История упадка и разрушения Римской империи (Гиббон; Неведомский)/Глава VII

История упадка и разрушения Римской империи — Часть I. Глава VII
автор Эдвард Гиббон, пер. Василий Николаевич Неведомский

Оригинал: англ. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. — Перевод опубл.: 1776—1788, перевод: 1883—1886. Источник: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи: издание Джоржа Белля 1877 года / [соч.] Эдуарда Гиббона; с примечаниями Гизо, Венка, Шрейтера, Гуго и др.; перевёл с английскаго В. Н. Неведомский. - Москва: издание К. Т. Солдатенкова: Тип. В. Ф. Рихтер, 1883-1886. - 23 см. Ч. 1. - 1883. - [2], XVIII, 543 с., [1] л. портр.; dlib.rsl.ru

Глава VII

Возведение на престол и тирания Максимина. - Восстания в Африке и в Италии под влиянием сената. - Междоусобные войны и мятежи. - Насильственная смерть Максимина и его сына, Максима и Бальбина и трех Гордианов. - Узурпация и столетние праздничные зрелища Филиппа

Из всех форм правления, когда-либо существовавших в мире, наследственная монархия, по-видимому, представляет самые основательные поводы для насмешек. Разве можно смотреть без негодования и смеха на то, как целый народ, точно стадо волов, переходит после смерти отца в собственность к его малолетнему сыну, еще ничем не заявившему о себе ни человечеству, ни самому себе, и как самые храбрые воины и самые мудрые государственные люди, отказываясь от своих естественных прав на верховную власть, приближаются к королевской колыбели с преклонением колен и с уверениями в своей неизменной преданности? Однако, какими бы яркими красками ни рисовали эту картину сатирики и декламаторы, здравомыслящий человек не перестанет относиться с уважением к полезному предрассудку, который устанавливает порядок наследования, не зависящий от человеческих страстей, и охотно согласится на какой бы то ни было способ отнять у народной толпы опасное и поистине идеальное право избирать себе повелителя.

В тиши уединения вовсе не трудно придумывать фантастические формы правления, при которых скипетр всегда будет переходить в руки самого достойного путем свободного и неподкупного всеобщего голосования; но опыт разрушает эти воздушные замки, доказывая нам, что в обширном государстве нельзя предоставлять выбор монарха ни самой образованной, ни самой многочисленной части населения. Только одно военное сословие достаточно сплочено для того, чтобы задаться одной целью, и достаточно сильно для того, чтобы подчинить своему решению всех остальных своих сограждан; но солдаты, привыкшие в одно и то же время и к насилиям, и к рабскому повиновению, не могут быть надежными охранителями законной или гражданской конституции. В них самих так слабы чувства справедливости и человеколюбия и так мало политической мудрости, что они не в состоянии ценить эти достоинства в других. Храбростью можно снискать их уважение, щедростью можно купить их преданность, но первое из этих качеств нередко совмещается с самым необузданным жестокосердием, а второе может проявляться только на счет публики, и оба они могут быть направлены смелым честолюбцем против обладателя престола.

Из всех отличий, существующих в человеческих обществах, прерогативы высокого происхождения всех более естественны и всех менее внушают зависть, если только они освящены временем и общественным мнением. Всеми признанное право заглушает мечты честолюбцев, а сознание безопасности смягчает суровость монарха. Прочному установлению этого принципа мы обязаны и мирными возведениями на престол, и мягкостью администрации в европейских монархиях, а его непризнанию мы должны приписать те непрерывные междоусобные войны, путем которых азиатский деспот вынужден прокладывать себе путь к престолу своих предков. Однако даже на Востоке в соперничестве этого рода обыкновенно участвуют только члены царствующего дома, и лишь только самому счастливому из них удастся устранить своих братьев с помощью кинжала или петли, он не питает ни малейшего недоверия к низшим разрядам своих подданных.

Но Римская империя — после того как авторитет сената перестал внушать малейшее уважение — сделалась сценой страшной неурядицы. Царствовавшие в провинциях семьи и даже провинциальная знать давно уже были унижены тем, что были принуждены шествовать впереди триумфальных колесниц надменных республиканцев. Древние римские роды мало-помалу пришли в совершенный упадок под тиранией Цезарей, а в то время, как эти монархи тяготились республиканскими формами управления и постоянно обманывались в своих надеждах сохранить верховную власть в руках своего потомства,^[1] понятие о наследовании престола никак не могло укорениться в умах их подданных. Так как никто не мог заявлять притязаний на престол по праву рождения, то всякий мог заявлять их на основании своих личных достоинств. Отважным замыслам честолюбцев было открыто широкое поприще вследствие отсутствия каких-либо благотворных стеснений со стороны законов и предрассудков, и самый ничтожный из представителей человеческого рода мог надеяться, что храбростью и счастьем он достигает такого высокого поста в армии, на котором только при помощи одного преступного деяния он будет в состоянии вырвать скипетр мира из рук своего слабого и непопулярного повелителя. После умерщвления Александра Севера и возведения на престол Максимина ни один император не мог считать себя в безопасности на своем троне и каждый варварский крестьянин, живший вблизи от римской границы, мог надеяться когда-нибудь достигнуть этого высокого, но вместе с тем и опасного общественного положения.

За тридцать два года перед тем, как это случилось, император Север на возвратном пути из одной восточной экспедиции остановился во Фракии для того, чтобы отпраздновать военными играми день рождения своего младшего сына Геты. Народ стекался толпами, чтобы посмотреть на своего государя; тогда один молодой варвар гигантского роста стал настоятельно просить на своем грубом диалекте, чтобы ему было дозволено участвовать в состязании из-за премии, назначенной борцам. Так как торжество фракийского крестьянина над римским солдатом могло бы оскорбить гордость армии, то варвару дозволили вступить в борьбу с самыми надежными силачами из числа лагерной прислуги. Он одолел, одного вслед за другим, шестнадцать таких противников и был награжден за свою победу незначительными подарками и позволением вступить в ряды армии. На следующий день можно было видеть, как он ликовал и плясал свой национальный танец среди толпы рекрутов, над которой он возвышался на целую голову. Лишь только он заметил, что Север обратил на него внимание, он тотчас подошел к лошади императора и долго бежал за нею без малейших признаков усталости. «Фракиец, — сказал, обращаясь к нему, удивленный Север, — будешь ли ты теперь в состоянии бороться?» «С большим удовольствием», — отвечал неутомимый юноша и в один миг поборол семерых самых сильных солдат, какие только были в армии. Золотое ожерелье было наградой за его необыкновенную силу, и он был переведен на службу в конную гвардию, всегда сопровождавшую императора.^[2]

Максимин — так звали этого юношу — хотя и родился на территории, принадлежавшей к империи, но был по своему происхождению варвар. Его отец был гот, а мать родом из аланов. Он при всяком удобном случае выказывал свою храбрость, равнявшуюся его физической силе, но свою природную свирепость он скоро стал смягчать или прикрывать благодаря своему знакомству со светом. В царствование Севера и его сына он получил место центуриона и пользовался расположением и уважением этих обоих государей, из которых первый был очень опытен в оценке воинских достоинств. Чувство признательности не позволяло Максимину оставаться на службе при убийце Каракаллы,^[3] а чувство чести заставило его избегать оскорблений от Элиогабала. С восшествием на престол Александра он возвратился ко двору и получил от этого государя назначение, полезное для интересов службы и почетное для него самого. Четвертый легион, над которым он был назначен трибуном, скоро сделался под его руководством самым дисциплинированным во всей армии. При общем одобрении солдат, давших своему любимому герою имена Аякса и Геркулеса, он мало-помалу достиг высших военных должностей,^[4] и, если бы он не сохранил в себе слишком много следов своего варварского происхождения, может быть, император согласился бы на брак своей родной сестры с его сыном.^[5]

