История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава XV

История упадка и разрушения Римской империи — Часть II. Глава XV
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевел с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 2. - 1883. - [2], XI, [1], 583, [2] с.; dlib.rsl.ru

Глава XV

Распространение христианской религии. - Чувства, нравы, число и положение первых христиан

Беспристрастное, но вместе с тем и рациональное исследование успехов и утверждения христианства можно считать за весьма существенную часть истории Римской империи. В то время как явное насилие раздирало это громадное политическое тело, а тайные причины упадка подтачивали его силы, чистая и смиренная религия тихо закралась в человеческую душу, выросла в тишине и неизвестности, почерпнула свежие силы из встреченного ею сопротивления и наконец водрузила победоносное знамение креста на развалинах Капитолия. Ее влияние не ограничилось ни продолжительностью существования, ни пределами Римской империи. После стольких переворотов, совершавшихся в течение тринадцати или четырнадцати столетий, эту религию все еще исповедуют те европейские нации, которые как в искусствах и науках, так и в военном деле опередили все другие народы земного шара. Благодаря предприимчивости и усердию европейцев она широко распространилась до самых отдаленных берегов Азии и Африки, а путем заведения европейских колоний она прочно утвердилась от Канады до Хилинов в таких странах, которые были вовсе неизвестны древним.

Но как бы ни было полезно и интересно такое исследование, оно сопряжено с двумя значительными затруднениями.^[1] Скудное и подозрительное содержание церковной истории редко дает нам возможность разгонять густой мрак, который висит над первым веком христианской церкви; с другой стороны, великий закон беспристрастия слишком часто заставляет нас указывать несовершенства тех христиан, которые проповедовали Евангелие или уверовали в него, не получив вдохновения свыше; а в глазах невнимательного наблюдателя их недостатки могут набросить тень на веру, которую они исповедовали. Но и негодование благочестивого христианина, и воображаемое торжество нечестивца прекратятся, лишь только они припомнят, не только кем, но и кому было ниспослано божественное откровение. Теолог может предаваться удовольствию изображать религию в той первобытной ее чистоте, с которою она снизошла с небес. Но на историке лежит более грустная обязанность. Он должен указать ту неизбежную примесь заблуждений и искажений, которая вкралась в эту религию во время ее долгого пребывания на земле среди слабых и выродившихся существ.

Весьма естественно, что наша любознательность внушает нам желание исследовать, какими способами христианская вера одержала столь замечательную победу над религиями, установленными на земле. На этот вопрос можно дать ясный и удовлетворительный ответ: этой победой христианская религия обязана неопровержимой ясности самой доктрины и верховному промыслу ее Творца. Но так как истина и доводы рассудка редко находят благосклонный прием в этом мире, и так как благость Провидения часто нисходит до того, что пользуется страстями человеческого сердца и общими условиями человеческого существования как орудиями для достижения своих целей, то да будет нам дозволено задаться с должным смирением вопросом не о том, конечно, какие были главные причины быстрых успехов христианской церкви, а о том, какие были их второстепенные причины. Тогда мы, может быть, найдем, что следующие пять причин, как кажется, были те, которые всего более благоприятствовали и содействовали ее успехам: I. Непоколебимое и, если нам будет дозволено так выразиться, не терпящее противоречий усердие христиан, правда заимствованное из иудейской религии, но очищенное от тех низких и неуживчивых наклонностей, которые, вместо того чтобы привлекать язычников к вере Моисея, отталкивали их от нее. II. Учение о будущей жизни, усовершенствованное всякого рода добавочными соображениями, способными придать этой важной истине вес и действительную пользу, III. Способность творить чудеса, которую приписывали первобытной церкви. IV. Чистая и строгая нравственность христиан. V. Единство и дисциплина христианской республики, мало-помалу образовавшей самостоятельное и беспрестанно расширявшееся государство в самом центре Римской империи.^[2]

I. Мы уже говорили о том, какая религиозная гармония царствовала в древнем мире и с какой легкостью самые несходные между собою и даже враждовавшие друг с другом народы заимствовали один у другого или по меньшей мере взаимно уважали суеверия одни других.^[3] Только один народ не захотел примкнуть к этому безмолвному соглашению всего человеческого рода. Иудеи, томившиеся в течение многих веков под владычеством ассирийских и персидских монархов в самом низком рабстве,^[4] вышли из своей неизвестности под управлением преемников Александра, а так как они размножались с поразительной быстротой сначала на востоке, а потом и на западе, то они скоро возбудили любопытство и удивление в других народах.^[5] Непреклонное упорство, с которым они держались своих религиозных обрядов, и необщительность их нравов заставляли видеть в них особую породу людей, явно высказывавших или весьма слабо скрывавших свою непримиримую ненависть ко всему человеческому роду.^[6] Ни насилия Антиоха, ни ухищрения Ирода, ни пример соседних наций никогда не могли склонить иудеев к тому, чтобы они присоединили к учреждениям Моисея изящную мифологию греков.^[7] Придерживаясь принципов всеобщей религиозной терпимости, римляне охраняли суеверия, к которым чувствовали презрение.^[8] Снисходительный Август дал приказание, чтобы в Иерусалимском храме были совершены жертвоприношения и вознесены молитвы о благополучии его царствования,^[9] тогда как самый последний из потомков Авраама сделался бы предметом отвращения и для самого себя, и для своих соотечественников, если бы воздал такую же почесть Капитолийскому Юпитеру. Но умеренность завоевателей не в состоянии была заглушить щекотливых предрассудков их подданных, которых тревожили и оскорбляли языческие понятия, неизбежно проникавшие в находившуюся под римским владычеством провинцию.^[10] Безрассудная попытка Калигулы поставить свою собственную статую в Иерусалимском храме не удалась вследствие единодушного сопротивления народа, который боялся такого поругания святыни гораздо более, нежели смерти.^[11] Привязанность этого народа к Моисееву закону была так же сильна, как и его ненависть к иностранным религиям; а так как его благочестивые влечения наталкивались на стеснения и сопротивление, то они с особым напряжением расчищали себе путь и превращались по временам в бешеный поток.

Это непреклонное упорство, казавшееся древним столь отвратительным или столь смешным, получило более возвышенный характер с тех пор, как Провидение поведало нам таинственную историю избранного народа. Но благочестивая и даже требовательная привязанность, которую обнаруживали к Моисеевой религии иудеи, жившие после сооружения второго храма, покажется еще более удивительной, если мы сравним ее с упорным неверием их предков. В то время как закон был ниспослан на горе Синае при раскатах грома, как волны океана и течение планет были приостановлены для удобства израильтян, а мирские награды и наказания были непосредственными последствиями их благочестия или их неповиновения, они беспрестанно бунтовали против очевидного величия их божественного монарха, ставили идолов различных наций в святилище Иеговы и даже перенимали фантастические обряды, совершавшиеся в палатках арабов или в городах Финикии.^[12] По мере того как Небо справедливо отказывало в своем покровительстве столь неблагодарной расе, ее вера мало-помалу крепла и очищалась. Современники Моисея и Иисуса Навина взирали с беспечным равнодушием на самые удивительные чудеса. А в менее отдаленные времена, в то время как иудеи терпели страшные бедствия, вера в эти чудеса спасала их от всеобщего заражения язычеством, так что этот оригинальный народ — в нарушение общеизвестных принципов человеческого ума — по-видимому, с большею твердостью и с большею готовностью верил в традиции своих дальних предков, чем в свидетельство своих собственных чувств.^[13]

Иудейская религия была удивительно хорошо приспособлена для обороны, но никогда не была годна для завоеваний, и число новообращенных, как кажется, никогда не превышало в значительной мере числа вероотступников. Божеские обещания были первоначально даны одному семейству, и только этому семейству был предписан отличительный обряд обрезания. Когда потомство Авраама умножилось, как песчинки на дне морском, Божество, из уст которого оно получило систему законов и обрядов, объявило себя собственным и как бы национальным Богом Израиля и с самой тщательной заботливостью отделило свой любимый народ от остального человеческого рода. Завоевание Ханаанской земли сопровождалось столькими чудесами и таким кровопролитием, что победоносные иудеи оказались в непримиримой вражде со всеми своими соседями. Им было приказано истребить некоторые из самых преданных идолопоклонству племен, и исполнение этой божеской воли редко замедлялось слабостью человеколюбия. Им было запрещено вступать в браки или союзы с другими нациями, а запрещение принимать иностранцев в свою конгрегацию, которое в некоторых случаях было пожизненным, почти всегда распространялось до третьего, до седьмого и даже до десятого поколения. Обязанность проповедовать язычникам религию Моисея никогда не предписывалась законом, а иудеи никогда не были расположены налагать ее на себя добровольно.

В вопросе о приеме новых граждан этот необщительный народ руководствовался себялюбивым тщеславием греков, а не великодушной политикой Рима. Потомки Авраама ласкали себя мыслию, что к ним одним перешел по наследству завет, и боялись уменьшить цену этого наследства беспрепятственным его дележом с разными чужеземцами. Расширившиеся сношения с другими народами расширили сферу их знаний, но не ослабили их предрассудков, и всякий раз, как Бог Израилев приобретал новых поклонников, он был этим обязан гораздо более непостоянному характеру политеизма, нежели деятельному усердию своих собственных миссионеров.^[14] Религия Моисея, по-видимому, была установлена для одной только страны и только для одного народа, и если бы в точности исполнялось предписание, что каждое лицо мужского пола должно три раза в году предстать перед лицом Иеговы, то иудеи никогда не могли бы распространиться далее узких пределов обетованной земли.^[15] Правда, это препятствие было устранено разрушением Иерусалимского храма, но самая значительная часть иудейской религии была вовлечена в это разрушение, и язычники, тоже дивившиеся странным рассказам о пустом святилище,^[16] никак не могли понять, что могло быть предметом и что могло быть орудием такого богослужения, у которого не было ни храмов, ни алтарей, ни священников, ни жертвоприношений. Однако даже во времена своего упадка иудеи не переставали заявлять притязания на лестные для их гордости исключительные привилегии вместо того, чтобы искать общения с чужеземцами; они не переставали держаться с непреклонной твердостью тех постановлений своей религии, исполнение которых на практике еще было в их власти. Различия, установленные между днями и между кушаньями, а также множество других мелочных, но вместе с тем стеснительных постановлений их религии были диаметрально противоположны привычкам и предрассудкам других народов и потому внушали этим последним отвращение и презрение. Уже только один мучительный и даже опасный обряд обрезания мог оттолкнуть от дверей синагоги того, кто пожелал бы обратиться в иудейскую веру.^[17] При таких-то условиях появилось на свет христианство, опиравшееся на влияние Моисеева закона, но высвободившееся из-под тяжести его оков. Как старая система, так и новая требовали исключительной преданности к истине религии и к единству Божию, и все, чему стали с тех пор поучать человечество касательно свойств и предначертаний Высшего Существа, усиливало уважение к этому таинственному учению. Божественный авторитет Моисея и пророков был не только признан, но и упрочен, как самая солидная основа христианства. С самого качала мира непрерывный ряд предсказаний предвещал и подготовлял давно ожидавшееся пришествие Мессии, которого — в угоду грубым понятиям иудеев — изображали чаще в виде короля или завоевателя, нежели в виде пророка, мученика и Сына Божия. Его очистительная жертва и довершила и упразднила неудовлетворительные жертвоприношения, совершавшиеся в иудейском храме. Прежние обряды, состоящие только из типов и фигур, были заменены чистым и духовным культом, одинаково приспособленным и ко всем климатам, и ко всяким положениям человеческого рода, а посвящение посредством крови было заменено более невинным способом посвящения посредством воды. Обещание божеских милостей, вместо того чтобы ограничиваться исключительно потомством Авраама, могло распространяться на всех — на свободных людей и на рабов, на греков и на варваров, на иудеев и на язычников. Одним только членам христианской церкви были предоставлены разного рода привилегии, способные вознести новообращенного с земли на небо, способные усилить его благочестие, обеспечить его благополучие и даже удовлетворить то тайное чувство гордости, которое под видом благочестия вкрадывается в человеческую душу; но вместе с тем всему человеческому роду дозволяли и даже предлагали приобретать это славное отличие, которое не только раздавалось в виде милости, но и налагалось в виде долга. Самая священная обязанность новообращенного заключалась в том, чтоб распространять между его друзьями и родственниками неоценимые дары, которые он получил, и в том, чтобы предостерегать их от отказа, который был бы строго наказан, как преступное нежелание подчиниться воле хотя и благого, но грозного по своему всемогуществу божества.

Впрочем, церковь высвободилась из оков синагоги не вдруг и не без затруднений. Иудейские новообращенные, признававшие Иисуса за того Мессию, пришествие которого было предсказано их древними оракулами, уважали его как пророка, поучавшего добродетели и религии, но они упорно держались обрядов своих предков и желали подчинить этим обрядам язычников, которые беспрестанно увеличивали число верующих. Эти иудействующие христиане, по-видимому, не без основания ссылались на божественное происхождение Моисеева закона и на неизменные совершенства его великого Творца. Они утверждали, что если бы Высшее Существо, которое вечно пребывает неизменным, вознамерилось отменить те священные обряды, которые служили отличием избранного Им народа, то их отмена была бы не менее ясна и торжественна, чем их первоначальное установление; что вместо частых заявлений, предполагавших или подтверждавших вечность Моисеевой религии, на эту религию смотрели бы как на временную систему, долженствующую существовать только до пришествия Мессии, который преподаст человеческому роду более совершенную веру и более совершенный культ;^[18] что сам Мессия и беседовавшие с ним на земле его ученики не стали бы поощрять своим примером самое точное соблюдение Моисеева закона,^[19] а объявили бы перед целым миром об отмене этих бесполезных и устарелых обрядов и не допустили бы, чтоб христианство в течение стольких лет бесславно смешивалось с различными сектами иудейской церкви. Таковы, как кажется, были аргументы, к которым прибегали для защиты приходившей в совершенный упадок Моисеевой религии; но трудолюбие наших ученых богословов вполне объяснило двусмысленные выражения Ветхого Завета и двусмысленное поведение апостольских проповедников. Систему Евангелия следовало развивать мало-помалу, и нужно было с большой сдержанностью и деликатностью произносить обвинительный приговор, столь несогласный с наклонностями и предрассудками новообращенных иудеев.

История иерусалимской церкви служит убедительным доказательством того, как были необходимы такие предосторожности и как было глубоко впечатление, произведенное иудейской религией на умы ее последователей. Первые пятнадцать иерусалимских епископов были все без исключения иудеи, над которыми был совершен обряд обрезания, а конгрегация, в которой они председательствовали, соединяла закон Моисея с учением Христа.^[20] Понятно, что первоначальные традиции церкви, основанной только через сорок дней после смерти Христа и управлявшейся почти столько же лет под непосредственным руководством его апостолов, считались за образец правоверия.^[21] Дальние церкви очень часто прибегали к авторитету своей почтенной матери и помогали ей в нужде сборами добровольных пожертвований. Но когда многочисленные и богатые общины образовались в больших городах империи — в Антиохии, Александрии, Эфесе, Коринфе и Риме, уважение, которое внушал Иерусалим всем христианским колониям, стало незаметным образом ослабевать. Положившие основу церкви иудейские новообращенные или, как их впоследствии называли, назареи скоро были подавлены всевозраставшей массой новообращенных, переходивших под знамя Христа из различных религий политеизма, а язычники, сбросившие с себя, с одобрения своего особого апостола, невыносимое бремя Моисеевых обрядов, в конце концов стали отказывать своим более взыскательным собратьям в такой же терпимости, какой они вначале смиренно просили для самих себя. Назареи сильно пострадали от гибели храма, города и общественной религии Иудеи, так как, хотя они и отказались от религии своих предков, они были тесно связаны своими нравами с своими нечестивыми соотечественниками, несчастия которых язычники приписывали презрению высшего божества, а христиане более основательно приписывали его гневу. Назареи удалились из развалин Иерусалима на другую сторону Иордана в небольшой городок Пеллу, где старая церковь томилась более шестидесяти лет в одиночестве и неизвестности.^[22] Они находили для себя некоторое утешение в частых посещениях священного города и в надежде, что они когда-нибудь снова поселятся в тех местах, к которым и природа и религия внушали им и любовь и благоговение. Но в конце концов свирепый фанатизм иудеев был причиной того, что в царствование Адриана чаша их бедствий переполнилась: римляне, выведенные из терпения их беспрестанными возмущениями, воспользовались правами победы с необычайной строгостью. Император основал на горе Сион^[23] новый город под названием Aelia Capitolina, дал ему привилегии колонии и, запретив иудеям приближаться к нему под страхом самых строгих наказаний, поставил там гарнизоном римскую когорту для наблюдения над исполнением его приказания. Назареям представлялся только один способ избежать окончательной гибели, и в этом случае сила истины нашла для себя подпору во влиянии мирских интересов. Они выбрали своим епископом духовного сановника языческого происхождения Марка, который, по всему вероятию, был уроженцем Италии или которой-нибудь из латинских провинций.^[24] По его настоянию самая значительная часть конгрегации отказалась от Моисеева закона, которого она постоянно держалась в течение более ста лет. Этим принесением в жертву своих привычек и привилегий назареи купили свободный доступ в колонию Адриана и более прочно скрепили свою связь с кафолической церковью.^[25]

Кода имя и почетные отличия иерусалимской церкви были перенесены на гору Сион, тотчас жалкие остатки назареев, отказавшихся следовать за своим латинским епископом, подверглись обвинениям в ереси и расколе. Они по-прежнему жили в Пелле, распространились оттуда по селениям, находившимся в окрестностях Дамаска, и основали незначительную церковь в Сирии в городе Берее, или, как его теперь называют, в Алеппо.^[26] Название назареев скоро стали находить слишком почетным для этих христианских иудеев и дали им презрительный эпитет эбионитов, обозначавший предполагаемую бедность как их ума, так и их положения.^[27]

Через несколько лет после восстановления иерусалимской церкви возникли сомнения о том, может ли надеяться быть спасенным тот, кто искренно признает Иисуса за Мессию, но все-таки не перестает соблюдать закон Моисея. Человеколюбивый характер Юстина Мученика заставил его ответить на этот вопрос утвердительно, и, хотя он выражался с самой сдержанной скромностью, он высказался в пользу таких несовершенных христиан, если только они будут довольствоваться исполнением Моисеевых обрядов и не будут настаивать на их всеобщем исполнении или на их необходимости. Но когда от Юстина настоятельно потребовали, чтоб он сообщил мнение церкви, он признался, что между православными христианами много таких, которые не только отказывают своим иудействующим собратьям в надежде спасения, но даже уклоняются от всякого с ними обмена дружеских услуг, гостеприимства и приличий общежития.^[28] Более суровое мнение, как и следовало ожидать, одержало верх над более мягким, и последователи Моисея навсегда отделились от последователей Христа. Несчастные эбиониты, отвергнутые одной религией как вероотступники, а другой как еретики, нашлись вынужденными принять более определенный характер, и, хотя некоторые следы этой устарелой секты встречаются даже в четвертом столетии, они мало-помалу слились частью с христианской церковью, частью с синагогой.^[29] В то время как православная церковь держалась середины между чрезмерным уважением к закону Моисея и незаслуженным презрением к нему, различные еретики, впадая в противоположные крайности, вовлеклись в заблуждения и сумасбродства.

Удостоверенная истина иудейской религии привела эбионитов к тому заключению, что она никогда не может быть уничтожена; а из ее предполагаемых несовершенств гностики опрометчиво заключили, что она никогда не была установлена божественной мудростью. Против авторитета Моисея и пророка можно сделать некоторые возражения, которые сами собою возникают в скептическом уме, хотя они и могут происходить лишь от нашего незнакомства с отдаленной древностью и из нашей неспособности составить себе правильное понятие о божественных предначертаниях. Гностики горячо взялись за эти возражения и смело доказывали их основательность, опираясь на свои шаткие научные познания.^[30] Так как эти еретики большею частью отвергали чувственные наслаждения, то они с негодованием нападали и на многоженство патриархов, и на любовные похождения Давида, и на сераль Соломона. Они не знали, как согласить завоевание Ханаанской земли и истребление доверчивых туземцев с обыкновенными понятиями о человеколюбии и справедливости. Но когда они вспоминали о длинном ряде убийств, экзекуций и поголовных истреблений, запятнавших почти каждую страницу иудейских летописей, они признавали, что палестинские варвары относились к своим врагам-язычникам с таким же жестокосердием, с каким они относились к своим друзьям и соотечественникам.^[31] Переходя от приверженцев закона к самому закону, они утверждали, что религия, которая состоит только из кровавых жертвоприношений и мелочных обрядов и в которой как награды, так и наказания носят исключительно плотский и мирской характер, не может внушать любви к добродетели и не может сдерживать пылкость страстей. Гностики относились с нечестивой насмешкой к повествованию Моисея о сотворении мира и грехопадении человека; они не могли с терпением выслушивать рассказы об отдохновении божества после шестидневного труда, о ребре Адама, о садах Эдема, о древе жизни и древе познания добра и зла, о говорящем змее, о запрещенном плоде и об обвинительном приговоре, произнесенном над всем человеческим родом в наказание за легкий проступок, совершенный его первыми прародителями.^[32] Бога Израилева гностики нечестиво выдавали за такое существо, которое доступно страстям и заблуждениям, которое прихотливо в раздачах своих милостей, неумолимо в своем мщении, низко подозрительно во всем, что касается его суеверного культа, и ниспосылает свое покровительство только одной нации, ограничивая его пределами земной временной жизни. В таком характере они не могли найти ни одной черты, характеризующей премудрого и всемогущего Отца вселенной.^[33] Они допускали, что религия иудеев была в некоторой мере менее преступна, нежели идолопоклонство язычников, но их основным учением было то, что Христос, которому они поклонялись как первой и самой блестящей эманации божества, появился на земле для того, чтобы спасти человеческий род от его различных заблуждений, и для того, чтобы поведать новую систему истины и совершенства. Самые ученые отцы церкви, по какой-то странной снисходительности, имели неосторожность одобрить лжемудрствование гностиков. Сознавая, что буквальное толкование Священного Писания противно всем принципам и веры и разума, они воображали, что они гарантированы от всяких нападок и неуязвимы под прикрытием того широкого аллегорического забрала, которым они старательно прикрыли все самые слабые стороны Моисеевых законов.^[34]

Один писатель сделал более простодушное, чем правдивое, замечание, что девственная чистота церкви ни разу не была нарушена расколом или ересью до царствования Траяна или Адриана, то есть в течение почти ста лет после смерти Христа.^[35] Мы, с своей стороны, сделаем гораздо более основательное замечание, что в течение этого периода последователи Мессии пользовались и для своих верований, и для своих обрядов более широкою свободой, чем какая когда-либо допускалась в следующие века. Когда условия вступления в христианское общество мало-помалу сузились, а духовная власть господствующей партии сделалась более требовательной, от многих из самых почтенных последователей христианского учения стали требовать, чтоб они отказались от своих личных мнений; но это привело лишь к тому, что они стали заявлять эти мнения более решительно, стали делать выводы из своих ложных принципов и наконец открыто подняли знамя бунта против единства церкви. Гностики были самые образованные, самые ученые и самые богатые из всех, кто носил название христиан, а их прозвище, обозначавшее превосходство знаний, или было принято ими самими из гордости, или было дано им в насмешку завистливыми противниками. Они почти все без исключения происходили от языческих семейств, а главные основатели секты, как кажется, были родом из Сирии или из Египта, где теплый климат располагает и ум, и тело к праздности и к созерцательному благочестию. Гностики примешивали к христианской вере множество заимствованных или от восточной философии, или даже от религии Заратуштры возвышенных, но туманных идей касательно вечности материи, существования двух принципов и таинственной иерархии невидимого мира.^[36] Лишь только они углубились в эту обширную пропасть, у них не оказалось другого руководителя, кроме необузданной фантазии, а так как стези заблуждений разнообразны и бесконечны, то гностики незаметным образом разделились более чем на пятьдесят различных сект,^[37] между которыми самыми известными, как кажется, были василидиане, валентиане, маркиониты и в более позднюю эпоху манихеи. Каждая из этих сект могла похвастаться своими епископами и конгрегациями, своими учеными богословами и мучениками,^[38] а вместо признанных церковью четырех Евангелий еретики пустили в ход множество повествований, в которых деяния и слова Христа и его апостолов были приспособлены к их учениям.^[39] Гностики имели быстрый и обширный успех.^[40]

Они наводнили Азию и Египет, утвердились в Риме и проникали иногда в западные провинции империи. Они стали размножаться преимущественно во втором столетии; третье столетие было эпохой их процветания, а в четвертом и пятом они были подавлены преобладающим интересом более модных сюжетов полемики и мощным влиянием господствовавшей власти. Хотя они беспрестанно нарушали спокойствие церкви и нередко унижали ее достоинство, они не замедляли распространения христианства, а скорей содействовали ему. Самые резкие возражения и предубеждения новообращенных язычников были направлены против Моисеева закона, но им был открыт доступ в многие христианские общины, не требовавшие от их неразвитых умов веры в предварительное откровение. Их верования мало-помалу крепли и расширялись, а церковь в конце концов обращала в свою пользу завоевания самых заклятых своих врагов.^[41]

Но как бы ни были различны мнения православных, эбионитов и гностиков касательно божественности или обязанности Моисеева закона, все они были в одинаковой мере одушевлены тем исключительным религиозным рвением и тем отвращением к идолопоклонству, которыми иудеи отличались от других народов древнего мира. Философ, считавший многобожие за составленную руками человека смесь обмана с заблуждениями, мог скрывать свою презрительную улыбку под маской благочестия, не опасаясь, чтоб его насмешка или его одобрение могли подвергнуть его мщению какой-нибудь невидимой силы, так как подобные силы были в его глазах не более как созданиями фантазии. Но языческие религии представлялись глазам первобытных христиан в гораздо более отвратительном и гораздо более страшном виде. И церковь, и еретики были одного мнения насчет того, что демоны были и творцами, и покровителями, и предметами идолопоклонства.^[42] Этим разжалованным из звания ангелов и низвергнутым в адскую пропасть мятежным духам было дозволено бродить по земле для того, чтобы мучить тело грешных людей и соблазнять их душу. Демоны скоро подметили в человеческом сердце природную склонность к благочестию, стали ею злоупотреблять и, коварным образом отклонив человеческий род от поклонения его Создателю, присвоили себе и место, и почести, принадлежащие Верховному Божеству. Благодаря успеху своих злонамеренных замыслов они удовлетворили свое собственное тщеславие и свою жажду мщения и вместе с тем вкусили единственного наслаждения, какое еще было им доступно, — получили надежду сделать человеческий род соучастником в своем преступлении и в своем бедственном положении. Тогда утверждали или по меньшей мере воображали, что эти мятежные духи распределили между собой самые важные роли политеизма, что один демон присвоил себе имя и атрибуты Юпитера, другой — Эскулапа, третий — Венеры, быть может, четвертый — Аполлона^[43] и что благодаря своей продолжительной опытности и воздушной натуре они исполняли с искусством и достоинством принятые на себя роли. Скрываясь в храмах, они устраивали празднества и жертвоприношения, выдумывали басни, произносили изречения оракулов и нередко даже творили чудеса. Христиане, которые могли так легко объяснять все неестественные явления вмешательством злых духов, без труда н даже охотно принимали самые нелепые вымыслы языческой мифологии. Но к их вере в эти вымыслы примешивалось чувство отвращения. В их глазах даже самое легкое изъявление уважения к национальному культу было бы непосредственным преклонением перед демоном и мятежом против величия Божия.

