История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XXIX

История упадка и разрушения Римской империи — Часть III. Глава XXIX
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова : Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 3. - 1884. - [2], X, 592, [1] с; dlib.rsl.ru

Глава XXIX

Окончательное разделение Римской империи между сыновьями Феодосия. - Царствование Аркадия и Гонория. - Управление Руфина и Стилихона. - Восстание и поражение Гильдона в Африке.

Гений Рима умер вместе с Феодосием, который был последним из преемников Августа и Константина, появлявшихся на полях брани во главе своих армий, и власть которого была всеми признана на всем пространстве империи. Однако память о его доблестях некоторое время охраняла слабую и неопытную юность двух его сыновей. После смерти своего отца Аркадий и Гонорий были провозглашены, с единодушного одобрения всего мира, законными императорами Востока и Запада, и клятва в верности была с жаром принесена лицами всех званий: и сенаторами старого и нового Рима, и духовенством, и судьями, и солдатами, и народом. Аркадий, которому было в ту пору почти восемнадцать лет, родился в Испании, в скромном жилище частного человека. Но он получил царское воспитание в константинопольском дворце, и вся его бесславная жизнь прошла в этой мирной и великолепной столице, из которой он, по-видимому, царствовал над Фракией, Малой Азией, Сирией и Египтом, от Нижнего Дуная до пределов Персии и Эфиопии. Его младший брат Гонорий принял на одиннадцатом году от рождения номинальное управление Италией, Африкой, Галлией, Испанией и Британией, а войска, охранявшие границы его владений, имели дело, с одной стороны, с каледонцами, а с другой, с маврами. Обширная и населенная воинственным народом иллирийская префектура была разделена между двумя братьями; провинции Норик, Паннония и Далмация по-прежнему входили в состав Западной империи, но два больших округа, дакийский и македонский, охрана которых была поручена Грацианом Феодосию, были навсегда присоединены к Восточной империи. Граница Европы немногим отличалась от той, которая отделяет в настоящее время германцев от турок, и при этом окончательном и неизменном разделении Римской империи были добросовестно взвешены и уравновешены выгоды территории, богатства, населенности и военной силы. Наследственный скипетр сыновей Феодосия, по-видимому, принадлежал им и по праву рождения и по воле их отца; и полководцы и министры уже привыкли чтить в лице двух царственных юношей императорское достоинство, а опасный пример нового избрания не напоминал армии и народу об их правах и могуществе. Ни неспособность Аркадия и Гонория к делам управления, ни общественные бедствия их царствования не могли заглушить в сердцах их подданных глубоко запечатлевшиеся чувства преданности. Римские подданные, не переставая чтить личность или, скорей, имена своих государей, обратили свою ненависть на бунтовщиков, восстававших против верховной власти, и на министров, которые ею злоупотребляли.^[1] Феодосий омрачил блеск своего царствования возвышением Руфина — отвратительного фаворита, который даже в веке гражданских и религиозных раздоров заслужил от всех партий обвинение во всевозможных преступлениях. Движимый сильным честолюбием и корыстолюбием, ^[2] Руфин покинул свою родину в глухом уголке Галлии, ^[3] чтобы искать счастия в столице Востока; будучи одарен бойким и находчивым красноречием, ^[4] он с успехом подвизался на адвокатском поприще, а успех в этой профессии открыл ему доступ к самым почетным и важным государственным должностям. Он достиг шаг за шагом до звания министра двора. При исполнении своих разнообразных обязанностей, столь существенно связанных со всей системой гражданского управления, он приобрел доверие монарха, который скоро заметил его усердие и деловые способности, но долго ничего не знал о его гордости, злости и сребролюбии. Эти пороки были скрыты под маской глубокого лицемерия;^[5] его страсти умолкали лишь для того, чтобы потакать страстям его повелителя; однако при страшном избиении жителей Фессалоник, жестокосердый Руфин разжигал гнев Феодосия, но не последовал примеру императора и не раскаялся. Он смотрел на все человечество с высокомерным презрением и никогда не прощал самой легкой обиды; а тот, кто был его личным врагом утрачивал в его мнении все права, приобретенные своими заслугами. Главный начальник пехоты Промот спас империю от вторжения остготов, но Руфин с негодованием выносил первенство соперника, к характеру и убеждениям которого он питал презрение, и в публичном заседании совета выведенный из терпения воин нанес фавориту удар в наказание за его непристойное высокомерие. Об этом акте насилия было доложено императору как о таком оскорблении, которого он не мог простить из уважения к собственному достоинству. Промот подвергся опале и ссылке; ему было приказано немедленно отправиться на службу на берега Дуная, а смерть этого военачальника (хотя он был убит в стычке с варварами) приписывалась коварству Руфина.^[6] Принесением в жертву героя Руфин удовлетворил свою жажду мщения, а отличия консульского звания еще более раздули его тщеславие; но его могущество было и неполно и непрочно, пока важные должности префектов восточного и константинопольского были заняты Татианом^[7] и его сыном Прокулом, которые своим совокупным влиянием некоторое время сдерживали притязания и влияние министра двора. Оба префекта были обвинены в хищничестве и лихоимстве во время заведования министерствами юстиции и финансов. Суд над этими высокими преступниками император поручил особой комиссии; несколько судей были назначены для того, чтобы можно было разделить между ними виновность и порицания в несправедливости, но право постановить приговор было предоставлено одному председателю комиссии, а этим председателем был сам Руфин. Отставленный от должности восточного префекта отец был заключен в тюрьму; но его сын спасся бегством, зная, что не много найдется министров, способных доказать свою невинность, когда судьей над ними назначен их недруг; тогда Руфин, не довольствуясь гибелью того из двух министров, который был менее для него ненавистен, прибегнул к самым низким и неблагородным хитростям. Следствие производилось, по-видимому, с таким беспристрастием и такой мягкостью, что Татиан льстил себя надеждой на благоприятный исход дела; его уверенность была усилена формальными заявлениями и вероломными клятвами председателя, который дозволил себе замешать в это дело священное имя самого Феодосия, и несчастный отец наконец склонился на убеждения вызвать частным письмом бежавшего сына. Прокул был тотчас арестован и с такой торопливостью подвергнут допросу, осужден и обезглавлен в одном из константинопольских предместий, что не успел прибегнуть к милосердию императора. Без всякого сострадания к сенатору-консуляру жестосердые судьи Татиана заставили его присутствовать при казни сына; на его собственную шею была надета роковая веревка, но в ту минуту, когда он ждал и, может быть, желал смерти, чтобы скорей избавиться от своих страданий, ему было дозволено провести остальные годы старости в бедности и в изгнании.^[8] Для наказания двух префектов, быть может, и нашлось бы какое-нибудь оправдание в их собственных ошибках или заблуждениях, а неприязнь, которую питал к ним Руфин, можно приписать свойственной всем честолюбцам зависти и недоверчивости. Но Руфин обнаружил мстительность, несовместимую ни с благоразумием, ни со справедливостью, когда лишил их родину Ликию ранга римской провинции, заклеймил позором ее невинное население и объявил, что соотечественники Татиана и Прокула всегда будут считаться неспособными занимать какие-либо почетные или выгодные должности под императорским управлением.^[9] Впрочем, самые преступные предприятия не могли отвлечь нового восточного префекта (так как Руфин тотчас заменил своего соперника в его почетных должностях) от исполнения религиозных обязанностей, которое считалось в ту пору существенно необходимым для спасения души. В одном из предместий Халкидо-на, прозванном «Дубом», он построил роскошную виллу и рядом с нею великолепную церковь, которая была освящена во имя апостолов св. Петра и св. Павла и в которой правильно организованное общество монахов постоянно занималось молитвами и покаянием. Почти все восточные епископы были созваны для того, чтобы торжественно совершить и освящение церкви и крещение ее основателя. Эта двойная церемония отличалась необыкновенной пышностью, и когда Руфин очистился в купели от всех совершенных им до той поры преступлений, какой-то почтенный египетский отшельник опрометчиво предложил высокомерному и честолюбивому министру принять на себя обязанности его крестного отца.