Вместо того чтобы укреплять в нем чувство преданности, эти милости лишь разжигали честолюбие фракийского крестьянина, воображавшего, что его положение не будет соответствовать его личным достоинствам, пока он будет вынужден признавать над собою чью-либо высшую власть. Хотя он не отличался выдающимися умственными способностями, он не был лишен прозорливости, благодаря которой успел заметить, что привязанность армии к императору ослабела, и сумел воспользоваться неудовольствием солдат для своей личной пользы. Пристрастие и клевета могут без всякого препятствия метать свои ядовитые стрелы в самых лучших государей и могут нападать даже на их добродетели, искусно смешивая эти последние с теми пороками, с которыми они находятся в самом близком сродстве. Войска охотно внимали подстрекательствам агентов Максимина. Они краснели от стыда при мысли, что в течение тринадцати лет они подчинялись стеснительным правилам дисциплины, которые были введены изнеженным сирийцем, рабски преклонявшимся перед своей матерью и перед сенатом. Наконец пора, говорили они, отбросить этот ни к чему не годный призрак гражданской власти и выбрать себе государем и военачальником взросшего среди лагерной жизни и опытного в военном деле генерала, который поддержал бы честь армии и разделил бы между своими товарищами сокровища империи. В это время большая армия была сосредоточена на берегах Рейна под начальством самого императора, который, почти немедленно вслед за своим возвращением из Персидского похода, был вынужден выступить против германских варваров. На Максимина была возложена важная обязанность наблюдать за обучением новобранцев и делать им смотры. Однажды, когда он прибыл на поле, где происходило учение, солдаты по внезапному импульсу или вследствие заранее составленного заговора приветствовали его императорским титулом, своими усиленными возгласами заглушили его упорные возражения и поспешили завершить свое восстание умерщвлением Александра Севера. Подробности его смерти рассказываются различно. Те писатели, которые полагают, что он умер, ничего не зная о неблагодарности и честолюбии Максимина, утверждают, что, слегка пообедав перед глазами армии, он удалился уснуть и что около седьмого часа дня некоторые из его собственных телохранителей вторглись в императорскую палатку и нанесли несколько смертельных ран своему добродетельному и доверчивому государю.^[6] Если верить другому рассказу, который, по-видимому, более правдоподобен, Максимин был облачен в императорскую мантию многочисленным отрядом войск, расположенных в нескольких милях от главной квартиры, и рассчитывал не столько на публичные заявления главной армии, сколько на ее тайные желания. Александр имел достаточно времени, чтобы пробудить в войсках сознание своего долга, но их вынужденные уверения в преданности смолкли при появлении Максимина, который объявил себя другом и покровителем военного сословия и был единогласно признан легионами римским императором. Обманутый и всеми покинутый сын Мамеи удалился в свою палатку, для того чтобы не подвергать себя в свои последние минуты оскорблениям толпы. За ним скоро последовали туда один трибун и несколько центурионов, которым было приказано лишить его жизни, но вместо того, чтобы ожидать неизбежной смерти с мужественной твердостью, он опозорил последние минуты своей жизни бесполезными криками и мольбами, превратившими в презрение то справедливое сострадание, которое должны бы были внушать его невиновность и жалкая судьба.^[7] Его мать Мамея, гордость и алчность которой он во всеуслышание признавал за причину своего падения, погибла вместе со своим сыном. Самые преданные из его друзей сделались жертвой ярости солдат; некоторые другие были оставлены в живых для того, чтобы сделаться впоследствии жертвами обдуманного жестокосердия узурпатора, а те, с которыми обошлись самым снисходительным образом, были лишены своих мест и с позором удалены от двора и из армии.^[8]

Прежние тираны — Калигула и Нерон, Коммод и Каракалла — были легкомысленные и неопытные юноши,^[9] воспитанные на ступенях трона и развратившиеся от сознания своего высокого положения, от распущенности римских нравов и от коварства окружавших их льстецов. Но жестокосердие Максимина истекало из иного источника — из опасения внушить к себе презрение. Хотя его положение зависело от привязанности солдат, уважавших в нем те добродетели, которые были свойственны им самим, это не мешало ему сознавать, что его низкое и варварское происхождение, его свирепый вид и его совершенное невежество во всем, что касалось искусств и общественных учреждений,^[10] представляли крайне неблагоприятный для него контраст с симпатичным характером злосчастного Александра. Он вспомнил, что в дни его ничтожества ему нередко случалось стучаться в двери гордых римских аристократов и что наглые рабы не допускали его до своих господ. Он не позабыл и немногочисленных друзей, помогавших ему, когда он был беден, и поддерживавших его честолюбивые надежды. Но и те, которые выказывали к нему презрение, и те, которые оказывали ему покровительство, были виновны в одном и том же преступлении — в том, что хорошо знали его низкое происхождение. За это преступление многие были наказаны смертью, а, лишая жизни некоторых из своих благодетелей, Максимин начертил кровавыми буквами историю своего незнатного происхождения и своей неблагодарности.^[11]

Мрачная и кровожадная душа тирана была доступна для всяких подозрений к тем из его подданных, которые особенно отличались знатностью своего происхождения и своими достоинствами. Лишь только он бывал встревожен слухом об измене, его жестокость не знала границ и была неумолима. Был открыт, или, вероятнее, был выдуман, заговор против его жизни, и на сенатора-консуляра Магнуса указывали как на главного зачинщика. Без допроса свидетелей, без суда и не имея возможности что-либо сказать в свое оправдание, Магнус был лишен жизни вместе с четырьмя тысячами своих предполагаемых сообщников. Бесчисленные шпионы и сыщики рассыпались по Италии и по всей империи. Самых знатных римлян, управлявших провинциями, командовавших армиями и удостоившихся консульских отличий и триумфа, сажали в цепях на дроги и везли к императору вследствие самых ничтожных обвинений. Конфискация имений, ссылка и простая смерть считались необыкновенными доказательствами его милосердия. Некоторых из несчастных страдальцев он приказывал зашивать в кожи убитых животных, других отдавал на съедение диким зверям, третьих приказывал бить до смерти дубинами. В течение своего трехлетнего царствования он не удостоил своим посещением ни Рима, ни Италии. Его лагерь, перенесенный по некоторым случайным причинам с берегов Рейна на берега Дуная, был центром его жестокого деспотизма, попиравшего все принципы законности и справедливости и открыто опиравшегося на могущество меча^[12] Он не выносил, чтобы в среде его приближенных был хоть один человек, отличавшийся знатностью происхождения, выдающимися дарованиями, знаниями или административными способностями, и двор римского императора стал напоминать тех древних вождей рабов и гладиаторов, о которых одно воспоминание внушало ужас и отвращение^[13]

Пока жестокости Максимина обрушивались только на знаменитых сенаторов или на тех смелых авантюристов, которые добровольно подвергают себя при дворе или в армии всем прихотям фортуны, народ смотрел на эти страдания с равнодушием или даже, может быть, с удовольствием. Но алчность тирана, возбуждаемая ненасытными требованиями солдат, наконец посягнула и на общественное достояние. У каждого города в империи были специальные суммы, предназначенные на покупку хлеба для народа и на устройство общественных игр и увеселений. Одним актом верховной власти все эти капиталы были конфискованы в пользу императорской казны. У храмов были отобраны все ценные золотые и серебряные жертвоприношения, а статуи богов, героев и императоров были обращены в слитки, из которых стали чеканить монету. Этих нечестивых распоряжений нельзя было привести в исполнение, не вызывая восстаний и убийств, так как во многих местах народ был готов скорее умереть, защищая свои алтари, нежели допустить, чтобы среди мира город подвергался хищениям и всем ужасам войны. Сами солдаты, между которыми делились плоды этого святотатственного грабежа, краснели от стыда, принимая такие подарки, и, несмотря на свою привычку ко всяким насилиям, опасались основательных упреков со стороны своих друзей и родственников. По всей Римской империи раздавались крики негодования и мольбы о том, чтобы этот враг всего человеческого рода понес заслуженное наказание; наконец одна мирная и безоружная провинция подняла знамя бунта.^[14]

Африканский прокуратор был достойным слугою такого господина, который считал денежные штрафы и конфискации одной из самых доходных статей императорского бюджета. Он вынес несправедливый приговор, в силу которого несколько богатых юношей из местного населения должны были лишиться большей части своего состояния. В этой крайности они с отчаяния решились на такое предприятие, которое должно было или довершить их гибель, или предотвратить ее. Они с трудом вымолили у жадного казначея трехдневную отсрочку и воспользовались этим временем для того, чтобы созвать из своих имений множество рабов и крестьян, вооруженных дубинами и топорами и слепо преданных своим господам. Вожаки заговора, добившись аудиенции у прокуратора, закололи его кинжалами, которые были спрятаны у них под одеждой, завладели при помощи собранной ими бесчинной толпы небольшим городом Физдром^[15]и водрузили знамя восстания против повелителя Римской империи. Они основывали свои надежды на общей ненависти к Максимину и приняли благоразумное решение противопоставить этому ненавистному тирану такого императора, который уже успел снискать своими кроткими добродетелями любовь и уважение римлян и влияние которого на провинцию могло придать более веса и прочности их предприятию. Их проконсул Гордиан, на котором остановился их выбор, отказывался с непритворным отвращением от этой опасной чести, со слезами прося у них позволения спокойно окончить долгую и безупречную жизнь и не пятнать своих преклонных лет кровью своих сограждан. Их угрозы принудили его принять императорское достоинство, которое, впрочем, было его единственным убежищем от завистливого жестокосердия Максимина, так как тираны обыкновенно придерживаются такого правила, что всякий, кого считают достойным престола, достоин смертной казни, а всякий, кто только обсуждал подобный вопрос, уже провинился в мятеже.^[16]