Вследствие таких понятий самая существенная и самая трудная обязанность христианина заключалась в том, чтоб не запятнать себя исполнением какого-нибудь языческого обряда. Религия древних народов не была лишь умозрительной доктриной, преподаваемой в школах или проповедуемой в храмах. Бесчисленные божества и обряды политеизма были тесно связаны со всеми деловыми занятиями и со всеми удовольствиями и общественной, и частной жизни; по-видимому, не было возможности уклониться от их исполнения, не отказавшись вместе с тем от всяких сношений с другими людьми, от всяких общественных обязанностей и развлечений.^[44] Важные вопросы касательно заключения мира или объявления войны рассматривались и решались при жертвоприношениях, на которых обязаны были присутствовать и должностные лица, и сенаторы, и солдаты, — одни в качестве председателей, а другие в качестве участвующих лиц.^[45] Общественные зрелища составляли существенную принадлежность приятного на взгляд благочестия язычников, которые были убеждены, что боги смотрят как на самое приятное для них приношение на те игры, которые праздновались государем и народом в установленные в их честь торжественные дни.^[46] Христианин, с благочестивым отвращением избегавший гнусных зрелищ цирка и театра, попадался в адскую ловушку всякий раз, как за приятельской пирушкой происходили возлияния вина с призыванием богов-покровителей и с пожеланиями друг другу счастия.^[47] Когда невеста, сопровождаемая свадебным кортежем, с притворным нежеланием переступала порог своего нового жилища^[48] или когда печальная похоронная процессия медленно двигалась в направлении к костру,^[49] христианин покидал тех, кто был для него всех дороже, из опасения сделаться соучастником в преступлении, которое сопряжено с исполнением этих нечестивых обрядов. Всякое искусство и всякое ремесло, имевшее малейшую связь с сооружением или с украшением идолов, считалось оскверненным грязью идолопоклонства,^[50] а результатом этого строгого приговора было то, что большинство членов общины, занимавшееся либеральными или ремесленными профессиями, было осуждено на вечную нищету. Если мы остановим наше внимание на многочисленных остатках древности, то мы найдем, что, кроме изображений богов и священных орудий их культа, и дома, и одежда, и мебель язычников были обязаны самыми роскошными из своих украшений тем изящным формам и привлекательным вымыслам, которым фантазия греков придала такую долговечность.^[51] Даже такие искусства, как музыка и живопись, как красноречие и поэзия, истекали из того же нечистого источника. В глазах отцов церкви Аполлон и музы были органами адского духа, Гомер и Вергилий — самыми высшими из их служителей, а великолепная мифология, наполняющая и одушевляющая произведения их гения, имела назначением превозносить славу демонов. Даже в общеупотребительном языке Греции и Рима было множество таких привычных нечестивых выражений, которые осторожный христианин мог по нечаянности произнести или выслушать без протеста.^[52]

Опасные искушения, со всех сторон подстерегавшие неосторожного верующего, делались для него вдвое более опасными в дни торжественных празднеств. Эти празднества были так искусно организованы и так искусно распределены по различным временам года, что суеверие всегда принимало внешний вид удовольствия, а иногда и вид добродетели.^[53] Некоторые из самых священных праздников римского требника имели назначением: встречать новые январские календы торжественными мольбами о благополучии всего общества и каждого из граждан; предаваться благочестивым воспоминаниям об умерших и о живых; подтверждать ненарушимость границ поземельной собственности; приветствовать при наступлении весны жизненные силы, дающие плодородие; увековечить воспоминание о двух самых достопамятных эрах Рима: об основании города и об основании республики — и восстановить во время гуманной разнузданности Сатурналий первобытное равенство человеческого рода. О том, какое отвращение внушали христианам эти нечестивые церемонии, можно составить себе некоторое понятие по той тонкой разборчивости, которую они выказывали в одном гораздо менее тревожном случае. В дни общего веселья древние имели обыкновение украшать двери своих Домов фонарями и лавровыми ветвями и надевать на головы гирлянды из цветов. С этим невинным и приятным для глаз обычаем, пожалуй, можно бы было примириться, если бы можно было смотреть на него как на чисто гражданское установление. Но, к несчастью, оказывалось, что двери находились под покровительством домашних богов, что лавровое дерево посвящено любовнику Дафны и что гирлянды из цветов хотя и употреблялись часто как символы радости или печали, но первоначально назначались на служение суеверию. Те из христиан, которые из страха соглашались сообразоваться в этом случае с обычаями своей родины и с требованиями начальства, мучили себя самыми мрачными мыслями; они боялись и упреков своей собственной совести, и порицаний со стороны церкви, и угроз божеского мщения.^[54]

Вот какое заботливое было нужно внимание для того, чтоб охранить чистоту Евангелия от заразительного духа идолопоклонства. Последователи установленной религии бессознательно исполняли и в общественной, и в частной жизни суеверные религиозные обряды, к которым их привязывали воспитание и привычка. Но всякий раз, как совершались эти обряды, они давали христианам повод заявлять против них горячий протест. Благодаря таким часто повторяющимся протестам в христианах постоянно укреплялась привязанность к их вере, а по мере того как росло их усердие и предпринятая ими против господства демонов война велась с большим одушевлением и с большим успехом.

II. Сочинения Цицерона^[55] выставляют в самом ярком свете невежество, заблуждения и сомнения древних философов касательно вопроса о бессмертии души. Когда они хотели научить своих последователей не бояться смерти, они внушали им ту простую и вместе с тем печальную мысль, что роковой удар, прекращающий нашу жизнь, избавляет нас от житейских невзгод и что тот не может более страдать, кто перестал существовать. Однако в Греции и Риме были некоторые мудрецы, составившие себе более возвышенное и в некоторых отношениях более основательное понятие о человеческой натуре, хотя и следует сознаться, что в таких отвлеченных исследованиях их разум часто руководствовался их воображением, а их воображение повиновалось голосу их тщеславия. Когда они с удовольствием обозревали обширность своих умственных способностей, когда они прилагали разнообразные способности памяти, фантазии и рассудка к самым глубоким умозрениям или к изучению самых важных вопросов и когда они воодушевлялись желанием славы, переносившим их в будущие века, далеко за пределы смерти и могилы, — тогда они не могли допускать, чтоб их смешивали с живущими в полях животными, и не могли верить, чтобы то существо, к достоинствам которого они питали самое искреннее уважение, должно было довольствоваться небольшим местом на земле и немногими годами жизни. Задавшись такой благоприятной для человеческого рода мыслью, они призвали к себе на помощь науку или, скорее, язык метафизики. Они скоро пришли к убеждению, что так как ни одно из свойств материи не может быть применено к деятельности ума, то, стало быть, человеческая душа есть такая субстанция, которая отлична от тела, чиста, несложна и духовна, что она не может подвергаться разложению и доступна для гораздо более высокой степени добродетели и счастия после того, как она освободится от своей телесной тюрьмы. Из этих ясных и возвышенных принципов философы, шедшее по стопам Платона, вывели весьма неосновательное заключение: они стали утверждать не только то, что человеческая душа бессмертна в будущем, но и то, что она существовала вечно, и стали смотреть на нее как на часть того бесконечного и существующего самим собою духа, который наполняет собой и поддерживает вселенную.^[56] Учение, до такой степени выходившее за пределы человеческих понятий и человеческого опыта, могло служить для философов развлечением в часы досуга; оно могло в тиши уединения приносить падающей духом добродетели луч надежды; но слабое впечатление, которое оно производило в школах, скоро изглаживалось развлечениями и деловыми занятиями обыденной жизни. Нам достаточно хорошо известны действия, характеры и мотивы самых выдающихся людей, живших во времена Цицерона и первых цезарей, так что мы можем положительно утверждать, что они никогда не руководствовались в своих поступках сколько-нибудь серьезной уверенностью в наградах или в наказаниях будущей жизни. И в судах, и в римском сенате самые даровитые ораторы не боялись оскорбить своих слушателей, называя эту доктрину пустым и нелепым мнением, которое с презрением отвергается всяким, кто не лишен образования и рассудка.^[57]

Так как, несмотря на самые благородные усилия, философия оказалась способной лишь слегка выразить желание, надежду или, по большей мере, вероятие будущей жизни, то одно только божественное откровение могло удостоверить существование и описать положение той невидимой страны, которая должна принимать души людей после их отделения от тела. Впрочем, в популярных религиях Греции и Рима мы усматриваем несколько существенных недостатков, которые делали их неспособными к разрешению такой трудной задачи. 1. Общая система их мифологии не опиралась ни на какие солидные доказательства, и самые умные между язычниками уже не подчинялись ее незаконно захваченному авторитету. 2. Описание ада было предоставлено фантазии живописцев и поэтов, которые населяли его столькими призраками и чудовищами и распределяли награды и наказания с таким неуважением к законам, справедливости, что самая близкая человеческому сердцу истина была заглушена и обезображена нелепой примесью самых сумасбродных вымыслов.^[58] 3. Благочестивые политеисты Греции и Рима едва ли считали учение о будущей жизни за одно из основных положений своей религии. Так как провидение богов касалось скорее целых обществ, чем частных лиц, то оно проявлялось преимущественно на видимом театре здешнего мира. Мольбы, с которыми язычники обращались к алтарям Юпитера и Аполлона, выражали их заботливость о мирском благополучии и их невежество или равнодушие касательно будущей жизни.^[59] Важная истина бессмертия души проповедовалась и с большим старанием, и с большим успехом в Индии, в Ассирии, в Египте и в Галлии, а так как мы не можем приписывать это различие превосходству знаний у варваров, то мы должны приписать его влиянию лиц духовного звания, которые умели обращать мотивы добродетели в орудия честолюбия.^[60]

Казалось бы, что столь существенный для религии принцип мог быть поведан путем откровения избранному народу Палестины в самых ясных выражениях и что он мог бы быть безопасно вверен наследственной священнической расе Аарона. Но мы должны преклоняться перед таинственными декретами Провидения,^[61] когда мы усматриваем, что учение о бессмертии души опущено в Моисеевом законе: на него делаются неясные намеки пророками, а в течение длинного периода времени, отделяющего египетское пленение от вавилонского, как упования, так и опасения иудеев, по-видимому, ограничивались тесными рамками земной жизни.^[62] После того как Кир дозволил изгнанной нации возвратиться в обетованную землю, и после того как Эздра восстановил древние памятники ее религии, в Иерусалиме мало-помалу образовались две знаменитые секты — саддукеи и фарисеи.^[63] Первые из них, состоящие из самых зажиточных и самых выдающихся членов общества, строго придерживались буквального смысла Моисеева закона и из чувства благочестия отвергали бессмертие души как такое учение, которое не имеет поддержки в содержании священных книг, считавшихся ими за единственное основание их веры. А фарисеи присовокупляли к авторитету Св. Писания авторитет преданий и под именем преданий принимали некоторые умозрительные положения, заимствованные от философии или от религии восточных народов. Учение о судьбе или предопределении, об ангелах и духах и о наградах и наказаниях в будущей жизни были в числе этих новых догматов веры; а так как фарисеи, благодаря строгости своих нравов, успели привлечь на свою сторону большинство иудейского народа, то бессмертие души сделалось преобладающим убеждением синагоги под управлением государей и первосвященников из рода Маккавеев. По своему характеру иудеи не были способны ограничиться таким холодным и вялым одобрением, какое могло удовлетворить ум политеиста, и лишь только они допустили мысль о будущей жизни, они взялись за нее с тем рвением, которое всегда было отличительной чертой всей нации. Впрочем, их усердие ничего не прибавило ни к ее очевидности, ни даже к ее правдоподобию; поэтому, хотя догмат загробной жизни и бессмертия души и был внушен человеку природой, одобрен рассудком и принят суеверием, он мог получить санкцию божественной истины только от авторитета и примера Христа.

Когда обещание вечного блаженства было предложено человеческому роду с тем условием, чтоб он уверовал в Евангелие и подчинялся его заповедям, неудивительно, что столь выгодное предложение было принято огромным числом людей всяких религий, всякого звания и из всех провинций Римской империи. Древние христиане были воодушевлены таким презрением к своему земному существованию и такой твердой уверенностью в бессмертии души, о которых не может дать нам сколько-нибудь правильного понятия шаткая и неполная вера новейших веков. В первобытной церкви влияние этой истины приобретало громадную силу благодаря одному ожиданию, которое хотя и не оправдалось на деле, но имеет право на уважение по своей практической пользе и по своей древности. В то время существовало общее убеждение, что близок конец мира и что затем наступит царствие небесное. Приближение этого чудесного события было предсказано апостолами; предание о нем было сохранено их первыми учениками; а те, которые принимали в буквальном смысле слова самого Христа, были обязаны ожидать второго и славного пришествия Сына Человеческого среди облаков прежде, нежели совершенно исчезнет то поколение, которое видело его скромное положение на земле и которое еще могло быть свидетелем бедствий иудеев в царствования Веспасиана и Адриана. Прошедшие с тех пор семнадцать столетий научили нас, что не следует придавать слишком тесный смысл таинственному языку пророчеств и откровений, но пока мудрые цели Провидения дозволяли церкви держаться этого заблуждения, оно имело самое благотворное влияние на верования и поведение христиан, живших в благоговейном ожидании той минуты, когда весь земной шар и все разнообразные племена человеческого рода задрожат от появления их божественного Судии.^[64]

Древнее и очень распространенное учение о тысячелетнем царствии было тесно связано с ожиданием второго пришествия Христа. Так как сотворение мира было окончено в шесть дней, то его продолжительность в настоящем его положении была определена в шесть тысяч лет, согласно с преданием, которое приписывалось пророку Илии.^[65] Путем точно такой же аналогии было сделано заключение, что за этим длинным периодом тяжелых усилий и споров, уже почти закончившимся,^[66] наступит полный радостей тысячелетний отдых и что Христос, окруженный торжествующим сонмом святых и избранных, спасшихся от смерти или чудным образом воскресших, будет царствовать на земле до того времени, которое назначено для последнего и общего воскресения мертвых. Эта надежда была так привлекательна для верующих, что они поспешили разукрасить столицу этого благословенного царства Новый Иерусалим самыми яркими красками фантазии. Так как предполагалось, что его обитатели не утратят своей человеческой натуры и своих чувственных влечений, то для них было бы слишком утонченно благополучие, состоящее из одних чистых и духовных наслаждений. Сады Эдема с их удовольствиями пастушеской жизни уже не годились для того развитого состояния, которого достигло общество времен Римской империи. Поэтому был воздвигнут город из золота и драгоценных каменьев; окружающая его местность была с избытком наделена земными продуктами и вином, а в пользовании всеми этими благами добродушные жители не должны были стесняться никакими недоверчивыми постановлениями об исключительном праве собственности.^[67] Веру в такое тысячелетнее царствие тщательно поддерживали все отцы церкви, начиная с Юстина Мученика^[68] и Иринея, который беседовал с непосредственными учениками апостолов, и кончая Лактанцием, который был наставником сына Константина.^[69] Если она, может быть, и не была принята повсюду, она все-таки, как кажется, была господствующим чувством между православными верующими, а так как она очень хорошо согласовалась с желаниями и опасениями человеческого рода, то она в значительной мере содействовала распространению христианской веры. Но когда церковь получила довольно прочную организацию, эта временная подпора была отложена в сторону. Учение о царствии Христа на земле было сначала отнесено к числу глубокомысленных аллегорий, потом мало-помалу было низведено в разряд сомнительных и бесполезных верований и наконец было отвергнуто, как нелепая выдумка еретиков и фанатиков.^[70] Это таинственное предсказание, до сих пор входящее в состав священных книг, а в ту пору считавшееся благоприятным для общераспространенного мнения, едва не подверглось церковной опале.^[71]

В то время как последователям Христа были обещаны благоденствие и слава мирского владычества, неверующим грозили самыми страшными бедствиями. Сооружение Нового Иерусалима должно было подвигаться вперед вместе с постепенным разрушением мистического Вавилона, а пока царствовавшие до Константина императоры упорствовали в привязанности к идолопоклонству, название Вавилона применялось к Риму и к Римской империи. Для него был приготовлен целый ряд всевозможных нравственных и физических несчастий, какие только могут обрушиться на благоденствующую нацию: внутренние раздоры и вторжение самых свирепых варваров из самых отдаленных северных стран, моровая язва и голод, кометы и солнечные затмения, землетрясения и наводнения.^[72] Все это были лишь приготовительные тревожные предзнаменования той великой катастрофы, когда родину Сципионов и Цезарей должен был истребить нисшедший с неба огонь, и когда город семи холмов, вместе с своими дворцами, храмами и триумфальными арками, должен был погрузиться в огромное море пылающей серы. Впрочем, тщеславие римлян могло находить некоторое для себя утешение в том, что с концом их владычества должно было окончиться и существование всего мира, который, уже испытав однажды гибель от воды, должен был подвергнуться вторичному и быстрому истреблению от огня. Уверенность христиан в таком всеобщем пожаре удачно согласовалась и с восточными преданиями, и с стоической философией, и с явлениями природы; даже та страна, которой, по религиозным мотивам, было предназначено сделаться первоначальной причиной и главной сценой пожара, была всех лучше приспособлена для такой роли по своей природе и по своим физическим условиям, так как в ней находились и глубокие пещеры, и пласты серы, и многочисленные огнедышащие горы, о которых нам дают лишь весьма слабое понятие вулканы Этны, Везувия и Липарских островов. Даже самые спокойные и самые неустрашимые скептики не могли не сознаться, что уничтожение тогдашней системы мира посредством огня было само по себе чрезвычайно правдоподобно. А христианин, опиравшийся в своем веровании не столько на обманчивые доводы рассудка, сколько на авторитет традиции и на толкование Св. Писания, с ужасом ожидал события, которое он считал несомненным и близким, и так как его ум был постоянно занят этой мыслию, то в каждом бедствии, обрушивавшемся на империю, он видел верный признак наступающего разрушения мира.^[73]

Осуждение на вечную гибель самых мудрых и самых добродетельных язычников за то, что им была неизвестна божественная истина, или за то, что они не верили в нее, кажется в наше время оскорблением здравого смысла и чувства человеколюбия.^[74] Но первобытная церковь, будучи более тверда в своей вере, без колебаний обрекала большую часть человеческого рода на вечные мучения. Из милосердия, быть может, и дозволялось надеяться на спасение Сократа или некоторых других древних мудрецов, руководствовавшихся светом разума прежде, нежели воссиял свет Евангелия;^[75] но относительно тех, кто после рождения или смерти Христа упорно держался прежней привычки поклоняться демонам, единогласно утверждали, что ни один из них не может ожидать помилования от справедливости прогневанного божества. Эти суровые идеи, с которыми древний мир был вовсе незнаком, по-видимому, внесли дух озлобления в такую систему, которая была основана на любви и согласии. Узы родства и дружбы нередко разрывались от различия религиозных верований, а христиане, томившиеся в этом мире под гнетом язычников, нередко до того увлекались жаждой мщения и сознанием своего духовного превосходства, что с наслаждением сравнивали свое будущее торжество с мучениями, которые ожидали их противников.

«Вы любите зрелища, — восклицает суровый Тертуллиан, — ожидайте же величайшего из всех зрелищ — последнего и неизменного суда над всей вселенной. Как я буду любоваться, как я буду смеяться, как я буду радоваться, как я буду восхищаться, когда я буду смотреть, как столькие гордые монархи и воображаемые боги будут стонать в самых глубоких пропастях преисподней; как столькие сановники, преследовавшие имя Господа, будут жариться в более жарком огне, чем какой они когда-либо зажигали для гибели христиан; как столькие мудрые философы вместе с введенными в заблуждение учениками будут делаться красными среди пламени; как столькие прославленные поэты будут трепетать перед трибуналом не Миноса, а Христа; как столькие трагические актеры будут более обыкновенного возвышать свой голос для выражения своих собственных страданий; как столькие плясуны!» Но человеколюбивый читатель, надеюсь, позволит мне задернуть завесу над остальною частию этой страшной картины, которую усердный африканец дорисовывает с большим разнообразием натянутых и безжалостных острот.^[76]

Между первыми христианами, без сомнения, было немало таких, характер которых более согласовался с смирением и милосердием той веры, которую они исповедовали. Многие из них искренно сожалели об опасностях, которые угрожали их друзьям и соотечественникам, и выказывали самое добросердечное усердие в своих стараниях спасти этих несчастных от ожидавшей их гибели. Беспечный политеист, напуганный новыми и неожиданными опасностями, от которых не могли доставить ему надеждой защиты ни его священники, ни его философы, очень часто приходил в ужас от угрозы вечных мучений и покорялся. Его опасения содействовали успехам его веры и разума, и как только в его уме зарождалось подозрение, что христианская религия, может быть, и есть та религия, которая истинна, его уже нетрудно было убедить в том, что он поступит самым предусмотрительным и самым благоразумным образом, если перейдет в нее.

III. Сверхъестественные дарования, которые приписывались христианам даже в этой жизни и которые ставили их выше всего остального человеческого рода, конечно, служили утешением для них самих и вместе с тем очень часто способствовали убеждению неверующих. Кроме случайных чудес, которые иногда могли совершаться благодаря непосредственному вмешательству божества, приостанавливавшего действие законов природы для пользы религии, христианская церковь со времен апостолов и первых их учеников^[77] заявляла притязание на непрерывный ряд сверхъестественных способностей: она приписывала себе дар языкознания, видений и пророчеств, способность изгонять демонов, исцелять страждущих и воскрешать мертвых. Знание иностранных языков нередко сообщалось современникам Иринея, хотя сам Ириней должен был бороться с трудностями варварского диалекта в то время, как он проповедовал Евангелие жителям Галлии.^[78] Божественное вдохновение — все равно, сообщалось ли оно в форме видений во время бдения или в форме видений во время сна, — было, как рассказывают, щедро изливаемо на верующих всякого разряда — как на женщин, так и на старцев, как на молодых мальчиков, так и на епископов. Когда их благочестивые души были подготовлены молитвами, постом и бдениями к восприятию сверхъестественного импульса, они утрачивали чувство самосознания и в экстазе высказывали то, что им было внушено, делаясь в этом случае простыми орудиями святого духа, точно так, как труба или флейта служит орудием для того, кто на ней играет.^[79] По негодованию Мозгейма (стр.221) можно составить себе понятие о том, каковы были чувства лютеранских богословов. Следует прибавить, что видения большею частью имели целью или разоблачить будущую судьбу церкви, или руководить ее тогдашней администрацией. Изгнание демонов из тела тех несчастных, которых им было дозволено мучить, считалось за замечательное, хотя и весьма обыкновенное, торжество религии, а древние поборники христианства часто ссылались на него как на самое убедительное доказательство истины христианской религии. Эта внушительная церемония обыкновенно совершалась публично в присутствии многочисленных зрителей; страждущий исцелялся благодаря могуществу или искусству заклинателя, а побежденный демон громко сознавался, что он был из числа баснословных богов древности, беззаконно присвоивших себе право быть предметами поклонения для человеческого рода.^[80] Но чудесное исцеление самых застарелых или даже самых сверхъестественных недугов не может возбуждать в нас удивления, когда мы припоминаем, что во времена Иринея, то есть около конца второго столетия, воскресение из мертвых вовсе не считалось необыкновенным происшествием, что это чудо часто совершалось, в случае надобности, путем продолжительного поста и совокупных молитв всех верующих данной местности и что воскресшие впоследствии жили довольно долго среди тех, чьим молитвам они были обязаны своим воскресением.^[81] В такую эпоху, когда вера могла похвастаться столькими удивительными победами над смертью, по-видимому, трудно было найти оправдание для скептицизма тех философов, которые, несмотря ни на что, отвергали или осмеивали учение о воскрешении мертвых. Один знатный грек свел всю религиозную полемику к этому важному пункту и дал антиохийскому епископу Феофилу слово, что немедленно перейдет в христианскую религию, если хоть один человек восстанет из мертвых в его глазах. Довольно странно то, что высшее духовное лицо главной восточной церкви, несмотря на горячее желание обратить своего друга в христианскую религию, заблагорассудило отклонить этот прямой и разумный вызов.^[82]

Несмотря на то что чудеса первобытной церкви приобрели санкцию стольких веков, на них недавно сделано было нападение в одном смелом и остроумном исследовании,^[83] которое хотя и нашло в публике самый благосклонный прием, но, как кажется, произвело общий скандал как в среде наших отечественных богословов, так и в среде богословов других протестантских церквей.^[84] В нашем противоположном взгляде на этот предмет мы руководствуемся не какими-либо особыми аргументами, а нашей манерой смотреть на вещи и мыслить и главным образом тем, что мы привыкли требовать известной степени достоверности от доказательств сверхъестественных происшествий. На историке вовсе не лежит обязанность высказывать свое личное мнение об этом щекотливом и важном спорном вопросе; но он не должен умалчивать о том, как трудно отыскать такую теорию, которая могла бы согласовать интересы религии с интересами разума, как трудно сделать надлежащее применение такой теории и как трудно с точностью определить границы того счастливого периода, которому не были знакомы заблуждение и обман и за которым можно признать дар сверхъестественных способностей. Начиная с первого из отцов церкви и кончая последним из пап, идет непрерывный ряд епископов, святых, мучеников и чудес, а развитие суеверий совершается так постепенно и почти незаметно, что мы не знаем, на котором из звеньев мы должны прервать цепь традиции. Каждый век свидетельствует о достоверности ознаменовавших его сверхъестественных событий, и его свидетельство, по-видимому, не менее веско и не менее достойно уважения, чем свидетельство предшествующего поколения; таким образом, мы незаметно доходим до того, что сами сознаем нашу непоследовательность, если жившим в восьмом и двенадцатом столетиях почтенному Беде и святому Бернару отказываем в таком же доверии, какое так охотно оказывали жившим во втором столетии Юстину и Иринею.^[85] Если бы достоверность каких-либо из числа этих чудес могла быть основана на их явной пользе и уместности, то всегда находились бы достаточные мотивы для вмешательства свыше, так как в каждом веке были неверующие, которых нужно было увидеть, были еретики, которых нужно было опровергнуть, и были языческие народы, которых нужно было обратить в истинную веру. А между тем, так как всякий верующий в откровение убежден в достоверности чудес, а всякий здравомыслящий человек убежден в том, что они прекратились, то неизбежно следует допустить существование такого периода времени, в течение которого способность творить чудеса была отнята у христианской церкви или внезапно, или мало-помалу. Все равно, какая бы ни была избрана для этой цели эра — смерть ли апостолов, введение ли в Римской империи христианства, уничтожение ли ереси Ария,^[86] — мы, во всяком случае, должны удивляться равнодушию живших в то время христиан. Они не переставали поддерживать свои притязания и после того, как утратили дар. Легковерие стало заменять веру, фанатизму дозволили выражаться языком вдохновения, а то, что было плодом случайности или хитрости, стали объяснять сверхъестественными причинами. Недавние примеры настоящих чудес должны бы были ознакомить христиан с путями Провидения и должны бы были приучить их (если нам будет дозволено употребить весьма неудовлетворительное выражение) распознавать манеру божественного Художника. Если бы самый даровитый из новейших итальянских живописцев вздумал украсить свои слабые подражания именами Рафаэля или Корреджио, такой дерзкий обман был бы немедленно разоблачен и возбудил бы сильнейшее негодование.

