История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XVI

История упадка и разрушения Римской империи — Часть II. Глава XVI
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 2. - 1883. - [2], XI, [1], 583, [2] с.; dlib.rsl.ru

Глава XVI

Образ действий римского правительства по отношению к христианам с царствования Нерона до царствования Константина

Если мы серьезно взвесим чистоту христианской религии, святость ее нравственных правил и безупречный и суровый образ жизни большинства тех, кто в первые века нашей эры уверовал в Евангелие, то будет естественно предположить, что даже неверующие должны были относиться с должным уважением к столь благотворному учению, что ученые и образованные люди должны были ценить добродетели новой секты, как бы ни казались им смешны чудеса, и что должностные лица, вместо того, чтобы преследовать, должны были поддерживать такой класс людей, который оказывал законам самое беспрекословное повиновение, хотя и уклонялся от деятельного участия в заботах военных и административных. Если же, с другой стороны, мы припоминаем, как всеобщая религиозная терпимость политеизма неизменно поддерживалась и убеждениями народа, и неверием философов, и политикой римского сената и императоров, нам становится трудно понять, какое новое преступление совершили христиане, какая новая обида могла раздражить кроткое равнодушие древних и какие новые мотивы могли заставить римских монархов, всегда равнодушно относившихся к множеству религиозных форм, спокойно существовавших под их кроткой державой, подвергать строгим наказаниям тех из их поданных, которые приняли форму верований и культа, хотя и странную, но безобидную.

Религиозная политика древнего мира точно будто приняла характер суровости и нетерпимости для того, чтобы воспротивиться распространению христианства. Почти через восемьдесят лет после смерти Христа его невинных последователей казнили смертью по приговору такого проконсула, который отличался самым любезным и философским нравом и в силу законов, установленных таким императором, который отличался мудростью и справедливостью общей системы своего управления. Апологии, которые неоднократно подавались преемникам Траяна, были наполнены самыми трогательными жалобами на то, что христиане, повинующиеся внушениям своей совести и просящие о даровании им свободы, исповедуют свою религию, единственные из всех подданных Римской империи, которые лишены благодеяния своего мудрого правительства. При этом делались указания на некоторых выдающихся мучеников; но с тех пор как христианство было облечено верховною властью, правители церкви старались выставлять наружу жестокости своих языческих соперников с таким же усердием, с каким они старались подражать их примеру. Мы намерены в настоящей главе выделить (если это возможно) из безобразной массы вымыслов и заблуждений немногие достоверные и интересные факты и изложить с ясностью и последовательностью причины, размер, продолжительность и самые важные подробности гонений, которым подвергались первые христиане.^[1]

Приверженцы преследуемой религии, будучи обескуражены страхом, одушевлены жаждой мести и, может быть, воспламенены энтузиазмом, редко бывают в таком душевном настроении, при котором можно спокойно исследовать или добросовестно взвешивать мотивы своих врагов, нередко не поддающиеся беспристрастному и проницательному исследованию даже тех, кто огражден расстоянием от преследований. Образ действий императоров по отношению к первым христианам объясняется таким мотивом, который кажется очевидным и правдоподобным тем более потому, что он основан на всеми признанном духе политеизма. Мы уже ранее заметили, что существовавшая в римском мире религиозная гармония поддерживалась главным образом тем, что древние народы относились с безусловным уважением к своим взаимным религиозным преданиям и обрядам. Поэтому следовало ожидать, что они с негодованием соединятся вместе против такой секты или такого народа, которые выделятся из общения со всем человечеством и, заявляя притязание на исключительное обладание божественным знанием, будут с презрением смотреть как на нечестивую и идолопоклонническую на всякую форму богослужения, кроме их собственной. Права, основанные на веротерпимости, опирались на взаимную уступчивость, и понятно, что их лишался тот, кто отказывался от уплаты установленной обычаями дани. Так как иудеи, и только они одни, упорно отказывались от уплаты этой дани, то мы рассмотрим, как обходилось с ними римское правительство: это поможет нам уяснить, насколько поведение этого правительства оправдывалось фактами, и поможет нам раскрыть настоящие причины преследования христиан.

Не находя нужным повторять то, что мы уже ранее говорили об уважении римских монархов и губернаторов к Иерусалимскому храму, мы ограничимся замечанием, что и при разрушении этого храма и самого города, и вслед за ним происходили такие факты, которые должны были вывести из терпения завоевателей и которые оправдывали религиозное преследование самыми основательными ссылками на требования политики, справедливости и общественной безопасности. Со времен Нерона и до времен Антонина Пия иудеи выносили владычество римлян с пылким нетерпением, которое много раз разражалось самыми неистовыми убийствами и восстаниями. Чувство человеколюбия возмущается при чтении рассказов об отвратительных жестокостях, совершенных ими в городах Египта, Кипра и Кирены, где они, под видом дружбы, коварным образом употребили во зло доверие туземных жителей,^[2] и мы склонны одобрять римские легионы, жестоко отомстившие расе фанатиков, которая вследствие своих свирепых и легкомысленных предрассудков, по-видимому, сделалась непримиримым врагом не только римского правительства, но и всего человеческого рода.^[3] Энтузиазм иудеев был основан на убеждении, что закон не дозволяет им уплачивать налоги идолопоклонническому повелителю, и на лестном обещании, данном их старинными оракулами, что скоро появится победоносный Мессия, которому предназначено разорвать их цепи и доставить этим избранникам небес земное владычество. Если знаменитый Бар-Кохба мог собрать значительную армию, в течение двух лет устоявшую против могущества императора Адриана, это удалось ему потому, что он выдавал себя за давно ожидаемого освободителя и призвал всех потомков Авраама к осуществлению надежд Израиля.^[4]

Несмотря на неоднократные мятежи, гнев римских монархов стихал после победы, а их опасения прекращались вместе с войной и опасностью. Благодаря свойственной политеизму снисходительности и благодаря мягкому характеру Антонина Пия иудеи снова получили свои старинные привилегии и им снова было дозволено совершать над их детьми обряд обрезания лишь с тем легким ограничением, что они не должны накладывать этого отличительного признака еврейской расы на тех иностранцев, которые обратятся в их веру.^[5] Хотя многочисленные остатки этого народа все еще не допускались внутрь Иерусалима, однако им было дозволено заводить и поддерживать значительные поселения и в Италии, и в провинциях; им было дозволено приобретать право римского гражданства, пользоваться муниципальными отличиями и вместе с тем освобождаться от обременительных и сопряженных с большими расходами общественных должностей. Умеренность или презрение римлян придало легальную санкцию той форме церковного управления, которая была установлена побежденной сектой. Патриарх, избравший своим местопребыванием Тивериаду, получил право назначать подчиненных ему церковных служителей и апостолов, пользоваться домашней юрисдикцией и собирать с своих рассеянных повсюду единоверцев ежегодную дань.^[6] В главных городах империи нередко воздвигались новые синагоги, а субботний день, посты и праздники, или предписанные законом Моисея, или установленные преданиями раввинов, соблюдались и праздновались самым торжественным и публичным образом.^[7] Это кроткое обхождение мало-помалу смягчило суровый характер иудеев. Они отказались от своих мечтаний об осуществлении пророчеств и о завоеваниях и стали себя вести как мирные и трудолюбивые подданные. Их непримиримая ненависть к человеческому роду, вместо того чтобы разгораться до убийств и насилий, испарилась в менее опасном способе самоудовлетворения. Они стали пользоваться всяким удобным случаем, чтоб обманывать язычников в торговле, и стали втайне произносить двусмысленные проклятия против надменного Эдомского царства.^[8]

Так как иудеи, с отвращением отвергавшие богов, которым поклонялись и их государи и все другие подданные Римской империи, тем не менее могли свободно исповедовать свою необщительную религию, то следует полагать, что была какая-нибудь другая причина, по которой последователей Христа подвергали таким строгостям, от которых были освобождены потомки Авраама. Различие между ними несложно и очевидно, но, по господствовавшим в древности взглядам, оно было в высшей степени важно. Иудеи были нация, а христиане были секта, и если считалось естественным, что каждое общество уважает религиозные установления своих соседей, то на нем лежала обязанность сохранять религиозные установления своих предков. И голос оракулов, и правила философов, и авторитет законов единогласно требовали исполнения этой национальной обязанности. Своими высокомерными притязаниями на высшую святость иудеи могли заставить политеистов считать их за отвратительную и нечестивую расу; своим нежеланием смешиваться с другими народами они могли внушить политеистам презрение. Законы Моисеевы могли быть большею частью пустыми или нелепыми, но так как они были исполняемы в течение многих веков многочисленным обществом, то их приверженцы находили для себя оправдание в примере всего человеческого рода, и все соглашались в том, что они имели право держаться такого культа, отказаться от которого было бы с их стороны преступлением. Но этот принцип, служивший охраной для иудейской синагоги, не доставлял для первобытной христианской церкви никаких выгод и никакого обеспечения. Принимая веру в Евангелие, христиане навлекали на себя обвинение в противоестественном и непростительном преступном деянии. Они разрывали священные узы обычая и воспитания, нарушали религиозные постановления своего отечества и самонадеянно презирали то, что их отцы считали за истину и чтили как святыню. И это вероотступничество (если нам будет дозволено так выразиться) не имело частного или местного характера, так как благочестивый дезертир, покинувший храмы египетские или сирийские, одинаково отказался бы с презрением от убежища в храмах афинских или карфагенских. Каждый христианин с презрением отвергал суеверия своего семейства, своего города и своей провинции. Все христиане без исключения отказывались от всякого общения с богами Рима, империи и человеческого рода. Угнетаемый верующий тщетно заявлял о своем неотъемлемом праве располагать своей совестью и своими личными мнениями. Хотя его положение и могло возбуждать сострадание философов или идолопоклонников, его аргументы никак не могли проникнуть до их разума. Эти последние не понимали, чтоб в ком-либо могло зародиться сомнение насчет обязанности сообразоваться с установленным способом богослужения, и находили это так же удивительным, как если бы кто-нибудь внезапно почувствовал отвращение к нравам, одежде или языку своей родины.^[9]

Удивление язычников скоро уступило место негодованию, и самые благочестивые люди подверглись несправедливому, но вместе с тем опасному обвинению в нечестии. Злоба и предрассудок стали выдавать христиан за общество атеистов, которые за свои дерзкие нападки на религиозные учреждения империи должны быть подвергнуты всей строгости законов. Они отстранились (в чем с гордостью сами сознавались) от всякого вида суеверий, введенного в каком бы то ни было уголке земного шара изобретательным гением политеизма, но ни для кого не было ясно, каким божеством или какой формой богослужения заменили они богов и храмы древности. Их чистое и возвышенное понятие о Высшем Существе было недоступно грубым умам языческих народов, неспособных усвоить себе понятие о таком духовном и едином Божестве, которое не изображалось ни в какой телесной форме или видимом символе и которому не поклонялись с обычной помпой возлияний и пиршеств, алтарей и жертвоприношений.^[10] Греческие и римские мудрецы, возвысившиеся своим умом до созерцания существования и атрибутов Первопричины, повиновались или голосу рассудка, или голосу тщеславия, когда приберегали привилегию такого философского благочестия лишь для самих себя и для своих избранных учеников.^[11] Они были далеки от того, чтоб принимать предрассудки человеческого рода за мерило истины, но полагали, что они истекают из коренных свойств человеческой природы, и думали, что всякая народная форма верований и культа, отвергающая содействие чувств, будет делаться неспособной сдерживать бредни фантазии и увлечения фанатизма по мере того, как она будет отдаляться от суеверий. Когда люди умные и ученые снисходили до того, что останавливали свое внимание на христианском откровении, они еще более укреплялись в своем опрометчивом убеждении, что способный внушить им уважение принцип единства Божия был обезображен сумасбродным энтузиазмом новых сектантов и уничтожен их химерическими теориями. Когда автор знаменитого диалога, приписываемого Лукиану, говорит с насмешкой и презрением о таинственном догмате Троицы, он этим лишь обнаруживает свое собственное непонимание слабости человеческого разума и непроницаемого свойства божеских совершенств.^[12]

Менее удивительным могло казаться то, что последователи христианства не только чтили основателя своей религии как мудреца и пророка, но и поклонялись ему как Богу. Политеисты были готовы принять всякое верование, по-видимому представлявшее некоторое сходство с народной мифологией, хотя бы это сходство и было отдаленно и неполно, а легенды о Бахусе, Геркулесе и Эскулапе в некоторой степени подготовили их воображение к появлению Сына Божия в человеческой форме.^[13] Но их удивляло то, что христиане покинули храмы тех древних героев, которые, в младенческую пору мира, изобрели искусства, ввели законы и одолели опустошавших землю тиранов или чудовищ, для того, чтоб избрать исключительным предметом своего религиозного поклонения незнатного проповедника, который, в неотдаленные времена и среди варварского народа, пал жертвою или злобы своих собственных соотечественников, или подозрительности римского правительства. Идолопоклонники, ценившие лишь мирские блага, отвергали неоценимый дар жизни и бессмертия, который был предложен человеческому роду Иисусом из Назарета. Его кроткая твердость среди жестоких и добровольных страданий, его всеобъемлющее милосердие и возвышенная простота его действий и характера были в глазах этих чувственных людей неудовлетворительным вознаграждением за недостаток славы, могущества и успеха; а в то время, как они не хотели признавать его изумительного торжества над силами мрака и могилы, они вместе с тем выставляли в ложном свете или с насмешкой двусмысленное рождение, странническую жизнь и позорную смерть Основателя христианства.^[14]

Ставя свои личные мнения выше национальной религии, каждый христианин совершал преступление, которое увеличивалось в очень значительной мере благодаря многочисленности и единодушию виновных. Всем хорошо известно, и нами уже было замечено, что римская политика относилась с крайней подозрительностью и недоверием ко всякой ассоциации, образовавшейся в среде римских подданных, и что она неохотно выдавала привилегии частным корпорациям, как бы ни были невинны или благотворны их цели,^[15] Религиозные собрания христиан, отстранившихся от общественного культа, казались еще менее невинными: они были по своему принципу противозаконны, а по своим последствиям могли сделаться опасными; с своей стороны, императоры не сознавали, что они нарушают правила справедливости, запрещая, ради общественного спокойствия, такие тайные и нередко происходившие по ночам сборища.^[16] Вследствие благочестивого неповиновения христиан их поступки или, может быть, даже их намерения представлялись в еще более серьезном и преступном свете, а римские монархи, которые, может быть, смягчили бы свой гнев ввиду готовности повиноваться, считали, что их честь задета неисполнением их предписаний, и потому нередко старались путем строгих наказаний укротить дух независимости, смело заявлявший, что над светскою властью есть иная, высшая власть. Размеры и продолжительность этого духовного заговора, по-видимому, с каждым днем делали его все более и более достойным монаршего негодования. Мы уже ранее заметили, что благодаря деятельному и успешному рвению христиане мало-помалу распространились по всем провинциям и почти по всем городам империи. Новообращенные, по-видимому, отказывались от своей семьи и от своего отечества для того, чтоб связать себя неразрывными узами со странным обществом, повсюду принимавшим такой характер, который отличал его от всего остального человеческого рода. Их мрачная и суровая внешность, их отвращение от обычных занятий и удовольствий и их частые предсказания предстоящих бедствий^[17] заставляли язычников опасаться какой-нибудь беды от новой секты, которая казалось тем более страшной, чем более была непонятной. Каковы бы ни были правила их поведения, говорит Плиний, их непреклонное упорство, как кажется, заслуживает наказания.^[18]

Предосторожности, с которыми последователи Христа исполняли свои религиозные обязанности, были первоначально внушены страхом и необходимостью, но впоследствии употреблялись добровольно. Подражая страшной таинственности Элевсинских мистерий, христиане льстили себе надеждой, что их священные постановления приобретут в глазах язычников более права на их уважение.^[19] Но — как это часто случается с тонкими политическими расчетами — результат не оправдал их желаний и надежд. Возникло убеждение, что они лишь стараются скрыть то, в чем они не могли бы сознаться, не краснея. Их ложно истолкованная осторожность дала злобе повод выдумывать отвратительные сказки, которые принимались подозрительностью и легковерием за истину и которые изображали христиан самыми порочными членами человеческого рода, совершающими в своих мрачных пристанищах всякие гнусности, какие только может придумать развратное воображение, и испрашивающими милостей у своего неизвестного Бога путем принесения в жертву всех нравственных добродетелей. Многие даже утверждали, будто они в состоянии описать религиозные обряды этого отвратительного общества. Новорожденного ребенка, совершенно покрытого мукой, говорили они, подставляли, в качестве мистического символа посвящения, под нож новообращенного, который по невежеству наносил несколько тайных и смертельных ран невинной жертве своего заблуждения; лишь только было совершено это преступление, сектанты пили кровь, с жадностью отрывали трепещущие члены и, будучи связаны между собою сознанием общей виновности, взаимно обязывались вечно хранить все случившееся в тайне. С одинаковой уверенностью рассказывали, что за этим бесчеловечным жертвоприношением следовало такое же отвратительное развлечение, в котором страсти служили поводом к удовлетворению скотской похоти, что в назначенный момент огни внезапно потухали, чувство стыда изгонялось, законы природы позабывались и мрак ночи осквернялся кровосмесительной связью сестер с братьями, сыновей с матерями.^[20]

Но чтения древних апологий было бы вполне достаточно для того, чтоб в уме беспристрастного противника не осталось даже самых слабых подозрений. Чтоб опровергнуть распускаемые молвою слухи, христиане с неустрашимой самонадеянностью невинности обращались к чувству справедливости должностных лиц. Они сознавали, что, если бы были представлены какие-либо доказательства взводимых на них клеветою преступлений, они заслуживали бы самого строгого наказания. Они накликали на себя наказание и требовали улик. В то же время они весьма основательно и уместно настаивали на том, что обвинения столько же неправдоподобны, сколько они бездоказательны; неужели, спрашивали они, кто-нибудь может серьезно верить тому, что чистые и святые правила Евангелия, столь часто сдерживавшие влечение к самым невинным наслаждениям, могут вовлекать в самые отвратительные преступления, что обширное общество решится бесчестить себя в глазах своих собственных членов и что огромное число людей обоего пола, всякого возраста и общественного положения, сделавшись недоступными страху смерти или позора, дозволят себе нарушать те самые принципы, которые всего глубже запечатлелись в их умах от природы и от воспитания!^[21] Ничто, казалось бы, не могло ослабить силу или уничтожить убедительность такого неопровержимого оправдания, если бы сами апологисты не были до такой степени неблагоразумны, что изменяли общему делу религии для удовлетворения своей благочестивой ненависти к внутренним врагам церкви. Они то слегка намекали, то смело утверждали, что те кровавые жертвоприношения и кровосмесительные празднества, которые неосновательно приписывались православным верующим, действительно совершались у маркионитов, карпократиан и некоторых других гностических сект; а все эти еретики, хотя и совратились в ересь, все-таки находились под влиянием христианских идей и руководствовались христианскими принципами.^[22] Отклонившиеся от церковного единения отщепенцы взводили такого же рода обвинения на церковь,^[23] и потому со всех сторон слышались признания, что самая позорная распущенность нравов господствовала среди большого числа тех, кто выдавал себя за христиан. Языческий сановник, не имевший ни достаточно свободного времени, ни достаточно прозорливости, для того чтобы уловить почти незаметную для глаз черту, отделявшую православную веру от еретического искажения, легко мог вообразить, что взаимная неприязнь христиан заставляла их сознаваться в их общем преступлении. К счастью для спокойствия первых христиан или, по меньшей мере, для их репутации, должностные лица иногда обнаруживали в своем поведении более благоразумия и сдержанности, чем сколько по обыкновению совмещается с религиозным рвением, и что беспристрастным выводом из их судебных расследований было то, что отказавшиеся от установленного культа сектанты кажутся им искренними в своих верованиях и безупречными в своих нравах, хотя бы они и навлекали на себя всю строгость законов своим нелепым и чрезмерным суеверием.^[24]

История, задача которой заключается в том, чтобы собрать сведения о деяниях прошлого для назидания будущих веков, оказалась бы недостойной такой почтенной роли, если бы она снизошла до того, что стала бы вступаться за тиранов или оправдывать принципы гонения. Впрочем, следует признать, что поведение тех императоров, которые, по-видимому, были менее всех других благосклонны к первобытной церкви, никоим образом не было столь преступно, как поведение тех новейших монархов, которые употребляли орудия насилия и страха против религиозных мнений какой-либо части своих подданных. Какой-нибудь Карл V или Людовик XIV мог бы почерпнуть из своего ума или даже из своего собственного сердца правильное понятие о правах совести, об обязанностях веры и о невинности заблуждения. Но монархам и сановникам Древнего Рима были чужды те принципы, которыми вдохновлялось и оправдывалось непреклонное упорство христиан в деле истины, а в своей собственной душе они не могли бы отыскать никакого мотива, который мог бы заставить их отказаться от легального и, так сказать, естественного подчинения священным установлениям их родины. Та же самая причина, которая ослабляет тяжесть их виновности, неизбежно ослабляла и жестокость их гонений.

Так как они действовали под влиянием не бешеного усердия ханжей, а умеренной политики, приличной законодателям, то понятно, что их презрение нередко ослабляло, а их человеколюбие очень часто приостанавливало исполнение тех законов, которые они издавали против смиренных и незнатных последователей Христа. Принимая в соображение характер и мотивы римских правителей, мы естественно приходим к следующим выводам: I. Что прошло довольно много времени, прежде нежели они пришли к убеждению, что новые сектанты заслуживают внимания правительства. II. Что они действовали осторожно и неохотно, когда дело шло о наказании кого-либо из римских подданных, обвинявшихся в столь странном преступлении. III. Что они были сдержанны в применении наказаний и IV. Что угнетаемая церковь наслаждалась несколькими промежутками мира и спокойствия. Несмотря на то, что самые плодовитые и вдававшиеся в самые мелочные подробности языческие писатели относились с самым беспечным невниманием ко всему, что касалось христиан,^[25] мы все-таки в состоянии подтвердить каждое из этих правдоподобных предположений ссылками на достоверные факты.

I. Благодаря мудрой предусмотрительности Провидения, прежде чем успела созреть вера христиан и прежде чем они успели размножиться, детство церкви было прикрыто таинственным покровом, не только охранявшим ее от злобы язычников, но и совершенно скрывавшим ее от их глаз. Так как установленные Моисеем религиозные обряды выходили из употребления медленно и постепенно, то, пока они еще существовали, в них самые ранние приверженцы Евангелия находили для себя безопасное и невинное прикрытие. А так как эти приверженцы принадлежали большею частью к потомству Авраама, то они носили отличительный знак обрезания, возносили свои молитвы в Иерусалимском храме до его окончательного разрушения и считали законы Моисея и писания пророков за подлинное вдохновение Божества. Новообращенные язычники, приобщившиеся путем духовного усыновления к надеждам Израиля, также смешивались с иудеями, на которых походили и одеждой, и внешним видом,^[26] а так как политеисты обращали внимание не столько на статьи веры, сколько на внешнюю сторону культа, то новая секта, тщательно скрывавшая или лишь слегка заявлявшая свои надежды на будущее величие и свое честолюбие, могла пользоваться общей веротерпимостью, которая была дарована древнему и знаменитому народу, входившему в число подданных Римской империи. Одушевленные более пылким религиозным рвением и более заботливые насчет чистоты своей веры иудеи, может быть, скоро приметили, что их назаретские единоверцы постепенно отклоняются от учения синагоги, и, может быть, были бы готовы потопить опасную ересь в крови ее приверженцев. Но воля небес уже обезоружила их злобу, и, хотя они еще не были лишены возможности заявлять по временам протест путем восстаний, они были лишены заведования уголовной юстицией, а вдохнуть в душу хладнокровных римских судей такое же чувство ненависти, какое питали в них самих религиозное рвение и суеверие, было бы делом вовсе не легким.

Губернаторы провинций заявили о своей готовности выслушивать обвинения в таких преступлениях, которые могли угрожать общественной безопасности, но лишь только они узнавали, что дело идет не о фактах, а о словах, что им предлагают разрешить спор касательно смысла иудейских законов и пророчеств, они находили унизительным для римского величия серьезное обсуждение ничтожных разногласий, возникавших в среде варварского и суеверного народа. Невинность первых христиан охранялась невежеством и презрением, и трибунал языческого судьи нередко служил для них самым безопасным убежищем от ярости синагоги.^[27] Если бы мы приняли на веру предания не в меру легковерной древности, мы были бы в состоянии описать далекие странствия, удивительные подвиги и различные виды смерти двенадцати апостолов; но более тщательное исследование заставит нас усомниться, действительно ли хоть один из тех людей, которые были очевидцами чудес Христа, мог, вне пределов Палестины, запечатлять своею кровью истину своего свидетельства.^[28] Если мы примем в соображение обыкновенную продолжительность человеческой жизни, мы естественно должны будем предположить, что их большею частью уже не было в живых в то время, как неудовольствие иудеев разразилось жестокой войной, окончившейся лишь разрушением Иерусалима. В течение длинного периода времени от смерти Христа до этого достопамятного возмущения мы не находим никаких следов римской религиозной нетерпимости, за исключением внезапного, непродолжительного, хотя и жестокого преследования, которому Нерон подверг живших в столице через тридцать пять лет после первого из этих великих событий и только за два года до второго. Уже одного имени историка-философа, которому мы обязаны сведениями об этом странном происшествии, достаточно для того, чтобы заставить нас остановить на этом предмете все наше внимание.^[29]

На десятом году царствования Нерона столица империи пострадала от пожара, свирепствовавшего с такой яростью, какой никто не мог запомнить и какому не было примера в прежние времена.^[30] Памятники греческого искусства и римских добродетелей, трофеи пунических и галльских войн, самые священные храмы и самые роскошные дворцы — все сделалось жертвой общего разрушения. Из четырнадцати округов или кварталов, на которые был разделен Рим, только четыре остались совершенно невредимы, три были уничтожены до основания, а остальные семь представляли после пожара печальную картину разорения и опустошения. Бдительность правительства, как кажется, не пренебрегла никакими мерами, чтобы смягчить последствия столь страшного общественного бедствия. Императорские сады были открыты для огромной массы пострадавших, временные здания воздвигнуты для доставления ей убежища, и громадные запасы хлеба и провизии раздавались ей за очень умеренную цену.^[31] По-видимому, самая великодушная политика диктовала те эдикты, которые регулировали новое расположение улиц и постройку частных домов, и — как это обыкновенно случается в века материального благосостояния — из пепла старого Рима возник в течение пяти лет новый город, более правильно построенный и более красивый. Но как ни старался Нерон выказать по этому случаю свое благоразумие и человеколюбие, он этим не мог оградить себя от возникших в народе подозрений. Не было такого преступления, в котором нельзя бы было заподозрить того, кто убил свою жену и свою мать, а такой монарх, который унижал на театральных подмостках и свою личность, и свое звание, считался способным на самые безумные сумасбродства. Голос народной молвы обвинял императора в поджоге его собственной столицы, а так как доведенный до отчаяния народ всего охотнее верит самым неправдоподобным слухам, то иные серьезно рассказывали, а иные твердо верили, что Нерон наслаждался созданным им общественным бедствием, воспевая под аккомпанемент своей лиры разрушение древней Трои.^[32] Чтоб отклонить от себя подозрение, которое не способна заглушить никакая деспотическая власть, император решился сложить свою собственную вину на каких-нибудь вымышленных преступников.

"В этих видах, — продолжает Тацит, — он подвергнул самым изысканным истязаниям тех людей, которые уже были заклеймены заслуженным позором под общим наименованием христиан. Они производили свое имя и вели свое начало от Христа, который, в царствование Тиберия, был подвергнут смертной казни по приговору прокуратора Понтия Пилата.^[33] Это пагубное суеверие было на некоторое время подавлено, но потом снова появилось^[34] и не только распространилось по Иудее, которая была местом рождения этой вредной секты, но даже проникло в Рим, в это общее убежище, принимающее и охраняющее все, что есть нечистого, все, что есть отвратительного. Признания тех из них, которые были задержаны, указали на множество их сообщников, и все они были уличены не столько в поджоге города, сколько в ненависти к человеческому роду.^[35] Они умирали от истязаний, а их истязания становились еще более мучительными от примеси оскорблений и насмешек. Одни из них были пригвождены ко кресту, другие были зашиты в кожи диких зверей и в этом виде растерзаны собаками, третьи были намазаны горючими веществами и служили факелами для освещения ночного мрака.