Род Гордиана был один из самых знаменитых в среде римского сената. С отцовской стороны Гордиан происходил от Гракхов, с материнской — от императора Траяна. Большое состояние давало ему возможность поддерживать достоинство своего происхождения, а в пользовании этим состоянием он обнаруживал изящный вкус и склонность к благотворительности. Дворец в Риме, в котором когда-то жил великий Помпей, принадлежал в течение нескольких поколений роду Гордиана.^[17] Он был украшен старинными трофеями морских побед и новейшими произведениями живописи. Вилла Гордиана, находившаяся на дороге в Пренесту, славилась оригинальной красотой и обширностью своих бань, тремя роскошными галереями, имевшими по сто футов в длину, и великолепным портиком, который поддерживали двести колонн, сделанных из четырех самых редких и самых дорогах сортов мрамора.^[18] Публичные зрелища, которые он устраивал за свой счет и во время которых появлялись на арене сотни диких зверей и гладиаторов,^[19] по-видимому, должны были превышать денежные средства подданного; тогда как щедрость других сановников ограничивалась несколькими публичными празднествами в Риме, Гордиан в бытность эдилом проявлял свое великодушие раз в месяц, а в бытность консулом распространял его на главные города Италии. Он был два раза возводим в это последнее звание — Каракаллой и Александром Севером, так как он обладал редкой способностью внушать добродетельным государям уважение, а в тиранах не возбуждать зависти. Его долгая жизнь протекала безупречно в занятиях литературой и в наслаждениях мирными отличиями в Риме, и, пока он не был назначен проконсулом Африки по выбору сената и с одобрения Александра,^[20] он, как кажется, уклонялся и от командования армиями, и от управления провинциями. При жизни этого императора Африка была счастлива под управлением его достойного наместника, а когда Максимин захватил верховную власть, Гордиаи старался облегчить несчастья, которых он не был в состоянии предотвратить. Когда он принял против воли императорское достоинство, ему было более восьмидесяти лет; на него смотрели как на последнего и достойного представителя счастливого веха Антонинов, добродетели которых он воскресил своим управлением и воспел в изящной поэме, состоявшей из тридцати книг. Вместе с почтенным проконсулом был провозглашен императором и его сын, сопровождавший его в Африку в качестве помощника. Его нравы были менее чисты, чем нравы его отца, но его характер был так же симпатичен. Двадцать две официальные наложницы и библиотека из шестидесяти двух тысяч томов свидетельствовали о разнообразии его наклонностей, а из того, что от него осталось после его смерти, можно заключить, что и женщины и книги служили не для одного удовлетворения пустого тщеславия.^[21] Римский народ находил в чертах лица молодого Гордиана сходство со Сципионом Африканским^[22] и, с удовольствием припоминая, что его мать была внучка Антонина Благочестивого, возлагал свои упования на те скрытые добродетели, которые, по его предположению, должно быть, таились под праздной роскошью частной жизни.

Лишь только Гордианы восстановили спокойствие, нарушенное участием народа в их избрании, они перенесли свой двор в Карфаген. Африканцы встречали их с выражениями восторга, так как чтили их добродетели и так как со времени посещения Африки Адрианом не имели случая созерцать величие римского императора. Но от этого восторженного приема нисколько не увеличивались и не упрочивались права Гордианов на императорский престол, и они решились, частью из принципа, частью из личных расчетов, ходатайствовать о признании этих прав сенатом. Депутация из самых знатных жителей провинции была немедленно отправлена в Рим для того, чтобы оправдать образ действий их соотечественников, так долго с терпением выносивших все угнетения и наконец решившихся принять энергичные меры. Новые императоры выражались в своих письмах к сенату скромно и почтительно; они объясняли, почему они были вынуждены принять императорский титул, но подчиняли свое избрание и свою судьбу верховному решению сената.^[23]

Желания этого собрания не могли вызывать сомнений и были единодушны. Происхождение и родственные связи Гордианов тесно связывали их с самыми знатными римскими семьями. Их богатства доставили им много приверженцев между сенаторами, а своими личными достоинствами они приобрели много друзей. Их мягкое управление подавало надежды не только на восстановление гражданской формы правления, но даже на восстановление республики. Опасение насилий со стороны армии, сначала заставившее сенат позабыть об умерщвлении Александра и утвердить избрание варварского крестьянина,^[24] теперь имело противоположные последствия и заставило его вступиться за нарушенные права свободы и человечества. Ненависть Максимина к сенату была явная и непримиримая; самая униженная покорность не могла смягчить его ожесточения; самое осторожное и безупречное поведение не могло предохранить от его подозрений; наконец даже заботы о своей личной безопасности заставляли сенаторов принять участие в рискованном предприятии, неуспех которого обрушился бы прежде всего на них самих. Эти мотивы и, может быть, некоторые другие особые соображения обсуждались на предварительных совещаниях консулов и должностных лиц. Лишь только было постановлено окончательное решение, сенат был созван в своем полном составе в храм Кастора в закрытое заседание,^[25] согласно с древним обычаем, установленным с целью обратить особое внимание сенаторов на обсуждаемый предмет и скрыть от публики содержание их декретов.

«Римские сенаторы, — сказал консул Силлан, — два Гордиана, оба облеченные званием консулов, из которых один состоит вашим проконсулом, а другой — вашим заместителем, провозглашены императорами по общему желанию африканских провинций». «Выразим нашу признательность, — продолжал он с отвагой, — юношеству Физдра, выразим нашу признательность верному карфагенскому населению, избавившему нас от отвратительного чудовища. Отчего вы отвечаете на мои слова такой холодностью и робостью? Отчего вы со страхом посматриваете друг на друга? К чему колебаться? Максимин — общественный враг! Пожелаем, чтобы его вражда исчезла вместе с ним самим и чтобы мы могли долго наслаждаться плодами мудрости и счастья Гордиана-отца, мужества и твердости Гордиана-сына!»^[26]

Благородный пыл консула воодушевил нерешительных сенаторов. Избрание Гордиана было утверждено единогласным решением; Максимин, его сын и его приверженцы были объявлены врагами отечества, а щедрые награды были обещаны тем, кто будет иметь смелость и счастье избавить от них империю.

В отсутствие императоров отряд преторианской гвардии оставался в Риме для охраны столицы или скорее для того, чтобы держать ее в повиновении. Префект Виталиан доказал свою преданность Максимину тем, что усердно исполнял его жестокосердные приказания и даже предугадывал их. Одна только его смерть могла оградить авторитет сената от унижения, а жизнь сенаторов от опасности. Прежде нежели принятое ими решение сделалось кому-либо известным, на одного квестора и нескольких трибунов было возложено поручение лишить префекта жизни. Они исполнили это приказание с отвагой и с успехом и, держа в руках свои окровавленные мечи, бегали по улицам, объявляя народу и солдатам об удачном результате переворота.^[27] Энтузиазм свободы был поддержан обещаниями щедрых наград землями и деньгами; статуи Максимина был ниспровергнуты; столица империи с восторгом признала власть обоих Гордианов и сената,^[28] а примеру Рима последовала и остальная Италия.

