этот род был облагорожен возведением в преторское звание Аниция, который со славою окончил иллирийскую войну покорением всей нации и взятием в плен ее вождя.[15] После триумфа этого полководца, консульское звание три раза отмечало преемственность рода Анициев в отдаленные одна от другой эпохи.[16] Со времен Диоклетиана и вплоть до окончательного разрушения Западной империи блеск этого имени не уступал в мнении народа блеску императорского достоинства.[17] Различные отрасли, к которым оно перешло, соединяли путем бракосочетаний или по наследству богатства и титулы родов Анициев, Петрониев и Олибриев, и в каждом поколении число лиц, удостоившихся консульского звания, увеличивалось благодаря завещанным предками притязаниям.[18] Аниции отличались и своим благочестием и своим богатством; они прежде всех других римских сенаторов перешли в христианство, и есть основание полагать, что Аниций Юлиан, бывший впоследствии консулом и римским префектом, загладил свою привязанность к партии Максенция тем, что поспешил принять религию Константина.[19] Родоначальник Анициев Проб увеличил своей предприимчивостью доставшееся ему по наследству большое состояние; он разделял с Грацианом отличие консульского звания и четыре раза занимал важную должность преторианского префекта.[20] Его огромные поместья были разбросаны по всему обширному пространству римских владений, и хотя способ их приобретения мог вызывать подозрения и порицания, щедрость и пышность этого счастливого сановника внушали его клиентам признательность, а иностранцам удивление.[21] Уважение римлян к памяти Проба было так велико, что по желанию сената двое его сыновей были в ранней молодости назначены консулами; летописи Рима не представляют другого примера таких необыкновенных отличий.[22] Богатство и великолепие мраморов, украшавших дворец Анициев, вошли в пословицу, [23] а римские аристократы и сенаторы старались, по мере сил, подражать этому знаменитому роду. В подробном описании Рима, составленном в царствование Феодосия, значатся тысяча семьсот восемьдесят домов, служивших постоянным местопребыванием для богатых и знатных граждан.[24] Многие из этих великолепных жилищ почти оправдывали преувеличенное выражение поэта, что Рим вмещал в себе бесчисленное множество дворцов и что каждый дворец был величиною с целый город, так как внутри его можно было найти все, что удовлетворяло требованиям пользы и роскоши — и рынки, и ипподромы, и храмы, и фонтаны, и бани, и портики, и тенистые рощи, и птичники.[25] Историк Олимпиодор, описывая положение Рима в то время, как он был осажден готами, [26] замечает, что некоторые из самых богатых сенаторов получали со своих поместьев ежегодный доход в четыре тысячи фунтов золота, то есть более чем в сто шестьдесят тысяч фунтов стерлингов, не считая запасов хлеба и вина, которые равнялись своей стоимостью третьей части названной суммы. В сравнении с такими громадными состояниями средний доход сенаторов в тысячу или в полторы тысячи фунтов золота мог считаться едва достаточным для поддержания достоинства их ранга, которое требовало больших расходов на общественные нужды и на представительство. В царствование Гонория были примеры таких тщеславных и гонявшихся за популярностью аристократов, которые устраивали в годовщину своего преторства празднества, продолжавшиеся целую неделю и стоившие более ста тысяч фунтов стерлингов.[27] Имения римских сенаторов, до такой степени превышавшие размеры частных владений нашего времени, находились не в одной Италии. Их владения простирались далеко за моря Ионическое и Эгейское и достигали самых отдаленных провинций; так, например, город Никополь, основанный Августом с целью увековечить воспоминание о победе при Акциуме, составлял собственность благочестивой Павлы, [28] а Сенека замечает, что реки, когда-то служившие границами между враждующими нациями, теперь протекают по владениям простых граждан.[29] Римляне, смотря по вкусу или по обстоятельствам, или обрабатывали свои земли руками своих рабов, или отдавали их в аренду за условленную цену. Древние экономисты настоятельно рекомендовали употреблять первый из этих двух способов повсюду, где он применим на практике; если же сам владелец не мог наблюдать за своими имениями по причине их отдаленности или обширности, то они отдавали предпочтение привязавшемуся к почве и заинтересованному в хорошем урожае наследственному арендатору над наемником, который относится к делу небрежно, а иногда и недобросовестно.[30] Богатая аристократия громадной столицы, никогда не гонявшаяся за военной славой и редко занимавшаяся делами гражданского управления, естественно, посвящала свой досуг домашним занятиям и развлечениям. На занятие торговлей римляне всегда смотрели с презрением; но начиная с первых веков республики сенаторы стали увеличивать и свои состояния и число своих клиентов благодаря тому, что стали заниматься выгодным ремеслом ростовщиков, а устарелые законы, которыми запрещался этот способ наживы, или обходились, или не исполнялись по взаимному согласию и в интересах обеих сторон.[31] В Риме, должно быть, всегда находились огромные сокровища или в ходячей монете, или в форме золотой и серебряной посуды, а во времена Плиния там было немало таких буфетов, в которых было больше массивного серебра, чем сколько было привезено Сципионом из завоеванного им Карфагена.[32] Аристократы, тратившие свои состояния на чрезмерную роскошь, большею частью считали себя бедняками среди окружавшего их блеска и жили в праздности среди непрерывных удовольствий. Их желания постоянно удовлетворялись усилиями тысячи рук, трудами многочисленных домашних рабов, работавших из страха наказания, и различных мастеровых и торговцев, находивших для себя более сильное поощрение в надежде наживы. Древним были незнакомы многие из тех удобств жизни, которые были введены или усовершенствованы благодаря успехам промышленности, а изобилие стекла и белья доставило новейшим народам Европы более существенный комфорт, чем тот, который доставляла римским сенаторам вся их утонченная или сластолюбивая роскошь.[33] Их расточительность и их нравы были предметом подробного и тщательного исследования; но так как это исследование надолго отклонило бы меня от цели этого сочинения, то я ограничусь достоверным описанием Рима и его жителей, которое относится преимущественно к периоду готских нашествий. Аммиан Марцеллин, имевший благоразумие поселиться в столице империи как в самом удобном месте для того, кто пишет историю своего собственного времени, примешивал к рассказу о публичных событиях живое описание тех сцен, которые беспрестанно происходили перед его глазами. Здравомыслящий читатель не всегда будет доволен резкостью его порицаний, выбором подробностей и способом выражения; он, может быть, подметит тайные предубеждения и личную неприязнь, вредно влиявшие на характер самого Аммиана; но он, без сомнения, прочтет с философской любознательностью интересное и оригинальное описание римских нравов.[34] «Величие Рима — так выражается историк — было основано на редком и почти невероятном сочетании добродетели и счастия. Длинный период его младенчества прошел в трудной борьбе с италийскими племенами, которые жили в соседстве с возникавшим городом и в постоянной с ним вражде. В период юношеской силы и горячности он выдержал бурю войн, перенес свое победоносное оружие за моря и горы и с торжеством возвратился домой украшенным лаврами, которые были собраны со всех стран земного шара. Наконец, приближаясь к старости и по временам побеждая одним страхом, который наводило его имя, он стал искать счастья в удобствах и покое. Почтенный город, попиравший выю самых гордых наций и установивший такую систему законов, которая должна была вечно быть на страже справедливости и свободы, удовольствовался тем, что, подобно предусмотрительному и зажиточному отцу, возложил на своих любимых сыновей — Цезарей заботу об управлении своей обширной отчиной.[35] Прочное и глубокое спокойствие — такое, каким наслаждались в царствование Нумы, — наступило вслед за смутами республики. Перед Римом все еще преклонялись, как перед царем всего мира, а покоренные народы все еще чтили имя римского народа и величие сената. Но это старинное величие, продолжает Аммиан, унижено и запятнано поведением некоторых аристократов, которые, не заботясь ни о своем собственном достоинстве, ни о достоинстве своего отечества, предаются без всякой меры порокам и безрассудствам. Они соперничают друг с другом в пустом чванстве титулами и прозвищами и выбирают для себя или придумывают самые пышные и звучные названия Ребурра или Фабуния, Пагония или Тарразия[36] с целью внушать простолюдинам удивление и уважение. Из тщеславного желания увековечить память о себе они изображают себя в бронзовых и мраморных статуях и только тогда бывают довольны, когда эти статуи обкладываются досками из золота, — а это почетное отличие было впервые оказано консулу Ацилию после того, как он одолел царя Антиоха благодаря своему мужеству и благоразумию. Тщеславие, с которым они стараются выказывать и, быть может, преувеличивать громадность доходов со своих имений, разбросанных по всем провинциям Востока и Запада, возбуждает основательное негодование во всяком, кто еще не позабыл, что их бедные и непобедимые предки не отличались от самых простых солдат ни изяществом своего стола, ни пышностью своих одеяний. Но теперешняя знать измеряет величие своего положения и свое значение вышиною своих колесниц[37] и тяжестью своих великолепных убранств. Ее длинные шелковые и пурпуровые одежды развеваются от ветра, а в то время как они распахиваются, искусственно или случайно, они открывают нашим взорам нижнюю часть платья, состоящую из богатых туник, на которых вышиты фигуры различных животных.[38] В сопровождении свиты из пятидесяти слуг они проезжают по улицам с такой скоростью, с какой ездят на почтовых, и так, что мостовая трясется, а примеру сенаторов смело следуют матроны и знатные дамы, беспрестанно разъезжающие в закрытых колесницах по громадному пространству, занимаемому городом и предместьями. Когда эти знатные особы удостаивают своим посещением общественные бани, они при самом входе туда принимают громкий и дерзкий повелительный тон и захватывают в свое исключительное пользование те удобства, которые предназначены для римского народа. Если в этих местах, куда сходятся люди всякого звания, они встречают одного из тех презренных людей, которые служат для них орудиями для их развлечений, они выражают им свое милостивое расположение нежным обниманием; но они надменно уклоняются от приветствий тех сограждан, которые допускаются лишь к целованию их руки или их колен. Лишь только они освежились ванной, они снова надевают свои кольца и другие внешние отличия своего звания, выбирают по своему вкусу одежды из такого гардероба, которого было бы достаточно для двенадцати человек, и сохраняют до самого отъезда тот надменный тон, который, пожалуй, можно бы было извинить в великом Марцелле после того, как он овладел Сиракузами. Правда, эти герои иногда совершают более трудные подвиги: они посещают свои имения в Италии и доставляют себе удовольствие охотой, причем труд и усталость выпадают лишь на долю их рабов.[39] Если им случится в жаркий день переплыть на их раскрашенных галерах через Лукринское озеро[40] до их роскошных вилл, расположенных на берегу моря близ Путе-оли и Каеты, [41] они сравнивают эту экспедицию с походами Цезаря и Александра. Однако если муха осмелится сесть на шелковые складки их позолоченных балдахинов, если луч солнца случайно проникнет в какую-нибудь едва заметную скважину, они жалуются на свое невыносимое положение и в трогательных выражениях сожалеют о том, что не родились в стране киммерийцев, [42] где царствует вечный мрак. Во время этих загородных поездок[43] вся домашняя прислуга сопровождает своего господина. Подобно тому, как искусный военачальник распределяет по местам кавалерию и пехоту, тяжеловооруженные войска и те, которые вооружены легко, и назначает, кому быть в авангарде, кому в арьергарде, начальники домашней прислуги, вооруженные хлыстом в знак предоставленной им власти, расставляют и приводят в порядок многочисленную свиту рабов и служителей. Багаж и гардероб едут впереди, а непосредственно вслед за ними идет масса поваров и низших должностных лиц, состоящих при кухне или прислуживающих за столом. Главный отряд состоит из массы рабов, к которой присоединяются праздные плебеи и клиенты. Шествие замыкается отрядом евнухов, которые расставлены по старшинству лет, начиная со старых и кончая молодыми. Их многочисленность и уродство возбуждают отвращение в зрителях, которые готовы проклинать память Семирамиды, придумавшей это бесчеловечное средство заглушать требования природы и уничтожать в самом зародыше надежды будущих поколений. В отправлении домашнего правосудия римские аристократы обнаруживают необыкновенную чувствительность ко всему, что касается их собственной личности, но к остальным представителям человеческого рода относятся с презрительным равнодушием. Если они прикажут принести теплой воды, а раб замешкается в исполнении этого приказания, его тотчас наказывают тремястами ударами плети; но если раб совершит предумышленное убийство, его повелитель кротко заметит ему, что он большой негодяй и что ему не избежать наказания, если такое преступление повторится. Гостеприимство когда-то принадлежало к числу римских добродетелей, и каждый чужеземец находил помощь в несчастии и щедрые награды, если отличался личными достоинствами. А в настоящее время, если какой-нибудь чужеземец, даже из тех, которые занимают не последнее место в обществе, входит в первый раз в дом одного из высокомерных и богатых сенаторов, его сначала принимают с такими дружескими приветствиями и с таким сердечным участием, что он уходит очарованным приветливостью своего знатного друга и сожалеет только о том, что так долго откладывал свою поездку в Рим — этот натуральный центр не только верховной власти, но и хороших манер. Будучи уверен в хорошем приеме, он повторяет свое посещение на следующий день и с прискорбием замечает, что хозяин дома уже позабыл и его личность, и его имя, и название того места, откуда он прибыл. Если, несмотря на это, он будет настойчиво продолжать свои посещения, он мало-помалу поступит в разряд клиентов и получит дозволение усердно и бесполезно ухаживать за надменным патроном, которому незнакомо чувство признательности или дружбы и который едва снисходит до того, чтобы замечать его прибытие, уход или возвращение. Когда богач устраивает публичное увеселение для народа[44] или готовит с чрезмерной и вредной роскошью банкет у себя дома, выбор гостей составляет предмет серьезных забот. Люди скромные, воздержные и ученые редко предпочитаются, а те, кому поручено составлять списки приглашенных, обыкновенно руководствуются личными интересами и вносят в эти списки неизвестные имена самых недостойных людей. Но самыми обыкновенными и самыми интимными собеседниками вельмож бывают те паразиты, которые занимаются самым выгодным из всех ремесел — ремеслом льстецов, которые горячо одобряют каждое слово и каждый шаг своего бессмертного патрона, которые с восторгом осматривают его мраморные колонны и разноцветные полы его апартаментов и усердно прославляют роскошь и изящество, которые он привык считать неотъемлемою частью своих личных достоинств. За столом римлян птицы, squirrels[45] (белки) и рыбы необыкновенной величины обращают на себя общее внимание; чтобы удостоверить их вес, приносят весы, и в то время, как более рассудительные гости отворачиваются от этой скучной сцены, нарочно приглашенные нотариусы составляют акт в удостоверение такого необыкновенного события. Другой способ втираться в дома и в общество знати заключается в специальном занятии игрой, которой дают более приличное название забавы. Сообщников соединяют прочные и неразрывные узы дружбы или, верней, заговора, а высшая ловкость в метании tesseraria или костей (почти то же, что игра в шашки или в триктрак[46] открывает верный путь к богатству и известности. Если знатоку этой высокой науки приходится сидеть за ужином или в обществе ниже какого-нибудь должностного лица, он обнаруживает в манере себя держать такое же удивление и негодование, какое мог бы выразить Катон, когда прихотливый народ не захотел выбрать его в преторы. Приобретение знаний редко интересует аристократов, ненавидящих все, что может причинять им усталость, и пренебрегающих выгодами образования; сатиры Ювенала и многоречивые баснословные рассказы Мария Максима[47] — единственные книги, которые ими читаются. Библиотеки, доставшиеся им в наследство от предков, всегда закрыты как гробницы, и в них никогда не проникает дневной свет.[48] Но дорогие театральные инструменты — флейты, громадные лиры и гидравлические органы — фабрикуются для их употребления, и в римских дворцах постоянно слышится гармония вокальной и инструментальной музыки. В этих дворцах звукам отдается предпочтение перед здравым смыслом, а заботы о теле считаются более важными, чем заботы об уме. Всеми считается за благотворное правило, что самое легкое подозрение в прилипчивой болезни освобождает от обязанности посещать самых близких друзей, и даже служители, посылаемые из приличия справиться о положении больного, возвращаются домой не иначе, как после предварительного очищения ванной. Однако эта себялюбивая и малодушная деликатность совершенно исчезает, когда разыгрывается более сильная страсть любостяжания. Ради денежной выгоды богатый и страдающий подагрой сенатор готов доехать даже до Сполето; и высокомерие и чувство собственного достоинства откладываются в сторону, когда является надежда получить что-либо по наследству или даже по завещанию, а богатый бездетный гражданин — самый могущественный человек во всем Риме. Эти люди очень хорошо владеют искусством добиваться подписания выгодного для них завещания, а иногда и искусством ускорять наступление того момента, когда оно приводится в исполнение; случалось даже, что в одном и том же доме, но в различных комнатах муж и жена, с похвальным желанием пережить один другого, призывали своих поверенных и в одно и то же время делали совершенно противоположные распоряжения на случай своей смерти. Нужда в деньгах, которая бывает неизбежным последствием чрезмерной роскоши и как бы наказанием за нее, нередко заставляет вельмож прибегать к самым унизительным приемам. Когда им нужно сделать заем, они выражаются тем низким и умоляющим тоном, каким выражаются рабы в комедиях; но когда от них требуют возврата ссуды, они принимают царственный трагический тон, приличный потомкам Геркулеса. Если это требование повторяется, они поручают одному из своих самых надежных льстецов обвинить докучливого кредитора в отравлении или в занятиях магией, и этому несчастному редко удается избегнуть тюрьмы, если он не распишется в получении всего долга. К этим порокам, унижающим нравственный характер римлян, присоединяется ребяческая склонность к суевериям, унижающая их разум. Они с доверием выслушивают предсказания гаруспициев, которые находят во внутренностях убитых животных указания на ожидающее их в будущем величие и благосостояние, и между ними найдется немало таких, которые не войдут в ванну, не сядут на стол и не поедут в гости, не справившись, по всем правилам астрологии, с положением Меркурия и с внешним видом Луны.[49] Нельзя не подивиться тому, что это странное легковерие нередко встречается у таких нечестивых скептиков, которые или сомневаются в существовании небесной силы, или совершенно его отвергают». В многолюдных городах, служащих центром для торговли и промышленности, средние классы населения, которые добывают средства существования ловкостью или трудом своих рук, обыкновенно составляют всех быстрее размножающуюся, самую полезную и в этом смысле самую почтенную часть городской общины. Но римские плебеи, гнушавшиеся такими сидячими и низкими занятиями, с самых древних времен изнемогали под бременем долгов и лихвенных процентов, а землепашцы были вынуждены прекращать возделывание своих полей в то время, как несли военную службу.[50] Италийские земли были первоначально разделены между семействами свободных и бедных владельцев, но затем мало-помалу перешли в руки аристократов или путем покупки, или путем самовольного захвата, и в том веке, который предшествовал падению республики, насчитывалось только две тысячи граждан, обладавших независимыми средствами существования.[51] Тем не менее, пока от выбора народа зависели раздача государственных должностей и назначение как начальников легионов, так и администраторов богатых провинций, чувство гордости в некоторой мере облегчало гнет материальных лишений, а народные нужды удовлетворялись честолюбивыми кандидатами, старавшимися закупить продажное большинство голосов в тридцати пяти трибах или ста девяноста трех центуриях, на которые делилось римское население. Но когда расточительное простонародье неблагоразумно выпустило из своих рук не только пользование своим правом, но и передачу его по наследству, оно низошло, под управлением Цезарей, до положения низкой и презренной черни, которая совершенно вымерла бы очень скоро, если бы она беспрестанно не пополнялась отпущенными на волю рабами и приливом чужеземцев. Еще во времена Адриана римские уроженцы основательно жаловались на то, что в столице стекались пороки со всего мира и нравы самых несхожих между собою народов. Невоздержность галлов, лукавство и непостоянство греков, дикая закоснелость египтян и иудеев, раболепие азиатов и разнузданное распутство сирийцев перемешивались в разнохарактерной толпе, которая под высокопарным и ложным наименованием римлян осмеливалась презирать своих сограждан и даже своих монархов за то, что они жили вне пределов вечного города.[52] Но имя этого города все еще произносилось с уважением, частые бесчинства его своенравного населения оставались безнаказанными, а преемники Константина, вместо того чтобы раздавить последние остатки демократии под тяжестью военного деспотизма, держались кроткой политики Августа, стараясь облегчать нужды бесчисленных бедняков и доставлять им развлечения, [53] I. Чтобы доставить праздным плебеям более удобств, ежемесячная раздача хлеба в зерне была заменена ежедневной раздачей печеного хлеба; было устроено множество печей, которые содержались на счет казны, и каждый гражданин, снабженный особым билетом, всходил в назначенный час по ступенькам той лестницы, которая была назначена для жителей его квартала или его участка, и получал или даром, или за самую низкую цену кусок хлеба весом в три фунта для прокормления своего семейства. II. Леса Лукании, кормившие своими желудями огромные стада диких свиней[54], доставляли, в виде подати, обильные запасы дешевого и питательного мяса. В течение пяти месяцев в году самым бедным гражданам постоянно раздавали соленую свинину, и ежегодное потребление этого мяса в такую эпоху, когда столица империи уже утратила свой прежний блеск, было определено эдиктом Валентиниана Третьего в три миллиона шестьсот двадцать восемь тысяч фунтов.[55] III. В силу вкоренившихся у древних народов обычаев, растительное масло требовалось не только для ламп, но и для бань, и ежегодная подать, которая была наложена на Африку в пользу Рима, достигала трех миллионов фунтов, что составляло на английскую меру до трехсот тысяч галлонов. IV. Заботливость, с которой Август старался снабжать столицу достаточными запасами зернового хлеба, ограничивалась этим необходимым для человеческого пропитания продуктом, а когда народ стал громко жаловаться на дороговизну и недостаток вина, прокламация, изданная этим серьезным реформатором, напомнила его подданным, что нет никакого основания жаловаться на жажду, с тех пор как водопроводы Агриппы стали доставлять в город столько обильных потоков чистой и здоровой воды, [56] Эта суровая воздержность мало-помалу исчезла, и хотя великодушное намерение Аврелиана, [57] как кажется, не было приведено в исполнение во всем своем объеме, употребление вина сделалось для всех доступным на очень легких условиях. Заведование общественными винными погребами было возложено на высокопоставленное должностное лицо, и сбор винограда в Кампании был в значительном размере предназначен для счастливых обитателей Рима. Великолепные водопроводы, основательно заслуживавшие похвал самого Августа, снабжали в громадном изобилии водой построенные им во всех частях города Thermae, или бани. Насчитывалось более тысячи шестисот мраморных скамеек в банях Антонина Каракаллы, которые были открыты в назначенные часы для всех без разбора — и для сенаторов и для простолюдинов, а в банях Диоклетиана насчитывали таких скамеек более трех тысяч.[58] Стены высоких апартаментов были покрыты мозаиками, подражавшими живописи и изяществом рисунка и разнообразием красок; там обращали на себя внимание инкрустации египетского гранита на дорогом зеленом мраморе, получавшемся из Нумидии; непрерывная струя горячей воды лилась в обширные бассейны через широкие отверстия, сделанные из массивного серебра, и самый последний из римлян мог ежедневно покупать за небольшую медную монету пользование такой роскошью и такими удобствами, которые могли бы возбудить зависть в азиатских монархах.[59] Из этих великолепных дворцов толпами выходили грязные и оборванные плебеи, у которых не было ни башмаков, ни плащей, которые шатались целые дни по улицам и на форуме, чтобы собирать новости и заводить споры, которые проматывали на игру скудные средства существования своих жен и детей и проводили ночи в трактирах и непотребных домах, предаваясь самому грубому разврату.[60] Но самыми приятными и самыми роскошными забавами служили для праздной толпы публичные игры и зрелища. Христианские императоры отменили бесчеловечные бои гладиаторов, но для римского населения цирк все еще был чем-то вроде его собственного дома; оно все еще смотрело на цирк как на храм и как на седалище республики. Нетерпеливые толпы спешили занимать места лишь только начинало рассветать, и многие проводили бессонные и тревожные ночи под соседними портиками. Зрители, иногда доходившие числом до четырехсот тысяч человек, с напряженным вниманием следили с утра до вечера за лошадьми и колесницами, не обращая никакого внимания на то, что их печет солнце или мочит дождь; они волновались то надеждами, то страхом в ожидании, что успех выпадет на долю тех, кому они доброжелательствуют, и можно бы было подумать, что от исхода скачек зависит благополучие Рима.[61] Такое же чрезмерное увлечение вызывало их возгласы и рукоплескания, когда они смотрели на травлю диких зверей и на какое-либо другое театральное представление. В наших столицах такие представления заслуживают того, чтобы их считали за школу изящного вкуса и даже добродетели. Но трагическая и комическая муза римлян, почти всегда стремившаяся лишь к подражанию аттическому гению, [62] почти совершенно умолкла со времени падения республики, [63] и ее место было занято непристойными фарсами, сладострастной музыкой и роскошной сценической обстановкой. Пантомимы, [64] сохранявшие свою известность со времен Августа вплоть до шестого столетия, выражали, без употребления слов, баснословные предания о богах и героях древности, а совершенства, до которых было доведено это искусство, иногда обезоруживали суровую взыскательность философа и всегда вызывали со стороны народа одобрение и восторг. Обширные и роскошные римские театры содержали три тысячи танцовщиц и три тысячи певцов вместе с начальниками различных хоров. Эти артисты пользовались таким общим сочувствием, что в неурожайные годы, когда из города высылали всех чужеземцев, они награждались за доставляемое публике удовольствие тем, что не подчинялись закону, строго применявшемуся ко всем профессорам свободных искусств.[65] Рассказывают, что сумасбродная любознательность Элиогабала попыталась доискаться настоящей цифры римского населения по количеству паутины. Более рациональный метод исследования не был бы недостоин самых мудрых императоров, которые легко могли бы разрешить вопрос, столь важный для римского правительства и столь интересный для следующих поколений. Рождение и смерть граждан аккуратно записывались в регистрах, и если бы который-нибудь из древних писателей сообщил нам результаты этих ежегодных отчетов или только среднюю цифру, мы были бы в состоянии сделать удовлетворительный расчет, который уничтожил бы преувеличения критиков и, может быть, подтвердил бы умеренные и правдоподобные догадки философов.[66] Самые старательные исследования доставили нам лишь следующие сведения, которые, несмотря на свою поверхностность и неполноту, бросают некоторый свет на вопрос о населенности Древнего Рима. I. Когда столица империи была осаждена готами, окружность стен была аккуратно измерена математиком Аммонием и определена им в двадцать одну милю.