Сады Нерона были назначены для этого печального зрелища, сопровождавшегося конскими скачками и удостоенного присутствием самого императора, который мешался с народной толпой, одевшись в кучерское платье и управляя колесницей. Преступление христиан действительно заслужило примерного наказания, но всеобщее к ним отвращение перешло в сострадание, благодаря убеждению, что эти несчастные создания приносились в жертву не столько общественному благу, сколько жестокосердию подозрительного тирана.^[36] Кто с интересом следит за переворотами, совершающимися в человеческом роде, тот, может быть, остановит свое внимание на том факте, что запятнанные кровью первых христиан сады и цирк Нерона на Ватикане сделались еще более знаменитыми вследствие торжества преследуемой религии и вследствие ее злоупотреблений своими победами. Храм, далеко превосходящий древнее величие Капитолия, был впоследствии воздвигнут на этом месте^[37] христианскими первосвященниками, которые, основывая свои притязания на всемирное владычество на том, что им было завещано смиренным галилейским рыбаком, успели возвести на трон цезарей, дали законы варварским завоевателям Рима и распространили свою духовную юрисдикцию от берегов Балтийского моря до берегов Тихого океана.

Но прежде, нежели покончить с этим рассказом о гонениях со стороны Нерона, мы считаем нужным сделать несколько замечаний, которые помогут нам устранить затруднения, возникающие в нашем уме при чтении этого рассказа и которые бросают некоторый свет на последующую историю церкви.

1. Самая недоверчивая критика вынуждена признать достоверность этого необыкновенного происшествия и неподдельность знаменитых слов Тацита. Первая подтверждается усидчивым и аккуратным Светонием, упоминающим о наказании, которому Нерон подвергнул христиан, — эту секту людей, усвоивших новое и преступное суеверие.^[38] А вторая доказывается согласием слов Тацита с самыми древними рукописями, неподражаемым характером стиля этого писателя, его репутацией, предохранившей текст его сочинений от искажений в интересах благочестия, и, наконец, самим содержанием его повествования, обвиняющего первых христиан в самых ужасных преступлениях, но не делающего намеков на то, чтобы обладание какой-либо чудотворной или даже магической силой ставило их выше остального человеческого рода.^[39] 2. Однако Тацит, как кажется вероятным, родился за несколько лет до римского пожара^[40] и только из чтений и разговоров мог узнать о событии, случившемся во время его детства. Прежде, нежели выступить перед публикой, он спокойно дожидался, чтобы его ум достиг своей полной зрелости, и ему было более сорока лет, когда признательность и уважение к памяти добродетельного Агриколы побудили его написать самое раннее из тех исторических сочинений, которые будут служить наслаждением и назиданием для самого отдаленного потомства. После того как он испробовал свои силы на биографии Агриколы и на описании Германии, он задумал и в конце концов привел в исполнение план более трудного произведения — а именно написал в тридцати книгах историю Рима с падения Нерона до вступления на престол Нервы.

С царствования этого императора начинался век справедливости и общественного благосостояния, из которого Тацит предполагал сделать предмет занятий для своей старости;^[41] но когда он ближе познакомился с этим предметом, он, как кажется, нашел, что более прилично и менее опасно описывать пороки умерших тиранов, нежели воспевать добродетели царствующего монарха, и потому остановился на изложении, в форме летописей, деяний четырех непосредственных преемников Августа. Собрать, расположить и описать события восьмидесятилетнего периода времени в бессмертном произведении, в котором каждая фраза полна самой глубокой наблюдательности и самой живой картинности, — такого предприятия было достаточно, чтобы занять ум даже такого человека, как Тацит, в течение большей части его жизни. В последние годы царствования Траяна, в то время как этот победоносный монарх распространяет владычество Рима вне его старинных пределов, историк занимался описанием тирании Тиберия во второй и четвертой книгах своих Летописей,^[42] а император Траян взошел на престол, вероятно, прежде, нежели Тацит дошел в своем изложении до пожара столицы и до описания жестокого обращения Нерона с несчастными христианами. Будучи отделен от описываемых событий шестидесятилетним промежутком времени, летописец был вынужден повторять рассказы современников, но в качестве философа он, натурально, занялся описанием происхождения, распространения и характера новой секты, руководствуясь при этом сведениями или предубеждениями не столько времен Нерона, сколько времен Адриана. 3. Тацит очень часто предоставляет любознательности или догадливости своих читателей восполнять те промежуточные подробности или размышления, которые он, при чрезвычайной сжатости своего изложения, счел уместным опустить. Поэтому нам позволительно предположить существование какой-нибудь правдоподобной причины, побудившей Нерона обращаться так жестоко с римскими христианами, ничтожество и невинность которых должны были бы служить охраной от его гнева и даже от его внимания.^[43] Иудеи, которых было очень много в Риме и которые подвергались угнетениям на своей родине, по-видимому, гораздо легче могли бы навлечь на себя подозрения императора и народа, и никому не показалось бы неправдоподобным, что побежденная нация, уже заявившая о своем отвращении к римскому игу, прибегает к самым ужасным средствам для удовлетворения своей непримиримой ненависти. Но у иудеев были могущественные заступники во дворце и даже в сердце тирана — его жена и повелительница прекрасная Поппея и любимый актер из рода Авраама, уже обратившийся к нему с ходатайством за этот ненавистный народ.^[44] Вместо них необходимо было найти какие-нибудь другие жертвы, и вовсе не трудно было навести императора на ту мысль, что хотя настоящие последователи Моисея и не были виновны в поджоге Рима, но в их среде возникла новая и вредная секта галилеян, способная на самые ужасные преступления. Под именем галилеян смешивали два разряда людей, совершенно противоположных одни другим и по своим нравам и по своим принципам, — а именно учеников, принявших веру Иисуса Назаретского,^[45] фанатиков, ставших под знамя Иуды Гавлонита.^[46] Первые были друзьями человеческого рода, вторые были его врагами, а единственное между ними сходство заключалось в одинаковой непреклонной твердости, благодаря которой они в защите своего дела обнаружили совершенное равнодушие к смерти и к пыткам. Последователи Иуды, вовлекшие своих соотечественников в бунт, скоро были погребены под развалинами Иерусалима, тогда как последователи Иисуса, сделавшиеся известными под более знаменитым названием христиан, распространились по всей Римской империи. Разве не должно казаться весьма естественным, что во времена Адриана Тацит отнес к христианам преступление и наказание, которые он мог бы, с гораздо большим основанием, отнести к той секте, ненавистное воспоминание о которой уже почти совершенно изгладилось?^[47] 4. Что бы ни думали об этой догадке (ведь это не более как догадка), для всякого очевидно, что как последствия, так и причина гонений Нерона ограничивались внутренностью Рима;^[48] что религиозные догматы галилеян или христиан никогда не служили поводом ни для наказаний, ни даже для судебного следствия, и что так как воспоминание об их страданиях долгое время соединялось с воспоминанием о жестокостях и несправедливостях, то умеренность следующих императоров заставила их щадить секту, вынесшую угнетения от такого тирана, ярость которого обыкновенно обрушивалась на добродетель и невинность.

Достойно внимания то, что пламя войны уничтожило почти в одно и то же время и храм в Иерусалиме, и Капитолий в Риме;^[49] не менее странно и то, что налоги, назначенные благочестием на первое из этих зданий, были обращены победителем на восстановление и украшение второго.^[50] Императоры обложили иудеев поголовным налогом, и хотя на долю каждого приходилось уплачивать весьма незначительную сумму, этот налог считался иудеями невыносимым бременем как по причине того употребления, на которое он назначался, так и по причине строгости, с которой он взыскивался.^[51] 5. Так как сборщики податей распространяли свои несправедливые требования на многих людей, которые не были ни одной крови, ни одной религии с Иудеями, то и христиане, столь часто укрывавшиеся под тенью синагоги, не могли избежать таких корыстных преследований. Они тщательно избегали всего, что хотя слегка отзывалось идолопоклонством, а потому их совесть воспрещала им содействовать возвеличению того демона, которого боготворили под именем Юпитера Капитолийского. Так как в среде христиан была многочисленная, хотя и постоянно ослабевавшая, партия, которая все еще держалась Моисеевых законов, то она всячески старалась скрыть свое иудейское происхождение; но ее уличали неоспоримым свидетельством обрезания,^[52] а в отличительные особенности ее религиозных верований римские судьи не имели времени вникать.

Между христианами, которые были приведены перед трибунал императора или — как кажется более правдоподобным — перед трибунал прокуратора Иудеи, было, как рассказывают, два человека, отличавшихся происхождением, которое поистине было более знатно, чем происхождение могущественнейших монархов. Это были внуки апостола св. Иуды, который сам был брат Иисуса Христа.^[53] Их естественные права на престол Давида, быть может, могли бы расположить в их пользу народ и возбудить опасения в губернаторе, но их мизерная внешность и наивность их ответов скоро убедили этого последнего, что они и не намерены и неспособны нарушать спокойствие Римской империи. Они откровенно признали свое царственное происхождение и свое близкое родство с Мессией, но они отказывались от всяких мирских целей и утверждали, что то царство, которого они с благочестием дожидаются, чисто духовного и ангельского характера. Когда их стали расспрашивать об их состоянии и занятиях, они показали свои руки, огрубевшие от ежедневной работы, и объявили, что извлекают все свои средства существования из обрабатывания фермы, которая находится близ деревни Кокаба, заключает в себе около двадцати четырех английских акров^[54] и стоит девять сот драхм (или 300 ф. стер.) Внуков св. Иуды освободили от суда с состраданием и с презрением.^[55]

Но если ничтожество потомков Давида могло служить для них охраной от подозрительности тирана, зато величие собственного семейства внушало малодушному Домициану опасения, которые он мог заглушать лишь пролитием крови тех римлян, которых он или боялся, или ненавидел, или уважал. Из двух сыновей его дяди Флавия Сабина^[56] старший был уличен в изменнических замыслах, а младший, носивший имя Флавия Климента, был обязан своим спасением недостатку мужества и дарований.^[57] Император в течении долгого времени отличал столь безвредного родственника своими милостями и покровительством, дал ему в супружество свою племянницу Домициллу, обещал назначить своими преемниками родившихся от этого брака детей и облек их отца консульским достоинством. Но лишь только этот последний успел окончить срок своей годовой должности, его предали суду по какому-то ничтожному поводу и казнили смертью; Домицилла была отправлена в изгнание на пустынный остров близ берегов Кампании,^[58] и множество лиц, замешанных в то же обвинение, или были приговорены к смертной казни, или лишились своих имений. Их обвинили в атеизме и в иудейских нравах^[59] — то есть в таком странном сочетании идей, которое всего естественнее можно бы было приписать христианам, так как и должностные лица, и писатели того времени имели о них весьма неясные и неполные сведения. Христианская церковь, слишком охотно принявшая подозрительность тирана за доказательство столь почтенного преступления, поместила — на основании приведенного правдоподобного предположения — и Климента, и Домициллу в число первых своих мучеников и заклеймила жестокосердие Домициана названием второго гонения. Но это гонение (если оно действительно заслуживает такого названия) было непродолжительно. Через несколько месяцев после казни Климента и изгнания Домициллы император был убит в своем дворце одним из вольноотпущенных Домициллы Стефеном, который пользовался милостивым расположением своей госпожи, но, конечно, не принял ее веры.^[60] Память Домициана была осуждена сенатом, его указы были отменены, изгнанники были возвращены из ссылки, а при мягком правлении Нервы невинно пострадавшим возвратили их общественное положение и состояние и даже действительно виновные или получили помилование, или избавились от наказаний.^[61]

II. Почти через десять лет после того — в царствование Траяна — Плиний Младший был возведен своим другом и повелителем в звание правителя Вифинии и Понта. Он скоро пришел в недоумение насчет того, какими правилами справедливости или какими законами должен он руководствоваться при исполнении обязанностей, совершенно несовместимых с его человеколюбием. Плиний ни разу не присутствовал при судебном разбирательстве обвинений против христиан и даже, как кажется, никогда не слыхал их имени; он не имел никакого понятия ни о характере их виновности, ни о системе их учения, ни о степени заслуженного ими наказания. В этом затруднительном положении он прибегнул к своему обычному средству — он представил на усмотрение Траяна беспристрастное и в некоторых отношениях благоприятное описание нового суеверия и просил разрешить его недоумение и научить его, как поступать.^[62] Плиний провел свою жизнь в приобретении познаний и в деловых занятиях. С девятнадцатилетнего возраста он уже отличался искусною защитою тяжбенных дел в римских судах;^[63] впоследствии он был членом сената, был облечен отличиями консульского звания и поддерживал многочисленные дружеские связи с людьми всяких званий как в Италии, так и в провинциях.

Поэтому из его совершенного незнакомства с существованием христианства можно извлечь некоторые полезные указания, и мы можем сделать следующие выводы: что в то время, когда он принял на себя управление Вифинией, еще не было ни общих законов, ни сенатских декретов, направленных против христиан; что ни сам Траян, ни кто-либо из его добродетельных предшественников, эдикты которых вошли в гражданское и уголовное судопроизводство, не объявлял публично своих намерений по отношению к новой секте и что, каковы бы ни были меры, принимавшиеся против христиан, они не имели такого веса и авторитета, чтоб могли служить прецедентом для руководства римских правителей.

Ответ, который был дан Траяном и на который впоследствии так часто ссылались христиане, обнаруживает такое уважение к справедливости и такое человеколюбие, какое только могло совмещаться с ошибочным взглядом этого императора на дела религиозного управления.^[64] Вместо того, чтобы обнаружить неукротимое рвение инквизитора, тщательно отыскивающего малейшие признаки ереси и радующегося многочисленности погубленных им жертв, император обнаруживает гораздо больше заботливости о том, чтобы не пострадали невинные, нежели о том, чтоб не избежали наказания виновные. Он признает, что очень трудно установить общий план действий; но он устанавливает два благотворных правила, в которых угнетенные христиане часто находили для себя утешение и опору. Хотя он и предписывает должностным лицам наказывать тех, кто признан виновным на основании законов, он впадает в противоречие с самим собою, кота из чувства человеколюбия запрещает им производить какие-либо расследования о тех, кто навлек на себя подозрение в преступном деянии; он также не дозволяет вчинять преследования без разбора по всяким доносам. Император отвергает анонимные доносы, как несогласные с справедливостью его управления, и положительно требует, чтоб для осуждения людей, провинившихся в том, что они христиане, были налицо положительные доказательства, представленные явным и публичным обвинителем. Те, которые брали на себя эту ненавистную роль, вероятно, были обязаны объяснить основания своих подозрений, назвать время и место тайных собраний, посещавшихся их христианскими противниками, и вывести наружу множество таких подробностей, которые скрывались от глаз неверующих с самой бдительной заботливостью. Если их обвинение судебным порядком оказывалось успешным, они навлекали на себя ненависть значительной и деятельной партии, порицание со стороны более просвященной части общества и тот позор, который во все века и во всех странах падал на доносчиков.

Если же, напротив того, их доказательства оказывались недостаточными, они подвергались строгому наказанию и, может быть, даже смертной казни, в силу изданного императором Адрианом закона против тех, кто ложно обвинял своих сограждан в принадлежности к христианству. Конечно, личная ненависть и основанная на суеверии вражда могли иногда заглушать самые естественные опасения беды и позора; но невозможно допустить, чтоб языческие подданные Римской империи охотно и часто вчиняли обвинения при таких неблагоприятных для них условиях.^[65]

Способы, к которым прибегали враги христиан, чтоб уклониться от благоразумных требований закона, служат достаточным доказательством того, что этот закон действительно обезоруживал личную злобу и суеверное усердие; но страх и стыд, которые так сильно сдерживают увлечения отдельных личностей, утрачивают большую часть своего влияния в многочисленных и шумных собраниях. Благочестивые христиане, смотря по тому, желали ли они достигнуть славы мученичества или желали избежать ее, ожидали или с нетерпением, или с ужасом возобновлявшихся в установленные сроки общественных Hip и празднеств. В эти дни жители больших городов империи собирались в цирках или театрах, же все представлявшиеся их глазам предметы и все совершавшиеся обряды разжигали в них чувство благочестия и заглушали чувство человеколюбия. В то время как многочисленные зрители, украсивши свои головы венками, надушившись фимиамом и очистившись кровью жертв, предавались, среди алтарей и статуй своих богов-заступников, наслаждению такими удовольствиями, на которые ежи смотрели как на существенную часть своего культа, они вспоминали, что только одни христиане ненавидят богов человеческого рода и своим отсутствием или своим мрачным видом как будто издеваются над общим счастьем или оплакивают его. Если империю постигло какое-нибудь недавнее общественное бедствие, мировая язва, голод или неудачная война; если Тибр вышел из своих берегов, а Нил еще не вышел, если произошло землетрясение или было нарушено правильное течение времен года — суеверные язычники были убеждены, что это божеское наказание вызвано преступлениями и нечестием христиан, которых щадила чрезмерная снисходительность правительства.

Конечно, не от буйной и раздраженной черни можно бы было ожидать соблюдения форм легальной процедуры и не в амфитеатре, обагренном кровью диких зверей и гладиаторов, можно бы было услышать голос сострадания. Нетерпеливые возгласы народной толпы называли христиан врагами и богов и людей, обрекали их на самые ужасные мучения и, осмеливаясь обвинять поименно некоторых из самых выдающихся приверженцев новой секты, повелительно требовали, чтоб они немедленно были схвачены и брошены на съедение львам.^[66] Губернаторы провинций и должностные лица, председательствующие на публичных зрелищах, обыкновенно были склонны удовлетворять желания народа и укрощать его ярость принесением в жертву нескольких ненавистных ему людей. Но мудрость императоров охраняла церковь от этих буйных требований и противозаконных обвинений, которые она справедливо считала несовместимыми с твердостью и справедливостью императорского управления. Эдикты Адриана и Антонина Пия положительно заявляли, что голос народной толпы никогда не будет принимаем за легальное основание для осуждения или наказания тех несчастных людей, которые увлеклись энтузиазмом христиан.^[67]

III. Наказание не было неизбежным последствием обвинительного приговора, и когда виновность христианина была самым очевидным образом доказана свидетельскими показаниями или даже собственным признанием, все-таки в его власти оставался выбор между жизнью и смертью. Судью приводило в негодование не столько прошлое преступление, сколько обнаруженное в его присутствии упорство. Он был убежден, что дает обвиняемому легкий способ избежать наказания, так как этот последний мог освободиться от суда и даже вызвать общее одобрение, если только соглашался бросить на алтарь несколько кусочков ладана. Считалось, что человеколюбивый судья обязан скорее исправлять, чем наказывать этих впавших в заблуждение энтузиастов. Изменяя свой тон, сообразно с возрастом, полом или общественным положением обвиняемых, он нередко снисходил до того, что рисовал перед их глазами все, что есть самого привлекательного в жизни и самого ужасного в смерти, и просил, даже умолял их быть хоть сколько-нибудь сострадательным к самим себе, к своим семействам и своим друзьям.^[68] Если угрозы и убеждения оказывались недействительными, он нередко прибегал к насилию; тогда бичевание и пытка восполняли несостоятельность аргументов и самые жестокие истязания употреблялись в дело с целью сломить столь непреклонное и, как думали язычники, столь преступное упорство. Древние защитники христианства с большим основанием и такой же строгостью порицали неправильный образ действий гонителей, допускавших — наперекор всем принципам судопроизводства — употребление пытки с целью добиться не признания, а отрицания того преступления, которое было предметом их расследования.^[69] Монахи следующих веков, занимающиеся в своих мирных уединениях тем, что разнообразили смерть и страдания первых христианских мучеников, нередко изобретали гораздо более утонченные и замысловатые истязания.

Они, между прочим, уверяли, будто римские судьи, пренебрегая всеми требованиями нравственности и общественных приличий, старались вовлечь в соблазн тех, кого они не были в состоянии подчинить своей воле, и что по их приказанию совершались самые грубые насилия над теми, кто не поддавался соблазну. Рассказывали, что благочестивые женщины, готовые умереть за свою веру, иногда подвергались более тяжелому испытанию: им предоставлялось решить, что ценят они дороже — свою религию или свое целомудрие. Судья поощрял молодых людей к любовному ухаживанию за ними и обращался к этим орудиям своего насилия с формальным приглашением употреблять самые настоятельные усилия, чтобы охранить честь Венеры от этих неблагочестивых девственниц, отказывающихся возжигать фимиам перед ее алтарем. Впрочем эти пытки обыкновенно оказывались безуспешными, и своевременное вмешательство какой-нибудь чудотворной силы предохраняло целомудренных супруг Христа от позора даже невольного унижения. Мы не можем, однако, не заметить, что самые древние и самые достоверные письменные памятники христианской церкви редко обезображиваются такими нелепыми и непристойными вымыслами.^[70]

Совершенное пренебрежение к истине и к правдоподобию, замечаемое в описании этих мученичеств, было результатом одного естественного заблуждения. Церковные писатели четвертого и пятого столетия приписывали римским судьям такое же безжалостное и непреклонное религиозное рвение, каким были наполнены их собственные сердца в борьбе с еретиками и идолопоклонниками их времени. Нет ничего неправдоподобного в том, что между лицами, занимавшими высшие должности в империи, были такие, которые впитали в себя предрассудки народной толпы, и были такие, которые прибегали к жестоким мерам из алчности или из личной неприязни.^[71] Но положительно известно — и в этом случае мы можем сослаться на признательные заявления первых христиан, — что должностные лица, которые управляли провинциями от имени императоров или сената и которым вверено было исключительное право суда над уголовными преступниками, большей частью вели себя как люди благовоспитанные и образованные, уважающие требования справедливости и знакомые с принципами философии. Нередко случалось, что они отклоняли от себя отвратительную роль гонителей, с презрением отвергали обвинение или научали подсудимых христиан какой-нибудь легальной увертке, с помощью которой можно было избежать строгости законов.^[72] Всякий раз, когда они бывали облечены неограниченной властью,^[73] они употребляли ее не столько на угнетение, сколько на облегчение и пользу страждущей церкви.

Они были далеки от того, чтоб присуждать к наказанию всякого христианина, уличенного в упорной привязанности к новому суеверию. Большей частью ограничиваясь менее жестокими наказаниями — тюремным заключением, ссылкой или невольнической работой в рудниках,^[74] они оставляли несчастным жертвам своего правосудия некоторую надежду, что какое-нибудь счастливое событие — восшествие нового императора на престол, его вступление в брак или военный триумф, — возвратят им, путем всеобщей амнистии, их прежнее положение. Те мученики, которых римские судьи обрекали на немедленную казнь, как кажется, выбирались из двух самых противоположных разрядов обвиняемых. Или это были епископы и пресвитеры, то есть такие люди, которые были самые выдающиеся между христианами по своему положению и влиянию и примерное наказание которых могло наводить ужас на всю секту;^[75] или же это были самые низкие и самые презренные члены секты, и в особенности рабы, так как их жизнь ценилась очень низко, а на их страдания смотрели с чрезмерным равнодушием.^[76] Ученый Ориген, который был хорошо знаком с историей христиан и по опыту и из книг, объявляет в самых положительных выражениях, что число мучеников было очень незначительно.^[77] Один его авторитет достаточен для того, чтобы уничтожить громадную армию тех мучеников, чьи мощи извлекались большей частью из римских катакомб для наполнения стольких церквей^[78] и чьи чудесные деяния служили сюжетом для стольких томов священных рассказов.^[79] Впрочем, это общее утверждение Оригена объясняется и подтверждается свидетельством его друга Дионисия, который, живя в огромном городе Александрии во время жестоких преследований Деция, насчитал только десять мужчин и семь женщин, пострадавших за то, что исповедовали христианскую религию.^[80]

Во время того же самого периода гонений усердный, красноречивый и честолюбивый Киприан управлял церковью не только в Карфагене, но и во всей Африке. Он обладал всеми теми качествами, которые могли внушать уважение и возбуждать в языческих правителях подозрительность и неприязнь. И его характер и его положение, по-видимому, указывали на такого святого прелата как на самый достойный предмет зависти и преследования.^[81] Однако жизнь Киприана служит достаточным доказательством того, что наша фантазия преувеличила трудности положения христианских епископов и что опасности, которым они подвергались, были менее неизбежны, чем те, с которыми всегда готов бороться честолюбец, преследующий мирские цели.^[82] Четыре римских императора вместе со своими семействами, своими фаворитами и приверженцами пали под ударами меча в течение тех десяти лет, во время которых епископ Карфагенский руководил своим влиянием и красноречием делами африканской церкви. Только на третьем году своего управления он имел в течение нескольких месяцев основание опасаться строгих эдиктов Деция, бдительности судей и криков народной толпы, настоятельно требовавшей, чтоб вождь христиан Киприан был отдан на съедение львам. Благоразумие требовало, чтоб он на время удалился, и он внял голосу благоразумия. Он нашел приют в уединенном убежище, из которого мог поддерживать постоянную переписку с карфагенским духовенством и верующими; таким образом укрывшись от грозы, пока она не прошла, он сохранил свою жизнь, не утративши ни своей власти, ни своей репутации.

Впрочем, его чрезмерная осторожность навлекла на него порицания и со стороны самых суровых христиан, и со стороны его личных врагов; первые укоряли его, а вторые оскорбляли за такое поведение, которое было в их глазах малодушием и преступным уклонением от самых священных обязанностей.^[83] Он ссылался в свое оправдание на желание сохранить себя для будущего служения церкви, на примере нескольких святых епископов,^[84] и на внушения свыше, которые, по его словам, он часто получал во время своих видений и экстазов.^[85] Но самым лучшим для него оправданием может служить то мужество, с которым, через восемь лет после того, он претерпел смерть в защиту религии. Достоверная история его мученичества была написана с редкой добросовестностью и беспристрастием. Поэтому краткое изложение заключающихся в ней самых важных подробностей даст нам самое ясное понятие о духе и формах римских гонений.^[86]

В то время, как Валериан был консулом в третий раз, а Галлиен — в четвертый, Киприан получил от африканского проконсула Патерна приказание явиться в залу его тайного совета. Там проконсул сообщил ему только что полученное императорское повеление,^[87] которое предписывало всем покинувшим римскую религию немедленно возвратиться к исполнению обрядов, установленных их предками. Киприан без колебаний возразил, что он христианин и епископ, посвятивший себя на служение истинному и единому Богу, к Которому он ежедневно обращается с молитвами о безопасности и благоденствии обоих императоров, своих законных государей. Он со скромной уверенностью сослался на привилегии гражданина в оправдание своего отказа отвечать на некоторые коварные и действительно не дозволенные законом вопросы, с которыми обратился к нему проконсул. В наказание за свое неповиновение Киприан был присужден к ссылке и немедленно был отправлен в Курубис — свободный приморский город Зевгитании, находившийся в приятной местности и на плодотворной территории, на расстоянии почти сорока миль от Карфагена.^[88] Изгнанный епископ наслаждался там удобствами жизни и сознанием, что исполнил свой долг.

Слава о нем распространилась по Африке и Италии, рассказ о его поведении был опубликован для назидания всех христиан,^[89] а его уединение часто прерывалось письмами, посещениями и поздравлениями верующих. С прибытием в провинцию нового проконсула положение Киприана, по-видимому, сделалось на некоторое время еще более сносным. Он был вызван из ссылки, и, хотя ему еще не позволили возвратиться в Карфаген, ему были назначены местом пребывания его собственные сады, находившиеся в недалеком расстоянии от столицы.^[90]

Наконец, ровно через год^[91] после того, как Киприан был задержан в первый раз, африканский проконсул Галерий Максим получил от императора приказание казнить тех, кто проповедовал христианское учение. Епископ карфагенский понимал, что он будет одной из первых жертв, — и, по свойственной человеческой природе слабости, попытался спастись бегством от опасности и чести погибнуть мученической смертью;^[92] но он скоро воодушевился тем мужеством, какое было прилично его положению, возвратился в свои сады и стал спокойно ожидать исполнителей казни. Два офицера высшего ранга, на которых было возложено это поручение, поместили Киприана на колеснице промеж их обоих и, так как проконсул был в ту минуту чем-то занят, отвезли его не в тюрьму, а в один частный дом в Карфагене, принадлежавший одному из них. Епископу был подан изящный ужин, и его христианским друзьям было дозволено насладиться в последний раз его беседой; в это время улицы были наполнены множеством верующих, встревоженных опасениями за участь, ожидавшую их духовного отца.^[93] Утром он предстал перед трибуналом проконсула, который, осведомившись об имени и положении Киприана, приказал ему совершить жертвоприношение и настоятельно убеждал его размыслить о последствиях его неповиновения. Отказ Киприана был тверд и решителен; тогда судья, справившись с мнением состоявшего при нем совета, произнес с некоторой неохотой смертный приговор, который был изложен в следующих выражениях: «Фасций Киприан будет немедленно обезглавлен, как враг римских богов и как начальник и зачинщик преступной ассоциации, которую он вовлек в нечестивое неповиновение законам священных императоров Валериана и Галлиена».^[94] Способ казни был такой мягкий и немучительный, какому только можно было подвергать человека, уличенного в уголовном преступлении, и карфагенского епископа не подвергали пытке, чтобы вынудить от него отречение от его принципов или указание на его сообщников.