Сенат, столь долго и терпеливо выносивший гнет развратного деспотизма и военного своеволия, проникся новым духом. Он взял в свои руки бразды правления и с хладнокровным мужеством приготовился защищать дело свободы вооруженной силой. Между сенаторами-консулярами, приобретшими расположение Александра Севера своими личными достоинствами и заслугами, нетрудно было выбрать двадцать человек, способных командовать армиями и руководить военными действиями. Им-то и вверили защиту Италии. Каждому из них был поручен отдельный округ с правом набирать рекрутов в среде итальянской молодежи и обучать их и с обязанностью укреплять порты и большие дороги, чтобы быть в состоянии отразить ожидаемое вторжение Максимина. В то же время несколько депутатов, избранных из самых достойных представителей сената и сословия всадников, были посланы к губернаторам некоторых провинций для того, чтобы настоятельно умолять их о помощи и напомнить народам об их старинных узах дружбы с римским сенатом и народом. Общее уважение, с которым встречали этих депутатов, а также усердие, с которым Италия и провинции старались исполнять требования сената, ясно доказывают, что подданные Максимина были доведены до того крайне бедственного положения, при котором народная масса ожидает больших зол от угнетения, нежели от восстания. Сознание этой грустной истины внушает такую упорную ярость, какой редко отличаются междоусобные войны, искусственно разжигаемые в интересах нескольких мятежных честолюбцев.^[29]

Но в то время как дело Гордианов встречало такое общее сочувствие, самих Гордианов уже не было на свете. Слабый карфагенский двор был встревожен быстрым приближением губернатора Мавритании Капеллана, который с небольшим отрядом ветеранов и многочисленным сбродом свирепых варваров напал на одну из провинций, преданных новому императору, но не способных к обороне. Молодой Гордиан выступил навстречу неприятелю во главе небольшого отряда гвардии и многочисленной недисциплинированной толпы, выросшей в роскоши и праздности карфагенской жизни. Его храбрость оказалась полезной лишь в том отношении, что доставила ему случай с честью кончить свою жизнь на поле битвы. Его престарелый отец, процарствовавший только тридцать шесть дней, лишил себя жизни, лишь только получил известие о поражении. Беззащитный Карфаген отворил свои ворота победителю, и Африка сделалась жертвой жестокосердой жадности раба, который, чтобы угодить своему повелителю, должен был явиться перед ним не иначе как с огромными сокровищами и с руками, обагренными кровью множества граждан.^[30]

Неожиданная гибель Гордианов наполнила сердца римлян справедливым ужасом. Сенат, созванный на заседание в храм Согласия, делал вид, будто намерен заниматься обыкновенными текущими делами; он не имел духу поднять вопрос об опасности, угрожавшей и ему самому, и государству. В собрании господствовали молчание и смятение, пока один из сенаторов, носивший личное и родовое имя Траяна^[31] не пробудил своих товарищей от их пагубной летаргии. Он стал доказывать им, что для них давно уже прошло то время, когда можно было ограничиваться осторожными полумерами, что неумолимый от природы и раздраженный оскорблениями Максимин приближается к Италии во главе всех военных сил империи и что им остается выбирать одно из двух — или встретиться с ним на поле битвы, или с покорностью ожидать пыток и позорной смерти, составляющих удел всякого бунтовщика, который не имел успеха. «Мы лишились, — продолжал он, — двух превосходных государей; но если только мы не изменим самим себе, надежды республики нельзя считать погибшими со смертью Гордианов. Между нами немало таких сенаторов, которые по своим добродетелям достойны императорского звания и которые способны поддержать его честь. Итак, выберем двух императоров, из которых один руководил бы военными действиями против общественного врага, а другой оставался бы в Риме во главе гражданского управления. Я охотно подвергаю себя опасностям и неприятностям, сопряженным с предложением кандидатов на это звание, и подаю мой голос за Максима и Бальбина. Утвердите мой выбор или назначьте вместо них других, более достойных верховной власти». Всеми овладевшее чувство страха заглушило чувства зависти; достоинства обоих кандидатов были единогласно признаны, и зала огласилась искренними выражениями общей радости: «Долгая жизнь и победа императорам Максиму и Бальбину. Вы, по мнению сената, счастливы; пусть и республика будет счастлива под вашим управлением»!^[32]

Добродетели и репутация новых императоров основательно внушали римлянам самые блестящие надежды. Различные свойства их талантов, по-видимому, заранее предназначали одного из них специально для военного дела, а другого — для гражданского управления, не оставляя при этом места ни для зависти, ни для соперничества. Бальбин был превосходный оратор, составивший себе хорошую репутацию поэт и вместе с тем способный администратор, заслуживший всеобщее одобрение, когда находился во главе гражданского управления поочередно почти во всех внутренних провинциях империи. Он был знатного происхождения,^[33] имел хорошее состояние, отличался великодушием и приветливостью в обхождении; чувство достоинства умеряло его склонность к наслаждениям, а его привычка к роскоши не заглушала его способностей к деловым занятиям. Характер Максима был более грубого закала. Будучи самого низкого происхождения, он возвысился благодаря своей храбрости и своим дарованиям до самых высших гражданских и военных должностей. Его победы над сарматами и германцами, его суровый образ жизни и строгое беспристрастие его приговоров в то время, как он был городским префектом, доставили ему уважение народа, тогда как более симпатичный Бальбин пользовался общею любовью. Оба они были консулами (Бальбин два раза был удостоен этого почетного отличия), и оба принадлежали к числу двадцати заместителей, избранных сенатом; а так как одному из них было шестьдесят лет, а другому — семьдесят четыре, ^[34] то оба они уже достигли полной зрелости ума, приобретаемой годами и опытностью.

После того как сенат возложил на Максима и Бальбина в равной мере консульские и трибунские полномочия, дал им титул отцов отечества и совокупное звание первосвященника, они взошли на Капитолий, чтобы отблагодарить богов — покровителей Рима.^[35] Но торжественный обряд жертвоприношения был нарушен народным мятежом. Своевольная толпа не любила сурового Максима и не боялась кроткого и человеколюбивого Бальбина. Постоянно увеличиваясь числом, она окружила храм Юпитера, стала настоятельно заявлять о принадлежащем ей праве утверждать своим согласием избрание ее государя и с притворной скромностью потребовала, чтобы к двум императорам, избранным сенатом, был прибавлен третий из рода Гордианов в знак признательности императорам этого имени, пожертвовавшим своей жизнью для республики. Во главе городской гвардии и юношей из сословия всадников, Максим и Бальбин попытались проложить себе дорогу сквозь толпу мятежников. Вооруженный палками и каменьями народ оттеснил их назад в Капитолий. Благоразумие требует уступчивости в тех случаях, когда, чем бы ни кончилась борьба, она непременно должна привести к гибели обеих сторон. Тринадцатилетний мальчик — внук старшего Гордиана и племянник^[36] младшего — был представлен народу в облачении и с титулом Цезаря. Мятеж был прекращен этой неважной уступкой, и оба императора, беспрекословно признанные в этом звании римлянами, стали готовиться к обороне Италии от общего врага.

В то время как в Риме и в Африке перевороты следовали одни за другими с такой поразительной быстротой, Максимин предавался самому неистовому гневу. Он, как рассказывают, отнесся к известию о восстании Гордианов и о низвергавшем его с престола сенатском декрете не с приличным мужчине хладнокровием, а с яростью дикого зверя; а так как он не мог излить эту ярость на сенат, который был от него слишком далеко, то он стал грозить смертной казнью своему сыну, своим друзьям и всякому, кто осмеливался приблизиться к его особе. Вслед за приятным известием о смерти Гордианов он скоро узнал, что сенат, отказавшись от всяких надежд на помилование или на соглашение, заменил их двумя императорами, достоинства которых были весьма известны. Максимину не оставалось другого утешения, кроме надежды на отмщение, но отомстить он мог только при помощи армии. Он находился во главе лучших легионов, собранных Александром со всех концов империи. Три удачные кампании против германцев и сарматов возвысили их славу, укрепили их дисциплину и даже увеличили их численный состав, наполнив их ряды цветом варварской молодежи. Максимин провел всю свою жизнь в занятиях военным ремеслом, и беспристрастная история не может не признать за ним ни мужества солдата, ни дарований опытного военачальника.^[37]

Следовало ожидать, что государь с таким характером не даст восстанию времени окрепнуть, что он немедленно двинется с берегов Дуная к берегам Тибра и что его победоносная армия, подстрекаемая ненавистью к сенату и воодушевляемая жаждой добычи, ожидавшей ее в Италии, будет с нетерпением стремиться к столь легкому и столь выгодному завоеванию. Однако, насколько можно верить запутанной хронологии этого периода,^[38] какая-то внешняя война заставила Максимина отложить итальянскую экспедицию до следующей весны. Из осторожного образа действий этого императора можно заключить, что дикие черты его характера были преувеличены духом партий, что его страсти хотя и были буйны, но подчинялись голосу рассудка и что в душе этого варвара было что-то похожее на великодушие Суллы, который прежде всего победил врагов Рима и уже после того позволил себе заняться мщением за свои личные обиды^[39]

Когда войска Максимина, подвигавшиеся вперед в отличном порядке, достигли подножия Юлихских Альп, они пришли в ужас от безмолвия и разорения, господствовавших на границах Италии. При их приближении жители деревень и беззащитных городов покидали свои жилища, угоняли скот, увозили или уничтожали съестные припасы, разрушали мосты и не оставляли в целости ничего, что могло бы служить для неприятеля убежищем или пропитанием. Таковы были благоразумные распоряжения назначенных сенатом легатов; их план заключался в том, чтобы продлить войну, ослабить армию Максимина медленным действием голода и истощить ее силы в осаде главных городов Италии, которые были ими в избытке снабжены и людьми и провизией из покинутой населением местности.