^[10] Личные достоинства Феодосия налагали на его министра обязанность лицемерить, которая иногда прикрывала, а иногда и сдерживала злоупотребление властью, и Руфин опасался вывести из усыпления нерадивого монарха, который еще был способен проявить те дарования и добродетели, которым он был обязан императорским престолом.^[11] Но сначала отсутствие, а потом смерть императора укрепили абсолютную власть Руфина над личностью и владениями Аркадия — слабого юноши, к которому надменный префект относился не как к своему государю, а как к своему воспитаннику. Не обращая никакого внимания на общественное мнение, он с тех пор стал предаваться своим страстям без угрызений совести и без всякого с чьей-либо стороны сопротивления, а его злобная и корыстолюбивая душа была недоступна для тех страстей, которые могли бы содействовать его собственной славе или счастию народа. Его алчность, ^[12] по-видимому, преобладавшая в его развратной душе над всеми другими чувствами, притягивала в его руки богатства Востока при помощи разнообразных вымогательств, как частных, так и общих, — при помощи притеснительных налогов, позорных взяток, чрезмерных денежных штрафов, несправедливых конфискаций, принудительных или подложных завещаний, отнимавших законное наследство у детей чужеземцев или его личных врагов, и заведенной им в константинопольском дворце публичной продажи правосудия и милостей. Честолюбец жертвовал большею частию своего наследственного состояния, чтобы купить этой ценой почетную и выгодную должность управляющего какой-нибудь провинции; жизнь и состояние несчастных жителей предоставлялись произволу того, кто давал высшую цену, а чтобы успокоить общее раздражение, иногда приносился в жертву какой-нибудь непопулярный преступник, наказание которого было выгодно только для его сообщника и его судьи — восточного префекта. Если бы алчность не была самая слепая из всех человеческих страстей, мотивы такого образа действий Руфина могли бы возбудить в нас любопытство, и мы постарались бы доискаться, с какой целью он нарушал все принципы человеколюбия и справедливости, накопляя такие громадные богатства, которых он не мог бы истратить на себя, если б не совершал никаких безрассудств, и которых он не мог бы сохранить, не подвергаясь опасности. Быть может, он воображал, что делает это для пользы своей единственной дочери, которую он намеревался выдать замуж за своего царственного воспитанника и сделать восточной императрицей. Быть может, он обманывал самого себя, думая, что его алчность доставит ему средства для удовлетворения его честолюбия. Он желал утвердить свое высокое положение на таком прочном и самостоятельном фундаменте, который не зависел бы от прихоти юного императора, а между тем он не старался приобрести любовь солдат и народа щедрой раздачей тех сокровищ, которые он накопил таким трудом и такими преступлениями. Чрезмерная бережливость Руфина лишь навлекла на него зависть и обвинения в том, что его богатства нечестно нажиты; его подчиненные служили ему без преданности, и общая к нему ненависть сдерживалась лишь раболепным страхом. Участь, постигшая Лукиана, дала знать всему Востоку, что хотя его префект стал менее усердно заниматься делами, он еще был неутомим в удовлетворении своей мстительности. Сын префекта Флоренция, тирана Галлии и Юлианова врага, Лукиан употребил значительную часть своего наследственного состояния, нажитого хищничеством и лихоимством, на то, чтобы купить дружбу Руфина и важную должность восточного комита. Но новый сановник имел неосторожность уклониться от принципов двора и того времени; он оскорбил своего благодетеля контрастом справедливой и воздержной администрации и не захотел совершить одной несправедливости, которая могла бы доставить выгоды дяде императора. Аркадия было нетрудно убедить, что ему нанесено оскорбление, которое нельзя оставлять безнаказанным, и восточный префект решился лично привести в исполнение жестокое отмщение, которое он задумал против неблагодарного делегата, которому он уделил часть своей власти. Он проехал, не останавливаясь, семь или восемь сотен миль, отделяющих Константинополь от Антиохии, прибыл в столицу Сирии во время мертвой ночной тишины и навел страх на жителей, не знавших цели его приезда, но хорошо знавших его характер. Комита пятнадцати восточных провинций притащили, как самого низкого преступника, на суд к Руфину. Несмотря на самые ясные доказательства его бескорыстия и несмотря на то, что не нашлось ни одного человека, который обвинил бы его в противном, Лукиан был приговорен, почти без всякого судебного разбирательства, к жестокому и позорному наказанию. По приказанию и в присутствии тирана исполнители его воли били Лукиана по шее кожаными ремнями, на конце которых был прикреплен свинец, а когда этот несчастный упал от боли в обморок, его унесли на закрытых носилках для того, чтобы негодующее население не могло видеть его агонии. Лишь только Руфин совершил этот бесчеловечный поступок, который был единственной целью его поездки, он возвратился из Антиохии в Константинополь, сопровождаемый тайными и безмолвными проклятиями испуганного народа, а его торопливость была усилена надеждой, что можно будет немедленно приступить к бракосочетанию его дочери с императором Востока.^[13] Но Руфин скоро узнал по опыту, что предусмотрительный министр должен постоянно опутывать своего царственного пленника крепкими, хотя и не заметными для глаз узами привычки и что его достоинства, а тем более оказанное ему милостивое доверие, очень скоро изглаживаются в его отсутствие из памяти слабого и своенравного государя. В то время как префект удовлетворял в Антиохии свою жажду мщения, заговор любимых евнухов, под руководством главного придворного Евтропия, поколебал его влияние в константинопольском дворце. Заговорщики убедились, что Аркадий не чувствовал любовного влечения к дочери Руфина, которая была избрана ему в невесты без его согласия, и постарались заменить ее прекрасной Евдокией, дочерью состоявшего на римской службе франкского военачальника Бото, ^[14] которая воспитывалась, после смерти своего отца, в семействе сыновей Промота. Юный император, целомудрие которого строго охранялось заботливыми попечениями его воспитателя Арсения, ^[15] с жадностью прислушивался к лукавым и льстивым описаниям прелестей Евдокии: он с пылом страсти любовался на ее портрет и понимал необходимость скрывать свои любовные замыслы от министра, так сильно заинтересованного в том, чтобы они не были приведены в исполнение. Вскоре после возвращения Руфина о предстоящей церемонии императорского бракосочетания было объявлено жителям Константинополя, которые приготовились приветствовать возвышение дочери префекта притворными выражениями радости. Блестящие ряды евнухов и придворных вышли со свадебной пышностью из ворот дворца, неся на руках диадему, одеяния и драгоценные украшения будущей императрицы. Торжественная процессия шла по улицам, которые были украшены гирляндами и наполнены зрителями; но когда она поравнялась с домом сыновей Промота, главный евнух почтительно вошел в него, надел на прекрасную Евдокию императорские одеяния и с торжеством проводил ее до дворца и до спальни Аркадия.