[67] Не следует позабывать, что город имел форму почти правильного круга, а эта геометрическая фигура, как известно, заключает внутри себя более широкие пространства, чем всякая другая. II. Славившийся во времена Августа архитектор Витрувий, свидетельство которого имеет в настоящем случае особый вес и авторитет, замечает, что бесчисленные жилища римского населения непременно распространились бы далеко за пределы города, но что недостаток свободной для возведения построек земли, со всех сторон окруженной садами и виллами, внушил очень простую, но не совсем удобную на практике мысль делать на домах надстройки.[68] Но вышина этих зданий, нередко строившихся на скорую руку и из плохого материала, была причиной частых несчастий, и потому эдиктами Августа и Нерона неоднократно было предписано, чтобы строившиеся внутри римских стен частные дома не возвышались над землею более, чем на семьдесят футов.[69] Ювенал, [70] как кажется на основании собственного опыта, скорбел о лишениях бедных граждан и давал им благотворный совет как можно скорее бежать от римской копоти, так как в небольших италианских городах можно купить красивый и удобный домик за ту самую цену, которую они ежегодно платят за темную и скверную квартиру. Отсюда следует заключить, что наемная плата за квартиры была чрезмерно велика; богачи приобретали за огромные суммы землю, на которой строили свои дворцы и разводили сады, но главная масса римского населения теснилась на небольшом пространстве, и, подобно тому, как это делается в наше время в Париже и в других городах, в различных этажах и квартирах одного и того же дома размещалось по нескольку плебейских семейств. IV. В описании Рима, составленном в царствование Феодосия, число домов во всех четырнадцати городских кварталах определено в сорок восемь тысяч триста восемьдесят два.[71] Они делились на два разряда, — на domus и insulae, которые вмещали в себя все столичные жилища всякого рода, начиная с мраморного дворца Анициев с многочисленными помещениями для вольноотпущенных и рабов и кончая высоким и узким домиком, в котором поэт Кодр и его жена нанимали чердак под самой крышей. Если мы примем ту же среднюю цифру, которая, при таких же условиях, была принята для вычисления парижского населения, [72] и если мы допустим, что на каждый дом приходилось круглым числом по двадцати пяти жителей, то население Рима определится в миллион двести тысяч человек, и эта цифра не покажется нам чрезмерной для столицы могущественной империи, хотя бы она и превышала число населения в самых больших городах современной нам Европы.[73] Таково было положение Рима в царствование Гонория, в то время, как готская армия предприняла осаду[74] или, верней, блокаду города. Благодаря искусному распределению своих многочисленных отрядов, с нетерпением ожидавших той минуты, когда их поведут на приступ, Аларих окружил со всех сторон городские стены, прервал всякие сообщения с окрестностями и бдительно наблюдал за прекращением плавания по Тибру, так как этим путем римляне получали самые обильные запасы съестных припасов. В первую минуту и знать и простой народ были поражены удивлением и негодованием при мысли, что низкий варвар осмеливается так дерзко поступать со столицей мира; но несчастие скоро смирило их гордость, а их малодушная ярость обрушилась не на неприятеля, стоявшего с оружием в руках, а на беззащитную и невинную жертву. В лице Серены римляне могли бы уважать племянницу Феодосия и тетку царствующего императора, одно время заменявшую ему родную мать; но они ненавидели вдову Стилихона и с легковерным пристрастием поверили клеветникам, обвинявшим ее в тайной и преступной переписке с готским полководцем. Движимые такой же безрассудной яростью, какая овладела народом, или увлеченные ею против воли, сенаторы осудили Серену на смерть, не потребовав никаких доказательств ее виновности. Серену с позором удавили, а ослепленный народ дивился тому, что эта жестокая несправедливость не имела немедленным последствием отступление варваров и освобождение города. Этот несчастный город испытал на себе сначала недостаток в съестных припасах, а в конце концов и все ужасы голода. Ежедневная раздача трех фунтов печеного хлеба была уменьшена до полуфунта, до третьей доли фунта и наконец совершенно прекратилась, а цена на зерновой хлеб все росла, быстро увеличиваясь в ужасающей пропорции. Самые бедные из граждан, не будучи в состоянии приобретать покупкой необходимое пропитание, обращались к ненадежной благотворительности богачей, и в течение некоторого времени общественные нужды облегчались человеколюбием вдовы императора Грациана Леты, [75] постоянно жившей в Риме и употреблявшей на вспоможение несчастным царские доходы, которые она ежегодно получала от признательных преемников ее супруга. Но этих частных и временных пожертвований не было достаточно для прокормления многочисленного населения, и голод наконец проник в мраморные дворцы самих сенаторов. Привыкшие к удобствам и роскоши, богачи обоего пола поняли тогда, как мало нужно человеку, чтобы удовлетворять требования природы, и стали расточать свои бесполезные сокровища на добывание такого грубого и скудного продовольствия, от которого в прежнее время отвернулись бы с презрением. Пища, самая отвратительная на вкус и на вид, продукты самые нездоровые и вредные пожирались с жадностью и были предметом ожесточенных споров между людьми, доведенными голодом до исступления. Существовало подозрение, что некоторые несчастные с отчаяния питались мясом убитых товарищей, и ходили рассказы о том, что даже матери ели мясо своих убитых детей (какая страшная борьба должна была происходить между двумя самыми могущественными инстинктами, вложенными природой в человеческую душу.[76] Много тысяч римских жителей погибло в своих домах или на улицах от недостатка пищи, а так как находившиеся вне городских стен общественные кладбища были в руках неприятеля, то воздух заразился от зловония, которое издавали гнившие и остававшиеся без погребения трупы, и к бедствиям, происходившим от голода, присоединилась зараза от прилипчивых болезней. Неоднократно получавшиеся от равеннского двора обещания скорой помощи в течение некоторого времени поддерживали в римлянах бодрость, но когда исчезла последняя надежда на человеческую помощь, они соблазнились предложениями сверхъестественного избавления. Тосканские прорицатели, движимые или лукавством, или фанатизмом, уверили городского префекта Помпейяна, что при помощи таинственных заклинаний и жертвоприношений они могут вызвать из туч молнию и направить этот небесный огнь на лагерь варваров.[77] Об этом важном секрете сообщили римскому епископу Иннокентию, и на преемника св. Петра пало, быть может, совершенно неосновательное обвинение, что он предпочел спасение республики строгому соблюдению правил христианской религии. Но когда этот вопрос поступил на рассмотрение сената и когда было поставлено непременным условием, чтобы жертвоприношения совершались в Капитолии под руководством и в присутствии должностных лиц, большинство членов этого почтенного собрания, из опасения прогневить Бога или императора, отказались от участия в таком деянии, которое, по-видимому, было бы почти равносильно публичному восстановлению язычества.[78] Римлянам не оставалось ничего другого, как положиться на милосердие или, по меньшей мере, на умеренность готского царя. Сенат, взявший, при таких критических обстоятельствах, бразды правления в свои руки, назначил двух послов для ведения переговоров с неприятелем. Это важное поручение было возложено на испанского уроженца, сенатора Василия, выказавшего свои дарования в качестве провинциального администратора, и на главного трибуна нотариусов Иоанна, отличавшегося ловкостью дельца и давнишними близкими сношениями с готским царем. Когда их допустили до личного свидания с Аларихом, они объявили, — более высокомерным тоном, чем какой был приличен в их жалком положении, — что римляне твердо решились не унижать своего достоинства ни в мире, ни в войне и что, если Аларих откажет им в приличной капитуляции, он может подать сигнал для приготовления к борьбе с бесчисленным населением, которое привыкло владеть оружием и воодушевлено мужеством отчаяния. «Чем гуще трава, тем легче ее косить» — таков был краткий ответ варвара, а эта грубая метафора сопровождалась громким презрительным смехом, выражавшим пренебрежение к угрозам народа, который уже был расслаблен роскошью, прежде нежели зачах от голода. Затем он соблаговолил определить размер выкупа за то, что удалится от стен Рима: он потребовал все золото и серебро, которое находится в городе, все равно, составляет ли оно собственность государства или частных лиц; всю ценную движимость и всех рабов, которые в состоянии доказать, что имеют право называться варварами. Уполномоченные сената позволили себе спросить скромным и умоляющим тоном: «Если таковы, о царь! ваши требования, то что же намерены вы оставить нам самим?» — «Вашу жизнь», — отвечал надменный завоеватель. Они содрогнулись от ужаса и удалились. Однако прежде чем они удалились, победитель согласился на непродолжительное перемирие, которое дало возможность вести переговоры с большим хладнокровием. Суровость Алариха мало-помалу смягчилась; он значительно уменьшил свои немилосердные требования и в конце концев согласился снять осаду, если ему немедленно доставят пять тысяч фунтов золота, тридцать тысяч фунтов серебра, четыре тысячи шелковых одеяний, три тысячи кусков тонкого алого сукна и три тысячи фунтов перцу.[79] Но общественная казна была истощена; ежегодные доходы с больших поместий, находившихся частью в Италии, частью в провинциях, задерживались вследствие войны; золото и драгоценные каменья были отданы, во время голода, в обмен за самые грубые съестные припасы; скупцы все еще упорно скрывали свои сокровища, и единственным ресурсом для спасения города от неминуемой гибели оказались некоторые остатки военной добычи, посвященной на богослужебные обряды. Лишь только римляне удовлетворили хищнические требования Алариха, они получили возможность снова наслаждаться спокойствием и изобилием съестных припасов. Некоторые из городских ворот были отворены с надлежащими предосторожностями; готы перестали препятствовать доставке съестных припасов водою и сухим путем; граждане толпами устремились на вольный рынок, который был открыт в предместьях в течение трех дней; а в то время как торговцы, задумавшие это выгодное дело, наживали значительные барыши, продовольствие городского населения было обеспечено на будущее время обширными запасами, сложенными и в общественные и в частные хлебные амбары. В лагере Алариха соблюдалась более строгая дисциплина, чем какой можно было ожидать, и этот благоразумный варвар доказал свое уважение к трактатам тем, что подвергнул строгому наказанию отряд своевольных готов, которые оскорбили нескольких римских граждан на дороге в Остию. Его армия, обогатившись собранною со столицы данью, медленно направилась в красивую и плодородную тосканскую провинцию, где он предполагал провести зиму, и под его знаменами нашли для себя убежище сорок тысяч варваров, только что высвободившихся из своих цепей и горевших нетерпением отмстить, под предводительством своего великого освободителя, за оскорбления и унижения, вынесенные во время их тяжелого рабства. Почти в то же самое время он получил более лестные для него подкрепления, состоявшие из готов и гуннов, которых брат его жены Атаульф[80] привел, вследствие его настоятельных требований, от берегов Дуная к берегам Тибра и которые, не без усилий и не без потерь, проложили себе путь сквозь более многочисленные императорские войска. Победоносный полководец, соединявший отвагу варвара с искусством и дисциплиной римского военачальника, очутился во главе стотысячной армии, и в Италии стали произносить со страхом и с уважением грозное имя Алариха.[81] Говоря о военных подвигах завоевателя Рима, от которых нас отделяют четырнадцать столетий, мы могли бы довольствоваться их описанием, не вдаваясь в исследование их политических мотивов. Хотя Алариху, по-видимому, все удавалось, он как будто сознавал в себе какую-то тайную слабость или какой-то внутренний недостаток, или, быть может, он обнаруживал притворную сдержанность с целью ввести в заблуждение и обезоружить легковерных министров Гонория. Готский царь неоднократно заявлял, что желал бы, чтобы его считали за друга мира и римлян. По его настоятельному требованию три сенатора были отправлены к равеннскому двору для того, чтобы ходатайствовать о взаимной выдаче заложников по заключении мирного договора, а условия, которые он определил с достаточной ясностью во время ведения переговоров, могли внушать недоверие к его искренности только потому, что могли казаться несоответствующими его блестящей фортуне. Варвар все еще добивался звания главного начальника западных армий, требовал ежегодной субсидии зерновым хлебом и деньгами и включал Далмацию, Норик и Венецию в пределы своего нового царства, которое господствовало бы над важными сообщениями между Италией и Дунаем. На случай, если бы эти скромные условия были отвергнуты, Аларих, обнаруживал готовность отказаться от своих денежных требований и даже довольствоваться одним истощенным и обедневшим Нориком, который постоянно подвергался нашествиям германских варваров.[82] Но надежды на мир были уничтожены безрассудным упорством или корыстолюбивыми расчетами министра Олимпия. Не обратив никакого внимания на спасительные советы сената, он отослал послов с военным конвоем, который был слишком многочислен для почетной охраны и слишком слаб для обороны. Шесть тысяч далматов, составлявшие цвет императорских легионов, двинулись, по его приказанию, из Равенны в Рим по открытой местности, усеянной мириадами варваров. Эти храбрые войска были изменническим образом окружены со всех сторон и поплатились своей жизнью за безрассудство министра; их предводитель Валент спасся бегством с поля битвы в сопровождении сотни солдат, а один из послов, уже не имевший права ставить себя под охрану международных законов, был вынужден заплатить за свою свободу выкуп в тридцать тысяч золотых монет. Однако Аларих вместо того, чтобы оскорбиться этим проявлением бессильной ненависти, немедленно возобновил свои мирные предложения, а отправленное сенатом второе посольство, отличавшееся особым авторитетом и достоинством благодаря участию в нем римского епископа Иннокентия, охранялось от могущих встретиться на пути опасностей отрядом готских солдат.[83] Олимпий, [84] может быть, еще долго издевался бы над основательным негодованием народа, громко называвшего его виновником общественных бедствий; но под его влияние подкопалась дворцовая интрига. Любимые евнухи вручили власть над Гонорием и над империей в руки преторианского префекта Иовия — недостойного министра, не искупившего ошибок и несчастий своего управления даже личною привязанностью к императору. Изгнание или бегство преступного Олимпия сохранило его жизнь для новых превратностей фортуны: он пережил в неизвестности все неудобства бродячей жизни, еще раз достиг власти и вторично впал в немилость; ему отрезали уши, и он испустил дух под ударами плети, а его позорная смерть доставила приятное зрелище друзьям Стилихона. После удаления Олимпия, отличавшегося сильным религиозным фанатизмом, язычники и еретики избавились от бестактного закона, устранявшего их от государственных должностей. Храбрый Генерид, [85] который был родом варвар и держался религии своих предков, был вынужден снять с себя воинскую перевязь, и, хотя сам император неоднократно уверял его, что под тот закон не подходят люди его звания и с его достоинствами, он не захотел воспользоваться сделанным в его пользу изъятием и оставался в немилости до тех пор, пока не добился от доведенного до крайности римского правительства общей меры, удовлетворявшей требованиям справедливости. Когда он снова был назначен главным начальником войск в Далмации, Паннонии, Норике и Реции, под его управлением точно будто снова ожили и дисциплина и дух республики. Его войска, привыкшие к праздности и к нужде, снова принялись за военные упражнения и стали получать достаточное содержание, а его личная щедрость нередко доставляла средства для наград, в которых отказывала жадность или бедность равеннского двора. Храбрость Генерида, наводившая страх на соседних варваров, была самым надежным оплотом иллирийской границы, а его бдительная заботливость доставила империи подкрепление из десяти тысяч гуннов, которые прибыли к границам Италии с таким запасом съестных припасов и с такими стадами овец и волов, которых было бы достаточно не только на время похода, но и для заведения колонии. Но двор Гонория и высшие правительственные сферы были по-прежнему сценой бессилия и раздоров, лихоимства и анархии. По внушению префекта Иовия гвардейцы взбунтовались и потребовали казни двух военачальников и двух главных евнухов. Первые, положившиеся на вероломное обещание, что их жизнь находится вне всякой опасности, были посажены на корабль и тайным образом умерщвлены, а наказание евнухов, благодаря милостивому к ним расположению императора, ограничилось их безопасной ссылкой в Милан и в Константинополь. Евнух Евсевий и варвар Аллобих вступили в заведование императорской опочивальней и в командование гвардией, а взаимная зависть этих двух второстепенных должностных лиц сделалась причиной гибели и того и другого. По приказанию комита дворцовой прислуги первый камергер был забит до смерти палками в присутствии удивленного императора, а когда Аллобих был вскоре вслед затем умерщвлен во время публичной процессии, Гонорий в первый раз в своей жизни выказал некоторые признаки мужества и гнева. Однако перед своим падением Евсевий и Аллобих имели свою долю участия в разрушении империи, так как противились заключению договора, о котором Иовий, — из личных, а может быть, из преступных расчетов, — вел переговоры с Аларихом на свидании под стенами Римини. В отсутствие Иовия императора уговорили принять надменный тон непоколебимого мужества, который не соответствовал ни его положению, ни его характеру, и подписанное именем Гонория письмо было немедленно отправлено к преторианскому префекту с дозволением свободно располагать средствами государственной казны, но с решительным запрещением унижать военное достоинство Рима перед надменными требованиями варвара. Содержание этого письма было по неосмотрительности сообщено Алариху, и готский царь, державший себя во время переговоров сдержанно и прилично, высказал в самых оскорбительных выражениях свое негодование против тех, кто без всякой причины оскорблял и его самого и его нацию. Происходившие в Римини переговоры были тотчас прерваны, а префект Иовий, по возвращении в Равенну, был вынужден одобрять и даже поддерживать господствовавшие при дворе мнения. По его совету и по его примеру главные гражданские и военные сановники должны были приносить клятву, что при каких бы то ни было обстоятельствах и при каких бы то ни было предложениях они будут вести постоянную и непримиримую войну против врага республики. Это опрометчивое обязательство сделалось непреодолимой преградой для каких бы то ни было новых переговоров. Министры Гонория, как рассказывают, громко заявляли, что если бы они клялись одним именем Божества, они могли бы сообразоваться с требованиями общественной безопасности и положиться в спасении своей души на небесное милосердие; но они клялись над священной головой самого императора, они прикасались, во время торжественной церемонии, до августейшего седалища величия и мудрости, и нарушение их клятвы навлекло бы на них мирские наказания за святотатство и мятеж.[86] В то время как император и его двор наслаждались с упорным высокомерием безопасностью, которую доставляли им равеннские болота и укрепления, они оставляли Рим почти совершенно беззащитным перед разгневанным Аларихом. Однако он все еще обнаруживал такую искреннюю или притворную умеренность, что в то время, как подвигался со своей армией по Фламиниевой дороге, посылал одного вслед за другим епископов с новыми мирными предложениями и умолял императора спасти столицу от огня и меча варваров.[87] Впрочем, это неминуемое общественное бедствие было предотвращено не мудростью Гонория, а благоразумием или человеколюбием готского царя, который прибегнул к более мягкому, хотя и одинаково успешному способу завоевания. Вместо того чтобы нападать на столицу, он направил свои усилия на пристань Остию, которая была одним из самых смелых и самых удивительных произведений римского великолепия.[88] Случайности, от которых постоянно зависело ничем не обеспеченное продовольствие столицы во время зимней навигации, внушили гению первого Цезаря полезную мысль, которая была приведена в исполнение в царствование Клавдия. Искусственные молы, образуя узкий вход в гавань, выдвигались далеко в море и отталкивали яростно набегавшие волны, между тем как самые большие корабли безопасно стояли на якоре внутри глубокого и обширного бассейна, в который вливался северный рукав Тибра почти в двух милях от древней колонии Остии.[89] Римский порт мало-помалу разросся до размеров епископской столицы, [90] где африканский зерновой хлеб складывался в обширные магазины для прокормления столичного населения. Лишь только Аларих овладел этим важным пунктом, он потребовал от столицы безусловной сдачи и подкрепил свое требование положительным заявлением, что в случае отказа или даже замедления немедленно будут уничтожены запасы, от которых зависит жизнь римского населения. Гордость сенаторов должна была смириться перед воплями этого населения и перед страхом голода; они без сопротивления согласились на предложение посадить нового императора на престол недостойного Гонория, а выбор готского завоевателя облек в порфиру городского префекта Аттала. Признательный монарх немед-лено назначил своего покровителя главным начальником западных армий; Атаульфу, возведенному в звание комита дворцовой прислуги, было поручено охранять особу Аттала, и два враждебных народа, по-видимому, соединились самыми тесными узами дружбы и союзничества.[91] Городские ворота отворились, и новый римский император, окруженный со всех сторон отрядом готов, направился с шумной торжественностью во дворец Августа и Траяна. Распределив между своими любимцами и приверженцами гражданские и военные должности, Аттал созвал сенат и объявил ему в пышной и цветистой речи о своей решимости восстановить величие республики и снова присоединить к империи Египет и восточные провинции, когда-то признававшие над собой верховную власть Рима. Эти нелепые обещания внушали всякому благоразумному гражданину основательное презрение к личности узурпатора, который не обнаружил никаких воинских дарований и возвышение которого было самой глубокой и самой позорной раной, какую когда-либо наносила республике дерзость варваров. Но чернь со своим обычным легкомыслием радовалась перемене повелителя. Общее неудовольствие было благоприятно для Гонориева соперника, и те сектанты, которые были угнетены притеснительными императорскими эдиктами, ожидали некоторой поддержки или, по меньшей мере, терпимости со стороны такого монарха, который был воспитан на своей родине в Ионии в языческих суевериях и впоследствии подучил таинство крещения из рук арианского епископа.[92] Первые дни царствования Аттала были ясны и счастливы. Доверенное лицо было послано с незначительным отрядом войск в Африку, чтобы увериться в покорности этой провинции; большая часть Италии преклонилась из страха перед могуществом готов, и если Болонья оказала энергическое и успешное сопротивление, зато Миланское население, быть может недовольное отсутствием Гонория, громко одобрило выбор римского сената. Аларих во главе сильной армии довел своего царственного пленника почти до самых ворот Равенны, и торжественное посольство, в состав которого входили главные министры, — преторианский префект Иовий, начальник кавалерии и пехоты Валент, квестор Потамий и главный нотариус Юлиан, — было допущено с воинственной пышностью внутрь готского лагеря. От имени своего государя эти послы соглашались признать законность избрания его соперника и разделить как италийские, так и западные провинции между двумя императорами. Их предложения были отвергнуты с презрением, и к этому отказу присоединилось оскорбительное милосердие Аттала, соблаговолившего обещать, что, если Гонорий немедленно сложит с себя порфиру, ему будет дозволено провести остальную жизнь в спокойной ссылке на каком-нибудь отдаленном острове.[93] Действительно, таково было отчаянное положение Феодосиева сына в глазах тех, кому всего лучше были знакомы его силы и ресурсы, что его министр Иовий и его полководец Валент не оправдали возложенного на них доверия, бесчестно покинули знамя своего несчастного благодетеля и посвятили свою изменническую преданность на служение его более счастливому сопернику. Пораженный известием о такой домашней измене, Гонорий стал дрожать от страха при приближении каждого слуги и при приезде каждого гонца. Он опасался, чтобы какие-нибудь тайные враги не скрывались в его столице, в его дворце и даже в его спальне, и в равеннской гавани были заготовлены суда для перевозки уволенного от должности императора во владения царствовавшего на Востоке его малолетнего племянника. Но есть провидение (по крайней мере так думает историк Прокопий[94]), которое печется о простаках и безумцах, а за Гонорием, конечно, нельзя бы было не признать особых прав на его покровительство. В то время, как он по неспособности принять какое-либо благоразумное и отважное решение, готовился с отчаяния к постыдному бегству, в равеннскую гавань неожиданно прибыло подкрепление из четырех тысяч ветеранов. Император поручил охрану городских стен и ворот этим храбрым чужеземцам, преданность которых не была поколеблена придворными интригами, и с той минуты его сон уже не прерывался тревожными мыслями об опасности, которой угрожали ему внутренние враги. Полученные из Африки благоприятные известия произвели внезапный переворот и в общественном мнении, и в положении дел. Войска, посланные в эту провинцию Атталом, были разбиты; их начальники были умерщвлены, а деятельное усердие Гераклиана доказало и его собственную преданность императору, и преданность населения. Он прислал значительную сумму денег, с помощью которой была упрочена привязанность императорской гвардии, а благодаря предусмотрительности, с которой он прекратил вывоз зернового хлеба и оливкового масла, в среде римского населения стал чувствоваться голод, возникли волнения и обнаружилось общее неудовольствие. Неудачный исход африканской экспедиции сделался источником взаимных жалоб и пререканий между приверженцами Аттала, и его покровитель мало-помалу охладел к интересам такого монарха, у которого не было ни уменья повелевать, ни готовности повиноваться. Самые неблагоразумные меры принимались без ведома Алариха или наперекор его указаниям, а упорный отказ сената допустить участие хотя бы только пятисот готов в морской экспедиции обнаружил такую подозрительность и такое недоверие, которые были и неблагородны и неблагоразумны. Неудовольствие готского царя было усилено коварными происками Иовия, который был возведен в звание патриция и впоследствии оправдывал свою двойную измену бесстыдным заявлением, что он притворным образом покинул Гонория только для того, чтобы вернее погубить узурпатора. На обширной равнине подле Римини, в присутствии бесчисленного сборища римлян и варваров, с недостойного Аттала были публично сняты диадема и порфира, и Аларих отослал эти царские отличия к сыну Феодосия как залог мира и дружбы.[95] Возвратившиеся к своему долгу офицеры были восстановлены в своих должностях, и даже самое позднее раскаяние милостиво награждалось, а разжалованный римский император, заботившийся не столько о своем достоинстве, сколько о сохранении своей жизни, вымолил позволение следовать за готским лагерем в свите высокомерного и своенравного варвара.[96] Низложением Аттала было устранено единственное серьезное препятствие к заключению мира, и Аларих приблизился к Равенне на расстояние трех миль с целью положить конец нерешительности императорских министров, которые стали держать себя с прежней самоуверенностью с той минуты, как им снова улыбнулась фортуна. Его негодование воспламенилось от полученного им известия, что один из соперничавших с ним готских вождей Сар, — личный враг Атаульфа и наследственный недоброжелатель рода Балтиев, — был принят в императорском дворце. Этот бесстрашный варвар вышел из ворот Равенны во главе трехсот приверженцев, напал врасплох на значительный отряд готов, разбил его наголову, возвратился в город с триумфом и позволил себе оскорбить своего противника, выслав герольда, который публично объявил, что преступление Алариха сделало его навсегда недостойным дружбы императора и союза с ним.