Аквилее пришлось выдержать первый натиск вторгшейся армии. Потоки, впадающие в северную оконечность Адриатического залива, вышли из своих берегов вследствие таяния снегов^[40] и оказались неожиданным препятствием для дальнейшего движения армии Максимина. Наконец с большим искусством и большим трудом был построен оригинальный мост из больших бочек; Максимин перевел через него свою армию на противоположный берег реки, приказал вырвать с корнем прекрасные виноградники, находившиеся в окрестностях Аквилеи, разрушил предместья и употребил их строительные материалы на сооружение машин и башен, с помощью которых он напал на город со всех сторон. Городские стены, пришедшие в разрушение в течение многих лет безопасности и спокойствия, были наскоро исправлены, но самая надежная защита Аквилеи заключалась в мужестве ее граждан, которые, вместо того чтобы приходить в отчаяние, воодушевлялись при виде опасности и при мысли, что от безжалостного тирана им нельзя ожидать помилования. Двое из представителей сената, Криспин и Менофил, успевшие запереться в городе вместе с небольшим отрядом регулярных войск, поддерживали мужество населения и руководили им. Несколько раз возобновлявшиеся нападения армии Максимина были отражены с успехом, его машины были уничтожены искусственным огнем, лившимся на них с городских стен, а благородный энтузиазм жителей Аквилеи превратился в уверенность в победе благодаря убеждению, что Белен, их бог и покровитель, сам лично сражается за своих поклонников.^[41]

Император Максим, приблизившийся к Равенне с целью прикрыть эту важную крепость и ускорить военные приготовления, взвешивал шансы успеха на более верных весах рассудка и политики. Он очень хорошо понимал, что город, предоставленный своим собственным средствам защиты, не в состоянии противиться беспрестанно возобновляющимся нападениям большой армии, и опасался, чтобы неприятель, утомленный упорным сопротивлением Аквилеи, не прекратил бесполезную осаду и не двинулся прямо на Рим.^[42] Тогда судьба империи и дело свободы зависели бы от случайностей битвы, а какие войска мог он противопоставить испытанным рейнским и дунайским легионам? Небольшое число войск, которые состояли из рекрутов, набранных среди храброй, но изнеженной италийской молодежи, и отряд германских вспомогательных войск, на верность которого было бы опасно положиться в критическую минуту. Во время этих тревожных забот заговор, составленный приближенными Максимина, наказал этого императора за его преступления и избавил Рим и сенат от тех бедствий, которыми сопровождалось бы торжество разгневанного варвара.

Жителям Аквилеи почти вовсе не пришлось испытать на себе обычных бедствий осады; их лавки были в избытке наполнены съестными припасами, а несколько родников, находившихся внутри городских стен, служили для них неистощимым запасом свежей воды. Напротив того, солдаты Максимина страдали и от непогоды, и от заразных болезней, и от голода. Окрестности города были разорены, а ручьи наполнены трупами и окрашены кровью. Войска начали роптать и впадать в отчаяние, а так как они не получали никаких известий извне, то они вообразили, что вся империя приняла сторону сената и что на их долю выпала роль жертв, обреченных на гибель под неприступными стенами Аквилеи. Свирепый тиран приходил в отчаяние от неудач, которые он приписывал трусости своей армии, а его неблагоразумная и неуместная жестокость, вместо того чтобы наводить страх, внушала ненависть и справедливое желание мести. Наконец несколько преторианцев, опасавшихся за жизнь своих жен и детей, которые находились подле Рима в лагере Альбы, привели в исполнение приговор сената. Покинутый своими телохранителями Максимин был убит в своей палатке; вместе с ним были убиты его сын (с которым он разделил почести императорского звания), префект Анулин и главные пособники его тирании.^[43] При виде их голов, воткнутых на оконечности копий, жители Аквилеи поняли, что осада кончилась; они отворили городские ворота^[44] и снабдили рынок припасами для голодных войск Максимина; тогда вся армия торжественно поклялась в верности сенату, римскому народу и законным императорам Максиму и Бальбину. Такова была заслуженная участь грубого варвара, лишенного, как все уверяли, всяких чувств, свойственных не только цивилизованному, но даже всякому человеческому существу. Его тело было такое же, как и его душа. Его рост превышал восемь футов, а касательно его необыкновенной физической силы и необыкновенного аппетита рассказывались почти невероятные подробности.^[45] Живи он в менее просвещенном веке, традиция и поэзия могли бы отнести его к разряду тех чудовищных гигантов, которые постоянно употребляли свою сверхъестественную силу на истребление человеческого рода.

Легче вообразить, нежели описать, общую радость при известии о падении тирана, доставленном из Аквилеи в Рим, как уверяют, через четыре дня после этого события. Возвращение Максима в Рим походило на триумфальное шествие; его сотоварищ и молодой Гордиан выехали к нему навстречу, и три императора совершили свой въезд в столицу в сопровождении послов почти от всех городов Италии; их осыпали богатыми подарками, свидетельствовавшими как о признательности, так и о суеверии населения, а сенат и римский народ встретили их с непритворными выражениями радости в полной уверенности, что вслед за железным веком настанет век золотой.^[46] Поведение обоих императоров соответствовало таким ожиданиям. Они лично отправляли правосудие, и строгость одного из них умерялась мягкосердечием другого. Тяжелые пошлины, наложенные Максимином на завещания и наследства, были отменены или по меньшей мере уменьшены. Правила дисциплины снова вступили в силу, и по указанию сената несколько мудрых законов были изданы императорами, старавшимися восстановить гражданскую конституцию на развалинах военной тирании. «Какой награды можем мы ожидать за то, что избавили Рим от чудовища?» — спросил Максим в дружеской и свободной беседе. Бальбин отвечал ему без колебаний: «Любви сената, народа и всего человеческого рода». «Увы! — возразил более дальновидный его товарищ, — я опасаюсь ненависти солдат и пагубных последствий их неудовольствия».^[47] Эти опасения вполне оправдались дальнейшими событиями.

В то время как Максим готовился защищать Италию против общею врага, Бальбин, остававшийся в Риме, был свидетелем кровавых сцен и внутренних раздоров. Между сенаторами господствовали взаимное недоверие я зависть; даже в храмах, где они собирались, они носили явно или скрытно оружие. Во время одного из их совещаний два гвардейских ветерана, движимые любопытством или, может быть, каким-нибудь дурным намерением, имели смелость проникнуть в храм и пробраться за алтарь Победы. Консуляр Галликан и преторианский сенатор Меценат с негодованием заметили их дерзость и приняли их за шпионов: обнажив свои мечи, они положит их мертвыми у подножия алтаря и затем, подойдя к дверям сената, необдуманно обратились к толпе с приглашением убивать преторианцев, как тайных приверженцев тирана. Те из преторианцев, которые успели спастись от первых взрывов народной ярости, укрылись в своем лагере, который стали оборонять, с очевидным превосходством сил, от несколько раз возобновлявшихся нападений народа и нашли себе помощников в многочисленных отрядах гладиаторов, составлявших собственность богатых аристократов. Междоусобица продолжалась несколько дней, и среди общего смятения было пролито с обеих сторон немало крови. Когда трубы, снабжавшие лагерь водой, были изломаны, положение преторианцев сделалось невыносимым; тогда они сделали несколько отчаянных вылазок, ворвались в город, зажгли много домов и перебили множество жителей. Император Бальбин пытался положить конец борьбе бесполезными эдиктами и ненадежными перемириями. Но стихавшая на короткое время вражда вспыхивала с удвоенной силой. Солдаты, ненавидевшие сенат и народ, стали презирать слабодушного государя, у которого недоставало ни мужества, ни силы, чтобы привести своих подданных в повиновение.^[48]