Лишь только приговор был объявлен, между столпившимися у входа в здание суда христианами раздался общий крик: «Мы хотим умереть вместе с ним». Их великодушные изъявления усердия и преданности не принесли никакой пользы Киприану, но и не причинили никакого вреда им самим. Он был отведен под охраной трибунов и центурионов, без сопротивления и без оскорблений, к месту казни, находившемуся на обширной и гладкой равнине подле города и уже покрытому множеством зрителей. Его верным пресвитерам и диаконам было дозволено сопровождать их святого епископа.^[95] Они помогли ему снять его облачение, разложили на земле белье, чтобы собрать драгоценные капли его крови, и получили от него приказание выдать палачу двадцать пять золотых монет. Тогда мученик закрыл руками свое лицо, и его голова была отделена одним ударом от туловища. Его труп был в течение нескольких часов оставлен на месте казни для удовлетворения любопытства язычников, а потом был перенесен на христианское кладбище с триумфальной процессией и с блестящей иллюминацией. Похороны Киприана были совершены публично без всякой помехи со стороны римских должностных лиц, а те из числа верующих, которые отдали этот последний долг его заслугам и его памяти, не подвергались ни преследованию, ни наказаниям. Достоин внимания тот факт, что из множества находившихся в африканской провинции епископ Киприан был прежде всех признан достойным мученического венца.^[96]

Киприан мог по своему выбору или умереть мучеником, или жить вероотступником, но это был выбор между славой и позором. Если бы можно было предположить, что карфагенский епископ обращал свою преданность христианской вере в орудие своей алчности или своего честолюбия, ему все-таки следовало выдержать до конца ту роль, которую он на себя принял;^[97] а если у него было хоть немного мужества, он должен был скорей подвергнуться самым жестоким истязаниям, чем совершить такой поступок, который заменил бы славу всей его жизни отвращением со стороны его христианских собратьев и презрением со стороны язычников. Но если рвение Киприана истекало из искреннего убеждения в истине того учения, которое он проповедовал, то венец мученика должен был представляться ему скорей привлекательным, нежели внушающим ужас. Из неясных, хотя и красноречивых, декламаций отцов церкви трудно извлечь сколько-нибудь определенное понятие о свойствах или степени той бессмертной славы и того блаженства, которые они с уверенностью обещали всякому, кто имел счастье пролить свою кровь из-за религии.^[98]

Они внушали с подобающем усердием, что огонь мученичества восполнял всякие недостатки и искуплял всякие прегрешения, что, тогда как души обыкновенных христиан должны были проходить через медленное и тягостное очищение, торжествующие мученики немедленно вступали в пользование вечным блаженством и вместе с патриархами, апостолами и пророками царствовали вместе с Христом, действуя в качестве его помощников во всеобщем суде над человеческим родом. Мужество мучеников нередко воодушевлялось мотивом, который так однороден с свойственным человеческой натуре тщеславием — уверенностью в приобретении долговечной земной славы. Почести, воздававшиеся в Риме и в Афинах тем гражданам, которые пали, защищая свою родину, были холодными и ничтожными изъявлениями уважения в сравнении с той пылкой признательностью и преданностью, с которыми первобытная церковь относилась к славным поборникам религии. Годовщина их подвигов и страданий справлялась со священными церемониями и в конце концов сделалась предметом религиозного культа. Тем из христиан, открыто исповедовавших свою религию, которые (как это случалось очень часто) были освобождены от суда или выпущены из тюрем, воздавались почести, каких заслуживало их неполное мученичество и их благородное мужество. Самые благочестивые женщины просили позволения приложиться устами к оковам, которые они носили, и к ранам, которые они получили. Их личность считалась священной, их решения принимались с уважением, а сознанием своего духовного превосходства и своей нравственной распущенностью они слишком часто употребляли во зло то высокое положение, которого достигли своим усердием и неустрашимостью.^[99] Отличия этого рода служили доказательством того, как высоко ценились заслуги людей, пострадавших или поплатившихся жизнью за использование христианской религии, но вместе с тем они служили доказательством и немногочисленности таких людей.

Свойственная нашему времени сдержанная осмотрительность готова скорей хулить, чем превозносить, и скорей превозносить, чем принимать за образец рвение тех первых христиан, которые, по живописному выражению Сульпиция Севера, искали мученичества с большей настойчивостью, чем с какой его собственные современники добивались епископских должностей.^[100] Письма, которые писал Игнатий в то время, как его влачили в цепях по городам Азии, дышат такими чувствами, которые совершенно противоположны обыкновенным чувствам, свойственным человеческой натуре. Он настоятельно упрашивает римлян, чтоб в то время, когда он будет выставлен в амфитеатре, они не лишили его венца славы своим добросердечным, но неуместным заступничеством, и объявляет о своей решимости возбуждать и раздражать диких зверей, которые будут орудиями его смертной казни.^[101] До нас дошло несколько рассказов о неустрашимости мучеников, которые исполнили на самом деле то, что намеревался делать Игнатий, которые приводили львов в ярость, торопили палачей в исполнении их обязанности, охотно бросались в огонь, разведенный для их сожжения, и выражали чувства радости и удовольствия среди самых ужасных страданий. Были также примеры такого усердия, которое не выносило преград, поставленных императорами для охранения церкви. Случалось, что христиане совершали в отсутствие обвинителя добровольные признания, грубо прерывали общественное богослужение идолопоклонников^[102] и, собираясь толпами вокруг судейского трибунала, требовали обвинительного приговора и установленного законом наказания.

Поведение христиан было так замечательно, что не могло не обратить на себя внимания древних философов, но они, как кажется, смотрели на него не столько с восторгом, сколько с удивлением. Так как они не были способны уяснить себе мотивы, иногда увлекавшие мужество верующих за пределы осторожности и благоразумия, то они считали такое пылкое желание смерти за странный результат упорного отчаяния, бессмысленной апатии или суеверного безумия.^[103] «Несчастные люди! — восклицал проконсул Антонин, обращаясь к азиатским христианам. — Если вам так надоела жизнь, разве вам трудно найти веревку или пропасть?»^[104] Он (как это заметил один ученый и благочестивый историк) с чрезвычайной осмотрительностью подвергал наказаниям людей, у которых не было других обвинителей, кроме их самих, так как императорскими законами не был предусмотрен такой необыкновенный случай; поэтому он произносил обвинительные приговоры лишь над немногими для предостережения их единоверцев, а остальных освобождал от суда с негодованием и презрением.^[105] Несмотря на это искреннее или притворное пренебрежение, неустрашимая твердость верующих производила благотворное впечатление на умы тех, кого природа или благодать предрасполагала к принятию религиозной истины. Случалось, что язычники, присутствовавшие на тех печальных зрелищах, чувствовали сострадание или приходили в восторг и затем обращались в христианскую веру. Благородный энтузиазм сообщался от страдальцев к зрителям, и кровь мучеников, по хорошо всем известному выражению одного наблюдателя, обращалась в семена христианства.

Но хотя благочестие превозносило эту душевную горячку, а красноречие постоянно возбуждало ее, она стала мало-помалу уступать место более свойственным человеческому сердцу чувствам надежды и страха, привязанности к жизни, опасению физических страданий и отвращению к смерти. Самые благоразумные правители церкви нашлись вынужденными сдерживать нескромную горячность своих приверженцев и не доверять твердости, слишком часто изменявшей им в минуты тяжелых испытаний.^[106] Когда верующие стали реже умерщвлять свою плоть и стали вести менее суровый образ жизни, в них стало с каждым днем ослабевать честолюбивое влечение к почестям мученичества, и Христовы воины, вместо того чтоб отличаться добровольными героическими подвигами, стали часто покидать свой пост и обращаться в беспорядочное бегство перед врагом, сопротивляться которому они были обязаны. Впрочем, можно было спасаться от гонений тремя способами, преступность которых не была одинакова; первый способ вообще признавался за совершенно невинный, второй был сомнительного характера или, по меньшей мере, не был непростителен; но третий предполагал прямое и преступное отречение от христианской веры.

I. Инквизиторы новейших времен пришли бы в удивление, если бы узнали, что всякий раз, как римский судья получал донос на кого-либо, перешедшего в христианскую секту, содержание обвинения сообщалось обвиняемому и этому последнему давалось достаточно времени, чтоб привести в порядок свои домашние дела и чтоб приготовить ответ на возводимое на нею преступление.^[107] Если он питал малейшее недоверие к своей собственной твердости, эта отсрочка давала ему возможность сохранить свою жизнь и свою честь посредством бегства, давала ему возможность удалиться в какое-нибудь тайное убежище или в какую-нибудь дальнюю провинцию и там терпеливо выжидать восстановления спокойствия и безопасности. Мера, столь согласная с требованиями благоразумия, скоро была одобрена и поучениями, и примером самых святых прелатов, и, как кажется, ее порицали лишь немногие, если не считать монтанистов, которые были вовлечены в ересь своей суровой и упорной привязанностью к строгостям старой дисциплины.^[108] II. Те губернаторы провинций, в которых алчность пересиливала чувство долга, ввели в обыкновение продажу свидетельств (называвшихся libellus), удостоверявших, что названное в них лицо подчинилось требованиям закона и принесло жертву римским богам. С помощью этих ложных удостоверений богатые и трусливые христиане могли заглушать злобные наветы доносчиков и в некоторой мере примирять свою безопасность со своей религией. Легкая эпитимия заглаживала это нечестивое лицемерие.^[109] III. При всех гонениях оказывалось множество недостойных христиан, публично отвергавших или покидавших свою веру и подтверждавших искренность своего отречения каким-нибудь легальным актом — тем, что жгли фимиам, или тем, что совершали жертвоприношение. Некоторые из этих вероотступников покорялись при первой угрозе или при первом увещевании судьи, а терпеливость некоторых других одолевалась посредством продолжительных и не раз возобновлявшихся пыток. Эти последние приближались к алтарям богов с трепетом, в котором сказывались угрызения совести, а первые подходили с уверенностью и бодростью.^[110] Но личина, надетая из страха, спадала, лишь только проходила опасность. Когда строгость гонителей ослабевала, двери церквей осаждались массой кающихся грешников, которые с отвращением помышляли о своем идолопоклонническом смирении и молили с одинаковой настойчивостью, но с различным успехом, о принятии их вновь в общество христиан.^[111] IV. Хотя и были установлены общие правила для суда и наказания христиан, участь этих сектантов, при обширной и произвольной системе управления, должна была в значительной мере зависеть от их собственного поведения, от условий времени и от характера их высших и низших правителей. Усердие могло усиливать суеверную ярость язычников, а благоразумие могло обезоруживать ее или смягчать. Множество разнообразных мотивов заставляло губернаторов провинций или усиливать, или ослаблять применение законов, и самым сильным из этих мотивов было их желание сообразоваться не только с публичными эдиктами, но и с тайными намерениями императоров, одного взгляда которых было достаточно, чтоб раздуть или погасить пламя преследования. Всякий раз, как в какой-либо части империи принимались против них строгие меры, первые христиане оплакивали и, может быть, преувеличивали свои страдания; но знаменитое число десяти гонений было установлено церковными писателями пятого столетия, которые имели более полное понятие и об успехах, и о бедствиях церкви со времен Нерона до времен Диоклетиана. Это вычисление было им внушено замысловатым сравнением с десятью египетскими язвами и с десятью рогами Апокалипсиса, а применяя внушенную пророчествами веру к исторической истине, они тщательно выбирали те царствования, которые действительно были самыми пагубными для христиан.^[112] Но эти временные гонения лишь разжигали усердие верующих и укрепляли между ними дисциплину, а времена чрезвычайных строгостей вознаграждались гораздо более продолжительными промежутками спокойствия и безопасности. Одни императоры из равнодушия, а другие из снисходительности дозволяли христианам пользоваться хотя, быть может, и не легальной, но зато действительной и публичной терпимостью их религии.

Апология Тертуллиана заключает в себе два очень древних, очень странных и в то же время очень сомнительных примера императорского милосердия, а именно эдикты, изданные Тиберием и Марком Антонином и имевшие целью не только охранять невинность христиан, но даже опубликовать те поразительные чудеса, которыми засвидетельствована истина их учения. Первый из этих примеров представляет некоторые затруднения, способные привести скептика в недоумение.^[113] Нас хотят уверить, что Понтий Пилат уведомил императора о несправедливом смертном приговоре, который был им произнесен над невинной и, по-видимому, божественной личностью, и что, не приобретая заслуги мученичества, он подвергал сам себя его опасностям; что Тиберий, выражавший презрение ко всяким религиям, немедленно возымел намерение поместить иудейского Мессию между римскими богами; что его раболепный сенат осмелился не исполнить приказания своего повелителя; что Тиберий вместо того, чтоб обидеться этим отказом, удовольствовался тем, что оградил церковь от строгости законов за много лет перед тем, как эти законы были изданы, и прежде, нежели церковь успела получить особое название и самостоятельное существование; и наконец, что воспоминание об этом необыкновенном происшествии сохранилось в публичных и самых достоверных регистрах, которые ускользнули от внимания греческих и римских историков и сделались известны лишь африканскому христианину, писавшему свою апологию через сто шестьдесят лет после смерти Тиберия. Эдикт Марка Антонина будто бы был результатом его уважения и признательности за то, что он чудесным образом спасся во время войны с маркоманнами. Бедственное положение легионов, буря, кстати разразившаяся дождем и градом, громом и молнией, страх и поражение варваров — все это было прославлено красноречием нескольких языческих писателей. Если в этой армии были христиане, то они, натурально, придавали некоторое значение горячим молитвам, которые они воссылали в минуту опасности и о своем собственном спасении, и о спасении всех.

Но памятники из бронзы и мрамора, императорские медали и колонна Антонина также уверяют нас, что ни монарх, ни народ не сознавали такой важной услуги, так как они единогласно приписывали свое спасение промыслу Юпитера и заступничеству Меркурия. В течение всего своего царствования Марк презирал христиан, как философ, и наказывал их, как государь.^[114]

По какой-то странной игре случая, угнетения, которые они выносили под управлением добродетельного монарха, немедленно прекратились с восшествием на престол тирана, и как никто, кроме них, не пострадал от несправедливости Марка, так никто, кроме них, не нашел себе охраны в снисходительности Коммода. Знаменитая Марция, которая была его любимой наложницей, а в конце концов способствовала умерщвлению своего царственного любовника, питала странную склонность к угнетаемой церкви, и, хотя она, конечно, не могла бы согласить свою порочную жизнь с принципами Евангелия, она, однако, могла надеяться искупить слабости своего пола и своей профессии тем, что объявила себя покровительницей христиан.^[115] Под благосклонным заступничеством Марции они провели в безопасности тринадцать лет жестокой тирании, а когда императорская власть перешла в род Севера, они завели семейную и более уважительную связь с новым двором. Император был убежден, что во время опасной болезни ему принес некоторую пользу — духовную или физическую — святой елей, которым его помазал один из его рабов. Он всегда относился с особым отличием к некоторым лицам обоего пола, принявшим новую религию. И кормилица Каракаллы, и его наставник были из христиан, и если этому юному монарху однажды случилось выразить чувство человеколюбия, поводом для этого послужило обстоятельство, ничтожное само по себе, но имевшее некоторую связь с христианством.^[116] В царствование Севера неистовства черни были обузданы, суровость старых законов была на некоторое время отложена в сторону и губернаторы провинций довольствовались тем, что находившиеся в их ведомстве церкви ежегодно делали им подарки в уплату или в награду за их умеренность.^[117] Споры о том, когда именно следует праздновать Пасху, вооружившие азиатских и итальянских епископов друг против друга, считались за самое важное из всех дел, возникавших в этот период отдыха и спокойствия.^[118] И до тех пор не было нарушено внутреннее спокойствие церкви, пока все увеличивавшееся число новообращенных не обратило на себя внимания Севера и не внушило ему нерасположения к христианам. С целью приостановить распространение христианства он издал декрет, который хотя и был направлен против одних новообращенных, но не мог быть в точности приводим в исполнение без того, чтоб не подвергать опасности и наказаниям самых усердных из христианских наставников и миссионеров. В этой смягченной форме гонения мы усматриваем кроткий дух Рима и политеизма, охотно допускавший всякое облегчение в пользу тех, кто придерживался религиозных обрядов своих предков.^[119]

Но законы, изданные Севером, скоро исчезли вместе с властью этого императора, и вслед за этой случайной бурей настало для христиан тридцативосьмилетнее спокойствие.^[120] До этого времени они обыкновенно собирались в частных домах и уединенных местах, а теперь им дозволили воздвигать и освящать здания, приспособленные для богослужения,^[121] приобретать покупкой, даже в самом Риме, земли для общественного пользования и публично выбирать церковных должностных лиц, причем они вели себя таким примерным образом, что даже обратили на себя почтительное внимание язычников.^[122] Во время этого продолжительного спокойствия церковь держала себя с достоинством. Царствования тех монархов, которые были родом из азиатских провинций, оказались самыми благоприятными для христиан; выдающиеся представители секты, вместо того, чтоб вымаливать покровительство рабов и наложниц, допускались во дворец в качестве священнослужителей и философов, а их таинственное учение, уже успевшее распространиться в народе, мало-помалу привлекло на себя внимание их монарха. Проезжая через Антиохию, императрица Маммея выразила желание познакомиться со знаменитым Оригеном, который приобрел себе на востоке большую известность своим благочестием и своей ученостью. Ориген воспользовался столь лестным для него приглашением, и хотя он не мог рассчитывать на обращение в христианство этой хитрой и честолюбивой женщины, однако она с удовольствием выслушала его красноречивые увещевания и с почетом отправила его в его палестинское уединение.^[123] Чувства Маммеи разделял ее сын Александр, и философское благочестие этого императора выразилось в странной, но неблагоразумной манере чтить христианскую религию. Он поместил в своей домашней капелле статуи Авраама, Орфея, Аполлония и Христа в знак должного уважения к этим почтенным мудрецам, научившим человечество различными способами выражать свою покорность перед верховным и всеобъемлющим Божеством.^[124] В его дворце открыто исповедовалась более чистая вера и открыто совершалось более чистое богослужение. При его дворе, может быть, впервые стали показываться епископы, а после смерти Александра, когда ярость бесчеловечного Максимина обрушилась на любимцев и служителей его несчастного благодетеля, множество христиан всякого звания и обоего пола погибло в том неразборчивом избиении, которое, благодаря им, было ошибочно названо гонением^[125].

Несмотря на жестокий нрав Максимина, результаты его ненависти к христианам имели местный и временный характер, а благочестивому Оригену, который был сослан в качестве обреченной на смерть жертвы, еще было суждено и впредь поучать монархов евангельским истинам.^[126] Он написал несколько назидательных писем к императору Филиппу, к его жене и его матери, и лишь только этот родившийся неподалеку от Палестины государь захватил императорскую власть, христиане приобрели себе друга и покровителя. Публичная и даже пристрастная благосклонность Филиппа к приверженцам новой религии и его неизменное уважение к служителям церкви придавали некоторый вид правдоподобия возникшему в его собственное время подозрению, что сам император перешел в христианство,^[127] и давали некоторые основания для выдуманной впоследствии басни, будто он очистился исповедью и эпитимией от преступления, которое он совершил, умертвив своего невинного предместника.^[128]

Вслед за падением Филиппа и переменой повелителя была введена новая система управления, столь обременительная для христиан, что их прежнее положение, даже то, в котором они находились со времен Домициана, казалось обеспечивавшим их полную свободу и безопасность в сравнении с теми строгостями, которым их подвергали во время непродолжительного царствования Деция:^[129] Добродетели этого государя едва ли дозволяют нам допускать предположение, что он действовал под влиянием низкой ненависти к любимцам своего предместника; более основательно предполагать, что, заботясь вообще о восстановлении чистоты римских нравов, он пожелал избавить империю от того, что он осуждал как новое и преступное суеверие. Епископы самых значительных городов были отняты у своей паствы или изгнанием, или смертной казнью, а бдительность должностных лиц в течение шестнадцати месяцев не допускала римское духовенство до новых выборов, так что между христианами возникло убеждение, что император охотнее допустит пребывание в своей столице какого-нибудь конкурента на верховную власть, нежели пребывание епископа.^[130] Если бы можно было допустить, что проницательность Деция усмотрела гордость под личиной смирения или предвидела, что из притязаний на духовную власть может мало-помалу возникнуть светское владычество, то нам не показалось бы удивительным, если бы он считал преемников Св. Петра за самых страшных соперников для преемников Августа.

Управление Валериана отличалось легкомыслием и непостоянством, несовместимыми с серьезными обязанностями римского цензора. В начале своего царствования он превосходил своим милосердием тех императоров, которых подозревали в привязанности к христианской религии, а в последние три с половиной года он подпал под влияние министра, преданного египетским суевериям; тогда он усвоил принципы своего предместника Деция и стал подражать его строгостям.^[131] Возведение на престол Галлиена, увеличившее бедствия империи, возвратило церкви внутреннее спокойствие, и христиане получили право свободно исповедовать свою религию благодаря эдикту, который был адресован к епископам и был составлен в таких выражениях, что как будто признавал за этими церковными сановниками официальный и публичный характер.^[132] Хотя старые законы и не были формально отменены, они стали выходить из употребления, и (за исключением только некоторых враждебных намерений, которые приписывались императору Аврелиану)^[133] последователи Христа провели более сорока лет в таком благосостоянии, которое было для их добродетели гораздо более опасно, чем самые тяжелые угнетения, испытанные во время гонений.

Пример Павла Самосатского, занимавшего в Антиохии архиепископский престол в то время, как восток находился под властью Одената и Зенобии, может служить иллюстрацией для условий и характера того времени. Богатство этого прелата было достаточным доказательством его преступности, так как оно не досталось ему по наследству от предков и не было приобретено честным трудом. Павел смотрел на служение церкви как на очень выгодную профессию.^[134] Его управление церковью было продажное и хищническое; он часто вымогал приношения от самых богатых между верующими и присваивал себе значительную часть общественных доходов. Благодаря его гордости и роскоши христианская религия сделалась отвратительной в глазах язычников. И зала состоявшего при нем совета, и его трон, и великолепие, с которым он показывался публике, и толпа просителей, старавшихся обратить на себя его внимание, и множество писем и прошений, на которые он диктовал ответы, и непрерывная суматоха, в которую его вовлекали деловые занятия, — вся эта обстановка была более прилична для гражданского сановника,^[135] нежели для смиренного епископа первобытной церкви. Когда Павел говорил с кафедры проповедь к народу, он подражал фигурному языку и театральным жестам азиатских софистов, а собор оглашался громкими и самыми нелепыми похвалами его божественному красноречию. К тем, кто не подчинялся его власти или не хотел льстить его тщеславию, антиохийский прелат был дерзок, взыскателен и неумолим; но он ослаблял узы дисциплины и расточал сокровища церкви в пользу подчиненного ему духовенства, которому было дозволено подражать своему начальнику в удовлетворении всех чувственных влечений, так как Павел без всяких стеснений предавался наслаждениям изящной кухни и поместил в епископском дворце двух молодых и красивых женщин, которые были постоянными его собеседницами в часы досуга.^[136]

Несмотря на зги скандальные пороки, если бы Павел Самосатский сохранил православную веру в чистоте, его господство над столицей Сирии окончилось бы не иначе как вместе с его жизнью; а если бы случилось какое-нибудь гонение, он, может быть, возвысился бы одним актом мужества на степень святого и мученика. Но некоторые легкие и мелочные заблуждения касательно учения о св. Троице, которые он неблагоразумно усвоил и упорно отстаивал, возбудили в восточных церквах негодование и религиозное рвение.^[137] От Египта и до Евксинского Понта все епископы восстали и пришли в движение. После того как собирались несколько раз соборы, писались разные опровержения, произносились отлучения от церкви, то принимались, то отвергались двусмысленные объяснения, то заключались, то нарушались разные договоры, Павел Самосатский был наконец лишен епископского звания по приговору семидесяти или восьмидесяти епископов, которые собрались для этой цели в Антиохии и, не обращая внимания на права духовенства и народа, назначили ему своей собственной властью преемника. Явная неправильность такого образа действий увеличила число приверженцев недовольной партии, а так как Павел, не чуждавшийся придворных интриг, сумел приобрести милостивое расположение Зенобии, то он в течение более четырех лет удерживал за собой и епископский дворец, и епископское звание. Победа Аврелиана изменила положение дел на востоке, и обеим борющимся партиям, клеймившим одна другую названиями раскольников и еретиков, было или приказано, или дозволено защищаться перед трибуналом победителя. Этот публичный и весьма странный суд служит убедительным доказательством того, что существование, собственность, привилегии и внутреннее управление христиан признавались если не законодательством, то по меньшей мере должностными лицами империи. От Аврелиана, как от язычника и воина, едва ли можно было ожидать, что он войдет в обсуждение вопроса, чьи мнения, Павла или его противников, более согласны с истинными принципами православной веры. Однако его решение было основано на общих принципах справедливости и здравого смысла. Он признал итальянских епископов за самых беспристрастных и самых почтенных судей для разбора споров между христианами, и, лишь только узнал, что они единогласно одобрили решение собора, он согласился с их мнением и немедленно дал приказание, чтоб у Павла было отнято мирское имущество, принадлежавшее той должности, которой он был законным образом лишен по приговору своих единоверцев. Но, восхваляя справедливость Аврелиана, мы не должны упускать из виду его политического расчета: чтоб восстановить и упрочить зависимость провинций от столицы, он не пренебрегал ничем, что могло привязывать к Риму интересы или предрассудки какой-либо части его подданных.^[138]

Среди частых переворотов, потрясавших империю, христиане не переставали процветать в мире и благоденствии, и, несмотря на знаменитую эру мученичества, начало которой ведут с восшествия на престол Диоклетиана,^[139] новая система управления, введенная и поддержанная мудростью этого монарха, отличалась мягким и самым либеральным духом религиозной терпимости в продолжение более восемнадцати лет. Ум самого Диоклетиана был менее годен для спекулятивных исследований, нежели для деятельных занятий войной и управлением. Его осмотрительность внушала ему нерасположение к каким бы то ни было обширным нововведениям, и, хотя по своему характеру он был мало доступен религиозному рвению или энтузиазму, он всегда поддерживал установленное обычаями уважение к древним божествам империи. Но две императрицы, его жена Приска и его дочь Валерия, имели более свободного времени для того, чтоб вникнуть с большим вниманием и уважением в истины христианства, которое во все века сознавало важность услуг, оказанных ему женским благочестием.^[140] Главные евнухи Лукиан^[141] и Дорофей, Горгоний и Андрей, состоявшие при Диоклетиане, пользовавшиеся его милостивым расположением и заведовавшие его домашним хозяйством, охраняли своим могущественным влиянием принятую ими веру. Их примеру следовали многие из самых важных дворцовых офицеров, которые, сообразно с обязанностями своей должности, заведовали или императорскими украшениями, или гардеробом, или экипажами, или драгоценными камнями, или даже личною казной; хотя им-иногда и приходилось сопровождать императора, отправлявшегося в храм для жертвоприношений,^[142] они пользовались вместе со своими женами, детьми и рабами свободным исповедованием христианской религии. Диоклетиан и его соправители нередко возлагали самые важные должности на тех, кто высказывал отвращение к поклонению богам, но по своим дарованиям мог быть полезным слугой государства. Епископы занимали в своих провинциях почетное положение, и не только народ, но даже должностные лица оказывали им отличия и уважение. Почти в каждом городе старые церкви оказывались слишком тесными для постоянно возраставшего числа новообращенных, и вместо них были выстроены для публичного богослужения верующих более великолепные и более просторные здания. Развращение нравов и принципов, на которое так сильно жаловался Евсевий,^[143] может считаться не только последствием, но и доказательством свободы, которой пользовались и которой злоупотребляли христиане в царствование Диоклетиана. Благоденствие ослабило узы дисциплины. Во всех конгрегациях господствовали обман, зависть и злоба. Пресвитеры добивались епископского звания, которое становилось с каждым днем все более и более достойным их честолюбия. Епископы спорили между собой из-за первенства, и по их образу действий можно было заключить, что они стремились к захвату светской и тиранической власти над церковью, а живая вера, все еще отличавшая христиан от язычников, отражалась не столько в их образе жизни, сколько в их полемических сочинениях.