^[16] Тайна и успех, с которыми был веден этот заговор против Руфина, сделались неисчерпаемым источником насмешек над министром, который не сумел уберечься от обмана, находясь на таком посту, где искусство обманывать и притворяться считается за самое выдающееся достоинство. С негодованием и страхом смотрел он на торжество честолюбивого евнуха, втайне снискавшего милостивое расположение его государя, а унижение его дочери, интересы которой были неразрывно связаны с его собственными, оскорбляло отцовскую нежность или, по меньшей мере, гордость Руфина. В ту самую минуту, когда он надеялся сделаться родоначальником длинного ряда монархов, посторонняя девушка, воспитанная в доме его непримиримых врагов, делается супругой императора; к тому же Евдокия скоро проявила такой здравый смысл и такую энергию, которые упрочили влияние ее красоты на ум ее молодого и влюбленного супруга. Император, конечно, скоро стал бы ненавидеть, бояться и стараться погубить могущественного подданного, которого он оскорбил, а сознание своих преступлений лишало Руфина надежды найти безопасность или спокойствие в уединенной жизни частного человека. Однако в его руках еще была такая сила, что он мог бы отстоять свое достоинство и даже раздавить своих врагов. Префект еще пользовался неограниченной властью над гражданским и военным управлением Востока, а если бы он решился употребить в дело свои сокровища, они могли бы доставить ему надлежащие средства для исполнения самых преступных замыслов, какие только могут быть внушены доведенному до отчаяния министру гордостью, честолюбием и желанием отомстить за себя. Характер Руфина, по-видимому, придавал вероятие обвинениям, что он замышлял гибель своего государя с целью занять после его смерти вакантный престол и что он втайне поощрял гуннов и готов вторгнуться в империю, чтобы этим усилить внутреннюю неурядицу. Хитрый префект, проведший всю свою жизнь в дворцовых интригах, отражал коварные происки евнуха Евтропия таким же оружием, но он совершенно оробел при известии о приближении более грозного соперника — военачальника или, скорей, повелителя Западной империи великого Стилихона.^[17] Высокое счастье быть воспетым поэтом, способным прославлять подвиги героев, выпало на долю Ахилла и возбуждало зависть в Александре, а Стилихон наслаждался им в такой мере, которой едва ли можно было ожидать при упадке творческого гения и искусства. Преданная ему муза Клавдиана^[18] всегда была готова клеймить вечным позором его врагов Руфина и Евтропия и описывать самыми блестящими красками победы и доблести своего могущественного благодетеля. При обзоре такого периода, который беден достоверными источниками, мы вынуждены освещать летописи царствования Гонория сатирами или панегириками современного писателя; но так как Клавдиан, как кажется, пользовался самыми широкими привилегиями и поэта и царедворца, то мы должны прибегнуть к помощи критики, чтобы перевести язык вымысла и преувеличения на правдивую и безыскусственную историческую прозу. Его молчание касательно рода Стилихона может быть принято за доказательство того, что его патрон и не мог и не желал хвастаться длинным рядом знаменитых предков, а легкое упоминание о том, что отец Стилихона был офицером варварской кавалерии, находившейся на службе у Валента, по-видимому, подтверждает мнение, что полководец, так долго командовавший римскими армиями, происходил от дикого и вероломного племени вандалов.^[19] Если бы Стилихон на самом деле и не обладал внешними отличиями физической силы и высокого роста, самый льстивый бард не осмелился бы утверждать, в присутствии стольких тысяч очевидцев, что он был выше древних полубогов и что, когда он величаво проходил по улицам столицы, удивленная толпа сторонилась перед чужеземцем, который, будучи частным человеком, держал себя с величием героя. С ранней молодости он посвятил себя военному ремеслу; он скоро отличился на поле битвы своим благоразумием и мужеством; восточные всадники и стрелки из лука восхищались его необыкновенной ловкостью, и при каждом повышении его по службе общее мнение предупреждало и одобряло выбор монарха. Феодосий возложил на него заключение мирного договора с персидским монархом; при исполнении этого важного поручения он поддержал достоинство римского имени, а когда он возвратился в Константинополь, его заслуги были награждены близким родственным союзом с императорским семейством. Феодосий, из братской привязанности, принял на себя обязанности родного отца по отношению к дочери своего брата Гонория; красота и совершенства Серены^[20] были предметом общих похвал при раболепном дворе, и Стилихон был предпочтен всем соперникам, из честолюбия добивавшимся руки принцессы и милостивого расположения ее приемного отца.^[21] Уверенность, что муж Серены будет верным слугой монарха, принявшего его в свое родство, побудила императора возвысить положение Стилихона и употребить в дело его благоразумие и неустрашимость. Пройдя должности начальника кавалерии и главы дворцовой прислуги, Стилихон возвысился до звания главного начальника всей кавалерии и пехоты римской или, по меньшей мере, Западной империи, ^[22] и даже его враги признавались, что он никогда не продавал на вес золота наград, принадлежавших заслугам, и никогда не присваивал жалованья и денежных раздач, которые назначались солдатам.^[23] Мужество и искусство, с которыми он впоследствии защищал Италию от нападений Алариха и Радагайса, оправдали славу его ранних подвигов и в таком веке, который был менее нашего взыскателен в вопросах чести и личного достоинства, римские полководцы могли охотно уступить первенство ранга превосходству гения.^[24] Стилихон оплакивал смерть своего соперника и друга Промота и отомстил за нее, а умерщвление нескольких тысяч спасавшихся бегством бастарнов выдается поэтом за кровавую жертву, которую римский Ахилл принес манам другого Патрокла. Доблести и победы Стилихона навлекли на него ненависть Руфина, и клевета, быть может, достигла бы своей цели, если бы нежная и бдительная Серена не оберегала своего супруга от внутренних врагов в то время, как он побеждал на поле битвы врагов империи.^[25] Феодосий не переставал поддерживать недостойного министра, усердию которого он поручил управление дворцом и всем Востоком; но когда он выступил в поход против тирана Евгения, он захотел разделить с своим преданным полководцем труды и трофеи междоусобной войны, а в последние минуты своей жизни умирающий монарх возложил на Стилихона заботу о своих сыновья и о республике.^[26] Ни честолюбие, ни дарования Стилихона не были ниже такой важной задачи, и он заявил притязание на звание регента обеих империй на время малолетства Аркадия и Гонория.^[27] Первые дела его управления или, верней, его царствования обнаружили энергию и предприимчивость человека, достойного верховой власти. Он перешел через Альпы среди зимы, спустился по Рейну от крепости Базеля до болот Батавии, осмотрел положение гарнизонов, сдержал предприимчивость германцев и, утвердив вдоль берегов реки прочный и почетный мир, возвратился с невероятной быстротой в миланский дворец.^[28] И личность и двор Гонория подчинялись главному начальнику Запада, а европейские армии и провинции без колебаний повиновались законной власти, которой Стилихон пользовался от имени их юного государя. Только два соперника не признавали прав Стилихона и вызывали его на мщение. В Африке мавр Гильдон удерживал надменную и опасную независимость, а константинопольский министр присвоил себе такую же власть над восточным императором и Восточной империей, какая принадлежала Стилихону на Западе. Беспристрастие, которого желал держаться Стилихон в качестве опекуна над обоими монархами, заставило его поровну разделить оставшиеся после покойного императора оружие, драгоценные каменья, мебель и великолепный гардероб.^[29] Но самую важную часть наследства составляли многочисленные легионы, когорты и римские или варварские эскадроны, соединившиеся под знаменем Феодосия вследствие успешного окончания междоусобной войны. Эти разнохарактерные отряды европейцев и азиатов, еще так недавно воспламенявшиеся взаимной враждой, преклонились перед авторитетом одного человека, а введенная Стилихоном строгая дисциплина оберегала граждан от хищничества своевольных солдат.^[30] Однако, желая как можно скорее избавить Италию от присутствия этих страшных гостей, которые могли бы сделаться полезными лишь на границах империи, он уважил основательные требования Аркадиева министра, объявил о своем намерении лично отвести на место восточные войска и ловко воспользовался слухами о мятеже готов, чтобы скрыть свои тайные замыслы, внушенные и честолюбием и жаждой мщения.