После смерти тирана его могущественная армия признала — скорее по необходимости, чем по добровольному выбору — власть Максима, который немедленно отправился в лагерь под Аквилеей. Приняв от нее присягу в верности, он обратился к ней с увещаниями, полными кротости и сдержанности; он не упрекал солдат за страшные беспорядки, а сожалел о них и уверял, что из прошлого поведения армии сенат сохранит воспоминание только о том, что она покинула тирана и добровольно возвратилась к своему долгу. Максим подкрепил свои увещания щедрыми подарками, освятил лагерь торжественным очистительным жертвоприношением и разослал легионы по различным провинциям в надежде, что они прониклись чувствами признательности и покорности.^[49] Но ничто не могло заглушить неудовольствие гордых преторианцев. Они сопровождали императоров в достопамятный день их торжественного въезда в Рим; но среди общих радостных возгласов печальные лица гвардейцев ясно доказывали, что они считают себя скорее жертвами, нежели участниками торжества. Когда все они собрались в своем лагере, те из них, которые служили при Максимине, и те, которые оставались в Риме, стали сообщать друг другу о своих неудовольствиях и своих опасениях. Императоры, выбранные армией, говорили они, погибли с позором, а императоры, выбранные сенатом, восседают на троне.^[50] Продолжительные раздоры между властями гражданской и военной привели к войне, в которой первая из них одержала полную победу. Теперь солдаты должны подчиняться новому для них принципу покорности перед сенатом, и, как бы ни старалось это политическое собрание казаться милосердным, они опасаются с его стороны медленного мщения, прикрытого названием дисциплины и основанного на благовидном предлоге общественной пользы. Но их судьба находится в их руках, и если у них достанет мужества, чтобы не обращать внимания на пустые угрозы бессильной республики, им будет нетрудно доказать всему миру, что те, у кого в руках оружие, должны располагать верховной властью.

Когда сенаторы избрали двух императоров вместо одного, они, по-видимому, заботились только о том, чтобы разнородные сферы военного и гражданского управления находились в опытных руках; но ими, вероятно, также руководило при этом и тайное намерение ослабить деспотизм верховного сановника путем разделения его власти.^[51] Их план удался, но он оказался гибельным и для них самих, и для императоров. Соперничество из-за власти скоро дошло до ожесточения вследствие различия характеров. Максим презирал в Бальбине изнеженного аристократа и со своей стороны внушал своему сотоварищу презрение незнатностью своего происхождения. Их разномыслие не высказывалось явно, но выражалось в образе их действий,^[52] так как их взаимное недоверие мешало им принимать сообща какие-либо энергичные меры против их общих врагов-преторианцев. В то время как весь город был занят Капитолийскими играми, императоры, оставшиеся почти одни во дворце, были испуганы приближением толпы отъявленных убийц. Не зная намерений друг друга, так как они занимали апартаменты, очень отдаленные одни от других, и не решаясь ни помочь друг другу, ни просить о помощи, они потеряли дорогое для них время в пустых спорах и бесплодных взаимных обвинениях. Прибытие гвардейцев положило конец этой неуместной распре: они схватили сенатских императоров, которым дали это прозвище в знак своего к ним презрения, сорвали с них все знаки отличия и повлекли их с наглым торжеством по римским улицам с намерением подвергнуть их медленной и мучительной смерти. Но пытке страдальцев преторианцы скоро положили конец, так как опасались, чтобы не пришли на помощь императорам служившие в их гвардии верные германцы; трупы убитых императоров, изуродованные множеством ран, были оставлены на поругание или на сострадание черни.^[53]

В течение нескольких месяцев шесть государей пали под ударами меча. Гордиан, уже облеченный титулом Цезаря, был в глазах солдат единственный человек, достойный возведения на вакантный престол.^[54] Они привели его в свой лагерь и единогласно провозгласили Августом и императором. Его имя было дорого сенату и народу; его нежный возраст обещал своеволию армии продолжительную безнаказанность, а согласие Рима и провинций на выбор преторианцев избавило республику — хотя и в ущерб ее свободе и достоинству — от ужасов новой междоусобной войны в самом центре столицы.^[55]

Так как третьему Гордиану было только девятнадцать лет, когда он кончил свою жизнь, то его биография — если бы она была известна нам с достаточной точностью — должна бы была состоять почти исключительно из подробностей его воспитания и из описания деятельности приближенных, злоупотреблявших или руководивших простодушием неопытного юноши. Немедленно вслед за своим вступлением на престол он попал в руки евнухов своей матери, этих восточных гадов, наводнявших дворец римских императоров со времен Элиогабала. Путем искусно веденной интриги эти негодяи сумели скрыть от простодушного государя угнетения, которым подвергались его подданные, ввели в заблуждение всех, кто рассчитывал на добродетельные наклонности Гордиана, и стали без его ведома публично продавать высшие государственные должности самым недостойным людям. Нам неизвестно, благодаря какой счастливой случайности император избавился от этой постыдной рабской зависимости и возложил свое доверие на министра, благоразумные советы которого не имели иной цели, как славу его государя и счастье народа. Следует полагать, что Мизифей попал в милость к Гордиану путем любви и учености. Молодой государь женился на дочери своего преподавателя риторики и возвел своего тестя на самые высшие должности империи. До нас дошли два прелестных письма, которыми обменялись тесть и зять. Министр со свойственным добродетели достоинством поздравляет Гордиана по поводу того, что он избавился от тирании евнухов,^[56] и еще более по поводу того, что он сознает всю цену своего избавления. Император с некоторым смущением сознается в своих прошлых заблуждениях и жалуется на неприятное положение монарха, от которого продажная толпа царедворцев постоянно старается скрывать истину.^[57]

Мизифей провел свою жизнь в занятиях литературой, а не военным ремеслом, однако такова была гибкость ума этого великого человека, что, когда он был назначен преторианским префектом, он выказал много энергии и таланта в исполнении сопряженных с этой должностью военных обязанностей. Персы вторглись в Месопотамию и угрожали Антиохии. Молодой император отказался, по совету своего тестя, от удобств столичной жизни, открыл храм Януса (в истории нет сведений о том, чтобы эта церемония когда-либо повторялась после того) и выступил в поход на Восток. Персы, узнав, что он приближается во главе многочисленной армии, вывели свои гарнизоны из городов, которыми успели завладеть, и отступили от Евфрата к Тигру.^[58] Гордиан имел удовольствие сообщить сенату о первых успехах своего оружия, которые он из скромности и признательности приписывал мудрости своего тестя и префекта. Во время всей экспедиции Мизифей заботился о нуждах армии и о поддержании в ней дисциплины, предупреждая опасный ропот неудовольствия тем, что снабжал лагерь в изобилии съестными припасами и устроил во всех пограничных городах большие склады уксуса, соленого мяса, соломы, ячменя и пшеницы.^[59] Но счастье Гордиана кончилось вместе с жизнью Мизифея, который умер от кровавого поноса, вызванного, как сильно подозревали, отравлением. Преемник Мизифея в звании префекта, Филипп, был родом араб, и стало быть, в раннюю пору своей жизни был по профессии разбойником. Его возвышение из такого низкого положения до высших государственных должностей, по-видимому, свидетельствует о его предприимчивости и дарованиях. Но его предприимчивость внушала ему желание достигнуть престола, а своими дарованиями он воспользовался не для пользы своего кроткого повелителя, но для того, чтобы занять его место. Он нарочно устроил так, чтобы в лагере оказался недостаток в съестных припасах, и этим раздражил умы солдат, которые стали приписывать свои лишения молодости и неспособности императора. Мы не имеем данных, чтобы описать постепенное развитие заговора и открытый бунт, кончившийся гибелью Гордиана. В память его был воздвигнут надгробный памятник на том месте,^[60] где он был убит, — неподалеку от впадения в Евфрат небольшой речки Аборы^[61] Филипп, возведенный в императорское звание по выбору солдат, нашел и в сенате, и в провинциях готовность признать его власть.^[62]

Мы не можем воздержаться от того, чтобы не цитировать следующее остроумное, хотя и несколько фантастическое, мнение, высказанное одним знаменитым новейшим писателем, о военном управлении Римской империи: «Так называемая Римская империя была в ту пору чем-то вроде беспорядочной республики, несколько похожей на аристократию^[63] Алжира,^[64] где располагающая верховною властью милиция назначает и низлагает сановника, называемого деем; действительно, может быть, следует считать за общее правило, что военное управление в некоторых отношениях более проникнуто республиканским духом, нежели монархическим. И нельзя сказать, что солдаты принимали участие в управлении только своим непослушанием и своими бунтами: разве речи, с которыми обращались к ним императоры, не сделались в конце концов похожими на те, с которыми консулы и трибуны когда-то обращались к народу?^[65] И несмотря на то что армии не имели особых мест для сходок, что они не придерживались никаких определенных форм, что они большею частью не обладали хладнокровием, что они мало рассуждали и много действовали, разве они не располагали по своему произволу общественным достоянием? И что такое был император, как не министр опиравшегося на насилие правительства, избранный только для пользы солдат?