Несмотря на эту кажущуюся безопасность, внимательный наблюдатель мог бы подметить некоторые симптомы, грозившие церкви более жестоким гонением, чем какое-либо из тех, которым она прежде подвергалась. Усердие и быстрые успехи христиан пробудили язычников из их беспечного равнодушия к интересам тех богов, которых они научились чтить и по привычке, и по воспитанию. Оскорбления, которые сыпались с обеих сторон во время религиозной борьбы, длившейся уже более двухсот лет, довели до ожесточения взаимную ненависть борющихся партий. Язычники были раздражены смелостью новой и ничтожной секты, позволявшей себе обвинять их соотечественников в заблуждении и обрекать их предков на вечные мучения. Привычка защищать народную мифологию от оскорблений неумолимого противника возбудила в их душе преданность и уважение к той системе, к которой они привыкли относиться с самым беспечным легкомыслием. Сверхъестественные способности, которые приписывала себе церковь, возбуждали в одно и то же время и ужас и соревнование. Приверженцы установленной религии также устроили себе оплот из чудес, стали придумывать новые способы жертвоприношений, очищений и посвящений,^[144] попытались восстановить кредит своих издыхавших оракулов^[145] и с жадным легковерием внимали всякому обманщику, льстившему их предрассудкам диковинными рассказами.^[146] Каждая сторона, по-видимому, признавала истину чудес, на которые заявляли притязание ее противники, а в то время как обе они довольствовались тем, что приписывали эти чудеса искусству чародейства или дьявольской силе, они общими силами способствовали восстановлению и упрочению господства суеверия.^[147] Самый опасный его враг — философия обратилась в самого полезного для него союзника. Рощи Академии, сады Эпикура и даже портик стоиков были почти совершенно покинуты, потому что считались школами скептицизма или нечестия,^[148] и многие из римлян желали, чтоб сочинения Цицерона были осуждены и уничтожены властью сената.^[149] Самая влиятельная из философских сект — неоплатоники вступили из предосторожности в союз с языческим духовенством, которое они, быть может, презирали, для того чтоб действовать сообща против христиан, которые внушали им основательные опасения. Эти философы, бывшие в ту пору в моде, задались целью извлечь аллегорическую мудрость из вымыслов греческих поэтов; они ввели таинственные обряды благочестия для своих избранных учеников, рекомендовали поклонение прежним богам, как эмблемам или служителям Верховного Божества, и сочинили против веры в Евангелие много тщательно обработанных трактатов,^[150] которые были впоследствии преданы пламени предусмотрительными православными императорами.^[151]

Хотя Диоклетиан из политических соображений, а Констанций из человеколюбия были расположены не нарушать принципов веротерпимости, однако скоро сделалось ясным, что их два соправителя, Максимилиан и Галерий, питают самое непреодолимое отвращение к имени и религии христиан. Умы этих монархов никогда не были просвещены знанием, а их характеры не были смягчены воспитанием. Они были обязаны своим величием мечу, и, достигши самого высокого положения, какое может дать фортуна, они сохранили свои солдатские и крестьянские суеверные предубеждения. В общем управлении провинциями они подчинялись законам, которые были установлены их благодетелем, но внутри своих лагерей и дворцов они часто находили удобные случаи для тайных гонений,^[152] для которых иногда служило благовидным поводом неосторожное рвение христиан. Один молодой африканец, по имени Максимилиан, будучи представлен своим родным отцом императорскому чиновнику как удовлетворяющий всем требованиям закона для поступления в военную службу, упорно настаивал на том, что его совесть не позволяет ему заниматься военным ремеслом, и был за это казнен смертью.^[153] Едва ли найдется такое правительство, которое оставило бы безнаказанным поступок центуриона Марцелла. Во время одного публичного празднества этот офицер, бросив в сторону свою перевязь, свое оружие и знаки своего звания, объявил во всеуслышание, что он впредь не будет повиноваться никому, кроме вечного Царя Иисуса Христа, и что он навсегда отказывается от употребления светского оружия и от служения языческому повелителю. Лишь только солдаты пришли в себя от изумления, они тотчас арестовали Марцелла. Он был подвергнут допросу в городе Тинжи президентом этой части Мавритании, и так как он был уличен своим собственным признанием, то он был осужден и обезглавлен за дезертирство.^[154] Случаи этого рода служат свидетельством не столько религиозных гонений, сколько применения военных или даже гражданских законов; но они восстанавливали императоров против христиан, оправдывали строгость Галерия, удалившего многих христианских офицеров от их должностей, и поддерживали мнение, что секта энтузиастов, открыто признававшая столь несовместимые с общественной безопасностью принципы, или должна считаться бесполезной для империи, или скоро сделается для нее опасной.

Когда успешный исход персидской войны возвысил надежды и репутацию Галерия, он провел зиму вместе с Диоклетианом в его дворце в Никомедии, и судьба христиан сделалась предметом их тайных совещаний.^[155] Император, как человек опытный, все еще был склонен к кротким мерам, и, хотя он охотно соглашался на то, чтоб христиане не допускались на придворные и военные должности, он указывал в самых энергичных выражениях на то, что было бы опасно и жестоко проливать кровь этих ослепленных фанатиков. В конце концов Галерий вырвал у него позволение^[156] собрать совет, составленный из немногих самых выдающихся гражданских и военных сановников империи. Им предложен был на разрешение этот важный вопрос, и эти честолюбивые царедворцы тотчас поняли, что они должны поддерживать своим красноречием настоятельное желание цезаря употребить в дело насилие. Следует полагать, что они настаивали на всех тех соображениях, которые затрагивали гордость, благочестие или опасения их монарха, и должны были убедить его в необходимости истребить христианство. Может быть, они доказывали ему, что славное дело освобождения империи от всех ее врагов остается недоконченным, пока в самом сердце римских провинций дозволено независимому народу существовать и размножаться. Они могли в особенности настаивать на том, что христиане, отказавшись от римских богов и от римских учреждений, организовали отдельную республику, которую еще можно бы было уничтожить, пока она еще не имеет в своем распоряжении никакой военной силы, что эта республика уже управляется своими собственными законами и должностными лицами, что у нее есть общественная казна и что все ее составные части тесно связаны между собою благодаря частым собраниям епископов, декретам которых слепо подчиняются их многочисленные и богатые конгрегации. Аргументы этого рода могли повлиять на ум Диоклетиана и заставить его принять новую систему гонений; но хотя мы можем угадывать, мы не в состоянии подробно описать секретные дворцовые интриги, личные соображения и личную вражду, зависть женщин и евнухов и вообще все те мелочные, но очень важные мотивы, которые так часто влияют на судьбу империй и на образ действий самых мудрых монархов^[157].

Решение императоров было наконец объявлено христианам, которые в течение всей этой печальной зимы со страхом ожидали результата стольких тайных совещаний. День 23 февраля, совпадавший с римским праздником Terminalia,^[158] был назначен (случайно или намеренно) для того, чтобы положить предел распространению христианства. Лишь только стало рассветать, преторианский префект,^[159] сопровождаемый несколькими генералами, трибунами и чиновниками казначейства, направился к главной церкви в Никомедии, выстроенной на высоком месте в самой населенной и самой красивой части города. Взломав двери, они устремились в святилище, но они тщетно искали видимых предметов культа и должны были удовольствоваться тем, что предали пламени книги Священного Писания. Исполнителей воли Диоклетиана сопровождал многочисленный отряд гвардейцев и саперов, который шел в боевом порядке и был снабжен всякого рода инструментами, какие употребляются для разрушения укрепленных городов. Их усиленными стараниями было в несколько часов срыто до основания священное здание, возвышавшееся над императорским дворцом и долго возбуждавшее в язычниках негодование и зависть.^[160]

В следующий за тем день был опубликован общий эдикт о гонении,^[161] и хотя Диоклетиан, все еще желавший избежать пролития крови, сдержал ярость Галерия, предлагавшего сжигать живым всякого, кто откажется от жертвоприношений, — все-таки наказания, назначавшиеся за упорство христиан, покажутся очень суровыми и целесообразными. Было решено, что их церкви во всех провинциях империи будут срыты до основания, а те из них, которые осмелятся устраивать тайные сборища для отправления богослужения, будут подвергаемы смертной казни. Философы, принявшие на себя в этом случае низкую обязанность руководить слепым рвением гонителей, тщательно изучили свойство и дух христианской религии; а так как им не было безызвестно, что спекулятивные догматы веры были изложены в писаниях пророков, евангелистов и апостолов, то, вероятно, по их наущению было приказано епископам и пресвитерам передать все их священные книги в руки чиновникам, которым было предписано под страхом самых строгих наказаний сжигать эти книги с публичной торжественностью. Тем же самым эдиктом были конфискованы все церковные имущества; они были частью проданы с публичного торга, частью присоединены к императорским поместьям, частью розданы городам и корпорациям и частью выпрошены жадными царедворцами. После того как были приняты столь энергичные меры, чтобы уничтожить богослужение христиан и прекратить деятельность их правительственной власти, было найдено необходимым подвергать самым невыносимым стеснениям положение тех непокорных, которые все еще будут отвергать религию природы, Рима и своих предков. Люди благородного происхождения были объявлены неспособными пользоваться какими-либо отличиями или занимать какие-либо должности; рабы были навсегда лишены надежды сделаться свободными, и вся масса верующих была лишена покровительства законов. Судьям было дано право принимать и решать всякого рода иски, предъявленные к христианам, но христианам было запрещено жаловаться на какие-либо обиды, которые они потерпели; таким образом, эти несчастные сектанты подвергались вместе строгостям общественного правосудия, но не могли пользоваться его выгодами. Этот новый вид мученичества, столь мучительный и томительный, столь бесславный и позорный, был едва ли не самым действительным способом преодолеть упорство верующих, и нет никакого основания сомневаться в том, что в этом случае и страсти, и интересы человечества были готовы поддерживать цели императоров. Но политика благоустроенного государства неизбежно должна была по временам вступаться за угнетенных христиан, и сами римские монархи не могли совершенно устранить страх наказаний за мошенничества и насилия, не могли потакать подобным преступлениям, не подвергая самым серьезным опасностям и свой собственный авторитет,^[162] и остальных своих подданных.^[163]

Лишь только эдикт был выставлен для общего сведения на одном из самых видных мест Никомедии, какой-то христианин разорвал его и вместе с тем выразил самыми резкими бранными словами свое презрение и отвращение к столь нечестивым и тираническим правителям. Даже по самым мягким законам его преступление было государственной изменой и вело к смертной казни; если же правда, что он был знатного происхождения и человеком образованным, то эти обстоятельства могли лишь увеличить степень его виновности. Он был сожжен, или, вернее сказать, изжарен медленным огнем, а его палачи, горевшие желанием отмстить за нанесенное императорам личное оскорбление, истощили над ним самые утонченные жестокости, но не могли изменить спокойной презрительной улыбки, которая не покидала его уст даже в минуты предсмертных страданий. Хотя христиане и сознавались, что его поведение не было согласно с правилами благоразумия, однако они восхищались божественным пылом его религиозного рвения, а чрезмерные похвалы, которыми они осыпали память своего героя и мученика, наполнили душу Диоклетиана глубоким чувством ужаса и ненависти.^[164]

Его раздражение еще более усилилось при виде опасности, от которой он едва спасся. В течение двух недель два раза горел дворец, в котором он жил в Никомедии, и даже горела его спальня, и хотя оба раза пожар был потушен, не причинив значительного вреда, странное повторение этого несчастия основательно считалось за очевидное доказательство того, что оно произошло не от случайности и не от небрежности. Подозрение, натурально, пало на христиан, и не без некоторого основания возникло убеждение, что эти отчаянные фанатики, будучи раздражены постигшими их страданиями и опасаясь в будущем новых бедствий, вступили в заговор со своими единоверцами, дворцовыми евнухами, с целью лишить жизни обоих императоров, которых они ненавидели, как непримиримых врагов церкви Божией. Недоверие и злоба закрались в душу каждого, и в особенности в душу Диоклетиана. Множество людей, выделявшихся из массы или тем, что занимали значительные должности, или тем, что пользовались особыми милостями, были заключены в тюрьму. Всякого рода пытки были употреблены в дело, и как двор, так и город были запятнаны многими кровавыми казнями;^[165] но так как оказалось невозможным добиться каких-либо разъяснений этого таинственного происшествия, то нам, как кажется, приходится или предположить, что пострадавшие были невинны, или удивляться их твердости характера. Через несколько дней после того Галерий поспешно выехал из Никомедии, объявив, что, если бы он оставался долее в этом проклятом дворце, он непременно сделался бы жертвою ненависти христиан. Церковные историки, оставившие нам лишь пристрастные и неполные сведения об этом гонении, не знают, как объяснить опасения императоров и причину опасности, которая будто бы им угрожала. Двое из этих писателей — один принц и один ритор были очевидцами пожара в Никомедии; один из них приписывает этот пожар молнии и божескому гневу, а другой утверждает, что виновником его было коварство самого Галерия.^[166]

Так как эдикт против христиан должен был иметь силу закона для всей империи и так как Диоклетиан и Галерий были уверены в содействии западных монархов, в согласии которых на эту меру они и не нуждались, то, по нашим понятиям об администрации, следовало бы полагать, что все губернаторы получили секретные приказания обнародовать это объявление войны в подведомственных им провинциях в один и тот же день. По меньшей мере можно думать, что удобства больших дорог и правильно устроенных почт давали императорам возможность рассылать свои приказания с самой большой скоростью из дворца в Никомедии до крайних пределов империи и что они не потерпели бы, чтоб до обнародования эдикта в Сирии протекло пятьдесят дней, а до извещения о нем городов Африки около четырех месяцев.^[167] Это замедление, быть может, следует приписать осмотрительности Диоклетиана, который неохотно дал свое согласие на строгие меры против христиан и желал собственными глазами видеть их применение на деле, прежде нежели вызвать беспорядки и неудовольствия, которые они неизбежно должны были возбудить в отдаленных провинциях. Действительно, вначале должностным лицам было запрещено проливать кровь, но им было дозволено и даже приказано употреблять всякие другие меры строгости; христиане, со своей стороны, хотя и были готовы без сопротивления отказаться от всего, что служило украшением для их церквей, но не могли решиться на то, чтобы были прекращены их религиозные собрания, и не отдавали своих священных книг на сожжение. Благочестивое упорство африканского епископа Феликса, как кажется, привело в замешательство низших правительственных агентов. Городской куратор послал его в цепях к проконсулу. Проконсул переслал его к преторианскому префекту в Италию, и Феликс, который даже в своих ответах не хотел прибегать ни к каким уловкам, был, наконец, обезглавлен в Венузии, в Лукании — городе, прославившемся тем, что был родиной Горация.^[168] Этот прецедент и, может быть, также какой-нибудь изданный по этому поводу императорский рескрипт, как кажется, уполномочили губернаторов провинций подвергать смертной казни тех христиан, которые отказывались от выдачи своих священных книг. Не подлежит сомнению, что многие из христиан воспользовались этим случаем, чтобы удостоиться мученического венца, но между ними было много и таких, которые покупали позорную безопасность тем, что отыскивали книги Св. Писания и передавали их в руки неверующих. Даже очень многие епископы и пресвитеры приобрели путем этой преступной услужливости позорное прозвище изменников; их преступление произвело в ту пору большой скандал в недрах африканской церкви, а впоследствии сделалось источником многих раздоров.^[169]

Списки и переводы Св. Писания уже до того размножились в империи, что самые строгие розыски не могли иметь пагубных последствий и даже уничтожение тех экземпляров, которые хранились в каждой конгрегации для общего употребления, могло произойти не иначе, как при содействии каких-нибудь вероломных и недостойных христиан. Но разрушение церквей совершилось легко по распоряжению правительства и усилиями язычников. Впрочем, в некоторых провинциях правительственные власти ограничивались тем, что запирали места богослужения. Но в иных местах они исполняли требования эдикта в более буквальном смысле и, приказавши вынести вон двери, скамейки и кафедру, устраивали из них нечто вроде погребального костра, предавали их пламени и затем совершенно уничтожали самое здание.^[170] Полагаем, что здесь будет уместно напомнить о той весьма замечательной истории, которую рассказывали с такими разнообразными и невероятными подробностями, что она скорее возбуждает, нежели удовлетворяет наше любопытство. В одном небольшом фригийском городке, об имени и положении которого нам ничего не сообщают, и правительственные власти, и все население приняли христианскую веру и так как можно было ожидать, что приведение эдикта в исполнение встретит сопротивление, то губернатор провинции взял себе на помощь многочисленный отряд солдат. При их приближении граждане бросились внутрь церкви с твердой решимостью или защитить оружием это священное здание или погибнуть под его развалинами. Они с негодованием отвергли предложение и дозволение разойтись по домам; тогда раздраженные их упорством солдаты зажгли здание со всех сторон, и множество фригийцев^[171] вместе со своими женами и детьми погибли среди пламени необычайной мучительной смертью.^[172] Некоторые незначительные беспорядки в Сирии и на границах Армении, подавленные почти немедленно вслед за тем, как они возникли, дали врагам церкви весьма благовидный повод утверждать, что эти волнения были тайным образом возбуждены интригами епископов, уже позабывших о своих пышных изъявлениях безусловной и безграничной покорности.^[173] Мстительность Диоклетиана или его опасения наконец увлекли его за пределы той умеренности, от которой он до тех пор не отклонялся^[174] и он объявил в целом ряде бесчеловечных эдиктов о своем намерении уничтожить самое имя христиан. Первым из этих эдиктов было предписано губернатором провинций арестовать всех, кто принадлежал к духовному званию, и назначенные для самых гнусных преступников тюрьмы скоро наполнились множеством епископов, пресвитеров, диаконов, чтецов и заклинателей. Вторым эдиктом было предписано должностным лицам употреблять всякие меры строгости для того, чтобы заставить христиан отказаться от их отвратительных суеверий, и для того, чтобы принудить их возвратиться к служению богам. Это суровое предписание было распространено следующим эдиктом на всю массу христиан, которые, таким образом, подверглись жестокому и всеобщему гонению.^[175] Спасительные стеснения, требовавшие непосредственного и формального свидетельства со стороны обвинителя, были отложены в сторону, и императорские чиновники, как по долгу, так и из собственного интереса стали уличать, преследовать и мучить самых упорных между верующими. Тяжелые наказания грозили всякому, кто пытался спасти опального сектанта от заслуженного гнева богов и императоров. Однако, несмотря на строгость законов, многие язычники укрывали своих друзей и родственников с благородным мужеством, которое служит почтенным свидетельством того, что ярость суеверия не заглушила в их душе тех чувств, которые внушаются природой и человеколюбием.^[176]

Немедленно вслед за обнародованием своих эдиктов против христиан Диоклетиан, как будто желая передать в другие руки дело гонения, сложил с себя императорское достоинство. Его соправители и преемники, сообразно со своим характером и положением, то усиливали, то ослабляли исполнение этих жестоких законов; и мы тогда только получим основательное и ясное понятие об этом важном периоде церковной истории, когда рассмотрим положение христианства отдельно в различных частях империи в течение тех десяти лет, которые протекли между изданием первых эдиктов Диоклетиана и окончательным водворением спокойствия в недрах церкви.

Мягкий и человеколюбивый характер Констанция не терпел угнетения какой-либо части его подданных. Высшие должности в его дворце были заняты христианами. Он питал к ним личное расположение, уважал их за честность и не чувствовал никакого отвращения к их религиозным принципам. Но пока Констанций занимал подначальный пост цезаря, он не был вправе открыто отвергать эдикты Диоклетиана или не исполнять приказаний Максимиана. Впрочем, он был в состоянии облегчать страдания, внушавшие ему сострадание и отвращение. Он неохотно подчинился приказанию разрушать церкви, но осмелился охранять самих христиан от ярости черни и от строгости законов. Галльские провинции (к числу которых, пожалуй, можно отнести и Британию) были обязаны замечательным спокойствием, которым они наслаждались, благосклонному заступничеству своего государя.^[177] Но президент или губернатор Испании Дациан, действуя под влиянием или своего усердия, или политических расчетов, предпочел исполнять публичные эдикты императоров, а не сообразоваться с тайными намерениями Констанция, и потому едва ли можно сомневаться в том, что его провинциальное управление было запятнано кровью нескольких мучеников.^[178] Возведение Констанция в высшее и самостоятельно звание Августа дало полный простор его добродетельным наклонностям, а непродолжительность его царствования не помешала ему установить систему терпимости, принципы и образец которой он оставил в наследство своему сыну Константину.

Этот счастливый сын, объявивший Себя покровителем церкви немедленно вслед за своим вступлением на престол, заслужил в конце концов название первого императора, публично исповедовавшего и утвердившего христианскую религию. Одна очень интересная и чрезвычайно важная глава этой истории будет посвящена изложению мотивов его обращения в христианство, вытекавших или из его благочестия, или из его политики, или из его убеждений, или из его угрызений совести, а также изложению хода того переворота, который, под его мощным влиянием и под влиянием его сыновей, сделал из христианства господствующую религию Римской империи. Но в настоящую минуту достаточно будет заметить, что каждая победа Константина доставляла церкви какое-нибудь облегчение или какую-нибудь пользу.

Италийская и африканская провинции вынесли непродолжительное, но жестокое гонение. Строгие эдикты Диоклетиана в точности и охотно исполнялись его соправителем Максимианом, который давно уже ненавидел христиан и который находил наслаждение в пролитии крови и в насилиях. Осенью первого года гонений оба императора съехались в Рим, чтобы праздновать свой триумф; издание новых притеснительных законов, как кажется, было результатом их тайных совещаний, а усердие чиновников поощрялось присутствием монархов. После того как Диоклетиан сложил с себя императорское достоинство, Италия и Африка поступили под управление Севера и сделались беззащитною жертвою неумолимого жестокосердия его повелителя Галерия. Между римскими мучениками Адавкт заслуживает того, чтобы его имя не было позабыто потомством. Он принадлежал к одному знатному итальянскому семейству и, пройдя различные придворные должности, достиг важного звания казначея собственной императорской казны. Его личность тем более достойна внимания, что он, как кажется, был единственным знатным и выдающимся человеком, претерпевшим^[179] смерть в течение того времени, как продолжалось это общее гонение.^[180]

Восстание Максенция немедленно возвратило спокойствие церквам Италии и Африки, и тот же самый тиран, который угнетал все другие классы своих подданных, оказался справедливым, человеколюбивым и даже пристрастным к несчастным христианам.^[181] Он рассчитывал на их признательность и любовь и весьма естественно ожидал, что обиды, которые они претерпели от самого закоренелого из его врагов, и опасности, которые угрожали им от него в будущем, доставят ему преданность партии, которая уже была в ту пору сильна и числом своих приверженцев, и своим богатством.^[182] Даже то, как обошелся Максенций с епископами римским и карфагенским, может считаться за доказательство его терпимости, так как самые православные государи, вероятно, приняли бы точно такие же меры по отношению к установленным духовным властям. Первый из этих прелатов, по имени Марцелл, возбудил в столице смятение тем, что наложил строгую эпитимию на множество христиан, которые во время последнего гонения отреклись от своей религии или скрыли свою привязанность к ней. Неистовство враждебных партий разразилось частыми и бурными восстаниями; верующие обагрили свои руки в крови своих единоверцев, и было признано, что нет другого средства восстановить спокойствие в римской церкви, как изгнать Марцелла, который отличался гораздо более рвением, чем благоразумием.^[183] Поведение карфагенского епископа Менсурия, как кажется, было еще более предосудительно. Один из местных диаконов написал пасквиль на императора. Преступник укрылся в епископском дворце, и хотя еще не настало время для предъявления притязаний на привилегии духовенства, епископ отказался выдать его представителям правосудия. За это изменническое сопротивление Менсурий был предан суду, но вместо того, чтобы выслушать приговор к смертной казни или к ссылке, получил, после непродолжительного допроса, позволение возвратиться в свою епархию.^[184]

Христианские подданные Максенция находились в таком счастливом положении, что, когда кто-нибудь из них желал приобрести для себя мощи мученика, приходилось покупать их в самых отдаленных восточных провинциях. Об одной знатной римской даме, по имени Аглая, рассказывают следующую историю. Она происходила от консульской семьи и владела такими обширными поместьями, что для управления ими нужно было семьдесят три эконома. В числе этих последних находился и ее фаворит Бонифаций; а так как Аглая смешивала любовь с благочестием, то она, как полагают, разделяла с ним свое ложе. Ее состояние давало ей воэможность удовлетворить благочестивое желание приобрести какие-нибудь святые мощи с востока. Она дала Бонифацию значительную сумму денег и огромное количество благовонных веществ, и ее любовник предпринял в сопровождении двенадцати конных спутников и трех крытых повозок далекое странствие до города Тарса в Киликии.^[185]

Кровожадный нрав Галерия, этого первого и главного виновника гонений, был страшен для тех христиан, которые имели несчастие жить в пределах его владений, и есть полное основание полагать, что многие из людей среднего сословия, не привязанных к своей родине ни богатством, ни бедностью, часто покидали свое отечество и искали убежища в более теплых западных странах. Пока Галерий был только начальником иллирийских армий и провинций, ему было нелегко найти или создать многих мучеников в воинственной стране, относившейся к проповедникам Евангелия более холодно и неприязненно, чем какая-либо другая часть империи.^[186] Но когда он получил верховную власть на Востоке, он дал самый полный простор своему усердию, жестокосердию не только в провинциях Фракии и Азии, находившихся под его непосредственным управлением, но также в Сирии, Палестине и Египте, где Максимин удовлетворял свои собственные наклонности, исполняя со всей строгостью суровые требования своего благодетеля.^[187] Частые разочарования, испытанные Галерием в его честолюбивых замыслах, а также опыт, вынесенный из пятилетних гонений, и благотворные размышления, возбужденные в его уме продолжительною и мучительною болезнью, наконец убедили его, что самые напряженные усилия деспотизма не в состоянии истребить целый народ или искоренить его религиозные предрассудки. Желая загладить причиненное им зло, он издал от своего собственного имени и также от имени Лициния и Константина эдикт, который, после пышного перечисления императорских титулов, гласил следующее:

„Среди важных забот, которыми мы были заняты для блага и безопасности империи, мы имели в виду все исправить и восстановить согласно с древними законами и древним общественным благочинием римлян. Мы в особенности желали возвратить на путь разума и природы впавших в заблуждение христиан, которые отказались от религии и обрядов, установленных их предками, и, самонадеянно отвергая старинные обычаи, сочинили нелепые законы и мнения по внушению своей фантазии и организовали разнообразные общества в различных провинциях нашей империи. Так как эдикты, изданные нами с целью поддержать поклонение богам, подвергли многих христиан опасностям и бедствиям, так как многие из них претерпевали смерть, а многие другие, в более значительном числе, до сих пор упорствуя в своем нечестивом безрассудстве, лишены всякого публичного религиозного культа, то мы желаем распространить и на этих несчастных людей наше обычное милосердие. Поэтому мы дозволяем им свободно исповедовать их собственное учение и собираться на их сходки без опасений и препятствий, лишь с тем условием, чтобы они всегда оказывали должное уважение установленным законам и правительству. Другим рескриптом мы сообщим нашу волю судьям и должностным лицам, и мы надеемся, что наша снисходительность побудит христиан возносить к Божеству, которому они поклоняются, молитвы о нашей безопасности и нашем благополучии, а также о их собственном благоденствии и благоденствии республики“.^[188] Конечно, не в выражениях эдиктов и манифестов следует искать указания настоящего характера монархов и их секретных мотивов, но так как это были выражения умирающего императора, то его положение может считаться залогом его искренности.