[97] За свои заблуждения и безрассудство равеннский двор поплатился в третий раз бедствиями, обрушившимися на Рим. Готский царь, уже не скрывавший своей жажды грабежа и мщения, появился во главе своей армии под стенами столицы, и объятый ужасом сенат, не рассчитывавший ни на какую помощь извне, приготовился к отчаянному сопротивлению в надежде по крайней мере замедлить гибель города. Но он был не в состоянии уберечься от заговора рабов и слуг, которые желали успеха варварам или потому что были одного с ними происхождения, или потому что находили в этом свой интерес. В полночь Саларийские ворота были тайком отворены, и жители проснулись при страшном звуке готских труб. Через тысячу сто шестьдесят три года после основания Рима этот царственный город, подчинивший себе и просветивший значительную часть человеческого рода, сделался жертвой необузданной ярости германских и скифских варваров.[98] Впрочем, прокламация, изданная Аларихом при вступлении в завоеванный город, обнаруживает некоторое уважение к законам человеколюбия и к религии. Он поощрял своих солдат не стесняясь забирать сокровища, составлявшие награду за их храбрость, и обогащаться добычей, собранной с привыкшего к роскоши и изнеженного народа; но вместе с тем он убеждал их щадить жизнь тех, кто не оказывает никакого сопротивления, и относиться с уважением к храмам апостолов св. Петра и св. Павла как к неприкосновенным святилищам. Среди ужасов ночной сумятицы некоторые из исповедовавших христианскую религию готов выказали религиозное усердие новообращенных, а некоторые примеры необыкновенного с их стороны благочестия и воздержности рассказаны и, быть может, разукрашены усердием церковных писателей.[99] В то время как варвары бродили по городу в поисках за добычей, один из их вождей вломился в скромное жилище одной престарелой девы, посвятившей свою жизнь на дела христианского благочестия. Он тотчас потребовал, — впрочем, вежливым тоном, — чтобы она принесла ему все золото и серебро, которое находится в ее доме, и был крайне удивлен готовностью, с которой она привела его в великолепный склад дорогих вещей из массивного серебра самой изящной работы. В то время как варвар любовался этим ценным приобретением, его восторг был прерван следующим строгим предостережением: «Это освященные сосуды, принадлежащие св. Петру; если вы осмелитесь прикоснуться к ним, вы совершите святотатство, которое останется на вашей совести, а что касается меня, то я не должна браться за хранение того, чего не в состоянии защищать». Пораженный религиозным страхом, готский вождь отправил к Алариху гонца с известием о найденном сокровище и получил в ответ приказание перенести в церковь апостола все освященные сосуды и украшения в целости и немедленно. Вдоль всего расстояния, отделяющего оконечность Квиринальского холма от Ватикана, многочисленный отряд готов в боевом порядке и с блестевшим на солнце оружием сопровождал по главным улицам столицы своих благочестивых соотечественников, которые несли на своих головах священные золотые и серебряные сосуды, а к воинственным возгласам варваров присоединялось пение псалмов. Из соседних домов толпы христиан присоединялись к этой религиозной процессии, и множество беглецов всякого возраста и звания и даже различных сект воспользовались этим случаем, чтобы укрыться в безопасном и гостеприимном святилище Ватикана. Ученое сочинение «О Граде Божием» было, по признанию самого св. Августина, написано для того, чтобы объяснить цели Провидения, допустившего разрушение римского величия. Он с особым удовольствием превозносит это достопамятное торжество Христа и глумится над своими противниками, требуя, чтобы они указали другой подобный пример взятого приступом города, в котором баснословные боги древности оказались бы способными защитить или самих себя, или своих заблуждавшихся поклонников.[100] Несколько редких и необыкновенных примеров варварской добродетели во время разграбления Рима вполне достойны вызванных ими похвал. Но в священном вместилище Ватикана и апостольских церквей могла укрыться лишь очень небольшая часть римского населения; многие тысячи варваров и в особенности служившие под знаменами Алариха гунны были незнакомы с именем Христа или, по меньшей мере, с его религией, и мы вправе полагать, без нарушения любви к ближнему и беспристрастия, что в те часы дикой разнузданности, когда все страсти воспламеняются и всякие стеснения устраняются, поведение исповедовавших христианство готов редко подчинялось правилам Евангелия. Те писатели, которые были особенно склонны преувеличивать их человеколюбие, откровенно признаются, что они безжалостно убивали римлян[101] и что городские улицы были усеяны мертвыми телами, остававшимися без погребения во время всеобщего смятения. Отчаяние граждан иногда переходило в ярость, а всякий раз, как варвары были раздражены сопротивлением, они убивали без разбора и слабых, и невинных, и беззащитных. Сорок тысяч рабов удовлетворяли свою личную злобу без всякой жалости или угрызений совести, и когда-то сыпавшиеся на них позорные удары плети были смыты кровью виновных и ненавистных семейств. Римские женщины и девушки подвергались пыткам, более страшным для их целомудрия, чем сама смерть, и благородное мужество одной из них описано церковным историком для назидания потомства.[102] Одна знатная римлянка, отличавшаяся необыкновенной красотой и православием своих религиозных убеждений, возбудила страсть в одном молодом готе, о котором предусмотрительный Созомен поспешил заметить, что он был привязан к арианской ереси. Выведенный из терпения ее упорным сопротивлением, он обнажил свой меч и с запальчивостью влюбленного слегка ранил ее в шею. При виде крови героиня не смутилась и по-прежнему отталкивала его от себя так, что он наконец прекратил свои безуспешные усилия, с уважением отвел ее в ватиканское святилище и дал шесть золотых монет церковным сторожам с тем условием, чтобы они возвратили ее мужу, не подвергая никаким оскорблениям. Но такие примеры мужества, с одной стороны, и великодушия, с другой, встречались не часто. Грубые солдаты удовлетворяли свои чувственные влечения, не справляясь с желаниями или с обязанностями попавшихся в их руки женщин, и впоследствии казуисты серьезно занимались разрешением щекотливого вопроса: утратили ли свою девственность те несчастные жертвы, которые упорно сопротивлялись совершенному над ними насилию[103]? Впрочем, римлянам пришлось выносить и такие потери, которые были более существенны и имели более общий характер. Нельзя предполагать, чтобы все варвары были во всякое время способны совершать такие любовные преступления, а недостаток или юности, или красоты, или целомудрия охранял большую часть римских женщин от опасности сделаться жертвами насилия. Но корыстолюбие — страсть ненасытная и всеобщая, так как богатство доставляет обладание почти всеми предметами, которые могут служить источником наслаждения для самых разнообразных человеческих вкусов и наклонностей. При разграблении Рима отдавалось основательное предпочтение золоту и драгоценным каменьям как таким предметам, которые имеют самую высокую цену при самом незначительном объеме и весе; но когда самые торопливые из грабителей завладели этими удобопереносимыми сокровищами, тогда очередь дошла до роскошной и дорогой утвари римских дворцов. Посуда из массивного серебра и пурпуровые и шелковые одежды складывались грудами на повозки, которые всегда следовали за готской армией во время похода; самые изящные произведения искусства уничтожались или по небрежности, или с намерением; статуи растапливались для того, чтобы можно было унести драгоценный металл, из которого они были вылиты, и нередко случалось, что при дележе добычи сосуды разбивались на куски ударом боевой секиры. Приобретение богатства только разжигало алчность варваров, прибегавших то к угрозам, то к ударам, то к пыткам, чтобы вынудить от своих пленников указание тех мест, где они скрыли свои сокровища.[104] Бросавшиеся в глаза роскошь и расточительность принимались за доказательства большого состояния; наружная бедность приписывалась скупости, а упорство, с которым иные скряги выносили самые жестокие мучения, прежде чем указать свое тайное казнохранилище, было гибельно для бедняков, которых забивали до смерти плетьми за то, что они не хотели указать, где находятся их мнимые сокровища. Римские здания потерпели некоторые повреждения от готов, но эти повреждения были очень преувеличены. При своем вступлении в город через Саларийские ворота они зажгли соседние дома для того, чтобы осветить себе путь и отвлечь внимание жителей; пламя, которого некому было тушить среди ночной суматохи, уничтожило несколько частных домов и публичных зданий, а развалины Саллюстиева дворца[105] еще во времена Юстиниана служили величественным памятником готского нашествия.[106] Однако один из современных историков заметил, что огонь едва ли мог уничтожить громадные балки из литой меди и что человеческих усилий было недостаточно для того, чтобы разрушить фундамент древних построек. Впрочем, может быть, и была некоторая доля правды в его благочестивом утверждении, что небесный гнев восполнил то, чего не в состоянии была довершить ярость варваров, и что молния обратила в прах и римский форум и украшавшие его статуи богов и героев.[107] Каково бы ни было число всадников и плебеев, погибших во время всеобщей резни, нас уверяют, что только один сенатор лишился жизни от неприятельского меча.[108] Но было бы нелегко определить число людей знатных и богатых, которые были внезапно низведены до жалкого положения рабов и изгнанников. Так как варвары нуждались не столько в рабах, сколько в деньгах, то они довольствовались умеренным выкупом за своих небогатых пленников, а этот выкуп нередко уплачивался добрыми друзьями или сострадательными чужеземцами.[109] Пленники, проданные с публичного торга или по частным сделкам, имели законное право снова пользоваться той прирожденной свободой, которую граждане не могли ни утрачивать, ни отчуждать.[110] Но так как они скоро поняли, что отстаивание свободы поставило бы их жизнь в опасность, потому что готы стали бы убивать бесполезных пленников, которых нельзя продавать, то благоразумное изменение, внесенное в гражданское законодательство, обязало их исполнять рабские обязанности в течение умеренного пятилетнего срока и зарабатывать те деньги, которые были заплачены за их выкуп.[111] Народы, вторгнувшиеся в Римскую империю, загнали в Италию целые толпы голодных и напуганных провинциальных жителей, боявшихся не столько рабства, сколько голодной смерти. Бедствия, постигшие Рим и Италию, заставили жителей искать для себя самых привлекательных, самых безопасных и самых отдаленных убежищ. В то время как готская кавалерия распространяла ужас и опустошения вдоль морского побережья Кампании и Тосканы, маленький островок Игилий, отделявшийся от Аргентарийского мыса узким каналом, успел или отразить их враждебные попытки, или уклониться от них; таким образом, неподалеку от Рима, в густых лесах этой уединенной местности, нашли себе безопасное убежище многие из римских граждан.[112] Сенаторские семьи, владевшие большими поместьями в Африке, укрывались в этой гостеприимной провинции, если только они имели достаточно благоразумия, чтобы заблаговременно спастись от гибели, постигшей их родину. К числу самых замечательных между такими беглецами относилась благочестивая вдова префекта Петрония Проба.[113] После смерти своего мужа, который был в свое время самым могущественным из всех римских подданных, она осталась во главе рода Анициев и из своего личного состояния покрыла расходы, с которыми было сопряжено последовательное возведение трех ее сыновей в консульское звание. Когда столица была осаждена и взята готами, Проба с христианской покорностью вынесла потерю своих громадных богатств, села на небольшой корабль, с которого видела, как горел ее дворец, и высадилась на африканском берегу вместе со своей дочерью Лэтой и своей внучкой, знаменитой девицей Деметрией. Благосклонная щедрость, с которой эта матрона раздавала доход со своих поместьев и вырученные от их продажи суммы, облегчала страдания изгнанников и пленников. Однако семейство самой Пробы не избегло хищнических притеснений со стороны комита Гераклиана, который удовлетворял сластолюбие или корыстолюбивые расчеты сирийских купцов, продавая им в супружество девушек из самых знатных римских семей. Итальянские беглецы рассеялись по различным провинциям вдоль берегов Египта и Азии до Константинополя и Иерусалима, и деревня Вифлеем, служившая уединенным местопребыванием для св. Иеронима и его послушниц, наполнилась нищими обоего пола и всех возрастов, возбуждавшими общее сострадание напоминанием о своем прежнем достатке.[114] Страшная катастрофа, постигшая Рим, поразила всю империю удивлением, к которому примешивались скорбь и ужас. При виде такого резкого перехода от величия к разорению все оплакивали и даже преувеличивали бедствия, постигшие царственный город, а духовенство, применявшее к этим событиям возвышенные метафоры восточных пророчеств, нередко пыталось выдавать гибель столицы за разрушение всего земного шара. Люди от природы очень склонны не ценить преимуществ настоящего времени и преувеличивать его дурные стороны. Однако, когда первые впечатления сгладились и действительным размерам бедствия была сделана правильная оценка, самые ученые и самые здравомыслящие современники были вынуждены сознаться, что зло, которое причинили Риму в его юности галлы, было более существенно, чем то, которое причинили ему на склоне его лет готы.[115] Опыт одиннадцати столетий доставил потомству возможность сделать гораздо более интересное сравнение и с уверенностью утверждать, что опустошения, которые были причинены варварами, приведенными Аларихом с берегов Дуная, были менее пагубны, чем неприязненные действия войск Карла V, который был католик и сам себя называл императором римлян, [116] Готы очистили город через шесть дней, а солдаты императорской армии хозяйничали в Риме в течение с лишком девяти месяцев, и каждый час их пребывания был запятнан каким-нибудь отвратительным актом жестокости, разврата и хищничества. Своим личным влиянием Аларих поддерживал до некоторой степени порядок и воздержность в среде свирепой толпы, признававшей его за своего вождя и монарха; но коннетабль Бурбон со славой пал при атаке городских стен, а со смертью главнокомандующего совершенно исчезли узы дисциплины в армии, состоявшей из трех различных национальностей, из итальянцев, испанцев и германцев. В начале шестнадцатого столетия нравы итальянцев представляли замечательный образчик нравственной испорченности, до которой может дойти человечество. Это было сочетание тех кровавых преступлений, которые свойственны обществу в его диком состоянии, с теми утонченными пороками, которые происходят от злоупотребления искусствами и роскошью; а те удальцы, которые, отложив в сторону и чувство патриотизма и религиозные предрассудки, напали на дворец римского первосвященника, заслуживают того, чтобы их считали за самых распутных между итальянцами. В ту же пору испанцы были предметом страха и для Старого Света и для Нового, но их пылкое мужество было запятнано свирепой кичливостью, хищнической жадностью и неумолимым жестокосердием. Неутомимые в погоне за славой и золотом, они доискались на практике до самых утонченных и самых успешных способов пытать своих пленников; между грабившими Рим кастильцами было немало таких, которые были офицерами священной инквизиции, и, вероятно, было немало волонтеров, только что возвратившихся из завоеванной ими Мексики. Германцы были менее развратны, чем итальянцы, и менее жестокосерды, чем испанцы, а под грубой и даже дикой внешностью этих пришедших с севера воинов нередко скрывались добродушие и сострадание. Но под первыми впечатлениями религиозного рвения, внушенного Реформацией, они впитали в себя как дух, так и принципы Лютера. Их любимой забавой было поругание или истребление священных предметов католического культа; они без жалости и без угрызений совести удовлетворяли свою благочестивую ненависть к духовенству всяких названий и всякого разряда, составляющему столь значительную часть населения современного нам Рима, а их фанатическое усердие доходило до того, что могло внушить им намерение низвергнуть престол Антихриста и смыть кровью и огнем гнусности духовного Вавилона.[117] Отступление победоносных готов, очистивших Рим на шестой день, [118] могло быть результатом благоразумия, но, конечно, оно не было вызвано страхом[119] . Во главе армии, обремененной богатой и грузной добычей, их неустрашимый вождь направился по Аппиевой дороге в южные провинции Италии, уничтожая на своем пути все, что осмеливалось препятствовать его движению, и довольствуясь разграблением страны, не оказывавшей никакого сопротивления. Нам неизвестно, какая судьба постигла Капую, эту гордую и роскошную метрополию Кампании, даже в эпоху своего упадка считавшуюся за восьмой город империи;[120] но соседний с нею город Нола[121] был по этому случаю прославлен святостью Павлина, [122] бывшего сначала консулом, потом монахом и наконец епископом. Когда ему было сорок лет, он отказался от всех удовольствий, доставляемых богатством и почестями, отказался и от общества и от занятий литературой для того, чтобы жить в уединении и заниматься делами благочестия, а громкое одобрение со стороны духовенства внушило ему достаточно смелости, чтобы пренебрегать упреками его светских приятелей, приписывавших этот странный образ действий какому-нибудь умственному или физическому расстройству.[123] Давнишнее и страстное влечение побудило его избрать для своего скромного жилища одно из предместий Нолы, вблизи от чудотворной гробницы св. Феликса, вокруг которой благочестивое население уже успело построить пять больших и многопосещаемых церквей. Остатки своего состояния и своих дарований Павлин посвятил на служение этому знаменитому мученику, день его чествования всегда праздновал торжественным гимном и построил в честь его шестую церковь, отличавшуюся особым изяществом и великолепием и украшенную многими картинами из истории Ветхого и Нового Завета. Это неусыпное усердие доставило ему благосклонное расположение если не самого святого, [124] то по меньшей мере местного населения, и, после пятнадцатилетней уединенной жизни, бывший римский консул был вынужден принять на себя звание епископа Нолы; это случилось за несколько месяцев перед тем, как город был осажден готами. Во время осады некоторые благочестивые жители были убеждены, что им являлась во сне или в видении божественная фигура их святого патрона; однако на деле оказалось, что Феликс или не был в состоянии, или не хотел спасти стадо, над которым он когда-то состоял пастырем. Нола не избегла общего опустошения, [125] а взятый в плен епископ нашел для себя охрану лишь в своей репутации человека и невинного и бедного. Со времени успешного вторжения Алариха в Италию до добровольного удаления готов под предводительством его преемника Атаульфа прошло более четырех лет, в течение которых готы бесконтрольно господствовали над страной, соединявшей, по мнению древних, все, что могут дать природа и искусство. На самом деле то благосостояние, которого достигла Италия в счастливом веке Антонинов, мало-помалу падало вместе с упадком империи. Под грубой рукой варваров погибли плоды продолжительного спокойствия, и сами они не были способны ценить тех изящных утонченностей роскоши, которые предназначались для изнеженных и цивилизованных итальянцев. Тем не менее каждый солдат требовал себе крупной доли из тех обильных запасов хлеба, говядины, оливкового масла и вина, которые ежедневно стекались и поглощались в готском лагере, а начальники опустошали разбросанные вдоль живописного берега Кампании виллы и сады, где когда-то жили Лукулл и Цицерон. Попавшие в плен сыновья и дочери римских сенаторов, дрожа от страха, подавали надменным победителям в золотых и украшенных драгоценными каменьями кубках фалернское вино, в то время как те лежали растянувшись под тенью чинар, [126] ветви которых были искусно переплетены так, что защищали от палящих солнечных лучей, а вместе с тем не лишали возможности наслаждаться животворной солнечной теплотой. Этим наслаждениям придавало особую цену воспоминание о вынесенных лишениях: сравнение с родиной, с мрачными и бесплодными холмами Скифии и с холодными берегами Эльбы и Дуная придавало в глазах варваров новую прелесть итальянскому климату.[127] Искал ли Аларих славы, завоеваний или богатств, он во всяком случае стремился к одной из этих целей с таким неутомимым рвением, которого не могла охладить никакая неудача и не мог вполне удовлетворить никакой успех. Лишь только он достиг самой отдаленной из итальянских провинций, его прельстил находившийся неподалеку плодородный и мирный остров. Но и обладание Сицилией было в его глазах лишь первым шагом к задуманной им экспедиции на Африканский континент. Пролив между Регием и Мессиной[128] имеет в длину двенадцать миль; его ширина в самых узких местах не доходит до полутора мили, а баснословные морские чудовища, утесы Сциллы и водоворот Харибды могли быть страшны только для самых робких и неопытных моряков. Однако, лишь только первый отряд готов пустился в море, внезапно поднявшаяся буря потопила или рассеяла много транспортных судов; готы оробели при виде незнакомого им элемента, а преждевременная смерть, постигшая Алариха после непродолжительной болезни, положила конец и задуманной им экспедиции и его завоеваниям. Свирепый нрав варваров сказался в погребении героя, которого они прославляли своими заунывными похвалами за его мужество и счастье. Они заставили своих многочисленных пленников отклонить в сторону течение Бузентина — маленькой речки, омывающей стены города Консенции. Царская гробница, украшенная великолепными римскими трофеями, была сооружена на высохшем дне реки; затем вода была спущена в свое прежнее русло, а для того, чтобы то место, где были сложены смертные останки Алариха, оставалось навсегда неизвестным, были безжалостно умерщвлены все пленники, участвовавшие в этой работе.[129] Под гнетом необходимости стихли и личные ссоры и наследственные распри варварских вождей, и зять умершего монарха храбрый Атаульф был единогласно избран ему в преемники. Характер и политическая система нового готского царя всего яснее выразились в его собственном разговоре с одним знатным нарбоннским гражданином, который, во время своего странствования к Святым местам, рассказал содержание этой беседы св. Иерониму в присутствии историка Орозия. «В самоуверенности, внушаемой храбростью и успехом, я когда-то замышлял, — говорил Атаульф, — изменить внешний вид всего мира, стереть с лица земли имя Рима, утвердить на его развалинах владычество готов и стяжать, подобно Августу, бессмертную славу основателя новой империи. Но многократный опыт мало-помалу привел меня к убеждению, что законы существенно необходимы для поддержания порядка в хорошо устроенном государстве и что свирепый, несговорчивый характер готов неспособен подчиняться благотворным стеснениям, налагаемым законами и гражданским управлением. С этой минуты я избрал иную цель для славы и честолюбия и теперь искренно желаю одного — чтобы признательность будущих поколений оценила по достоинству заслуги чужеземца, употребившего меч готов не на разрушение Римской империи, а на восстановление и поддержание ее благосостояния».[130] С этими миролюбивыми целями преемник Алариха приостановил военные действия и вступил в серьезные переговоры с императорским правительством о заключении договора, основанного на взаимной дружбе и союзе. Министры Гонория, освободившиеся со смертью Алариха от стеснений, которые налагало на них их безрассудное клятвенное обещание, обрадовались возможности избавить Италию от невыносимого владычества готов и охотно приняли предложение их услуг для борьбы с тиранами и варварами, разорявшими заальпийские провинции.[131] Атаульф, приняв на себя звание римского военачальника, направился от крайних пределов Кампании в южные провинции Галлии. Его войска — частью силой, частью без всякого сопротивления — немедленно заняли города Нарбонну, Тулузу и Бордо, и хотя комит Бонифаций отразил их от стен Марселя, они скоро рассеялись по всему пространству от берегов Средиземного моря до океана. Несчастное население имело полное основание жаловаться, что эти мнимые союзники безжалостно отбирали у них те ничтожные остатки их имущества, которые уцелели от жадности врагов; однако не было недостатка и в благовидных мотивах, извинявших или оправдывавших насилия готов. Города Галлии, на которые они нападали, можно было считать восставшими против правительства Гонория; статьи договора или секретные инструкции равеннского двора могли служить оправданием для Атаульфа в тех случаях, когда его образ действий с виду походил на захват не принадлежащей ему власти; а всякое уклонение от правильного способа ведения войны, не увенчавшееся успехом, могло быть, не без некоторого основания, приписано буйному характеру варваров, не подчинявшихся требованиям порядка и дисциплины. Роскошь, которой готы наслаждались в Италии, не столько смягчила их нравы, сколько ослабила их мужество, и они впитали в себя пороки цивилизованного общества, ничего не усвоив из его искусства и учреждений.[132] Атаульф, вероятно, был чистосердечен в своих заявлениях, а его преданность интересам республики была обеспечена влиянием, которое приобрела над сердцем и умом варварского царя одна римская принцесса. Дочь великого Феодосия от его второй жены, Галлы, Плацидия[133] получила царское воспитание в константинопольском дворце; но полная приключений история ее жизни тесно связана с переворотами, волновавшими Западную империю в царствование ее брата Гонория. Когда Рим был в первый раз осажден Аларихом, Плацидия, которой в ту пору было около двадцати лет, жила в этом городе, а ее беспрекословное согласие на смертную казнь ее двоюродной сестры Серены имеет вид такого жестокосердия и такой неблагодарности, для которых ее молодость может служить или извинением, или усиливающим ее виновность соображением, смотря по обстоятельствам, при которых она так поступила.[134] Победоносные варвары задержали сестру Гонория в качестве заложницы или пленницы;[135] однако несмотря на то, что ей пришлось следовать по всей Италии за передвижениями готского лагеря, с ней обходились прилично и почтительно. Авторитету Иордана, который восхваляет красоту Плацидии, можно противопоставить красноречивое молчание ее льстецов; однако ее знатное происхождение, цвет молодости, изящество манер и вкрадчивое заискивание, до которого она снисходила, произвели глубокое впечатление на сердце Ата-ульфа, и готский царь пожелал называться братом императора. Министры Гонория с пренебрежением отвергли предложение родственного союза, столь оскорбительного для римской гордости, и неоднократно требовали освобождения Плацидии, считая его необходимым условием для заключения мирного договора. Но дочь Феодосия без сопротивления подчинилась желаниям победителя, который был молод и храбр, и если не был так же высок ростом, как Аларих, зато обладал более привлекательными достоинствами грации и красоты. Бракосочетание Атаульфа и Плацидии[136] совершилось прежде удаления готов из Италии, и они впоследствии отпраздновали этот день или, быть может, его годовщину в доме Ингенуя — одного из самых знатных граждан Нарбон-ны, в Галлии. В таком же роскошном одеянии, какое носили римские императрицы, Плацидия воссела на великолепном троне, а готский царь, одевшийся по этому случаю римлянином, удовольствовался менее почетным местом подле нее. Свадебный подарок, который был поднесен Плацидии согласно с обычаями готов, [137] состоял из самых редких и самых дорогих вещей, награбленных на ее родине. Пятьдесят красивых юношей в шелковых одеяниях несли по чаше в каждой руке; одни из таких чаш были наполнены золотыми монетами, а другие драгоценными каменьями, которым не было цены. Атталу, который так долго был игрушкой фортуны и готов, было поручено руководить хором, исполнявшим брачный гимн, и этот разжалованный император, быть может, желал прослыть хорошим музыкантом. Варвары надменно наслаждались своим триумфом, а провинциальные жители радовались этому родственному союзу, смягчавшему свирепость их повелителя кротким влиянием любви и рассудка.