Независимо от того или другого мнения о чудесах первобытной церкви после времен апостольских, послушный и мягкий характер верующих во втором и третьем столетиях случайно оказался полезным делу истины и религии. В новейшие времена тайный и даже невольный скептицизм уживается с самым сильным расположением к благочестию. Чувство, допускающее веру в сверхъестественные истины, является не столько активным убеждением, сколько холодным и пассивным согласием. Так как наш разум или по меньшей мере наше воображение давно уже привыкло соблюдать и уважать неизменный порядок природы, то оно недостаточно подготовлено к тому, чтобы выдерживать видимое действие Божества. Но в первые века христианства положение человеческого рода было совершенно иное. Самые любознательные или самые легковерные язычники нередко склонялись на убеждение вступить в такое общество, которое заявляло притязание на способность творить чудеса. Первобытные христиане постоянно держались на мистической почве, а их умы приучились верить в самые необыкновенные происшествия. Они чувствовали или воображали, что на них беспрестанно нападают со всех сторон демоны, что их подкрепляют видения, что их поучают пророчества и что молитвы церкви чудным образом спасают их от опасностей, от болезней и даже от смерти. Действительные или воображаемые чудеса, для которых они, по их убеждению, так часто служили целью, орудием или зрителями, к счастию, так же легко, но с гораздо большим основанием располагали их верить в подлинные чудеса евангельской истории; таким образом, те сверхъестественные происшествия, которые не переходили за границы их собственного опыта, внушали им самую твердую уверенность в таких таинственных событиях, которые, по их собственному сознанию, заходили за пределы их понимания. Это-то глубокое убеждение в сверхъестественных истинах и было так прославляемо под именем веры, то есть под именем того умственного настроения, которое выдавалось за самый верный залог божественной благодати и будущего блаженства и считалось за главное или даже за единственное достоинство христианина. По мнению самых строгих христианских наставников, те православные добродетели, которыми могут отличаться и неверующие, не имеют никакого значения или влияния в деле нашего спасения.

IV. Но первобытный христианин доказывал истину своей веры своими добродетелями, и многие не без основания полагали, что божественное учение, просвещавшее или подчинявшее себе разум, вместе с тем очищало сердца верующих и руководило их действиями. И первые поборники христианства, свидетельствовавшие о душевной чистоте своих собратьев, и позднейшие писатели, прославлявшие святость своих предков, описывают самыми яркими красками улучшение нравов, происшедшее в мире благодаря проповедованию Евангелия. Так как я намерен останавливаться только на тех человеческих мотивах, которые содействовали влиянию откровения, то я слегка упомяну о двух причинах, по которым жизнь первых христиан натурально должна была сделаться более чистой и более строгой, нежели жизнь их языческих современников или их выродившихся преемников, — а именно об их раскаянии в прежних прегрешениях и об их похвальном желании поддержать хорошую репутацию общества, к которому они принадлежали.

То был очень старый, внушенный невежеством или злобой неверующих упрек, будто христиане привлекали на свою сторону самых ужасных преступников, которые при малейшем расположении к раскаянию легко склонялись на убеждения смыть водою крещения преступность своего прошлого поведения, для искупления которого им не давали никаких средств храмы языческих богов. Но если мы очистим это обвинение от всяких искажений, мы найдем, что оно делает церкви столько же чести, сколько оно содействовало увеличению числа верующих.^[87] Приверженцы христианства могут, не краснея, сознаться, что многие из самых знаменитых святых были до своего крещения самыми отъявленными грешниками. Кто ведет жизнь, сколько-нибудь согласную с правилами милосердия и честности, тот извлекает из убеждения в своей правоте такое чувство спокойного самодовольства, что становится нелегко доступным для тех внезапных эмоций стыда, скорби и ужаса, которые были причиной стольких удивительных обращений в христианство. Но проповедники Евангелия, следуя примеру своего божественного Учителя, не пренебрегали обществом таких мужчин и в особенности таких женщин, которые были подавлены сознанием, а нередко и последствиями, своих пороков. Так как эти несчастные переходили от грехов и суеверий к славной надежде бессмертия, то они принимали решение посвятить свою жизнь не только добродетелям, но и покаянию. Желание совершенства делалось в их душе господствующею страстию, а всем хорошо известно, что, когда рассудок обрекает себя на холодное воздержание, наши страсти с быстротой и стремительностью переносят нас через те пространства, которые лежат между самыми противоположными крайностями. После того как новообращенные поступили в число верующих и были допущены к пользованию таинствами христианской церкви, их стало удерживать от возвращения к прежней порочной жизни другое соображение, хотя и менее возвышенное, но весьма честное и почетное. Всякое отдельное общество, оторвавшееся от той нации или той религии, к которой прежде принадлежало, немедленно делается пред-мегом общих и завистливых наблюдений. В особенности, когда число его членов незначительно, на его характер могут влиять добродетели и пороки лиц, входящих в его состав; тогда каждый из его членов вынужден следить с самым напряженным вниманием и за своим собственным поведением, и за поведением своих собратьев, потому что он имел бы свою долю как в общем позоре, так и в приобретенной обществом хорошей репутации. Когда жившие в Вифинии христиане были приведены на суд к Плинию Младшему, они уверяли проконсула, что не только не вступали ни в какой заговор, но даже были связаны торжественным обязательством воздерживаться от таких преступлений, которые нарушают частное или общественное спокойствие, — от воровства, грабежа, прелюбодеяния, клятвопреступления и мошенничества.^[88] Почти через сто лет после того Тертуллиан мог с благородной гордостью похвастаться тем, что очень немногие христиане подвергались уголовным наказаниям иначе, как за свою религию.^[89] Их серьезный и уединенный образ жизни, не допускавший свойственных тому веку развлечений и роскоши, приучал их к целомудрию, воздержанию, бережливости и ко всем скромным семейным добродетелям. Так как они большею частию занимались какой-нибудь торговлей или каким-нибудь ремеслом, то лишь благодаря самой строгой честности и самому приветливому обхождению могли устранять недоверие, которое так легко возникает в нечестивых людях ко всему, что имеет внешний вид святости. Презрение к свету развивало в них привычки к кротости, смирению и терпению. Чем более их преследовали, тем более они сближались друг с другом. Их любовь к ближнему и великодушная доверчивость были подмечены неверующими и очень часто употреблялись во зло их вероломными друзьями.^[90]

Нравственности первых христиан делает большую честь тот факт, что даже их ошибки или, правильнее сказать, их заблуждения происходили от излишка добродетели. Епископы и ученые богословы, — которые свидетельствуют нам о том, каковы были верования, принципы и даже житейские правила их современников, и которые могли влиять на них своим авторитетом, — изучали Св. Писание не столько со знанием дела, сколько с благочестием и нередко принимали в самом буквальном смысле те суровые правила Христа и апостолов, к которым благоразумие позднейших комментаторов применяло более свободный и более иносказательный способ объяснений. Стараясь превознести совершенства Евангелия над мудростью философии, ревностные отцы церкви довели обязанности умерщвления своей плоти, нравственной чистоты и терпения до такой высокой степени, которой едва ли можно достигнуть и которую еще труднее сохранить при нашей теперешней слабости и развращенности. Такая необыкновенная и возвышенная доктрина неизбежно должна была внушать народу уважение, но она не могла располагать к себе тех светских философов, которые в этой временной жизни принимают в руководство лишь чувства, внушаемые природой, и интересы общества.^[91]

В самых добродетельных и самых благородных натурах мы усматриваем две совершенно естественные наклонности — влечение к удовольствию и влечение к деятельности. Если первое из этих влечений облагорожено искусством и наукой, если оно украшено тем, что есть привлекательного в светской жизни, и если оно очищено от всего, что несогласно с требованиями бережливости, здоровья и репутации, оно служит главным источником счастия в частной жизни. Влечение к деятельности — более могущественный принцип, но его плоды более сомнительного характера. Оно часто ведет к гневной раздражительности, к честолюбию и к жажде мщения, но, когда им руководят честность и благотворительность, оно делается источником всех добродетелей; а когда к этим добродетелям присоединяются равные им дарования, то может случиться, что семейство, государство или империя обязаны своей безопасностью и своим благосостоянием неустрашимому мужеству одного человека. Поэтому влечению к удовольствиям мы можем приписать все, что есть самого приятного в жизни, а влечению к деятельности — все, что в ней есть полезного и достойного уважения. Такой характер, в котором оба этих влечения соединяются и действуют сообща, по-видимому, дает самое законченное понятие о человеческой натуре. Равнодушный и непредприимчивый характер, лишенный этих обоих влечений, был бы всеми единогласно признан за такой, который совершенно неспособен ни доставлять индивидуальное счастие, ни приносить какую-либо общественную пользу. Но первые христиане желали быть приятными или полезными не в этом мире.

Приобретение знаний, упражнение нашего ума или нашего воображения и приятное течение ничем не стесняемой беседы могут занимать просвещенного человека в часы досуга. Но суровые отцы церкви или с отвращением отвергали подобные развлечения, или допускали их с крайней осмотрительностью, потому что презирали знания, которые не вели к спасению, и видели во всяком легком разговоре преступное злоупотребление даром слова. При теперешних условиях нашего существования тело так неразрывно связано с душой, что, казалось бы, наш собственный интерес требует, чтобы мы умеренно и без вреда для себя вкушали те наслаждения, которые доступны этому верному нашему товарищу. Но наши благочестивые предки рассуждали иначе; тщетно стараясь подражать совершенству ангелов, они пренебрегали или делали вид, будто пренебрегают, всеми земными и телесными наслаждениями.^[92] Некоторые из наших чувств необходимы для нашего сохранения, некоторые для нашего пропитания, и некоторые для приобретения познаний; в этих случаях не было возможности запрещать пользование ими; но первое приятное ощущение считалось за тот момент, с которого начиналось употребление их во зло. От бесчувственного кандидата на звание небожителя требовали, чтоб он не только не поддавался грубым приманкам вкуса или обоняния, но даже чтоб он старался не слышать нечестивой гармонии звуков и чтоб он смотрел с равнодушием на самые законченные произведения человеческого искусства. Нарядные одежды, великолепные дома и изящная обстановка считались вдвойне преступными, так как в них выражались и гордость, и чувственность; внешняя простота и выражение скорби на лице были более приличны для христианина, уверенного в своей греховности, но не уверенного в своем спасении. В своих порицаниях роскоши отцы церкви чрезвычайно мелочны и входят в малейшие подробности;^[93] в числе различных предметов, возбуждающих их благочестивое негодование, мы находим: фальшивые волосы, одежды всех цветов, кроме белого, музыкальные инструменты, золотые и серебряные вазы, мягкие подушки (так как голова Иакова покоилась на камне), белый хлеб, иностранные вина, публичные приветствия, пользование теплыми банями и привычка брить бороды, которая, по выражению Тертуллиана, есть ложь на нашу собственную наружность и нечестивая попытка улучшить произведение Создателя.^[94] Когда христианство проникло в сферы людей богатых и образованных, исполнение этих странных требований было предоставлено — точно так же, как оно было бы предоставлено в наше время, — тем немногим людям, которые желали достигнуть высшей степени святости. Впрочем, для низших слоев человеческого общества и нетрудно, и вместе с тем приятно заявлять притязания на особые достоинства, основанные на презрении к той роскоши и к тем наслаждениям, которые фортуна сделала недоступными для них. Добродетель первобытных христиан, подобно добродетели первых римлян, очень часто охранялась бедностью и невежеством.

Целомудренная строгость отцов церкви в том, что касалось взаимных отношений между лицами обоего пола, истекала из того же принципа — из их отвращения ко всем наслаждениям, которые, удовлетворяя чувственные влечения людей, унижают их духовную природу. Они охотно верили, что, если б Адам не вышел из повиновения Создателю, он жил бы вечно в состоянии девственной чистоты, а какой-нибудь неоскорбительный для целомудрия способ размножения населил бы рай породой невинных и бессмертных существ.^[95] Брак был дозволен его падшим потомкам только как необходимое средство для продолжения человеческого рода и как узда — хотя и не вполне удовлетворительная — для сдерживания природной распущенности чувственных влечений. В нерешительности, с которой православные казуисты относятся к этому интересному вопросу, видно замешательство людей, неохотно одобряющих такое учреждение, которое они допускают по необходимости.^[96] Перечисление весьма причудливых и входящих в мелкие подробности законов, которыми они обставили брачное ложе, вызвало бы улыбку на устах юноши и краску на лице девушки. Они единогласно держались того мнения, что первого брака вполне достаточно для всех целей природы и общества. Чувственная супружеская связь была доведена до такой чистоты, которая делала ее похожей на мистическую связь Христа с его церковью, и она признавалась не расторжимой ни разводом, ни смертью. Вторичный брак был заклеймен названием законного прелюбодеяния, и те, которые оказывались виновными в таком нарушении христианской чистоты, скоро лишались и покровительства церкви, и ее подаяний.^[97] Так как чувственные влечения считались преступными, а брак допускался лишь ради человеческой немощи, то отцы церкви поступали согласно с этими принципами, считая безбрачное состояние за самое близкое к божескому совершенству. Древний Рим с крайним трудом поддерживал учреждение шести весталок^[98], а первобытная церковь была наполнена множеством лиц обоего пола, обрекших себя на вечное целомудрие.^[99] Немногие из числа этих последних, и между прочим ученый Ориген, нашли более благоразумным обезоружить искусителя.^[100] Одни из них были вовсе нечувствительны к плотским вожделениям, а другие всегда одерживали над ними победу. Девы, родившиеся в жгучем африканском климате, презирая постыдное бегство перед врагом, вступали с ним в борьбу лицом к лицу; они дозволяли священникам и диаконам разделять с ними ложе и среди любовного пламени гордились своей незапятнанной чистотой. Но оскорбленная натура иногда вступала в свои права, и этот новый вид мученичества привел лишь к тому, что послужил поводом для нового скандала в недрах церкви.^[101] Впрочем, между христианскими аскетами (это название они заимствовали от своих мучительных упражнений) были и такие, которые, благодаря тому, что были менее самонадеянны, вероятно, имели более успеха. Утрата чувственных наслаждений возмещалась и вознаграждалась сознанием своего духовного превосходства. Даже язычники были склонны оценить достоинства самопожертвования сообразно с его бросающимися в глаза трудностями, а отцы церкви изливали бурные потоки своего красноречия для прославления этих целомудренных невест Христовых.^[102] Таковы были первые зачатки тех монашеских принципов и учреждений, которые в следующие века перевесили все мирские достоинства христианства.^[103]

Деловые занятия были противны христианам не менее, чем удовольствия земной жизни. Они не знали, как согласить защиту своей личности и собственности с той смиренной доктриной, которая велит позабывать прошлые обиды и напрашиваться на новые. Их душевная простота была оскорблена употреблением клятв, пышной обстановкой суда и оживленными прениями общественных собраний; их человеколюбивое невежество не могло понять, чтобы можно было законным образом проливать кровь наших собратьев мечом правосудия или мечом войны даже в тех случаях, когда их преступные или враждебные попытки угрожают спокойствию и безопасности всего общества.^[104] Они признавали, что при менее совершенном иудейском законодательстве свыше вдохновенные пророки и короли — помазанники Божий пользовались, с дозволения Небес, всеми правами, какие предоставляла им иудейская конституция. Христиане понимали и признавали, что такие учреждения могли быть необходимы для тогдашней системы мира, и охотно подчинялись власти языческих правителей. Но в то время как они проповедовали правила пассивного повиновения, они отказывались от всякого деятельного участия в гражданском управлении или в военной защите империи. Может быть, и допускалась некоторая снисходительность по отношению к тем, кто еще прежде своего обращения в христианство предавался таким свирепым и кровожадным занятиям,^[105] но христианин не мог принять на себя звание воина, должностного лица или государя, не отказавшись от своих более священных обязанностей.^[106] Это холодное или даже преступное пренебрежение к общественному благосостоянию навлекало на них презрение и упреки язычников, которые часто задавались вопросом, какова была бы участь империи, со всех сторон атакованной варварами, если бы весь человеческий род стал придерживаться малодушных чувств новой секты?^[107] На этот оскорбительный вопрос защитники христианства давали неясные и двусмысленные ответы, так как они не желали раскрывать тайную причину своей беспечности — ожидание, что прежде, нежели совершится обращение всего человеческого рода в христианство, перестанут существовать и войны, и правительства, и Римская империя, и самый мир. Следует также заметить, что в этом случае положение первых христиан весьма удачно согласовалось с их религиозной разборчивостью и что их отвращение к деятельной жизни содействовало скорее к их освобождению от службы, нежели к их устранению от гражданских и военных отличий.

V. Но человеческий характер — как бы он ни возвышался или как бы он ни унижался под влиянием временного энтузиазма — непременно мало-помалу возвратится к своему настоящему и натуральному уровню и снова проявит те страсти, которые, по-видимому, всего лучше согласуются с его настоящим положением. Первобытные христиане отказались от мирских забот и удовольствий, но в них не могло совершенно заглохнуть влечение к деятельности; оно скоро ожило и нашло для себя новую пищу в церковном управлении. Самостоятельное общество, восставшее против установленной в империи религии, нашло вынужденным принять какую-нибудь форму внутреннего устройства и назначить в достаточном числе должностных лиц, которым было вверено не только исполнение духовных обязанностей, но и светское управление христианской общиной. Безопасность этой общины, ее достоинство и ее расширение порождали даже в самых благочестивых людях такое же чувство патриотизма, какое римляне питали к республике, а по временам такую же, как у римлян, неразборчивость средств, которые могли бы привести к столь желанной цели. Честолюбивое желание возвыситься самим или возвысить своих друзей до церковных отличий и должностей прикрывалось похвальным намерением употребить на общую пользу ту власть и то влияние, которых они считали себя обязанными добиваться единственно для этой цели. При исполнении их обязанностей им нередко приходилось разоблачать заблуждения еретиков и изгонять их из лона того общества, спокойствие и благосостояние которого они пытались нарушить. Правителей церкви учили соединять мудрость змия с невинностью голубя, но от привычки начальствовать первое из этих качеств изощрилось, а последнее мало-помалу подверглось нравственной порче. Достигшие какого-либо общественного положения христиане приобретали и в церковной, и в мирской сфере влияние своим красноречием и твердостью, своим знанием людей и своими деловыми способностями; а в то время, как они скрывали от других и, может быть, от самих себя тайные мотивы своих действий, они слишком часто увлекались всеми буйными страстями деятельной жизни, получавшими добавочный отпечаток озлобления и упорства благодаря примеси религиозного рвения.

Управление церковью часто было как предметом религиозных споров, так и наградой за них. Богословы римские, парижские, оксфордские и женевские враждовали и спорили друг с другом из-за того, чтоб низвести первоначальный апостольский образец^[108] до одного уровня с их собственной системой управления. Немногие писатели, изучавшие этот предмет добросовестно и с беспристрастием, держатся того мнения,^[109] что апостолы отклоняли от себя роль законодателей и предпочитали выносить частные случаи скандалов и раздоров, нежели лишать христиан будущих веков возможности, ничем не стесняясь, изменять формы церковного управления сообразно с изменениями времени и обстоятельств. Из того, как управлялись церкви в Иерусалиме, Эфесе и Коринфе, можно составить себе понятие о той системе управления, которая с их одобрения была принята в первом столетии. Христианские общины, образовавшиеся в ту пору в городах Римской империи, были связаны только узами веры и милосердия. Независимость и равенство служили основой для их внутренней организации. Недостаток дисциплины и познаний восполнялся случайным содействием пророков,^[110] которые призывались к этому званию без различия возраста, пола и природных дарований и которые лишь только чувствовали божественное вдохновение, изливали внушения Св. Духа перед обществом верующих. Но пророческие наставники нередко употребляли во зло эти необыкновенные способности или делали из них дурное применение. Они обнаруживали их некстати, самонадеянно нарушали порядок службы в собраниях и своей гордостью и ложно направленным усердием возбудили — в особенности в апостольской церкви в Коринфе — множество прискорбных раздоров.^[111] Так как существование пророков сделалось бесполезным и даже вредным, то у них были отняты их полномочия и самое звание было уничтожено. Публичное отправление религиозных обязанностей было возложено лишь на установленных церковно-должностных лиц, на епископов и пресвитеров, и оба эти названия, по своему первоначальному происхождению, как кажется, обозначали одну и ту же должность и один и тот же разряд личностей.^[112] Название пресвитеров обозначало их возраст или, скорее, их степенность и мудрость. Титул епископа обозначал надзор над верованиями и нравами христиан, вверенных их пастырскому попечению. Соразмерно с числом верующих более или менее значительное число таких епископальных пресвитеров руководило каждой зародившейся конгрегацией с равною властью и с общего согласия.^[113]

Но и самое полное равенство свободы нуждается в руководительстве высшего должностного лица, а порядок публичных совещаний скоро создает должность председателя, облеченного по меньшей мере правом отбирать мнения и исполнять решения собрания. Ввиду того, что общественное спокойствие часто нарушалось бы ежегодными или происходящими по мере надобности выборами, первые христиане учредили почетную и постоянную должность и стали выбирать одного из самых мудрых и самых благочестивых пресвитеров, который должен был, в течение всей своей жизни, исполнять обязанности их духовного руководителя. При таких-то условиях пышный титул епископа стал возвышаться над скромным названием пресвитера, и тогда как это последнее название оставалось самым натуральным отличием членов каждого христианского сената, титул епископа был присвоен званию председателя этих собраний.^[114]

Польза такой епископской формы управления, введенной, как кажется, в конце первого столетия,^[115] была так очевидна и так важна как для будущего величия, так и для тогдашнего спокойствия христианства, что она была немедленно принята всеми христианскими общинами, разбросанными по империи, приобрела весьма скоро санкцию древности^[116] и до сих пор уважается самыми могущественными церквами и восточными и западными, как первобытное и даже как божественное установление.^[117] Едва ли нужно упоминать о том, что благочестивые и смиренные пресвитеры, впервые удостоившиеся епископского титула, не имели и, вероятно, не пожелали бы иметь той власти и той пышной обстановки, которые в наше время составляют принадлежность тиары римского первосвященника или митры немецкого прелата. Нетрудно в немногих словах обрисовать тесные рамки их первоначальной юрисдикции, которая имела главным образом духовный характер и только в некоторых случаях простиралась на светские дела.^[118] Она заключалась в заведовании церковными таинствами и дисциплиной, в надзоре за религиозными церемониями, которые незаметно делались более многочисленными и разнообразными, в посвящении церковных должностных лиц, которым епископ указывал их сферу деятельности, в распоряжении общественной казной и в разрешении всех тех споров, которых верующие не желали передавать на рассмотрение языческих судей. В течение продолжительного периода епископы пользовались этими правами по совещании с пресвитерской коллегией и с согласия и одобрения собравшихся христиан. Первые епископы считались не более как первыми из равных и почетными служителями свободного народа. Когда епископская кафедра делалась вакантной вследствие смерти, новый президент избирался из числа пресвитеров голосованием всей конгрегации, каждый член которой считал себя облаченным в священническое достоинство.^[119]

Таковы были мягкие и основанные на равенстве учреждения, которыми управлялись христиане в течение более ста лет после смерти апостолов. Каждая община составляла сама по себе отдельную и независимую республику, и, хотя самые отдаленные из этих маленьких государств поддерживали взаимные дружеские сношения путем переписки и чрез посредство особых депутатов, христианский мир еще не был в ту пору объединен каким-либо верховным авторитетом или законодательным собранием. Но по мере того как верующие увеличивались числом, они все более и более сознавали выгоды более тесной связи между их взаимными интересами и целями. В конце второго столетия церкви, возникшие в Греции и в Азии, приняли полезное учреждение провинциальных соборов,^[120] и есть основание думать, что они заимствовали образец таких представительных собраний от знаменитых учреждений своего собственного отечества — от амфиктионий, от Ахейского союза или от собраний ионических городов. Скоро вошло в обычай, а затем и был издан закон, что епископы самостоятельных церквей должны собираться в главном городе провинции в назначенное время весной или осенью. В своих совещаниях они пользовались советами выдающихся пресвитеров и сдерживались в пределах умеренности присутствием слушавшей их толпы.^[121] Их декреты, получившие название канонов, разрешали все важные споры касательно верований и дисциплины, и они весьма естественно пришли к убеждению, что Святой Дух будет щедро изливать свои дары на собрание представителей христианского народа. Учреждение соборов до такой степени соответствовало и влечениям личного честолюбия, и общественным интересам, что в течение немногих лет было принято на всем пространстве империи. Кроме того, была заведена постоянная корреспонденция между провинциальными соборами, которые сообщали один другому и взаимно одобряли свои распоряжения; таким образом католическая церковь приняла форму и приобрела силу большой федеральной республики.^[122] Так как законодательный авторитет отдельных церквей был мало-помалу заменен авторитетом соборов, то епископы, благодаря установившейся между ними связи, приобрели более широкую долю исполнительной и неограниченной власти, а лишь только они пришли к сознанию общности своих интересов, они получили возможность напасть соединенными силами на первобытные права своего духовенства и своей паствы. Прелаты третьего столетия незаметно перешли от увещаний к повелительному тону, стали сеять семена будущих узурпации и восполняли свои недостатки силы и ума заимствованными из Св. Писания аллегориями и напыщенной риторикой. Они превозносили единство и могущество церкви, олицетворявшиеся в епископском звании, в котором каждый из епископов имел равную и нераздельную долю.^[123] Они нередко повторяли, что монархи и высшие сановники могут гордиться своим земным и временным величием, но что одна только епископская власть происходит от Бога и простирается на жизнь в другом мире. Епископы были наместниками Христа, преемниками апостолов и мистическими заместителями первосвященника Моисеевой религии. Их исключительное право посвящать в духовный сан стесняло свободу и клерикальных, и народных выборов; если же они в управлении церковью иногда сообразовывались с мнениями пресвитеров или с желаниями народа, они самым тщательным образом указывали на такую добровольную снисходительность как на особую с их стороны заслугу. Епископы признавали верховную власть собраний, составленных из их собратьев, но в управлении своими отдельными приходами каждый из них требовал от своей паствы одинакого слепого повиновения, как будто эта любимая их метафора была буквально верна и как будто пастух был по своей природе выше своих овец.^[124] Впрочем, обязательность такого повиновения установилась не без некоторых усилий с одной стороны и не без некоторого сопротивления с другой. Демократическая сторона церковных учреждений во многих местностях горячо поддерживалась ревностной или себялюбивой оппозицией низшего духовенства. Но патриотизму этих людей дано было позорное название крамолы и раскола, а епископская власть была обязана своим быстрым расширением усилиям многих деятельных прелатов, умевших, подобно Киприану Карфагенскому, соединять хитрость самых честолюбивых государственных людей с христианскими добродетелями, по-видимому, подходившими к характеру святых и мучеников.^[125]

Те же самые причины, которые вначале уничтожили равенство между пресвитерами, ввели и между епископами превосходство ранга, а вслед за тем и превосходство юрисдикции. Всякий раз, как они собирались весной или осенью на провинциальные соборы, различие личных достоинств и репутации между членами собрания было очень заметно, а толпа управлялась мудростью и красноречием немногих из них. Но для порядка публичных совещаний нужны были более постоянные и менее внушающие зависть отличия, поэтому обязанности всегдашнего председательства на соборах каждой провинции были возложены на епископов главных городов, а эти честолюбивые прелаты, вскоре получившие высокие титулы митрополитов и первосвятителей, втайне готовились присвоить себе над своими сотоварищами — епископами такую же власть, какую епископы только что присвоили себе над коллегией пресвитеров.^[126] Вскоре и между самими митрополитами возникло соперничество из-за первенства и из-за власти; каждый из них старался описать в самых пышных выражениях мирские отличия и преимущества того города, в кагором он председательствовал, многочисленность и богатство христиан, вверенных его пастырскому попечению, появившихся в их среде святых и мучеников и неприкосновенность, с которой они оберегали предания и верования в том виде, как они дошли до них через целый ряд православных епископов от того апостола или от того из апостольских учеников, который считался основателем их церкви.^[127] По всем, как светским, так и церковным, мотивам превосходства нетрудно было предвидеть, что Рим будет пользоваться особым уважением провинций и скоро заявит притязание на их покорность. Общество верующих в этом городе было соразмерно по своей многочисленности с значением столицы империи, а римская церковь была самая значительная, самая многолюдная и по отношению к западу самая древняя из всех христианских учреждений, из которых многие были организованы благочестивыми усилиями ее миссионеров. Тогда как Антиохия, Эфес и Коринф могли похвастаться тем, что основателем их церквей был один из апостолов, берега Тибра считались прославленным местом проповеднической деятельности и мученичества двух самых великих апостолов,^[128] и римские епископы были так предусмотрительны, что заявляли притязание на наследование каких бы то ни было прерогатив, приписывавшихся личности или сану Св. Петра.^[129] Итальянские и провинциальные епископы были готовы предоставить им первенство звания и ассоциации (такова была их осторожная манера выражаться) в христианской аристократии.^[130] Но власть монарха была отвергнута с отвращением, и честолюбие Рима встретило со стороны народов Азии и Африки, такое энергичное сопротивление его духовному владычеству, какого не встречало в более ранние времена его светское владычество. Патриотический Киприан, управлявший с самою абсолютною властию карфагенскою церковью и провинциальными соборами, с энергией и с успехом восстал против честолюбия римского первосвященника, искусным образом связал свои интересы с интересами восточных епископов и, подобно Ганнибалу, стал искать новых союзников внутри Азии.^[131] Если эта Пуническая война велась без всякого кровопролития, то причиной этого были не столько умеренность, сколько слабость борющихся прелатов. Их единственным оружием были брань и отлучения от церкви, и эти средства они употребляли друг против друга в течение всего хода борьбы с одинаковой яростью и с одинаковым благочестием. Грустная необходимость порицать какого-нибудь папу, святого или мученика приводит в замешательство новейших католиков всякий раз, как им приходится рассказывать подробности таких споров, в которых поборники религии давали волю страстям, более уместным в сенате или в военном лагере.^[132]

Развитие церковного влияния породило то достопамятное различие между мирянами и клиром, которое не было знакомо ни грекам, ни римлянам.^[133] Первое из этих названий обозначало вообще всех христиан, а второе, согласно с самым значением этого слова, было усвоено избранными людьми, которые, отделившись от толпы, посвящали себя религиозному служению и образовали знаменитый класс людей, доставивший для новейшей истории самые важные, хотя и не всегда самые назидательные, сюжеты рассказа. Их взаимная вражда по временам нарушала спокойствие церкви в ее младенческом возрасте, но их усердие и деятельность были направлены к одной цели, а жажда власти, вкрадывавшаяся (под самой искусной личиной) в душу епископов и мучеников, поощряла их к увеличению числа их подданных и к расширению пределов христианской империи. У них не было никакой светской силы, и в течение долгого времени гражданские власти не помогали им, а отталкивали их и притесняли; но они уже приобрели и употребляли в подчиненной им среде два самых могущественных орудия управления — награды и наказания, извлекая первое из благочестивой щедрости верующих, а второе — из их религиозных убеждений.