Когда Галерий подписывал этот эдикт о религиозной терпимости, он был уверен, что Лициний охотно подчинится воле своего друга и благодетеля и что всякая мера в пользу христиан будет одобрена Константином; но император не решился внести в предисловие к эдикту имя Максимина, согласие которого было бы в высшей степени важно и который через несколько дней после того вступил в управление Азией. Впрочем, в первые шесть месяцев своего нового царствования Максимин делал вид, будто одобряет благоразумные решения своего предшественника, и хотя он никогда не снисходил до того, чтобы обеспечить спокойствие церкви публичным эдиктом, его преторианский префект Сабин разослал ко всем губернаторам провинций и должностным лицам циркуляр, в котором восхвалял императорское милосердие, признавал за христианами непоколебимое упорство и предписывал чинам судебного ведомства прекратить их бесплодные преследования и смотреть сквозь пальцы на тайные сборища этих энтузиастов. Вследствие этих распоряжений огромное число христиан было освобождено из тюрем и избавлено от ссылки в рудники. Духовники возвратились домой с пением торжественных гимнов, а те из христиан, которые не устояли против свирепости грозы, стали со слезами раскаяния молить о принятии их снова в лоно церкви.^[189]

Но это обманчивое спокойствие было непродолжительно; к тому же восточные христиане не могли иметь никакого доверия к характеру своего государя. Жестокосердие и суеверие были господствующими страстями в душе Максимина. Первая из них указала ему на способы гонений, а вторая наметила жертвы. Император усердно поклонялся богам, изучал магию и верил в оракулов. Пророков или философов, которых он чтил как любимцев небес, он часто возвышал до управления провинциями и делился с ними своими самыми тайными намерениями. Они без труда убедили его, что христиане были обязаны своими успехами своей строгой дисциплине и что слабость политеизма проистекала главным образом из недостатка единства и субординации между служителями религии. Поэтому была введена такая система управления, которая, очевидно, была копией с церковной администрации. Во всех больших городах империи храмы были исправлены и украшены по приказанию Максимина, а жрецы, совершавшие обряды поклонения различным божествам, были подчинены старшему первосвященнику, назначение которого заключалось в соперничестве с епископом и в поддержании идолопоклонства. Эти первосвященники в свою очередь были подчинены верховной власти митрополитов или главных жрецов провинции, которые действовали в качестве непосредственных наместников самого императора. Белое одеяние было отличительным признаком их достоинства, и эти новые прелаты тщательно избирались из представителей самых знатных и самых богатых семейств.

По внушению должностных лиц и жреческого сословия язычники, и в особенности жители Никомедии, Антиохии и Тира, обратились к императору с почтительными адресами, в которых они выдавали хорошо всем известные намерения правительства за общие желания всего населения, просили императора сообразоваться с требованиями справедливости, а не с чувством милосердия, выражали свое отвращение к христианам и униженно молили об удалении этих нечестивых сектантов из пределов их территории. До нас дошел ответ Максимина на адрес, полученный им от граждан Тира. Максимин восхваляет усердие и благочестие просителей в таких выражениях, из которых видно, что он ими в высшей степени доволен; затем он распространяется касательно упорного нечестия христиан и соглашается на их изгнание с такой готовностью, из которой видно, что он считает себя одолженным, а не сам делает одолжение. И жрецам, и должностным лицам было дано право следить за точным исполнением его эдиктов, которые были вычеканены на медных таблицах, и хотя им советовали избегать пролития крови, упорствующие христиане были подвергнута самым жестоким и позорным наказаниям.^[190]

Жившие в Азии христиане могли всего опасаться от впавшего в ханжество монарха, который подготовлял свои жестокие меры с такой обдуманной расчетливостью. Но едва протекло несколько месяцев, как изданные двумя западными императорами декреты заставили Максимина приостановить исполнение его намерений: междоусобная война, которую он так опрометчиво предпринял против Лициния, сосредоточила на себе все его внимание, а его поражение и смерть скоро избавили церковь от последнего и самого непримиримого из ее врагов.^[191]

В этом общем обзоре гонений, впервые дозволенных эдиктами Диоклетиана, я с намерением воздержался от подробного описания страданий и смерти христианских мучеников. Было бы вовсе не трудно извлечь из истории Евсевия, из декламаций Лактанция и из самих древних письменных документов длинный ряд страшных и отвратительных сцен и наполнить целые страницы описанием орудий пытки и бичеваний, железных крючьев и докрасна раскаленных кроватей и всякого рода истязаний человеческого тела при помощи огня и меча, диких зверей и еще более диких палачей. Эти печальные сцены можно бы было оживить множеством видений и чудес, назначением которых было или замедлить смерть, или прославить торжество, или открыть мощи тех признанных церковью святых, которые пострадали за веру во Христа. Но я не буду в состоянии решить, что должен я заимствовать от этих писателей, пока не буду знать, в какой мере я должен им верить.^[192] Даже самый серьезный из церковных историков Евсевий косвенным образом сознается, что он записывал все, что могло способствовать увеличению славы христианской религии, но умалчивал обо всем, что могло ее унизить.^[193] Такое сознание натурально возбуждает в нас подозрение, что писатель, столь явно нарушавший один из двух основных законов истории, не обращал большого внимания на соблюдение и второго; а этому подозрению придает еще более веса знакомство с характером Евсевия, который был менее заражен легковерием и более опытен в придворных интригах, чем кто-либо из его современников. В некоторых особенных случаях, когда должностное лицо было раздражено какими-нибудь мотивами, истекавшими из его личных интересов, или из его мстительности, или когда увлекшиеся своим усердием христиане, позабыв все правила благоразумия и даже приличия, опрокидывали алтари, осыпали бранными словами императоров или наносили удары судье, в то время как он заседал на своем трибунале, нетрудно поверить, что этих несчастных подвергали всякого рода истязаниям, какие только может придумать жестокосердие или какие только может вынести человеческое мужество.^[194] Однако нам по неосторожности сообщают два факта, которые заставляют думать, что вообще обхождение с христианами, арестованными по распоряжению судебной власти, было не так невыносимо, как обыкновенно воображали. 1. Духовникам, осужденным на работы в рудниках, было дозволено — благодаря или человеколюбию, или небрежности сторожей — устраивать внутри этих печальных жилищ часовни и свободно исповедовать свою религию.^[195] 2. Епископы были вынуждены сдерживать и осуждать отважное рвение тех христиан, которые добровольно отдавали себя в руки правосудия. Некоторые из этих последних, страдая под бременем нищеты и долгов, с отчаяния искали случая окончить свое жалкое существование славною смертью. Другие льстили себя надеждой, что непродолжительное тюремное заключение загладит грехи всей их жизни; наконец, были в числе их и такие, которые действовали под влиянием менее честных мотивов и надеялись извлечь средства существования и даже, может быть, значительные выгоды из добровольных приношений, которыми осыпало арестантов милосердие верующих.^[196] После того как церковь восторжествовала над всеми своими врагами, и личный интерес, и тщеславие христиан, вынесших гонение, заставляли их преувеличивать свои заслуга, преувеличивая испытанные ими страдания. Отдаленность времени и места страданий давали широкий простор вымыслам, а чтоб устранить всякие затруднения и заглушить все возражения, стоило указать на многочисленные примеры таких мучеников, у которых раны внезапно залечивались, силы восстанавливались и оторванные члены чудесным образом снова оказывались на своих местах. Самые нелепые легенды — если только они делали честь церкви — с восторгом повторялись легковерной толпой, поддерживались влиянием духовенства и удостоверялись сомнительным свидетельством церковной истории. Для искусного оратора так легко преувеличивать или смягчать описание ссылок и тюремных заключений, страданий и пыток, что в нас натурально возникает желание исследовать такой факт, который более явствен и менее доступен для искажений, а именно, как велико было число лиц, потерпевших смертную казнь вследствие эдиктов, изданных Диоклетианом, его соправителями и его преемниками. Новейшие легенды рассказывают о целых армиях и целых городах, зараз стертых с лица земли неразборчивою яростью гонителей. Более древние писатели довольствуются тем, что изливают потоки несвязных и патетических ругательств, но не нисходят до того, чтобы в точности определить число тех, кто мог запечатлеть своею кровью свою веру в Евангелие. Впрочем, из истории Евсевия можно извлечь то сведение, что только девять епископов были казнены смертью, а из его подробного перечисления палестинских мучеников мы заключаем, что не более как девяносто два христианина имели право на это почтенное название.^[197] Так как нам неизвестно, в какой мере отличались в ту пору епископы своим усердием и мужеством, то мы не в состоянии сделать какой-либо полезный вывод из первого из этих фактов; но второй может служить основанием для очень важного и правдоподобного вывода. Судя по распределению римских провинций, можно полагать, что Палестина составляла шестнадцатую часть Восточной империи;^[198] а так как были такие губернаторы, которые из искреннего или притворного чувства сострадания не хотели марать своих рук в крови верующих,^[199] то есть основание думать, что страна, где родился Христос, дала по меньшей мере шестнадцатую часть тех мучеников, которые претерпели смерть в пределах владений Галерия и Максимина. Стало быть, общая цифра должна простираться почти до тысячи пятисот человек; если же мы разделим ее поровну между десятью годами гонений, то найдем, что ежегодно умирало по сто пятьдесят мучеников. Если мы применим этот расчет к провинциям италийским, африканским и даже испанским, где по прошествии двух или трех лет действие строгих уголовных законов было или приостановлено, или отменено, то мы найдем, что число христиан в Римской империи, присужденных судебными приговорами к смертной казни, едва ли доходит до двух тысяч. Так как не может подлежать сомнению, что во времена Диоклетиана христиане были более многочисленны, а их враги более ожесточенны, нежели во время которого-либо из прежних гонений, то это правдоподобное и умеренное вычисление может дать нам верное понятие о числе самых древних святых и мучеников, пожертвовавших своею жизнию для распространения в мире христианства.^[200]

Мы должны закончить эту главу печальной истиной, которая насильно навязывается нашему уму, несмотря на то, что она ему крайне неприятна, — что, даже допуская без колебаний и проверки все, что нам сообщила история, или все, что выдумало благочестие касательно мучеников, мы должны сознаться, что во время своих внутренних раздоров христиане причинили одни другим гораздо более зла, чем сколько они потерпели от усердия неверующих. В течение веков невежества, следовавших за разрушением Римской империи на западе, епископы царственного города распространили свое господство и на мирян, и на духовенство латинской церкви. На здание суеверий, которое они воздвигли и которое могло бы еще долго противостоять слабым усилиям разума, наконец напала масса смелых фанатиков, принимавших на себя с двенадцатого по шестнадцатое столетие популярную роль реформаторов. Римская церковь охраняла насилием то владычество, которое она приобрела обманом; система мира и милосердия скоро была запятнана ссылками, войнами, убийствами и учреждением инквизиционного суда, а так как реформаторов одушевляла любовь как к гражданской, так и к религиозной свободе, то католические государи связали свои собственные интересы с интересами духовенства и усилили с помощью огня и меча тот ужас, который внушали церковные кары. Только в одних Нидерландах, как рассказывают, погибло от руки палача более ста тысяч подданных Карла Пятого. Об этой громадной цифре свидетельствует Гроций^[201] — человек гениальный и ученый, который сохранил спокойствие духа среди неистовств враждовавших сект и написал летописи своего собственного века и своего отечества в такое время, когда изобретение книгопечатания увеличило средства добывания знаний и усилило опасность быть уличенным в неправде. Если мы обязаны подчинить наши мнения авторитету Гроция, то мы должны признать, что число протестантов, казненных только в одной провинции и только в одно царствование, далеко превосходит число древних мучеников, пострадавших в течение трех столетий на пространстве всей Римской империи. Если же неправдоподобие самого факта должно иметь перевес над убедительностью свидетельства, если Гроция можно уличить в преувеличении заслуг и страданий реформаторов,^[202] то перед нами натурально возникает вопрос: какое же доверие можно иметь к подозрительным и неполным памятникам древнего легковерия, — в какой мере можно полагаться на епископа-царедворца и на страстного декламатора, пользовавшихся, под покровительством Константина, исключительным правом описывать гонения, которым подвергали христиан побежденные соперники и презираемые предшественники их всемилостивейшего государя?^[203]