[138] Сто чаш с золотом и драгоценными каменьями, поднесенных Плацидии в день брачного празднества, составляли незначительную часть готских сокровищ; о них можно составить себе некоторое понятие по тем редким образчикам, о которых упоминает история преемников Атаульфа. В шестом столетии, когда их нарбоннский дворец был разграблен франками, там было найдено много редких и дорогих вещей из чистого золота, украшенных драгоценными каменьями, и между прочим: шестьдесят чаш или потиров; пятнадцать дискосов, употреблявшихся при приобщении Св. Тайн; двадцать ящиков или футляров, в которых хранились книги Св. Писания. Эти священные сокровища[139] были распределены сыном Хлодвига между находившимися в его владениях церквами, а под его благочестивой щедростью, как кажется, скрывался упрек за какое-то святотатство, совершенное готами. Они с более спокойной совестью владели знаменитым missorium или большим блюдом, на котором подавались кушанья; оно было сделано из массивного золота, весило пятьсот фунтов и ценилось чрезвычайно дорого благодаря украшавшим его драгоценным каменьям, изящной работе и преданию, что оно было поднесено патрицием Аэцием готскому царю Торисмунду. Один из преемников Торисмунда купил помощь франкского короля обещанием отдать ему этот великолепный подарок. В то время как он царствовал в Испании, он неохотно отдал это блюдо послам Дагоберта; потом отнял его у них на возвратном пути; затем, после продолжительных переговоров, условился заплатить за это блюдо не соответствующий его стоимости выкуп в двести тысяч золотых монет, и, таким образом, missorium остался украшением готских сокровищ.[140] Когда арабы, после завоевания Испании, разграбили эти сокровища, они нашли там еще более замечательную вещь, которой они очень восхищались и хвастались, — а именно значительной величины стол из цельного изумруда, [141] который был окружен тремя рядами жемчужин, имел триста шестьдесят пять ножек из драгоценных каменьев и массивного золота и ценился в пятьсот тысяч золотых монет.[142] Некоторая часть готских сокровищ, быть может, состояла из подарков друзей или из дани побежденных, но гораздо более значительная их часть была плодом войны и хищничества и состояла из добычи, награбленной в империи и в самом Риме. Когда Италия избавилась от тягостного владычества готов, какому-то таинственному советнику было дозволено заняться среди дворцовых интриг залечиванием ран разоренной страны.[143] В силу благоразумных и человеколюбивых узаконений в уплате податей было сделано на пять лет облегчение для тех провинций, которые всех более пострадали, — для Кампании, Тосканы, Пицена, Самния, Апулии, Калабрии, Бруттия и Лукании: обыкновенный размер податей был уменьшен до одной пятой, и даже эта пятая часть была назначена на устройство и поддержание полезного учреждения публичных почтовых сообщений. В силу другого узаконения земли, оставшиеся незаселенными или невозделанными, раздавались, с некоторым облегчением налогов, соседям и чужеземцам, заявлявшим о желании поселиться на них; а права этих новых собственников были ограждены на будущее время от всяких притязаний со стороны бежавших землевладельцев. Почти в то же самое время была обнародована от имени Гонория всеобщая амнистия, предававшая забвению все невольные преступления, которые были совершены его несчастными подданными в эпоху беспорядков и общественных бедствий. Было также обращено должное внимание на приведение столицы в прежний вид; ее жителей поощряли к перестройке зданий, разрушенных или поврежденных пожаром, и огромные запасы зернового хлеба были привезены из Африки. Надежда найти в Риме и достаток и удовольствия снова привлекла туда толпы граждан, спасавшихся бегством от меча варваров, и римский префект Альбин донес правительству с некоторой тревогой и с удивлением, что он был извещен о прибытии в течение одного дня четырнадцати тысяч чужеземцев.[144] Менее чем в семь лет следы готского нашествия почти совершенно сгладились, и столица, по-видимому, снова зажила с прежним блеском и спокойствием. Эта почтенная матрона снова украсила себя лавровым венком, который был сорван с ее головы вихрем войны, и до самой минуты своего окончательного падения убаюкивала себя предсказаниями отмщения, победы и вечного всемирного владычества.[145] Это наружное спокойствие было скоро нарушено приближением неприятельского флота из той страны, которая доставляла римскому населению его ежедневное пропитание. Комит Африки Гераклиан, деятельно и честно служивший Гонорию при самых трудных и бедственных обстоятельствах, вовлекся, в том году, когда был консулом, в мятеж и принял титул императора. Африканские порты тотчас наполнились военными судами, во главе которых он готовился напасть на Италию, а когда его флот стал на якорь у устьев Тибра, он был многочисленнее флотов Ксеркса и Александра, если можно верить тому, что все его корабли, с включением императорской галеры и самой ничтожной шлюпки, действительно доходили числом до невероятной цифры трех тысяч двухсот.[146] Однако, несмотря на то, что такие морские силы были бы способны ниспровергнуть или восстановить самую обширную империю в мире, африканский узурпатор не навел большого страха на владения своего противника. В то время как он шел по дороге, ведущей из гавани к воротам Рима, один из императорских военачальников вышел к нему навстречу, навел на него страх своим появлением и разбил его наголову; тогда начальник этих громадных военных сил утратил всякую надежду на успех, покинул своих друзей и постыдным образом бежал с одним кораблем.[147] Когда Гераклиан высадился в карфагенской гавани, он узнал, что вся провинция, проникнувшись презрением к такому малодушному повелителю, снова признала над собой власть Гонория. Мятежник был обезглавлен в старинном храме Мемории; его консульство было уничтожено, [148] а остатки его личного состояния, не превышавшие скромной суммы в четыре тысячи фунтов золота, были отданы храброму Констанцию, который в ту пору поддерживал верховную власть своего слабого государя, а впоследствии разделил ее с ним. Гонорий относился с беспечным равнодушием к бедствиям, постигшим Рим и Италию;[149] но угрожавшие его личной безопасности мятежнические попытки Аттала и Гераклиана на минуту расшевелили онемелые инстинкты его натуры. Он, вероятно, не знал ни причин, ни подробностей тех событий, благодаря которым он спасся от неминуемой опасности, а так как Италия уже не подвергалась нападениям ни внешних, ни внутренних врагов, то сын Феодосия спокойно прозябал в равеннском дворце в то время, как по ту сторону Альп его военачальники одерживали от его имени победы над узурпаторами.[150] При изложении этих разнообразных и интересных событий я мог бы позабыть упомянуть о смерти такого монарха; поэтому я из предосторожности считаю нужным без отлагательства отметить, что он пережил последнюю осаду Рима почти тринадцатью годами. Узурпация Константина, получившего императорскую мантию от британских легионов, была успешна и, по-видимому, была вполне обеспечена. Его титул был признан на всем пространстве от стены Антонина до Геркулесовых столбов, и среди общей неурядицы он грабил Галлию и Испанию вместе с варварскими племенами, которых уже не удерживали в их опустошительных нашествиях ни Рейн, ни Пиренеи. Запятнав себя кровью одного из родственников Гонория, он добился того, что равеннский двор, с которым он находился в тайной переписке, одобрил его мятежнические притязания. Константин дал торжественное обещание освободить Италию от готов, дошел до берегов По и, не оказав никакой существенной помощи своему малодушному союзнику, а только наведя на него страх, торопливо возвратился в свой дворец в Арле для того, чтобы отпраздновать там с неимоверной роскошью свой тщетный и мнимый триумф. Но это временное благополучие было прервано и разрушено восстанием самого храброго из его военачальников комита Геронтия, которому было поручено главное начальство над испанскими провинциями на время отсутствия Константинова сына Констанса, уже возведенного в звание императора. По какой-то причине, которая нам неизвестна, Геронтий вместо того, чтобы надеть на себя императорскую диадему, возложил ее на голову своего друга Максима, который избрал своей резиденцией Таррагону, между тем как деятельный комит спешил перейти Пиренеи, чтобы застигнуть врасплох двух императоров, Константина и Констанса, прежде нежели они успеют приготовиться к обороне. Сын был взят в плен в Виенне и немедленно казнен; этот несчастный юноша даже не имел времени оплакивать возвышение своего семейства, которое убеждениями или силой заставило его совершить святотатство и отказаться от мирного уединения монашеской жизни. Отец был осажден в Арле; но стены Арля не устояли бы против нападений осаждающих, если бы город не был неожиданно спасен приближением итальянской армии. Имя Гонория и прокламация законного императора поразили удивлением мятежников и той и другой партии. Покинутый своими войсками Геронтий бежал к испанской границе и спас свое имя от забвения благодаря тому поистине римскому мужеству, которое он выказал в последние минуты своей жизни. Значительный отряд изменивших ему солдат напал ночью на его дом, который он окружил сильными баррикадами. При помощи своей жены, одного храброго приятеля родом из алан и нескольких преданных рабов он воспользовался большим запасом дротиков и стрел с таким искусством и мужеством, что триста нападающих поплатились жизнью за свою попытку. На рассвете, когда истощился запас метательных снарядов, его рабы спаслись бегством; сам Геронтий мог бы последовать их примеру, если бы его не удерживала супружеская привязанность; наконец раздраженные таким упорным сопротивлением солдаты зажгли его дом со всех сторон. В этом безвыходном положении он, по настоятельной просьбе своего варварского приятеля, отсек ему голову. Жена Геронтия, умолявшая мужа не обрекать ее на жалкое и бедственное существование, подставила свою шею под его меч, и вся эта трагическая сцена закончилась смертью самого комита, который безуспешно нанес себе три удара и затем, вынув коротенький кинжал, вонзил его себе прямо в сердце.[151] Максим, лишившийся покровителя, который возвел его в императорское звание, остался жив благодаря презрению, с которым относились и к его могуществу и к его дарованиям. Прихоть опустошавших Испанию варваров еще раз возвела на престол этого призрачного императора; но они скоро предали его на суд Гонория, и после того, как тиран Максим был выставлен напоказ перед жителями Равенны и Рима, над ним публично совершили смертную казнь. Военачальник по имени Констанций, который заставил своим приближением снять осаду Арля и разогнал войска Геронтия, был родом римлянин, а это редкое отличие доказывает, в какой степени подданные империи утратили прежний воинственный дух. Благодаря необыкновенной физической силе и величавой наружности[152] этот военный считался в общем мнении за достойного кандидата на престол, на который он впоследствии и вступил. В частной жизни он был приветлив и любезен, а на приятельских пирушках иногда даже вступал в состязания с пантомимами, подражая им в их странном ремесле. Но когда звуки военной трубы призывали его к оружию, когда он садился на коня и, согнувшись так, что почти совсем ложился на шею лошади (такова была его странная привычка), свирепо поводил кругом своими большими, полными огня глазами, Констанций наводил ужас на врагов и внушал своим солдатам уверенность в победе. На него было возложено равеннским двором важное поручение подавить мятеж в западных провинциях, и мнимый император Константин, после непродолжительной и полной тревоги передышки, был снова осажден в своей столице более страшным врагом. Впрочем, он воспользовался промежутком времени между двумя осадами для ведения увенчавшихся успехом переговоров с франками и аллеманнами, и его посол Эдобех скоро возвратился во главе армии с целью воспрепятствовать осаде Арля. Римский военачальник, вместо того чтобы ожидать нападения на своих позициях, имел смелость и, может быть, благоразумие перейти Рону и выступить навстречу варварам. Его распоряжения были сделаны с таким искусством и с такой скрытностью, что в то время, как варвары напали на пехоту Констанция с фронта, они были внезапно атакованы, окружены и разбиты кавалерией его помощника Ульфилы, занявшего выгодную позицию у них в тылу. Остатки армии Эдобеха спаслись частью бегством, частью изъявлением покорности, а их вождь укрылся в доме одного вероломного приятеля, который слишком хорошо понимал, что голова его гостя была бы для императорского главнокомандующего приятным и очень выгодным подарком. По этому случаю Констанций поступил с благородством настоящего римлянина. Заглушив в себе чувство зависти, он публично признал достоинство и заслуги Ульфилы, но с отвращением отвернулся от убийцы Эдобеха и отдал строгое приказание не бесчестить римского лагеря присутствием неблагодарного негодяя, нарушившего законы дружбы и гостеприимства. Узурпатор, видевший со стен Арля, как разрушались его последние надежды, решился вверить свою судьбу столь великодушному победителю. Он потребовал торжественного обещания, что его жизнь не подвергнется никакой опасности, и, получив, путем рукоположения, священный характер христианского пресвитера, отворил городские ворота. Но он скоро узнал по опыту, что принципы чести и прямодушия, которыми обыкновенно руководствовался Констанций, уступали место сбивчивым теориям политической нравственности. Римский главнокомандующий действительно не захотел пятнать свои лавры кровью Константина, но отослал низвергнутого императора и его сына Юлиана под сильным конвоем в Италию, а прежде чем они достигли ра-веннского дворца, их встретили на пути исполнители смертного приговора. В такую пору, когда существовало общее убеждение, что едва ли не каждый из жителей империи превосходил своими личными достоинствами монархов, достигавших престола лишь благодаря случайным преимуществам своего происхождения, беспрестанно появлялись новые узурпаторы, не обращавшие никакого внимания на то, какая печальная участь постигла их предшественников. Это зло всего сильнее чувствовалось в провинциях испанских и галльских, где принципы порядка и повиновения были уничтожены войнами и восстаниями. На четвертом месяце осады Арля, прежде нежели Константин сложил с себя пурпуровую мантию, в императорском лагере было получено известие, что в Меце, в Верхней Германии, Иовин возложил на себя диадему по наущению царя аланов Гоара и короля бургундов Гундахара и что этот новый кандидат на императорское звание подвигался во главе громадного сборища варваров от берегов Рейна к берегам Роны. В истории непродолжительного царствования Иовина все подробности и неясны и необычайны. Можно было ожидать, что находившийся во главе победоносной армии храбрый и искусный полководец постарается отстоять на поле битвы законные права Гонория. Поспешное отступление Констанция, быть может, оправдывалось вескими мотивами; но он уступил без борьбы обладание Галлией, а преторианский префект Дардан был единственный из высших должностных лиц, отказавшийся от повиновения узурпатору.[153] Когда готы перенесли свой лагерь в Галлию, через два года после осады Рима, было естественно предполагать, что их симпатии будут делиться только между императором Гонорием, с которым они незадолго перед тем вступили в союз, и низвергнутым Атталом, которого они держали в своем лагере для того, чтобы поручать ему, смотря по надобности, то роль музыканта, то роль монарха. Однако по какому-то капризу (неизвестно чем и когда вызванному), Атаульф вступил в сношения с галльским узурпатором и возложил на Аттала позорное поручение вести переговоры о мирном трактате, закреплявшем собственную отставку этого последнего. Нас также удивляют те факты, что Иовин, вместо того чтобы считать союз с готами за самую прочную опору своего престола, порицал в неясных и двусмысленных выражениях услужливую надоедливость Аттала, что наперекор советам своего могущественного союзника возвел в императорское звание своего брата Себастиана, что он поступил с крайним неблагоразумием, приняв услуги Сара, когда этот храбрый полководец Гонория был вынужден покинуть двор такого монарха, который не умел ни награждать, ни наказывать. Атаульф, воспитанный в среде таких воинов, которые считали мщение за самую дорогую и самую священную из перешедших к ним по наследству обязанностей, выступил с отрядом из десяти тысяч готов навстречу наследственному врагу рода Балтиев. Он неожиданно напал на Сара в такую минуту, когда тот имел при себе лишь восемнадцать или двадцать из своих самых храбрых приверженцев. Эта кучка героев, связанных между собой узами дружбы, воодушевленных отчаянием, но в конце концов изнемогших в борьбе с более многочисленным неприятелем, внушила своим врагам уважение, но не внушила им сострадания, и лишь только лев попался в сети, [154] его тотчас лишили жизни. Смерть Сара разорвала слабые узы, все еще связывавшие Атаульфа с галльским узурпатором. Он снова внял голосу любви и благоразумия и дал брату Плацидии обещание, что немедленно доставит в равеннский дворец головы двух тиранов, Иовина и Себастиана. Готский царь исполнил свое обещание без затруднений и без отлагательств; беспомощные братья, не опиравшиеся в своих притязаниях ни на какие личные достоинства, были покинуты своими варварскими союзниками, а один из самых красивых городов Галлии, Валенция, поплатился совершенным разрушением за свое непродолжительное сопротивление. Избранный римским сенатом император, которого возвели на престол, низвергли и оскорбляли, а потом снова возвели на престол и снова низвергли и оскорбляли, был наконец предоставлен своей участи; но когда готский царь лишил его своего покровительства, он из сострадания или из презрения не совершил никакого насилия над личностью Аттала. Оставшись без подданных и без союзников, несчастный Аттал сел в одном из испанских портов на корабль с целью найти для себя какое-нибудь безопасное и уединенное убежище; но его перехватили во время морского переезда, привезли к Гонорию, провели с триумфом по улицам Рима и Равенны и публично выставили для потехи черни на второй ступени трона его непобедимого повелителя. Аттала подвергли такому же наказанию, каким он, как уверяли, грозил своему сопернику в дни своего величия; ему отрезали два пальца и затем отправили на вечную ссылку на остров Липари, где его снабдили приличными средствами существования. Остальные годы Гонориева царствования прошли без восстаний, и мы можем заметить, что в течение пяти лет семь узурпаторов не устояли против фортуны такого монарха, который сам не был способен ни давать приказания, ни действовать.[155] Географическое положение Испании, со всех сторон отделявшейся от врагов Рима морем, горами и промежуточными провинциями, обеспечивало продолжительное спокойствие этой отдаленной и уединенной страны, и как на неоспоримое доказательство ее внутреннего благосостояния можно указать на тот факт, что в течение четырехсот лет Испания доставляла очень мало материалов для истории Римской империи. Стезя, которую проложили варвары, проникшие в царствование Галлиена по ту сторону Пиренеев, была скоро изглажена восстановлением спокойствия, а города Эмерита или Мерида, Кордова, Севилья, Бракара и Таррагона принадлежали, в четвертом столетии христианской эры, к числу самых лучших городов империи. Разнообразие и изобилие произведений царства животного, растительного и ископаемого поддерживались искусством трудолюбивого населения, а то преимущество, что Испания располагала необходимыми условиями для развития мореплавания, способствовало развитию обширной и выгодной торговли.[156] Искусства и науки процветали под покровительством императоров, и хотя мужество испанцев ослабело от привычки к миру и рабству, оно, по-видимому, снова воодушевилось воинственным пылом при приближении германцев, распространявших ужас и опустошение от Рейна до Пиренеев. Пока защита горных проходов лежала на храброй и преданной милиции, состоявшей из туземцев, эта милиция успешно отражала неоднократные нападения варваров. Но лишь только национальные войска были принуждены уступить свои посты гонориевским отрядам, служившим под начальством Константина, ворота Испании были изменнически открыты для общественного врага почти за десять месяцев до разграбления Рима готами.[157] Сознание своей вины и жажда грабежа побудили продажных охранителей Пиренеев покинуть свои посты, призвать к себе на помощь свевов, вандалов и аланов и своим содействием усилить опустошительный поток, который с непреодолимой стремительностью разлился от границ Галлии до моря, омывающего берега Африки. Постигшие Испанию несчастья можно рассказать словами самого красноречивого из ее историков, изложившего в сжатом виде страстные и, быть может, преувеличенные декламации современных писателей: [158] "Вторжение этих народов сопровождалось самыми страшными бедствиями, так как варвары обходились с одинаковым жестокосердием и с римлянами и с испанцами и с одинаковой свирепостью опустошали и города и селения. Голод довел несчастных жителей до того, что они стали питаться мясом своих ближних; даже беспрепятственно размножавшиеся дикие звери, рассвирепевшие при виде крови и мучимые голодом, стали смело нападать на людей и пожирать их. Скоро появилась и чума — этот неразлучных спутник голода; множество людей погибло от нее, и стоны умирающих возбуждали лишь зависть в тех, кто оставался в живых. В конце концов варвары, насытившись убийствами и грабежом и страдая от заразы, виновниками которой были они сами, поселились на постоянное жительство в обезлюдевшей стране. Древняя Галиция, заключавшая в своих пределах королевство Старой Кастилии, была разделена между свевами и вандалами; аланы рассеялись по провинциям Карфагенской и Лузитанской от Средиземного моря до Атлантического океана, а плодородная территория Бетики досталась в удел Силингам, составлявшим особую ветвь вандальской нации. Совершив этот раздел, завоеватели заключили со своими новыми подданными обоюдные условия о покровительстве и покорности: попавшиеся в неволю жители снова принялись за возделывание земель и снова населили города и деревни. Большая часть испанцев даже готова была отдавать предпочтение этим новым условиям бедственного и варварского существования над суровым гнетом римского правительства; однако многие из них не переставали заявлять свои права на свободу, и в особенности те, которые жили в горах Галиции, не преклонялись под иго варваров.[159] Атаульф доказал свою привязанность к своему брату Гоно-рию, прислав ему в подарок головы Иовина и Себастиана и снова утвердив его власть над Галлией. Но мирная жизнь не была совместима ни с положением, ни с характером готского царя. Он охотно принял предложение обратить свое победоносное оружие против водворившихся в Испании варваров: войска Констанция отрезали ему сообщение с приморскими портами Галлии и без всякого насилия заставили его ускорить свое движение к Пиренеям;[160] он перешел горы и от имени императора овладел врасплох городом Барселоной. Ни время, ни обладание не могли охладить привязанности Атаульфа к его жене, а рождение сына, названного в честь его великого деда Феодосием, по-видимому, навсегда упрочивало преданность готского царя интересам республики. Смерть этого ребенка, труп которого был положен в серебряный гроб и похоронен в одной из церквей близ Барселоны, огорчила его родителей; но скорбь готского царя была заглушена военными заботами, а ряд его побед был скоро прерван домашней изменой. Он неосторожно принял к себе на службу одного из приверженцев Сара; этот отважный варвар задумал отомстить за смерть своего возлюбленного патрона, а его нескромный повелитель беспрестанно раздражал его своими насмешками над его маленьким ростом. Атаульф был умерщвлен в барселонском дворце; законы о наследовании престола были нарушены партией мятежников, [161] и на готский престол был возведен брат Сара Сингерих, вовсе не состоявший в родстве с царствующей династией. Первым делом его царствования было безжалостное умерщвление шестерых детей, которые были прижиты Атаульфом в первом браке и которых пришлось силой вырывать из слабых рук почтенного епископа.[162] С несчастной Плацидией обошлись не с тем почтительным состраданием, которое она могла бы возбудить даже в самых черствых сердцах, а с безжалостной и бесстыдной наглостью. Дочь императора Феодосия должна была смешаться с толпой пленников низкого звания и пройти более двенадцати миль пешком впереди лошади варвара, убившего ее мужа, которого она любила и о котором горевала.[163] Но Плацидия скоро насладилась мщением; быть может, при виде ее унижения и страданий негодующий народ восстал против тирана, который был умерщвлен на седьмой день своей узурпации. После смерти Сингериха свободный выбор народа вручил готский скипетр Валии, который отличался своим воинственным и честолюбивым характером и в начале своего царствования, по-видимому, относился очень враждебно к республике. Он двинулся со своей армией из Барселоны к берегам Атлантического океана, на который древние смотрели с уважением и страхом как на предел вселенной. Но когда Валия достиг южной оконечности Испании[164] и с вышины утеса, на котором теперь стоит крепость Гибралтар, окинул взором плодородный берег Африки, он задумал осуществить проект завоевания, исполнение которого было прервано смертью Алариха. Ветер и волны еще раз разрушили замыслы готов, и на воображение этого суеверного народа произвели глубокое впечатление частые несчастья от бурь и кораблекрушений. При таком настроении умов преемник Атаульфа перестал отказываться от переговоров с римским послом, предложения которого были поддержаны действительным или мнимым приближением многочисленной армии под предводительством храброго Констанция. Мирный договор был формально заключен и верно соблюдался; Плацидия была с почетом отправлена к своему брату; голодным готам[165] были выданы шестьсот тысяч мер пшеницы, и Валия обязался обратить свое оружие против врагов империи. Немедленно вслед затем вспыхнула между утвердившимися в Испании варварами кровопролитная война, и соперничавшие между собой варварские князья, как рассказывают, отправили к западному императору письма, послов и заложников с просьбой оставаться спокойным зрителем их борьбы, исход которой во всяком случае был бы благоприятен для римлян, так как их враги стали бы взаимно истреблять одни других.[166] Война в Испании поддерживалась с обеих сторон, в течение трех кампаний, с отчаянным мужеством и с переменчивым успехом, а военные подвиги Валии распространили по всей империи славу готского героя. Он истребил силингов, совершенно разоривших прекрасную и плодородную Бетику. Он убил в сражении царя аланов; а спасшиеся с поля битвы остатки этих скифских бродяг, вместо того, чтобы выбрать себе нового вождя, смиренно искали убежища под знаменем вандалов, с которыми они впоследствии всегда смешивались. Даже вандалы и свевы не устояли против непобедимых готов. Смешанной толпе варваров было отрезано отступление, и ее загнали в горы Галиции, где она по-прежнему предавалась своим внутренним непримиримым распрям на более узком пространстве и на неплодородной почве. В блеске славы Валия не позабыл принятых на себя обязательств: он восстановил в завоеванных им испанских провинциях власть Гонория, а тирания императорских правителей скоро заставила угнетенный народ сожалеть о том времени, когда он жил под игом варваров. В то время, как исход войны еще был сомнителен, равеннский двор воспользовался первыми военными успехами Валии для того, чтобы почтить своего слабого монарха почестями триумфа. Император въехал в Рим с таким же торжеством, с каким въезжали древние завоеватели, и если бы все, что говорила об этом событии раболепная лесть, не было уже давно предано заслуженному забвению, мы, вероятно, узнали бы, что толпа поэтов и ораторов, высших сановников и епископов рукоплескала фортуне, мудрости и непреодолимому мужеству императора Гонория.[167] На такой триумф мог бы заявить основательные притязания союзник римлян, если бы, до обратного перехода через Пиренеи, Валия уничтожил в самом зародыше причины испанской войны. Через сорок три года после своего перехода через Дунай его победоносные готы вступили, в силу заключенного договора, в обладание второй Аквитанией — приморской провинцией, которая простиралась от Гаронны до Луары и была подчинена гражданской и церковной юрисдикции города Бордо. Эта митрополия пользовалась выгодами своего географического положения для ведения морской торговли; она была обстроена правильно и изящно, а ее многочисленное население отличалось между галлами своим богатством, просвещением и благовоспитанностью. Смежная провинция, которую снисходительно сравнивали с земным раем, была одарена плодородной почвой и умеренным климатом; внешний вид страны доказывал, как были велики успехи промышленности и доставляемые ею выгоды, и после понесенных ими военных трудов готы могли в избытке наслаждаться роскошными винами Аквитании.