1. Общность имуществ, которая так приятно ласкала воображение Платона^[134] и которая существовала в некоторой степени в суровой секте ессеев,^[135] была на короткое время принята первоначальною церковью. Усердие первых новообращенных заставляло их продавать те земные имущества, к которым они питали презрение, класть к стопам апостолов полученную за них сумму и довольствоваться равной со всеми долей в общем дележе.^[136] Распространение христианской религии ослабило и мало-помалу совсем уничтожило это великодушное обыкновение, которое в руках менее чистых, чем апостольские, очень скоро было бы извращено и подало бы повод к злоупотреблениям благодаря свойственному человеческой натуре эгоизму; поэтому тем, кто обращался в новую веру, было дозволено сохранять их родовые имущества, делать новые приобретения путем завещаний и наследств и увеличивать свое личное состояние всеми законными путями торговли и промышленности. Вместо безусловного самопожертвования проповедники Евангелия стали принимать умеренные приношения, а верующие на своих ежедневных или ежемесячных собраниях вносили в общий фонд добровольные даяния, сообразно с временными нуждами и соразмерно с своим достатком и благочестием.^[137] Никакие, даже самые незначительные, приношения не отвергались, но верующим старательно внушали, что Моисеев закон не утратил своей божественной обязательной силы в том, что касается десятинной подати, и что так как иудеи, при менее совершенном законодательстве, были обязаны платить десятую часть всего своего состояния, то последователям Христа следует отличить себя более широкой щедростью^[138] и приобресть некоторые преимущества отказом от тех излишних сокровищ, которые так скоро должны быть уничтожены вместе с самой вселенной.^[139] Едва ли нужно упоминать о том, что неверные и колеблющиеся доходы каждой отдельной церкви изменялись сообразно с бедностью или богатством верующих и смотря по тому, были ли эти последние рассеяны по ничтожным деревушкам или сосредоточивались в каком-нибудь из больших городов империи. Во времена императора Деция должностные лица были того мнения, что жившие в Риме христиане обладали весьма значительными богатствами, что при исполнении своих религиозных обрядов они употребляли золотые и серебряные сосуды и что многие из их новообращенных продавали свои земли и дома для увеличения общественного фонда секты — конечно, в ущерб своим несчастным детям, которые обращались в нищих благодаря тому, что их родители были святые люди.^[140]

Вообще не следует относиться с доверием к подозрениям, которые высказываются чужестранцами и недоброжелателями, но в настоящем случае такие подозрения приобретают весьма определенный отпечаток правдоподобия благодаря следующим двум фактам, которые предпочтительно перед всеми дошедшими до нас сведениями указывают нам на определенные цифры или вообще дают возможность составить себе ясное понятие об этом предмете. В царствование императора Деция епископ карфагенский, обратившийся к верующим с приглашением выкупить их нумидийских единоверцев, захваченных в плен степными варварами, собрал сто тысяч сестерциев (более 850 ф.ст.) с такой христианской общины, которая была менее богата, нежели римская.^[141] Почти за сто лет до вступления на престол Деция римская церковь получила в дар двести тысяч сестерциев от одного чужестранца родом из Понта, пожелавшего переселиться в столицу.^[142] Приношения делались большею частию деньгами, а христианские общины и не желали и не могли приобретать сколько-нибудь значительную земельную собственность, которая была бы для них обременительна. Несколькими законами, изданными с такою же целью, как и наши статуты о неотчуждаемой недвижимой собственности, не дозволялось никаким корпорациям приобретать недвижимые имения путем пожертвований или завещаний без особой на то привилегии или без особого разрешения от императора или от сената,^[143] которые редко бывали расположены давать такие разрешения секте, которая сначала была предметом их презрения, а потом стала внушать им опасения и зависть. Впрочем, до нас дошли сведения об одном происшедшем в царствование Александра Севера факте, который доказывает, что указанные ограничения иногда можно было обходить или что они иногда отменялись и что христианам было дозволено владеть землями в пределах самого Рима.^[144] С одной стороны, успехи христианства, а с другой — междоусобные войны, раздиравшие империю, ослабили строгость этих постановлений, и мы видим, что в конце третьего столетия много значительных недвижимых имений перешло в собственность к богатым церквам Рима, Милана, Карфагена, Антиохии, Александрии и других больших итальянских и провинциальных городов.

Епископ, натурально, был поверенным церкви; общественные капиталы были вверены его попечению без всякой отчетности или контроля; пресвитерам он предоставлял лишь исполнение духовных обязанностей, а более зависимым по своему положению диаконам поручал лишь заведование церковными доходами и их распределение.^[145] Если верить заносчивым декламациям Киприана, между его африканскими собратьями было слишком много таких, которые при исполнении своих обязанностей нарушали все правила не только евангелического совершенства, но даже нравственности. Некоторые из этих нечестивых церковных поверенных расточали церковные богатства на чувственные наслаждения, некоторые другие употребляли их на цели личного обогащения и на мошеннические предприятия или давали их взаймы из-за хищнических процентов.^[146] Но пока денежные взносы христиан были добровольные, злоупотребление их доверием не могло часто повторяться, и вообще то употребление, которое делалось из их щедрых пожертвований, делало честь обществу. Приличная часть откладывалась на содержание епископа и его духовенства; значительная сумма назначалась на расходы публичного богослужения, очень приятную часть которого составляли братские трапезы, называвшиеся agapae. Все остальное было священной собственностью бедных. По благоусмотрению епископа она расходовалась на содержание вдов и сирот, увечных, больных и престарелых членов общества, на вспомоществования чужестранцам и странникам и на облегчение страданий заключенных и пленников, в особенности в тех случаях, когда причиной их страданий была их твердая преданность делу религии.^[147] Великодушный обмен подаяний соединял самые отдаленные одну от другой провинции, а с самыми мелкими конгрегациями охотно делились собранными пожертвованиями их более богатые собратья.^[148] Это учреждение, обращавшее внимание не столько на достоинства нуждающихся, сколько на их бедственное положение, весьма существенно содействовало распространению христианства. Те из язычников, которые были доступны чувствам человеколюбия, хотя и осмеивали учение новой секты, не могли не признавать ее благотворительности.^[149] Перспектива немедленной материальной помощи и покровительства в будущем привлекала в ее гостеприимное лоно многих из тех несчастных существ, которые вследствие общего к ним равнодушия сделались бы жертвами нужды, болезни и старости. Также есть некоторое основание думать, что множество детей, брошенных их родителями согласно с бесчеловечным обыкновением того времени, нередко были спасаемы от смерти благочестивыми христианами, которые крестили их, воспитывали и содержали на средства общественной казны.^[150]

II. Каждое общество, бесспорно, имеет право удалять из своей среды и от участия в общих выгодах тех из своих членов, которые отвергают правила, установленные с общего согласия, В пользовании этим правом христианская церковь направляла свои кары преимущественно на самые позорные преступления, в особенности на убийства, мошенничества и невоздержание, а также на авторов или приверженцев каких-либо еретических мнений, осужденных приговором епископов, и на тех несчастных, которые или по собственному влечению, или под гнетом насилия запятнали себя после крещения каким-нибудь актом идолопоклонства. Последствия отлучения от церкви имели частию светский и частию духовный характер. Христианин, против которого оно было произнесено, лишался права что-либо получать из приношений верующих; узы как религиозного братства, так и личной дружбы разрывались; он делался нечестивым предметом отвращения для тех, кого он всего более уважал, или для тех, кто его всего более любил, и его исключение из общества достойных людей налагало на его личность такую печать позора, что все отворачивались от него или относились к нему с недоверием. Положение этих несчастных отлученных было само по себе очень неприятно и печально, но — как это обыкновенно случается — их опасения далеко превосходили их страдания. Выгоды христианского общения касались вечной жизни, и отлученные не могли изгладить из своего ума страшную мысль, что осудившим их церковным правителям божество вверило ключи и от ада и от рая. Правда, еретики, которые находили для себя опору в сознании честности своих намерений и в лестной надежде, что они одни открыли настоящий путь к спасению, старались в своих отдельных собраниях снова приобресть те мирские и духовные выгоды, в которых им отказывало великое христианское общество. Но почти все те, которые сознательно впали в пороки и в идолопоклонство, сознавали свое жалкое положение и горячо желали быть снова восстановленными в правах членов христианского вероисповедания.

Касательно того, как следовало обходиться с этими кающимися грешниками, в первобытной церкви существовали два противоположных мнения: одно — основанное на справедливости, другое — основанное на милосердии. Самые суровые и непреклонные казуисты лишали их навсегда и без всяких исключений даже самого низкого места в среде того святого общества, которое было опозорено ими или покинуто, и, обрекая их на угрызения совести, оставляли им лишь слабый луч надежды, что раскаяние в течение их жизни и перед смертию, быть может, будет принято Верховным Существом.^[151] Но самые безупречные и самые почтенные представители христианских церквей придерживались и на практике и в теории более умеренного мнения.^[152] Двери, ведущие к примирению и на небеса, редко запирались перед раскаивающимся грешником, но при этом соблюдались строгие и торжественные формы дисциплины, которые служили очищением от преступления и вместе с тем, сильно действуя на воображение, могли предохранить зрителей от желания подражать примеру виновного. Униженный публичным покаянием, изнуренный постом и одетый в власяницу кающийся падал ниц перед входом в собрание, слезно молил о прощении его преступлений и просил верующих помолиться за него.^[153] Если вина была из самых гнусных, целые года раскаяния считались недостаточным удовлетворением божеского правосудия, и, только пройдя постепенный ряд медленных и мучительных испытаний, грешник, еретик или вероотступник снова принимался в лоно церкви. Впрочем, приговору вечного отлучения от церкви подвергались некоторые особенно важные преступления и в особенности непростительные вторичные отпадения от церкви со стороны тех кающихся, которые уже имели случай воспользоваться милосердием своих церковных начальников, но употребили его во зло. Сообразно с обстоятельствами или с числом виновных применение христианской дисциплины изменялось по усмотрению епископов. Соборы анкирский и иллиберийский состоялись почти в одно и то же время, один в Галатии, а другой в Испании, но дошедшие до нас их постановления, по-видимому, проникнуты совершенно различным духом. Житель Галатии, многократно совершавший, после своего крещения, жертвоприношения идолам, мог достигнуть прощения семилетним покаянием, а если он вовлекал других в подражание его примеру, прибавлялось только три года к сроку его отлучения от церкви. Но несчастный испанец, совершивший точно такое же преступление, лишался надежды на примирение с церковью даже в случае предсмертного раскаяния, а его идолопоклонство стояло во главе списка семнадцати других преступлений, которые подвергались не менее страшному наказанию. В числе этих последних находилось неизгладимое преступление клеветы на епископа, пресвитера или даже диакона.^[154]

Земное могущество церкви было основано на удачном сочетании милосердия с строгостью и на благоразумном распределении наград и наказаний, согласном с требованиями как политики, так и справедливости. Епископы, отеческая заботливость которых распространялась на управление и здешним миром и загробным, сознавали важность этих прерогатив и, прикрывая свое честолюбие благовидным предлогом любви к порядку, тщательно устраняли всяких соперников, которые могли бы помешать исполнению правил церковного благочиния, столь необходимых, чтоб предотвратить дезертирство в войсках, ставших под знамя креста и с каждым днем увеличивавшихся числом. Из высокомерных декламаций Киприана мы естественно делаем то заключение, что учение об отлучении от церкви и о покаянии составляло самую существенную часть религии и что для последователей Христа было гораздо менее опасно пренебрежение к исполнению нравственных обязанностей, чем неуважение к мнениям и авторитету их епископов. Иногда нам кажется, что будто мы слышим голос Моисея, приказывающего земле разверзнуться и поглотить в своем всепожирающем пламени мятежную расу, отказывавшую в повиновении священству Аарона; а иногда мы могли бы подумать, что мы слышим, как римский консул поддерживает величие республики и как он заявляет о своей непреклонной решимости усилить строгость законов. «Если такие нарушения будут допускаться безнаказанно, — так порицает карфагенский епископ снисходительность одного из своих собратьев, — если такие нарушения будут допускаться, то настанет конец сил епископов^[155] настанет конец высокому и божественному праву управлять церковью, настанет конец самому христианству». Киприан отказался от тех светских отличий, которых он, вероятно, никогда бы не достиг^[156]; но приобретение безусловной власти над совестью и умом целого общества — как бы это общество ни было в глазах света ничтожно и достойно презрения — более удовлетворяет человеческую гордость, нежели обладание самой деспотической властью, наложенной оружием и завоеванием на сопротивляющийся народ.

В этом, хотя, быть может, и скучном, но важном исследовании я постарался раскрыть второстепенные причины, так сильно содействовавшие истине христианской религии. Если в числе этих причин мы и нашли какие-нибудь искусственные украшения, какие-нибудь побочные обстоятельства или какую-нибудь примесь заблуждений и страстей, нам не может казаться удивительным то, что на человечество имели чрезвычайно сильное влияние мотивы, подходящие к его несовершенной натуре. Христианство так успешно распространилось в Римской империи благодаря содействию именно таких причин — благодаря исключительному усердию, немедленному ожиданию жизни в другом мире, притязанию на совершение чудес, строгой добродетельной жизни и организации первобытной церкви. Первой из них христиане были обязаны своим непреодолимым мужеством, никогда не слагавшим оружия перед врагом, которого они решились победить. Три следующие затем причины снабжали их мужество самыми могущественными орудиями. Последняя из этих причин объединяла их мужество, направляла их оружие и придавала их усилиям ту непреодолимую энергию, благодаря которой незначительные отряды хорошо дисциплинированных и неустрашимых волонтеров так часто одерживали верх над недисциплинированной массой людей, незнакомых с целью борьбы и равнодушных к ее исходу. Некоторые фанатики, странствовавшие по Египту и Сирии и пользовавшиеся легкомысленным суеверием черни, представляли в различных религиях политеизма едва ли не единственное духовное сословие,^[157] основывавшее все свое влияние и весь свой кредит на своей священнической профессии и глубоко заинтересованное в безопасности и в цветущем состоянии своих богов-покровителей. А служители политеизма как в Риме, так и в провинциях были большею частию люди благородного происхождения и с большим состоянием, принимавшие на себя, в виде почетного отличия, попечение о каком-нибудь знаменитом храме или о каком-нибудь публичном жертвоприношении; они очень часто устраивали на свой собственный счет священные игры^[158] и с холодным равнодушием исполняли древние обряды, сообразуясь с законами и обычаями своего отечества. Так как они занимались обычными житейскими делами, то их усердие и благочестие очень редко одушевлялись теми интересами или теми привычками, которые носят на себе церковный характер. Ограничиваясь тем, что касалось их собственных храмов или городов, где они жили, они не имели между собою никаких сношений ни по делам управления, ни по вопросам, касающимся церковных уставов, и, признавая над собой верховную юрисдикцию сената, коллегии первосвященников и императора, довольствовались возложенной на них нетрудной задачей охранять спокойствие и достоинство всех видов богослужения. Мы уже видели, как были разнообразны, подвижны и неопределенны религиозные мнения политеиста. Он почти бесконтрольно предавался тому, что создавала его суеверная фантазия. Случайные обстоятельства его жизни и положения определяли и предмет и степень его благочестия, а пока он поклонялся попеременно тысяче различных богов, его сердце едва ли было способно искренно и глубоко привязаться хоть к одному из них.

Когда появилось в мире христианство, даже эти слабые и неполные впечатления в значительной мере утратили свое первоначальное влияние. Человеческий разум, неспособный без посторонней помощи усваивать тайны религии, уже успел одержать легкую победу над безрассудством язычества, и когда Тертуллиан или Лактанций старался доказать его ложь и нелепость, они были вынуждены заимствовать у Цицерона его красноречие, а у Лукиана его остроты. Зараза от сочинений этих скептиков распространялась не на одних только читателей. Мода неверия перешла от философов и к тем, кто проводит жизнь в удовольствиях, и к тем, кто проводит ее в деловых занятиях; от аристократов она перешла к плебеям, а от господина к домашним рабам, которые служили ему за столом и с жадностью прислушивались к вольностям его разговора. В торжественных случаях вся эта мыслящая часть человеческого рода делала вид, будто относится с уважением и с должным приличием к религиозным установлениям своего отечества, но ее тайное презрение сквозило сквозь тонкую и неуклюжую личину ее благочестия; даже простой народ, замечая, что его богов отвергают или осмеивают те, кого он привык уважать за их общественное положение или за их умственное превосходство, начинал сомневаться в истине того учения, которого он держался с слепым доверием. Упадок старых предрассудков ставил весьма многочисленную часть человеческого рода в тяжелое и безотрадное положение. Скептицизм и отсутствие положительных верований могут удовлетворять лишь очень немногих людей, одаренных пытливым умом, но народной массе до такой степени свойственны суеверия, что, когда ее пробуждают из заблуждения, она сожалеет об утрате своих приятных иллюзий. Ее любовь к чудесному и сверхъестественному, ее желание знать будущее и ее сильная наклонность переносить свои надежды и опасения за пределы видимого мира были главными причинами, содействовавшими введению политеизма. В простом народе так сильна потребность верить, что вслед за упадком какой-либо мифологической системы, вероятно, немедленно возник бы какой-нибудь другой вид суеверия. Какие-нибудь более новые и более модные божества вероятно очень скоро поселились бы в покинутых храмах Юпитера и Аполлона, если бы мудрость Провидения не ниспослала в эту решительную минуту подлинное откровение, которое было способно внушать самое разумное уважение и убеждение и которое в то же время было украшено всем, что могло привлекать любознательность, удивление и уважение народов. Так как при господствовавшем в ту пору настроении умов многие почти совсем отбросили свои искусственные предрассудки, а между тем по-прежнему были способны к религиозной привязанности и даже чувствовали в ней потребность, то даже менее достойный благоговения предмет был бы способен занять вакантное место в их сердцах и удовлетворить беспокойный пыл их страстей. Всякий, кто стал бы развивать далее нить этих размышлений, не стал бы дивиться быстрым успехам христианства, а, напротив того, может быть, подивился бы тому, что его успехи не были еще более быстры и еще более всеобщи.^[159]

Весьма верно и уместно было замечено, что завоевания римлян подготовили и облегчили успехи христианства. Во второй главе этого сочинения мы постарались объяснить, каким образом самые цивилизованные провинции Европы, Азии и Африки были соединены под властью одного государя и мало-помалу связаны между собою самыми тесными узами законодательства, нравов и языка. Жившие в Палестине иудеи, с нетерпением ожидавшие земного избавителя, отнеслись с такой холодностью к чудесам божественного Пророка,^[160] что не было найдено нужным обнародовать или по меньшей мере сохранять какое-либо еврейское Евангелие.^[161] Достоверные рассказы о жизни Христа были написаны на греческом языке, в значительном отдалении от Иерусалима и после того, как число новообращенных язычников сделалось чрезвычайно значительно.^[162] Лишь только эти рассказы были переведены на латинский язык, они сделались вполне понятными для всех римских подданных, за исключением только сирийских и египетских крестьян, для которых были впоследствии сделаны особые переложения. Построенные для передвижения легионов большие общественные дороги открывали христианским миссионерам легкий способ переезда от Дамаска до Коринфа и от Италии до оконечностей Испании и Британии; к тому же эти духовные завоеватели не встречали на своем пути ни одного из тех препятствий, которые обыкновенно замедляют или затрудняют введение чужестранной религии в отдаленной стране. Есть полное основание думать, что прежде царствований Диоклетиана и Константина христианскую веру уже проповедовали во всех провинциях и во всех больших городах империи; но время основания различных конгрегации, число входивших в их состав верующих и пропорциональное отношение этого числа к числу неверующих, — все это прикрыто непроницаемым мраком или извращено вымыслом и декламацией. Впрочем, мы постараемся собрать и изложить дошедшие до нас неполные сведения касательно распространения христианской веры в Азии и в Греции, в Египте, Италии и на западе, и при этом мы не оставим без внимания действительных или воображаемых приобретений, сделанных христианами вне пределов Римской империи.

Богатые провинции, простиравшиеся от Евфрата до Ионического моря, были главным театром, на котором апостол язычников проявлял свое усердие и свое благочестие. Семена Евангелия, посеянные им на плодородную почву, нашли тщательный уход со стороны его учеников, и в течение двух первых столетий самое значительное число христиан, как кажется, находилось именно в этих странах. Между общинами, организовавшимися в Сирии, не было более древних или более знаменитых, чем те, которые находились в Дамаске, в Бере или Алеппо и в Антиохии. Пророческое введение к Апокалипсису описало и обессмертило семь азиатских церквей, находившихся в Эфесе, Смирне, Пергаме, Фиатире,^[163] Сардах, Лаодикее и Филадельфии; а их колонии скоро рассеялись по этой густо населенной стране. В самую раннюю пору острова Крит и Кипр, провинции Фракия и Македония охотно приняли новую религию, а в городах Коринфе, Спарте и Афинах скоро возникли христианские республики.^[164] Благодаря своей древности греческие и азиатские церкви имели достаточно времени для своего расширения и размножения, и даже огромное число гностиков и других еретиков служит доказательством цветущего состояния православной церкви, так как название еретиков всегда давалось менее многочисленной партии. К этим свидетельствам верующих мы можем присовокупить признания, жалобы и опасения самих язычников. Из сочинений Лукиана — философа, изучавшего человеческий род и описывавшего его нравы самыми яркими красками, — мы узнаем, что в царствование Коммода его родина Понт была наполнена эпикурейцами и христианами.^[165] Через восемьдесят лет после смерти Христа^[166] человеколюбивый Плиний оплакивал громадность зла, которое он тщетно старался искоренить. В своем крайне интересном послании к императору Траяну он утверждает, что храмы почти никем не посещаются, что священные жертвы с трудом находят покупателей и что суеверие не только заразило города, но даже распространилось по деревням и по самым глухим местам Понта и Вифинии.^[167]

Не желая подробно рассматривать ни выражения, ни мотивы тех писателей, которые или воспевали, или оплакивали успехи христианства на востоке, мы ограничимся замечанием, что ни один из них не оставил нам таких сведений, по которым было бы можно составить себе понятие о действительном числе верующих в тех провинциях. Впрочем, до нас, к счастию, дошел один факт, по-видимому, бросающий более яркий свет на этот покрытый мраком, но интересный предмет. В царствование Феодосия, после того как христианство пользовалось в течение более шестидесяти лет блеском императорских милостей, к древней и знаменитой антиохийской церкви принадлежали сто тысяч человек, из которых три тысячи жили общественными подаяниями.^[168] Блеск и величие этой царицы востока, всем известная многочисленность населения Кесарии, Селевкии и Александрии и гибель двухсот пятидесяти тысяч человек от землетрясения, разрушившего Антиохию во времена старшего Юстина,^[169] — все эти факты доказывают нам, что число жителей этого последнего города доходило не менее чем до полумиллиона и что, стало быть, христиане составляли только пятую его часть, несмотря на то, что благодаря своему религиозному рвению и влиянию они очень умножились. Насколько изменится эта пропорция, когда мы сравним угнетаемую церковь с торжествующей, запад с востоком, отдаленные деревни с многолюдными городами и страны, недавно обращенные в христианскую веру, с той местностью, где верующие впервые получили название христиан! Впрочем, не следует умалчивать и о том, что Иоанн Златоуст, которому мы обязаны этим полезным сведением, утверждает в другом месте, что число верующих даже превышало число иудеев и язычников.^[170] Но объяснение этого кажущегося противоречия не трудно и представляется само собою. Красноречивый проповедник проводит параллель между гражданскими и церковными учреждениями Антиохии, между числом христиан, открывших себе крещением путь в царство небесное, и числом граждан, имевших право на известную долю в общественных подаяниях. Рабы, иностранцы и дети входят в число первых, но исключены из числа последних.