Когда армия избрала в товарищи к императору Филиппа, который был преторианским префектом при третьем Гордиане, этот последний просил, чтобы ему была предоставлена вся верховная власть, и не мог получить на это согласия. Он стал просить армию поровну разделить между ними власть и не мог получить на это согласия; он стал умолять, чтобы ему оставили титул Цезаря, и ему было в этом отказано; он стал просить, чтобы его назначили преторианским префектом, и его просьба была отвергнута; наконец, он стал просить, чтобы ему оставили жизнь. Постанови все эти разнообразные приговоры, армия действовала в качестве верховного судьи». По словам историка, сомнительный рассказ которого воспроизводит Монтескьё, Филипп, хранивший мрачное молчание в продолжение этих переговоров, хотел пощадить жизнь своего благодетеля, но, сообразив, что его невинность может внушить всеобщее и опасное сострадание, приказал, не обращая внимания на его крики и мольбы, схватить его и, сняв все отличия, немедленно предать смерти. После минутного колебания этот бесчеловечный приговор был приведен в исполнение^[66]

После своего возвращения с Востока в Рим Филипп, желая загладить воспоминание о своих преступлениях и приобрести любовь народа, отпраздновал Столетние игры с небывалой пышностью и великолепием. Со времени их учреждения или возобновления Августом^[67] они праздновались Клавдием, Домицианом и Севером, а теперь они были возобновлены в пятый раз по случаю того, что завершился тысячелетний период со времени основания Рима. Все, что входило в состав этих игр, было искусно приспособлено к тому, чтобы внушать суеверным людям самое глубокое благоговение. Длинные промежутки между ними^[68] выходили за пределы человеческой жизни, и точно так, как ни один из зрителей еще не видел их, ни один из них не мог льстить себя надеждой, что увидит их вторично. Мистические жертвоприношения совершались в течение трех ночей на берегах Тибра, а Марсово поле, освещенное бесчисленными лампами и факелами, оглашалось музыкой и оживлялось танцами. Рабы и иностранцы не могли принимать никакого участия в этих национальных торжествах. Хор из двадцати семи юношей и стольких же девственниц, которые принадлежали к знатным семьям и родителя которых еще находились в живых, молил милосердных богов о ниспослании всех благ настоящему поколению и об оправдании надежд, возлагаемых на будущее поколение, — молил в своих религиозных гимнах, чтобы бога оправдали доверие к древним оракулам и сохранили добродетели, счастье и могущество римского народа.^[69] Великолепие устроенных Филиппом зрелищ и увеселений приводило в изумление толпу; благочестивые люди были заняты суеверными обрядами, и только немногие призадумывались над прошедшей историей и будущей судьбой империи.

С тех пор как Ромул с небольшой кучкой пастухов и разбойников укрепился на холмах подле Тибра, уже прошло десять столетий.^[70] В течение первых четырех столетий римляне приобрели в школе труда и бедности способность к войне и к управлению; благодаря энергичному применению этих способностей к делу и при помощи счастья они в течение следующих трех столетий достигли абсолютного господства над многими странами Европы, Азии и Африки. Остальные триста лет протекли среди наружного благоденствия и внутреннего разложения. Нация, состоявшая из солдат, должностных лиц и законодателей, делившихся на тридцать пять триб, исчезла в общей массе человеческого рода и смешалась с миллионами раболепных провинциалов, получивших право называться римлянами,^[71] но нисколько не проникнувшихся духом этого народа. Продажная армия, набранная между подданными и пограничными варварами, представляла единственный класс людей, сохранивший свою самостоятельность и употреблявший ее во зло. Благодаря ее мятежным избраниям сириец, гот или араб возводились на римский престол и получали деспотическую власть и над завоеваниями Сципионов, и над их родиной.

Границы Римской империи все еще простирались от Западного океана до Тигра и от гор Атласа до Рейна и Дуная. В глазах толпы Филипп был такой же могущественный монарх, как Адриан или Август. Форма была все та же, но в ней уже не было прежнего здоровья и энергии. Длинный ряд угнетений ослабил в народе дух предприимчивости и истощил его силы. После того как исчезли всякие другие добродетели, дисциплина легионов стала единственной опорой государственного величия; но и она была поколеблена честолюбием или ослаблена малодушием императоров. Безопасность границы, которую обеспечивали не столько укрепления, сколько воинские доблести, мало-помалу сделалась ненадежной, и самые лучшие провинции пали жертвою алчности или честолюбия варваров, скоро приметивших упадок римского могущества.