[168] Пределы их владений были расширены, в виде подарка, присоединением нескольких соседних диоцезов, и преемники Алариха избрали своей резиденцией Тулузу, которая заключала внутри своих обширных стен пять многолюдных кварталов или городов. Почти в то же время, а именно в последнем году Гонориева царствования, готы, бургунды и франки получили в свое владение земли в галльских провинциях для постоянного жительства. Щедрая уступка, сделанная узурпатором Иовином его бургундским союзникам, была утверждена законным императором; этим грозным варварам были даны земли в Первой или Верхней Германии, и они мало-помалу заняли, путем завоевания или мирных договоров, те две провинции, которые до сих пор сохранили национальное название Бургундии с титулами Герцогства и Графства.[169] Храбрые и верные союзники римской республики, франки скоро вовлеклись в подражание тем узурпаторам, с которыми они так мужественно боролись. Столица Галлии, Трир, была ограблена их недисциплинированными шайками, а скромная колония, которую они так долго поддерживали в округе Токсандрии, в Брабанте, мало-помалу расширилась вдоль берегов Мааса и Шельды, пока не утвердила своего господства на всем пространстве Второй, или Нижней Германии. Достоверность этих фактов может быть подтверждена историческими доказательствами, но основание французской монархии Фарамундом, завоевания, законы и самое существование этого героя были основательно заподозрены беспристрастной взыскательностью новейшей критики.[170] Разорение самых богатых галльских провинций начинается с того времени, как там поселились эти варвары, так как вступать с ними в союз было опасно и невыгодно, а их интересы или страсти беспрестанно вовлекали их в нарушение общественного спокойствия. Тяжелый выкуп был наложен на оставшихся в живых провинциальных жителей, спасшихся от бедствий войны; самые красивые поместья и самые плодородные земли были розданы жадным иностранцам, которые селились там со своими семьями, рабами и домашним скотом, а дрожавшие от страха туземцы со вздохом покидали отцовское наследство. Впрочем, эти бедствия, редко выпадающие на долю побежденных народов, были лишь повторением того, что испытали и чему подвергали других сами римляне не только вслед за своими победами, но и среди разгара междуусобиц. Триумвиры лишили покровительства законов восемнадцать из самых цветущих итальянских колоний и роздали их земли и жилища ветеранам, которые отомстили за смерть Цезаря и отняли у своей родины свободу. Два поэта, пользовавшиеся неодинаковой славой, оплакивали в подобных обстоятельствах утрату своего наследственного достояния; но легионы Августа, как кажется, превосходили в несправедливостях и насилиях тех варваров, которые вторглись в Галлию в царствование Гонория. Вергилий с большим трудом спасся от меча того центуриона, который завладел его фермой близ Мантуи;[171] но бордоский уроженец Павлин получил от поселившегося в его имении гота сумму денег, которую он принял с удовольствием и с удивлением, и хотя она была гораздо ниже стоимости его собственности, этот хищнический захват был отчасти прикрашен умеренностью и справедливостью.[172] Ненавистное название завоевателей было заменено более мягким и дружелюбным названием римских гостей, и галльские варвары, в особенности готы, неоднократно заявляли, что они связаны с местным населением узами гостеприимства, а с императором узами долга и военной службы. В галльских провинциях, отданных римлянами во власть их варварских союзников, все еще уважался титул Гонория и его преемников, все еще уважались римские законы и римские должностные лица, а варварские князья, пользовавшиеся верховной и самостоятельной властью над своими подданными, из честолюбия добивались более почетного звания военачальников римской армии.[173] Таково было невольное уважение к римскому имени со стороны тех самых воителей, которые с триумфом унесли с собою добычу, награбленную в Капитолии. В то время как готы опустошали Италию, а ряд слабых тиранов угнетал заальпийские провинции, британский остров выделился из состава Римской империи. Регулярные войска, охранявшие эту отдаленную провинцию, были мало-помалу отозваны, и Британия была оставлена без всякой защиты от саксонских пиратов и от ирландских и каледонских дикарей. Доведенные до такой крайности британцы перестали рассчитывать на несвоевременную и сомнительную помощь, которую могла доставить им разрушавшаяся империя. Они взялись за оружие, отразили варваров и были обрадованы важным открытием, что могут рассчитывать на свои собственные силы.[174] Точно такие же бедствия внушили жителям Армо-риканских провинций (в состав которых входили приморские части Галлии между Сеной и Луарой[175]) решимость последовать примеру соседнего острова. Они выгнали римских чиновников, распоряжавшихся от имени узурпатора Константина, и среди народа, так долго жившего под властью неограниченного монарха, ввели свободные учреждения. Независимость Британии и Арморики скоро была признана самим законным повелителем Запада Гонорием, а письма, в которых он возлагал на эти новые государства заботу об их собственной безопасности, можно объяснять в том смысле, что Гонорий безусловно и навсегда отрекся от пользования верховной властью и от ее прав. Это объяснение в некоторой степени оправдывается последующими событиями. После того, как галльские узурпаторы были низвергнуты один вслед за другим, приморские провинции были снова присоединены к империи. Однако их подчинение было неполное и непрочное; тщеславный, непостоянный и мятежный нрав населения не уживался ни со свободой, ни с рабством, [176] и хотя Арморика не могла долго сохранять республиканскую форму правления, [177] ее часто волновали разорительные восстания, а Британия была безвозвратно утрачена.[178] Но так как императоры имели благоразумие признать независимость этой отдаленной провинции, то ее отделение от империи не сопровождалось ни упреками в тирании, ни упреками в мятеже, и притязания одной стороны на преданность, а другой — на покровительство уступили место взаимным и добровольным предложениям национальной дружбы.[179] Этот переворот разрушил искусственное здание гражданского и военного управления, и эта независимая страна жила до прибытия саксов, в течение сорока лет, под властью духовенства, дворянства и муниципальных городов.[180] I. Зосим, единственный историк, сохранивший воспоминания об этом странном происшествии, не оставил без внимания того обстоятельства, что Гонорий обратился со своими письмами к британским городам.[181] Под покровительством римлян в различных частях этой обширной провинции возникли девяносто два значительных города, в числе которых тридцать три отличались от остальных своими привилегиями и значением.[182] Подобно тому как это делалось во всех других провинциях империи, каждый из этих городов организовал легальную корпорацию для заведования делами внутреннего управления, а полномочия муниципального правительства распределялись между назначавшимися на один год должностными лицами, выборным сенатом и народным собранием по образцу основной римской конституции.[183] Эти маленькие республики распоряжались общественными доходами, ведали дела гражданские и уголовные и решали все вопросы, касавшиеся внешней политики; а когда им приходилось защищать свою независимость юношество городское и из соседних округов натурально, должно было стекаться под знамя высшего сановника. Но желание приобрести все выгоды политического общества и уклониться от налагаемых им тяжелых обязанностей служит постоянным и неистощимым источником раздоров, и мы не имеем никакого основания предполагать, что восстановление британской свободы обошлось без внутренних волнений и интриг. Преимущества рождения и богатства, должно быть, часто нарушались смелыми и популярными гражданами, а высокомерная знать, жаловавшаяся на то, что она подпала под власть своей собственной прислуги, [184] быть может, сожалела об управлении неограниченного монарха. II. Юрисдикция каждого города над окружающей местностью поддерживалась влиянием знатных сенаторов на их родовые поместья, а менее значительные города, селения и землевладельцы, ради собственной безопасности, искали покровительства этих зарождавшихся республик. Сфера их влияния определялась степенью их богатства и многолюдности; но те наследственные владельцы обширных поместий, которых не стесняло соседство какого-нибудь сильного города, заявляли притязание на звание независимых владетелей и смело присваивали себе право мира и войны. Сады и виллы, в которых можно было найти слабое подражание итальянскому изяществу, скоро превращались в укрепленные замки, где окрестные жители могли находить для себя убежище в минуты опасности;[185] доходы с имений употреблялись на приобретение оружия и лошадей, на содержание армии, состоявшей из рабов, крестьян и искателей приключений, а сам начальник этой армии, вероятно, присваивал себе, внутри своих владений, права гражданского сановника. Многие из этих британских вождей, вероятно, были настоящими потомками древних королей; но между ними было еще более таких, которые самопроизвольно присваивали себе такое почетное происхождение, чтобы с большим успехом отстаивать те наследственные права, которые временно отменила узурпация Цезарей.[186] Их положение и их честолюбивые надежды, вероятно, заставляли их придерживаться манеры одеваться, языка и обычаев их предков. Если же британские вожди снова впадали в варварство, тогда как города тщательно сохраняли римские законы и нравы, то все население острова, должно быть, мало-помалу разделилось на две национальные партии, которые в свою очередь распадались на тысячу подразделений под влиянием личных интересов и вражды. Народные силы, вместо того чтобы сосредоточиться для борьбы с внешним врагом, тратились на внутренние распри, а личные достоинства, возвышавшие счастливого вождя над его равными, давали ему возможность распространять свое господство на соседние города и требовать для себя одинакового ранга с теми тиранами, [187] которые разоряли Британию после упадка римского владычества. III. Британская церковь, как кажется, состояла из тридцати или сорока епископов[188] с соответствующим числом священнослужителей низшего ранга, а за неимением богатств (так как она, как кажется, была бедна[189]) эти епископы были вынуждены снискивать общее уважение безупречным и примерным поведением. Личные интересы духовенства, точно так же как и его характер, благоприятствовали внутреннему спокойствию и объединению их отечества; благотворные поучения в этом смысле часто высказывались в его публичных проповедях, а епископские соборы были единственными собраниями, которые могли заявлять притязания на значение и авторитет народных представительств. На этих соборах, на которых рядом с епископами заседали вожди и должностные лица, можно было свободно обсуждать важные дела, касавшиеся как церкви, так и государства; там разрешались спорные вопросы, составлялись союзы, распределялись налоги, нередко принимались и приводились в исполнение благоразумные решения, и есть основание полагать, что в минуты крайней опасности избирался с общего согласия британцев pendragon, или диктатор. Впрочем, эти пастырские заботы, так хорошо подходящие к характеру епископов, прерывались из религиозного усердия и из суеверия; так, например, британское духовенство непрестанно старалось искоренить Пелагиеву ересь, которую оно ненавидело и считало за позор для своего отечества.[190] Достоин внимания или, вернее, совершенно естествен тот факт, что вследствие восстания Британии и Арморики в покорных галльских провинциях было введено нечто, имевшее внешний вид свободы. В публичном эдикте, [191] наполненном самыми горячими уверениями в отеческой привязанности, которую монархи так часто выражают и так редко чувствуют, император Гонорий объявил о своем намерении ежегодно собирать представителей семи провинций; это название относилось преимущественно к Аквитании и древней Нарбоннской провинции, давно уже променявшим свойственную кельтам грубость нравов на полезные и изящные искусства Италии.[192] Центр управления и торговли Арль был назначен местом собрания, заседания которого происходили ежегодно в течение четырех недель, с 15-го августа по 13-е сентября. Оно составлялось из преторианского префекта Галлии, из семи провинциальных управляющих — одного консуляра и шести президентов, из должностных лиц и, может быть, из епископов почти шестидесяти городов, и из достаточного, хотя и неопределенного, числа самых почтенных и богатых землевладельцев, которые могли основательно считаться за представителей страны. Они были уполномочены объяснять и обнародовать законы своего государя, излагать жалобы и желания своих доверителей, уменьшать чрезмерные или несправедливые налоги и обсуждать все вопросы местного или государственного управления, разрешение которых могло содействовать спокойствию и благосостоянию семи провинций. Если бы такое же учреждение, дававшее населению право участия в его собственном управлении, было повсюду введено Траяном или Антонинами, семена общественной мудрости и добродетели могли бы пустить корни по всей Римской империи. Тогда привилегии подданных укрепили бы трон монарха; тогда злоупотребления самовольной администрации могли бы быть предотвращены или в некоторой мере заглажены вмешательством этих представительных собраний, и местное население бралось бы за оружие для защиты страны от внешних врагов. Под благотворным и благородным влиянием свободы Римская империя могла бы сделаться непобедимой и бессмертной; если же ее громадные размеры и непрочность всего, что создается человеческими руками, воспрепятствовали бы такой неизменной прочности, то ее составные части могли бы сохранить отдельно одна от другой свою живучесть и самостоятельность. Но при дряхлости империи, когда уже иссякли все источники здоровья и жизни, запоздалое употребление этого лекарства уже не могло дать никаких значительных или благотворных результатов. Император Гонорий выражал свое удивление по поводу того, что ему приходилось понуждать провинции к пользованию такой привилегией, которой они должны бы были настоятельно добиваться. Пеня в три и даже в шесть фунтов золота была наложена на не являвшихся в собрания представителей, которые, как кажется, отклоняли от себя это мнимое дарование свободных учреждений как последнее и самое ужасное оскорбление со стороны их притеснителей.
[193] Сведения о том, что происходило в период времени между смертью Стилихона и появлением Алариха под стенами Рима, можно найти только у Зосима, кн. 5, стр. 347—350.
[194] Зосим выражается с энергией и одушевлением: katafdonesin empoiesai tois polemiois archountas; этого было достаточно, чтобы вызвать презрение врагов.
[195] Eos qui catholicae sectae sunt inimici, intra palatium militare prohibemus. NuMus nobis sit aiiqua ratione conjunctus, qui a nobis fide et religione discordat. Код. Феодосия, кн. 16, тит. 5, зак. 42 и Комментарий Годефруа, том VI, стр. 164. Этот закон применялся во всем его объеме и исполнялся строго. Зосим, кн. 5, стр. 364. (Эти слова несовместимы ни с тем, что Гиббон говорит далее в той же главе о привязанности Гонория к «храброму Геннериду», ни с тем, что он говорит о состоявшейся вскоре после того отмене этого притеснительного закона. Неандер более основательно замечает, что «условия того времени и слабость империи не дозволяли строгого применения этого закона» (Ист. Христ., ч. 3, стр. 115). Как часто случалось в следующие века, что ханжество и религиозный фанатизм лишали монархов возможности пользоваться службой таких людей, как Геннерид! — Издат.)
[196] Аддисон (см. Полное собрание его сочинений, ч.2, стр. 54, изд. Баскервилля) очень картинно описал дорогу, которая идет через Апеннины. Готам некогда было любоваться красотами местоположения, но они очень обрадовались, увидя, что прорытый при Веспасиане узкий проход, носивший название Saxa intercisa, был вовсе не защищен (Клюв. Italia Antlq, ч.1, стр. 618).
[197] Hinc albi, Clitumne, greges, et Taurus
Victima, saepe tuo perfusi flumine sacro, Romanos ad templa Deum duxere Triumphos. Георг. II, 147.
Кроме Вергилия, многие из латинских поэтов, как-то: Проперций, Лукан, Силий Италийский, Клавдиан и другие (отрывки из них цитированы у Клювье и Адиссона), воспевали этих быков Клитумна.
[198] Некоторые сведения о направлении, которого держался Аларих, заимствованы из путешествия, совершенного по тому же пути Гонорием (см. Клавдиана in 6-to Cons. Hon., 494—522). Измеренное расстояние между Равенной и Римом было в двести пятьдесят четыре римских мили. Itinerar. Веселинга, стр. 126.
[199] Поход и отступление Ганнибала описаны Ливием, кн. 26, гл. 7-11, и перед глазами читателя проходят очень интересные сцены.
[200] Это сравнение было сделано министром Пирра Кинеадом после его возвращения из посольства, во время которого он тщательно изучил дисциплину и нравы римлян. См. Плутарха in Pyrrho, том I, стр. 459. (Гораций в своей прекрасной оде (IV,4) влагает в уста упавшего духом Ганнибала сравнение его непреодолимого врага с тем же чудовищем:
Per damna, per caedes, ab ipso
Ducit opes animumque ferro;
Non Hydra secto corpore firmior
Vinci dolentem crevit in Herculem. — Издат.)
[201] В трех ценсах, или переписях римского населения, сделанных незадолго до второй Пунической войны, значатся следующие цифры (см. Ливия Epitom., кн. 20; Hist., кн.27, стр. 36; кн.29, стр. 37): 270, 213; 137, 108, 214000. Уменьшение второго разряда и увеличение третьего казались столь огромными, что некоторые критики, несмотря на единогласное свидетельство рукописей, подозревали существование искажений в тексте Ливия (см. Дракенборха ad XXVII, 36, и Бофора Republique Romaine, том 1, стр. 325). Они не приняли в соображение того, что во второй цене вносили только тех, кто находился в самом Риме и что его численный состав уменьшился не только вследствие смерти многих солдат, но также вследствие их отсутствия. Тит Ливии утверждает, что в третьем цен се легионы набирались особыми комиссарами. Из цифр, значившихся на этих списках, следует скидывать одну двенадцатую часть, состоявшую из шестидесятилетних, неспособных носить оружие. См. Population de la France, стр. 72. (Первый из этих трех ценсов был составлен в A.U.C. 534, за два года до вступления Ганнибала в Италию, а последние в 550, после того как Сципион высадился со своей армией в Африке. Промежуток между этими годами был периодом сильных смут, во время которых неправильно вели счет римским гражданам. Народ, боровшийся за свое существование, не имел времени заниматься статистикой. В 540 один из ценсоров умер, его товарищ отказался от должности, и потому вовсе не было Lustrum conditum (очистительной жертвы, которую приносили ценсоры при сложении своей должности). То же случилось и в 544 г. В 546 г. ценсоры Корнелий Цетег и Семпроний Тудитан были неопытные люди nondum consules; списки, доставлявшиеся из армий, которые находились на войне, велись неправильно, и по отчетам значилось только 137 108 граждан. Слова Ливия: «Minor aliquanto numerus quam qui ante bellum fuerat», XXVII, 36 — заставляют думать, что не было большой разницы между действительным числом граждан в то время и числом 270 213, значащимся в ценсе 534 года, и что, несмотря на понесенную ими убыль во время войны, они не до такой степени уменьшились числом. — Издат.)
[202] Ливии полагает, что эти два факта были результатом или случайности, или мужества. Я подозреваю, что они были плодом превосходной политики сената.
[203] См. Иеронима, том 1, стр. 169, 170, ad Eustochium; он дает Павле следующие блестящие титулы: «Gracchorum stirps, soboles Scipionum, Pauli haeres, cujus vocabulum trahit Martiae Papyriae Matris Africani vera et germana propago». Все эти названия составляют более солидный титул, чем прозвище Юлия, которое Токсотий носил вместе с тысячью семейств в западных провинциях. См. Index Тацита в «Надписях» Грутера и пр.
[204] Тацит (Анналы, 355) утверждает, что в промежуток времени между битвой при Акциуме и царствованием Веспасиана сенат мало-помалу наполнился новыми родами из италийских муниципий и колоний.
[205] Nec quisquam Procerum tentet (licet aere vetusto
Floreat, et claro cingatur Roma senatu)
Se jactare parem; sed prima sede relicta
Aucheniis, de jure licet certare secundo.
Клавд. in Prob. et Olybril Coss.18 Такая похвала совершенно неизвестному имени Авхениев привела в изумление критиков; но они все сходятся в том мнении, что, каково бы ни было подлинное выражение текста, смысл слов Клавдиана может относиться только к роду Анициев. (Имя Аниция Авхения Басса, бывшего римским префектом и проконсулом Кампании в царствование Грациана, значится на одной надписи, помещенной у Муратори (ч. IV, стр. 464), и на двух надписях, помещенных у Корсина (Praef. Urb., стр. 275) См. Клинт. F.R.II. 122. — Издат)
[206] В летописях Пигия самое раннее указание относится к Аницию Галлу, Нар. Триб, A.U.C 506. Другой трибун, К.Аниций, A.U.C. 508, отличался эпитетом Принестина. Ливии (XLA/,43) ставит Анициев ниже знатных римских родов.
[207] Ливии, XLIV, 30, 31; XLV, 3, 26, 43. Он беспристрастно оценивает заслуги Аниция и основательно замечает, что его слава была омрачена более блестящим македонским триумфом, предшествовавшим триумфу иллирийскому.
[208] Три консульства относятся к A.V.C. 593, 818, 967; два последних относятся к царствованиям Нерона и Каракаллы. Второй из этих консулов отличался только постыдной лестью (Тацит, Анналы, XV, 74); но знатные семьи охотно ссылаются даже на преступления, если они могут служить доказательством древности рода.
[209] В шестом столетии один из министров царствовавшего в Италии готского царя упоминает о знатности рода Анициев с особенным уважением (Кассиодор, Variar, кн. 10, Поел. 10-12).
[210] Flxus In omnes
Cognatos procedit honos; quemcumque requiras
Нас de stirpe virum, certum est de Consule nasci.
Per fasces numeranturavi, semperque renata
Nobilitate virent, et prolem fata sequuntur. (Клавдиан in Prob. et Olyb. Consulat. 12 и сл.) Аннии, имя которых, как кажется, слилось с именем Анициев, упоминаются в Фастах, так как не раз занимали консульские должности со времен Веспасиана до четвертого столетия.
[211] Право называться первыми христианскими сенаторами подтверждается авторитетом Пруденция (In Symmach., кн. 553) и нерасположением язычников к роду Анициев. См. Тильемона Hist, des Empereurs, том IV, стр. 183; том V, стр. 44. Барон. Annal. A.D. 312, N78; A.D. 322. N2.
[212] Probus… clarltudlne generis et potentla et opum magnltudine, cognltus Orbl Romano, per quern unlversum poene patrlmonla sparsa possedlt, Juste an secus non judicioll est nostrl. Аммиан Марцеллин, XXVII, II. Его дети и вдова воздвигли в честь его великолепную гробницу в Ватикане, которая была разрушена при папе Николае V для того, чтобы очистить место для церкви св. Петра. Бароний, сожалевший о разрушении этого христианского памятника, тщательно сохранил для нас надписи и барельефы. См. Annal. Eccles. A.D. 395, N5-17.
[213] Два персидских сатрапа ездили из Милана в Рим для того, чтобы послушать св. Амвросия и посмотреть на Проба. (Павлин In Vit. Ambros.) Клавдиан (In Cons. Probln. et Olybr. 30-60) точно будто не находит достаточно сильных выражений, чтобы описать блеск Проба.
[214] См. поэму, написанную Клавдианом в честь этих двух знатных юношей.
[215] Манихей Се кун дин, ар. Baron. Annal. Eccles.A.D. 390, N34.
[216] См. Нардини, Roma Antica, стр. 89, 498, 500.
[217] Quid loquar inclusas Inter laquearla sylvas?
Vernula quae vario carmine ludlt avis?
Клавд. Rutll. Numatlan. itinerar. стих ill. Этот поэт жил во время нашествия готов. Дворец среднего размера покрыл бы всю ферму Цинцинната, в которой было только четыре акра (Вал. Макс, IV, 4). «In laxltatem rurls excurrunt», — говорит Сенека, epist. 114. См. остроумное примечание Юма в его Essays, ч. 1, стр. 562, последнее In 8-vo издание.
[218] Это интересное описание Рима в царствование Гонория находится в одном отрывке историка Олимпиодора ар. Photlum, стр. 197.
[219] Сыновья Алипия, Симмаха и Максима издержали в то время, как были преторами, двенадцать, двадцать и сорок центенарий (или сто фунтов золота). См. Олимпиодора, ар. Phot., стр. 197. Эти цифры дают некоторый простор для выводов; но нелегко понять смысл того закона в Кодексе Феодосия (кн. 6, зак. 5), который определяет расходы первого претора в двадцать пять тысяч follls, второго в двадцать, а третьего в пятнадцать. Название follls (см. Mem. de IAcademle des Inscriptions, том XXVIII, стр. 727) одинаково обозначало и сто двадцать пять серебряных монет и мелкую медную монету ценою в 1/2625 часть этой суммы. В первом значении слова двадцать пять тысяч follls равняются 150 000 фунт.стерл., а во втором пяти или шести фунтам стерлингов. Первая цифра чрезвычайно велика, а вторая ничтожна. Должно быть, существовала какая-нибудь третья средняя ценность folllsa, которая здесь и подразумевается; но в изложении законов двусмысленность неизвинительна.
[220] Nicopolls… In Actlaco llttore slta possesslonis vestrae nunc pars vel maxima est. Иерон. in praefat. Comment, ad Epistol. ad Titum, том IX, стр. 243. Тильемон высказывает странное предположение, что он составлял часть Агамемнонова наследства. Mem. Eccles., том. XII, стр. 85.
[221] Сенека, epist. 89. Его выражения напыщенны, но и напыщенность едва ли может впасть в преувеличения, когда речь идет о корыстолюбии и роскоши римлян. Впрочем, этот упрек должен отчасти падать и на самого философа, если правда, что его безжалостное взыскание quadrlngtles (с лишком трехсот тысяч фунт, стерл.), данных им взаймы за большие проценты, возбудило восстание в Британии (Дион Кассий, кн. 62, стр. 1003). Согласно с предположением Галя (в его Antoninuss Itinerary in Britain, стр. 92) один и тот же Фаустин владел имением подле Бери в Саффолке и другим имением в теперешнем Неаполитанском королевстве. (Villa Faustlnl известна только как станция в пятом iter Brltannlcum Антонина. По мнению антиквариев, более близких к нам по времени, чем Галь, она находилась подле Dunmow в Эссексе (Coughs Addition to Camden, ч. 2 стр. 54-79). Название Bury, которое означает в иной форме то же, что слова burg или borough, означает римскую станцию и вместе с тем укрепленный пост, а это последнее значение едва ли можно согласовать с понятием о вилле частного лица. Все, что Дион Кассий говорит о Сенеке, должно быть принимаемо с большой осмотрительностью. Нибур, сам не любивший философа, полагает Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> Богатый сенатор Волузий (Тацит, Анналы, III, 30) всегда отдавал предпочтение арендаторам, родившимся на его землях. Колумелла, заимствовавший от него этот принцип, рассуждает об этом предмете очень основательно. De Re Rustica, кн. 1, гл. 7, стр. 408, изд Геснера, Лейпциг, 1735.
[222] Валуа (ad Ammian., XIV,6) доказал ссылками на Златоуста и Августина, что сенаторам не дозволялось отдавать деньги в рост; однако из Кодекса Феодосия (см. Годефруа, ad. кн. 2, тит. 33, том 1, стр. 230—289) видно, что им дозволялось брать шесть процентов или половину легальных процентов, и — что еще более странно — это дозволение было дано молодым сенаторам.
[223] Плин. Hist. Natur., XXXIII, 50. Он определяет количество серебра только в четыре тысячи триста восемьдесят фунтов, а Ливии увеличивает эту сумму (ХХХ,45) до ста тысяч двадцати трех фунтов; первая цифра кажется слишком незначительной для богатого города, а вторая слишком большой для буфета частного человека.
[224] Ученый Арбутно (Таблицы старинных монеты пр., стр. 153) заметил с юмором и, полагаю, не без основания, что у Августа не было ни стекол в окнах, ни рубашки на спине. В Восточной империи употребление белья и стекла было не такою редкостью. (Во времена Августа римляне были знакомы с употреблением и белья и стекла; Страбон, который был его современником, говорит, что Колхида производила в изобилии лен (кн. II) и славилась полотнами, которые она ткала и отправляла в большом количестве в другие страны. То же самое говорит он (кн. 16) о Борсиппе, халдейском городе, находившемся на римской стороне Евфрата. В Египте полотно также издавна было в употреблении. Трудно предполагать, чтобы такие удобства не достигали до столицы мира. Гораций, говоря, что источник Бландузии прозрачнее стекла, «splendidior vitro», этим самым доказывает, что с этим предметом торговли были в ту пору хорошо знакомы в Риме. Плиний, родившийся вскоре после смерти Августа, говорит о стекле как о таком предмете, который находится в общем употреблении. Стекло заменило золото и серебро в чашах для питья (H.N.36, 37), а лекарства вливались в «vitreas ampulias» (ib. 20, 54). Когда Плиний говорит (lb. 15,18), что существовало обыкновение охранять фрукты от холодных ветров «specularibus», это выражение считается комментаторами за однозначащее с «fenestris vitreis», а о Сидоне он говорит как о человеке, известном выделыванием стекла: «Sidon artifex vitri» (lb.5, 17). Если бы стекло было введено в Риме в употребление незадолго перед тем, то Плиний не преминул бы отметить этот факт. Есть более ранние доказательства, чем найденная в Помпее стеклянная посуда, которая, впрочем, может служить добавочным доказательством. — Издат.)