Обширная торговля Александрии и близость этого города к Палестине облегчали туда доступ для новой религии. Она была первоначально принята множеством терапевтов или ессеев с озера Мареотида — иудейской сектой, в значительной мере утратившей прежнее уважение к Моисеевым церковным обрядам. Строгий образ жизни ессеев, их посты и отлучения от церкви, общность имуществ, склонность к безбрачию, расположение к мученичеству и если не чистота, то пылкость веры — все это представляло живой образчик первоначального церковного благочиния христиан.^[171] Именно в александрийской школе христианская теология, по-видимому, получила правильную и научную форму, и когда Адриан посетил Египет, церковь, состоявшая из иудеев и греков, уже приобрела такое значение, что обратила на себя внимание этого любознательного государя.^[172] Но распространение христианства долгое время ограничивалось пределами одного города, который сам был иностранной колонией, и до самого конца второго столетия предшественники Димитрия были единственными верховными сановниками египетской церкви. Три епископа были посвящены в этот сан руками Димитрия, а его преемник Геракл увеличил их число до двадцати.^[173] Туземное население, отличавшееся суровой непреклонностью характера,^[174] относилось к новому учению с холодностью и несочувствием, и даже во времена Оригена редко случалось встретить такого египтянина, который преодолел бы свои старинные предубеждения в пользу священных животных своей родины.^[175] Но лишь только христианство воссело на трон, религиозное усердие этих варваров подчинилось внушениям свыше; тогда египетские города наполнились епископами, а в пустынях Фиваиды появились массы отшельников.

В обширное вместилище Рима постоянно стремился поток чужестранцев и провинциалов. Все, что было оригинально или отвратительно, все, что было преступно или внушало подозрения, могло надеяться, что увернется от бдительности закона, благодаря той неизвестности, в которой так легко прожить в громадной столице. Среди этого стечения разнородных национальностей всякий проповедник истины или лжи, всякий основатель добродетельного общества или преступной ассоциации легко находил средства увеличивать число своих последователей или своих сообщников. По словам Тацита, жившие в Риме христиане уже представляли, во время непродолжительных гонений со стороны Нерона, очень значительную массу людей,^[176] а язык этого великого историка почти совершенно сходен со способом выражения Ливия, когда этот последний описывает введение и уничтожение обрядов поклонения Бахусу. После того как Вакханалии вызвали строгие меры со стороны сената, возникло опасение, что значительное число людей, как бы составляющее иной народ, было посвящено в эти отвратительные таинства. Более тщательное исследование скоро доказало, что число виновных не превышало семи тысяч, и эта цифра действительно страшна, когда она обозначает число тех, кто подлежит каре законов^[177]. С такой же оговоркой мы должны объяснять неопределенные выражения Тацита и ранее приведенные слова Плиния, в которых они преувеличивают число тех впавших в заблуждение фанатиков, которые отказались от установленного поклонения богам. Римская церковь бесспорно была главная и самая многолюдная в империи, и до нас дошел один подлинный документ, который знакомит нас с положением религии в этом городе, в первой половине третьего столетия, после тридцативосьмилетнего внутреннего спокойствия. В эту пору духовенство состояло из одного епископа, сорока шести пресвитеров, семи дьяконов, стольких же помощников дьяконов, сорока двух церковных прислужников и пятидесяти чтецов, заклинателей и привратников. Число вдов, увечных и бедных, содержащихся на приношения верующих, доходило до тысячи пятисот.^[178] Основываясь на этих данных и применяясь к цифровым выводам касательно Антиохии, мы позволяем себе определить число живших в Риме христиан приблизительно в пятьдесят тысяч человек. Населенность этой великой столицы едва ли может быть определена с точностью, но по самому умеренному расчету она едва ли была ниже миллиона жителей, между которыми христиане составляли по большей мере двадцатую часть.^[179]

Западные провинции познакомились с христианством, как кажется, из того же источника, из которого они заимствовали язык и нравы римлян. В этом гораздо более важном случае и Африка и Галлия мало-помалу подчинились примеру столицы. Однако, несмотря на то, что римским миссионерам нередко представлялись благоприятные условия для посещения латинских провинций, прошло много времени, прежде нежели они проникли по ту сторону моря и по ту сторону Альп^[180] и мы не находим в этих обширных странах никаких ясных следов ни христианской веры, ни гонений ранее царствования Антонинов.^[181] Медленные успехи евангельской проповеди в холодном климате Галлии резко отличаются от того пылкого увлечения, с которым, как кажется, была принята эта проповедь среди жгучих песков Африки. Составленное африканскими христианами общество скоро сделалось одним из главных членов первобытной церкви. Введенное в эту провинцию обыкновение назначать епископов в самые незначительные горда и очень часто в самые ничтожные деревни способствовало усилению блеска и значения религиозных общин, которые, в течение третьего столетия, одушевлялись усердием Тертуллиана, управлялись дарованиями Киприана и украшались красноречием Лактанция. Напротив того, если мы обратим наши взоры на Галлию, мы должны будем довольствоваться тем, что найдем во времена Марка Антонина незначительные конгрегации в Лионе и Вене, соединенные в одно общество, и даже так поздно, как в царствование Деция, лишь в немногих городах — в Арелате, Нарбонне, Тулузе, Лиможе, Клермоне, Туре и Париже были, как нас уверяют, разбросаны церкви, существовавшие на благочестивые приношения небольшого числа христиан.^[182] Молчание легко совмещается с благочестием, но так как оно редко уживается с религиозным рвением, то нам приходится указать и посетовать на немощное положение христианства в тех провинциях, которые переменили кельтский язык на латинский, потому что в течение первых трех столетий они не дали нам ни одного церковного писателя. Из Галлии, которая и по своей образованности, и по своему влиянию основательно претендовала на первое место между всеми странами, лежащими по ту сторону Альп, Свет Евангелия более слабо отразился на отдаленных провинциях — испанской и британской, и, если можно верить горячим уверениям Тертуллиана, их уже осветили первые лучи христианской веры в то время, как он обратился со своей апологией к магистратам императора Севера.^[183] Но неясные и неполные сведения о происхождении западных церквей Европы дошли до нас в таком неудовлетворительном виде, что, если бы мы захотели указать время и способ их основания, мы должны бы были восполнить молчание древних писателей теми легендами, которые были много времени спустя внушены алчностью или суеверием монахам, проводившим жизнь в праздности и невежестве своих монастырей.^[184] Между этими священными рассказами есть один, который благодаря своей оригинальной нелепости стоит того, чтобы мы упомянули о нем, — а именно рассказ об апостоле Иакове. Из мирного рыбака, жившего на Генисаретском озере, он превращен в храброго рыцаря, который в сражениях с маврами бросается в атаку во главе испанской кавалерии. Самые серьезные историки прославляли его подвиги; чудотворная рака в Компостелле обнаружила его могущество, а меч военного сословия в соединении с ужасами инквизиции устранил всякие возражения со стороны светской критики.^[185]

Распространение христианства не ограничивалось пределами Римской империи, и, по словам первых отцов церкви, объяснявших все факты на основании пророчеств, новая религия успела проникнуть во все уголки земного шара в течение ста лет после смерти ее божественного основателя. Юстин Мученик говорит: «Нет такого народа, греческого или варварского или принадлежащего к какой-нибудь другой расе, отличающегося каким бы то ни было названием и какими бы то ни было нравами, хотя бы даже совершенно незнакомого с искусством земледелия, хотя бы живущего под шалашами или перекочевывающего с места на место в закрытых кибитках, среди которого не возносились бы молитвы к Отцу и Создателю всех вещей во имя распятого Иисуса».^[186] На это блестящее преувеличение, которое даже в настоящее время было бы крайне трудно согласовать с действительным положением человеческого рода, можно смотреть только как на опрометчивую выходку благочестивого и небрежного писателя, регулирующего свои верования своими желаниями. Но ни верования, ни желания отцов церкви не в состоянии извратить историческую истину. Все-таки остается несомненным тот факт, что скифские и германские варвары, впоследствии ниспровергнувшие римскую монархию, были погружены в мрак идолопоклонства и что даже старания обратить в христианство Иберию, Армению и Эфиопию не имели почти никакого успеха до тех пор, пока скипетр не оказался в руках православного императора.^[187] До этого времени, может быть, различные случайности войн и торговых сношений действительно разливали поверхностное знание Евангелия между племенами Каледонии^[188] и между народами, жившими по берегам Рейна, Дуная и Евфрата^[189] Находившаяся по ту сторону этой последней реки Эдесса отличалась твердой и ранней преданностью к христианской вере.^[190] Из Эдессы принципы христианства легко проникали в греческие и сирийские города, находившиеся под властью преемников Артаксеркса; но они, как кажется, не произвели глубокого впечатления на умы персов, религиозная система которых, благодаря усилиям хорошо дисциплинированного священнического сословия, была построена с большим искусством и с большею прочностью, нежели изменчивая мифология греков и римлян.^[191]

Из этого беспристрастного, хотя и не полного очерка распространения христианства, по-видимому, можно заключить, что число его приверженцев было чрезвычайно преувеличено, с одной стороны, страхом, а с другой — благочестием. По безукоризненному свидетельству Оригена,^[192] число верующих было очень незначительно в сравнении с массой неверующих; но, вследствие недостатка каких-либо положительных сведений, нет возможности с точностью определить действительное число первых христиан и даже нет возможности высказать на этот счет сколько-нибудь правдоподобное предположение. Впрочем, самый благоприятный расчет, какой можно сделать на основании примера Антиохии и Рима, не позволяет нам допустить, чтобы более чем двадцатая часть подданных империи поступила под знамя креста до обращения Константина в христианство. Но характер их веры, их усердие и единодушие, по-видимому, увеличивали их число, и по тем же самым причинам, которые способствовали впоследствии их размножению, их тогдашняя сила казалась более очевидной и более значительной, чем была на самом деле.

Организация цивилизованных обществ такова, что лишь немногие из их членов отличаются богатствами, почестями и знаниями, а народная масса обречена на ничтожество, невежество и бедность. Поэтому христианская религия, обращавшаяся ко всему человеческому роду, должна была приобрести гораздо больше последователей в низших классах общества, нежели в высших.

На основании этого простого факта было возведено гнусное обвинение, которое, как кажется, опровергается защитниками христианства не с таким рвением, с каким оно поддерживалось его противниками, — обвинение в том, что будто новая секта состояла исключительно из подонков простонародья, из крестьян и ремесленников, из мальчишек и женщин, из нищих и рабов, и что она нередко с помощью этих последних вводила своих миссионеров в богатые и знатные семьи, при которых они состояли в услужении. «Эти низкие наставники (так выражались злоба и неверие) так же молчаливы в публике, как они красноречивы и самоуверенны в частной беседе. Осторожно избегая встреч с философами, они смешиваются с грубой и необразованной толпой и вкрадываются в душу к тем, кто по своему возрасту, полу или воспитанию всего легче воспринимает впечатления суеверных ужасов».^[193]

Мрачные краски и искаженные контуры этого портрета, впрочем, не лишенного некоторого сходства, изобличают работу врага. Когда скромная религия Христа разлилась по всему миру, она была принята многими людьми, одаренными природой или фортуной различными преимуществами. Аристид, представивший императору Адриану красноречивую апологию христианства, был афинский философ^[194] Юстин Мученик искал высших познаний в школах Зенона, Аристотеля, Пифагора и Платона прежде, нежели перед ним явился старец или, скорее, ангел, направивший его ум на изучение иудейских пророков.^[195] Климент Александрийский приобрел много сведений, читая греческих писателей, а Тертуллиан — читая латинских. Юлий Африкан и Ориген обладали весьма значительной долей тогдашней учености, и хотя стиль Киприана весьма отличен от стиля Лактанция, однако не трудно догадаться, что оба эти писателя были публичными преподавателями риторики. Даже изучение философии в конце концов было введено между христианами, но оно не всегда приносило полезные плоды; знания были так же часто источником ереси, как и источником благочестия, и то описание, которое относилось к последователям Артемона, может быть с такой же основательностью отнесено к различным сектам, восставшим против преемников апостолов. «Они позволяют себе извращать Св. Писание, отказываться от древних правил веры и основывать свои мнения на утонченных требованиях логики. Они пренебрегают наукой церкви ради изучения геометрии и, занимаясь измерениями земли, теряют из виду небеса. Сочинения Евклида постоянно у них в руках. Аристотель и Феофраст служат для них предметами удивления, и они высказывают необыкновенное уважение к сочинениям Галена. Их заблуждения истекают из злоупотребления искусствами и науками неверующих, и они извращают простоту Евангелия ухищрениями человеческого разума».^[196]

И нельзя утверждать, чтобы с исповедованием христианской веры никогда не соединялись выгоды знатного происхождения и богатства. Многие римские граждане были приведены на суд к Плинию, и он скоро убедился, что в Вифинии множество лиц всякого звания отказалось от религии своих предков.^[197] В этом случае его неоспоримое свидетельство имеет больший вес, чем смелая выходка Тертуллиана, когда он старается возбудить в проконсуле Африки и страх и чувство человеколюбия, уверяя его, что, если он не откажется от своих жестоких намерений, он опустошит Карфаген, и что между виновными он найдет много людей одного с ним звания, сенаторов и матрон самого знатного происхождения, друзей и родственников самых близких к нему людей.^[198] Впрочем, лет через сорок после того император Валериан, по-видимому, был убежден в справедливости этих слов, так как в одном из своих рескриптов он, очевидно, предполагает, что к христианской секте принадлежали сенаторы, римские всадники и знатные дамы.^[199] Церковь не переставала увеличивать свой внешний блеск по мере того, как она утрачивала внутреннюю чистоту, так что в царствование Диоклетиана и дворец, и судебные места, и даже армия укрывали в своей среде множество христиан, старавшихся примирить интересы настоящей жизни с интересами будущей.

Однако эти исключения так немногочисленны или относятся к эпохе столь отдаленной от первых времен христианства, что не могут совершенно устранить обвинения в невежестве и незнатности, которое было так высокомерно брошено в лицо первым последователям христианского учения.^[200] Вместо того чтоб пользоваться для защиты нашего мнения вымыслами позднейших веков, мы поступим более благоразумно, если из повода к скандалу сделаем предмет назидания. Вдумываясь глубже в этот предмет, мы усмотрим, что сами апостолы были избраны Провидением между галилейскими рыбаками и что чем ниже было мирское положение первых христиан, тем более основания удивлялся их достоинствам и успехам. Мы главным образом не должны позабывать того, что царствие небесное было обещано нищим духом и что люди, страдающие под гнетом лишений и презрения со стороны всего человечества, охотно внимают божескому обещанию будущего блаженства, тогда как, напротив того, люди, живущие в счастии, довольствуются благами этого мира, а люди ученые бесполезно тратят на сомнения и пререкания превосходство своего ума и своих знаний.

Без этих утешительных соображений нам пришлось бы оплакивать участь некоторых знаменитых людей, которые кажутся нам самыми достойными небесной награды. Имена Сенеки, старшего и младшего Плиния, Тацита, Плутарха, Галена, раба Эпиктета и императора Марка Антонина служат украшением для того века, в котором они жили, и возвышают достоинство человеческой натуры. Каждый из них с честью исполнял обязанности своего положения как в деятельной, так и в созерцательной жизни; их превосходные умственные способности были усовершенствованы приобретением познаний; философия очистила их умы от предрассудков народного суеверия, а их жизнь прошла в искании истины и в делах добродетели. А между тем все эти мудрецы (и это возбуждает в нас не менее удивления, чем скорби) не сознавали совершенств христианской системы или отвергали их. И их слова и их молчание одинаково обнаруживают их презрение к зародившейся секте, которая в их время уже распространилась по всей Римской империи. Те из них, которые нисходят до упоминания о христианах, видят в них не более как упорных и впавших в заблуждение энтузиастов, которые требуют слепого подчинения их таинственным учениям, не будучи в состоянии привести ни одного аргумента, способного остановить на себе внимание людей здравомыслящих и образованных.^[201]

По меньшей мере сомнительно, чтоб который-либо из этих философов внимательно рассмотрел апологии, которые много раз издавались первыми христианами в защиту самих себя и своей религии;^[202] но нельзя не пожалеть о том, что такое дело не имело более способных адвокатов. Они указывают с избытком остроумия и красноречия на нелепости политеизма; они возбуждают в нас сострадание, описывая невинность и страдание своих угнетенных единоверцев; но когда они хотят доказать божественность происхождения христианства, они гораздо более настаивают на пророчествах, предвещавших пришествие Мессии, нежели на чудесах, которыми сопровождалось это пришествие. Их любимый аргумент может служить к назиданию христианина или к обращению в христианство еврея, так как и тот, и другой признает авторитет пророчеств и оба они обязаны отыскивать с благочестивым уважением их смысл и их осуществление. Но этот способ убеждения утрачивает в значительной мере свой вес и свое влияние, когда с ним обращаются к тем, кто и не понимает и не уважает ни Моисеевых законов, ни пророческого стиля.^[203] В неискусных руках Юстина и следовавших за ним апологистов возвышенный смысл еврейских оракулов испаряется в слабых типах, в натянутых идеях и холодных аллегориях, и даже подлинность этих оракулов становится в глазах непросвещенного язычника подозрительной вследствие примеси благочестивых подлогов, которые вкрадывались в них под именами Орфея, Гермеса и Сивилл^[204] точно будто они имели такое же достоинство, как подлинные внушения небес. Эта манера прибегать для защиты откровения к обманам и софизмам похожа на неблагоразумные приемы поэтов, которые обременяют своих неуязвимых героев бесполезной тяжестью и стеснительного и ненадежного оружия.

Но как объяснить совершенное невнимание и язычников, и философов к тем свидетельствам, которые исходили от самого Всемогущего и были обращены не к их разуму, а к их чувствам? Во времена Христа, его апостолов и первых апостольских учеников истина учения, которое они проповедовали, была подтверждена бесчисленными чудесами. Хромые начинали ходить, слепые делались зрячими, больные исцелялись, мертвые воскресали, демоны были изгоняемы, и законы природы часто приостанавливались для блага церкви. Но греческие и римские мудрецы отворачивали свои взоры от этого внушительного зрелища и, не изменяя своего привычного образа жизни и своих ученых знаний, как будто не примечали никаких перемен ни в нравственном, ни в физическом управлении этим миром. В царствование Тиберия вся земля,^[205] или по меньше мере одна знаменитая провинция Римской империи^[206] была погружена в сверхъестественный мрак в течение трех часов. Даже это чудесное происшествие, которое должно бы было возбудить удивление, любопытство и благочестие человеческого рода, прошло незамеченным в таком веке, когда люди занимались науками и когда было столько знаменитых историков.^[207] Оно случилось при жизни Сенеки и Плиния Старшего, которые или должны бы были испытать на самих себе влияние этого чуда, или получить прежде всех других уведомление о нем. Каждый из этих философов перечислил в тщательно обработанном сочинении все великие явления природы, землетрясения, метеоры, кометы и затмения, о каких только могла собрать сведения их неутомимая любознательность.^[208] Но ни тот, ни другой не упоминает о величайшем явлении природы, какое когда-либо мог видеть смертный со времени сотворения земного шара.^[209] У Плиния отведена особая глава для необыкновенных и необычайно продолжительных затмений; но он ограничивается описанием странного ослабления света, когда в течение большей части года после умерщвления Цезаря солнечная орбита казалась бледной и лишенной блеска.^[210] Этот полумрак, который, конечно, нельзя сравнивать со сверхъестественной тьмой евангельского рассказа о страданиях Спасителя, был прославлен почти вещи поэтами^[211] и историками того достопамятного времени.^[212]