---

1. История первых времен христианства изложена лишь в «Деяниях Апостолов», к которым и следует обращаться когда приходится говорить о преследованиях, которым подвергались христиане; эти преследования касались в ту пору только людей известного разряда и ограничивались небольшим пространством, а потому интересовали одних преследуемых и были рассказаны ими одними. Гиббон, относя начало преследований ко временам Нерона, совершенно опустил из виду те, которые предшествовали этой эпохе и о которых сохранил воспоминания св. Лука. Чтоб оправдать это опущение, не было другого средства, кроме нападки на достоверность «Деяний Апостолов», потому что если они достоверны, то необходимо справляться с ними и черпать из них сведения: но древность оставила нам лишь очень немного произведений, достоверность которых была бы так хорошо доказана, как достоверность «Деяний Апостолов». См. Ларднера Credibility of the Gospels History, ч, 2. Отсюда следует, что Гиббон умолчал о повествованиях св. Луки, не имея на то достаточных мотивов, а этот пробел не лишен значения. — Гизо. (Гиббон не сомневался в достоверности «Деяний Апостолов», так как он цитировал из них некоторые факты. Он не считал рассказанные там факты за доказательства публичного и общего преследования и их не считали за такие доказательства историки церкви. Один Гизо полагает, что там есть доказательства угнетения христиан императорскими указами и доказательства официальных жестокостей, которые не были в состоянии сломить твердость христиан. Гизо писал это примечание в качестве введения к одному из следующих примечаний, из которого будет ясно, что он придерживался указанного нами мнения — Издат.).
2. В Кирене они умертвили двести двадцать тысяч греков, в Кипре — двести сорок тысяч, в Египте — огромное число жителей. Многие из этих несчастных жертв были распилены надвое согласно с прецедентом, который санкционирован примером Давида. Победоносные иудеи пожирали мясо несчастных, лизали их кровь и опоясывали их внутренностями свою талию. См. Диона Кассия кн. 68, стр. 1145. (Некоторые комментаторы и между прочими Реймар в своих примечаниях у Диону Кассию высказывают ту мысль, что ненависть римлян к иудеям заставила названного историка преувеличить совершенные этими последними жестокости. — Гизо) (К этому следует прибавить наклонность древних преувеличивать общественные бедствия. Их источники сведений были так скудны и неверны, что от этих сведений нельзя требовать точности. Они узнавали о случившемся по слухам, которые, как всякому известно, принимают тем большие размеры, чем значительнее число лиц, через которые они проходят. — Издат.)
3. Не говоря уже о всем известном рассказе Иосифа, мы узнаем от Диона (кн. 69, стр. 1162), что во время войны с Адрианом пятьсот восемьдесят тысяч иудеев погибли от меча и что, кроме того, бесчисленное множество погибло от голода, болезней и пожаров.
4. Касательно секты зилотов см. Баснажа Истор. Иудеев, кн, 1, гл. 17; касательно характера Мессии согласно с мнением раввинов, кн. 5. гл. 11-13; касательно действий Бар-Кохбы, кн. 7, гл. 12. (Эта война продолжалась три с половиной года, с весны 132 до августа 135-го. См. Диона и Иеронима, цитируемых Клинтоном, F. R. 1, 122. — Издат.)
5. Римскому юрисконсульту Модестину (кн. F. Regular.) мы обязаны точными сведениями об эдикте Антонина См. Казобона ad Hist. August. стр. 27.
6. См. Баснажа, История Иудеев, кн. 3, гл. 2, 3. Должность патриарха была упразднена Феодосием Младшим.
7. Достаточно будет напомнить о пуриме или спасении иудеев от ярости Амана; до царствования Феодосия они праздновали это событие с наглой торжественностью и буйной невоздержностью. Баснаж, Истор. Иудеев, кн. 6, гл. 17, кн. 8, гл. 6.
8. По словам лживого Иосифа, внук Исава Тсефон провел в Италию армию карфагенского царя Энея. Другая колония, состоявшая из идумейцев. спасаясь от меча Давида, нашла себе убежище во владениях Ромула. По этим ли причинам или по каким-нибудь другим, не менее веским, иудеи относили название Эдома к Римской империи.
9. Из аргументов Цельса, в том виде, как их излагал и опровергал Ориген (кн. 5. стр. 247—259), можно ясно понять, какое делалось различие между иудейским народом и христианской сектой. См. в Диалоге Минуция Феликса (гл. 5. 6) ясное и не лишенное изящества описание того, как смотрел народ на отречение от установленного культа.
10. Cur nullas aras habent? temple nulla? nulla nob simulacra?.. Unde autem, vel quis ille, aut ubi, Deus unicus, solitarius, destitutus? (Минуций Феликс, гл. 10). Языческий собеседник делает далее различие в пользу иудеев, у которых когда-то были храмы, алтари, жертвоприношения и пр.
11. Трудно, говорит Платон, возвыситься до познания истинного Бога, и было бы опасно опубликовать такое открытие. См. Theologie des Philosophies аббата Оливе в его французском переводе сочинения Цицерона de Natura Deorum. ч. 1. стр. 275, (Однако и он и другие публично сообщали свои сведения или в устном изложении перед своими учениками, или 8 книгах для своих читателей. Мы вовсе не держимся того мнения — хотя некоторые и делают это из своих особых соображений — что публичность в древние времена была так же широка, как теперь. Однако мнения высказывавшиеся указанным путем, распространялись далеко и широко. Во времена Платона Аристипп распространил учение Сократа до самой окраины африканских степей, и оба эти современника соперничали друг с другом, распространяя его в Сиракузах в непосредственном соседстве с Лациумом. В следовавшие затем сто лет эти учения приобрели еще более всеобщую известность, благодаря учреждению постоянных школ и публичных библиотек в Александрии. Замечание Гиббона может относиться к Риму и, может быть, к Афинам, но не к образованным классам восточного населения — Издат.)
12. Автор Philopatrisа постоянно отзывается о христианах как об обществе погруженных в грезы энтузиастов и пр., а в одном месте он ясно намекает на видение, во время которого св. Павел был перенесен на третье небо. В другом месте Трифон, олицетворяющий христианина, насмеявшись над языческими богами, предлагает следующую таинственную клятву: Hyphimesonta theon, megan, ambroton, oyraniōna, Hyion patros, pneyma ek patros ekporeyomenon Hen ek triōn, kai ex henos tria. Arithmeein me didaskeis (таков нечестивый ответ Крития). kai horkos hë arithmētikē oyk oida gar ti legeis hen tria, tria henl Тайно связанному с нами Богу, великому, бессмертному, небесному, Сыну Отца, Духу, от Отца исходящему. Единому из трех (состоящему), и Троице из Единого. Ты не научен счету (таков нечестивый ответ Крития), я же не знаю такой арифметической клятвы, которую ты произносишь, где одно — это три, а три — это одно. — Перев. ред.
13. По словам Юстина Мученика (Apolog. Major, гл. 70-85), демон, приобретший некоторые неполные сведения о пророчествах с намерением устроил такое сходство, которое могло отклонить, хотя и различными способами, и народ и философов от принятия христианской веры.
14. В первой и второй книгах Оригена Цельс отзывается о рождении и характере нашего Спасителя с самым нечестивым презрением. Оратор Либаний хвалит Порфирия и Юлиана за то, что они разоблачили безрассудство секты, выдающей умершего в Палестине человека за Бога и за Сына Божия. Сократ, Hist. Ecclesiast., 111, 23.
15. Император Траян не позволил составить общество из ста пятидесяти пожарных для службы в городе Никомедии. Он вообще не любил никаких ассоциаций. См. Плиния «Письмо» X, 42, 43.
16. Проконсул Плиний издал всеобщий эдикт против противозаконных сборищ. Христиане, из предосторожности, прекратили свои этапы, но они не могли прекратить обрядов публичного богослужения
17. Так как предсказания об антихристе, о скором всемирном пожаре и пр. раздражали тех язычников, которых они не могли обратить в христианство, то христиане стали упоминать о них осторожно и сдержанно, а монтанистов порицали за то, что они, не стесняясь, всем раскрывали эту опасную тайну. См. Мозгейма. стр. 413.
18. Neque enim dubitabam, quodcunque asset quod faterentur (так выражается Плиний), pervicaciam certe et inflexibilem obstinationem debere puniri.
19. См. Мозгейма «Церковная История» ч. 1. стр. 101, и Шпангейма Remarques sur les Cesars de lulien, стр. 468 и сл.
20. См. Юстина Мученика Apolog. 1, 35; 11, 14. Афинагор in Legation., гл. 27. Тертуллиан, Apolog., гл. 7-9. Минуций Феликс, гл. 9, 10, 30, 31. Последний их этих писателей излагает это обвинение самым изящным и подробным образом; а ответ Тертуллиана был самый смелый и энергичный.
21. Во время лионских преследований страх пытки заставил некоторых языческих рабов взводить обвинения на христиан, которым они принадлежали. В письмах к своим азиатским единоверцам христиане лионской церкви говорят об этих отвратительных обвинениях с надлежащим негодованием и презрением. Евсев. Hist. Eccles., V. I.
22. Юстин Мученик, Apolog., 1, 35. Ириней adv. Haeres., 1, 24. Климент Александрийский, Stromat., кн. 3, стр. 438. Евсевий, IV, 8. Нам пришлось бы входить в скучные и отвратительные подробности, если бы мы стали приводить все, что впоследствии выдумывали писатели, все, чему поверил Епифаний, и все, что списывал Тильемон. Бособр (Hist. du Manicheisme, кн. 9, гл. 8, 9) с большим одушевлением объяснил недобросовестные уловки св. Августина и папы Льва I.
23. Когда Тертуллиан обратился в монтаниста, он стал поносить нравственность церкви, которую прежде так решительно защищал. «Sed majoris est agape, quia per hanc adolescentes tui cum sororibus dormiunt appendices scilicet gutae lascivia et luxuria». De Jejuniis, гл. 17. Тридцать пятое постановление собора Иллиберийского принимает меры против скандалов, которые слишком часто пятнали ночные бдения верующих и унижали имя христиан в глазах неверующих.
24. Тертуллиан (Apolog., гл. 2) с большой рассудительностью и с некоторой напыщенностью распространяется об этом добросовестном и лестном отзыве Плиния
25. В разнообразных компиляциях, входящих в состав «Истории эпохи цезарей» (некоторая часть которой была написана в царствование Константина), нет шести строк о христианах, а усердие Ксифилина не отыскало их имени в обширной истории Диона Кассия
26. Одно не совсем ясное место у Светония (in Claud., гл. 25) могло бы, как кажется, служить доказательством того, как странно смешивали римских иудеев и христиан одних с другими.
27. См. в восемнадцатой и двадцать пятой главе Апостольских Деяний, как вели себя проконсул Ахайи Галлион и прокуратор Иудеи Фест.
28. Во времена Тертуллиана и Климента Александрийского слава мученической смерти признавалась только за св. Петром, св. Павлом и св. Иаковом. Она мало-помалу была распространена и на остальных апостолов более близкими к нам по времени греческими писателями, которые из предосторожности избирали театром проповеди и страдания этих апостолов какую-нибудь отдаленную страну вне пределов Римской империи. См. Мозгейма, стр. 81 и Тильемона Mernoires Ecclesiastiques, том 1, ч. 3.
29. Гиббон не принял в соображение того, в какой мере усиливавшееся влияние новой веры уменьшило доходы духовенства и всех тех, кто от него зависел в своих средствах существования или получал какие-либо назначения. В своем письме к Траяну Плиний говорит, что «храмы почти никем не посещаются а священные жертвы с трудом находят покупателей». Это — единственное преступление, в котором он, в качестве правителя и судьи, может обвинить христиан; а Траян в своем ответе требует одного: чтобы они доказали свою невинность жертвоприношением, «Supplicando diis nostris». Таким образом был прекращен прилив священных доходов, а в таких случаях всякая религия, имеющая в своих руках власть, всегда прибегала к преследованию. Члены всех самых влиятельных римских семейств занимали должности при храмах, и все они были заинтересованы в поддержании источника доходов. И артисты, и ремесленники, и земледельцы извлекали денежные выгоды из того, что они поставляли для совершения религиозных обрядов. Им было нетрудно внушить такому государю, как Нерон, что секта, относившаяся с презрением к его титулу Pontifex Maximus, не могла относиться с большим уважением и к его титулу императора, и таким образом они навлекли на нее его гнев и недоверие. Клевета всегда служит орудием для преследований, а Тацит и Светоний, очевидно не проверяя фактов, писали только со слухов; впрочем, они говорят в обвинение христиан своего времени не более того, что говорят в наше время Одна против другой ссорющиеся между собою секты или чем обмениваются с своими соперниками объятые страхом члены какой-нибудь церковной иерархии.
30. Тацит, Анналы, XV, 38-44. Светоний, in Heron, гл. 38. Дион Кассий, кн. 62. стр. 1014. Орозий, VII, 7.
31. Цена муки (вероятно, модия) была уменьшена до terni nummi, что почти равнялось бы пятнадцати шиллингам за английскую четверть.
32. К этому можно добавить, что Тацит упоминает об этом слухе с весьма уместным недоверием и нерешительностью, тогда как Светоний передает его очень охотно, а Дион решительно подтверждает его (По словам Тацита, Нерон находился в гор. Антиуме в то время как начался пожар. — Издат.)
33. Одного этого свидетельства уже достаточно для того, чтобы вывести наружу анахронизм иудеев, которые относят рождение Христа почти на сто лет назад (Баснаж, Histoire des Juifs, кн. 5, гл. 14, 15). Нам известно от Иосифа (Antiquitat., XVIII, 3), что время прокураторства Пилата соответствовало последним десяти годам царствования Тиберия т. е. 27-39 г. христианской эры. Что же касается времени смерти Христа, то очень древнее предание относит ее к 25 марта 29 г.; в это время консулами были два близнеца (Тертуллиан, adv. Judaeos, гл. 8). Это число, принятое Пажи, кардиналом Норрисом и Ле-Клерком, как кажется по меньшей мере так же правдоподобно, как общепринятая эра, которая (по неизвестным мне соображениям) назначена четырьмя годами позже. (Хроника Евсевия (anno 2048) служит авторитетом для 33-го года. См. анализ этого вопроса у Клинтона (F. R. i, р. 12-18), который соглашается с Тертуллианом, и у Тернбулля в Трудах Хронологического Института (ч. 1, стр. 15-21), который принимает более позднюю, то есть общепринятую эру. — Издат.).
34. Одна следующая фраза: Repressa in praesens exitiabilis superstitio rursus erumpebat доказывает, что христиане уже успели обратить на себя внимание правительства и что Нерон не был первым их преследователем. Я удивляюсь тому, что писатели не настаивали на подтверждении, которое получают Апостольские Деяния от слов Тацита: Repressa in praesens, и rursus erumpebat — Гизо. (Гизо должен бы был в точности указать те части священного рассказа, которые, по его мнению, находят для себя подтверждение. Мы находим там сведения о судебном преследовании, впрочем не очень строгом, которое было несколько раз направлено против отдельных лиц, а также о ярости народной толпы, раздраженной сопротивлением иудеев; но мы нигде не находим указаний на что, чтобы христианство было «подавлено» какими-либо судебными строгостями и чтобы оно снова восстало из-под гнета. Тацитово выражение repressa гораздо правильнее объяснено деканом Мильманом, который относит его к «ожидаемому искоренению христианской религии, вследствие смерти ее основателя». — Издат.)
35. Odio humani generis convicti. Эти слова могут означать или ненависть человеческого рода к христианам, или ненависть христиан к человеческому роду. Я предпочел последнее значение, как более сообразное со стилем Тацита и с общим заблуждением, для которого, быть может, послужило невинным поводом одно евангельское правило (Еванг. от Луки, XIV, 26). Мое объяснение подтверждается авторитетом Липсия итальянских, французских и английских переводчиков Тацита. Мозгейма (стр. 102), Ле-Клерка (Htstoria Ecclesiast., стр. 427), докт. Ларднера (Testimonies, ч. 1, стр. 345) и епископа Глостерского (Divine Legation, ч. 3, стр. 38). Но так как слово convicti плохо гармонирует с отдельными словами фразы, то Гроновий предпочел заменить его словом conjunct), которое допускается ценным флорентийским манускриптом.
36. Тацит, Анналы, XV, 44.
37. Нардини, Roma Antica, стр. 487. Донат, de Roma Antiqua. кн. 3, стр. 449.
38. Светоний, In Nerone, гл. 16. Эпитет malefica, который переведен некоторыми остроумными комментаторами словом magical, считается более разумным Мозгеймом лишь за синоним употребленного Тацитом слова exitiabilis.
39. То место, в котором речь идет об Иисусе Христе и которое было вставлено в текст Иосифа в промежутки времени между Оригеном и Евсевием, может служить образчиком не часто встречающегося подлога. Там подробно описаны исполнение пророчеств, добродетели, чудеса и воскресение Христа. Иосиф признает, что он был Мессия но колеблется следует ли считать его за человека. Если бы еще оставалось какое-нибудь сомнение касательно этого знаменитого места, читатель может справиться с меткими возражениями Ле-Февра (Havercamp. loseph. ч. 2, стр. 267—273), с выработанными ответами Добюэа (стр. 187—232) и с мастерским возражением (Bibliothèque Ancienne et Moderne. ч. 7, стр. 237—288) анонимного критика, в котором я угадываю ученого аббата де Лонгерю. (Много усилий было потрачено над этим местом у Иосифа. Если предположить, что оно неподдельно, мы нашли бы в нем доказательство только того, чего никто не отвергает, — что в конце первого столетия были такие христиане, которые были привязаны к некоторым мнениям и верили в некоторые события. Если бы даже сам писатель выразил свою собственную веру в эти события — чего вовсе незаметно, — то это ничего бы не прибавило к очевидности случившихся задолго перед тем событий. — Издат.)
40. См. Жизнеописание Тацита Липсием и аббатом де-ла Блетери; Dictionnaire de Bayle в статье Тацит, и Фабриция Biblioth. Latin., ч. 2, стр. 386. изд. Эрнеста.
41. Principatum Divi Nervae, et imperium Trajani, uberiorem securiormque materiam senectuti seposui. Тацит. Истор. 1.
42. См. Тацита Анналы. II, 61; IV, 4.
43. Как я уже ранее заметил, стоит только прочесть приведенное выше место из Тацита, чтобы убедиться, что секта христиан не была так малоизвестна, что не могла быть подавлена (repressa), и что она не была невинной в глазах римлян. — Гизо.
44. Этот актер назывался Алитуром. Тем же самым путем Иосиф (de Vita sua, гл. 3) почти за два года перед тем, добился помилования и освобождения нескольких иудейских священников, содержащихся в Риме в плену.
45. Ученый докт. Ларднер (Еврейские и языческие свидетельства, ч. 2, стр. 102, 103) доказал, что имя галилеян было очень древним и, может быть, первоначальным названием христиан.
46. Иосиф, Древн., XVIII, 1, 2. Тильемон, Ruine des Juifs, стр. 742. Сыновья Иуды были распяты на кресте во времена Клавдия. После взятия Иерусалима римлянами его внук Элеазвр оборонял сильную крепость с девятьюстами шестьюдесятью из самых бесстрашных своих последователей. Когда военные машины пробили в стене брешь, они умертвили своих жен и детей и наконец убили самих себя. Они погибли все до последнего человека.
47. Это предположение совершенно неправдоподобно и даже невозможно. Тацит не мог ошибиться, относя к римским христианам преступление и наказание, которые он мог бы с гораздо большим основанием отнести к приверженцам Иуды Гавлонита, потому что эти последние никогда не проникали до Рима. Их восстание, их попытки, мнения войны и наказание имели театром одну Иудею (Баснаж, Истор. Иуд., ч. 1 стр. 491). Впрочем, название христиан давно уже давалось в Риме последователям Иисуса, а Тацит утверждает это так положительно и объясняет этимологию этого названия так ясно, что нет возможности предполагать ошибку с его стороны. — Гизо. (Не следует позабывать, что, по словам самого Гиббона, это не более как догадка. Конечно, она сделана слишком поспешно и не имеет твердого основания Христиане никогда не были известны под каким-либо другим названием вне Иудеи или в соседних с Иудеей странах. Когда Гизо говорит, что их давно уже так называли в Риме, он позабывает, что это название было придумано лишь почти за двадцать лет перед тем и проникло в столицу империи лишь через несколько времени после того, как оно впервые вошло в употребление в Антиохии. Поэтому оно еще было ново в тот период времени, о котором здесь идет речь. Гиббон, очевидно, был введен в заблуждение не столько докт. Лаоднером, сколько тем местом, в котором Эпиктет, живший в Риме в царствование Нерона, относит название галилеян к какой-то расе, которая по безрассудству или по привычке сделалась равнодушна к жизни и ко всем житейским интересам. Оно могло бы быть отнесено к иудеям, а христиане не имели до того времени случая обнаруживать подобные черты характера. — Издат.)
48. См. Додвелля Paucitat Mart. кн. 13. Испанская надпись у Грутера, стр. 238, N 9. очевидно поддельна и признается за таковую; она была сфабрикована известным обманщиком Кириаком Анконским с целью польстить гордости и предрассудкам испанцев. См. Феррера История Испании, ч. 1, стр. 192. (Мнение Гиббона далеко не доказано, Сульпиций Север говорит об эдиктах, изданных Нероном против христиан уже после римского пожара: Post etiam, datis legibus religio vetabatur palamque edictis propositis christianum esse non licebat (кн. 2, гл. 37). Мы не имеем никаких свидетельств о том, что эти преследования не распространялись вне римских стен, и ничто не ослабляет свидетельства Орозия, который положительно утверждает, что Нерон подвергал христиан преследованиям в провинциях. Nero christianos suppliciis ас mortibus affecit ас per omnes provincias pari persecutione excruciari imperavit. Кн. VIII, Hist., гл. 5. — Гизо.) (Если бы действительно происходили подобные преследования в провинциях, они должны бы были распространяться и на те местности, где в то время проповедовали апостолы и где были описаны их Деяния. Умолчание об этом служит очень убедительным доказательством, а с другой стороны, беспрепятственное дозволение св. Павлу отправиться в Рим доказывает, что губернаторы провинций не получали права действовать так, как указано словами excruciari imperavit приводимыми Орозием, который писал лишь по прошествии почти четырехсот лет после времен Нерона. — Издат.)
49. Капитолий был сожжен во время междоусобной войны между Вителлием и Веспасианом, 19-го декабря 69 г. А 10-го августа 70 г. Иерусалимский храм был разрушен скорее руками самих иудеев, нежели руками римлян.
50. Новый Капитолий был освящен Домицианом. Светоний, in Domitian, гл. 5. Плутарх, Жизнь Пубпиколы, ч. 1., стр. 230. изд. Бриана. Одна его позолота стоила двенадцать тысяч талантов (более двух с половиной миллионов фунт. стерл). Mapциал полагал (кн. 9, эпигр. 3). что если бы император обратился для уплаты своих долгов к самому Юпитеру, то, даже предавши с аукциона весь Олимп, он не был бы в состоянии уплатить по два шиллинга за каждый фунт стерлингов.
51. Касательно этого налога см. Диона Кассия кн. 66, стр. 1082 с примечаниями Реймара. Шпангейм, de Usu Numismatum, ч. 2, стр. 571, и Баснаж, История Иудеев, кн. 7, гл. 2.
52. Светоний (in Domitian. гл. 12) видел, как публично осматривали одного девяностолетнего старика перед трибуналом прокуратора. Это то, что Марциал называет Mentula tributis damnata.
53. Это название вначале понималось в самом прямом смысле, и предполагалось, что братья Иисуса были законными детьми Иосифа и Марии. Благочестивое уважение к девственности Матери Божией внушило гностикам, а впоследствии и православным грекам, мысль дать Иосифу вторую жену. Латины (со времен Иеронима) стали развивать далее эту мысль; они стали утверждать, что Иосиф всегда был холост, и ссылались на несколько подобных примеров в подтверждение своего нового толкования, что Иуда, Симеон и Иаков, называвшиеся братьями Иисуса Христа, были лишь его двоюродными братьями. См. Тильемона Mem. Ecclesiast., том I, часть 3 и Бособра Hist. Critique du Manicheisme. кн. 2, гл. 2.
54. Тридцать девять plethron (плетров), или площадей, каждый во сто квадратных футов, составляют при точном вычислении около девяти акров. Но соображения, основанные на вероятии, обыкновение других греческих писателей и авторитет Валуа заставляют меня думать, что слово plethron (плетр) обозначало то, что римляне называли jugerum.
55. Евсевий, III, 20. Эти подробности заимствованы от Гегезиппа.
56. См. описание смерти и характера Сабина у Тацита (Истер. III, 74, 75.) Сабин был старший брат и до восшествия на престол Веспасиана считался за главную опору семейства Флавиев.
57. Flavium Clementem patruelem suum contemtissimae inertiae… ex tenuissima suspicione interemit. Светон. in Domitian, гл. 15.
58. По словам Диона, это был остров Пандатария. Бруттий Презенс (apud Euseb. III, 18) изгнал ее на остров Понтию, который лежит неподалеку от Пандатарии. Это различие, а также ошибка или самого Евсевия или тех, кто его переписывал, подали повод к предположению, что было две Домициллы, из которых одна была жена Климента, а другая его племянница. См. Тильемона Memoires Ecclesiastiques, ч. 2, стр. 244.
59. Дион, кн. 67, стр. 1112. Если Бруттий Презенс, от которого он, по вероятию, заимствовал эти подробности, был тот самый, который переписывался с Плинием (Epistol., 7. 3), то мы можем считать его за современного писателя.
60. Светон. in Domit, гл. 17. Филострат in Vit. Appolon. кн. 8.
61. Дион, кн. 67. стр. 1118. Плин. Epistol. IV. 22.
62. Плин. Epistol. X, 97. Ученый Мозгейм говорит (стр. 147, 232) с большой похвалой об умеренности и искренности Плиния. Несмотря на высказанные докт. Ланднером подозрения (см. Иудейские и языческие свидетельства, ч. 2, стр. 46), я не мог отыскать никакого фанатизма ни в выражениях Плиния ни в его поступках.
63. Плин. Epistol. V, 8. Он впервые выступил в качестве адвоката в 81 году — то есть через год после знаменитого извержения Везувия при котором его дядя лишился жизни.
64. Плиний. Epist., X, 98. Тертуллиан (Apolog. гл. 5) считает этот эдикт за ослабление прежнего уголовного закона: Quas Trajanus ex parte frustratus est; а между тем в другой части своей Апологии Тертуллиан указывает на то, как непоследовательно запрещать розыски и предписывай наказания.
65. Евсевий (Hist. Ecclesiast., кн. 4, гл. 9) сохранил эдикт Адриана. Он также (гл. 13) передал нам содержание другого эдикта, который еще более благоприятен для христиан и подписан Антонином, но подлинность этого документа не признается всеми. Во второй апологии Юстина есть некоторые интересные подробности касательно обвинения христиан. (Профессор Гегельмейер доказал подлинность эдикта Антонина в своих Comm. hist. theol. in edictum imp. Antonini. P. Tubing, 1777. in 4. — Гизо)
66. См. Тертуллиана (Apolog., гл. 40). Описания мученической смерти Поликарпа представляют живую картину таких народных смут, обыкновенно возникающих по наущению иудеев. (Иудеи не захотели бы присутствовать на таких празднествах, к которым примешивалось так много идолопоклонства. Гораздо более правдоподобно, что эти смуты возбуждались теми партиями, о которых упоминалось в предыдущем примечании и у которых уменьшились барыши и доходы вследствии упадка старой религии. Когда результаты этого великого общественного переворота стали давать себя чувствовать и когда стала грозить опасность тем интересам, которые до тех пор пользовались правительственным покровительством и имели свои разветвления во всех частях империи, тогда такие благоразумные и благонамеренные императоры, как Траян, Антонин и Деций, натурально, уступали настояниям духовенства и народа, требовавших строгих карательных мер против виновников этого зла. Мы, натурально, чувствуем сострадание к несчастным мученикам и отвращение к их мучителям. Но мы не должны позабывать, что страдала и та сторона. Тем не менее Гиббон был слишком снисходителен к классу правителей и слишком охотно прощал ему те зверства, которые он себе дозволял в такую эпоху, когда такие нарушения правил человеколюбия не могли быть оправданы незнанием прав человеческой совести. — Издат.)
67. Эти предписания помещены в упомянутых выше эдиктах Адриана и Пия. См. Апологию Мелито (apud Euseb., кн. 4, гл. 26).
68. См. рескрипт Траяна и образ действий Плиния. В самых достоверных документах касательно мучеников можно найти множество таких увещаний.
69. В особенности см. Тертуллиана (Apolog. гл. 2, 3) и Лактанция (Institut. Divin. V, 9). Их рассуждения почти одинаковы, но мы замечаем, что один из этих защитников христианства был законовед, а другой был ритор.
70. См. два примера такой пытки в Acta Sincere Martyrum, изданных Рюинаром, стр. 160, 399. Иероним рассказывает в своей легенде о Павле Пустыннике странную историю об одном молодом человеке, которого приковали голым к ложу из цветов и на которого напала красивая и сладострастная куртизанка. Чтоб заглушить в себе чувственные влечения он откусил себе язык. (Самые древние и самые достоверные письменные памятники христианской церкви сообщают несколько подобных фактов, не встречающих ниоткуда опровержений. В числе многих других Тертуллиан говорит: «Предавая христианскую женщину распутнику (lenonem), а не льву (leonem), вы тем самым сознавали, что нарушение целомудрия считается у нас более ужасным, чем какое-либо наказание и даже чем смертная казнь» (Apol. cap. ult., стр. 40). И Евсевий говорит: «Другие девственницы, увлеченные силой в места разврата, предпочли лишиться жизни, нежели запятнать свою честь». Евсевий, Hist. Eccles., кн. 8, гл. 14, стр. 235. — Гизо).
71. Губернатор Каппадокии Клавдий Герминиан, раздраженный тем, что его жена перешла в христианство, обращался с христианами с чрезвычайной строгостью. Тертуллиан ad Scapulam. гл. 3.
72. В своем послании к губернатору Африки Тертуллиан упоминает о нескольких заманчивых примерах снисходительности и помилования дошедших до его сведения
73. Neque enim in universum aliquid quod quasi certam formam habeat constitui potest — таковы подлинные слова Траяна, дававшие губернаторам провинций очень обширные полномочия.
74. In metalla damnamur, in insulas relegamur (Тертуллиан. Apolog, гл. 12). В нумидийских рудниках находились девять епископов с соответствующим числом низшего духовенства и верующих; Киприан обратился к ним с благочестивым посланием, в котором хвалил их и утешал. (Киприан, Epistol. 76, 77.)
75. Хотя мы не можем относиться с полным доверием ни к посланиям, ни к деяниям Игнатия (их можно найти во втором томе отцов церкви), тем не менее мы можем указать на этого антиохийского епископа, как на одного из таких примерных мучеников. Он был отправлен в Рим в цепях для того, чтоб быть выставленным на публичный позор, но, по прибытии в Троаду, получил приятное известие, что гонения в Антиохии уже кончились. (Деяния св. Игнатия вообще считаются за подлинные; то же можно сказать о его семи письмах о них упоминают Евсевий и св. Иероним; они сохранились в двух изданиях — в одном письма более длинны и многие места, как кажется, в них вставлены, а другое издание содержит подлинные письма св. Игнатия; по крайней мере таково мнение самых благоразумных и самых просвещенных критиков. (Ларднер, Cred. of the Gosp. hist., ч. 2. т. 1., стр. 152; Лесс Uber die Religion, т. 1, стр. 529; Уссер. Dissert de Ignatii epistolis; Пирсон, Vindiciae iqnatianae). Следует заметить, что епископ Игнатий был отправлен, в царствование Траяна, из Антиохии в Рим для того, чтоб быть брошенным на съедение львам в амфитеатр; это случилось, по мнению одних, в 107 г. после P. X, а по мнению других в 116. — Гизо.) (В предыдущей главе Гиббон, не колеблясь, ссылался на письма Игнатия как на подлинные. — Издат.)
76. Между лионскими мучениками (Евсев. кн. 5. гл. 1) раба Бландина была отличена самыми изысканными истязаниями. Из пяти мучеников, столь прославленных в деяниях Филицаты и Перпетуи, двое были рабами и двое других были очень низкого звания
77. Ориген, advers. Celsum, кн. 3, стр. 116. Его выражения стоит цитировать: Oliqoi kata kairoys, kai sphodra eyarithmētoi peri tōn chrictianōn theosebeias tethnēkasi (Немногие (поступили) как надлежит, и наиболее благосочтенные приобрели у христиан божественное почитание. — Перев. ред.) (Надо цитировать и следующие слова; «Так как Богу неугодно было, чтоб весь этот класс людей был истреблен»; отсюда, как кажется можно заключить, что Ориген находил число погибших незначительным только по сравнению с числом оставшихся в живых; впрочем, он говорил о положении религии при Каракалле, Гелиогабале, Александре Севере и Филиппе; в царствование этого последнего писал Ориген свои сочинения против Цельса. — Гизо.)
78. Если мы сообразим, что не все римские плебеи были христианами и что не все христиане были святыми и мучениками, то мы поймем, в какой мере можно воздавать религиозные почести костям или урнам, которые без разбора вынимались из публичных кладбищ. После десяти столетий очень свободной и открытой торговли этими предметами у самых образованных католиков возникли некоторые подозрения Теперь они требуют в доказательство святости и мученической смерти, чтоб были буквы В. М., чтоб была склянка, наполненная красной жидкостью, которую считают за кровь, или чтоб было изображение пальмового дерева. Но два первых доказательства не имеют большего веса, а касательно последнего критики замечают 1) что так называемое изображение пальмового дерева может быть не что иное, как изображение кипариса, и может быть не что иное, как знак препинания обыкновенно употребляющийся вместо запятой в надгробных надписях; 2) что пальма была у язычников символом победы; 3) что у христиан она служила эмблемой не только для мучеников, но и вообще для славного воскресения из мертвых См. письмо II. Мабильона о поклонении неизвестным святым и Муратори Sopra lе Antichita Italiane, диссерт. 58.