[225] Я считаю долгом указать на те вольности, которые я себе дозволил при пользовании текстом Аммиана: 1. Я соединил в одно шестую главу четырнадцатой книги и четвертую двадцать восьмой книги. 2. Я внес связь и последовательность в беспорядочную массу материалов. 3. Я смягчил некоторые нелепые преувеличения и уничтожил расплывчатость подлинника. 4. Я развил некоторые замечания, которые были только слегка намечены. При этих оговорках мое изложение может считаться не буквальным, но верным и точным.
[226] Клавдиан, по-видимому читавший историю Аммиана, говорит об этом важном перевороте менее лестным тоном:
Postquam jura ferox in se communia Caesar Transtulit; et laps! mores; desuetaque priscis Artibus, in gremium pacis servile recessi. De Bell. Gildonico, стр. 49.
[227] Несмотря на самые тщательные исследования антиквариев, нет возможности объяснить происхождение этих странных имен. Я того мнения, что сам историк выдумал небывалые имена во избежание обвинений в личных намеках. Тем не менее вполне достоверно то, что к своим именам римляне стали прибавлять по четыре, пять и семь пышных прозвищ, как, например: "Marcus Maecius Maemmius, Furius, Balburius Caecilianus Placidus. См. Noris., Cenotaph. Pisan. Диссерт, 4, стр. 438.
[228] Римские carrucae часто делались из массивного серебра с резьбой, а сбруя мулов или лошадей покрывалась золотыми украшениями. Это великолепие продолжалось с царствования Нерона до царствования Гонория, и Аппиева дорога была покрыта великолепными экипажами знати, выехавшей навстречу св. Мелании, когда эта последняя возвращалась в Рим за шесть лет до осады города готами Ошибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> Валуа узнал из проповеди епископа Амасия Астерия (ad Ammian. XIV, 6), что была введена новая мода вышивать на платье изображения медведей, волков, львов, тигров, охотничьих занятий и пр. и что благочестивые щеголи заменяли эти изображения фигурами или легендами любимых святых.
[229] См. «Послания» Плиния, 1, б. Три огромных кабана были загнаны в сети и взяты живьем, но это не прервало философских занятий охотника.
[230] Заменяя другим словом находящееся в тексте зловещее название Аверна, мы не делаем никакой существенной перемены. Два озера «Авернское и Лукринское» соединялись одно с другим; громадные молы Агриппы обратили их в Юлийский порт, сообщавшийся узким проходом с Путеольским заливом. Вергилий, живя там, описал (Гэоргики2, 161) эти работы в то время, как они производились, а его комментаторы, в особенности Катру, заимствовали много дополнительных сведений от Страбона, Светония и Диона. Землетрясения и вулканические извержения изменили внешний вид страны и с 1538 г. превратили Лукринское озеро в Monte Nuovo. См. Камилла Пелегрино Discorsi delia Campania Felice, стр. 239, 244 и сл. Campania Антония Санфелици, стр. 13, 88.
[231] Это были «regna Cumana et Puteolana; loca caeteroqui valde expetenda, interpellantlum autem multitudine poene fuglenda». Цицерон ad Attic. 16, 17. (Кумы были одним из самых древних и самых замечательных городов Италии. Его начало было покрыто таким мраком, что иные, основываясь на сходстве названий, считают его за колонию Эолийской Кумы, другие утверждают, что он был основан за 1030 лет до Р. Х. выходцами из Халкиды с острова Эвбеи (Heerens Manual, стр. 136), а третьи говорят, что он существовал за двести лет перед тем, как там впервые появились греки (Лекции Нибура, ч. 1, стр. 150). Название и положение Кум заставляют полагать, что они были в древности местопребыванием кельтов при слиянии вод, в том месте, где оба озера «Авернское и Лукринское» соединяются с заливом и образуют то, что Дион Кассий (кн. 48, стр. 386) назвал «тройным морем». Впоследствии на этом месте образовалась знаменитая Мисенская гавань; вблизи от нее, в Байях, римские аристократы строили свои великолепные виллы. Подобно Лукринскому озеру, места, где были эти виллы, засыпаны землетрясениями и вулканическими извержениями. Серные испарения, выходившие из Авернского озера и придававшие ему страшный характер, наводили суеверный ужас на всю окрестность; баснословные сказания считали это место входом в ад. Невежественные финикийские и ионийские моряки преувеличивали эти ужасы и вследствие сходства названий и подробностей смешивали их сцену с эвксинским Киммерием. Вот почему Гомер полагал, что страна киммериев находится на берегах Италии, и нашел подражателя в Вергилии. — Издат.)
[232] Вошедшее в поговорку выражение «киммерийский мрак» было первоначально заимствовано из Гомерова описания (в одиннадцатой книге «Одиссеи») отдаленной и баснословной страны, лежащей у берегов океана (см. Adagia Эразма в Полном собрании его сочинений, том И, стр. 593, Лейденское издание). (Выражение «киммерийский мрак» вовсе не относится к «баснословной стране», и значение его нельзя назвать неясным. Эта неясность происходила от тумана, напущенного ученостью, которая превращала выдумки поэтов в источники для изучения географии и придавала сказкам первобытного невежества значение исторических фактов. То место в «Adagia» Эразма, на которое здесь сделана ссылка, оставляет нас еще более прежнего в нерешительности. От таких ошибочных взглядов мы уже имели случай предостерегать (см. ч. 1, стр. 495). Здесь будет уместно обратить внимание на их происхождение. Как мало были знакомы древние греки с Эвксинским морем, видно из всего, что рассказывалось об аргонавтах, во времена которых устья Дуная считались за самую дальнюю оконечность океана hypaton keras Okeanoio. Впоследствии, когда смелые искатели приключений достигли пролива, соединяющего это море с Меотийским озером, они нашли там кельтские поселения, носившие название, которое происходило от слова «киммер», или слияние вод. (Эсхил, Скован. Промет., 754—759, Каллим ad Dian. 254). Окружавшие эту местность леса, густые туманы и зимние снега внушили им ужас, и, возвратясь домой, они рассказывали своим соотечественникам невероятные вещи о киммерийцах, на которых никогда не светило солнце. Гомер смешал их — как видно из предыдущего примечания — с жителями Кум, а его примеру следовали и другие поэты и трагики. Историки и географы ставили тех и других в связь с киммериями Геродота, а затем и с кимврами северного Херсонеса. Философы, подражая Цицерону (Acad. Quaest. IV, 19), украшали свои страницы намеками на них. Иосиф производит всех их от упоминаемого в книге Бытия Иафетова сына Гомера; отцы церкви следовали его примеру, а новейшие писатели нашли это название сохранившимся до сих пор у Уэльских кимров. В этой цепи Страбон составляет главное звено; на его авторитет ссылается и Эразм. Отвергая все мнения как ошибочные (кн. 7, стр. 449), он заменяет их (кн. 1, стр. 9-31; кн. 3, стр. 200; кн. 5, стр. 351; кн. 7, стр. 450 и сл.) массой мнимых выводов из произведений поэтов и своими собственными туманными догадками, которые до такой степени несовместимы даже одна с другой, что его комментатор Казобон, сравнивая две из них, говорит: «qui locus huic tam contrarlus est quam aqua igni». Плутарх сознается (in Vit. Marli., гл. II), что все высказанное по этому предмету не заслуживает доверия, а Плиний, говоря о северной Германии, о которой Страбон высказывает такие странные понятия, сознается, что не в состоянии высказать что-либо определенное (Hist. Nat., кн. 4, гл. 12, 13). Эту трудность можно разрешить только тем способом, который указан в вышеупомянутом примечании, то есть если мы установим различие между географическими и историческими киммериями и будем считать этих последних не за постоянное название какого-либо народа, а за временное обозначение племен, вступивших между собой в союз. Тогда «киммерийский мрак» будет не чем иным, как обратившимся в пословицу преувеличенным отзывом древних греков о пасмурной атмосфере, которую они нашли в том месте, где Меотийское озеро соединяется с Эвксинским морем. — Издат.)
[233] Мы знаем от Сенеки (epist. 123) о трех интересных подробностях касательно путешествий римлян. 1. Им предшествовала кучка нумидийских всадников, которые возвещали о приближении великого человека, подымая облака пыли. 2. Мулы, на которых клали багаж, переносили не только их драгоценные сосуды, но даже хрупкую посуду из хрусталя и так называемой murra, которая обозначала, как это доказал ученый французский переводчик Сенеки (том (II, стр. 402—422), китайский и японский фарфор. 3. Красивые лица молодых рабов покрывались мазью, которая предохраняла их от действия солнечных лучей и сильного холода.
[234] Distributio solemnlum spoltularum, Sportuiae или sporteiiae были маленькие корзинки, в которые клались горячие кушанья ценою на сто квадрантов или двенадцать с половиной пенсов; они расставлялись в первой комнате и из тщеславия раздавались голодной или раболепной толпе, ждавшей у дверей. Об этом неделикатном обыкновении очень часто упоминается в эпиграммах Марциала и в сатирах Ювенала. См. также Светония in Claud, гл. 21; in Neron., гл. 16; in Domitian., гл. 4-7. Эти корзины с провизией были впоследствии заменены большими золотыми и серебряными монетами или посудою, и все это взаимно давали и принимали даже лица самого высокого ранга (см. Симмах. epist. 4, 55; 9, 124, и Misceil., стр. 256) в торжественных случаях, как-то: при вступлении в консульское звание, при бракосочетаниях и пр.
[235] Недостаток специального английского названия принуждает меня употребить общее название squirrels, соответствующее латинскому glis и французскому loir; так называется маленькое животное, живущее в лесах и остающееся неподвижным в холодную погоду. (См. Плин. Hist. Natur. VIII, 82. Бюффон, Hist. Naturelle, том VIII, стр. 158. Pennant, Synopsis of Quadrupeds, стр. 289). Искусством выводить и откармливать этих животных много занимались в римских виллах, так как это составляло доходную хозяйственную статью (Варрон, de Re Rustica, HI, 15). Чрезмерный на них спрос для роскошных обедов еще увеличился вследствие нелепого запрещения со стороны цензоров; они, как рассказывают, до сих пор ценятся в Риме и часто рассылаются в подарок принцами Колонна. См. Brotier последнего издателя сочинений Плиния, том II, стр. 458, apud Barbou, 1779. (Латинские glis и французские loir вообще считаются за то маленькое животное, которому мы дали название doimouse (соня, или мелкий грызун). Ш рейтер, в своем переводе, переводит его словом murmelthier, соответствующим нашему marmot (сурок). Плиний (VIII, 82) и вместе с ним все древние писатели упоминают о зимней спячке, характеризующей этих животных. В других отношениях Плиний относит их к породе крыс (XVI, 7) и мышей и говорит, что главной для них пищей служат желуди, — а это подкрепляет мнение, что это были грызуны. Закон против роскоши, запрещавший римлянам откармливать этих маленьких животных, живших на их собственных полях, приписывается Плинием М.Скавру, консулу и члену сената, A.V.C 639. Он был или отменен, или оставлен без исполнения перед падением республики. В царствование Августа Апулей давал наставления, как откармливать сонливых белок (кн. 8, гл. 9), а Петроний Арбитр, живший во времена Нерона, сообщил нам, что их ели с медом и маковыми семечками, «melle et papavere sparsos» (Сат., стр. 101). Странно то, что Гораций ни разу не упомянул о сонливых белках ни в своих сатирах, ни тогда, когда перечислял все, что составляло в его время роскошь. — Издат.)
[236] Эта игра, которую можно назвать более понятным для нас именем триктрака или backgammonа, была любимым развлечением самых серьезных римлян, а престарелый юрист Муций Сцевола имел репутацию очень искусного игрока. Она называлась ludus duodecim scriptorum, потому что двенадцать scrlpta, или линеек, разделяли на равные части alveolus, или стол. На этих линейках расставляли две армии; одна из них была белая, а другая черная, и каждая состояла из пятнадцати солдат, или calculi, которые поочередно передвигались согласно с правилами игры с теми же шансами удачи, какие представляет игра в кости. Докт. Гайд, тщательно проследивший историю и изменения nerdliudima (это название персидского происхождения) от Ирландии до Японии, изливает на этот ничтожный сюжет обильные потоки классической и восточной учености. См. Syntagma Dlssertat., том II, стр. 217—405.
[237] Marlus Maxlmus homo omnium verboslsslmus, qui et mythlstoricis se volumlnibus Implicavit. Вописк in Hist. August., стр. 242. Он написал биографии императоров от Траяна до Александра Севера. См. Gerard Vossius, de Historicis Lation. кн. 2, гл. 3 в Полн. собр. соч., ч. IV, стр. 47.
[238] В этой сатире, вероятно, есть преувеличения. Saturnalia Макробия и послания Иеронима доставляют нам достаточно доказательств того, что христианская теология и классическая литература тщательно изучались многими римлянами обоего пола и самого знатного происхождения. Трудно поверить, чтобы Иероним поощрял изучение такой литературы, которую он сам отвергал, считая ее нечестивой и несовместимой с уважением к христианским храмам. В то время господствовало полное пренебрежение к образованию. Даже те епископы, которые жили очень скромно и употребляли остатки от своих доходов на общественную пользу, не заводили школ. Неандер (Ист. Христ., ч. З, стр. 195) перечислил их благотворительные учреждения; между ними мы находим богадельни и госпитали, гостиницы для приезжих иностранцев, лазареты для людей престарелых и больных, приюты для сирот, портики, мосты, каналы, водопроводы и бани, но не находим ни одного воспитательного заведения. Правда, существовали семинарии для образования духовенства в Антиохии, Александрии, Афинах, Константинополе, Кесарии и других местах. Система, по которой там учили студентов, объяснена тем же писателем (стр. 211). — Издат.)
[239] Живший в дружбе с этой римской знатью, Макробий считал звезды за причины или, по меньшей мере, за предзнаменования будущих событий (De Somn. Sciplon., кн. 1, гл.19, стр. 68).
[240] В рассказах Ливия (см. в особенности VI, 36) есть множество подробностей о вымогательствах богачей и о страданиях бедных должников. Печальная история одного честного старого солдата (Дионис, Галик., кн.6, гл. 26, стр. 347, изд. Гудсона, и Тит Лив., II, 23) должна была часто повторяться в те первобытные времена, которые вызывали столько незаслуженных похвал.
[241] Non esse in civitate duo millia hominum qui rem haberent. Цицер. Offlc. II, 21 u Comment. Paul. Manut. In edit. Graev. Народный трибун Филипп сделал это неясное вычисление в одной из своих речей. A.V.C. 649; он, подобно Гракхам (см. Плутарха), искал случая выражать свою скорбь о нуждах простонародья и, может быть, преувеличивал их.
[242] См. третью сатиру (60-125) Ювенала, который с негодованием жалуется:
Et linguam et mores etc. Сенека, стараясь утешить свою мать (Consolat. ad Helv. Гл.6) размышлением, что большая часть человеческого рода находится в положении изгнанников, напоминает ей, что очень немногие из жителей Рима родились в этом городе.
[243] Почти все, что здесь сказано о хлебе, соленой свинине, растительном масле, вине и пр., находится в четырнадцатой книге Кодекса Феодосия, трактующей исключительно о полиции больших городов. См. в особенности титулы 3, 4, 15, 16, 17, 24. Побочные свидетельства приведены в Комментарии Годефруа, но цитировать их нет надобности. Согласно с тем законом Феодосия, который оценивает на деньги выдававшиеся солдатам рационы, одна золотая монета (одиннадцать шиллингов) равнялась ценою с восьмьюдесятью фунтами соленой свинины, с восьмьюдесятью фунтами растительного масла и с двенадцатью modi! (или мерами) соли (Код. Феод., кн. 8, тит. 4, зак. 17). Если мы сравним эту оценку с оценкой семидесяти фунтов соленой свинины в одну amphora (Код. Феод., кн. 14, тит. 4, зак. 4), то цена вина определяется почти в шестнадцать пенсов за галлон.
[244] Анонимный автор «Описания Мира» (стр. 14 в III томе Geograph. Minor. Гудсона) замечает о Лукании на своем варварском латинском языке: "Regio obtima, et ipsa omnibus habundans, et lardum multum foras emittit. Propter quod est in montibus, cujus aescam animalium variam etc. (Нибур (Лекции, ч. 2, стр. 264) ссылается на Кодекс Феодосия в доказательство того, что «почти вся Лукания, во времена Гонория, находилась под пастбищами, на которых землевладельцы, частью римляне и частью сицилийцы, содержали огромные табуны лошадей и стада рогатого скота». Она всегда славилась своим плодородием. Гораций относит «Caiabris saltibus adject! Lucani» (Epist. кн. 2,2 — 178) к числу таких людей, которым должно быть тяжелее всех расставаться с жизнью. Страбон (кн. 6) и Плиний (XXIV, 8) хвалят ее виноградники, а розы Песта, которые цвели два раза в году, служили темой для Вергилия (Георг. IV, 119) и для Овидия (Метам. 15, 708) — Издат)
[245] См. Novell, ad calcem Cod. Theod. D. Valertt., кн. 1, тит. 15. Этот закон был издан в Риме 29 июня, A.D. 452.
[246] Свет. In August., гл. 42. В случаях крайней невоздержности сам император никогда не выпивал более sextarlusa (или английской пинты) своего любимого рецийского вина. Id. Гл. 77. Торренций ad loc. и «Таблицы» Арбутно, стр. 86. (Друзья Августа не подражали его воздержности. Гораций (Carm. 3,8) приглашал своего патрона на веселые попойки
Sume, Maecenas, cyathos amlcl Sospltls centum, et vlglles lucernas Регтег In lucem. — Издат.)
[247] Он намеревался развести виноградники вдоль морского побережья Этрурии (Вописк, in Hist. August., стр. 225) — на бесплодных, нездоровых и невозделанных Maremme теперешней Тосканы.
[248] Олимпиодор apud Phot., стр. 197.
[249] Сенека (eplstol. 86) сравнивал бани Сципиона Африканского, построенные в его вилле подле Литерна, с великолепием (постоянно увеличивавшимся) публичных бань Рима задолго до того, как были построены обширные Thermae Антонина и Диоклетиана. Платившиеся за вход quadrans составляли четверть асса, то есть около восьмой доли английского пенни.
[250] Аммиан (кн. 14, гл. 6 и кн. 28, гл. 4), описав роскошь и высокомерие римской знати, говорит с таким же негодованием о пороках и безрассудствах простонародья.
[251] Ювенал, Сатир. XI, 191 и сл. Выражения историка Аммиана не менее энергичны и одушевленны, чем выражения сатирика; они оба рисовали с натуры. Указания на число зрителей, помещавшихся в большом цирке, взяты из городских Notltlae. Встречаемые в них разногласия доказывают, что они не переписывались одна с другой; но общая цифра может казаться неправдоподобной, хотя в эти дни толпами стекались в город деревенские жители.
[252] Впрочем, иногда они писали и оригинальные сочинения
…Vestigia Graeca
Ausl deserere et celebrare domestica facta. Гораций, Eplstol. ad Plsones, 287 и ученое, хотя и сбивчивое, примечание Дасье, который готов бы был дать название трагедии «Бруту» и «Децию» Пакувия или «Катону» Матерна. Приписываемая одному из Сенек «Октавия» сохранилась до сих пор, но не дает благоприятного понятия о римской трагедии.
[253] Во времена Квинтилиана и Плиния трагический поэт был поставлен в необходимость нанимать большую залу, чтобы прочесть свое произведение перед нарочно приглашенными им слушателями (см. Dialog, de Oratorlbus, гл. 9-11, и Плиний, Epist. VII, 17).
[254] См. диалог Лукиана, носящий заглавие de Saltations, том II, стр. 265—317, изд. Рейтца. Пантомимам давали почетное название keirosophoi; требовалось, чтобы в них видно было знакомство почти со всеми искусствами и науками. Burette (в Memoires de IAcademie des Inscriptions, том 1, стр. 127 и сл.) написал коротенькую историю пантомимного искусства.
[255] Аммиан, кн. 14, гл. 6. Он с негодованием скорбит о том, что улицы Рима наполнены толпами женщин, которые могли бы давать государству детей, но занимаются только тем, что расчесывают и завивают свои волосы и «Jactarl volublllbus gyrls, dum exprlmunt Innumera simulacra, quae flnxere fabulae theatrales.
[256] Липсий (том III, стр. 423, de Magn. Romana, кн. 3, гл. 3) и Исаак Воссий (Observat. Var., стр. 26-34) увлекались странными мечтами, будто число жителей Рима доходит до четырех, до восьми и даже до четырнадцати миллионов. Юм (Essays, ч. 1. стр. 450—457) обнаруживает, с удивительным здравым смыслом и скептицизмом, тайное желание уменьшать цифры населения древних времен.
[257] Олимпиодор ар. Phot., стр. 197. См. Фабриция, Blbl. Graec, том IX, стр. 400.
[258] In еа autem majestate urbis, et clvlum Infinite frequentla Innumerablles habltatlones opus fult expllcare. Ergo cum reclpere non posset area plana tantam multltudlnem In urbe ad auxlllum altltudlnls aedlflclrum res Ipsa coeglt devenlre. Витрув. II, 8. Это место, которым я обязан Воссию, ясно, выразительно и многозначительно.
[259] Свидетельства Плиния, Аристида, Клавдиана, Рутилия и других доказывают, что эти эдикты не были в состоянии уничтожить зла. См. Липсия de Magnltud. Romana, кн. 3, гл. 4.
… Tabulate tlbl Jam tertla fumant; Tu nescls; nam si gradlbus trepldatur ab Imls Ultlmus ardeblt, quern tegula sola tuetur A pluvla.
Ювенал, Сатир. 3, 199.
[260] См. всю третью сатиру, но в особенности стр. 166, 223 и сл. Описание скученности населения в Insula, или в доме с множеством квартир мы находим у Петрония (гл. 95-97); оно вполне согласно с тем, что нам известно из жалоб Ювенала; а из неоспоримого свидетельства Гейнецция (Hist. Furls Roman., гл. 4, стр. 181) нам известно, что обыкновенная плата за coenacula, или комнаты в Insula ежегодно доставляла доход в сорок тысяч сестерций, то есть от трехсот до четырехсот фунтов стерлингов (Пандект. кн. 19, тит. 2 N30); эта сумма доказывает, как были велики эти общие жилища и как были дороги в них помещения.
[261] Эта цифра состоит из тысячи семисот восьмидесяти domus, или больших домов, и из сорока шести тысяч шестисот двух Insulae, или плебейских жилищ (см. Нардини, Roma Antlca, кн. 3, стр. 88); а достоверность этих чисел основывается на том, что они повторяются однообразно в различных notltlae. Нардини, кн. 8, стр. 498, 500.
[262] См. сочинение остроумного Мессанс Recherches sur la Population, стр. 175—187. На основании сведений, или достоверных, или правдоподобных, он определяет число домов в Париже в 23 565, число семейств в 71 114, а число жителей в 576 630,
[263] Этот расчет немногим отличается от расчета последнего издателя сочинений Тацита Бротье (том 2, стр. 380), который основывал свои выводы на таких же соображениях, хотя, по-видимому, претендовал на такую точность, которая и невозможна и не имеет большой важности.
[264] Касательно подробностей первой осады Рима, которую нередко смешивают со второй и с третьей, см. произведения Зосима, кн. 5, стр. 350—354; Созомена, кн. 9, гл. 6; Олимпиодора, ар. Phot., стр. 180; Филосторгия, кн. 12, гл. 3, и Диссерт. Годефруа, стр. 467—475 .
[265] Мать Леты называлась Писсаменой. Ничего не известно ни о ее отце, ни о ее семействе, ни о том, откуда была она родом. Дюканж, Fam. Byzantin., стр. 59, (См. также Зосима, V, 39. 7 и Созомена, VII, 13. — Издат.)
[266] Ad nefandos cibos erupit esurientium rabies, et sua Invicem membra laniarunt, dum mater non parcit lactenti infantiae; et recipit utero, quern paulio ante effuderat. Иероним ad Principiam, том 1, стр. 121. Такие же отвратительные подробности рассказываются об осадах Иерусалима и Парижа. Касательно этой последней сравн. десятую книгу Тенриады» с «Журналом» Генриха IV, том 1, стр. 47-83; при этом следует заметить, что безыскусное изложение фактов более трогательно, чем самые изысканные описания эпического поэта.
[267] Зосим (кн. 5, стр. 353, 356) говорит об этих церемониях как грек, незнакомый с национальными суевериями Рима и Тосканы. Я подозреваю, что они распадались на две части — на тайную и публичную — и что первая, вероятно, была подражанием тех заклинаний, с помощью которых Нума низвел Юпитера и его громы на гору Авентин.
…Quid agant laqueis, quae carmina dicant,
Quaque trahant superis sedibus arte Lovem
Scire nefas homini. От этого таинственного события вели свое начало anciiia или Марсовы щиты и pignora Imperii, которые фигурировали в торжественной процессии в мартовские календы (Овид. Fast. 3 259—398). Вероятно, существовало намерение восстановить это древнее празднество, уничтоженное Феодосием. По этому случаю мы находим хронологическое указание (1 марта A.D. 409), на которое до сих пор не обращали внимания.
[268] Созомен (кн. 9, гл. 6) намекает на то, что эта попытка была действительно сделана, хотя и осталась безуспешной; но он ничего не говорит об Иннокентии, а Тильемон (Mem. Eccles, том X, стр. 645) не хочет верить, чтобы папа мог провиниться в такой нечестивой уступчивости.
[269] Перец был у римлян самой любимой приправой в самых изысканных кушаньях; самый высший его сорт обыкновенно продавался по пятнадцати динариев, то есть по десяти шиллингов за фунт. См. Плиния Hist. Natur., XII, 14. Его привозили из Индии, и Малабарский берег, откуда его доставали, до сих пор изобилует этим продуктом; но улучшения, происшедшие с тех пор в торговле и в мореплавании, увеличили его количество и понизили его цену. См. Histoire Politique et Phllosophlque etc., том I, стр. 457.