---

1. После того как Гиббон издал эту часть своего сочинения он познакомился с третьим затруднением, сопряженным с таким исследованием. (См. его Мемуары, стр. 230.) Предубеждение, которое вначале существовало против этих глав, теперь уже ослабло. Более мягкий тон, в котором указываются заблуждения Гиббона такими переводчиками, как Гизо, и такими Издателями, как декан Мильман, свидетельствует о более гуманных чувствах нашего времени, а возобновляющиеся издания сочинения Гиббона не перестают доказывать, как популярно это сочинение и как высоко оно ценится — Издат.
2. Была еще шестая причина, которой были обязаны все остальные своим влиянием, а именно то, что и в греческом, и в римском мире начала сильно чувствоваться потребность в лучшей религии. Древние уже пережили в ту пору свой политеизм и начали стыдиться того, что Гиббон слишком льстиво называет «изящной мифологией». Со времен Фалеса и со времен Цицерона философы смутно искали основ для более рациональной теологии. Хотя они в этом и не успели, они все-таки распространили повсюду чувство недовольства популярными формами богослужения. Первые македонские правители Египта, может быть бессознательно, придали этому недовольству особую пылкость тем, что деятельно поощряли науки и привили к ним знакомство с религией Моисея чрез посредство многочисленных иудеев, которых они поселили и которым они покровительствовали в Александрии и Кирене, и при помощи перевода еврейских священных книг на греческий язык. Таким образом на востоке, и в особенности в Египте и Сирии, множество людей было подготовлено к тому, чтобы покинуть язычество и принять лучшую веру. — Издат.
3. Эта легкость не всегда устраняла нетерпимость, которая по-видимому, присуща всякой религии, имеющей в своих руках власть. Отделение церковной власти от светской, по-видимому, представляет единственный способ для поддержания в одно и то же время и религии и терпимости, но эта идея слишком нова. Страсти, которые примешиваются к убеждениям, нередко располагали язычников к нетерпимости и преследованиям; доказательством этого служат персы, египтяне, греки и сами римляне. 1. Персы. Победитель египтян Камбиз осудил на смерть мемфисских сановников за то, что они воздавали почести своему богу Апису: он велел принести к себе их бога, ударил его своим мечом, приказал сечь священников и лишать жизни всякого египтянина, который будет праздновать праздник Аписа; он также приказал сжечь статуи всех богов. Не довольствуясь этими актами нетерпимости, он отрядил армию с приказанием обратить аммонитян в рабство и сжечь храм, в котором Юпитер произносил свои оракулы. См. Геродота, кн. II), гл. 25, 27, 28, 29, 37; перевод Лурье. т. 3, стр. 22, 24, 25, 33. — Ксеркс, во время своего нашествия на Грецию, придерживался таких же принципов: он разрушил все храмы Греции и Ионии, за исключением Эфесского. См. Павсания кн. VII, стр. 533 и кн. X, стр. 887; Страбон, кн. XIV. стр. 941. — 2. Египтяне. Они считали себя оскверненными, если им случалось напиться из одного сосуда или есть за одним столом с человеком иной, чем они, веры. «Кто намеренно убил освященное животное, тот наказывается смертью; но если кто-нибудь убил, даже ненамеренно, кошку или ибиса, тот не может избежать позорной пытки; народ сам чинит расправу и терзает его и иногда даже не дожидаясь судебного приговора. В то самое время как царь Птолемей еще не был явным другом римского народа и когда египтяне с самым большим старанием ухаживали за приезжавшими из Италии иностранцами., один римлянин убил кошку, тогда народ собрался у его дома, и ни просьбы присланных царем вельмож, ни страх римского имени не могли спасти этого человека от наказания хотя он совершил этот поступок ненамеренно». Диодор Сицилийский, кн. 1, § 83. т. 1. стр. 94. Ювенал описывает в 15-й сатире кровавый бой, происходивший между омбами и тентиритами из-за религиозной ненависти. Их ярость дошла до того, что победители рвали на куски побежденных и пожирали их трепещущие члены Ardet adhuc Ombos et Tentyra summus utrinque Inde furor vulgo, quod numina vicinorum Odit uterque locus; quum solos credat habendos Esse deos quos ipse colit Sat XV. V. 35. 3. Греки. «Не будем упоминать здесь, — говорит аббват Генэ, — ни о городах Пелопоннеса и об их строгих мерах против атеизма, ни о жителях Эфеса, преследовавших Гераклита за нечестие, ни о греках, восставших друг против друга из религиозного усердия во время войны амфиктионий. Не будем упоминать ни об ужасных жестокостях, которым подвергали иудеев три преемника Александра с целью заставить их отречься от своей религии, ни об Антиохе, который изгнал философов из своих владений, и пр. и пр. Не будем искать доказательств нетерпимости так далеко. Афины — цивилизованные и ученые Афины доставят нам достаточно доказательств. Каждый афинский гражданин давал публичную и торжественную клятву в том, что будет держаться местной религии, защищать ее и заставлять уважать. Особый закон строго наказывал всякое выражение, направленное против богов, а строгий декрет предписывал доносить о всех, кто осмелится отвергать их существование». — «Практика соответствовала там строгости законодательстве. Судебное преследование, начатое против Протагора; цена, назначенная за голову Диагора; опасность, которой подвергался Алкивиад; вынужденное бегство Аристотеля; изгнание Стильпона; Анаксагор, с трудом спасшийся от смерти; сам Перикл, оказавший столько услуг своему отечеству и покрывший себя такою славой, а затем вынужденный предстать перед судом и защищаться; жрица, казненная за то, что ввела иностранных богов; Сократ, осужденный на смерть и принимающий яд вследствие того, что его обвиняли в непризнании местных богов, и эти факты так громко свидетельствуют о религиозной нетерпимости даже у самого гуманного и самого просвещенного народа Греции, что она уже не может подлежать сомнению». Lettres de quelques Juifs portugais à M. de Voltaire, т. 1, стр. 273. — 4. Римляне. Римские законы были и не менее ясны и не менее строги. Нетерпимость по отношению к иностранным культам восходит у римлян к эпохе законов Двенадцати Таблиц; после того запрещения возобновлялись неоднократно. При императорах нетерпимость существовала по-прежнему, доказательством чего служат советы, которые давал Меценат Августу. Эти советы так замечательны, что я считаю нужным цитировать их целиком: «Тщательно чтите богов по обычаям наших отцов и заставляйте других чтить их, Ненавидьте и наказывайте распространителей иностранных религий не только ради богов (кто их презирает, тот никого не уважает), но также потому, что те, которые вводят новых богов, заставляют массу людей держаться иностранных законов, а отсюда возникают опасные для монархии соглашения под присягой, союзы и ассоциации». См. Диона Кассия, кн. LII, гл. 36, стр. 689. Даже законы, написанные афинскими и римскими философами для воображаемых республик, отличаются нетерпимостью. Платон не признает за гражданами права на свободу культа, а Цицерон положительно запрещает им иметь других богов, кроме тех, которые признаны государством. Lettres de quelques Juifs portugais à M. de Voltaire, том 1, стр. 279. — Гизо. (Некоторые из авторитетов, на которые ссылается Гизо для подтверждения своего мнения очень сомнительны, а упоминаемые им «ужасные жестокости», к которым будто бы прибегали «преемники Александра с целью заставить иудеев отказаться от их религии», представляют совершенное извращение тех фактов, которые рассказываются Иосифом. Мысль Гизо могла бы быть подкреплена более солидными доказательствами, но, во всяком случае, оказалось бы, что за религиозные мнения подвергали наказаниям и денежным штрафам исключительно с целью охранять богатства или жалованье притеснителей. — Издат.)
4. Dum Assyrios penes. Medosque, et Persas Oriens fuit, despectissima pars servientiura Тацит, Ист. V, 8. Геродот, посетивший Азию в то время как она находилась под владычеством последней из этих трех империй, слегка упоминает о сирийцах Палестины, которые, по своему собственному признанию, заимствовали от египтян обряд обрезания См. кн. 2, гл. 104
5. Диодор Сицилийский, кн. 40. Дион Кассий, кн. 37, стр. 121. Тацит, Ист., V, 1-9. Юстин, XXXVI, 2, 3.
6. Traditit arcano quaecunque volumine Moses, Non monstrare vias eadem nisi sacra colenti, Quaesitos ad fontes solos deducere verpas. Этого последнего закона нет в дошедших до нас книгах Моисея но мудрый и человеколюбивый Маймонид открыто поучает тому, что, если бы какой-нибудь язычник упал в воду, иудей не должен бы был спасать его от гибели. См. Basnage, Histoiredes Juifs, кн. 6, гл. 28. (Маймонид в своем Тракт, об Идолопокл. V. 34, VI, 38, X 69, бесспорно относится к язычникам с большой строгостью, которую истолкователи еврейских священных книг усматривают в выражениях вроде следующего: «ты должен решительно уничтожать их»: они также цитируют то место, которое Гиббон заимствовал от Баснажа. Но он не «поучает» и не старается внушать, что так поступать обязывает долг; подобные внушения были бы несогласны ни с общим характером его сочинений, ни с характером всей его деятельности. Его More Nevochim (Ouctor Dubttantium) считается за самое рациональное сочинение, какое когда-либо выходило из-под пера раввина; оно возбудило между еврейскими ханжами такое сильное против него негодование, что они надписали на его могиле приговор об его отлучении от церкви. По его званию главного доктора при Саладине он был обязан спасать жизнь людей различных верований, которых этот либеральный монарх собрал при своем дворе в Каире и которых иудеи считали язычниками. Все они оплакивали его смерть. На странице, предшествующей той, из которой Гиббон выписал свою цитату, он мог бы увидеть, какую цену имеют не только такие обвинения и антипатии, но и более положительные требования — так как Баснаж говорит на этой странице, что, по мнению Элеазара, иудеи могли в такой мере нарушать вторую заповедь, что даже могли делать разные изображения и украшения для языческих храмов pourvu quon sort bien payé. Hist. des Juifs, т. VI, ч. 2, стр. 617. — Издат.)
7. Одна иудейская секта, представлявшая некоторое случайное сходство с религией греков, получила название иродиан от Ирода, который увлек ее своим примером и авторитетом. Но число ее последователей было так незначительно, а время ее существования так непродолжительно, что Иосиф не счел ее достойной упоминания См. Connexion Prideaux. ч. 2. стр. 285.
8. Цицерон pro Flacco, гл. 28
9. Филон de Legatione. Август назначил фонд для вечных жертвоприношений. Однако он одобрил пренебрежение, которое его внук Гай выразил относительно Иерусалимского храма. См. Светон. in August, гл. 93 и примечания Казобона к этому месту.
10. См. в особенности Иосифа Antiquitat XVII, 6; XVIII, 3 u de Bel. Judaico 1, 33 и 11, 9. изд. Гаверкампа.
11. Jussi a Caio Caesare, effigiem ejus in templo locave, arma potius sumpsere, Тацит. Ист., V, 9. Филон и Иосиф очень подробно, но и очень напыщенно, описывают это происшествие, до крайности смутившее сирийского губернатора. При первом известии об этом идолопоклонническом намерении царь Агриппа упал в обморок и пришел в себя только на третий день.
12. Касательно сирийских и арабских божеств можно заметить, что Мильтон соединил в ста тридцати прекрасных строках два обширных и ученых трактата, написанных Сельденом об этом малоизвестном предмете.
13. Usquequo detrahet mini populus iste? quousque non credent mini, in omnibus signis guae feci coram eis?[Кн. Чис. . . гл. 14, V. 11] Было бы нетрудно, но было бы не совсем прилично оправдывать жалобы божества фактами из иудейской истории.
14. Все, что касается иудейских новообращенных, очень хорошо изложено Баснажем в Hist. des Juifs, кн. 6, гл. 6, 7.
15. См. Второзак, XXIV, 23; Кн. Исх., XVI. 16. комментаторов и очень дельное примечание в Histoire Universelle, ч. 1, стр. 603, изд. in-folio.
16. Когда Помпей, пользуясь правом победителя или, скорее, злоупотребляя этим правом, вошел в Святую Святых, то было с удивлением замечено «Nulla intus Deum effigie, vacuam sedem et inania аrсаnа». Тацит, Ист., V, 9. Касательно иудеев существовала поговорка: Nil praeter nubes et coeli numen adorant
17. Новообращенный самаритянин или египтянин должен был подвергаться вторичному виду обрезания Касательно упорного равнодушия талмудистов к обращению чужеземцев см. Баснажа Histoire des Juifs, кн. 6, гл. 6.
18. Эти аргументы изложены с большим искусством евреем Оробио и опровергнуты с таким же искусством и с большим чистосердечием христианином Лимборхом. См. Amica Collatio (которое вполне достойно этого названия) или отчет о возникшем между ними споре.
19. Vesus. . . circumcisus erat cibis utebatur ludaicis; vestitu simili; purgatos scabie mittebat ad sacerdotes; Paschata et alios dies festos religiose observabat si quos sanavrt sabbatho, ostendit non tantum ex lege, sed et excepts sententiis talia opera sabbatho non interdieta. Гроций, de Verit Religionts Christianae, кн. 5 гл. 7. Немного далее (гл. 12) он распространяется насчет снисходительности апостолов.
20. Рaеnе omnes Christum Deum sud egis observatione credebant Сульпиций Север, 11, 31. См. Евсевия Истор. Церкви, кн. 4, гл. 5.
21. Моэгейм, de Rebus Christianis ante Constantinum Magnum, стр. 153. В этом превосходном сочинении, которое я часто буду цитировать, он говорит о положении первобытной церкви более подробно, нежели в своей Всеобщей Истории. Церковь, основанная в Антиохии, была первою христианскою церковью. Деян. XI, 20, XIII, 1. —Издат.
22. Евсевий, кн. 3 гл. 5. Le Clerc Hist. Ecclesiast стр. 605. Во время этого случайного отсутствия епископ и церковь Пеллы все еще удерживали название иерусалимских Точно таким же образом римские первосвященники жили семьдесят лет в Авиньоне, а патриархи александрийские задолго перед тем перенесли свое местопребывание в Каир.
23. Дион Кассий, кн. 69. Об изгнании иудейской нации из Иерусалима свидетельствует Аристон Пелльский (apud. Евсев., кн. 4, гл. 6); о нем также упоминают некоторые церковные писатели, хотя некоторые из них слишком поспешили распространить это запрещение на всю Палестину.
24. Марк был греческий прелат. См. Дедерлейна Comment de Ebionaets, стр. 10. — Гизо.
25. Евсевий, кн. 4, гл. 6. Сульпиций Север, 11, 31. Сравнивая неудовлетворительные рассказы этих двух писателей, Мозгейм (стр. 327 и пр.) очень ясно излагает подробности и мотивы этого переворота.
26. Ле-Клерк (Hist Ecclesiast стр. 477, 535), по-видимому заимствовал от Евсевия Иеронима, Эпифания и других писателей все главные подробности касательно назареев и эбионитов. Характер их мнений скоро разделил их на две секты на более суровую и более снисходительную, и мы имеем некоторое основание думать, что родственники Иисуса Христа оставались привязанными, по меньшей мере в качестве членов, к этой последней партии, которая была более умеренна.
27. Некоторым писателям угодно было создать какого-то Эбиона, воображаемого творца имени и секты эбионитов. Но мы можем с большей безопасностью полагаться на ученого Евсевия, нежели на пылкого Тертуллиана или на легковерного Епифания. По словам Ле-Клерка, еврейское слово ebjonim может быть переведено на латинский язык словом pauperes. См. Hist. Ecclesiast. стр. 477. (Название эбионитов более древнее. Первые иерусалимские христиане были прозваны эбионитами по причине бедности, до которой они были доведены своей благотворительностью (См. Деяния Апостолов, гл. 4, V. 34; гл. 11, V. 30; Посл. к Галат. гл. 2, V. 10; — к Римл., гл. 15, V; 26.) Это название осталось за теми иудеями-христианами, которые упорствовали в своих иудейских мнениях и остались на житье в Пелле: их впоследствии обвинили в том, что они отвергают божественность Иисуса Христа и за это исключили из христианской церкви. Социниане, которые в более поздние времена отвергали этот догмат, ссылались на пример эбионитов, чтоб доказать, что первые христиане были на этот счет одного с ними мнения. Между прочим Артемон развивал этот аргумент во всей силе; Дедерлейн и другие новейшие богословы старались доказать, что эбионитов несправедливо обвиняли в этом случае. Commentarius de ebionoeis, 1770, § 1-8. — Гизо). (В приведенной выше ссылке на Св. Писание нет доказательств того, что жившие в Иерусалиме первые христиане назывались эбионитами, и нет указаний на такую бедность, которая оправдывала бы это название. — Издат.)
28. См. очень интересный диалог Юстина Мученика с иудеем Трифоном. Беседа между ними происходила в Эфесе, в царствование Антонина Пия, почти через двадцать лет после возвращения церкви из Пеллы в Иерусалим. Касательно этого времени см. подробное примечание Тильемона, Memoires Ecclesiastiques, ч. 2, стр. 511. (Юстин Мученик указывает на очень важное различие, которое Гиббон оставил без внимания. Первые иудейские христиане были названы эбионитами и удалились в Пеплу; те из них, которых епископ Марк убедил отказаться хотя бы отчасти, от Моисеева закона и возвратиться в Иерусалим, получили название назареев, а те, которые, остались верны иудейской вере, сохранили название эбионитов. Только этих последних Юстиан Мученик оттолкнул от церкви и порицал с большою строгостью; он высказал более снисходительности к назареям. которые, продолжая во многих отношениях соблюдать закон Моисея, не принуждали новообращенных язычников придерживаться его, тогда как Эбиониты в настоящем смысле этого слова хотели их к этому принудить: это различие, как кажется, было главным различием между мнениями этих двух сект. См. вышеупомянутое сочинение Дедерлейна, стр. 25. — Гизо. Из всего этого мы усматриваем, что между первым иудейским и первым греческим христианством была значительная разница. «Греческий епископ» Марк убедил некоторых принять последнюю из этих вер, а те, которые упорствовали в своем отказе, были отвергнуты обеими религиями, между которыми они колебались, и затем мало-помалу исчезли. Этим и объясняется строгость Юстина Мученика. — Издат.)
29. Из всех систем христианства только одна абиссинская еще придерживается Моисеевых обрядов (Гедде, Ист. церкви в Эфиопии и диссертации Ле-Грана о повествовании о. Лобо). Евнух королевы Кандасы может возбуждать некоторые подозрения но так как нас уверяют (Сократ, 1, 19; Созомен, 11, 24; Лудольф, стр. 281), что эфиопы не были обращены в христианство до четвертого столетия то более основательно полагать, что они соблюдали день субботний и что у них были запрещенные кушанья из подражания иудеям, которые с давних времен жили по обоим берегам Красного моря У самых древних эфиопов было в обычае обрезание в видах здоровья и чистоты, которые объяснены в Recherches Philosophiques sur les Americains, ч. 2. стр. 117.
30. Бособр, Hist. du Manicheisme. кн. 1, гл. 3. с самым ученым беспристрастием изложил их возражения и в особенности возражения Фауста — противника Августина.
31. Apud ipsos fides obstinata, misericordia in promptu: adversus omnes alios hostile odium. Тацит, Ист., V, 4. Тацит, бесспорно, относился к иудеям с излишней снисходительностью. Чтение сочинений Иосифа могло бы уничтожить антитезу.
32. Докт. Бюрнэ (Arhaeologia, кн. 2. гл. 7) обсуждал первые главы книги Бытия с излишним остроумием и свободой.
33. Самые умеренные из гностиков смотрели на Творца-Иегову, как на такое существо, в котором смешались свойства Бога и свойства демона. Другие смешивали его с принципом зла. См. второй век в общей истории Мозгейма; там можно найти краткий, но ясный рассказ о том, какие странные мнения имели они об этом предмете.
34. Бособр, Hist. du Manicheisme, кн. 1, гл. 4. Ориген и св. Августин принадлежали к числу аллегористов.
35. Гегезипп, apud Euseb, кн. 3, 32. кн. 4. 22. Климент Александр. Stromat VII. 17. (Гегезипп не утверждает этого так положительно: достаточно прочитать все это место в том виде, как оно цитировано у Евсевия чтобы понять, каким образом последняя часть изменяет первую. Гегезипп присовокупляет, что до этой эпохи церковь оставалась чистой и неприкосновенной, как девственница. Те, которые старались извратить догматы Евангелия, трудились еще в неизвестности. Евсевий, кн. 3, гл. 32, стр. 84. — Гизо).
36. При описании гностиков второго и третьего столетий Мозгейм оказывается остроумным и добросовестным, Ле-Клерк тяжеловатым, но точным, Бособр почти всегда готовым защищать их; есть серьезное основание опасаться что первые отцы церкви очень часто были клеветниками. (Гностики были отпрысками философии в первые времена распространения христианства. Время их возникновения в точности неизвестно, и у них не было ни выдающегося основателя секты, ни установленных правил веры. Они, как кажется зародились, лишь только новая религия приобрела общую известность; это были самые образованные из язычников; они были всего многочисленнее в тех восточных провинциях, где всего более были распространены философские идеи того времени. До начала второго столетия христианские церкви не имели ни особых священных книг, ни общего образца ортодоксии. У них были только традиции о том, чему поучали их великие наставники, а эти традиции каждый приспособлял к своей собственной философии и обделывал сообразно с своими вкусами и с степенью своего образования. Это свобода мысли привлекала в лоно церкви всякого, кто каким-либо путем старался подорвать кредит вымыслов политеизма, а пример людей знатных увлекал и простолюдинов. Такова была организация церквей, получивших более точные уставы после того, как ими было принято Св. Писание. — Издат.)
37. См. список сект у Иринея и Епифания. Действительно можно подумать, что эти писатели старались увеличивать число сект, нарушавших единство церкви.
38. Евсевий. кн. 4. гл. 15. Созомен, кн. 2, гл. 32. См. у Бэйля в статье Marcion интересные подробности о споре по этому предмету. Некоторые из гностиков (василидиане). как кажется уклонялись и даже отказывались от чести мученичества. Их мотивы были странны и не совсем понятны. См. Мозгейм, стр. 359.
39. См. очень замечательное место у Оригена (Proem. ad Lucam). Этот неутомимый писатель, проведший свою жизнь в изучении Св. Писания основывает его достоверность на боговдохновенном авторитете церкви. Гностики не могли признавать нашего теперешнего Евангелия так как многие его части (в особенности касающиеся воскресения Христа) прямо и как будто с намерением направлены против их любимых идей. Поэтому кажется странным, что Игнатий (Epist. ad Smyrn. Patr. Apost., ч. 2, стр. 34) предпочел несомненному свидетельству евангелистов неопределенную и сомнительную традицию. (Епископ Пирсон довольно успешно объяснил эту странность: "Первым христианам было известно множество слов Ииуса Христа, которые не вошли в Евангелие и никогда не были записаны. Разве св. Игнатий, живший вместе с апостолами или вместе с их учениками, не мог повторять в других выражениях того, что рассказывает св. Лука, в особенности в то время когда он находился в тюрьме и, может быть, не имел Евангелий под рукою. См. Пирсона Vindic. jgnatianae, ч. 2, гл. 9, стр. 396 в томе 11; Part Apostol. ed. Coteler. Ctericus. 1724. См. Daviss reply и пр. стр. 31 — Гизо. Евсевий (Hist Ecc., III. 37) говорит, что во времена Адриана Квадрат и некоторые другие странствовали по церквам, чтоб раздавать Св. Писание, которого, как кажется они до тех пор не имели. Путешествие Игнатия в Рим состоялось в предшествовавшее царствование Траяна. Поэтому, обращаясь с поучениями к христианским общинам, которые он посещал по пути, он не мог ссылаться ни на какие правила веры, кроме «апостольских преданий». Давис оспаривал это в том месте, на которое ссылается Гизо, и в этих видах придает греческому названию «Евангелия» (или христианской религии) смысл «Евангелий» (или повествований четырех евангелистов. — Издат.)
40. Faciunt favos et vespae; taciunt ecclesias et Marcionitae — таково энергическое выражение Тертуллиана, которое я вынужден цитировать по памяти. Во времена Епифания (advers. Haereses, стр. 302) маркиониты были очень многочисленны в Италии, Сирии, Египте, Аравии и Персии.
41. Августин служит достопамятным примером такого постепенного перехода от разума к вере. Он в течение нескольких лет принадлежал к секте манихеев.
42. Единодушное мнение первобытной церкви очень ясно выражено Юстином Мучеником (Apolog. Major), Афинагором (Legat. гл. 22) и Лактанцием (Institut. Divin., 11, 14-19).
43. Тертуллиан (Apology гл. 23) ссылается на признание самих демонов всякий раз, как их мучили христианские заклинатели.
44. Тертуллиан написал очень строгий трактат против идолопоклонства с целью предостеречь своих собратьев от ежеминутной опасности впасть в это преступление. Recogita sylvam, et quantae latitant spinae. De Corona Militis, гл. 10.
45. Римский сенат всегда собирался на заседания в каком-нибудь храме или освященном месте (Авл Геллий. XIV, 7). Прежде чем приступить к занятиям, каждый сенатор лил на алтарь несколько капель вина и клал несколько крупинок ладана Светон. in August, гл. 35.
46. См. Тертуллиана de Spectaculis. Этот суровый реформатор не более снисходителен к какой-нибудь трагедии Еврипида, чем к бою гладиаторов. Его в особенности возмущает одеяние актеров: они носят высокие котурны из нечестивого желания увеличить свой рост на один локоть (гл. 13).
47. О древнем обыкновении оканчивать обед возлияниями можно найти сведения у всех классиков. Сократ и Сенека, в последние минуты своей жизни, сделали благородное применение из этого обычая. Postquam stagnum calidae aquae introit, respergens proximos servorum, addita voce. libare se liquorem ilium lovi Liberatori. Тацит, Анналы, XV, 64.
48. См. изящный идолопоклоннический гимн, сочиненный Катуллом по случаю бракосочетания Манлия и Юлии: «О Hymen, Hymenaee Jo! Quis huic Deo compararier ausit?».
49. Вергилий, воспевая смерть Мизена и Паллады, подробно описал похороны древних; объяснения его комментатора Сервия бросают еще более яркий свет на эти церемонии. Самый костер был алтарем, кровь жертв служила пищей для пламени, а всех присутствующих окропляли очистительной водой.
50. Тертуллиан de Idololatria, гл. II. (Преувеличенные и отзывающиеся декламацией отзывы Тертуллиана не всегда могут считаться выражением общих мнений первых христиан. Гиббон довольно часто позволял себе выдавать личные мнения того или другого отца церкви за присущие христианству; но это неверно. — Гизо) (Бесспорно, этого не следует делать, но это делают все. Так судят о каждой секте и о каждой партии. Может быть, Тертуллиан и не выражал «общих мнений первых христиан», но у него было столько таланта, он был одушевлен такой энергией и занимал такое положение, что у него без сомнения было много последователей, чувствовавших и думавших, как он. О его влиянии будет сказано впоследствии. — Издат.)
51. См. Древности Монфокона. Даже оборотная сторона греческих и римских монет нередко имела языческий характер. Но в этом случае сомнения христиан заглушались более сильною страстью.
52. Тертуллиан de Idololatria, гл. 20-22. Если кто-нибудь из знакомых язычников (например, по случаю чиханья) употреблял обычное выражение: «да благословит вас Юпитер», — христианин был обязан протестовать против божественности Юпитера.
53. См. самое обдуманное из сочинений Овидия — его недоконченные Fasti. Он закончил только первые шесть месяцев года. Компиляция Макробия называется Saturnalia, но только небольшая часть первой книги имеет некоторое соотношение с этим названием.
54. Тертуллиан написал сочинение с целью оправдать или скорее с целью прославить опрометчивый поступок того христианского солдата, который сбросил с своей головы лавровый венок и тем подверг неизбежной опасности и себя и своих собратьев. Так как он упоминает об императорах (Севере и Каракалле) то, каково бы ни было мнение Тильемона об этом предмете, для нас ясно, что Тертуллиан написал свой трактат De Corona задолго до того времени, как он впал в заблуждение монтанистов. См. Memoires Ecclesiastiques. ч. 3. стр. 384. (Этот солдат не срывал венка с своей головы для того, чтобы отбросить его с презрением; он даже вовсе не бросал его, а ограничился тем, что держал его в руке, тогда как другие надевали его на голову. Lauream castrensem quam caeteri in capite, hic in manu gestabat Argum. de Corona militis. Тертул. стр. 100. Тертуллиан не называет именно двух императоров Севера и Каракаллу, он только говорит о двух императорах и о продолжительном мире, которым пользовалась церковь. Вообще все согласны в том, что Тертуллиан сделался монтанистом около 200 г; его сочинение de Corona militis, как кажется, было написано не ранее как около 202 г. то есть до гонений Севера: отсюда следует, что оно было написано после того, как его автор сделался монтанистом. См. Мозгейма Dissert. de Apolod. Tertull., стр. 53; Biblioth. rais., Амстерд., т. 2, ч. 2, стр. 292; доктора Кава Ист. Лит., стр. 92, 93. — Гизо.)
55. В особенности первая книга Tusculanes, трактат de Senectute u Somnium Scipionis содержат высказанное самым великолепным языком все, что греческая философия и римский здравый смысл могли внушить по поводу этого темного, но важного предмета.
56. Предсуществование человеческой души — по крайней мере насколько это учение совместимо с религией — было принято многими из отцов и греческой и латинской церкви. См. Бособра Hist. du Manicheisme, кн. 6, гл. 4.
57. См. Цицерона pro Cluent, гл. 61. Цезарь apud Sallust. de Bell. Catilin., гл. 50. Ювенал, сатира 11, 149. Esse aliquos manes, et subterranea regna, . . . . . . . . . . . . . Nec pueri credunt nisi qui nondum aere lavantur.
58. B одиннадцатой книге Одиссеи мы находим очень печальное и бессвязное описание области ада. Пиндар и Вергилий украсили эту картину, но, хотя эти поэты и более последовательны, чем их великий образец, они все-таки виновны в очень странных несообразностях См. Бэйля Réponses aux Questions dun Provincial. ч. 3, гл. 32.