^[31] Преступная душа Руфина была встревожена приближением воина и соперника, ненависть которого он вполне заслужил; его страх все усиливался; он соображал, как мало времени ему остается жить и наслаждаться своим величием, и прибегнул, как к последнему средству спасения, к вмешательству императора Аркадия. Стилихон, как кажется, подвигавшийся вперед вдоль берегов Адриатического моря, уже был недалеко от города Фессалоники, когда получил безусловные приказания императора, который отзывал восточные войска и объявлял ему, что, если он сам приблизится к столице, византийский двор сочтет это за неприязненное действие. Поспешное и неожиданное повиновение западного военачальника убедило всех в его преданности и умеренности, а так как он уже заручился привязанностью восточных войск, то он поручил им исполнение своего кровавого замысла, который мог быть осуществлен в его отсутствие с меньшей опасностью и, быть может, с меньшим позором. Стилихон передал главное начальство над восточными войсками готу Гайне, на преданность которого он твердо полагался, и был, по меньшей мере, уверен, что смелый варвар не откажется от своего намерения из страха или от угрызений совести. Солдат было не трудно склонить к наказанию того, кто был врагом Стилихона и Рима, и такова была общая ненависть, которую внушил к себе Руфин, что роковая тайна, вверенная тысячам солдат, хранилась в продолжение длинного перехода от Фессалоник до ворот Константинополя. Лишь только они решились убить Руфина, они стали льстить его гордости; честолюбивый префект увлекся надеждой, что эти могущественные союзники, быть может, согласятся возложить на его голову диадему, а сокровища, которые он стал раздавать слишком поздно и не совсем охотно, принимались этими негодующими людьми скорей за оскорбление, чем за подарок. Войска остановились на расстоянии одной мили от столицы, на Марсовом поле, перед Гебдомонским дворцом, и, согласно с старинным обыкновением, император появился в сопровождении своего министра для того, чтобы почтительно приветствовать силу, поддерживавшую его трон. В то время как Руфин проезжал вдоль рядов, скрывая под притворной приветливостью свое врожденное высокомерие, правое и левое крыло мало-помалу сомкнулись, так что обреченная на смерть жертва оказалась окруженной со всех сторон. Руфин еще не успел сообразить, как опасно его положение, когда Гайна подал сигнал к убийству; один из самых смелых и на все готовых солдат вонзил свой меч в грудь преступного префекта; Руфин со стоном упал к ногам испуганного императора и испустил дух. Если бы минутные предсмертные страдания могли искупать преступления всей жизни или если бы оскорбления, наносимые бездыханному трупу, могли возбуждать в нас сострадание, наше человеколюбие, быть может, было бы возмущено отвратительными сценами, которыми сопровождалось умерщвление Руфина. Его изуродованное тело было предоставлено зверской ярости жителей обоего пола, которые толпами стеклись из всех частей города для того, чтобы попирать ногами бренные останки надменного министра, так еще недавно наводившего на них страх одним своим взглядом. Его правую руку отрезали и в насмешку несли по улицам Константинополя как будто для сбора пожертвований в пользу алчного тирана, голова которого была надета на длинное копье и выставлена перед публикой.^[32] По бесчеловечным правилам, существовавшим в греческих республиках, его невинное семейство должно бы было понести вместе с ним наказание за его преступления. Но жена и дочь Руфина были обязаны своим спасением влиянию религии. Ее святилище охранило их от яростного бешенства народа, и им было дозволено провести остальную жизнь в делах христианского благочестия в мирном убежище Иерусалима.^[33] Раболепный панегирист Стилихона превозносит со свирепым восторгом отвратительное дело, которое хотя, быть может, и удовлетворяло требования справедливости, но нарушало все законы природы и общества, унижало величие монарха и снова подавало опасный пример солдатского своеволия. Созерцание порядка и гармонии, господствующих во всей вселенной, убедило Клавдиана в существовании Божества, но безнаказанность, порока, по-видимому, была несовместима с нравственными атрибутами этого Божества, и одна только гибель Руфина была способна рассеять религиозные сомнения поэта.^[34] Но если умерщвление префекта и могло считаться отмщением за честь Провидения, оно не много содействовало благосостоянию народа. Менее чем через три месяца после того принципы нового управления сказались в странном эдикте, который отбирал в государственную казну все состояние Руфина и, под страхом строгих наказаний, запрещал подданным Восточной империи предъявлять какие-либо иски к имуществу грабившего их тирана.^[35] Даже Стилихон не извлек из умерщвления своего соперника той пользы, какую ожидал, и хотя он удовлетворил свою жажду мщения, он обманулся в своих честолюбивых расчетах. Слабому Аркадию нужен был властелин, носящий название фаворита; но он, естественно, предпочитал раболепное ухаживание евнуха Евтропия, успевшего внушить ему доверие, в том, что касалось его домашней жизни, а суровый гений чужеземного полководца внушал императору страх и отвращение. Меч Гайны и прелести Евдокии поддерживали влияние главного камергера до тех пор, пока их не разъединила борьба из-за власти; вероломный гот, получив главное военное командование на Востоке, изменил, без угрызений совести, интересам своего благодетеля, и те же самые войска, которые незадолго перед тем убили Стилихонова врага, стали защищать против того же Стилихона самостоятельность константинопольского престола. Фавориты Аркадия стали вести тайную и непримиримую войну против грозного героя, который хотел быть правителем и защитником обеих римских империй и обоих сыновей Феодосия. Путем тайных и коварных интриг они постоянно старались лишить его доверия монарха, уважения народа и дружбы варваров. На жизнь Стилихона не раз покушались наемные убийцы, а константинопольский сенат склонился на убеждения издать декрет, который объявлял его врагом государства и приказывал конфисковать его обширные поместья в восточных провинциях. В такое время, когда разрушение Римской империи могло бы быть приостановлено лишь прочным согласием и взаимным содействием всех народов, мало-помалу вошедших в ее состав, подданные Аркадия и Гонория научились от своих правителей относиться друг к другу безучастно и даже враждебно, научились радоваться бедствиям одни других и считать своими верными союзниками варваров, которых они подстрекали к вторжению на территорию своих соотечественников.^[36] Итальянские уроженцы делали вид, будто презирают раболепных и изнеженных византийских греков, которые усвоили себе одеяние и незаконно присвоили звание римских сенаторов, ^[37] а греки, со своей стороны, еще не позабыли, с какой ненавистью и каким презрением долго относились их образованные предки к грубым жителям Запада. Разъединение между двумя правительствами, которое скоро привело к разъединению между двумя нациями, дает мне право приостановить на время изложение византийской истории и описать, без перерыва, постыдное, но достопамятное царствование Гонория. Осторожный Стилихон, вместо того чтобы навязываться со своим покровительством к монарху и к народу, которые отталкивали его от себя, благоразумно оставил Аркадия на произвол его недостойных фаворитов, а его нежелание вовлекать две империи в междуусобную войну свидетельствует о сдержанности министра, так часто выказывавшего в блестящем свете свое мужество и свои воинские дарования. Но если бы Стилихон долее оставлял безнаказанным восстание Африки, он рисковал бы безопасностью столицы и унизил бы величие западного императора перед своенравной наглостью мавританского бунтовщика. Брат тирана Фирма Гильдон^[38] получил в награду за свою притворную преданность огромное состояние, которое было отобрано у его семейства в наказание за измену; продолжительная и полезная служба в римских армиях возвысила его до звания военного комита; близорукая политика Феодосиева двора усвоила вредный принцип опираться на интересы влиятельных семейств для того, чтобы поддерживать легальное правительство, и брат Фирма был назначен главным начальником войск в Африке. Из честолюбия он присвоил себе безотчетное и бесконтрольное заведование юстицией и финансами и в течение своего двенадцатилетнего управления удерживал за собою должность, с которой нельзя было его сместить, не подвергаясь опасностям междуусобной войны. В течение этих двенадцати лет африканская провинция стонала под владычеством тирана, по-видимому, соединявшего в себе бесчувственность иностранца с пристрастием и мстительностью, которые бывают последствием внутренних раздоров. Исполнение законов часто заменялось употреблением яда, а если дрожащие от страха гости, приглашенные к столу Гильдона, позволяли себе обнаружить свои опасения, такая дерзкая подозрительность лишь разжигала его ярость и он громко призывал палачей. Гильдон удовлетворял попеременно то свое корыстолюбие, то свои похоти, ^[39] и если его дни были страшны для богачей, его ночи были не менее страшны для мужей и отцов семейств. Самые красивые из их жен и дочерей, удовлетворив страсть тирана, делались жертвами отряда свирепых варваров и убийц, набранных между черными или смуглыми жителями пустыни, которых Гильдон считал