79. Образчиком таких легенд может служить распятие в один день десяти тысяч христианских солдат на горе Арарат по приказанию или Траяна, или Адриана. См. Барония ad Martyrologium Romanum. Тильемона Mem. Ecclesiast., т. 2, ч. 2, стр. 438 и Геддеса Смешанные произведения ч. 2, стр. 203. Сокращенное слово Мil., которое может означать или «солдат», или «тысячи», было, как говорят, причиной самых странных ошибок.
80. Дионисий ар. Euseb. кн. 6, гл. 41. Один из этих семнадцати обвинялся также в воровстве. (Гиббон должен бы был сказать: неосновательно обвинялся в воровстве, потому что таков смысл греческого текста. Этот христианин, называвшийся Немезионом и не основательно обвиненный перед центурионом в воровстве, был оправдан в преступлении, которого не совершал (allotriōtatēn); но он был отправлен на суд к губернатору, как виновный в том, что был христианин, и губернатор приказал подвергнуть его двойной пытке. (Св. Дионисий, ар. Euseb. кн. 6. гл. 41-45.) Следовало также сказать, что св. Дионисий упоминает лишь о главных мучениках и что, по его словам, раздражение язычников против христиан придавало Александрии вид такого города, который взят приступом. Наконец, следовало заметить, что Ориген описал прежде гонения, возбужденные императором Децием. — Гизо) (Это примечание заимствовано из исследования Дависа, стр. 62. Гиббон говорит в своем оправдании (1-е изд. стр. 42), что хотя Немезион и был признан невинным своим епископом Дионисием, но светская власть обходилась с ним как с виновным; а Давис (Reply, стр, 80) безуспешно старался это опровергнуть. — Издат.).
81. Письма Киприана дают очень интересное и очень оригинальное понятие и об этом человеке и его времени. См. также две биографии Киприана, написанные с одинаковым тщанием, хотя и с совершенно различными целями: одна из них написана Ле-Клерком (Bibtiotheque Universelte, том Ml, стр. 208—378). другая Тильемоном, Memoires Ecclesiastiques, том IV. ч. 1, стр. 76-459.
82. Наша фантазия вовсе не преувеличивала трудностей положения христианских епископов, так как, по словам Гиббона, в нумидийских рудниках находились (в одно и то же время) девять епископов с соответствующим числом низшего духовенства и верующих, в подтверждение чего Гиббон ссылается на св. Киприана, Epist., 76-77. — Гизо. (Это нисколько не противоречит замечанию Гиббона, что в эпохи гонений достигавшие высшего духовного совершенства христиане не подвергались более грозным опасностям, чем язычники, занимавшие высшие светские должности или стремившиеся их достигнуть. — Издат.)
83. См. вежливые, но строгие послания римского духовенства к карфагенскому епископу. (Киприан, Epist., 8, 9). Понтий употребляет всевозможные старания, чтоб оправдать своего начальника от общих порицаний.
84. В особенности примеры Дионисия Александрийского и Григория Чудотворца неокесарийского. См. Евсевия Hist. Ecclesiast., кн. 6, гл. 40 и Memoires Тильемона, том IV, 4. 2. стр. 685.
85. См. Киприана Epist. 16 и его биографию, написанную Понтием.
86. До нас дошла подлинная биография Киприана, написанная Понтием, который был его товарищем в изгнании и свидетелем его смерти; до нас также дошли древние проконсульские акты о его мученичестве. Эти два рассказа согласны один с другим и не заключают в себе ничего неправдоподобного; но что довольно странно — оба они не обезображены никакими чудесными происшествиями.
87. Это, как кажется были циркулярные предписания разосланные одновременно ко всем губернаторам. Дионисий (ар. Euseb. кн. 7, гл. 11) рассказывал о своем собственном изгнании из Александрии почти такие же подробности. Но так как он спасся и пережил гонение, то мы должны считать его или более или менее счастливым, нежели Киприан.
88. Плин., Hist. Natur., V, 3. Целларий, Geograph. Antiq., ч. 3, стр. 96. Путешествия Шо, стр. 90, а для соседней страны (оканчивающейся мысом Бона или мысом Меркурия) см. Африку Мормоля ч. 2, стр. 494. Сохранились остатки водопровода подле Курубиса или Куриса, называемого теперь Гурбесом, а докт. Шо читал надпись, в которой этот город назван Colonia Fulvia. Дьякон Понтий (in Vit. Cyprian, гл. 12) называет его «Apricum et competentem locum, hospitium pro voluntate secretum, et quicquid apponi eis ante promissum est, qui regnum Dei quaerunt».
89. Киприана Epistol. 77, изд. Фелля
90. После своего обращения в христианство он продал эти сады в пользу бедных. Милость Божия (а всего вероятнее, щедрость какого-нибудь христианского приятеля) возвратила их Киприану. См. Понтия гл. 15.
91. Когда Киприан за двенадцать месяцев перед тем был отправлен в ссылку, ему приснилось, что он будет казнен смертью в следующий день. Совершившийся факт заставил истолковать это слово в смысле одного года. Понтий, гл. 12.
92. Киприан скрылся на время, как кажется не по этой причине: ему угрожала ссылка в Утику, а он хотел оставаться в Карфагене для того, чтобы претерпеть мученичество посреди своей паствы и обратить свою смерть в назидание для тех кем он руководил в течение своей жизни. По крайней мере так объясняет он сам свое поведение в своих письмах «Когда я узнал, что за мной придут для того, чтоб отправить меня в Утику, я уступил настояниям дорогих друзей, убеждавших меня удалиться из моих садов. Я также полагал, что епископу следует исповедать своего Господа в том самом городе, который был центром его духовной власти и в котором его пример мог послужить назиданием для всей его паствы». Epist., 81 стр. 238. — Гизо).
93. Понтий признает (гл. 15), что Киприан, вместе с которым он ужинал, провел ночь «Custodia delicata». Епископ сделал последнее и весьма уместное употребление из своей власти, приказавши, чтобы самые молодые из женщин, собравшихся на улице, были удалены от опасностей и соблазнов, неизбежных ночью среди народной толпы. Actes Proconsularia, гл. 2.
94. См. подлинный приговор в Деяниях гл. 4, и у Понтия гл. 17. Последний излагает его содержание с большой напыщенностью.
95. Ни у Понтия в Жизнеописании свят. Киприана, ни в древних рукописях нет ничего такого, что могло бы дозволить предполагать, что дьяконы и священники, открыто носившие это звание, имели право сопровождать этого святого епископа. Отлагая в сторону все, что касается самой религии, мы не можем не находить странным, что историки отзываются здесь с некоторой снисходительностью о гонителях основываясь лишь на том, что они внесли некоторые смягчения в смертную казнь человека, вся вина которого состояла в чистосердечной и мужественной привязанности к своим убеждениям. — Гизо).
96. Понтий, гл. 19. Тильемон (Memoires. том IV, ч. 1, стр. 450, прим. 50) недоволен этим положительным утверждением, что до Киприана не было ни одного мученика между епископами. (Тильемон, с свойственной ему добросовестностью, указывает на затруднения которые он находит в тексте Понтия, а в заключение положительно говорит, что в этом тексте должны быть какие-нибудь ошибки и что Понтий, вероятно, разумел только Малую Африку или один Карфаген, так как св. Киприан, в своем пятьдесят шестом письме, адресованном к Пупиану, говорит о некоторых епископах своих сотоварищах «qui proscripti sunt, vel apprehensi in carcere et catenis fuerunt; aut qui in exilium relegati, illustri itinere ad Dominum profecti sunt, aut qui quibusdam locis animadversi, coelestes coronas de Domini clarificatione sumpserunt». — Гизо)
97. Каково бы ни было наше мнение о характере и принципах Фомы Бекета, мы должны сознаться что он потерпел смерть с мужеством, достойным первых христианских мучеников. См. Историю Генриха II лорда Литтельтона, ч. 2, стр. 592 и сл.
98. См. в особенности трактат Киприана de Lapsis, стр. 87-98, изд. Фелл. Ученость Додвелля (Dissertat. Cyprianic., ХII, XIII) и остроумие Мидлетона (Free Inquiry, стр. 162 и сл.) едва ли оставляют что-либо неразъясненным касательно достоинств, отличий и мотивов мучеников.
99. Киприан. Epistol. 5-7, 22-24, и de Urutat. Ecclesiae. Число предполагаемых мучеников было очень преувеличено вследствие установившегося обыкновения называть этим почетным именем духовников. (Письма св. Киприана, на которые ссылается Гиббон, не доказывают того, что он говорит о сознании своего духовного превосходства и о нравственной распущенности духовников. В пятом письме, написанном во время своего удаления от должности, св. Киприан убеждает дьяконов и священников заменять его, не допускать, чтоб духовники и бедные в чем-либо нуждались, и посещать первых в их тюрьмах. В шестом письме, адресованном к Сергию, Рогациану и другим духовникам, он поощряет их к мученичеству и выражает сожаление о том, что он не вместе с ними для того, чтоб целовать столь чистые руки и уста, прославившие Господа. Он говорит им, что должно пренебрегать всеми страданиями этой жизни в надежде на славу вечную и пр. Седьмое письмо адресовано к его дьяконам и священникам; он в немногих словах убеждает их помогать всем бедным. Двадцать второе письмо написано Лукианом к Целерину оно дышит чрезвычайной скромностью; Лукиан считает себя недостойным похвал своего друга и скорбит вместе с ним о смерти его сестер, сделавшихся жертвами гонения. Двадцать четвертое письмо адресовано Калдонием к св. Киприану и к карфагенским священникам с целью узнать их мнение о возможности снова принимать в лоно церкви тех кто впал в заблуждение. Только в трактате de Unitate Ecclesiae можно найти упреки, обращенные к духовникам. — Гизо) (В этих примечаниях нападки на Гиббона неосновательны. Он не говорит, что пресвитеры и дьяконы присутствовали при казни Киприана «в своем официальном звании». Касательно писем Киприана см. также Оправдание, стр. 156. Гиббон пользовался сочинениями Киприана, изданными в Амстердаме, 1700, тогда как Гизо пользовался оксфордским изданием 1682 или таким, в котором письма расположены в том же порядке и в котором № 11, 13 и 14 соответствуют № 5, 6 и 7 первого из этих изданий. Гизо должен бы был справиться с этим последним прежде, нежели компрометировать себя опубликованием вышеприведенного примечания. Ни о ком не высказывалось столько противоположных мнений, как о Киприане. Для Гиббона, привыкшего с раннего возраста мыслить самостоятельно, всякий контроль над мнениям был отвратителен, а его непродолжительное знакомство с таким контролем, в том виде, как он применяется на деле римско-католической церковью, вероятно, было причиной его скорого отречения от избранной им самим веры, а также сложившегося впоследствии в его уме понятия о тех основах на которых зиждется эта прерогатива. Руководствуясь "таким понятием, он взвешивал достоинства прелата, впервые облекшего христианских проповедников теми суровыми атрибутами власти, которые развились впоследствии в столь строгую систему церковной дисциплины. Там, где религия впервые приняла такую форму, она воспитала нерадивое поколение, легко делавшееся добычей всякого, кто на нее нападал; вот почему в стране Тертуллиана, Киприана, Афанасия и Кирилла почти совершенно угасли и остаются угасшими до настоящего времени и предприимчивость, и ученость, и таланты, и цивилизация и даже само христианство. — Издат.)
100. Certatim gloriosa in certamina ruebatur; multoque avidius turn martyria gloriosis mortibus quaerebantur, quam nunc episcopatus pravis ambitionibus appetuntur. Супьпиций Север, кн. 2. Он мог бы опустить слово nunc.
101. См. Epist. ad Roman, гл. 4, 5, ар. Patres Apostol., ч. 2, стр. 27. Для цели, которой задался епископ Пирсон (Vindiciae Ignatianae, ч. 2, гл. 9), нужно было оправдать мнения Игнатия множеством примеров и ссылок на авторитеты.
102. История Полиенкта, на которой Корнель основал прекрасную трагедию, представляет один из самых знаменитых, хотя, быть может, не из самых достоверных примеров такого чрезмерного усердия. Следует заметить, что шестнадцатое постановление Иллиберийского собора отказывает в названии мучеников тем, кто сам навлекал на себя смертную казнь публичным уничтожением идолов.
103. См. Эпиктета, кн. 4, гл. 7 (хотя и есть основание сомневаться в том, намекал ли он именно на христиан). Марк Антонин de Rebus suis, кн. 11, гл. 3, Лукиан. in Peregrin. (Это то самое место, на которое сделана ссылка на стр. 114 (в примеч.); там высказано предположение, что под названием галилеян Эпиктет, вероятно, подразумевал всю иудейскую нацию, а не одних христиан.)
104. Тертуллиан ad Scapu., гл. 5. Ученые не согласны между собою в том, кто был этот Антонин, так как в Азии были три проконсула, носивших это имя. Я полагаю, что здесь идет речь об Антонине Пие, который был впоследствии императором, а в царствование Траяна, может быть, был правителем Азии. (Антонин был проконсулом Азии во времена Плиния Младшего, Ер. IV, 3. — Издат.)
105. Моэгейм, de Rebus Chist. ante Constantin, стр. 235.
106. См. послание Смирнской церкви, ad Euseb. Hist. Eccles., кн. 4, гл. 15. (Здесь Евсевий ведет речь главным образом о мученичестве св. Поликарпа и упоминает о некоторых других мучениках он приводит только один пример малодушия а именно пример фригийца Квинта, который, испугавшись диких зверей и ожидавших его мучений, отрекся от своей веры. Но этот случай не доказывает ничего, что касалось всех христиан вообще, и эта глава Евсевия содержит в себе гораздо более доказательств их мужества, чем доказательств их малодушия — Гизо).
107. Во второй апологии Юстина приведен замечательный и очень интересный пример такой легальной отсрочки. Такая же снисходительность оказывалась обвиняемым христианам во время гонений Деция и Киприан (de Lapsis) упоминает о ней в словах: «dies negantibus praestitus». (Случаи, которые историк заимствует от св. Юстина Мученика и от св. Киприана, совершенно необычайны и ничего не доказывают касательно способа обхождения с обвиняемыми; напротив того, из той же апологии св. Юстина ясно видно, что обвиняемые почти никогда не получали отсрочек. «Христианин по имени Луций, присутствуя при произнесении судьей Урбиком несправедливого приговора против одного христианина, спросил его, зачем он наказывает человека, который не был ни прелюбодеем, ни вором, одним словом, не совершил никакого преступления кроме того, что признал себя христианином. Урбик ничего не отвечал ему, кроме следующих слов: „Ты также, по-видимому, христианин“. — „Да, конечно“, — возразил Луций. Тогда судья приказал немедленно казнить его смертью; вмешавшийся в разговор третий христианин был присужден к расстрелянию». (Юстин Мученик, Ароl. sec., стр. 90, изд. Бенед. 1742.) Вот три случая в которых не было дано никакой отсрочки; есть еще множество других как, напр, случаи с Птолемеем, Марцеллом и пр. Св. Юстин упрекает судей именно за то, что они приказывали казнить обвиняемых не разобрав дела. Слова Киприана относятся к особому случаю и значат только то, что был назначаем день, до которого христиане должны были отречься от своей веры; те, которые этого не сделали в назначенный срок, подвергались наказанию. — Гизо) Здесь повторено нападение, сделанное Дависом (стр. 71), но ничего не сказано о том, что отвечал Гиббон. См. Оправд. Гиббона, стр. 48-54, 1-е изд; там доказано, что нападающий опустил одно место у Киприана, что порицаемое мнение было подтверждено Мозгеймом (Dе Rebus, стр. 480) и что Юстин Мученик допускал существование отсрочки в деле той женщины, которая была обращена в христианство Птолемеем. Давис, в своем возражении, не отрицал своей ошибки и все-таки утверждал, что нападение было по своей сущности основательно, — Издат.)
108. Тертуллиан считает бегство от гонителей за неполное, но очень преступное вероотступничество, за нечестивую попытку уклониться от исполнения воли Божией и пр. Он написал на эту тему рассуждение (см. стр. 536—544, изд. Ригальт.), наполненное самыми фанатическими выходками и самой бессвязной декламацией. Впрочем, довольно странно то, что сам Тертуллиан не претерпел мученичества.
109. Обширный комментарий Мозгейма (483—489) дает самые точные объяснения касательно так называемых Libellatici, которые сделались известными главным образом из сочинений св. Киприана. (Эпитимия вовсе не была легка, потому что она была совершенно такая же, какая налагалась на вероотступников, приносивших жертвы идолам: она продолжалась несколько лет. См. Флери Hist. Ecclesiast. ч. 2, стр. 171. — Гизо.)
110. Плин. Epistol., X. 97. Дионисий Александрийский, ар. Euseb., кн. 6, гл. 41. Ad prima statium verba minantis inimici maximus fratrum numerus fidem suam prodidit nec prostatas est persecution is impetu, sed voluntario lapsu seipsum prostravit. Кипр. Opera, стр. 89. Между этими перебежчиками было много священников и даже епископов. (Плиний говорит, что христиане большей частью упорствовали в своем признании, что они христиане; именно по этой причине он обратился за указаниями к Траяну (periclitantium numerus). Евсевий (кн. 6, гл. 41) не позволяет нам сомневаться в том, что число отрекшихся от христианской веры было несравненно менее значительно, нежели число тех, которые смело исповедовали ее. «Префект, — говорит он, — и асессоры, присутствовавшие на совещании, были испуганы при виде множества христиан; даже судьи дрожали от страха». Наконец, св. Киприан сообщает нам, что большинство тех, которые выказали малодушие во время гонений Деция, выказали свое мужество во время гонений Галла. Steterunt fortes, et ipso dolore poenitentiae facti ad proelium fortiores. Epist LX, стр. 142. — Гизо.) (Давис (стр. 87) прежде всех указал на это предполагаемое «неверное толкование Плиния». В своем оправдании Гиббон доказывал, что историк должен вместе соединять разбросанные материалы для того, чтоб составить последовательный рассказ; он говорит в заключение: "Ни Плиний, ни Дионисий, ни Киприан не упоминают о всех подробностях и особенностях касательно поведения христианских вероотступников, но если бы я отложил в сторону хоть одного из этих писателей, мой рассказ был бы в некоторых отношениях неполон. Давис (Reply, стр. 49) насмеялся над этим оправданием, но не привел никаких аргументов. — Издат.)
111. По этому поводу Киприан и написал свой трактат De Lapsis и многие из своих посланий. Споры о том, как следует поступать с кающимися вероотступниками, не возникали между христианами предшествовавшего столетия Должны ли мы приписывать это превосходству их веры и мужества, или тому, что мы менее близко знакомы с их историей?
112. См. Мозгейма, стр. 97. Сульпиций Север был первым автором этого вычисления хотя ему, как кажется хотелось оставить десятое и самое сильное гонение на время пришествия антихриста.
113. Юстин был первый писатель, упомянувший о свидетельстве Понтия Пилата. Дальнейшие украшения приобретенные этим рассказом (по мере того, как он проходил через руки Тертуллиана, Евсевия Епифания Златоуста, Орозия Григория Турского и авторов различных изданий актов Пилата) очень добросовестно изложены у Дона Кальмэ в его Dissertat. sur lEcriture, ч. 3. стр. 651 и сл. (Весьма правдолодобно, что письмо Плиния к Траяну внушило какому-нибудь не в меру усердному верующему мысль составить поддельное письмо от Понтия Пилата к Тиберию. — Издат.).
114. Касательно этого чуда, обыкновенно называемого чудом громоносного легиона, см. превосходную критику Мойля в собрании его Сочинений, ч. 2, стр. 81-300. («Некоторые приписывают Пию рескрипт в пользу христиан». (Clint. F. R. 11, 25.) Он, как кажется состоялся вслед за апологией Юстина Мученика. Марк Аврелий всегда придерживался философии стоиков, которая менее всех других благоприятствовала христианству. Св. Павел был вызван на суд в афинский ареопаг именно стоиками и эпикурейцами. Впрочем, нельзя предполагать, чтоб император с таким умеренным характером и такой любовью к справедливости мог действовать под влиянием зависти греческих школ и мог питать предубеждение против враждебной «философии» (как называли тогда новую религию), в пользу которой столькие платоники писали апологии и оправдания. Его обхождение с христианами может быть объяснено только теми мотивами, которым оно приписывалось в одном из предшествующих примечаний, на стр. 107. Только этим путем можно правильно понять поведение, которое Гиббон охарактеризовал с некоторой двусмысленностью, и удовлетворительным образом разрешить недоумения декана Мильмана, выразившиеся в его комментарии к этой цитате. Если война с маркоманнами имела какую-нибудь связь со строгими мерами, к которым начали прибегать в то же самое время то эту связь следует искать в созданной войной необходимости смягчить раздражение язычников. — Издат.).
115. Дион Кассий, или скорее его сократитель Ксифилин, кн. 72, стр. 1206. Мойль (стр. 266) описал положение церкви в царствование Коммода.
116. Сравн. жизнеописание Каракаллы в Ист. Эпохи Цезарей с посланием Тертуллиана к Скапуле. Докт. Жортен (Примечание к Истории Церкви, ч. 2, стр. 5 и сл.) объясняет исцеление Севера посредством святого елея с сильным желанием обратить это исцеление в чудо.
117. Тертуллиан, de Fuga, гл. 13. Подарки делались во времена праздника Сатурналий, и Тертуллиана очень огорчает то, что верующие должны были смешиваться с людьми самых гнусных профессий, покупавшими снисходительность администрации.
118. Евсев. кн. 5. гл. 23. 24. Мозгейм. стр. 435—447.
119. ludaeos fieri sub gravi poena vetuit. Idem etiam de Christianis sanxit Ист. Эпохи Цезарей, стр. 70.
120. Сульпиций Север, кн. 2, стр. 384. Эта цифра (только за одним исключением) подтверждается историей Евсевия и сочинениями Киприана.
121. Древность христианских церквей обсуждалась Тильемоном (Memoires Ecclesiastiques., том 3, ч. 2. стр. 68-72), и Мойлем (ч. 1. стр. 378—398). Первый относит начало их сооружения к мирным временам Александра Севера, а второй к таким же временам Галлиена.
122. См. Ист. Эп. Цез., стр. 130. Император Александр заимствовал от них методу публично предлагать имена тех лиц, которые выступали кандидатами на какую-нибудь должность. Впрочем, следует заметить, что иные приписывают иудеям честь этого нововведения
123. Евсев. Hist. Ecclesiast., кн. 6, гл. 21. Иероним. de Script Eccles., гл. 54. Маммею и христиане и язычники называли святой и благочестивой женщиной. Хотя со стороны первых она не заслуживала такого почетного эпитета.
124. См. Ист. Эп. Цез., стр. 123. Мозгейм (стр. 465), как кажется придает слишком большое значение домашней религии Александра. Приписываемое этому императору намерение воздвигнуть публичный храм Христу (Ист. Эп. Цез., стр. 129) и возражение, сделанное ему или Адриану по такому же поводу, как кажется не имели другого основания кроме неправдоподобного рассказа, выдуманного христианами и легковерно усвоенного одним историком времен Константина.
125. Евсев. кн. 6, гл. 28. Есть основание полагать, что успехи христиан раздражили идолопоклонников, ханжество которых все более и более усиливалось. Дион Кассий, сочинявший свою историю в предшествовавшее царствование, вероятно, предназначал для своего повелителя советы преследовать христиан, приписываемые им лучшей эпохе и фавориту Августа. Относительно этой речи Мецената, или скорее самого Диона, я могу сослаться на мое собственное беспристрастное мнение (ч. 1, стр. 44, прим.) и на аббата де-ла-Блетери (Mernoires de IAcadèmie, том XXIV, стр. 303; том XXV, стр. 432). (Это избиение было основательно названо гонением, так как оно продолжалось все время царствования Максимина; это видно из сочинений Евсевия (кн. VI, гл. 28, Hist. Eccles., стр. 186). Руфин подтверждает это положительно Tribus annis a Maximino persecutione commota in quibus finem et persecutkmis fecit et vitae (кн. VI, Hist., гл. 19). Если бы Дион Кассий действительно имел ту цель, которая приписывается ему Гиббоном, то он должен бы был знать о существовании христиан и должен бы был обратить на них особое внимание, так как, по мнению автора, он желал, чтоб его повелитель воспользовался его советами учинить гонения. Но как же согласить этот неизбежный вывод со словами Гиббона (в начале этой главы), что Диону Кассию было неизвестно даже название христиан? Высказанное в этом примечании предположение не подтверждается никакими доказательствами, и весьма вероятно, что Дион Кассий часто обозначал христиан названием иудеев. См. Диона Кассия кн. 67, гл. 14; кн. 68, гл. 1. — Гизо.) (Едва ли можно допустить, чтоб в третьем столетии название христиан было незнакомо такому писателю, как Дион Кассий, достоинства которого, как историка, доказаны с таким искусством и знанием Нибуром в введении к его лекциям о римской истории (стр. 61). И сам Гиббон не приписывает ему такого незнакомства, а только говорит, что по «беспечному равнодушию» он пренебрег христианами и что Ксифилин не нашел их имени в его сочинении. В настоящем случае Гизо заимствовал свое обвинение от Дависа (стр. 82) и оставил без внимания оправдание Гиббона (стр. 59-63), которое было так убедительно, что заставило обвинителя (в его возражении, стр. 26) сознаваться в невозможности поддерживать свое обвинение. В том нет большой важности, в какой мере преследовал тот или другой император христиан и знал ли что-либо о христианах тот или другой историк. Перед нашими глазами тот важный и неопровержимый факт, что христиане увеличивались числом и приобретали все более и более влияния пока они не уничтожили политеизм и не обратили в свою веру всю Римскую империю. Этот факт возбуждает в нашем уме следующие два вопроса: какие были причины этой перемены и какие были ее последствий? Мелочи не должны отвлекать нашего внимания от этих двух вопросов. — Издат.)
126. Орозий, кн. 7, гл. 19, говорит, что Ориген был предметом ненависти Максимина, а бывший в то время каппадокийским епископом Фирмилиан дает нам ясное и менее широкое понятие об этом гонении (apud Cyprian. Epist. 57).
127. То, что говорится в одном послании Дионисия Александрийского (ар. Euseb., кн. 7, гл. 10) о тех монархах, которых открыто считали за христиан, очевидно, относится к Филиппу и его семейству; это свидетельство современника доказывает, что действительно ходили такие слухи; но египетский епископ, живший в некотором отдалении от римского двора, выражает некоторое недоверие к этому факту. Послания Оригена (еще не утратившиеся во времена Евсевия см. кн. 6. гл. 36), вероятно, разрешили бы этот более интересный, чем важный, вопрос.
128. Евсев. кн. 6, гл. 34. Этот рассказ, по обыкновению, был разукрашен позднейшими писателями; Фридрих Шпангейм истратил много излишней учености для того, чтоб опровергнуть его. (Opera Varia, ч. 2, стр. 400 и сл.)
129. Лактанций de Mortibus Persecutorum, гл. 3, 4. Описав благосостояние и распространение церкви под управлением длинного ряда хороших императоров, он присовокупляет: «Ехtitit post annos plurimos, execrabile animal, Decius, qui vexavit ecclesiam».
130. Евсев., кн. 6. гл. 39. Киприан, Epist., 55. Место римского епископа оставалось вакантным со времени мученичества Фабиана 20 января 250 г. до избрания Корнелия 4 июня 251 г. Вероятно, в это время Деция не было в Риме, так как он был убит в конце этого года.
131. Евсев., кн. 7, гл. 10. Мозгейм (стр. 548) очень ясно доказал, что префект Макриан и египтянин Magus были одно и то же лицо.
132. Евсевий, кн. 7, гл. 13, сообщает нам в греческом переводе этот латинский эдикт, который, как кажется был очень краток. Другим эдиктом Галлиен приказал возвратить христианам кладбища.
133. Евсевий, кн. 7, гл. 30. Лактанций de Mort. Pers., гл. 6. Иероним, in Chron., стр. 177. Орозий, кн. 7, гл. 23. Их выражения вообще так двусмысленны и неправильны, что мы не в состоянии решить, как далеко зашел Аврелиан в исполнении своих намерений прежде, нежели он был умерщвлен. Большинство новейших писателей (за исключением Додвелля Dtssertat Cyprian. II, 64) воспользовались этим случаем, чтоб приобрести несколько необыкновенных мучеников. (Докт. Ларднер изложил со своим обычным беспристрастием все дошедшие до нас сведения о гонениях Аврелиана и говорит в заключение: "После тщательного рассмотрения слов Евсевия и сообщений других авторов ученые, как кажется очень основательно решили, что Аврелиан не ограничился намерением преследовать христиан, но что это преследование действительно происходило: оно было непродолжительно, потому что император умер вскоре после издания его эдиктов. Heathen Testimonies, ч. 3, стр. 117, 4-е изд, Лондон, 1766. — Баснаж положительно высказывает такое же мнение: "Non intentatam modo, sed executioni quoque brevissimo tempore mandatam, nobis infixum est in animo. Басн., Ann. 275. N 2, и Conf. Pagi ann. 272, № 4-12 и 273. — Гизо.)
134. Павел предпочитал титул ducenariusa титулу епископа. Ducenarius был императорский прокуратор, который так назывался потому, что получал ежегодное жалованье в двести sestertia, или в 1600 ф. стер. (См. Салмазия ad Hist. August., стр. 124). Некоторые критики полагают, что епископ антиохийский действительно получил эту должность от Зенобии, а некоторые другие считают это название лишь за иносказательное выражение, обозначавшее его роскошь и надменность.
135. Симония не была в то время неизвестна, и духовенство иногда приобретало покупкой то, что намеревалось продать. Должность карфагенского епископа, как кажется была куплена одной богатой матроной, по имени Луцилла, для одного из ее служителей Майорина. Было заплачено четыреста folles. (Monument Antiq. ad calcem Optati, стр. 263.) Каждый follis содержал в себе сто двадцать пять серебряных монет, а вся сумма, должно быть, равнялась почти 2400 ф. стер.
136. Если бы мы пожелали ослабить пороки Павла, мы должны бы были допустить, что все восточные епископы распространяли самые злые клеветы в циркулярных посланиях, с которыми они обращались ко всем церквам империи (ар. Euseb., кн. 7, гл. 30.) (Пороки и безнравственность Павла Самосатского, как кажется много повлияли на приговор, произнесенный против него епископами. Письмо, с которым синод обратился к епископам римскому и александрийскому, имело, по словам Евсевия целью познакомить их с уклонениями Павла от истинной веры, с происходившими по этому поводу опровержениями и прениями, а также с его нравами и вообще с его поведением. Евсевий, Hist. Eccles. кн. VII, гл. 30. — Гизо)
137. Его ересь (подобно ереси Нэта и Савеллия в том же столетии) имела целью смешать таинственное различие между божественными личностями. См. Мозгейма, стр. 702 и сл.
138. Евсев. Hist. Ecclesiast., кн. 7, гл. 30. Ему одному мы обязаны интересными подробностями о Павле Самосатском.
139. Эра мучеников, которой до сих пор придерживаются копты и абиссинцы, должна считаться с 29 августа 284 г. так как начало египетского года было девятнадцатью днями ранее, нежели восшествие на престол Диоклетиана. См. Dissertation Preliminaire a lArt de verifier les dates.
140. Выражение Лактанция (de Mort Pers. гл. 15) «sacrificio pollui coegit» заставляет думать, что они уже ранее того обратились в христианскую веру, но, по-видимому, нисколько не оправдывает утверждения Мозгейма (стр. 912), что они втайне окрестились.
141. Тильемон (Mémoires Ecclesiastiques, том 5, ч. I, стр. 11, 12) цитировал из Spicilegium Дом Лука дАхери очень интересную инструкцию, написанную епископом Феонасом для Лукиана.
142. Лактанций, de Mort Pers., гл. 10.
143. Евсевий, Hist. Ecclesiast., кн. 8, гл. I. Читатель, который справится с оригиналом, не будет обвинять меня в преувеличениях Евсевию было около шестнадцати лет во время восшествия на престол Диоклетиана.
144. В числе множества других примеров мы можем указать на таинственное поклонение Митре и на Тавроболии; последние вошли в моду во времена Антонинов (см. диссертацию Боза в Memoires de lAcademie des Inscriptions, ч. 2, стр. 443). Роман Апулея столько же полон благочестия сколько он полон сатирических насмешек.
145. Обманщик Александр настоятельно рекомендовал обращаться к оракулу Трофония в Маллосе и к оракулам Аполлона в Кларосе и Милете. (Лукиан, ч. 2. стр. 236, изд. Рейтца.) Странная история последнего из них могла бы служить сюжетом для очень интересного эпизода; Диоклетиан советовался с ним перед изданием своих эдиктов о гонении. Лактанций De Mort. Pers., гл. 11.
146. Кроме старых рассказов о Пифагоре и Аристее, чудесам Христа часто противопоставляли исцеления совершавшиеся перед алтарем Эскулапа, и басни, которые рассказывались об Алоллоние Тианском; впрочем, я соглашаюсь с докт. Ларднером (см. его Свидетельства, ч. 3, стр. 253, 352), что, когда Филострат описывал жизнь Аполлония он не имел такого намерения.
147. Достоин большого сожаления тот факт, что отцы церкви, признавая, что в идолопоклонстве было нечто сверхъестественное, или, как они воображали, — адское, уничтожали своими собственными руками огромные выгоды, которые они могли бы извлечь из щедрых уступок своих противников.
148. Юлиан (стр. 301, изд. Шпангейма) выражает благочестивую радость по поводу того, что провидение богов уничтожило нечестивые секты и почти совершенно истребило книги последователей Пиррола и Эпикура которые были очень многочисленны, так как сам Эпикур написал не менее трехсот томов. См. Диогена Лаэрция, кн. 10, гл. 26.
149. Cumque alios audiam mussitare indignanter, et dicere oportere statui per senatum, aboleantur ut haec scripta, quibus Christiana religio comprobetur, et vetustatis opprimatur auctortas Arnobius adversus Gentes, кн. 3, стр. 103, 104. Он очень основательно прибавляет. Erroris convincite Ciceronem… nam intercipere scripta, et publicatam velle submergere lectionem, non est Deum defendere sed veritatis testificationem timere.
150. Лактанций (Divin. Institut кн. 5. гл. 2, 3) говорит с большой ясностью и воодушевлением о двух из этих философов, нападавших на веру. Обширный трактат Порфирия против христиан состоял из тридцати книг и был написан на Сицилии около 270 года. (Философия не могла быть, как полагает Гиббон, «самым опасным врагом» политеизма, не будучи в то же самое время и в одинаковой мере союзницей христианства. Благодаря ее содействию христианство разрослось с такой силой, что около половины третьего столетия его соперники задумали оживить язычество точно таким же способом. К этой цели направляли бесполезные усилия Цельс, Плотин, Порфирий и Ямвлих, и к преследованию этой же цели поощряли самые сумасбродные между неоплатониками фантастические теории, которые были придуманы названными писателями. — Издат.)