59. См. шестнадцатое послание в первой книге Горация тринадцатую сатиру Ювенала и вторую сатиру Персия: эти популярные рассуждения выражают мысли и слова толпы.
60. Ограничиваясь одними галлами, мы можем заметить, что они вверяли не только свою жизнь, но даже свои деньги убеждению в существовании иного мира. Vetus ille mos Gallorum occurrit (говорит Валерий Максим, кн. 2. гл. 6, стр. 10) quos memoria proditum est, pecunias mutuas, quae his apud inferos redderentur, dare solitos. На то же обыкновение делает менее ясный намек Мела кн. 3, гл. 2. К этому едва ли нужно присовокуплять, что выгоды торговли были в точности соразмерны с кредитом продавца, и что друиды получали от своей священной профессии такой кредит, на который едва ли мог заявлять притязания какой-либо другой класс людей.
61. Почтенный автор Божественной Миссии Моисея указывает очень странную причину этого умолчания и очень остроумно возлагает всю вину на неверующих. (Это умолчание не вполне ясно доказано: Михаэлис полагает, что если бы даже умолчание Моисея было полное, из этого нельзя бы было заключить, что он не знал или не признавал догмата бессмертия души; по его мнению, Моисей никогда не писал как богослов; он не имел в виду поучать свой народ истинам веры; в его сочинениях виден лишь историк и гражданский законодатель; он установил не столько религиозные верования, сколько церковное благочиние: даже как простой законодатель он не мог не знать, что существует мнение о бессмертии души; египтяне, среди которых он прожил сорок лет, верили в него по-своему. Рассказ о взятии на небо Эноха, который шел по стопам божиим, а потом более не появлялся потому что Бог взял его к себе, по-видимому, указывает на понятие о таком существовании, которое следует за существованием человека на земле. (Кн. Быт. гл. 5. V, 24). Книга Иова, которую некоторые ученые приписывают Моисею, дает более ясное понятие об этом предмете: После того, как мое тело будет уничтожено, я увижу Бога моими глазами, я увижу его сам, мои глаза его увидят, я увижу его сам, а не кто-либо другой (Кн. Иова, гл. 19, V., 26, 27). Профессор богословия в Гардервике Паро издал в 1807 г. сочинение in 8° под заглавием: Coimmentatio de immortalitatis ас vitae futurae notitiis ab antiquissimo Jobi scriptore, в котором он указывает находящиеся в 27-й главе Книги Иова намеки на учение о будущей жизни. См. Михаэлиса Syntagma commentationum, стр. 80; Coup doeil sur letat de la litterature et de lhistoire ancienne en Allemagne par Ch. Viliers, стр. 63-1809. Эти понятия о бессмертии души недостаточно ясны и недостаточно положительны, а потому и вызывают некоторые возражения можно только сказать, что церковные писатели, по-видимому, развивали их мало-помалу. Эта постепенность заметна у Исайи, у Давида и у Соломона, который сказал: «Прах возвращается в землю, в которой и прежде находился между тем как дух возвращается к Богу, даровавшему его». (Экклез., гл. 12, V, 9). К этому я присовокуплю остроумное предположение одного богослова-философа касательно причин, которые могли помешать Моисею поучать свой народ бессмертию души. Он полагает, что при том положении, в котором находилась цивилизация во время жизни этого законодателя это учение, сделавшись популярным между иудеями, неизбежно породило бы множество идолопоклоннических суеверий, которые он хотел предотвратить: его главною целью было установить прочную теократию и сохранить в своем народе идею о единстве Божием, а это была основа, на которую должно было впоследствии опереться христианство; все же, что могло затемнить или поколебать эту идею, было заботливо устранено. Другие народы странным образом злоупотребляли своими понятиями о бессмертии души; Моисей хотел воспрепятствовать этим злоупотреблениям; поэтому он запретил иудеям советоваться с теми, кто вызывает духов или предсказывает будущее, и запретил обращаться с вопросами к мертвым, как это делали египтяне (Второзак., гл. 18, V, 11). «Кто размыслит о положении язычников и иудеев и о легкости; с которой идолопоклонство проникало в ту пору повсюду, тот не будет удивляться тому, что Моисей не развивал такого догмата, влияние которого могло сделаться для народа более гибельным, чем полезным». См. Orat. fest. de vitae immort. spe и пр. auct. Ph. Alb. Stapfer, стр. 12, 13, 20, Берн, 1787. — Гизо). (Умолчание, которое Гизо находит не ясно доказанным, по мнению Мильмана, неоспоримо. Хорошо известное употребление, сделанное из него Варбуртоном, нашло лишь немногих последователей и, как кажется было сделано автором только с целью выказать силу своего ума. В мире не было ясного понятия о будущей жизни. Греческая философия занималась этой идеей и возбудила надежды, которые усиливались по мере того, как распространялось образование. В ту пору существовали две главные народные потребности — поклонение высшему духовному божеству и твердое убеждение в бессмертии души. Христианство удовлетворило этим потребность с таким авторитетом, что не могло не сделать быстрых успехов. — Издат.)
62. См. Ле-Клерка Prolegomena ad Hist. Ecclesiast., отд. 1, гл. 8. Его авторитет кажется тем более веским, что он написал ученый и дельный комментарий к книгам Ветхого Завета.
63. Иосиф, Antiquit кн. 13, гл. 10. De Beil. Jud. 11, 8. По самому естественному смыслу слов этого писателя, саддукеи принимали только Пятикнижие; но некоторым новейшим критикам угодно было прибавить к их верованиям пророчества и предположить, что они ограничивались тем, что отвергали предания фарисеев. Доктор Жортен настаивает на этом пункте в своих Примечаниях к Церковной Истории, ч. 2, стр. 103.
64. Это ожидание было основано на двадцать четвертой главе Евангелия св. Матфея и на первом послании апостола Павла к фессалоникийцам. Эразм устраняет это затруднение с помощью аллегории и метафоры, а ученый Гроций решается намекать на то, что этот благочестивый обман был допущен из разумных мотивов. (Некоторые новейшие богословы объясняют это затруднение, не усматривая в нем ни аллегории, ни обмана: они говорят, что Иисус Христос, возвестив падение Иерусалима и храма, говорит о своем новом пришествии и о знамениях, которые должны предшествовать ему, но что те. которые считали этот момент близким, неправильно поняли значение двух слов, а эта ошибка до сих пор сохранилась в наших текстах Евангелия от св. Матфея гл. 24, V. 29 и 34. В стихе 29 читаем: «Но тотчас после этих дней скорби солнце затмится и пр». Греческое слово eytheōc значит здесь вдруг, внезапно, а не тотчас, поэтому оно означает внезапное появление возвещенных Иисусом Христом знамений, а не краткость промежутка времени, который должен отделять их от дней скорби, о которых он только что говорил. — Стих 34 следующего содержания: «Поистине говорю вам, что это поколение не исчезнет, прежде нежели все это случится». Иисус, обращаясь к своим ученикам, употребляет слова ayte genea которые переданы переводчиками словами «это поколение», тогда как они значат «поколение, ряд моих учеников»; он говорил о классе людей, а не о поколении. Поэтому, по мнению ученых, настоящий смысл этих слов следующий: «Поистине говорю вам. что разряд людей [который вами начинается] не исчезнет, прежде нежели все это случится». — то есть что христиане не исчезнут до его пришествия См. Комментарий Паулуса к Новому Завету, изд. 1802. ч. 3. стр. 445 и 455. — Гизо). (Когда Евангелие от Матфея толкуется столь разнообразно для подкрепления противоположных мнений, то нам приходится пожалеть об утрате еврейского подлинника. Люди, изучающие Св. Писание, ссылаются на греческие выражения точно будто это подлинные слова Спасителя между тем всякому хорошо известно, что они были сказаны иудеям, что они были записаны на еврейском языке и что они были переведены на греческий язык каким-то неизвестным переводчиком. (Иерон. de Vir. IIIust., 3.) Всеми признано и всем известно, что очень трудно в точности передавать настоящий смысл еврейских выражений на каком-нибудь другом языке. — Издат.)
65. См. Burnet Священная Теория ч. 3, гл. 5. Это предание, как кажется так же древне, как послание Варнавы, который писал в первом веке и, по-видимому, был наполовину иудей.
66. Первоначальная антиохийская церковь считала около шести тысяч лет от сотворения мира до Рождества I. X Африкан, Лактанций и греческая церковь уменьшили это число до пяти тысяч пятисот лет, а Евсевий удовольствовался пятью тысячами двумястами годами. Эти вычисления были основаны на переводе семидесяти толковников, который был всеми принят в течение шести первых столетий. Авторитет латинского перевода Библии и еврейского текста побудил новейших богословов, как протестанских, так и католических, предпочесть период почти в четыре тысячи лет, хотя при изучении мирских событий древней истории они нередко чувствуют стеснение от столь узких рамок.
67. Эти описания большею частью были основаны на ложном истолковании Исайи, Даниила и Апокалипсиса. Одно из самых грубых описаний можно найти у Иринея (кн. 5, стр. 455), ученика Папиана, который видел свят, апостола Иоанна.
68. См. второй разговор Юстина с Трифоном и седьмую книгу Лактанция. Так как этот факт неоспорим, то нет надобности делать ссылки на всех других отцов церкви, живших в промежутке времени между Юстином и Лактанцием. Впрочем, любознательный читатель может обратиться к сочинению Далье De usu Patrum, кн. 2, гл. 4.
69. Свидетельство Юстина о его собственной вере и о вере его православных собратьев в учение о тысячелетнем царствии выражено самым ясным и формальным образом. (Dialog, cum Tryphonte lud., стр. 177, 178, изд. Бенедиктина.) Если в начале этого важного места есть нечто похожее на несообразности, то мы можем винить в этом или самого автора, или переписчиков.
70. Dupin, Bibliotheque Ecclesiastique, ч. 1. стр. 223. ч. 2 стр. 366, и Мозгейм, стр. 720, хотя последний из этих ученых богословов не всегда беспристрастен.
71. На соборе в Лаодикее (около 360 г.) Апокалипсис был исключен из числа священных книг с молчаливого согласия тех самых азиатских церквей, для которых он был написан, а из жалоб Сульпиция Севера мы узнаем, что это решение было одобрено большинством христиан его времени. По каким же причинам Апокалипсис в настоящее время принят и греческою, и римскою, и протестантскою церквами? Это можно приписать следующим причинам: 1) Греки подчинились авторитету обманщика, выдававшего себя в шестом столетии за Дионисия Ареопагита. 2) Основательное опасение, чтобы грамматики не приобрели более влияния чем богословы, побудило Тридентский собор наложить печать своей непогрешимости на все книги Священного Писания содержащиеся в латинской Вульгате, в числе которых оказался и Апокалипсис. (Fr. Paolo, tstoria del Concilio Tridentino, кн. 2). 3) Возможность обратить эти таинственные предсказания против римского престола внушила протестантам необыкновенное уважение к столь полезному союзнику. См. остроумные и изящные по форме речи епископа Литхфильдского касательно этого непривлекательного сюжета.
72. Лактанций (Institut. Divin., VII, 15. и пр.) говорит об этой ужасной будущности с большим одушевлением и красноречием.
73. Касательно этого предмета, всякий человек со вкусом охотно прочтет третью часть сочинения Бёрне «Священная Теория». Этот писатель соединяет философию. Св. Писание и традицию в одну великолепную систему, в изложении которой он выказывает такую силу фантазии, которая не уступает даже Мильтоновской.
74. А между тем, каковы бы ни были на этот счет мнения отдельных личностей, таково до сих пор публичное учение всех христианских церквей, и даже наша собственная церковь не может не принимать тех выводов, которые вытекают из ее восьмого и восемнадцатого пунктов. Янсенисты, так усердно изучавшие сочинения отцов церкви, поддерживают эти чувства с замечательным усердием, а ученый Тильемон, когда говорит о добродетельных императорах, всегда кончает тем, что осуждает их на вечные мучения Цвингли едва ли не единственный вожак партии, проявивший более мягкие чувства, но он оскорбил лютеран не менее, чем католиков. См. Боссюэ Histoire des Variations des Eglises Protestantes, кн. 2. гл. 19-22.
75. Юстин и Климент Александрийский допускают, что некоторые из философов просветились от Логоса, смешивая его двойное значение — человеческого разума и божественного слова. (Эти отцы церкви были подготовлены к христианской вере учением Платона и не могли быть до такой степени неблагодарными по отношению к своим великим языческим наставникам, чтобы не допускать их до обители блаженных. Климент, живший полустолетием позже Юстина, подвергся порицаниям за то, что пользовался философией для своих религиозных сочинений; по этой-то причине некоторые из этих последних и были опущены Кассиодором в его переводе R. Simon, Hist. Crit. стр. 19, 20. — Издат.)
76. Тертуллиан, de Spectaculis, гл. 30. Чтобы дать понятие о том, как велик был авторитет пылкого Африканца, достаточно сослаться на свидетельство Киприана, который был наставником и руководителем всех западных церквей. (См. Prudent Нут. Hym. XIII, 100). Всякий раз, как он приступал к своему ежедневному изучению сочинений Тертуллиана, он обыкновенно говорил «Da mihi magistrum», — «дайте мне моего наставника», (Иероним de Viris IIIustribus, ч. 1, стр. 284). (Этот перевод не точен; первая в нем фраза урезана. Тертуллиан говорит «Illе dies nationibus insperatus, ille derisus, cum tanta seculi vetustas et tot ejus nativitates uno igne haurientur». В тексте нет напыщенных восклицаний «столькие сановники, столькие мудрые философы, столькие поэты» и проч., а просто сказано: сановники, философы, поэты и пр. praesides, philosophos, poetas и пр. Запальчивость Тертуллиана в этом трактате имела целью удержать христиан от присутствовия на столетних играх, устроенных императором Севером; впрочем, она не мешала ему выказывать в других случаях благосклонность и милосердие к неверующим, так как дух Евангелия иногда и брал верх над необузданностью человеческих страстей. В своей Апологии он говорит: "Qui ergo putaveris nihil nos de salute Caesarum curare, inspice Dei voces, litteras nostras. — Scitote ex illis proeceptum esse nobis ad redundationem benignitatis etiam pro inimicis Deum orare et persecutoribus bona precari. — Sed etiam nominatim atque manifeste orate, inquit (Christus), pro regibus et pro principibus et potestatibus, ut omnia sint tranquilla vobis. Тертулл., Apology гл. 31 — Гизо). (В своем предшествующем примечании Гизо говорит о Тертуллиане. как о таком писателе, который неверно выражал чувства первых христиан. Первая фраза Тертуллиана, которую Гизо цитирует вполне, гораздо более заносчива и возмутительна, чем ее сокращенное изложение у Гиббона. Чтобы подкрепить свое обвинение в преувеличениях со стороны Гиббона, Гизо сам прибегает к самому неизвинительному извращению текста. Слово «столькие», на которое он нападает как на вымышленную вставку, действительно находится в оригинале, и, хотя оно употреблено только один раз, оно отнесено ко всем другим существительным посредством соединительных частиц речи. — Издат.)
77. Несмотря на уловки докт. Миддлетона, нельзя не заметить ясных следов видений и вдохновений в апостольских отцах церкви.
78. Ириней, adv. Haeres. Proem., стр. 3. Докт. Миддлетон (Free Inquiry, стр. 96 и пр.) замечает, что так как эту претензию было всего труднее подкрепить хитростями, то она прежде всех других была отложена в сторону. Это замечание прилично для такой гипотезы. (Нападение, сделанное на эту фразу впервые Дависом, было повторено деканом Мильманом в более мягких выражениях. Оба они не поняли, что именно хотел сказать Гиббон. Он не говорит, чтоб Ириней делал «какой-либо намек на дар языкознания», а напротив того, говорил, что он хранил молчание касательно этого предмета и что в то время как эта сверхъестественная способность считалась принадлежностью церкви, епископ лионский приобрел, естественным путем изучения возможность объясняться с галлами своего прихода. Это ясно видно из слое Иринея: «non didictmus», «non affectavimus». — Издат.)
79. Афинагор, in Legatione. Юстин Мученик, Cohort ad Gentes. Тертуллиан, advers. Marcionrt, кн. 4. Эти описания отзываются тем пророческим пылом, к которому Цицерон (de Divinat., 11, 54) выказывал так мало уважения.
80. Тертуллиан (Apolog., гл. 23) смело нападает на языческих должностных лиц. Из всех первоначальных чудес способность изгонять демонов было единственное чуда которое было усвоено протестантами.
81. Ириней, adv. Haereses, кн. 2, 56, 57; кн. 5. гл. 6. Додвелль Dissertat. ad Irenaeum, 11. 42, находит, что второе столетие было богаче первого чудесами.
82. Феофил ad. Autolycum, кн. 1. стр. 345, edit. Benedictin Париж. 1742.
83. Докт. Миддлетон издал свое Введение в 1747 г., свое Free Inquiry в 1749, а перед своей смертью, последовавшей в 1750, приготовил защиту этого сочинения против своих многочисленных противников.
84. Оксфордский университет дал ученые степени тем, кто на него возражал. По негодованию Мозгейма (стр. 221) можно составить себе понятие о том, каковы были чувства лютеранских богословов.
85. Может показаться странным тот факт, что основатель монастыря в Клерво Бернар, рассказывающий о множестве чудес, совершенных его другом св. Малахием, не говорит ни слова о своих собственных чудесах, о которых, в свою очередь, подробно рассказывают его товарищи и ученики. Можно ли указать во всей истории церкви хоть на одного святого, который заявил бы о своей собственной способности творить чудеса?
86. Обращение Константина есть та эра, которую всего чаще назначают протестанты. Самые рассудительные богословы неохотно принимают чудеса четвертого столетия а самые легковерные неохотно отвергают чудеса пятого столетия (Гизо воздержался от всяких замечаний касательно этой «третьей причины», а декан Мильман сделал несколько замечаний, свидетельствующих об его просвещенном и либеральном уме. «Многие протестантские богословы, — говорит он, — охотно согласятся ограничить чудеса временем апостолов или по меньшей мере первым столетием». Он допускает, что послеапостольские чудеса сомнительны и что самые правдоподобные из них можно приписать какому-нибудь «необыкновенному совпадению второстепенных причин», которые «не склонный к философии век» не был в состоянии отличить от действительной приостановки законов природы. — Издат.
87. Обвинения высказанные Цельсом и Юлианом, равно как защита отцов церкви, очень хорошо изложены Шпангеймом в его Commentaire sur les Caesars de Julian, стр. 468.
88. Письма Плиния Χ 97.
89. Тертуллиан, Apolog., гл. 44. Впрочем, он прибавляет с некоторой нерешимостью: «Aut si aliud, jam non Christianus». (Тертуллиан положительно говорит «ни один христианин», nemo illic christianus; впрочем, он прибавляет к этим словам оговорку, которая цитирована Гиббоном в предыдущем примечании и которая ослабляя силу этого выражения заставляет думать, что он хотел сказать, что не знает ни одного такого христианина. — Гизо) (Декан Мильман бесспорно выяснил настоящий смысл этого выражения который заключается в том, что всякий провинившийся в таких преступлениях «переставал считаться христианином». Подобно тому как в наше время провинившийся квакер отвергается обществом, и провинившиеся христиане исключались в то время из числа членов церкви. — Издат.).
90. Философ Перегрин (о жизни и смерти которого Лукиан оставил нам столь интересный рассказ) долго злоупотреблял легковерной наивностью живших в Азии христиан.
91. См. очень дельный трактат Барбейрака о нравственности отцов церкви.
92. Лактанций, Institut. Divin., кн. 6, гл. 20-22.
93. См. сочинение Климента Александрийского под заглавием «Педагог»; там изложены основания этики в том виде, как их преподавали в самых знаменитых христианских школах.
94. Тертуллиан de Spectaculis, гл. 23. Климент Александрийский, Paedagog. кн. 3 гл. 8.
95. Бособр, Hist. Critique du Manicheisme. кн. 7, гл. 3. Юстин, Григорий Нисский, Августин, и др. сильно склонялись к этому мнению.
96. Некоторые из гностиков были более последовательны: они отвергали брак.
97. См. нить преданий от Юстина Мученика до Иеронима в Morale des Peres, гл. 4, 6-26.
98. См. очень интересную диссертацию о весталках в Memoires de lAcademie des Inscriptions, гл. 4, стр. 161—227. Несмотря на отличия и награды, которыми пользовались эти девственницы, было трудно добыть их в достаточном числе, а угроза самой ужасной смерти не всегда сдерживала их увлечения
99. Cupiditatem procreandi aut unam scimus aut nullam. Минуций Феликс, гл. 31. Юстин, Apolog. Major. Афинагор, in Legat гл. 28. Тертуллиан, de Cultu Foemin. кн. 2.
100. Евсевий, кн. 6, 8. Прежде нежели слава Оригена возбудила зависть и преследование, этот необыкновенный поступок был предметом скорее одобрений, нежели порицаний. Так как он обыкновенно объяснял Св. Писание иносказательно, то можно пожалеть, что только в этом единственном случае он понял его в буквальном значении.
101. Киприан, Epist. 4 и Додвелль, Dissert Cyprianic. 3. Много времени после того основателя аббатства Фонтевро обвиняли в смелой попытке такого рода. Бейль позабавил и себя и своих читателей по поводу этого деликатного сюжета.
102. Дюнен (Bibliothèque Ecclesiastique, ч. 1, стр. 195) сообщает подробно разговор десяти девственниц в том виде, как он был сочинен Мефодием, епископом Тирским. Там расточаются самые большие похвалы девственности.
103. Аскеты (еще во втором столетии) публично заявляли, что они придерживаются умерщвления своей плоти и воздержания от мяса и вина. Мозгейм. стр. 310.
104. См. Morale des Pères. Такие же принципы терпеливой покорности проповедовались после Реформации социнианами. новейшими анабаптистами и квакерами. Апологист квакеров Беркли ссылался для защиты своих единоверцев на авторитет первобытных христиан, стр. 542—549.
105. Тертуллиан, Apolog. гл. 21. De Idololatria, гл. 17, 18. Ориген, contra Celsum, кн. 5. стр. 253; кн. 7, стр. 348; кн. 8, стр. 423—428.
106. Тертуллиан (de Corona Militis, гл. II) намекает на возможность избавляться от военной службы дезертирством; если бы этот совет был всем известен, он едва ли мог бы расположить императоров к христианской секте. (Тертуллиан не намекает на возможность избавляться от службы дезертирством; он говорит им, что они должны быть постоянно настороже, чтобы, состоя на службе, не сделать чего-либо противного закону Божию, и что они должны скорее подвергаться мученичеству или открыто отказываться от службы, чем впадать в низкую уступчивость (Apolog., гл. 2, стр. 127 in fine). Он не утверждает положительно, чтобы военная служба не была дозволена христианам; он даже кончает тем, что говорит: Puta denique licere militiam usque ad causam coronae (Ibid., гл. II, стр. 128). Из некоторых других мест у Тертуллиана видно, что в армии было очень много христиан: Hesterni sumus et vestra omnia implevimus, urbes, insulas, castella, municipia, conciliabuia, castra ipsa (Apolog. гл. 37 стр. 30). Navigamus et nos vobiscum et militamus, etc. (Apolog., гл. 42, стр. З4). Правда, Ориген (Cont. Cets., кн. 8), по-видимому, был более взыскателен в своих мнениях но он часто отказывался от такой преувеличенной взыскательности, которая, быть может, была необходима в ту пору для произведения сильного впечатления и говорит о военном ремесле как о такой профессии, которая достойна уважения (кн. 4, гл. 218, и пр. — Гизо.) (Даже Давис не включал это место в число «искажений Тертуллиана», в которых он винит Гиббона, а декан Мильман полагает, что Гизо не имел успеха в предпринятой им защите. Действительно, трудно отыскать разницу между «открытым отказом от службы» и «дезертирством». — Издат.)
107. Насколько можно судить из урезанного изложения Оригена (кн. 8, стр. 423), его противник Цельс настаивал на этом возражении с большой силой и добросовестностью. (В отказе первых христиан от участия в общественных делах нет ничего, что могло бы нас удивлять; это было естественное последствие того противоречия которое существовало между их принципами, с одной стороны, и обычаями, законами и общественною деятельностью языческого мира — с другой: в качестве христиан они не могли вступать в сенат, который, по словам самого Гиббона, всегда собирался в храме или в освященном месте и в котором каждый сенатор, прежде чем занять свое место, наливал на алтарь несколько капель вина и жег фимиам; в качестве христиан они не могли присутствовать на празднествах и на банкетах, которые всегда оканчивались языческими возлияниями вина и пр. Наконец, так как бесчисленные божества и обряды политеизма были тесно связаны со всеми подробностями общественной и частной жизни, то христиане не могли принимать в них участия не провинившись, по их понятиям, в нечестии. Стало быть, они устранялись от дела не столько по причине своей доктрины, сколько по причине своего положения всякий раз как это положение не служило для них препятствием, они обнаруживали такую же деятельность, как и язычники. Юстин Мученик говорит Proinde nos solum Deum adoramus et vobis in rebus alus loeti inservimus. Ароl., стр. 64. — Гизо). (Декан Мильман находит эту цитату неуместной, так как она касается лишь уплаты податей. — Издат.).
108. Аристократическая партия во Франции, точно так же как и в Англии, усиленно поддерживала мнение о божественном происхождении епископской власти. Но кальвинистские пресвитеры не выносили ничьего старшинства, а римский первосвященник никого не признавал себе равным. См. Fra Paolo.
109. B том, что касается истории христианской иерархии, я большею частию придерживался ученого и добросовестного Мозгейма.
110. Касательно пророков первобытной церкви см. Мозгейма Dissertationes ad Hist. Eccles, pertinentes. ч. 2, стр. 132—208.
111. См. послания св. Павла и Климента к коринфянам.
112. (Первыми должностными лицами, назначенными церковью, были диаконы, впервые назначенные в Иерусалиме в числе семи. (Деян., гл. 6, V. 1-7). На них лежала обязанность распределять подаяния и в этом им помогали женщины. После диаконов были установлены старшины, или священники, — пресвитеры (presbyteroi) для поддержания порядка в общине, для охранения приличий и для распоряжений от ее имени. Затем епископам было поручено наблюдать за верой и обучением верующих: сами апостолы назначили нескольких епископов. Тертуллиан advers. Marc., гл. 5), Климент Александрийский и многие отцы церкви второго и третьего столетия не позволяют сомневаться в этом. Равенство ранга, существовавшее между этими различными должностными лицами, не мешало различию их обязанностей даже в самом начале: а впоследствии это различие сделалось еще более значительным. См. Планка Geschichte der christlich — kirchlichen Verfassung, ч. 1. стр. 24. — Гизо). (Наставления, которые Павел преподал Титу касательно избрания епископов или. более правильно, «надсмотрщиков», скоро были оставлены без внимания — Издат.)
113. Гукер. Ecclesiastical Polity, кн. 7.
114. См. Иеронима ad Titum, гл. 1 и Epist. 85 (в издании бенедиктинцев 101) и тщательно обработанную апологию Блонделя pro sententia Hieronymi. Древнее положение епископа и пресвитеров александрийских, в том виде, как оно описано Иеронимом, замечательным образом подтверждается патриархом Евтихием (Annal., ч. 1, стр. 330, vers. Pocock.), свидетельство которого я не нахожу возможности отвергать, несмотря на все возражения ученого Пирсона в его Vindiciae Ignatianae, ч. 1, гл. 11.
115. См. введение к Апокалипсису. Епископы, под названием ангелов, уже были установлены в семи азиатских городах. А между тем послание Климента (которое, по всему вероятию, так же древне) не указывает нам никаких признаков существования епископов ни в Коринфе, ни в Риме.
116. Nulla ecclesia sine episcopo�� Нет церкви без епископа. — Пер. ред.
117. После затруднений, представляемых первым столетием, мы находим епископское управление установленным повсюду, пока не сделан был перерыв республиканским духом швейцарских и республиканских преобразователей.
118. См. у Мозгейма первое и второе столетия Игнатий (ad Smyrnaeos гл. 3 и сл.) часто превозносит епископское достоинство. Ле-Клерк. (Hist Eccles., стр. 569) сильно порицает его поведение. Мозгейм, руководствуясь более здравой критикой, подозревает, что даже самые мелкие послания были искажены.
119. Nonne et Laid sacerdotes sumus? Тертуллиан, Exhort and Castitat, гл. 7. Так как человеческое сердце одинаково, то многие из замечаний Юма об энтузиазме (Essays., ч. 1, стр. 76, четверг, изд.) могут быть применены даже к действительному вдохновению.
120. (Учреждение соборов не было первым средством, к которому прибегли отдельные церкви с целью сближения и объединения Диоцезы организовались сначала путем соединения нескольких небольших деревенских церквей с какою-нибудь городскою церковью, а из соединения нескольких городских церквей между собою или с более значительною церковью возникли епархии. Диоцезы, должно быть, организовались не прежде начала второго столетия так как до того времени христиане еще не успели учредить столько деревенских церквей, чтоб иметь надобность в подобном объединении. В половине того же столетия можно найти первые признаки учреждения митрополитов. Провинциальные соборы возникли лишь в половине третьего столетия и были не первыми соборами. История дает нам положительные сведения о соборах, происходивших в конце второго столетия в Эфесе, Иерусалиме, Понте и Риме для разрешения споров, возникших между латинскими и азиатскими церквами по вопросу о времени празднования пасхи. Но эти соборы не были подчинены ни какой-либо правильной форме, ни какому-либо периодическому возобновлению; такая правильность возникла лишь в провинциальных соборах, составлявшихся из епископов какого-нибудь округа, подчиненного митрополиту. Планк, Ист. организ. христ. церкви, ч. 1. стр. 90. — Гизо) (Такая постепенная организация церкви была, гораздо вероятнее, внушена «Республикой» Платона, а не греческими союзами и собраниями, влиянию которых ее приписывает Гиббон. — Издат.).