единственной опорой своей власти. Во время междуусобной войны между Феодосием и Евгением комит или, верней, государь Африки держался гордого и подозрительного нейтралитета, отказал обеим борющимся сторонам в помощи войсками или кораблями, выжидал приговора фортуны и приберег для победителя свои притворные уверения в преданности. Такие уверения не удовлетворили бы повелителя Римской империи, но смерть Феодосия, а затем слабость и раздоры его сыновей упрочили власть мавра, который снизошел до того, что в доказательство своей умеренности воздержался от употребления диадемы и не переставал доставлять в Рим обычную подать, заключавшуюся в хлебных запасах. При всяком дележе империи пять африканских провинций всегда присоединялись к владениям западного императора, и Гильдон изъявил готовность управлять этой обширной страной от имени Гонория; но когда он ознакомился с характером и с намерениями Стилихона, он решился признать над собой верховую власть более отдаленного от него и более слабого монарха. Министры Аркадия приняли сторону вероломного мятежника, а обманчивая надежда присоединить к Восточной империи многочисленные африканские города побудила их заявить такие притязания, которых они не были в состоянии поддержать ни аргументами, ни оружием, ^[40] Стилихон твердо и решительно отверг притязания византийского двора и затем предал африканского тирана суду того трибунала, который когда-то был судьей над царями и народами всего мира; таким образом, после продолжительного перерыва снова ожило в царствование Гонория воспоминание о республике. Император сообщил римскому сенату подробное и пространное описание жалоб местного населения и преступлений Гильдона и предложил членам этого почтенного собрания произнести приговор над бунтовщиком. Они единогласно признали Гильдона врагом республики, и сенатский декрет придал законную санкцию римскому оружию.^[41] Народ, еще не позабывший, что его предки были властителями всего мира, порадовался бы с сознательной гордостью этому напоминанию о старинных вольностях, если бы давно уже не привык предпочитать обеспеченную доставку хлеба мимолетным мечтам о свободе и величии. Но продовольствие Рима зависело от урожая в Африке, а объявление войны, очевидно, привело бы к голоду. Председательствовавший на сенатских совещаниях префект Симмах сообщил министру свои основательные опасения, что, лишь только мстительный мавр запретит вывоз хлеба, спокойствию и, быть может, безопасности столицы будет угрожать ярость мятежной черни, раздраженной голодом.^[42] Предусмотрительный Стилихон немедленно принял самые действительные меры для удовлетворения народных нужд. Обильные запасы хлеба, заготовленные внутри галльских провинций, были нагружены на суда, спущены вниз по быстрому течению Роны и затем доставлены морем из Роны в Тибр. В течение всей африканской войны хлебные магазины Рима были постоянно наполнены, его достоинство было избавлено от унизительной зависимости, и умы громадного населения были успокоены уверенностью в безопасности и достатке.^[43] Стилихон возложил защиту римских интересов и ведение африканской войны на предприимчивого полководца, горевшего нетерпением выместить на тиране свои личные обиды. Дух раздора, господствовавший в семействе Набала, возбудил непримиримую вражду между двумя его сыновьями, Гильдоном и Маскецелем.^[44] Узурпатор преследовал с неумолимой яростью своего младшего брата, наводившего на него страх своим мужеством и дарованиями, и Маскецель, не будучи в состоянии бороться с ним, искал убежища при миланском дворе; там получил он страшное известие, что двое его невинных и беззащитных детей были умерщвлены их бесчеловечным дядей. Горесть отца умолкла только перед жаждой мщения. Бдительный Стилихон уже собирал морские и военные силы Западной империи и решился лично выступить против тирана в случае, если бы он был способен оказать упорное сопротивление. Но так как Италия требовала его присутствия и так как было бы опасно ослаблять пограничные гарнизоны, он нашел более уместным, чтобы Маскецель попытался исполнить трудную задачу во главе отборного отряда галльских ветеранов, служивших незадолго перед тем под знаменем Евгения. Эти войска, призванные доказать перед целым миром, что они способны ниспровергнуть трон узурпатора, точно так же, как они были способны его поддерживать, состояли из легионов Юпитерского, Геркулианского и Августова, из нервийских союзников, из солдат, выставлявших на своих знаменах изображение льва, и из тех отрядов, которые носили многообещавшие названия Счастливых и Непобедимых. Но так был незначителен их состав или так велика была трудность пополнять их новыми рекрутами, что эти семь отрядов, ^[45] пользовавшиеся на римской службе большими отличиями и прекрасной репутацией, представляли не более пяти тысяч человек.^[46] Флот, состоявший из галер и транспортных судов, вышел в бурную погоду из гавани Пизы, в Тоскане, и направился к маленькому острову Капрарии, получившему это название от своих первоначальных обитательниц, диких коз, место которых было в ту пору занято новой колонией, имевшей странную и дикую внешность. «Весь этот остров, — говорит один остроумный путешественник того времени, — наполнен или, скорей, осквернен людьми, которые избегают дневного света. Они сами себя называют монахами, или отшельниками, потому что живут в уединении и не хотят, чтобы кто-нибудь был свидетелем того, чем они занимаются. Они не ищут даров фортуны из опасения утратить их и, чтобы избежать несчастий, добровольно обрекают себя на жизнь в нищете. Как нелеп их вкус! Как извращен их разум! Разве может бояться несчастий тот, кто не способен наслаждаться радостями человеческой жизни. Или это меланхолическое сумасбродство происходит от физической болезни, или же сознание своей виновности заставляет этих несчастных людей подвергать себя тем мучениям, на которые правосудие обрекает беглых рабов».^[47] Таково было презрение светского должностного лица к монахам Капрарии, в которых благочестивый Маскецель видел избранных служителей Божьих.^[48] Некоторые из них согласились на его просьбу отплыть вместе с ним, и, в похвалу римскому полководцу, было замечено, что он проводил дни и ночи в молитвах, посте и пении псалмов. Благочестивый военачальник, которому такие подкрепления, по-видимому, внушили уверенность в победе, обошел опасные скалы Корсики, проплыл вдоль восточного берега Сардинии и уберег свои суда от стремительности южных ветров, бросив якорь в безопасной и обширной гавани Кальяри, на расстоянии ста сорока миль от берегов Африки.^[49] Гильдон приготовился отразить нападение со всеми военными силами Африки. Щедрыми подарками и обещаниями он старался укрепить сомнительную преданность римских солдат и в то же время привлекал под свои знамена отдаленные племена Гетулии и Эфиопии. Он сделал смотр своей семидесятитысячной армии и хвастался с той опрометчивой самонадеянностью, которая служит предвестницей беды, что его многочисленная кавалерия растопчет войска Маскецеля под ногами своих коней и засыплет тучами жгучего песку уроженцев холодных стран Галлии и Германии.^[50] Но мавр, командовавший легионами Гонория, был хорошо знаком с нравами своих соотечественников и потому не боялся бесчинных скопищ полуодетых варваров, у которых левая рука была прикрыта вместо шлема одним плащом, которые оставались совершенно безоружными, после того как они пустили правой рукой свои дротики, и у которых лошади не были приучены выносить стеснение узды или повиноваться ее движениям. Со своими пятью тысячами ветеранов он стал лагерем в виду более многочисленного неприятеля и после трехдневного отдыха подал сигнал к решительной битве.^[51] Выехав вперед с предложениями мира и помилования, Маскецель повстречался с одним из передовых африканских знаменосцев и на его отказ подчиниться ударил его мечом по руке. Удар был так силен, что рука и знамя опустились, и это воображаемое изъявление покорности было поспешно повторено всеми знаменосцами вдоль неприятельских рядов. По этому сигналу недовольные когорты провозгласили имя своего законного государя; варвары, пораженные удивлением при виде измены своих римских союзников, обратились в бегство и рассеялись, по своему обыкновению, в совершенном беспорядке, и Маскецель одержал легкую победу почти без пролития крови.