[270] Иордан и Исидор называют этого готского вождя Athaulphus; Зосим и Орозий называют его Ataulphus, а Олимпиодор — Adaoulphus. Я употребляю знаменитое имя Атаульфа, основываясь на примере шведов — сыновей или братьев древних готов. (Atta было у готов древнейшей формой для слова отец. Ульфила, в своем переводе Библии, переводит «Отче Наш» словами Atta Unsar. Сначала оно обозначало главу семейства, потом начальника племени и послужило корнем для теперешнего германского выражения Adel, дворянство. Оно нередко вносилось в состав собственных имен как напр. Athanaric, Athalinga, Attaulph, и пр. Точно такое же отношение имеет слово Hjolf к новейшему германскому слову Hulfe, помощь. Поэтому название Attahjolfas обозначало вождя — помощника. Оно перешло в употребительное у нас имя Атаульфа. — Издат.)
[271] Сведения о договоре, заключенном между Аларихом и римлянами и пр., заимствованы от Зосима, кн, 5, стр. 354, 355, 358, 359, 362, 363. Остальные подробности так немногочисленны и так не важны, что не нуждаются в указании источников.
[272] Зосим, кн. 5, стр. 367—369.
[273] Зосим, кн. 5, стр. 360—362. Благодаря тому, что епископ остался в Равенне, он избежал опасностей, которые угрожали Риму. Орозий, кн. 7, гл. 39, стр. 573.
[274] Касательно приключений Олимпия и тех министров, которые его заменили, можно найти сведения у Зосима, кн. 5, стр. 363, 365, 366, и Олимпиодора ар. Phot., стр. 180, 181.
[275] Зосим (кн. 5, стр. 364) рассказывает эти подробности с явным удовольствием и превозносит характер Геннерида как последнего блестящего представителя издыхавшего язычества. Карфагеняне были иного мнения, когда отправили к равеннскому двору четырех епископов с жалобами на только что изданный новый закон, который требовал, чтобы всякое обращение в христианство совершалось свободно и добровольно. См. Барония, Annal. Eccles. A.D. 409 N12; A.D. 410 N47, 48.
[276] Зосим, кн. 5, стр. 367—369. Этот обычай клясться головой, жизнью, безопасностью или гением императора был самого древнего происхождения и в Египте (Книга Бытия, XLII, 15) и в Скифии; лесть скоро ввела его в употребление при управлении Цезарей, и Тертуллиан сожалеет, что в его время это был единственный род клятвы, которому римляне выказывали уважение. См. изящную Диссертацию аббата Massieu «О Клятвах у Древних» в Mem. de IAcademie des Inscriptions, том I, стр. 208, 209.
[277] Зосим, кн. 5, стр. 368, 369. Я смягчил выражения Алариха, который распространяется о прежних временах Рима с неумеренной цветистостью языка.
[278] См. Светон. in Claud., гл. 20. Дион Кассий, кн. 60, стр. 949, изд. Реймара и оживленное описание Ювенала, Сатир. 12, 75 и пр. В шестнадцатом столетии, когда остатки Августовой пристани еще были видимы, антикварии сняли с нее план (см. Анвилль, Mem. de IAcademie des inscriptions, том XXX, стр. 198) и с восторгом объявили, что все европейские монархи не могли бы соединенными силами создать такое великое произведение (Бержье, Hist, des grands Chemins des Romains, том II, стр. 356).
[279] Ostia Tyberina (см. Клюв. Italia Antiq., кн. З, стр.870-879), обозначавшая во множественном числе оба устья Тибра, разделялась Священным островом, составлявшим равносторонний треугольник, каждая сторона которого имела в длину около двух миль. Колония Остия была основана непосредственно позади левого, или южного рукава реки, а порт непосредственно позади правого, или северного рукава, а расстояние между их остатками немного превышает две мили по плану Цинголани. Во времена Страбона песок и ил, которые наносились Тибром, засорили гавань Остию; по той же самой причине с течением времени Священный остров много увеличился в своем объеме, и как Остия, так и порт очутились в значительном расстоянии от берега. Высохшие речки (fiumi morti) и обширные болота (Stagno di Ponente, di Levante) свидетельствуют об изменениях, происшедших в реке, и об усилиях моря. Касательно теперешнего положения этой угрюмой и пустынной местности см. превосходную карту Церковной области, составленную математиками Бенедикта XIV, описание — которое составил на шести листах Цинголани — так называемого Ад го Romano, заключающего в себе сто тринадцать тысяч восемьсот девятнадцать rubbia (около пятисот семидесяти тысяч акров), и обширную топографическую карту Амети на восьми листах. (Местность у устьев Тибра называлась в древности Sllva Moesia и принадлежала жителям Веий. Анк Марций отнял ее у них и построил там город Остий (Лив. кн. 1, гл.33). В помощь возникавшему городу он тотчас устроил там солеварни. Из этого можно заключить, что он желал распространить римские владения до моря, так как его подданные не могли вести заграничной торговли по неимению в своем распоряжении гавани. Во времена Юлия Цезаря оба входа в Тибр были до такой степени засыпаны, что в числе прерванных его смертью предприятий находился проект открытия нового выхода в море подле Террачины и прорытия оттуда канала через Понтийские болота до соединения с рекой. Вместо исполнения этого плана Траян высушил болота и создал новую гавань в Центумцеллах, из которых возник теперешний город Чивита-Веккия. Из открытых там горячих источников он устроил ванны и построил там для самого себя виллу. — Издат)
[280] Еще в третьем (Ларднер, Credibility of the Gospel, ч.2, том III, стр.89-92) или, по меньшей мере, в четвертом столетии (Carol, а Sancto Paulo, Notit. Eccles., стр.47) римский порт был епископской резиденцией, которая была разрушена, как кажется, в девятом столетии папой Григорием IV во время вторжения арабов. Теперь там ничего нет, кроме гостиницы, церкви и дворца, принадлежащего одному из тех епископов, которые принадлежат к числу шести кардиналов римской церкви. См. Eschlnard, Descrizione di Roma et delPAgro Romano, стр.328.
[281] Касательно возвышения Аттала см. Зосима, кн.6, стр. 377—380; Созомена, кн.9, гл. 8, 9; Олимпиодора, ар. Phot, стр.180, 181; Филосторг. кн.12, гл. З, и Диссертац. Годефруа, стр.470.
[282] Мы можем сослаться на свидетельство Созомена в том, что касается крещения Аттала арианским епископом, и на свидетельство Филосторгия в том, что касается языческого воспитания нового императора. Радость, которую обнаруживает Зосим, и неудовольствие, которое он приписывает Анициевой фамилии, не говорят в пользу христианских верований Аттала.
[283] Он дошел в своей дерзости до того, что выразил намерение изувечить Гонория перед отправлением его в ссылку. Но это утверждение Зосима опровергается более беспристрастным свидетельством Олимпиодора, который приписывает это неблагородное намерение (решительно отвергнутое Атталом) низости и, может быть, вероломству Иовия.
[284] Прокоп, de Bell. Vandal, кн.1, гл.2.
[285] О причинах и подробностях низложения Аттала можно найти сведения у Зосима, кн.б, стр.380-383, у Созомена, кн.9, гл.8, у Филосторгия, кн. 12, гл. З. Две амнистии (Кодекс Феодосия, кн.9, тит.38, зак. 11, 12), которые были обнародованы 12 февраля и 8 августа 410 г., очевидно, относятся к этому узурпатору.
[286] In hoc, Alarlcus, imperatore facto, Infecto, refecto, ac defecto… Mlmum rlsit, et ludum spectavit Imperii. Орозий, кн.7, гл.42, стр.582.
[287] Зосим, кн.б, стр.384. Созомен, кн.9, гл.9. Филосторгий, кн. 12, гл. З. В этом месте подлинный текст Зосима извращен, а до нас не дошла остальная часть его шестой и последней книги, оканчивающейся разграблением Рима. Хотя этот историк и легкомыслен и пристрастен, мы все-таки расстаемся с ним не без сожаления.
[288] Adest Alaricus, trepidam Romam obsidet, turbat, Irrumpit. Орозий, кн.7, гл.39, стр.573. Он говорит об этом важном событии в семи словах, но на целых страницах восхваляет благочестие готов. Из неправдоподобного рассказа Прокопия я извлек те подробности, которые сколько-нибудь похожи на правду. Прокоп, de Bello Vandal., кн.1, гл. 2. Он полагает, что город был застигнут врасплох в то время, как сенаторы покоились послеобеденным сном, но Иероним с большим авторитетом и с большим основанием утверждает, что это случилось ночью: «nocte Moab capta est; nocte cecidit murus ejus» (том 1, стр.121, ad Principiam).
[289] Орозий (кн.7, гл.39, стр. 573—576) хвалит исповедовавших христианство готов за их благочестие, по-видимому, упуская из виду тот факт, что они были большей частью арианские еретики. Иордан (гл.30, стр.653) и Исидор Севильский (Chron., стр.714, изд. Грот.), принадлежавшие к готской партии, повторяли и разукрашивали эти назидательные рассказы. По словам Исидора, некоторые слышали, как сам Аларих говорил, что он вел войну против римлян, а не против Апостолов: такова была манера выражаться в седьмом столетии; а за двести лет перед тем и честь и заслуга приписывались бы не апостолам, а Христу.
[290] См. Августина de Civitat. Dei, кн.1, гл. 1-6. Он в особенности указывает на примеры Трои, Сиракуз и Тарента.
[291] Иероним (том 1, стр.121, ad Principiam) применяет к разграблению Рима энергические слова Вергилия: Quis ciadem lllius noctis, quis funera fando, Expiicet, etc. Прокопий (кн.1, гл.2) положительно утверждает, что множество жителей было умерщвлено готами. Августин (de Civ. Dei, кн.1, гл.12, 13) по-христиански утешает в смерти тех (multa corpora), чьи тела оставались (in tanta strage) непогребенными. Бароний извлек из различных сочинений отцов церкви сведения, которые бросают некоторый свет на разграбление Рима, Annal. Eccles. A.D. 410, N 16-44.
[292] Созомен, кн.9, гл.10. Августин (de Civitat. Dei, кн.1, гл.17) утверждает, что некоторые девушки и знатные дамы лишили себя жизни для того, чтобы избежать насилия, и хотя он удивляется их мужеству, его богословские мнения заставляют его осуждать их за опрометчивую решимость. Может быть, добрый епископ Гиппонский слишком легко верил тем актам женского геройства, которые он осуждал с чрезмерной строгостью. Двадцать девушек (если действительно они существовали), бросившихся в Эльбу в то время, как Магдебург был взят приступом, разрослись до тысячи двухсот. См. Историю Густава Атаульфа Гарта, ч.1, стр.308.
[293] См. Августина de Civitat. Dei, кн.1, гл. 16-18. Он обсуждает этот предмет с замечательной аккуратностью, и, допустив, что нет никакого преступления там, где нет на него согласия, он присовокупляет: «Sed, quia non solum quod ad dolorem, verum etiam quod ad llbidinem, pertinet, in corpore alieno perpetrari potest; quicquid tale factum fuerit, etsi retentam constantissimo animo pudicitiam non excutit, pudorem tamen incutit, ne credatur factum cum mentis etiam voluntate, quod fieri fortasse sine carnis aliqua voluptate non potuit». В гл.18 он устанавливает некоторые интересные различия между девственностью нравственной и физической.
[294] Одну римскую даму, по имени Марцелла, внушавшую уважение и своей знатностью, и своими преклонными летами, и своим благочестием, повалили на землю и жестоко били плетьми, "caesam fustibus flagellisque, etc. "Иероним, том 1, стр. 121 ad Principiam. См. Августина de Civ. Dei. кн.1, гл.10. Sacco di Roma, стр.208, дает понятие о различных способах мучить пленных ради добывания от них золота.
[295] Историк Саллюстий, с выгодой для себя придерживавшийся в жизни тех самых пороков, которые он так красноречиво порицал, употребил собранную в Нумидии добычу на украшение своего дворца и своих садов на Квиринальском холму. Место, где стоял его дом, теперь занято церковью св. Сусанны, отделяющейся от бань Диоклетиана только одной улицей и находящейся в небольшом расстоянии от Саларийских ворот. См. Roma Antica Нардини, стр.192, 193 и большой план теперешнего Рима, составленный Нолли.
[296] Выражения Прокопия ясны и умеренны (De Bell. Vandal., кн.1, гл.2). Хроника Марцеллина выражается слишком резко: «partem urbis Romae cremavit»; а слова Филосторгия (en erethipiois de tes poleos kelmenes кн. 12, гл.13) дают неверное и преувеличенное понятие. Баргей написал особую диссертацию (см. том IV, Antiquit. Rom. Graev.) с целью доказать, что римские здания не пострадали от готов и вандалов.
[297] Орозий, кн.2, гл.19, стр.143. Его манера выражаться дает повод думать, что он осуждал какие бы то ни было статуи: vel Deum vel hominem mentiuntur. Они изображали царей Альбы и Рима, начиная с Энея, римлян, отличавшихся в военном деле или в искусствах, и обоготворенных Цезарей. Употребляемое им выражение Forum несколько двусмысленно, так как существовали пять главных Fora; но так как все они находились вблизи один от другого на равнине, которая окружена холмами Капитолийским, Квиринальским, Эсквилинским и Палатинским, то они могли считаться все вместе за один форум. См. Roma Antiqua Доната, стр.162-201, и Roma Antica Нардини, стр. 212—273. Первое из этих сочинений более полезно по описанию древностей, а второе по новейшим топографическим сведениям.
[298] Орозий (кн.2, гл.19, стр.142) сравнивает жестокосердие галлов с милосердием готов: Ibi vix quemquam inventum senatorum, qui vel absens evaserit; hie vix quemquam requiri, qui forte ut latens perierit. Но эта антитеза отзывается напыщенностью и даже фальшью, а Сократ (кн.7, гл.10), быть может впадающий в противоположное преувеличение, утверждает, что многие из сенаторов были лишены жизни после разнообразных и изысканных пыток.
[299] Multi…Christian! in captivitatem ducti sunt; Августин, de Civ. Dei, кн.1, гл. 14; христиане не пострадали более других.
[300] См. Гейнецция Antiquitat. Juris Roman., том 1, стр.96.
[301] Приложение к Код. Феодосия 16, в Opera Сирмонда, том I, стр.735. Этот эдикт был обнародован 11 декабря A.D. 408 и более благоразумен, чем можно бы было ожидать от министров Гонория.
[302] Eminus Igilii syivosa cacumina miror,
Quern fraudare nefas iaudis honore suae.
Haec proprios nupertutata est insula saltus;
Sive loci ingenio, seu Domini genio.
Gurgite cum modico vlctrlcibus obstitit armis
Tanquam ionginquo dissoclata marl.
Haec miltos iacera suscepit ab urbe fugatos,
Hie fessis poslto certa timore salus.
Plurima terreno populaverat aequora bello,
Contra naturam ctasse timendus eques:
Unum, mira fides, vario discrimine portum?
Tarn prope Romanis, tarn procut esse Getls. Рутилий, in Itinerar., кн.1, 325. Этот остров носит теперь название Джилио. См. Клюв. Ital. Antiq. кн.2, стр.502. (Об этом островке редко упоминают древние писатели. О нем мимоходом упоминают Цезарь (De Bell. Civ., кн.34) и Плиний (III, 12) под именем Эгилия; Плиний относит его к разряду островов, находящихся вблизи от западных берегов Италии. В «Лексиконе» Зедлера его окружность определена в три германских мили (или в пятнадцать английских); а Мальте-Брен (Geog., 4.VII, стр.606) говорит, что он известен своими гранитными и мраморными каменоломнями, что его холмы все еще покрыты лесами и что на нем много виноградников. — Издат)
[303] Так как приключения Пробы и ее семейства находятся в связи с жизнью св. Августина, то Тильемон (Mem. Eccles., том XIII, стр. 620—635) тщательно изучил их. Через несколько времени после прибытия этих дам в Африку Деметрия поступила в монастырь и принесла обет девственности; это событие считалось чрезвычайно важным и для Рима и для всего мира. Все святые писали ей поздравительные письма; письмо Иеронима дошло до нас (том I, стр. 62-73, ad Demetriada de servanda Virglnitate); оно содержит в себе смесь нелепых рассуждений, горячей декламации и интересных фактов, из которых некоторые относятся к осаде и к разграблению Рима.
[304] См. трогательные жалобы Иеронима (том V, стр. 400) в его предисловии ко второй книге его Комментариев на произведения пророка Езекиила.
[305] Орозий — хотя и не без примеси богословского пристрастия — делает это сравнение, кн.2, гл.19, стр.142; кн.7, гл.39, стр.575. Но в истории взятия Рима галлами все подлежит сомнению и даже похоже на басни. См. Бофора sur incertitude etc. de IHistoire Romaine, стр.356 и Milot в Mem. de IAcademie des Inscript. том XV, стр. 1-21. (Здесь Гиббон очень остроумно прибегает к двум сопоставлениям, которые помогают нам правильно судить о древних готах и о размере вреда, причиненного ими в качестве победителей. Гораздо более разрушительные опустошения, которые были причинены галлами, овладевшими Римом эа восемьсот лет перед тем, рассказаны в «Лекциях» Нибура (ч.1, стр. 374), в которых изложены самые последние и самые зрело обдуманные выводы этого знаменитого историка. Там мы находим печальную картину варварского ведения войны или, скорее, варварских опустошений, которые внушают нам более благоприятное мнение о приверженцах Алариха. Тем не менее и из того крайнего упадка Рим восстал, и за этим упадком последовали не десять веков мрака, а целые века света и славы. — Издат.)
[306] Читатель, который пожелал бы ознакомиться с подробностями этого важного события, может обратиться к превосходному рассказу о нем в «Истории Карла V» Робертсона, ч.2, стр. 238 или же к Annall dltalia ученого Муратори, том XIV, стр. 230—244, изд. In 8-vo. Если он пожелал бы познакомиться с подлинными источниками, он мог бы обратиться к восемнадцатой книге обширной, но недоконченной истории Гвиччардини. Но самый подлинный и достоверный рассказ можно найти в небольшой книжке, носящей заглавие II Sacco di Roma и написанной менее чем через месяц после взятия города братом историка Гвиччардини, по-видимому соединявшим в своем лице дарования и должностного лица и беспристрастного писателя.
[307] Свирепость Лютера, которая была последствием и его темперамента и его энтузиазма, вызвала сильные нападки (Боссюэ Hist, des Variations des Egllses Protestantes, кн.1, стр. 20-36) и слабую защиту (Секкендорф, Comment, de Lutherlanlsmo, в особенности кн.1, N 78, стр.120 и кн. З, N 122, стр. 556). (В ссылке Гиббона на это событие есть два пункта, требующие некоторого разъяснения. Пора перестать смотреть на готов как на врагов цивилизованной жизни и как на разрушителей тех памятников, которые были ее украшением. Они были грабители, уносившие с собой все, что было ценно. Но они не портили и не уничтожали того, чего не имели выгоды уносить с собой. Они не дотронулись даже до той Гонориевой арки, которая была воздвигнута в воспоминание об их поражении и об их мнимом порабощении. Один этот факт перевешивает целые тома преувеличенных рассказов и напыщенных жалоб. На самом деле готы в такой мере пощадили Рим, в какой его не щадил ни один из врагов, когда-либо господствовавших внутри его стен. Шмидт (Geschichte der Deutschen, 1, стр.263) говорит, что они вообще вели себя очень воздержно, что неистовства, в которых их обвиняют, были нелепыми выдумками тех беглецов, которые покинули Рим до прибытия неприятеля, что эти беглецы распространили смятение по Африке и Азии, рассказывали ужасы о том, чего сами не видели, и таким образом создали те материалы, которыми воспользовались историки. В более печальной участи, постигшей Рим через одиннадцать столетий после того, как кажется, не было никаких серьезных оснований для предположения Гиббона, что будто германские империалисты действовали под влиянием «фанатического усердия». Конечно, Лютер был свиреп в своей борьбе с высокомерием и самоуверенностью, на которые он натолкнулся. Но едва ли можно поверить тому, что его закоренелая ненависть к Риму могла перейти к войскам католического монарха. — Издат.)
[308] Марцеллин In Chron. Орозий (кн. 7, гл. 39, стр. 575) утверждает, что он покинул Рим на третий день; но это противоречие нетрудно объяснить последовательными переходами больших отрядов.
[309] Сократ (кн.7, гл.10) полагает без всякой тени правды или разумного основания, что Аларих обратился в бегство, когда узнал, что восточные армии выступили в поход с целью напасть на него.
[310] Авзоний de Claris Urblbus, стр.233, изд. Толл. Роскошь Капуи когда-то превосходила роскошь самого Сибариса. См. Athenaeus Delpnosophlst. кн.12, стр. 528, изд. Казобона. (Во время Пунических войн Капуа соперничала с Римом и хотела быть главным городом Италии. Нибур говорит (Лекции, ч. II, стр. 104), что рассказ Ливия о том, как жил там Ганнибал, чрезвычайно увлекателен, но, конечно, полон вымыслов. Нет никакой возможности решить, было ли пребывание в этом роскошном городе действительно причиной изнеженности и расслабления Ганнибаловой армии, или же эти слова были лишь риторической прикрасой. Впрочем, он допускает, что они впали в изнеможение и с тех пор постоянно терпели неудачи. Аларих, быть может, слышал о том, что случилось с Ганнибалом, и хотя он имел под своим начальством не строго дисциплинированные войска, он избегал опасности Капуи «mlnlme salubrls mllltari dlscipllnae», так как там могла ослабеть даже их энергия. — Издат.)
[311] За сорок восемь лет до основания Рима (почти за восемьсот лет до начала христианской эры) тосканцы построили Капую и Нолу на расстоянии двадцати трех миль одну от другой: но последний из этих двух городов никогда не выходил из своего скромного положения.
[312] Тильемон (Mem. Eccles., том XIV, стр. 1-146) собрал со своим обычным усердием все, что касается жизни и сочинений Павлина, удаление которого от света прославлено и его собственным пером и похвалами его христианских друзей и современников св. Амвросия, св. Иеронима, св. Августина, Сульпиция Севера и других.
[313] См. приветливые письма Авэония (epist. 19-25, стр. 650—698, изд. Толл.) к его товарищу, другу и ученику Павлину. Религия Авэония остается до сих пор загадкой (см. Mem de IAcademie des Inscriptions, том XV, стр. 123—138). Я убежден, что она бала загадкой и в его время, а из этого заключаю, что в душе он был язычником.
[314] Смиренный Павлин однажды сказал, что, по его мнению, св. Феликс любит его по меньшей мере так, как господин любит свою маленькую собачку.
[315] См. Иордана, de Reb. Get. Гл. 30, стр. 653. Филосторгий, кн. 12, гл. 3. Августин, de Civ. Del, кн.1, гл. 10. Бароний, Annal. Eccles., A.D. 410, N 45, 46.
[316] Platanus, или чинар, был очень любим древними, которые разводили его, ради доставляемой им тени, повсюду от востока и до Галлии. Плиний, Hist. Natur. 12, 3-5. Он упоминает о нескольких деревьях этого рода, имевших огромные размеры; одно из них находилось в императорской вилле в Велитрах; Калигула называл его своим гнездом, так как под его ветвями можно было поставить большой стол и могла помещаться прислуга вместе с самим императором, которого Плиний остроумно называет pars umbrae; это выражение можно бы было отнести с одинаковым основанием и к Алариху. (Гиббон едва ли прав, ставя на одну доску Калигулу и Алариха. Прежременная смерть этого последнего была несчастьем для Европы. Если бы он прожил долее, Европа, вероятно, избежала бы многих бедствий, постигших ее в следующие века. — Издат.)
[317] The prostrate South to the destroyer yields
Her boasted titles, and her golden fields;
With grim delight the brood of winter view
A brighter day, and skies of azure hue;
Scent the new fragrance of the opening rose,
And quaff the pendant vintage as it grows. («Побежденный Юг уступил хищникам свои славные права и свои золотистые поля. Дети Зимы, с отвратительным выражением радости, в первый раз смотрели на более ясные дни и на лазурь небес; они в первый раз вдыхали в себя аромат только что распустившейся розы и наслаждались соком виноградных лоз»). См. поэмы Грея, изданные Масоном, стр. 197. Как жаль, что вместо составления таблиц хронологии и натуральной истории Грей не употребил своих гениальных дарований на окончание философской поэмы, от которой до нас дошли такие изящные отрывки! (Более нежели вероятно, что сонмища, которыми начальствовал Аларих, никогда не видали «мрачных и бесплодных холмов Скифии», так как по меньшей мере в течение одного поколения бродили вблизи от границ империи. — Издат.)
[318] Подробное описание Мессинского пролива, Харибды, Сциллы и пр. можно найти у Клювье (Ital. Antiq. кн.4, стр. 1293 и Slcilia Antiq. кн. 1, стр. 60-76), который тщательно изучил древних писателей и с любознательностью исследовал теперешнее положение этой местности.
[319] Иордан, de Reb. Get., гл. 30, стр. 654. (Единственным писателем, на авторитет которого можно ссылаться в том, что касается умерщвления пленников, был Иордан, живший через сто сорок лет после этих событий и всегда готовый поддерживать всякую клевету на ариан, даже если они принадлежали к одной с ним нации. Живший в одно время с Аларихом Орозий упоминает о времени и месте его смерти, но не говорит ни слова об этом варварском поступке. Если бы было какое-нибудь основание для такого обвинения, он не стал бы сдерживать той ненависти к ереси готов, которая так часто проглядывает в его сочинениях. — Издат.)
[320] Орозий, кн.7, гл.43, стр.584, 585. Он был послан в 415 году св. Августином из Африки в Палестину для того, чтобы повидаться со св. Иеронимом и посоветоваться с ним касательно ереси Пелагия. (Если этот разговор не выдуман, то его содержание по меньшей мере преувеличено; Орозий всегда был склонен к выводам, неблагоприятным для готов. Нет никаких доказательств того, что они по обыкновению были склонны к неповиновению, и трудно поверить, чтобы Атаульф стал чернить своих собственных подданных. — Издат.)
[321] Иордан делает неправдоподобное предположение, что Атаульф вторично посетил и ограбил Рим (more locustarum erasit). Однако он сходится с Орозием в том предположении, что между готским царем и Гонорием был заключен мирный договор. См. Орозий, кн.7, гл.43, стр.584, 585. Иордан de Reb. Geticis., гл.31, стр. 654, 655.
[322] Удаление готов из Италии и их первые военные действия в Галлии недостоверны и сомнительны. Я многим обязан Маску («Ист. Древних Германцев», кн. 8, гл. 29, 35-37), который объяснил и связал между собой урезанные хроники и отрывки того времени.
[323] Сведения о Плацидии можно найти у Дюканжа, Fam. Byzant., стр. 72, и у Тильемона, Hist, des Empereurs, том V, стр. 260, 386 и сл., том VI, стр.240.
[324] Зосим, кн. 5, стр. 350.