151. См. Сократа, Ист. Церкви, кн. 1, гл. 9, и Кодекс Юстиниана, кн. 1, тит 1, кн. 3.
152. Евсевий, кн. 8, гл. 4, 17. Он ограничивает число военных мучеников замечательным выражением (spaniōs toytōn eis роу kai deyteros — И, во-вторых, вероятно, они были редки. — Перев. ред.), энергию которого не передали ни его латинский, ни его французский переводчики. Несмотря на свидетельство Евсевия и молчание Лактанция, Амвросия, Сульпициа Орозия и др., долго верили, что фивский легион, состоявший из шести тысяч христиан, потерпел в долине Пеннинских Альп мученичество по приказанию Максимиана. Эта история была впервые оглашена около половины пятого столетия лионским епископом Евхерием, который узнал о ней от некоторых лиц, слышавших ее от женевского епископа Исаака, а этот последний, как утверждают, узнал о ней от епископа Октодурума Феодора. Сохранившееся до сих пор аббатство св. Маврикия представляет богатый памятник легковерия бургундского короля Сигизмунда. См. превосходную диссертацию в тридцать шестом томе Bibliothèque Raisonnée. стр. 427—454.
153. См. Acta Sincera, 299. Рассказы о его мученичестве и о мученичестве Марцелла носят на себе все признаки правды и достоверности. (Если вникнуть в эту историю во всех ее подробностях, молодой человек представится нам в ином свете. Максимилиан был сын христианского солдата из Нумидии, Виктора. Его отец не представлял его императорскому чиновнику, как удовлетворяющего всем требованиям закона для поступления в военную службу. Сыновья солдат были обязаны вступать в военную службу по достижении двадцати одного года, и Максимилиан поступил на службу именно на этом основания. Он упорно отказывался по причине языческих церемоний, которым он не мог подчиниться, а не потому, что его совесть не позволяла ему заниматься военным ремеслом. Чиновник требовал, чтоб отец сделал выговор своему сыну, но отец отвечал: «У него есть свои резоны, и он знает, что должен делать (habet consilium suum, quid illi expediat)». Когда Максимилиан был осужден на смертную казнь. Виктор ушел, благословляя Небо за то, что оно послало ему такого сына. — Гизо) (Изложение Гизо, в сущности, ничем не отличается от изложения Гиббона, за исключением только одного пункта, касательно которого декан Мильман сомневается в его аккуратности и говорит «Не был ли закон, обязывавший солдатских сыновей поступать двадцати одного года на службу, издан Константином?» Об этом предмете можно составить себе более правильное понятие, справившись с тем, что говорит Гиббон в следующей главе, когда ведет речь о трудностях рекрутских наборов, и с третьей частью Лекций Нибура, стр. 152. Оттуда можно усмотреть, что раздававшиеся ветеранам земли были с неизвестного времени подчинены тому условию, что сыновья этих ветеранов должны были посвящать себя военной профессии, лишь только достигали возмужалости. — Издат.)
154. Acta Sincera, стр. 302. (Марцелл находился точно в таком же положении, как и Максимилиан. В дни публичных празднеств присутствующие приносили жертвы богам; Марцелл отказался от этого и сказал: «Если такова участь солдат, что они обязаны приносить жертвы богам и императорам, то я отказываюсь от моей клятвы (vitem) и от моей перевязи; я покидаю знамена и отказываюсь от службы». (Act. Sinc. в приведенной выше цитате Рюинара.) Очевидно, что только необходимость приносить жертвы ложным богам заставила Марцелла отказаться от военной службы. — Гизо) (В этом примечании Гизо придерживался мнения докт. Чельсума (стр. 114—117) и не обратил внимания на возражение Гиббона (стр. 120—136). Факты в обоих мнениях, в сущности, одни и те же, но Гиббон присовокупляет, что военные законы считали такой образ действий за дезертирство. Этого, конечно, нельзя отрицать. Даже в наше время разве военные законы не наказали бы за такой поступок как за мятеж и дезертирство? Пока будут существовать армии, инсубординация будет считаться преступлением. — Издат.)
155. De Mort. Pers., гл. II. Лактанций (или тот, кто был автором этого небольшого трактата) был в то время жителем Никомедии, но нам нелегко понять, каким образом он мог получить такие точные сведения о том, что происходило в императорском кабинете. (Лактанций, который был впоследствии избран Константином в наставники к Криспу, легко мог узнать эти подробности от самого Константина, который был в ту пору уже достаточно зрел годами, чтоб интересоваться делами управления, а по своему положению мог иметь верные сведения обо всем. — Гизо.
156. Это позволение не было вырвано у Диоклетиана; он сам решился на эту меру. Правда, Лактанций говорит "Nес tamen deflectere potuit (Diocletianus) proecipitis hominisinsaniam: placuit ergo amicorum sententiam experiom (De Mort Pers., гл. 11). Но эта мера была согласна с лукавым характером Диоклетина, который хотел, чтобы все хорошее приписывалось его собственной инициативе, а все дурное влиянию других. Namerat hijus malitiae, cum bonum guid facere decrevisset, sine consilio faciebat ut ipse laeaudaretur. Cum autem, ma ium quoniam id reprehedendum sciebat, in consilium multos advocabat ut aliorum culpae adscriberetur quidqiud ipse deliquerat (Лакт., ib) Евтропий также говорит: Moratus callide fuit, sagax praetea et admodum subtilits ingenio et qui severitatem suamaliena invidia vellet explere. Евтр., кн. IX. гл. 26, — Гизо.
157. Нам известно только то, что мать Галерия была благочестива и завистлива. Лактанций так отзывается о ней: Deorim montium cultrix; mulier admodum superstirosa. Она имела большое влияние на своего сына и была оскорблена невниманием некоторых из состоявших при нем на службе христиан. (Это невнимание заключалось в том, что христиане постились и молились вместо того, чтобы принимать участие в банкетах и жертвоприношениях, которыми она занималась вместе с язычниками: Dapibus sacrificabat реnе quotidie ас vicariis suis epulis exhibebat. Christiani abstinebant et ilia cum gentibis epulante, jejuniis hi et orationibus insistebant; hinc concepit odium advers us eos. etc. Лакт., de Mort. Pers., гл. 11 — Гизо) (Если в наше время хозяйка дома беспрестанно находила своих слуг «постящимися и молящимися» в то время, как они должны бы были исполнять ту службу, для которой были наняты, то она прогнала бы их и даже возымела бы отвращение к тем принципам, как бы они ни были благочестивы и похвальны, — которые делают их неспособными к работе — Издат.)
158. Поклонение богу Терму и празднества в его честь очень хорошо описаны Бозом в Меm. del Academie des Inscriptions, ч. 1, стр. 50.
159. В единственном дошедшем до нас рукописном экземпляре Сочинений Лактанция мы читаем profectus, но и здравый смысл и авторитет всех критиков дозволяют нам вместо этого слова, нарушающего смысл фразы, поставить слово proefectus.
160. Лактанций de Mort. Pers., гл. 12, очень живо описывает разрушение этой церкви.
161. Мозгейм (стр. 922—926) собрал из разных разбросанных отрывков Лактанция и Евсевия очень верные и подробные сведения об этом эдикте, хотя он и впадает по временам в догадки и в тонкости.
162. Через много веков после того Эдуард I прибегнул с большим успехом к гонению этого рода против английского духовенства. См. Историю Англии Юма, ч. 2, стр. 300, изд in 4°.
163. На это нет никаких доказательств: эдикт Диоклетиана исполнялся во всей своей строгости в течение остальных лет его царствования Евсев. Истр. Церк. кн. 8, гл. 13. — Гизо.
164. Лактанций характеризует этого мученика только следующими словами: «quidam, etsinon recte, magno tamen animo», и т. д. (гл. 2). Евсевий украшает его (кн. 8 гл. 5) мирскими отличиями. Ни тот, ни другой не называют его имени, но греки празднуют его память под именем Иоанна. См. Тильемона Memoires Ecclesiastigues, том 5, ч. 5. стр. 320.
165. Лактанций de Mort. Pers., гл. 13, 14. Potentissimi quondam eunuchi necati, per quos palatium, et ipse constabat. Евсевий (кн. 8, гл. 6) говорит о жестоких казнях евнухов Горгония и Дорофея и епископа Никомедии Анфемия: оба эти писателя описывают неясным, но трагическим образом ужасные сцены, происходившие даже в присутствии императоров.
166. См. Лактанция, Евсевия и Константина ad Coetum Sanctorum, гл. 25. Евсевий сознается что причина пожара ему неизвестна. (Так как история этого времени не представляет нам никаких примеров того, чтоб христиане пытались причинить какой-нибудь вред своим гонителям, то мы не имеем никакого основания приписывать им пожар дворца; чтобы объяснить это происшествие, мы должны довольствоваться тем, что сообщают о нем Константин и Лактанций, а Тильемон указал нам, как согласовать этих писателей. Hist. des Empereurs, Vie de Diocletien, § 19, — Гизо).
167. Тильемон, Memoires Ecclesiast, том 5, ч. 1, стр. 43.
168. См. Acta Sincere Рюинара, стр. 353; деяния Феликса Фибарского или Тибиурского оказываются менее извращенными здесь, чем в других изданиях, представляющих яркий пример легендарных вольностей.
169. См. первую книгу Оптата Милевийского против донастистов, Париж, 1700,
170. Древние письменные памятники, помещенные в конце Оптата, стр. 261 и сл. описывают с большими подробностями, как действовали губернаторы при разрушении церквей. Они составляли подробную опись посуды и вообще всего, что находили в церквах. Опись того, что было найдено в христианской церкви в Цирте, в Нумидии, сохранилась до сих пор. В нее вошли два золотых потира и шесть серебряных, шесть сосудов, одна ваза, семь ламп; все эти вещи сделаны из серебра, кроме того, было найдено множество медной утвари и разных одеяний.
171. По словам Евсевия не множество жителей, а все жители были сожжены. (Лактанций подтверждает это словами univercumpolum. — Гизо) (Выражение Гиббона «множество фиригийцев» относится к населению целой провинции, а не к жителям одного города. — Издат.)
172. Лактанций (Institut. Divin., V, II) ограничивает это несчастие одной недозволенной сходкой и теми, кто на ней присутствовал. Евсевий (VIII, II) говорит, что оно поразило целый город и сообщает о чем-то похожем на правильную осаду. Его древний латинский переводчик Руффин присовокупляет важную подробность, что жителям было дано позволение разойтись. Так как Фригия была погранична с Исаврией, то весьма возможно, что беспокойный нрав этих привыкших к независимости варваров был отчасти причиною этого бедствия
173. Евсевий, кн. 8, гл. 6. Валуа (с некоторым правдоподобием) полагает, что он отыскал в одной из речей Либания следы восстания в Сирии и что это была опрометчивая попытка трибуна Евгения который овладел Антиохией, имея в своем распоряжении только пятьсот человек, и надеялся привлечь на свою сторону христиан обещанием религиозной терпимости. Из того, что писали Евсевий (кн. 9, гл. 8) и Моисей Корейский (Ист. Армен. кн. 2, гл. 88 и сл.), можно заключить, что христианство уже было в ту пору введено в Армении.
174. Он уже вышел из пределов умеренности, когда издал свой первый эдикт. Ни мстительность, ни опасения по-видимому, не имели никакой доли участия в этих новых гонениях: может быть, причиною их было суеверие или наружное уважение к его министрам. Оракул Аполлона, с которым советовался Диоклетиан, не дал ответа, а только сказал, что праведные люди не позволяют ему отвечать. Присутствовавший при этой церемонии Константин клятвенно утверждал, что на вопросы, кто эти праведные люди, главный жрец назвал христиан. «Император поспешил воспользоваться этим ответом для того, чтобы направить против невинных тот меч, назначение которого наказывать виновных он тотчас издал кровожадные эдикты, написанные, если можно так выразиться кинжалом, и приказал судьям употребить все свое искусство на изобретение новых наказаний». Евсевий, жизнеописание Константина, кн. 2, гл. 51. — Гизо.
175. См. Мезгейма, стр. 938. Текст Евсевия ясно доказывает, что власть губернаторов была расширена новыми законами, а не стеснена, и что они могли наказывать самых упорных христиан смертью в назидание их единоверцев.
176. Афанасий, стр. 833: Тильемон, Mem. Ecclesiast., том 5, ч. 1, стр. 90.
177. Евсевий, кн. 8, гл. 13. Лактанций de Mort. Pers., гл. 15. Додвелль (Dissertat Cyprian, XI, 75) находит, что эти два писателя противоречат один другому. Но первый из них, очевидно, говорил о Констанции, занимавшем пост цезаря а второй говорил о том же государе, когда он уже был августом.
178. О Дациане упоминается в «Надписях» Грутера, как о том, кто установил границы между территориями двух находившихся в южной части Лузитании городов Pax Iulia и Ebora. Если мы сообразим, что эти города находились неподалеку от мыса св. Винцента, то в нас родится подозрение, что знаменитый диакон и мученик этого имени не был, как полагает Пруденций и некоторые другие, родом из Сарагосы или Валенсия См. высокопарный рассказ о его страданиях в Memories Тильемон, том 5. ч. 2, стр. 58-65. Некоторые критики держатся того мнения, что в удел Констанция когда он был цезарем, не входила Испания и что она оставалась под непосредственною властью Максимиана.
179. Евсевий, кн. 8, гл. 11. Грутер, Надписи, стр. 1171, № 8. Руфинь сообщает неверные сведения о звании Адавкта, равно как о месте его мученической смерти.
180. Мы можем присовокупить к Адавкту главных евнухов Дорофея Горгония и Андрея которые состояли при самом Диоклетиане, пользовались его расположением и заведовали его дворцовым управлением (см. Гиббона, та же глава, стр. 254.) Лактанций говорит об их смерти: Potentissimi eunuchi per quos palatium et ipse ante cortstabat. (De Mort. Pers., гл. 15) Евсевий не оставляет нам никаких сомнений, когда называет Дорофея и других хранителей императорских апартаментов, которые «хотя и были осыпаны императором самыми почтенными прерогативами и были любимы им как его сыновья предпочли претерпеть за веру всякие унижения несчастия и самую ужасную смерть, чем отказаться от своей религии для сохранения мирской славы и мирских благ». Hist. Eccles., кн. 8, гл. — Гизо. (Не было никакой надобности повторять здесь то, что Гиббон незадолго перед тем говорил касательно этих мучеников; он ссылался на те самые места у Евсевия и Лактанция которые цитировал Гизо, и даже он приводил одни и те же слова из Лактанция Когда идет речь о гонениях в Италии при Севере, также было бы неуместным повторение того, что было сделано незадолго перед тем Диоклетианом в Никомедии. — Издат.)
181. Это совершенно неверно, и доказательством тому служит то самое место у Евсевия на которое ссылается автор. «Максенций, — пишет Евсевий, — захвативши власть над Италией, сначала притворился христианином (kathypekrinato), чтобы расположить к себе жителей Рима; он приказал своим министрам прекратить преследовать христиан, надевая на себя личину благочестия для того, чтобы казаться более добрым, нежели его предшественники; но его поступки впоследствии доказали, что он вовсе не был таков, каким его сначала предполагали (Ист. Церкви, кн. 8, кн. 14). Евсевий прибавляет, что Максенций был союзником Максимина, угнетавшего христиан, и он называет их собратьями по преступлению adelphoi ten kakian. Несчастия которые терпел народ в царствование этих двух императоров, он приписывает гонению, которое они возбудили против христиан. Наконец, самое название этой главы: О поведении врагов религии реri toy tropoy ton tes eysebeias echthron ясно указывает на то, чем был Максенций. — Гизо. (Это примечание взято от Дависа, который в своем возражении на оправдание Гиббона сознается (стр. 44), что его обвинение было результатом того, что он „к сожалению, не понял Евсевия и приписал Максенцию то, что говорилось о Максимине“. Обвинение, от которого отказался его автор, не следовало бы снова извлекать из забвения. — Издат.)
182. Евсевий, кн. 8 гл. 14. Но так как Максенций был побежден Константином, то Лактанций из своих личных соображений отнес его после смерти к числу гонителей христианства.
183. Эпитафия Марцелла помещена в Надписях Грутера, стр. 1712, № 3; она содержит в себе все, что нам известно о его жизни. Марцеллин и Марцелл, имена которых следуют одно за другим в списке пал, были, по мнению многих критиков, Две различные личности; но ученый аббат Лонгерю убежден, что эта была одна и та же личность. Veredicus rector lapsis quia crimina flere Praedixit miseris, fuit omnibus hostis amarus. Hinc furor, hinc odium; sequitur discordia, lites, Seditio, caedes: solvuntur foedera pacis. Crimen od alterius, Christum qui in pace negavit Finibus expulsus patriae est feritate tyranni. Haec breviter Damasus voluit comperta referre: Marcelli populus meritum cognoscere posset. Мы можем заметить, что Дамаз был назначен римским епископом в 366 году.
184. Оптат против донатистов, кн. I, гл. 17, 18. (Вот слова Оптата: Profectus (Romam) causam dixit, jussus est reverti Carthaginem. Очень может быть, что, защищаясь перед судом, он доказал свою ненависть, так как он получил приказание возвратиться в Карфаген.
185. Описание мученической смерти св. Бонифация наполненное чудесами и декламацией, издано Рюипаром (стр. 283—291) и на греческом, и на латинском языках, на основании очень древних рукописей (Неизвестно, были ли Аглая и Бонифаций христианами в то время как между ними существовала незаконная связь. См. Тильемона Met. Ecclesiast., примеч. о гонении Диоклетиана, ч. 5, прим. 82, стр. 283. Тильемон также доказывает, что эта история сомнительна. — Гизо.)
186. В течение первых четырех веков было мало признаков того, чтобы в западной Иллирии существовали епископы и епископства. Считалось вероятным, что юрисдикция миланского архиепископа распространялась на столицу этой обширной провинции Сирмиум. См. Geographia Sacra Шарля Сен-Поля стр. 68-76, с замечаниями Луки Гольштения (Вскоре после того христианство распространилось к северу от римских провинций у германских племен: множество христиан, вынужденных искать у варваров убежища от гонений императоров, были приняты там благосклонно (Евсевий, de Vita Const., кн. 11, гл. 53; Землер, Setecta. cap. Η., Ε. J., 115). Готы были обязаны своим первым знакомством с христианской религией молодой девушке, взятой ими в плен; она продолжала заниматься среди них делами благочестия постилась, молилась и восхваляла Господа день и ночь. Когда у нее спрашивали, к чему она так тревожилась, она отвечала: „Так следует чтить Христа Сына Божия“, Созомен, кн. 2. гл. 6. — Гизо). (Франки, которые, как мы видели, жили вблизи от границ Римской империи, сделались христианами только со времени обращения Хлодвига, то есть через два столетия после времен Диоклетиана: они, как кажется не были более сведущи в делах веры, чем саксы, к которым после их поселения в Кенте был послан миссионер Августин, почти в тот же самый период времени. До времени Улфилы, то есть до конца четвертого столетия не было никаких следов существования церкви у готов. — Издат.)
187. В восьмой книге Евсевия равно как в дополнении о палестинских мучениках, речь идет главным образом о гонениях Галерия и Максимина. На их жестокость намекают жалобы, которыми Лактанций начинает пятую книгу своих Божественных Учреждений.
188. Евсевий (кн. 8, гл. 17) сообщает нам этот достопамятный эдикт в переводе на греческий язык, а Лактации (de Mort. Реrs., гл. 34) сообщает его в латинском подлиннике. Ни тот, ни другой, как кажется не заметили, что этот эдикт прямо противоречит тому, что они только что с уверенностью рассказывали об угрызениях совести и о раскаянии Галерия.
189. Евсевий, кн. 9, гл. 1. Он сообщает письмо префекта.
190. См. Евсевия, кн. 8, гл. 14; кн. 9, гл. 2-8, Лактанций de Mort. Pers., гл. 36. Эти писатели сходятся между собой в том, что описывают хитрость Максимина; но первый из них говорит о казни нескольких мучеников, а второй положительно утверждает occidi servos Dei vetuit (Их нетрудно согласить; стоит только прочесть подлинные слова Лактанция до конца. „Тогда как он, под личиной милосердия запрещал убивать служителей Божиих, он приказал их увечить, вырывать у них глаза, отрывать руки, отрезать ноги, носы и уши. Но в то время как он готовил эти истязания письма Константина заставили его воздерживаться от них Поэтому он стал скрывать свои действия и, если кто-нибудь из христиан погибал, тело несчастного тайно бросали в море“. Эти подробности об истязаниях, которым подвергали христиан, дают возможность согласовать Лактанция с Евсевием, так как те, которые умирали от истязаний, и те, которых топили в море, конечно, могут считаться за мучеников. Только искажение слов Лактанция могло породить кажущееся противоречие. — Гизо) (И здесь Гизо придерживается Дависа, но с большим успехом. Приводя только четыре слова из Лактанция Гиббон, конечно, упускает из виду следующие затем слова, в которых говорится о жестокостях более ужасных, чем самая смерть. Но Гиббон сделал это вовсе не для того, чтобы исказить исторический акт или оправдать дейстия Максимина. Впрочем, весьма сомнительно, были ли действительно совершены какие-либо из тех ужасных изувечений, так как в следующих затем словах, опущенных Дависом, Лактанций говорит, что, когда чудовище готовило их (moliens), письма Константина заставили его (deterretur) воздержаться от них. Это оправдывает мнение Гиббона, что эдикты его соправителей заставили Максимина приостановить исполнение его намерений. — Издат.)
191. За несколько дней перед смертью он издал очень обширный эдикт о терпимости, в котором он приписывает все вынесенные христианами строгости судьям и губернаторам, ложно истолковавшим его намерения См. содержание этого эдикта у Евсевия кн. 9, гл. 10.
192. Историческая критика заключается не в том. чтоб отвергать безразлично все факты, которые не согласуются с принятой системой, а Гиббон именно так поступает в этой главе, соглашаясь лишь в последней крайности с возможностью признавать какое-либо мученичество. Авторитеты следует взвешивать, а не оставлять без оценки. Языческие писатели во многих случаях подтверждают те вынесенные христианами мучения о которых нам рассказывают историки христианской церкви. Цельс упрекает христиан за то, что они собираются втайне из страха, который им внушают наказания „Потому что, — говорит он, обращаясь к ним, — когда вас арестуют, вас ведут на казнь, и, прежде нежели лишиться жизни, вы должны претерпеть всякого рода истязания“ (Ориген, cont. Сеls., кн. I, II. VI, VIII, passim). Панегирист Юлиана Либаний, говоря о христианах, пишет: „Те. которые держались извращенной религии, находились в постоянном страхе; они боялись, чтобы Юлиан не выдумал каких-нибудь истязаний, еще более утонченных, чем те. которым они прежде подвергались, чем изувечивания сжигания заживо и пр., так как императоры совершали над ними все эти жестокости“. Libanii parentalis in Iulian., ар. Fab. Bibl. graec., V, 9. № 58, стр. 283. — Гизо. (В своих оправданиях (стр. 122—145, 1-е издание) Гиббон защищает руководящую мысль этой главы, но мы ослабили бы их, если бы передали их в сокращенном виде. Он полагал, что в качестве „беспристрастного судьи“ он обязан взять на себя роль защитника такого обвиняемого, который не может представить никаких свидетелей в свою пользу, и что он обязан „рассматривать с недоверием и с подозрительностью корыстное показание обвинителя“. Нибур (Лекции о Рим. Ист. III, стр. 297) также утверждает, что гонение Диоклетиана „не было так страшно, как нас уверяют“. Обнаруживавшаяся в ту пору внезапная неприязнь к христианам была делом Галерия, который завидовал новой иерархии, установившей более бесспорную и более влиятельную власть, чем впасть самого императора. Необдуманно согласившись на суровые меры, предложенные его подчиненным соправителем, Диоклетиан поставил себя в затруднительное положение, которое и было настоящей причиной того, что он скоро вслед за тем отрекся от престола и стал жить частным человеком. — Издат.)
193. Таков прямой вывод из двух замечательных мест у Евсевия, кн. 8, гл. 2, и из Mirtyr. Palestin., гл. 12. Осторожность историка подвергла его собственную личность укорам и подозрениям. Хорошо известно, что он сам был заключен в тюрьму, и существовало подозрение, что он купил свободу какой-то унизительной уступкой. Этот упрек был сделан еще при его жизни и даже в его присутствии на соборе в Тире. См. Тильемона Mémories Ecclesiasgues ч. 8, стр 67.
194. Древний и, может быть, неподдельный рассказ о страданиях Тараха и его товарищей (Acta Sincera. Рюинара, стр. 419—448) наполнен резкими выражениями гнева и презрения, которые не могли не раздражить судью. Обхождение Эдезия с египетским префектом Гиероклесом было еще более поразительно. Logois te kai ergois ton dikasten_ peribalōn — словами и делами судьи» он пренебрег. — Перев. ред. Евсев. de Martyr. Palestin, гл. 5. (8 поведении Тараха и его товарищей не было ничего такого, что можно бы было приписать увлечению. Гонители сами виноваты в том, что они принимают за презрение мужество тех, кого они гонят. «Как вас зовут?» — спросил у Тараха президент Максим. «Я христианин». — «Пусть разобьют ему челюсть». (Рюинар, стр. 460). Приводят его товарища Проба. На такой же вопрос он дает такой же ответ: «Я христианину мое имя Проб». Ему приказывают принести жертву, чтобы приобрести милость своего государя и дружбу Максима. «Я не желаю приобретать этою ценой ни милости государя, ни вашей дружбы». Его подвергли самым жестоким истязаниям, затем надели на него оковы, и судья запретил заботиться об его ранах: sanguine tuo impteta est terra (Рюинар, стр. 462). Третьим был приведен Андроник. На приказание принести жертву он отвечал с такой же твердостью. Судья желая ввести его в заблуждение, сказал ему, что его единоверцы исполнили это требование. «Несчастный! — возразил он. — Зачем вводить меня в заблуждение неправдой?» Все трое были наконец брошены на съедение зверям. Если сравнить поведение судьи с поведением мучеников, разве можно будет отыскать в ответах этих последних что-либо неприличное или преувеличенное? Даже народ, присутствовавший при раэборе этого дела, был менее кроток и менее почтителен. Несправедливость Максима так возмутила его, что когда мученики появились в амфитеатре, всеми овладел ужас и народ стал роптать, говоря: «Неправедный судья тот, кто постановил такое решение!» Многие вышли из амфитеатра и, уходя роптали на Максима и говорили о нем с презрением. Рюинарь, стр. 488. — Гизо)
195. Евсев. de Martyr. Palestin., гл 13. (Лишь только это дошло до сведения начальствующих лиц, президент провинции — по словам Евсевия человек грубый и жестокий — сослал духовников частью в Кипр, частью в разные места Палестины и приказал мучить их самыми тяжелыми работами. Четверо из них, отвечавшие отказом на его требование отречься от христианской веры, были сожжены живыми. — Гизо.)
196. Св. Августин, Collat Carthagin. Dei, II гл. 13; Тильемон, Mémorires Ecclesiastegues, том 5, ч. 1, стр. 46. Споры с донатистами бросили некоторый свет на историю африканской церкви, хотя быть может, в нем и есть доля пристрастия.
197. Евсевий de Martyr. Palestin., гл. 13. Он заключает свое повествование уверением, что это были мученичества, совершившиеся в Палестине в течение всего времени гонений. Пятая глава его восьмой книги, повествующая о том, что происходило в египетской провинции, Фиваиде, по-видимому, не согласна с нашим умеренным вычислением, но она должна лишь возбуждать в нас удивление к искусной уловке историка. Избравши сценой самых неслыханных жестокостей самую отдаленную и уединенную часть Римской империи, он рассказывает, что в Фиваиде нередко в один и тот же день подвергались мученической смерти по десяти и даже по сто человек. Но когда он переходит к описанию своего собственного путешествия по Египту, его выражения становятся мало-помалу более сдержанными и умеренными. Вместо значительного и определенного числа христиан он говорит о многих христианах (pleioys) и очень ловко употребляет два двусмысленных слова (historēsamen и hypomeinontas), которые могут означать или то, что он видел, или то, что он слышал, или ожидание или совершение казни. (Кто даст себе труд справиться с текстом, тот убедится, что если бы слово hypomeinontas было принято в смысле ожидания наказания то все это место утратило бы всякий смысл и сделалось бы непонятным. — Гизо) (Не означает ли это слово ожидания исполнения уже состоявшегося приговора? — Издат.) Таким образом, обеспечив себе путь к отступлению, он предоставил читателям и переводчикам объяснять это двусмысленное место, как захотят, основательно рассчитывая на та что их благочестие заставит их предпочесть самое благоприятное истолкование. Может быть, не лишено коварства замечание Феодора Метохита, что всякий, кто, подобно Евсевию, имел сношения с египтянами, любил употреблять туманные и запутанные выражения (Valesius ad. loc.).
198. Когда Палестина была разделена на три провинции, восточная префектура заключала в себе сорок восемь провинций. Так как старинные деления по национальностям уже давно были уничтожены, то римляне распределили провинции сообразно с их размерами и богатством.
199. Ut gtoriari possint nillum se innocentem peremisse, nam et ipse audivi aliquos gioriantes, quia administratio sua, in hac parte, fuerit incruenta. Лактанц. Institut. Divin. V. II).
200. (Этот расчет сделан на основании числа мучеников, называемых Евсевием поименно; но Евсевий признает, что их было гораздо больше. Так, например, девятая и десятая глава его сочинения озаглавлены так: Об Антонии, Зебине, Германии и других мучениках; о Петре Монахе, Асклепии Маркионите и других мучениках. Говоря о тех, которые пострадали при Диоклетиане, он пишет: «Я расскажу о смерти только одного из них для тога чтобы по этому примеру читатели могли догадаться что случилось с остальными». (Hist. Ecclesiast., кн. 8, гл. 6) Еще прежде Гиббона Додвелл сделал тот же расчет и такие же возражения но Рюинар (Act mart Pref., стр. 24 и след.) дал ему ответ, не допускающий возражений: «Евсевий признавал, что число мучеников было чрезвычайно велико, хотя и назвал по именам лишь немногих Он служит самым лучшим истолкователем своих слов, когда говорит (кн. 3, гл. 25), что многие мученики пострадали при Траяне (кн. 5, внач.), что они были бесчисленны при Антонине и Вере (кн. 6 гл. 1), что во времена Севера церкви повсюду прославлялись подвижниками за веру. То же самое говорит он о гонениях Деция и Валериана. Пусть рассудительный читатель решает, в какой мере мнения Додвелла подкрепляются таким свидетельством». Даже во времена тех гонений, которые Гиббон считает более мягкими, нежели гонения Диоклетиана, число мучеников, как кажется было более значительно, чем та цифра, которою он ограничивает число мучеников при Диоклетиане, и это число подтверждается неоспоримыми письменными памятниками; я приведу только один пример: между письмами св. Киприана находится одно письмо от Лукиана к Цеперину, написанное из тюрьмы; в этом письме Лукиан называет по именам семнадцать из своих единоверцев, которые умерли или в рудниках, или среди пыток, или от голода в темницах; «По приказанию императора, — пишет он, — мы обречены на смерть от голода и жажды; мы заперты в двух камерах так что испарения голод и жажда могут исполнять над нами свое назначение». Киприан. Письмо XXII. — Гизо) (Из писем Киприана № V и других можно видеть, что находившимся на свободе христианам дозволялось посещать тех которые находились в заключении, и помогать им. Поэтому если кто-либо из духовников умирал в тюрьме от голода и жажды и если слово necari не было фигурным выражением или гиперболой, то это могло случиться вследствие небрежности тех кто имел средства и возможность предотвратить это несчастье и сверх того был обязан это сделать во исполнение приказаний своего духовного начальства. Впрочем, все эти споры о более или менее значительном числе мучеников не имеют большой важности. Первые христиане часто подвергались гонениям; этого нет возможности отвергать. Здесь число не имеет влияния на решение вопроса. Одно умерщвление Сервета наложило такое же черное пятно на имя Кальвина, какое наложили на имена Гардинера и Бонна, Филиппа Испанского и Екатерины Медичи целые массы жертв. Конечно, христиане были более свирепо жестоки друг к другу, нежели язычники к их предкам. — Издат.)
201. Гроций, Annal. de Rebus Betgicis, кн. 1, стр. 12, изд. в лист.
202. Фра Паоло (Istoria del Consilio Tridentino, кн. 3) низводит число бельгийских мучеников до пятидесяти тысяч. По учености и сдержанности Фра Паоло был не ниже Гроция. Первенство по времени дает некоторое преимущество свидетельству первого из них но с другой стороны это преимущество утрачивается вследствие отдаленности Венеции от Нидерландов.
203. Профессор Шрейтер а примечании, назначенном главным образом для германских читателей, говорит, что он не сделал никаких замечаний по поводу двух последних глав, потому что ожидал, что профессор Венк скоро издаст особый трактат по этому предмету. В предисловии Гизо (стр. 13) сказано, что это ожидание не осуществилось. Поэтому примечание профессора Шрейтера касается только что вышедшего в ту пору в свет сочинения докт. Людервальда «О распространении христианской религии благодаря ее собственной ясности». Гельмштед, 1788. Есть некоторое основание в жалобе профессора на то, что Гиббон слишком часто смешивает христианство, церковь и иерархию и заблуждения последней ошибочно приписывает первому, впрочем, не следует упускать из виду факта, что прошло еще немного времени с тех пор, как в иных местах возникла возможность отделять иерархию от христианства, и что эта возможность до сих пор еще представляется не повсюду. — Издат.)