^[52] Тиран бежал с поля битвы к морскому берегу и бросился на небольшой корабль в надежде безопасно добраться до какого-нибудь из портов дружески расположенной к нему Восточной империи; но сильный противный ветер загнал его назад в гавань города Табраки, ^[53] признавшего вместе с остальной провинцией верховенство Гонория и власть его заместителя. В доказательство своего раскаяния и преданности жители задержали Гильдона и заключили его в тюрьму, а его собственное отчаяние спасло его от невыносимого унижения предстать перед оскорбленным и победоносным братом.^[54] И пленники и добыча были отправлены к императору; но Стилихон, умеренность которого всего ярче обнаруживалась в счастье, все еще хотел сообразоваться с законами республики и предоставил римскому сенату и народу постановление приговора над самыми знатными преступниками.^[55] Их суд производился публично и торжественно, но при пользовании своим устарелым и непрочным правом судьи заботились главным образом о том, чтобы не остались безнаказанными африканские чиновники, прекратившие доставку хлеба в Рим. Богатая и преступная провинция испытала на себе всю строгость императорских министров, которые, очевидно, находили свой интерес в том, чтобы увеличивать число сообщников Гильдона, и хотя один из эдиктов Гонория, по-видимому, сдерживал злобное усердие сыщиков, другой эдикт, изданный через десять лет после того, приказывал продолжать и возобновлять судебное преследование за преступления, которые были совершены во время общего восстания.^[56] Те из приверженцев тирана, которые спаслись от ярости и солдат и судей, могли находить некоторое для себя утешение в участи, постигшей его брата, которому римское правительство никогда не могло простить оказанной им государству громадной услуги. После того как Маскецель окончил важную войну в одну зиму, он был принят при миланском дворе с громкими выражениями одобрения, с притворной признательностью и с тайной завистью, ^[57] а его смерть, происшедшая, быть может, от какого-нибудь несчастного случая, приписывалась преступлению Стилихона. Мавританский принц, сопровождая главного повелителя Запада при переезде через один мост, был внезапно сброшен с своей лошади в реку; услужливая торопливость лиц его свиты была сдержана безжалостной и коварной улыбкой, которую они заметили на лице Стилихона, и в то время, как они медлили поданием помощи, несчастный Маскецель утонул.^[58] Радость, доставленная африканской победой, сопровождалась бракосочетанием императора Гонория с его двоюродной сестрой, дочерью Стилихона Марией, и этот почетный родственный союз, по-видимому, давал могущественному министру отцовские права над покорным юношей, который находился под его опекой. Муза Клавдиана не молчала по случаю этого счастливого события: ^[59] он с жаром воспевал на различные тоны и счастье царственных супругов и величие героя, устроившего их брак и поддерживавшего их трон. Старинные греческие басни, уже не внушавшие почти никакого религиозного уважения, были спасены от забвения гением поэзии. И описание Кипрской рощи, служившей приютом для гармонии и любви, и торжественное шествие Венеры по ее родным волнам, и кроткое влияние, разливавшееся от ее присутствия в миланском дворце, — все это выражало понятные для всех веков естественные сердечные чувства приятным языком аллегорического вымысла. Но любовное нетерпение, которое Клавдиан приписывает молодому императору, ^[60] должно было вызывать улыбку на устах царедворцев, а прекрасной императрице (если допустить, что она действительно была прекрасна) страстность ее любовника не могла внушать ни сильных опасений, ни больших надежд. Гонорию было только тринадцать лет; мать его супруги Серена успела, при помощи хитростей или убеждений, отсрочить довершение этого брака; Мария умерла девственницей после того, как провела десять лет в замужестве, а целомудрие императора охранялось холодностью его темперамента или, быть может, слабостью его сложения.^[61] Его подданные, внимательно изучавшие характер своего юного монарха, пришли к убеждению, что у Гонория не было страстей, а следовательно, не было и дарований и что его слабый и вялый нрав делал его неспособным и к исполнению обязанностей его высокого положения, и к наслаждению удовольствиями его возраста. В ранней молодости он упражнялся с некоторым успехом в верховой езде и в стрельбе из лука, но он скоро отказался от этих утомительных занятий, и откармливание домашних птиц сделалось серьезной и ежедневной заботой западного монарха, ^[62] передавшего бразды правления в твердые и опытные руки своего опекуна Стилихона. История всей его жизни подтверждает подозрение, что этот родившийся на ступенях трона наследник был воспитан хуже самого последнего из живших в его владениях крестьян и что его честолюбивый министр не пытался пробудить в нем мужество или просветить его разум даже тогда, когда он пережил годы юности.^[63] Предместники Гонория имели обыкновение воодушевлять мужество легионов своим примером или, по меньшей мере, своим присутствием, а места, которыми помечены их декреты, свидетельствуют о том, что они беспрестанно разъезжали по всем провинциям своей империи. Но сын Феодосия провел свою сонливую жизнь пленником в своем дворце, чуждавшимся всего, что касалось его отчизны, и терпеливо, даже равнодушно взиравшим на бедствия Западной империи, на которую беспрестанно нападали варвары и которую они в конце концов разрушили. В богатой событиями истории его двадцативосьмилетнего царствования нам редко представится необходимость называть имя императора Гонория.

^[64] (После того как в течение стольких веков смуты почти не прекращались и миллионы людей гибли от внутренних раздоров, мы наконец видим, что римляне достигли внутреннего спокойствия, которое представляло приятный контраст с их прошлыми волнениями. Однако не требуется большой прозорливости, чтобы уяснить их настоящее положение и причину этой перемены. Мы не найдем здесь таких уроков практической мудрости, которые могли бы научить нас, каким путем предотвращаются общественные бедствия. Мы усматриваем лишь беспечное равнодушие, которое предоставляло события их натуральному течению, не заботясь об их последствиях. Нибур выразил это немногими словами в своих Лекциях (ч. З, стр.330): «Вымерли не только литература и творчество гения, но даже мужество; итальянцы превратились просто в беспомощную массу людей». Так выродились в течение четырехсот лет потомки всемирных завоевателей и наставников. Однако в течение всего этого периода между ними распространяла свое влияние религия, которая должна бы была сделать их лучшими и которая, в противоречие с этими неопровержимыми фактами, многими неосновательно выдавалась и еще более неосновательно считалась за орудие действительно происшедшего улучшения. Почему она не исполнила своего высокого назначения и почему ее дальнейшие шаги ознаменовались не успехами добродетели, а постоянно возраставшей нравственной испорченностью, — это задача, разрешение которой есть дело истории. Нельзя сказать, чтобы до той поры какой-нибудь языческий завоеватель ниспроверг учреждения гражданского общества или чтобы масса населения была развращена изнеженностью высших классов. Это последнее зло, — как объясняет Гиббон в одной из следующих глав (XXXI), — ограничивалось сравнительно небольшой сферой, в среде которой христианство не было в состоянии уничтожить тех пороков, которые он всего строже порицает. Все это подтверждает высказанную в предшествующих примечаниях мысль, что причину столь сильного упадка следует искать лишь в тираническом угнетении властолюбивою иерархией всякой свободы мысли и умственной деятельности. Доказательства этой истины будут так часто встречаться при дальнейшем ходе событий, что было бы слишком утомительно указывать на каждое из них. Тем не менее мы будем останавливать наше внимание на некоторых из них, так как это составляет самую важную и до сих пор остававшуюся в пренебрежении истину, которая представляется нашему уму при изучении падения Римской империи и следовавших затем европейских событий. — Издат.) ^[65] Алекто, завидуя общественному благополучию, созывает адское собрание. Мегера рекомендует своего воспитанника Руфина и побуждает его на преступные дела, и т. д. Но между вдохновением Клавдиана и вдохновением Вергилия такая же разница, как и между характерами Турна и Руфина. ^[66] Не подлежит сомнению (Тильемон, Hist, des Empereurs, том V, стр.770), что (как бы Де-Марка не стыдился за своего соотечественника) Руфин родился в Элюзе, которая была главным городом Новемпопулании, а теперь небольшая деревушка в Гасконии (Анвилль, Notice de PAncienne