[325] Зосим, кн. 6, стр. 383. Орозий (кн. 7, гл. 40, стр. 576) и «Хроники» Марцеллина и Идация, по-видимому, предполагают, что готы увели Плацидию только после последней осады Рима.
[326] См. Описание Атаульфа и Плацидии и рассказ об их вступлении в брак у Иордана, de Reb. Geticis., гл.31, стр. 654, 655. Касательно места, где это бракосочетание было условлено, отпраздновано и довершено, манускрипты Иордана не сходятся между собой, называя то один, то другой из двух соседних городов, то Форли, то Имолу (Forum Livii and Forum Cornell!.) Согласовать готского историка с Олимпиодором было бы нетрудно (см. Маску, кн. 8, гл. 46); но Тильемон выходит из терпения и клянется, что не стоит пытаться согласовать Иордана с каким-либо хорошим писателем.
[327] Вестготы (то есть подданные Атаульфа) впоследствии ограничили законом чрезмерную щедрость супружеской привязанности. Супругу было запрещено делать какие-либо подарки или распоряжения в пользу жены в течение первого года супружества; а во всякое другое время его щедрость не могла отчуждать в ее пользу более десятой доли его собственности. Лангобарды были несколько снисходительней: они допускали так называемый morgingcap немедленно вслед за первой ночью брака, и этот знаменитый подарок, служивший наградой за девственную чистоту, мог равняться четвертой части мужниного состояния. Правда, некоторые предусмотрительные невесты заранее выговаривали себе подарок, так как были слишком уверены в том, что не стоят его. (См. Монтескье, Esprit des Lois, кн. 19, гл. 25. Муратори, delle Antichita Italiane, том 1, Диссерт. 20, стр. 243.) (Гиббонов morgingcap то же, что и хорошо известный Morgengabe (утренний подарок) германцев; этот обычай еще не совсем вышел из употребления. Этот подарок делается мужем жене на другой день брака и совершенно отличен от всякого обеспечения жены постоянным доходом. Все подробности, относящиеся к бракосочетанию Атаульфа, обнаруживают то уважение к женскому полу, которое было отличительной чертой в характере готов. (См. Mallet Сев. Древн., изд. Бона, стр. 199.) — Издат.)
[328] Интересными подробностями об этом брачном празднестве мы обязаны историку Олимпиодору, ар. Photium, стр. 185, 188.
[329] См. в полном собрании «Историков Франции» Дом-Букэ том II, Григ. Турск., кн. 3, гл. 10, стр. 191. Gesta Rerum Francorum, гл. 23. стр. 557. Анонимный писатель с достойным его времени невежеством полагает, что эти орудия христианского богослужения принадлежали Соломонову храму. Если бы его выражения имели какой-нибудь смысл, то следовало бы полагать, что эти орудия были найдены во время разграбления Рима.
[330] Справ, с подлинными свидетельствами в собрании «Историков Франции», том II, Fredegarii Scholastici Chron., гл. 73, стр. 411. Fredegar Fragment. 3, стр. 463. Gesta Regis Dagobert., гл. 29, стр. 587. Восшествие Сисенанда на испанский престол произошло в A.D. 631. Двести тысяч золотых монет были употреблены Дагобертом на постройку церкви в Сен-Дени.
[331] Президент Goguet (Origine des Loix etc., том II, стр. 239) того мнения, что изумруды необычайной величины, статуи и колонны, находившиеся, по словам древних, в Египте, Кадиксе и Константинополе, были на самом деле композициями из окрашенного стекла. Знаменитое изумрудное блюдо, которое показывают в Генуе, могло бы, как полагают, подкрепить это подозрение.
[332] Elmacln. Hist. Saracenica, кн. 1, стр.85. Roderic. Tolit. Hist. Arab., гл. 9. Cardonne, Hist, de PAfrique et de IEspagne sous les Arabes, том I, стр. 83. Его называли столом Соломона согласно обыкновению восточных народов приписывать этому царю все произведения древней учености и древнего великолепия.
[333] Эти три закона помещены в Кодексе Феодосия, кн. 11, тит. 28, зак. 7; кн. 13, тит. 11, зак. 12; кн. 15, тит. 14, зак. 14. Выражения последнего из них очень замечательны, потому что в них заключается не только прощение, но и оправдание.
[334] Олимпиодор, ар. Phot., стр.188. Филосторгий (кн. 12, гл. 5) замечает, что, когда Гонорий совершал свой торжественный въезд, он поощрял римлян и рукой и голосом перестроить город, а «Хроника» Проспера хвалит Гераклиана, «qui in Romanae urbis reparationem exhibuerat ministerium».
[335] Время поездки Клавдия Рутилия Нумациана нелегко определить с точностью; по мнению Скалигера, основывающего свои выводы на астрономических вычислениях, он выехал из Рима 24 сентября и отплыл из Порто 9 октября A.D. 416. См. Тильемона Hist, des Empereurs, том V, стр. 820. В этом поэтическом дневнике путешественника Рутилий (кн. 1, стр. 115 и сл.) обращается к Риму со следующими высокопарными приветствиями: Erige crinales iauros, seniumque sacratl Verticls in vlrides, Roma, recinge comas, ets. (Сам Рутилий (1, 135) относит начало своих путешествий к A.J.C., 1169 году, который, по выяснению Варрона, совпадает с A.D. 416. — Издат)
[336] Орозий писал свою историю в Африке только через два года после этого события; тем не менее над его свидетельством, по-видимому, берет перевес неправдоподобие факта. «Хроника» Марцеллина дает Гераклиану семьсот кораблей и три тысячи человек; последнее из этих чисел странным образом извращено, но первое кажется мне правдоподобным. (Орозий, вероятно, соединил вместе обе цифры Марцеллина, так как он дает Гераклиану 3700 кораблей. Ороз. 742. — Издат.)
[337] «Хроника» Идация утверждает, без малейшего правдоподобия, что он дошел до Отрикула в Умбрии и там был разбит в большом сражении с потерей пятидесяти тысяч человек.
[338] См. Код. Феодосия, кн. 15, тит. 14, зак. 13. Легальные акты, которые были совершены от его имени, и даже отпущение рабов на волю были признаны недействительными, пока не были формальным образом повторены.
[339] Я не счел нужным повторять нелепый и, вероятно, вымышленный рассказ (Прокоп, de Bell. Vandal, кн. 1, гл. 2) о том, что Гонорий был встревожен потерей Рима, пока не убедился, что он лишился не любимой курицы, носившей это имя, а лишь столицы мира. Но даже этот рассказ в некоторой мере свидетельствует о том, каково было общее о нем мнение.
[340] Материалы для жизнеописаний всех этих тиранов взяты от шести современных историков — двух латинских и четырех греческих: от Орозия кн. 7, гл. 42, стр. 581—583; от Рената Профутура Фригерида, apud Gregor, Turon., кн. 2, гл. 9 в собрании историков Франции, том II, стр. 165, 166; от Зосима, кн. 6, стр. 370, 371; от Олимпиодора, apud Phot. стр. 180, 181, 184, 185; от Созомена, кн. 9, гл. 12-15 и от Филосторгия, кн. 12, гл. 5, 6 с «Диссертациями» Годефура, стр. 447, 481; а также из четырех «Хроник» Проспера Тиро, Проспера Аквитанского, Идация и Марцеллина.
[341] Похвалы, с которыми Созомен отзывается об этом акте отчаяния, кажутся странными и неприличными в устах церковного историка. Он замечает (стр. 379), что жена Геронтия была христианка и что ее смерть была достойна ее религии и бессмертной славы.
[342] «Eldos axlon tyrannldos» —таково выражение Олимпиодора, как кажется, заимствованное им из Эврипидовой трагедии Эол, от которой уцелели только некоторые отрывки (Euripid. Barnes, том II, стр. 443, стих 33). Эта ссылка может служить доказательством того, что греки пятого столетия еще были хорошо знакомы с древними трагиками.
[343] Сидоний Аполлинарий (кн. 5, поел. 9, стр. 139 и примеч. Сирмонда, стр. 58) порицает непостоянство Констанция, легкомыслие Иовина и коварство Геронтия, а затем говорит, что все пороки этих тиранов соединялись в лице Дардана. Однако этот префект сохранил хорошую репутацию и в свете и даже в церкви: он вел благочестивую переписку со св. Августином и со св. Иеронимом, а этот последний (том III, стр. 66) приветствовал его эпитетами Christianorum Nobilisslme и Nobilium Christianiss me.
[344] Это выражение почти может быть принято в его буквальном смысле; Олимпиодор говорит molis saccois exogresan (или Saccos), что может обозначать мешок или широкое платье; а этот способ запутывать и захватывать врага, «laciniis contortis», был в большом употреблении у гуннов (Аммиан, XXXI, 2). II fut pris vlf avec des filets — так перевел эту фразу Тильемон в Hist, des Empereurs, том V, стр. 608.
[345] Однако все эти узурпаторы, и даже те из них, царствование которых было очень кратковременно, чеканили медали в воспоминание о своих победах; а Аттал, который был настоящей марионеткой в руках завоевателя Рима, провозгласил «величие непобедимого и вечного города». (Экгель, Num. Vet., ч. VIII, стр. 179, 180.)— Издат.)
[346] Оставляя в стороне более древних писателей, я сошлюсь на три достойных уважения свидетельства, принадлежащие к четвертому и седьмому столетиям: на Expositlo totlus Mundi (стр. 16 в третьем томе Географов Гудсона); на Авзония (de Claris Urbibus, стр. 242, изд. Толл.) и на Исидора Севильского (Praefat. ad Chron. ар. Grotium, Hist. Goth., стр. 707). Много подробностей касательно плодородия Испании и ее торговли можно найти у Нонния в Hlspania Illustrate и у Huet в Hisoire du Commerce des Anciens, гл. 40, стр. 228—234.
[347] Время этого события с точностью определено в Фастах и в «Хронике» Идация. Орозий (кн. 7, гл. 40, стр. 578) приписывает потерю Испании измене приверженцев Гонория, тогда как Созомен (кн. 9, гл. 12) обвиняет их только в небрежности.
[348] Идаций старается применить пророчества Даниила к этим народным бедствиям, а потому вынужден приспособлять подробности событий к словам пророка.
[349] Мариана de Rebus Hispanicis, кн. 5, гл. 1, том I, стр. 148, Гага 1733. Он прочел у Орозия (кн. 7, гл. 41, стр. 579), что варвары стали употреблять вместо меча плуг и что многие из провинциальных жителей предпочитали «inter barbaros pauperem Hbertatem quam inter Romanos tributari am soiicitudenem sustinere». (He следует упускать из виду этой мысли, что испанские провинциальные жители предпочитали готских правителей римским. Если под управлением варваров они были более довольны, чем во время продолжительного благосостояния под управлением римлян, то этот факт опровергает обвинения в насилиях и жестокостях, которые приписывались победителям. — Издат.)
[350] К насилиям присоединялись убеждения, как это видно из сравнения свидетельств двух историков: римского историка Орозия и готского — Иордана.
[351] По системе Иордана (гл. 33, стр. 659) готский скипетр должен был перейти по наследству в род Амалов; но монархи из этого рода, находившиеся в вассальной зависимости от гуннов, властвовали над племенами остготов в каких-то отдаленных уголках Германии или Скифии. (Права Амалов на верховную власть ограничивались в ту пору остготами, которыми они управляли так же, как управляли Балти вестготами. Это было известно Иордану (гл. 5, стр. 20), со слов которого то же говорит и Мариана (De Rebus Hisp., кн. 5, гл. 20). Весьма вероятно, что прежде своего разделения на два племени готы находились под одной юрисдикцией. По основанной на преданиях или баснословной генеалогии, изложенной Иорданом (гл. 14, стр, 42), Остгот был внук Амалы; этим, вероятно, обозначается время разделения. Происхождение названия Амали более древнее и не так ясно, как происхождение названия Балти; тем не менее оно, без сомнения, имело свое особое значение. Очень древние следы этого происхождения заметны в «первом из всех народов» (кн. Чисел, XX, XXI) амалеках и в вскормившей Юпитера козе Амалтее. Впоследствии это название часто встречается в различных видоизменениях. Аделунг, путем натянутой и неправдоподобной этимологии, приписывает ему смысл незапятнанного. Более полные филологические исследования приводят к тому заключению, что в века, когда язык был более прост, am было коренным словом, выражавшим понятие о связи или сочетании, a al выражало понятие обо всем или о целом. Поэтому слово Ата обозначало того, «кто соединял всех»; этим именем уместно называли организатора или главу ассоциации. Это не бесплодный вывод антиквария, так как с помощью него можно уяснить заданный здесь Гиббоном интересный вопрос: наследственность верховной власти входила ли в систему готского управления? Он отвечал на этот вопрос утвердительно, быть может, с излишней уверенностью. Этот принцип уважался и соблюдался как общий закон, но от него уклонялись в тех случаях, когда этого требовала польза или необходимость. Малолетние и неспособные устранялись от наследования, но их заменяли ближайшие родственники, а народное согласие или одобрение большей частью выражалось в таких формах, которые обозначали выбор. Иордана следует понимать так, что он свидетельствовал скорей о правах семейства, чем о правах первородства, и, может быть, в таком же смысле следует понимать слова Тацита «reges ex nobilitate» (Герм. Гл. 7), Не подлежит сомнению, что мы имеем здесь перед глазами первые зачатки той системы, которую так красноречиво описал Гиббон в начале своей седьмой главы. «Ни у одного из итальянских народов нельзя найти следов наследственного правления» (Нибур, Лекции, ч. 1, стр. 151). Стало быть, эта гарантия против состязания честолюбцев и против анархии дошла до нас из тех первобытных лесов, среди которых наши предки добровольно подчинились власти своих Амалов. — Издат.)
[352] Это убийство рассказано Олимпиодором, но число детей взято из одной эпитафии, имеющей сомнительный авторитет.
[353] Смерть Атаульфа праздновалась в Константинополе иллюминацией и играми цирка (см. Chron. Alexandrin). По-видимому, трудно решить, руководствовались ли в этом случае греки ненавистью к варварам или ненавистью к латинянам.
[354] Quod Tartessiacis avus hujus Vailia terris
Vandalicas turn.as, et juncti Martis Alanos Stravit, et occiduam texere cadavera Calpen. Сидон. Аполлинар. in Panegyr. Anthem. 363, стр. 300, изд. Сирмонда..
[355] Эта помощь была им очень кстати: испанские вандалы давали готам оскорбительный эпитет Truli, потому что они во время голода платили по золотой монете за одну trula или почти за полфунта муки. Олимпиод. a pud. Phot. стр. 189. (По мнению Дюканжа (6, 1322), в средние века хлебная мера называлась по-латыни Trugga (mensura frumentaria). Следует полагать, что слово Truli было презрительным выражением, имевшим совершенно иное значение. Словом Truilare обозначали выдавливание сока из винограда при помощи тисков, «uvas proelo premera». Так как лопавшиеся от давления ягоды производили легкий треск, то этим словом обозначали «sonitum ventris emittere». — Издат)
[356] Орозий сообщает копию с этих писем. «Tu cum omnibus pacem habe omniumque obsides accipe; nos nobis confligimus, nobis perimus, tibi vincimus immortalis vero quaestus erit reipublicae tuae, si utrique pereamus». Эта мысль верна, но я могу поверить, что она пришла на ум варварам или была ими выражена. (Гиббон имел полное основание выражать свои сомнения насчет подлинности этих писем. Даже Орозий с наружным простодушием задается вопросом: «Quis haec crederet, nisi res doceret?» Раздоры и борьба между новыми испанскими поселенцами, очевидно, подали повод к предложению, что они обращались с такими письмами к императору. Если бы такая переписка велась на самом деле, то Кассиодор, вероятно, нашел бы ее следы между бывшими у него под рукой официальными документами и воспользовался бы ими для своей истории, а Иордан упомянул бы о них в своем сокращенном изложении. — Издат)
[357] «Romam triumphans ingreditur» — таково определенное выражение Проспера в его «Хронике». Подробности о смерти Атаульфа и о подвигах Валии заимствованы от Олимпиодора (apud Phot., стр. 188), Орозия (кн. 7, гл, 43, стр. 584—587), от Иордана (de Rebus Geticis, гл. 31, 32) и из Хроник Идация и Исидора.
[358] Авзоний (de Claris Urbibus, стр. 257—262) хвалит Бордо с пристрастием местного уроженца. См. у Салвиана (de Gubern. Dei, стр. 228, Париж 1608) цветистое описание провинций Аквитании и Новемпопулании.
[359] Орозий (кн. 7, гл. 32, стр. 550) хвалит мягкосердечие и скромность этих бургундов, которые обходились со своими галльскими подданными как с своими христианскими братьями. Маску объяснил происхождение их королевства в четырех первых примечаниях, помещенных в конце его ученой «Истории Древних Германцев», ч. II, 555—572 в английском переводе.
[360] См. Маску, кн. 8, гл. 43-45. За исключением одной коротенькой и не вполне достоверной строчки в «Хронике» Проспера (в томе 1, стр. 638) имя Фарамунда ни разу не упоминается ранее седьмого столетия. Автор Gesta Francorum (том II, стр. 543) делает весьма правдоподобное предположение, что Маркомер, который был сослан в Тоскану, присоветовал франкам избрать его сына Фарамунда или по меньшей мере какого-нибудь короля.
[361] О Lycida, vivi pervenimus: advena nostrl
(Quod nunquam veriti sumus) ut possessor agelii Diceret: Haec mea sunt; veteres migrate colonl. Nunc vincti tristes etc. См. всю девятую эклогу вместе с полезным комментарием Сервия. Ветеранам было отведено пятнадцать миль мантуанской территории за исключением в пользу местных жителей трех миль вокруг города. Даже в этом случае они не получили того, что следовало, потому что знаменитый юрист и один из членов комиссии Алфен Вар обманул их, отмерив им восемьсот шагов воды и болот.
[362] См. замечательное место в Eucharisticon Павлина, 575, apud Mascou, кн. 8, гл. 42.
[363] Эта важная истина сделалась несомненной благодаря аккуратности Тильемона (Hist, des Emp., том V, стр. 641) и чистосердечию аббата Дюбо (Hist, de IEtablissement de la Monarchic Francoise dans les Gaules, том i, стр. 259). (Здесь, вероятно, подразумевается та найденная в Тулузе монета, на которой под изображением головы Гонория и под его титулами находится подпись jussu Richieri reges. Но король, о котором здесь упоминается, неизвестен, если только его имя не было извращением или сокращением имени Теодориха. Царствовавший над свевами в Испании Richier был королем лишь через двадцать пять лет после смерти Гонория. Экгель, Num. Vet., ч. VIII, стр. 172. — Издат)
[364] Зосим (кн. 6, стр. 376—383) говорит в немногих словах о восстаниях в Британии и в Арморике. Наши антикварии и в том числе даже сам великий Кемден были вовлечены в множество грубых заблуждений вследствие недостаточного знакомства с историей континента. (Эти заблуждения были указаны в одном из примечаний к гл. 27, стр. 220. Население Арморики выходцами из Британии принадлежит, по словам Нибура, к числу вымыслов (Лекции, ч. Ill, стр. 42). Подозрения, которые, по словам Галлама, Гиббон высказывает вполголоса в одном из следующих подстрочных примечаний, не касаются этого вопроса; но споры, к которым они относятся, доказывают, что в ту пору возникло в Британии отдельное и самостоятельное управление, все равно какова бы ни была его форма. Это служит также обозначением того периода, в который отделился от своих франко-римских соседей народ, сохранивший язык и нравы древней Галлии. — Издат)
[365] Границы Арморики определены двумя национальными геодуксами, Валуа и дАнвиллем, в их Notitias древней Галлии. Известная под этим именем страна имела более широкие пределы, чем те, которые указаны ими, а впоследствии сузилась до более мелких размеров.
[366] Gens inter geminos notlssima ciaudituramnes, Armoricana prius veteri cognomine dicta. Torva, ferox, ventosa, procax, incauta, rebeliis; Inconstans, disparque sibi novitatls amore; Prodiga verborum, sed non et prodiga facti.
Erricus Monach. in Vita St. Germani, кн. 5, apud. Va es Notit. Galiiarum, стр. 43. В доказательство, что таков был их характер, Валуа приводит несколько свидетельств, к которым я прибавлю свидетельство пресвитера Константина (A. D. 488), который в жизнеописании св. Германа называет армориканских бунтовщиков, «mobiiem et indisciplinatum populum». См. Историков Франции, том I, стр. 643.
[367] Я с моей стороны счел нужным протестовать против той части системы аббата Дюбо, против которой так сильно восставал Монтескье. См. Esprit des Lois, кн. 30, гл. 24.
[368] Bretannian mentoi Romaioi anasosasthai ouketi eskon, — так выражается Прокопий (de Beii. Vandal., кн. 1, гл. 2, стр. 181, Лувр, издан.) в одном очень важном месте, которое оставалось в совершенном пренебрежении. Даже Беда (Hist. Gent. Anglican., кн. 1, гл. 12, стр. 50, изд. Смита) признает, что римляне окончательно покинули Британию в царствование Гонория. Тем не менее наши новейшие историки и антикварии приписывают владычеству римлян более продолжительный срок, а между ними есть и такие, которые допускают лишь промежуток в несколько месяцев между удалением римлян и прибытием саксов. (Просьба, с которой обращались к Аэцию через двадцать три года после смерти Гонория, доказывает, что в ту пору британцы не считали себя независимыми. Беда, Ecci. Hist, I, 13, стр. 22, изд. Бона. — Издат.)
[369] Беда не позабыл временной помощи, которую оказали легионы в войне с пиктами и скоттами; а впоследствии мы сообщим более достоверные доказательства того, что независимые британцы собрали двенадцать тысяч человек для службы у императора Анфемия во время галльской войны. (Эти двенадцать тысяч человек были бретонцы из Арморики, как это будет объяснено в главе 36. — Издат)
[370] Из уважения и к самому себе и к исторической правде я должен заявить, что некоторые подробности в этом параграфе основаны только на предположении и аналогии. Недостаток гибкости в нашем языке иногда заставлял меня употреблять положительные выражения вместо условных.
[371] Зосим, кн. 6, стр. 383.
[372] Два города в Британии были municipia, девять были колонии, десять — Latii jure donatae, двенадцать — stipendiariae первого ранга. Эта подробность взята от Ричарда Чиренчестерского, De situ Britanniae, стр. 36, и хотя трудно поверить, чтобы он писал с манускрипта какого-нибудь римского военачальника, он обнаруживает такое близкое знакомство с древностью, которое удивительно в монахе четырнадцатого столетия.
[373] См. Маффеи, Verona lllustrata, ч. 1, кн. 5, стр. 83-136
[374] Leges restituit, Mbertatemque reducit,
Et servos famulis non sinit esse suis. itinerar. RutiL, кн. 1, гл. 215.
[375] В одной надписи (apud Sirmond, Not. ad Sidon. Apollinar., стр. 59) описан замок cum muris et portis, tuitioni omnium, который был воздвигнут Дарданом в его собственном поместье подле Систерона, во второй Нарбонской провинции, и был назван им Феополем.
[376] Утверждение их власти действительно не встретило бы больших затруднений, если бы мы могли держаться системы остроумного и ученого антиквария, который полагает, что британские вожди нескольких племен не переставали царствовать, хотя и с зависимой властью, со времен Клавдия до времен Гонория. См. «Историю Манчестера Уайтекера», ч. 1, стр. 247—257.
[377] Прокопий, de Bell. Vandal., кн. 1, гл. 2, стр. 181. «Britannia, fertilis provincia tyrannorum» — так выражался Иероним в 415 году (том II, стр. 255, ad Ctesiphont). Через пилигримов, ежегодно посещавших Святые Места, вифлеемский монах получал самые свежие и самые аккуратные сведения.
[378] См. Eccles. Antiquities Бингама, ч. 1, кн. 9, гл. 6, стр. 394.
[379] О трех британских епископах, присутствовавших на соборе в Римини, A. D. 359, история гласит, что они «tarn pauperes fuisse ut nihil haberent». Сульпиций Север Hist. Sacra, кн. 2, стр. 420. Впрочем, некоторые из их собратьев находились в лучшем денежном положении.
[380] Usher, de Antiq. Eccles. Britannicar., гл. 8-12.
[381] См. подлинный текст этого эдикта, изданный Сирмондом (Not. ad Sidon. Apollin., стр. 147). Гинкмар Реймский, уделяющий место для епископов, вероятно, видел (в девятом столетии) более верную копию. Dubos, Hist. Critique de la Monarchie Francoise, том 1. стр. 241—255.
[382] Из Notitia видно, что эти семь провинций были: Виеннская, Приморских Альп, первая и вторая Нарбоннская, Новемпопулания и первая и вторая Аквитанская. Первую Аквитанскую аббат Дюбо, опираясь на авторитет Гинкмара, заменяет первой Лугдунской, или Лионской.
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
- ↑ 161
- ↑ 162
- ↑ 163
- ↑ 164
- ↑ 165
- ↑ 166
- ↑ 167
- ↑ 168
- ↑ 169
- ↑ 170
- ↑ 171
- ↑ 172
- ↑ 173
- ↑ 174
- ↑ 175
- ↑ 176
- ↑ 177
- ↑ 178
- ↑ 179
- ↑ 180
- ↑ 181
- ↑ 182
- ↑ 183
- ↑ 184
- ↑ 185
- ↑ 186
- ↑ 187
- ↑ 188
- ↑ 189
- ↑ 190
- ↑ 191
- ↑ 192
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 123
- ↑ 124
- ↑ 125
- ↑ 126
- ↑ 127
- ↑ 128
- ↑ 129
- ↑ 130
- ↑ 131
- ↑ 132
- ↑ 133
- ↑ 134
- ↑ 135
- ↑ 136
- ↑ 137
- ↑ 138
- ↑ 139
- ↑ 140
- ↑ 141
- ↑ 142
- ↑ 143
- ↑ 144
- ↑ 145
- ↑ 146
- ↑ 147
- ↑ 148
- ↑ 149
- ↑ 150
- ↑ 151
- ↑ 152
- ↑ 153
- ↑ 154
- ↑ 155
- ↑ 156
- ↑ 157
- ↑ 158
- ↑ 159
- ↑ 160
- ↑ 161
- ↑ 162
- ↑ 163
- ↑ 164
- ↑ 165
- ↑ 166
- ↑ 167
- ↑ 168
- ↑ 169
- ↑ 170
- ↑ 171
- ↑ 172
- ↑ 173
- ↑ 174
- ↑ 175
- ↑ 176
- ↑ 177
- ↑ 178
- ↑ 179
- ↑ 180
- ↑ 181
- ↑ 182
- ↑ 183
- ↑ 184
- ↑ 185
- ↑ 186
- ↑ 187
- ↑ 188
- ↑ 189
- ↑ 190
- ↑ 191
- ↑ 192