121. Acta Concil. Carthag. apud Cyprian, изд. Фелл., стр. 158. Собор состоял из восьмидесяти семи епископов провинций мавританской, нумидийской и африканской; на нем присутствовали некоторые пресвитеры и диаконы; praesente plebis maxima parte.
122. Aguntur praeterea per Graecias illas. certjs in locis concilia, etc. Тертуллиан de lejunlis, гл. 13. Этот Африканец говорит о них как о недавнем и чужестранном учреждении. Объединение христианских церквей очень хорошо объяснено Мозгеймом, стр. 164—170.
123. Киприан в его знаменитом трактате De Unitate Ecclesiae, стр. 75-86.
124. Мы можем сослаться на поведение Киприана, на его учение и на его послания Ле-Клерк в кратком жизнеописании Киприана (Bibtiotheque Unrverselle. ч. 12, стр. 207—378) разоблачил его характер с большой нестесняемостью и точностью.
125. Если бы Новат, Фелициссим и др. изгнанные епископом Карфагенским из его церкви и из Африки, не были самыми отвратительными негодяями, то пришлось бы полагать, что в этом случае усердие Киприана одержало верх над его правдивостью. Очень верный рассказ об этих низких ссорах можно найти у Мозгейма, стр. 497—512.
126. Мозгейм, стр. 269, 574; Дюпен, Antiquae Eccles. Discipline стр. 19, 20.
127. Тертуллиан в особом трактате обвинял еретиков на основании обычаев, установленных апостольскими церквами.
128. Большинство древних писателей упоминает о путешествии св. Петра в Рим (см. Евсевич, 11, 25); оно подтверждается всеми католиками, допускается некоторыми протестантами (см. Пирсона и Додвелля de Success. Episcop. Roman.), но решительно отвергается Шпангеймом (Miscellanea Sacra, III, 3). По словам отца Гардуина, монахи тринадцатого столетия сочинившие «Энеиду», изображали св. Петра в аллегорическом характере троянского героя.
129. 3наменитый намек на имя св. Петра верен только на французском языке: Тu es Pierre et sur cette pierre. — Он не совсем правилен на языках греческом, латинском, итальянском и др., а на языках, происходящих от немецкого, он совершенно непонятен. (На языке сирийско-халдейском�� Другое название — арамейский, или сирийский. (Примеч. ред.) он правилен, а именно на этом языке он и был сделан Иисусом Христом (Евангелие от Матфея гл. 16, V, 17.) Петр назывался Cephas, а слово серhа значит «основание, фундамент, камень». — Гизо)
130. Ириней adv. Haereses. III, 3. Тертуллиан, de Praescription, гл. 36 и Киприан, Epistol. 27, 55. 71, 75. Ле-Клерк (Hist Eccles. стр. 764) и Мозгейм (стр. 258, 278) старались объяснить эти места. Но неопределенный и риторический способ выражения отцов церкви, по-видимому, нередко благоприятен для притязаний Рима.
131. См. пылкое послание епископа Цезареи Фирмилиана к епископу Рима Стефану, ар. Cyprian Epistol. 75.
132. Касательно этого спора о новом крещении еретиков см. послания Киприана и седьмую книгу Евсевия.
133. Касательно происхождения этих слов см. Мозгейма, стр. 141, Шпангейма Hist. Ecclesiast., стр. 633. Различие между клиром и мирянами утвердилось до времен Тертуллиана.
134. Учрежденная Платоном община более совершенна, нежели та, которую сэр Томас Мор придумал для своей «Утопии». Общность женщин и общность земных благ могут считаться неразрывными частями той же системы.
135. Иосифа Antiquitat., XVIII, 2, Филона de Vit Contemplativ.
136. См. Деяния Апостолов, гл. 2, 4, 5, с комментарием Гроция. Мозгейм в особой диссертации опровергает общее мнение такими аргументами, которые весьма неубедительны.
137. Юстин Мученик, Apolog. Major., гл. 89. Тертуллиан, Apolog., гл. 39.
138. Ириней adv. Haeres., кн. 4, гл. 27, 34. Ориген in Num Ноm., 2. Киприан de Unitat Eccles. Constitut Apostol., кн. 2, кл. 34, 35 с примечаниями Котелерия. Церковные уставы вводили это превосходное правило, заявляя, что священники настолько же выше королей, насколько душа выше тела. К числу предметов, долженствующих уплачивать десятину, они относили зерновой хлеб, вино, оливковое масло и шерсть. Чтоб ознакомиться с этим интересным сюжетом, следует обратиться к сочинению Придо «История десятины» и к сочинению Фра Паоло deile Materie Beneficiarie, хотя эти два писателя вовсе не похожи один на другого по направлению.
139. То же мнение, которое господствовало около 1000 г., породило такие же последствия. Мотив жертвователей большею частию выражался в словах «appropinquante mundi fine». См. Мозгейма Всеобщая История Церкви, ч. 1, стр. 457.
140. Tum summa сurа est fratribus (Ut sermo testatur loquax), Offerre. fundis venditis, Sestertiorum millia. Addicta avorum praedia Foedis sub auctionibus, Successor exheres gemit Sanctis egens parentibus. Haec occuluntur abditis Ecclesiarum in angulis; Et summa pietas creditur Nudare dulces liberos. Prudent О венцах. (peri stephanon) Гимн 2. Следовавшее затем поведение диакона Лаврентия только доказывает, какое приличное делалось употребление из богатств римской церкви; эти богатства, несомненно, были очень значительны. Но Фра Паоло (гл. 3), по-видимому, впадает в преувеличение, когда говорит, что преемники Коммода преследовали христиан или из собственной алчности, или вследствие алчности их преторианских префектов.
141. Киприан, Epistol, 62.
142. Тертуллиан, de Prescriptione. гл. 30.
143. Диоклетиан издал рескрипт, который был лишь объявлением следующего старого закона: «Collegium, si nullo speciali privilegio subnixim sit, haereditatem capere non posse, dubium non est». Фра Паоло (гл. 4) полагает, что эти правила были в большом пренебрежении со времени царствования Валериана.
144. Ист. Эп. Цез. стр. 131. Это была общественная земля, и о владении ею возник спор между христианским обществом и обществом мясников.
145. Constitut Apostol. 11, 35.
146. Килриан de Lapsis, стр. 89. Eptstol. 65. Это обвинение подтверждается девятнадцатым и двадцатым постановлениями Иллиберийского собора.
147. См. Апологии Юстина, Тертуллиана и др.
148. Богатство римлян и щедрость, с которой они относились к самым отдаленным из своих единоверцев, с признательностью гревозносятся Дионисием Коринфским, ар. Euseb., кн. 4, гл. 23. (Не подлежит сомнению, что успехам христианства много содействовали значительные денежные средства; но эти же средства породили и много злоупотреблений, внесших в христианство нравственную испорченность. См. как резко нападал в пятом столетии на эти злоупотребления Сальвиан Массальский в своем сочинении de Avaritia, praesertim Clericorum et Sacerdotum. — Издат.)
149. См. Лукиана in Peregrin Юлиан (Ер. 49), по-видимому, был оскорблен тем, что милосердие христиан помогало не только их собственным, но и языческим беднякам.
150. Таков, по крайней мере, был похвальный образ действий позднейших миссионеров при таких же обстоятельствах На улицах Пекина ежегодно подкидывают более трех тысяч новорожденных детей. См. Ле-Конта Memoires sur lа Chineu Recherches sur les Chinois et les Egyptiens. ч. 1, стр. 61.
151. Монтанисты и новациане, державшиеся этого мнения с величайшей энергией и упорством, в конце концов сами очутились в числе отлученных от церкви еретиков. См. в сочинении ученого и подробно рассматривающего этот предмет Мозгейма века второй и третий.
152. Дионисий ар. Euseb. IV, 23. Киприан, de Lapsis.
153. Кэв, Первобытное христианство. ч. З. гл. 5. Любители старины сожалеют о прекращении таких публичных покаяний.
154. См. у Дюпена (Bibliotheque Ecclesiastique. ч. 2, стр. 304—313) хотя и краткое, но вместе с тем систематическое изложение постановлений тех соборов, которые собирались в первые минуты спокойствия после гонений, происходивших при Диоклетиане. Эти гонения были гораздо менее тяжелы в Испании, чем в Галатии, а это различие может служить в некоторой мере доказательством того, что постановления, действовавшие в этих провинциях были противоположного характера.
155. Киприан, Epist. 69.
156. (Это предположение едва ли основательно; происхождение и дарования святого Киприана заставляют думать противное. Кэв в своей «Истории литературы», чЛ, стр. 87, говорил «Фасций Цецилий Киприан. родом из Карфагена и замечательный оратор, приобрел много славы, богатств и почестей. Он любил роскошные обеды и ужины, носил богатые одеяния блестевшие золотом и пурпуром, и был окружен толпою клиентов; за ним постоянно следовала почтительная свита, которая несла знаки и украшения его звания. Так описывает он самого себя в письме к Донату». — Гизо). (То, что Киприан говорит о самом себе, было, по мнению декана Мильмана, «несколько приукрашено» докт. Кэвом. Гиббона обвиняли в том, что он представил в ложном свете характер Киприана. Этот характер еще более выяснится в следующей главе Пока достаточно будет заметить, что этот прелат воспитывался на сочинениях Тертуллиана, горячность которого все умеренные христиане оплакивают и не одобряют. — Издат.)
157. Действия, нравы и пороки служителей сирийской богини описаны с большим юмором Апулеем в восьмой книге его «Метаморфоз».
158. Должность азиарха была в этом роде; о ней часто упоминается у Аристида, в надписях и пр. Она была годичная и избирательная Только самые тщеславные граждане могли желать этого отличия и только самые богатые были в состоянии покрыть сопряженные с ней расходы. В Patres Apostot. (ч. 2, стр. 200) можно видеть, с каким равнодушием Филипп-азиарх вел себя при мученичестве Поликарпа. Существовали также вифиниархи, лициархи и пр.
159. Здесь Гиббон лишь мимоходом упоминает о том, на что он должен бы был указать как на первую и главную естественную причину успехов христианства. — Издат.)
160. (Евреи выказали по этому случаю вовсе не такую холодность, о какой говорит Гиббон. Множество евреев перешло в христианскую веру; в течение двух дней окрестились восемь тысяч. (Деян. Апост., гл. 2, V. 37-40; гл. 4, V, 4). Они образовали первую христианскую церковь. — Гизо). (Это произошло прежде введения новой религии между греками. После этой перемены, как всем хорошо известно, христианство не делало больших успехов в Иудее, и, напротив того, повсюду встречало со стороны иудеев сопротивление, тогда как язычники охотно принимали его. Апостолы скоро покинули свое отечество, и чужестранные земли сделались театром их подвигов и сценой их триумфа. — Издат.)
161. Новейшие критики не расположены верить тому, что отцы церкви утверждают почти единогласно, что св. Матфей написал еврейское Евангелие, и что оно дошло до нас только в греческом переводе. Однако, по-видимому, было бы опасно отвергать свидетельство отцов церкви. (Очень веские соображения по-видимому, подтверждают это свидетельство. Современник апостола Иоанна Папиан положительно говорит, что св. Матфей записал поучения Иисуса Христа по-еврейски и что всякий объяснял их как мог. Этот еврейский язык был сирийско-халдейский диалект, в то время употреблявшийся в Иерусалиме. Этот рассказ подтверждают Ориген, св. Ириней, Евсевий, св. Иероним и св. Епифаний. Сам Иисус Христос проповедовал на сирийско-халдейском языке, что доказывают многие слова, которые он употреблял, и которые были переданы евангелистами в переводе. Св. Павел. обращаясь с воззванием к иудеям, употреблял этот же язык (Деян. Апост., гл. 20, V. 2; гл. 17. V. 4; гл. 26, V. 14). Мнения некоторых критиков не имеют большого значения когда они не согласны с неоспоримыми свидетельствами. Впрочем, их главное возражение основано на том, что святой Матфей цитирует Ветхий Завет по греческому переводу семидесяти толковников; но это неверно, так как из десяти цитат, находящихся в его Евангелии, семь очевидно взяты из еврейского текста, а три остальные ничем от него не отличаются впрочем, эти последние приведены не буквально. Св. Иероним положительно говорит, на основании копии этого Евангелия которую он видел в библиотеке в Кесарии, что цитаты были на еврейском языке (In Catal.) Более поздние критики, и между прочим Михаэлис, не имеют никаких сомнений касательно этого вопроса. Греческий текст, как кажется был составлен во времена апостолов, как это утверждают св. Иероним и св. Августин, и, может быть, даже одним из них. — Гизо.) (Единогласное свидетельство стольких древних писателей не оставляет разумного основания для сомнений насчет того, что действительно существовал еврейский оригинал Евангелия от Матфея. Евсевий повторяет это не менее шести раз, и все утверждают это так положительно, что сомневаться в этом значило бы, — как намекает на это и Гиббон, — потрясти самое основание всей первоначальной церковной истории. Папиан, который служит в этом случае главным авторитетом, был, как утверждают, слабый и бездарный человек. Однако в свое время он считался годным для звания епископа, на него с доверием ссылаются писатели, близкие к нему по времени, а Евсевий не только ценит его способности и в особенности его близкое знакомство с Св. Писанием (кн. 3, гл. 36), но даже посвящает длинную главу (39) заимствованным от него сведениям. — Издат.)
162. При Нероне и Домициане, в городах Александрии, Антиохии, Риме и Эфесе. См. Милля Prolegomena ad Nov. Testament. и прекрасный и обширный сборник докт. Ларднера, том ХV.
163. Алогиане (Епифаний de Haeres. 51) оспаривали подлинность Апокалипсиса на том основании, что церковь в Фиатире еще не была основана, Епифаний, не отвергая этого факта, старается выпутаться из затруднений при помощи остроумного предположения что св. Иоанн писал под влиянием пророческого духа. См. Abauzit, Discours sur lApocalypse.
164. B посланиях Игнатия и Дионисия (ар. Euseb., IV, 23) упоминается о многих церквах в Азии и Греции. Афинская как кажется была одной из всего менее цветущих.
165. Лукиан in Alexander, гл. 25. Впрочем, христианство, должно быть, было очень неравномерно распространено в Понте, так как в половине третьего столетия в обширном приходе Неокесарии было не более семнадцати верующих См. Тильемона Mèmoires Ecclesiast., ч. 4, стр. 675. Этот факт заимствован от св. Василия и от Григория Нисского, которые сами были родом из Каппадокии.
166. По мнению древних, Иисус Христос пострадал во время консульства двух близнецов в 29 году нашей теперешней эры. Плиний был послан в Вифинию (по словам Пажи) в 110 году. Клинтон (F. R. i. 89) полагает, что это было в 103 году. — Издат.
167. Плиний, Epist., X, 97.
168. Сочинения Иоанна Златоуста, ч. 7, стр. 658, 810.
169. Иоанн Малала, ч. 2. стр. 144. Он делает такое же заключение касательно населенности Антиохии.
170. Иоанн Златоуст, ч. 1, стр. 592. Я обязан этими местами, но не выводами, которые делают из них, ученому докт. Ларднеру. Credibility of the Gospel History. ч. XII стр. 370.
171. Basnage (Histoire des Juifs, кн. 2, гл. 20-28) рассмотрел, с самой строгой аккуратностью критика, интересный трактат Филона, описывающий терапевтов. Доказав, что этот трактат был написан еще во времена Августа, Баснаж, наперекор Евсевию (кн. 2, гл. 17) и множеству новейших католических писателей, убедил нас в том, что терапевты не были ни христиане, ни монахи. Но все-таки остается вероятие, что они переменили свое название, сохранили свои нравы, приняли некоторые новые верования и мало-помалу сделались прародителями египетских аскетов.
172. См. письмо Адриана в Ист. Эп. Цез, стр. 245.
173. Касательно ряда александрийских епископов см. Историю Ренодо, стр. 24 и пр. Эту интересную подробность сообщает патриарх Евтихий (Annal., ч. 1), стр. 334. vers Pocock.; одной ее внутренней очевидности было бы достаточно, чтобы опровергнуть все возражения епископа Пирсона в Vimdiciae Ignatianae. (См. Каталог Клинтона; (F. R. II, 535). Димитрий сделался епископом александрийским в 190 г., а Геракл заменил его в 233. — Издат.)
174. Аммиан Марцеллин. XXII, 16.
175. Ориген contra Celsum. кн. 1, стр. 40.
176. lngens multitude, — как выражается Тацит, XV, 44.
177. Т. Лив. XXXIX, 13. 15-17. Ничто не могло превзойти отвращения и ужаса сената, когда он узнал о вакханалиях, безнравственность которых описана и, может быть, преувеличена Ливием.
178. Евсевий, кн. 6. гл. 43. Латинский переводчик (г. Валуа) нашел нужным уменьшить число пресвитеров до сорока четырех.
179. Это пропорциональное отношение числа пресвитеров и бедных к остальному населению первоначально было установлено Бюрне (Путешествие по Италии, стр. 168) и одобрено Мойлем (ч. 2, стр. 151). Оба они не были знакомы с тем местом у Иоанна Златоуста, которое превращает их догадки почти в положительный факт.
180. Serius trans Alpes, religione Dei suscepta. Сульпиций Север, кн. 2. Это были знаменитые лионские мученики. См. Евсевия, V. 1. Тильемон. Mem. Ecclesiast., ч. 2, стр. 316. По словам донатистов, свидетельство которых поддерживается молчаливым согласием Августина, Африка приняла Евангелие после всех других провинций. Mem. Ecclesiast., ч. 1. стр. 754. (Понятно, что христианство могло делать лишь медленные успехи на западе, так как там для него не был расчищен путь философией. Теории греческих философских школ, в течение четырех столетий распространявшиеся вокруг тех местностей, где они родились, только что успели проникнуть в Рим и все еще были не чем иным, как «утонченным видом роскоши и чем-то вроде столового прибора, приберегаемого для употребления знатных людей». (Div. Leg., кн. 3, отд. 3). — Издат.)
181. Turn primum intra Gallias martyria visa. Сульп. Север, кн. 2. Касательно Африки см. Тертуллиана ad Scapulam, гл. 3. Вообще полагаю, что первыми мучениками были Скиллитанские (Acta Sincera, Рюинар. стр. 34). Один из противников Апулея, как кажется был христианин. Apolog., стр. 496. 497. изд. Дельфин.
182. Rarae in aliquibus civttattbus ecclesiae, paucorum Christianorum devotione, resurgerent. Acta Sincera, стр. 130. Григорий Турский, кн. 1, гл. 28. Мозгейм, стр. 207, 449. Есть некоторое основание думать, что в начале четвертого столетия обширные приходы Люттихский, Трирский и Кельнский составляли одно епископство, которое было очень недавно основано. См. Memoires Тильемона, том VI, ч. 1, стр. 43, 411.
183. Время появления Апологии Тертуллиана отнесено в диссертации Мозгейма к 198 году.
184. В пятнадцатом столетии немного было людей, имевших желание или смелость задаваться вопросом, не был ли Иосиф Аримафейский основателем монастыря в Гластонбери и не предпочитал ли Дионисий Ареопагит пребывание в Париже пребыванию в Афинах
185. Эта удивительная метаморфоза совершилась в девятом столетии. См. Мариану (Hist. Hispan., кн. 7, гл. 13. том 1, стр. 285. изд. Hag. Com. 1733), который во всех отношениях подражает Ливию, и добросовестное разоблачение легенды о св. Иакове докт. Геддесом (Miscellanies, ч. 2, стр. 221.).
186. Юстин Мученик, Dialog. cum Tryphon, стр. 341. Ириней. adv. Haeres., кн. 1. гл. 10. Тертуллиан adv. Iud., гл. 7. См. Мозгейма, стр. 203.
187. См. четвертое столетие в «Истории Церкви» Мозгейма. Многие, хотя и очень сбивчивые, подробности касательно обращения в христианство Иберии и Армении можно найти у Моисея Хоренского, кн. 2, гл. 78-89.
188. По словам Тертуллиана, христианская вера проникла в те части Британии, которые были недоступны для римского оружия По прошествии почти ста лет после того сын Фингала Оссиан, как говорят, вел спор, уже будучи в самых преклонных летах с одним из иностранных миссионеров; содержание этого спора изложено в дошедших до нас стихах на древнескандинавском языке. См. диссертацию Макферсона о древности поэм Оссизна, стр. 10.
189. Готы, опустошавшие Азию в царствование Галлиена, увели с собой множество пленных, между которыми было несколько христиан, обратившихся в миссионеров. См. Тельемона Mémores Ecclesiast ч. 4, стр. 44.
190. Легенде об Абгаре, как она ни баснословна, представляет решительное доказательство того, что за много лет до того, как Евсевий писал свою историю, большая часть населения Эдессы перешла в христианскую веру. Напротив того, соперники жителей Эдессы, жители города Карры, оставались идолопоклонниками до шестого столетия.
191. По словам Бардесана (аp. Euseb. Рrаераr. Evangel.), в Персии было несколько христиан в конце второго столетия Во времена Константина (см. его послание к Шапуру; Vit кн. 4, гл. 13) они образовали церковь, которая очень процветала. Сравн. Бособра Hist. Critique du Manichéisme, ч. 1. стр. 180 и Bibliotheca Orientalis Ассеманни.
192. Qrigen contra Ceisum, кн. 8, стр. 424.
193. Минуций Феликс, гл. 8, с примечаниями Wouwerusa. Цельс ар. Origen, кн. 3, стр. 138—142. Юлиан ар. Cyril, кн. 6, стр. 206, изд. Шпангейма.
194. Евсее. Hist. Eccles., IV, 3. Иероним Epist 83.
195. Эта история очень мило рассказана в диалогах Юстина. Тильемон (Mém. Ecclesiast., ч. 2, стр. 324), повторяющий с его слов этот рассказ, вполне уверен, что старик был переодетый ангел.
196. Евсевий, V, 28. Можно надеяться что никто, кроме еретиков, не давал Цельсу повода жаловаться (ар. Origer., кн. 2. стр. 77), что христиане беспрестанно исправляли и изменяли свои Евангелия
197. Плин. Epist., X, 97. Fuerunt alii similis amentiae, cives Romani… Multi enim omnis aetatis omnis ordinis, и triusque sexus, etiam vocantur in periculum et vocabuntur.
198. Тертуллиан, ad Scapulam. Однако даже в своих риторических выходках он довольствуется десятою частью карфагенского населения
199. Киприан. Epist., 79.
200. (К этому неполному списку следует присовокупить имена многих язычников, обращение которых в самые первые дни христианства ослабляет силу обвинения по-видимому поддерживаемого Гиббоном. В числе их находятся проконсул Сергий Павел, обращенный в христианство в гор. Пафе (Деян., гл. 13. V. 7 и 12); Дионисий Ареопагит, обращенный вместе с многими другими Павлом в Афинах (Деян., гл. 17, V, 34); несколько человек, состоявших при дворе Нерона (Посл. к Филип. гл. 4, V, 22); Эраст, сборщик податей в Коринфе (Посл. к Римл., гл. 16, V, 231 несколько азиархов (Деян, гл. 19. V, 31). Что касается философов, то можно назвать Татиана, Афинагора, Феофила Антиохийского. Гегезиппа, Мелитона, Мильтиада, Пантэна, Аммония и др. все это были люди, отличавшиеся умом и образованием. — Гизо). (И список самого Гизо далеко не полон. Он опустил такие имена, как имена Поликарпа, Ипполита Африканского и Иринея. Он мог бы также назвать двух братьев Феодора и Афинодора, об обращении которых Оригеном, благодаря влиянию платоновской философии, подробно рассказано Иеронимом (Dе Vir. III, гл. 65); первый из них сделался известным под именем Григория Чудотворца и отличался особым рвением, будучи епископом неокесарийским. Очень ошибочно мнение, будто христианство было всего охотнее принято людьми бедными и необразованными. Факты доказывают, что его первыми приверженцами были люди богатые и образованные. Антиохийская церковь после одного года своего существования имела достаточно денежных средств, чтобы быть в состоянии делиться ими с иерусалимскими бедняками; а быстрое увеличение церковных богатств, о котором уже было упомянуто ранее, было бы невозможно, если бы первые последователи христианского учения принадлежали большею частью к разряду людей невежественных и незнатных. Гностики, которые, хотя и были еретики, все-таки были христиане, принадлежали, как все в том соглашаются, большею частью к высшим сословиям. Указанный Гиббоном факт, что многие замечательные люди не покидали язычества, доказывает только, как велика сила случайной или привычной привязанности к мнениям, которые были приняты с ранних лет. — Издат.).
201. Докт. Ларднер собрал и объяснил в первом и втором томах своего сочинения «О еврейских и христианских свидетельствах» все отзывы Плиния Младшего. Тацита, Галена, Марка Антонина и, может быть, Эпиктета (так как подлежит сомнению, имел ли этот философ в виду христиан). О новой секте вовсе не упоминают ни Сенека, ни Плиний Старший, ни Плутарх.
202. (Императоры Адриан, Антонин и др. с удивлением читали апологии, с которыми обращались к ним Юстин Мученик, Аристид, Мелитон и другие с целью защитить свою веру. (См. Иерон. ad Mag. и Орозия кн. 8, гл. 13. стр. 488). Евсевий положительно говорит, что Аполлоний Мученик в весьма изящной речи защищал дело христиан в присутствии сената. "Cum judex multis eum precibus obsecrasset petiissetque ab illo uti coram senatu rationem fidei suae redderet, elegantissima oratione pro defensione fidei pronuntiata, etc. Vers, lat. Евсевия, кн. V, гл. 21. стр. 154. — Гизо). (При тщательном рассмотрении латинского или подлинного греческого текста становится сомнительно, была ли эта речь произнесена перед сенатом или перед судом. Последнее кажется более правдоподобным и помогло бы нам устранить некоторые сомнения и затруднения Никого не должно удивлять то, что Апологии так мало настаивали на чудесах, как на доказательствах истины христианской веры, так как в то время противники христианства приписывали все подобные дела магии, а уверенность в ее силе была так велика, что Апулей был вынужден защищаться перед судом от обвинения в том, что он прибегнул к этому искусству для того, чтобы приобрести расположение одной богатой вдовы. Все самые древние защитники христианства настаивают на том, что оно осуществило и пророчества и мечты философов. Ту апологию, которую император Адриан получил от Аристида, Иероним называет «contextum philosophorum sententiis». Гиббон ценит христианство слишком низко, а древнюю философию слишком высоко, а потому и не может составить себе верного понятия об их взаимном влиянии и взаимодействии. — Издат.)
203. Если бы кто-нибудь сослался говоря с кем-нибудь из римских философов, на знаменитое предсказание о семидесяти неделях, разве этот философ не возразил бы словами Цицерона: «Quae tandem tsta auguratio est, annorum potius quam aut mensium aut dierum?» (De Divinatione, II, 30). Заметьте, с каким неуважением Лукиан (in Alexandra гл. 13) и его друг Цельс ар. Origen. кн. 7. стр. 327) выражаются о еврейских пророках.
204. Философы, осмеявшие самые древние предсказания сивилл, без труда вывели бы наружу еврейские и христианские подделки, которые цитировались с таким торжеством отцами церкви начиная с Юстина Мученика и кончая Лактанцием. После того как изречения сивилл исполнили свое назначение, они, подобно системе тысячелетнего царствования, были спокойно отложены в сторону. Христианская сивилла неудачно назначила падение Рима на 195 (948 от основ. Рима) год.
205. Отцы церкви в том боевом порядке, в котором их выстроил Дом-Калмет (Рассуждения о Библии, ч. 3, стр. 295—308), по-видимому, покрывают мраком всю землю, в чем им подражает большинство новейших писателей.
206. Ориген (ad Matt, гл. 27) и немногие из новейших критиков, как-то Беза, Ле-Клерк, Ларднер и др., стараются оградить ее пределами Иудеи.
207. Теперь уже благоразумно отложено в сторону знаменитое место у Флегона. Когда Тертуллиан уверяет язычников, что об этом чуде упомянуто in arcanis (а не archive) vestris (см. его Аполонию, гл. 21), он, вероятно, намекает на изречения сивилл, которые упоминают о нем словами Евангелия
208. Сенека, Quaest. Natur., кн. 1, 15; VI. 1; VII, 17. Плин. Hist. Natur. кн. 2.
209. (Некоторые ученые богословы утверждают, что в этом месте текст Св. Писания был неправильно истолкован и что возникшее отсюда заблуждение вовлекло трудолюбивых комментаторов в такие труды, от которых Ориген старался всеми силами их избавить. Они говорят, что слова skotos egeneto (Maтф., гл. 27, V. 45) означают не затмение или необыкновенный и совершенный мрак, а всякое ослабление света; производимое в атмосфере облаками или чем-либо другим. Такое ослабление солнечного света, случающееся очень редко в Палестине, где в половине апреля небо обыкновенно бывает ясно, считалось бы и иудеями и христианами за важное событие, которого они привыкли бояться считая его за предзнаменование какого-нибудь несчастия (Amos., гл. 8, V. 9-10). Слово часто употребляется современными писателями именно в этом смысле. В Апокалипсисе (гл. 9, V, 2), когда речь идет о мраке, причиненном дымом и пылью, употребляется выражение eskotiosē о ētios (солнце скрылось). В переводе семидесяти толковников еврейское слово ophal соответствует греческому слову skotos и означает всякого рода темноту; евангелисты, натурально, придали ему такой же широкий смысл, так как они сообразовали свои выражения с выражениями семидесяти толковников Такое помрачение небес обыкновенно предшествует землетрясениям (Св. Матф., гл. 27, V, 51). Языческие писатели представляют нам множество таких случаев, которым придавали в то время значение чудесного. (См. Овид., кн. 2. V, 33; кн. 15, V, 785; Плиний, Hist. Nat., кн. 2. гл. 30). Ветштейн собрал все случаи в своем издании Нового Завета, т. 1 стр. 537. Поэтому нет никакого основания удивляться молчанию языческих писателей о таком явлении, которое не распространялось далее Иерусалима и которое могло быть совершенно согласно с законами природы, хотя бы и христиане и иудеи должны были видеть в нем предзнаменование какой-нибудь беды. См. Михаэлиса Примечания к Новому Завету, ч, 1, стр. 290; Павл, Комментарий к Новому Завету, ч. 3 стр. 762. — Гизо). (Взвешивая выражения перевода, мы легко вовлекаемся в заблуждение, если не имеем в руках оригинала. Мы на каждом шагу чувствуем, как был бы нам нужен текст Евангелия Св. Матфея на еврейском языке. — Издат.).
210. Плин. Hist. Natural 1, 30.
211. Вергилий. Георг, кн. 466. Тибулл кн. 1. Элег. 5, стих 75. Овид. Metamorph., XV, 782. Лукан, Pharsal., 1, 540. Последний из этих поэтов относит это удивительное происшествие к эпохе, предшествовавшей междоусобной войне.
212. См. публичное послание Марка Антония в Antiqu. Иосифа. XIV, 12. Плутарх, in Caesar, стр. 471. Аппиан, Веll. Civil., кн. 4. Дион Кассий, кн. 45, стр. 431. Юлий Обсеквенс, гл. 128. Его маленький трактат есть извлечение из чудесных событий Ливия