Gauie, стр.289). ^[67] Филосторгий, кн. II, гл. З, с Диссерт. Годефруа, стр.440. ^[68] Свидас так характеризует его глубокое лицемерие. Bafugnomon anthropos kai krypsinoos. ^[69] Зосим, кн.4, стр.272, 273. ^[70] Зосим, описывая гибель Татиана и его сына (кн.4, стр.237,274), свидетельствует об их невинности, и даже этого свидетельства достаточно для того, чтобы опровергнуть обвинения их врагов …Juvenum rorantia coila Ante patrum vultus stricta cecidere securi. Ibat grandaevus nato moriente superstes Post trabeas exsul. In Rufin, I. 248. Факты, приводимые Зосимом, объясняют намеки Клавдиана, но его классические переводчики не имели никакого понятия о четвертом столетии. Роковую веревку я отыскал, при помощи Тильемона, в одной проповеди св. Астерия Амасийского. ^[71] Этот отвратительный закон изложен и отменен Аркадием (396 г.) в Кодексе Феодосия, кн.9, тит. 38, зак.9. Его смысл объяснен Клавдианом (in Rufin. I. 234) и Годефруа (том III, стр.279) и вполне ясен. …..Exscindere cives Funditus; et nomen gentis delere laborat. Недоумения Пажи и Тильемона могли возникнуть только от их заботливости о репутации Феодосия. ^[72] Ammonius… Ruflnum propriis manibus suscepit sacro fonte mundatum. См. Росвейда Vitae Patrum, стр.947. Созомен (кн.8, гл.17) упоминает о церкви и о монастыре, а Тильемон (Mem. Eccles., том IX, стр.593) упоминает о собрании епископов, на котором св. Григорий Нисский играл видную роль. ^[73] Монтескье (Esprit des Lois, кн. 12, гл. 12) хвалит один из законов Феодосия, адресованный к префекту Руфину (кн.9, тит. 4, leg. unic.) с целью ослабить преследования за изменнические или святотатственные выражения. Притеснительное узаконение всегда служит доказательством существования тирании, но достойный похвалы эдикт может быть только выражением благовидных чувств или бесплодных желаний монарха или его министров. Эта печальная истина, полагаю, может служить верным руководством для критики. (Это был замечательный закон для такого века, в котором преобладала тирания, но он вместе с тем доказывает, как в ту пору пренебрегали народом, который утратил всякую энергию. Этот закон гласил, что если оскорбительные слова были сказаны необдуманно, к ним следует относиться с пренебрежением; если они были сказаны по глупости, о них следует сожалеть; если же они были сказаны с намерением оскорбить, их следует прощать. «Si id ex levitate processerit, contemnendum est; si ex insania, miseratione dignissimum; si ab injuria, remittendum». — Издат.) ^[74] ……fluctibus auri Expleri calor iile nequit… Congestae cumulantur opes; orbisque rapinas Accipit una domus. О таком характере (Клавдиан in Rufin. I. 184—220) Руфина свидетельствуют: Иероним, который был беспристрастным очевидцем (dedecus insatiabilis avaritiae, том I, ad Heiiodor., стр.26), Зосим (кн. 5, стр.286) и Свидас, который списывал с истории Евнания. ^[75] …….Caetera segnis; Ad facinus veiox; penitus regione remotas Impiger ire vias. Этот намек Клавдиана (in Rufin. I. 241) объясняется подробным рассказом Зосима (кн.5, стр.288, 289). ^[76] Зосим (кн.4, стр.243) хвалит мужество, благоразумие и бескорыстие франка Бото. См. Тильемона Hist, des Empereurs, том V, стр.771. (Ее имя писалось на монетах Eudocia, и ему предпосылалось название Aelia (Екгель, Num. Vet., 4.VIII, стр.170). Имя Eudoxia было принято Афинаидой после ее вступления в брак с Феодосием II, как это будет видно из главы 32. Гиббон, по примеру других писателей, смешивал эти два имени. Но против него свидетельствуют монеты, как это доказано ученым исследователем этого вопроса в упомянутом выше произведении. Бото был сотоварищем Аркадия по званию консула в 385 г. — Издат) ^[77] Арсений спасся бегством из константинопольского дворца и провел пятьдесят пять лет самой суровой жизни в египетских монастырях. См. Тильемона, Mem. Eccles., том XIV, стр. 676—702 и Флери, Hist. Eccles., том V, стр. 1 и сл. Но этот последний, по недостатку достоверных источников, относился с излишним доверием к легенде Метафраста. ^[78] Эта история доказывает (Зосим, кн.5, стр.290), что древние брачные обряды исполнялись восточными христианами и после уничтожения идолопоклонства и что невесту силою уводили из дома ее родителей в дом ее будущего супруга. Наши брачные обряды не так деликатны, так как они требуют ясного и публичного согласия со стороны девушки. ^[79] Зосим (кн. 5, стр. 290), Орозий (кн. 7, гл. 37) и «Хроника» Марцеллина. Клавдиан (in Rufin., II, 7-100) живо описывает и затруднительное положение и преступления префекта. ^[80] Стилихон постоянно служит, прямо или косвенно, темой для Клавдиана. В поэме о первом консульстве Стилихона есть недостаточно ясные сведения о молодости и частной жизни героя (35-140). ^[81] Vandalorum, imbellis, avarae, perfidae et dolosae, gentis genere editus (Орозий, кн. 7, гл. 38). Иероним (том 1, ad Gerontlam, стр. 93) называет его полуварваром. (Мы не должны слепо верить тому, что рассказывали церковные писатели о характере готских племен, в особенности когда эти племена еще не перешли в христианство или если и перешли, то приняли арианское учение. — Издат) ^[82] В одной недоконченной поэме Клавдиан нарисовал привлекательный и, может быть, льстивый портрет Серены. Эта любимая племянница Феодосия, точно так же, как и ее сестра Ферманция, родилась в Испании; оттуда обе они были перевезены в ранней молодости с надлежащим почетом в Константинополь. ^[83] Нет возможности решить, удочерил ли Феодосий Серену легальным образом или только в переносном смысле (См. Ducange, Fam. Byzant., стр. 75). Одна старинная надпись дает Стилихону следующий странный титул: Progener Divi Theodosii. ^[84] Клавдиан (Laus Serenae, 190—193) выражает поэтическим языком и «dilectus equorum» и «gemino mox idem culmine, duxit agmina». Надпись присовокупляет, «комит дворцовой прислуги»; это была важная должность, которую Стилихон должен бы был из предусмотрительности удержать за собой в то время, как находился на вершине своего могущества. ^[85] Прекрасные стихи Клавдиана (in 1 Cons. Stilich., II, 113) обнаруживают его гениальный талант, но честность Стилихона (в делах военного управления) гораздо прочнее удостоверена невольным свидетельством Зосима (кн. 5, стр. 345). ^[86] …..Si beiiica moies ingrueret, quamvis annis et jure minori, Cedere grandaevos equitum peditumque magistros Adspiceres. Клавдиан, Laus Seren., стр. 196 и сл. Генералы нашего времени сочли бы такую покорность или за геройский патриотизм, или за достойную презрения низость. ^[87] Сравн. поэму о первом консульстве (1.95 — 115) с Laus Serenae (227—237, где она, к сожалению, прерывается). Там проглядывает глубокая закоренелая злоба Руфина. ^[88] …..Quern fratribus ipse Discedens, clypeum defensoremque dedtsti. Однако это назначение (4 Cons, Hon. 432) не было публичным (3 Cons. Hon., 142) cunctos discedere… jubet, а потому может возбуждать сомнения. Зосим и Свидас дают Стилихону и Руфину один и тот же титул Epitropoi, то есть опекунов или поверенных. ^[89] Римские законы различали два вида малолетства, из которых одно оканчивалось по достижении четырнадцатилетнего возраста, а другое по достижении двадцати пяти лет. Первое подчинялось опекуну или охранителю личности, а второе куратору \uc1лт управителю имениями (Гейнеций, Antiquitat. Rom. ad Jurisprudent, pertinent, кн. 1, тит. 22, 23, стр. 218—232). Но эти легальные понятия никогда не применялись в точности к учреждениям избирательной монархии. ^[90] См. Клавдиана (1 Cons. Stilich., 1. 188—242); однако и он вынужден допустить, что для поездки из Милана в Лейден и обратно требовалось более двух недель. ^[91] 1 Cons. Stillich., II, 88-94. Не только одеяния и диадема покойного императора, но даже его шлемы, рукоятки мечей, перевязи, кирасы и пр. были украшены жемчугом, изумрудом и бриллиантами. ^[92] …..Tantoque remoto Principe, mutatas orbis non sensit habenas. Эту высокую похвалу (1 Cons. Stil., 1, 149) можно объяснить опасениями умирающего императора (de Bell. Gildon., 229—301) и тем спокойствием и порядком, которые господствовали после его смерти (1 Cons. Stil., 1. 150—168). ^[93] Поход Стилихона и смерть Руфина описывают: Клавдиан (in Rufin., кн. 2., 101—453), Зосим (кн. 5, стр. 296, 297), Созомен (кн. 8, гл. 1), Сократ (кн. 6, гл. 1), Филосторгий (кн. 11, гл. 3, и Годефруа, стр. 441) и «Хроника» Марцеллина. ^[94] Вскрытие трупа Руфина, которое Клавдиан совершает с безжалостным хладнокровием анатома (in Rufin., II, 405—415), было также описано Зосимом и Иеронимом (том 1, стр. 26). ^[95] Язычник Зосим упоминает о святилище и об их пилигримстве. Сестра Руфина Сильвания, жившая постоянно в Иерусалиме, прославилась в истории монастырей. 1) Эта прилежная девица прочла со вниманием и даже несколько раз истолкователей Библии, Оригена, Григория, Василия и др., — всего до пяти миллионов строк. 2) Когда ей было шестьдесят лет, она могла похвастаться, что никогда не мыла ни рук, ни лица, ни какой-либо другой части тела, кроме кончиков пальцев перед тем, чтобы принимать св. Причастие. См. Vitae Patrum., стр. 779—977. ^[96] См. превосходное вступление к его нападкам на Руфина, которое так интересно разобрал скептик Бэйль в Dictionnaire Critique, Rufin, Not. E. ^[97] См. в Кодексе Феодосия, кн. 9, тит. 42, зак. 14, 15. Новые министры, с жадностью, которая доказывала их непоследовательность, старались присвоить достояние своего предместника и обеспечить свою будущность. ^[98] См. Клавдиана, (1 Cons. Stilich., кн. 1, 275, 292, 296; кн. 2, 83) и Зосима, кн. 5, стр. 302. ^[99] Возведение евнуха Евтропия в звание консула вызывает Клавдиана на размышления об унижении нации (кн. 2, 134): …..Piaudentem cerne senatum Et Bysantinos proceres, Graiosque Quirites: О patrlbus plebes, О digni consule patres. Первые симптомы зависти и раздора между старым и новым Римом, между греками и латинянами достойны внимания. ^[100] Клавдиан, быть может, преувеличивал преступления Гильдона, но мавританское происхождение Гильдона, те из его поступков, которые достоверно известны, и жалобы св. Августина могут служить оправданием резких нападок поэта. Бароний (Anna!. Eccles. A.D. 398, N 35-56) описал африканское восстание с талантом и ученостью. ^[101] Instat terribiiis vivis, morientibus haeres. Virginibus raptor thalamls obscoenus adulter. Nulla quies: oritur praeda cessante libido. Divitibusque dies, et nox metuenda marltis. …..Mauris clarissima quaeque Fastidita datur. Бароний с тем большей строгостью осуждает безнравственность Гильдона, что его жена, дочь и сестра отличались примерной нравственностью. Чтобы сдержать нравственную распущенность африканских солдат, был издан особый императорский закон. ^[102] Inque tuam sortem numerosas transtulit urbes. Клавдиан (de Bel. Gildonico, 230—324) касался с политической осмотрительностью интриг византийского двора, о которых также упоминает Зосим (кн. 5, стр. 302). ^[103] Симмах (кн. 7, поел. 4) описывает судебные формы сената, а Клавдиан (I Cons. Stilich., кн. 1, 325 и сл.) как будто вдохновляется древним римским мужеством. ^[104] Клавдиан выражает эти жалобы Симмаха в речи, которую произносит богиня Рима перед троном Юпитера (de Bell. Gildon. 28-128). ^[105] См. Клавдиана (In Eutrop., 1. 401 и сл.; I Cons. Stil., кн. I, 306 и сл.; 2 Cons. Stilich., 91 и сл.). ^[106] Он был в зрелом возрасте, так как прежде того (A.D. 373) служил против своего брата Фирма (Аммиан, XXIX, 5). Клавдиан, будучи знаком с духом миланского двора, останавливается более на недостатках Маркецеля, чем на его заслугах (de Bell. Gild. 389—414). Эта мавританская война не была достойна ни Гонория, ни Стилихона и пр. ^[107] Клавдиан, Bell. Gild. 415—423. Перемены в военной организации позволяли ему безразлично употреблять названия легион, когорта, манипула. См. Notitia Imperii, s. 38-40. ^[108] Орозий (кн. 7, гл. 36, стр. 565) относится к этому расчету с сомнением (ut ajunt), которое едва ли может быть согласовано с словами Зосима ounomeis adras (кн. 5, стр. 303). Однако Клавдиан, вслед за разными декламациями касательно солдат Кадма, откровенно признается, что Стилихон послал небольшую армию из опасения, чтобы бунтовщик не спасся бегством, ne time are times (I Cons. Stilich., кн. 4, 311 и сл.). ^[109] Клавдиан, Rutil. Numatlan. Itinerar., 1, 439—448. Он впоследствии (515—526) упоминает об одном религиозном сумасброде, жившем на острове Горгоне. За такие нечестивые замечания комментатор Рутилия Барфий называет его и его сообщников «rabiosi canes diaboli». Тильемон (Mem. Eccles., том XII, стр. 471) с большим спокойствием замечает, что неверующий поэт хвалит, когда хочет хулить. ^[110] Орозий, кн. 7, гл. 36, стр. 564. Августин хвалит двоих из этих диких святых с острова Диких Коз (Поел. 81, apud. Тильемон, Mem. Eccles., том XIII, стр. 317, и Бароний, Annal. Eccles. A.D. 398, N 51). ^[111] На этом пункте оканчивается первая книга о войне с Гильдоном. Остальная часть поэмы Клавдиана утрачена, и нам неизвестно, как и где армия благополучно высадилась на берегу Африки. ^[112] Один Орозий служит порукой за достоверность этого рассказа. О самоуверенности Гильдона и о множестве служивших под его знаменами варваров говорит Клавдиан (1 Cons. Stil., кн. 1, 345—355). ^[113] Св. Амвросий, умерший почти за год перед тем, указал путем видения время и место победы. Маскецель впоследствии рассказал об этом видении Павлину, который был первым биографом святого и от которого эти сведения могли дойти до Орозия. ^[114] Зосим (кн. 5, стр. 303) полагает, что сражение было упорно, но рассказ Орозия, по-видимому, прикрывает действительные события под формой чуда. ^[115] Табрака находилась между двумя Гиппонами (Целларий, том II, ч. 2, стр. 112; Анвилль, том II, стр. 84). Орозий ясно назвал место, где происходило сражение, но мы не в состоянии с точностью определит его географическое положение. ^[116] О смерти Гильдона упоминает и Клавдиан (1 Cons. Stil., 1, 357) и лучшие его толкователи Зосим и Орозий. ^[117] Клавдиан (2 Cons. Stilich. 99-119) описывает их суд (tremuit quos Africa nuper, cernunt rostra reos) и восхваляет восстановление древнего учреждения. Здесь-то он высказывает знаменитую мысль, столь приятную для приверженцев деспотизма: …..Nunquam libertas gratior exstat Quam sub rege pio……………… Но свобода, зависящая от монаршей благосклонности, едва ли достойна этого названия. ^[118] См. Код. Феодосия, кн. 9, тит. 39, зак. 3; тит. 40, зак. 19. ^[119] Стилихон, требовавший своей доли во всех победах Феодосия и его сына, особенно настаивал на том, что Африка была снова подчинена империи благодаря мудрости его советов. (См. надпись, которую цитирует Бароний.) ^[120] Я смягчил рассказ Зосима, так как он показался бы неправдоподобным, если бы был воспроизведен во всей своей суровой простоте (кн. 5, стр. 303). Орозий обвиняет победоносного полководца (стр. 538) в нарушении прав, которыми пользуются святилища. ^[121] Клавдиан, в качестве поэта, увенчанного лаврами, написал серьезную и тщательно обработанную свадебную песнь в триста сорок строк и, кроме того, несколько веселых Фесценнин, которые пелись в более вольном тоне в ночь бракосочетания. ^[122] …Calet obvius Ire Jam princeps, tardumque cupit discedere solem. Nobilis haud aliter sonipes. (de Nuptiis Honor, et Mariae, 287); еще менее сдержанно выражается он в Фесценнинах (112—126): Dices О quoties, hoc mihi dulcius Quam fiavos decies vincere Sarmatas. Turn victor madido prosilias toro, Nocturni referens vulnera proelii. ^[123] См. Зосима, кн. 5, стр. 333. ^[124] Прокопий de Bello Gothico, кн. 1, гл. 2. Описывая образ жизни Гонория, я опустил странную и поистине неправдоподобную сказку, которую рассказывает греческий историк. ^[125] Наставления Феодосия или, скорее, Клавдиана (4-to Cons. Honor., 214—418) могли бы служить прекрасным руководством для будущего монарха великой и свободной нации. Но они были вовсе не по силам Гонорию и его выродившимся подданным. (Мы усматриваем здесь новое доказательство той небрежности воспитания, которая породила невежество, легковерие и варварство следующих веков. — Издат.)

---

1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
5. 5
6. 6
7. 7
8. 8
9. 9
10. 10
11. 11
12. 12
13. 13
14. 14
15. 15
16. 16
17. 17
18. 18
19. 19
20. 20
21. 21
22. 22
23. 23
24. 24
25. 25
26. 26
27. 27
28. 28
29. 29
30. 30
31. 31
32. 32
33. 33
34. 34
35. 35
36. 36
37. 37
38. 38
39. 39
40. 40
41. 41
42. 42
43. 43
44. 44
45. 45
46. 46
47. 47
48. 48
49. 49
50. 50
51. 51
52. 52
53. 53
54. 54
55. 55
56. 56
57. 57
58. 58
59. 59
60. 60
61. 61
62. 62
63. 63
64. 1
65. 2
66. 3
67. 4
68. 5
69. 6
70. 7
71. 9
72. 10
73. 11
74. 12
75. 13
76. 14
77. 15
78. 16
79. 17
80. 18
81. 19
82. 20
83. 21
84. 22
85. 23
86. 24
87. 25
88. 26
89. 27
90. 28
91. 29
92. 30
93. 31
94. 32
95. 33
96. 34
97. 35
98. 36
99. 37
100. 38
101. 39
102. 40
103. 41
104. 42
105. 43
106. 44
107. 45
108. 46
109. 47
110. 48
111. 49
112. 50
113. 51
114. 52
115. 53
116. 54
117. 55
118. 56
119. 57
120. 58
121. 59
122. 60
123. 61
124. 62
125. 63