---

1. Не было примера, чтобы три поколения занимали престол одно за другим; было только три случая, что сыновья наследовали своему отцу. Несмотря на то, что разводы были дозволены и что к ним часто прибегали, браки Цезарей были большей частью бесплодны.
2. Ист. эпохи Цезарей, стр. 138.
3. Макрине. (Примеч. ред.)
4. Ист. эпохи Цезарей, стр. 440. Геродиан, кн. 6, стр. 223. Аврелий Виктор. Сравнивая этих писателей, мы приходим к тому мнению, что Мвксимину было поручено начальство над Трибалийской кавалерией и вместе с тем надзор за дисциплиной рекрутов во всей армии. Его биограф должен бы был с большей точностью описать его подвиги и указать все военные должности, которые он постепенно проходил.
5. См. подлинное письмо Александра Севера: Ист. эпохи Цезарей, стр. 149.
6. Ист. эпохи Цезарей, стр. 135. Я смягчил некоторые из самых неправдоподобных подробностей, сообщаемых этим плохим биографом. Из его рассказа следовало бы заключить, что буфон Александра, случайно войдя в императорскую палатку, разбудил спавшего монарха и из опасения быть за это наказанным убедил недовольных солдат совершить смертоубийство.
7. Геродиан сообщает только, что Александр ожидал убийц в своей палатке; ходил слух, что он сетовал и упрекал свою мать; но ни один писатель не говорит, что он выказал перед трибуном неприличное мужчине малодушие или что он унизился до бесполезных просьб о пощаде. Он, как кажется, встретил смерть с мужеством. — Венк)
8. Геродиан, кн. 6, стр. 223—227.
9. Старшему из этих четырех императоров — Калигуле было только двадцать пять лет, когда он вступил на престол; Каракалле было двадцать три года, Коммоду — девятнадцать, Нерону — не более семнадцати.
10. Он, как кажется, вовсе не знал греческого языка, который вследствие общего обыкновения употреблять его в разговоре и в литературных произведениях составлял существенную принадлежность хорошего воспитания.
11. Ист. эпохи Цезарей, стр. 141. Геродиан, кн. 7, стр. 237. Последнего из этих историков неосновательно обвиняли в том, что он снисходительно относился к порокам Максимина.
12. Жена Максимина, давая ему благоразумные советы с женской кротостью, иногда умела внушать тирану чувства справедливости и человеколюбия. См. Аммиана Марцеллина, кн. 14, гл. 1; здесь он намекает на один факт, о котором говорит более подробно при изложении истории царствования Гордианов. Мы знаем из надписей на медалях, что эта добрая императрица носила имя Паулины, а из того, что ее называли Diva, следует заключить, что она умерла прежде Максимина. (Валезий ad loc. cit. Ammian.) Шпангейм, de U. et P. N., ч. 2, стр. 300. (Это примечание опущено Венком, равно как и следующее прибавление к нему, которое сделал Гизо: «Если верить Синцеллу и Зонаре, Максимин сам лишил ее жизни». — Издат.)
13. Его сравнивали со Спартаком и Афенионом. Ист. эпохи Цезарей, стр. 141.
14. Геродиан, кн. 7, стр. 238. Зосим., кн. 1, стр. 15.
15. Он находился на плодородной территории Бизакия, в ста пятидесяти милях к югу от Карфагена. Он, по всему вероятию, обязан Гордианам титулом колонии и прекрасным амфитеатром, который до сих лор очень хорошо сохранился. См. Itineraria Весселинга, стр. 59; и «Путешествия» Шо, стр. 117.
16. Геродиан, кн. 7, стр. 239. Ист. эпохи Цезарей, стр. 153.
17. Ист. эпохи Цезарей, стр. 152. Марк Антоний завладел знаменитым домом Помпея in carinis, а после смерти триумвира этот дом сделался собственностью императоров. Император Траян дозволял богатым сенаторам и даже поощрял их покупать такие великолепные и бесполезные дворцы (Плин. Panegyric, гл. 50), и, вероятно, по этому случаю дом Помпея перешел в собственность прадеда Гордиана.
18. Клавдиевский, Нумидийский, Каристский и Синнадский. Цвета римских мраморов не были описаны с достаточной ясностью, поэтому нет возможности точно определить их различия. Впрочем, есть основание думать, что Каристский мрамор имел зеленоватый цвет морской воды, а Синнадский был белого цвета, смешанного с красными пятнышками овальной формы. См. Салмазия, ad Hist. August., стр. 164. (Не следует понимать в самом тесном смысле слова Гиббона, что эти четыре сорта мраморов были самые редкие и самые дорогие. Греческие мраморы более ценились римлянами, хотя и не превосходили достоинством мраморы некоторых других провинций; так, например, зеленый цвет Каристского мрамора, доставлявшегося из Африки, был не хуже Лакедемонского мрамора. Вообще можно отнести ко всем древним мраморам сожаление Гиббона о недостаточности наших сведений о римских мраморах, под которыми он, без сомнения, разумел мраморы, бывшие в употреблении у римлян. Лучшие о них сведения можно найти в последней книге «Естественной истории» Плиния. Но Плиний не объясняет, чем именно отличались одни сорта мрамора от других, и вовсе не упоминает некоторые сорта, о которых говорят более древние писатели. Блазий Кариофил (De antiquis Marmoribus, 4-to. Утрехт, 1473) очень старательно собрал разнообразные сведения об этом предмете, разбросанные у древних писателей. — Венк)
19. Ист. эпохи Цезарей, стр. 151, 152. Он иногда приказывал выводить на арену пятьсот пар гладиаторов и никогда менее ста пятидесяти. Однажды он дал цирку 70 сицилийских и столько же каппадокийских лошадей. Для охоты преимущественно назначались медведи, кабаны, быки, олени, лоси, дикие ослы и пр. Слоны и львы, как кажется, предназначались исключительно для императоров.
20. См. в Ист. эпохи Цезарей, стр. 152, подлинное письмо, свидетельствующее об уважении Александра и к авторитету сената, и к проконсулу, назначенному этим собранием. (Геродиан (кн. 7, гл. 5) положительно утверждает, что он управлял несколькими провинциями прежде своего назначения проконсулом Африки.
21. Молодой Гордиан имел от каждой из своих наложниц по три и по четыре ребенка. Его литературные произведения хотя и не были столь многочисленны, однако не вполне лишены достоинств. (Свою библиотеку Гордиан получил по завещанию от своего наставника Серена Саммоника, который, как кажется, был автором сохранившейся до сих пор поэмы о медицине. Из его собственных произведений ни одно не дошло до нас; поэтому мы не можем составить себе о них какое-либо понятие. Капитолин (гл. 20) говорит, что они не имели большой цены. Конечно, нельзя полагаться на приговор такого писателя, который сам был ниже всякой посредственности. Огромное число детей, будто бы произведенных на свет Гордианом, неправдоподобно и, без всякого сомнения, преувеличено. Капитолин в подтверждение этого факта не ссылается ни на какой авторитет, довольствуясь словом fertur. — Венк)
22. (Римляне не находили такого сходства в чертах его лица, а считали его за потомка Сципионов (Капитол., гл. 9). Он был в родстве с ними через Гракхов. За добродетели, напоминавшие Сципионов, отец получил от африканцев прозвище Новый Сципион (Капитол., 5). И отец и сын получили и сохранили прозвание Африканских, намекавшее на их родство со Сципионами и на ту страну, в которой они были провозглашены императорами. — Венк)
23. Геродиан, кн. 7, стр. 243. Ист. эпохи Цезарей, стр. 144.
24. Quod tamen patres, dum periculosum existimant, inermes armato resistere approbaverunt (Аврелий Виктор).
25. Удаляли даже домашнюю прислугу и писцов и пр., и их обязанности исполнялись самими сенаторами. Мы обязаны Истории эп. Цезарей, стр. 150, тем, что до нас дошли эти интересные сведения о старых республиканских установлениях.
26. Эта одушевленная речь, заимствованная нами из Ист. эпохи Цезарей, стр. 156, как кажется, была списана с подлинных сенатских журналов.
27. (Гордиан поручил исполнить приговор над Виталианом своему собственному квестору, состоявшему при нем, когда он был проконсулом, и дал ему в помощь нескольких центурионов. Это поручение было исполнено с успехом, как о том подробно рассказывает Геродиан (гл. 6); а что касается одобрения сената, то это видно из десятой главы у Калитолина. — Венк)
28. Геродиан, кн. 7, стр. 244.
29. Геродиан, кн. 7, стр. 247; кн. 8, стр. 277. Ист. эпохи Цезарей, стр. 156, 156. (Многие губернаторы провинций остались верны Максимину и некоторых из депутатов, присланных сенатом, лишили жизни, а некоторых отослали к Максимину. Геродиан, кн. 7, гл. 7. — Венк)
30. Геродиан, кн. 7, стр. 254. Ист. эпохи Цезарей, стр. 150—160. Вместо одного года и шести месяцев следует читать, согласно с Казобоном и Панвинием, один месяц и шесть дней. См. Комментар., стр. 193. Зосим рассказывает (кн. 1, стр. 17), что оба Гордиана погибли от бури во время морского плавания: странное незнание истории или странное злоупотребление метафорами! (Капелиан был старый друг старшего Гордиана, в то время как этот последний был частным человеком; приняв императорское достоинство, Гордиан назначил ему преемника и приказал ему подать в отставку. Для защиты самого себя и своего повелителя, от которого получил свою должность, Капелиан взялся за оружие. В конце семнадцатого столетия история Гордианов вызвала ученые споры. Жан Бапт. дю Во издал in 12-mo в Париже в 1695 г. свою Histore des quatre Gordiens, prouvee et illustree par les medailles. В этом сочинении он утверждал, что вместе с двумя Гордианами, погибшими в Африке, был убит третий Гордиан, который был сын младшего Африканского и уже был провозглашен Цезарем, и что бывший впоследствии Цезарем и Августом Гордиан Благочестивый был четвертый из Гордианов. На это возражали: Ant Calland в своем Lettre, touchant lhistolre des quatre Gordiens, 12-mo, Parts, 1696, и Gisbert Kuper в своей Historia trium Gordianorum ex numis matibus, 8-vo, Deventer, 1697. Им обоим дю Бо отвечал в своих Vindiciae pro quatuor Gordianorum historia, 12-mo, Paris, 1700. Но он достиг только того, что доказал возможность с талантом защищать неправое дело. — Венк)
31. (Он назывался Векцием Савином и принадлежал к роду Ульпианов, чрез посредство которого находился в родственных связях с родом Траянов. (Капитал, in Max. et Balb., гл. 2.) — Венк)
32. См. Ист. эпохи Цезарей, стр. 166, по сенатским журналам; число, очевидно, неверно, но эту ошибку нетрудно исправить, так как оно совпадало с празднованием игр в честь Аполлона.
33. Он происходил от знатного испанца Корнелия Бальба, который был усыновлен греческим историком Феофаном. Бальб получил права римского гражданства от щедрот Помпея, а сохранил их благодаря красноречию Цицерона (см. Orat. pro Cornel. Balbo). Дружба Цезаря (которому он оказал чрезвычайно важные тайные услуги во время междоусобной войны) возвысила его до званий консула и первосвященника, которых еще не достигал ни один иностранец. Племянник этого Бальба одержал победу над гарамантами. См. в Dictionnaire de Bayle слово Balbus; там перечислены многие носившие это имя и, с свойственной автору аккуратностью, исправлены ошибки прежних писателей касательно этого предмета.
34. Зонара, кн. 12, стр. 622. Нельзя, однако, полагаться на авторитет новейшего греческого писателя, который был так мало знаком с историей третьего столетия, что создал нескольких воображаемых императоров и перепутал тех, которые действительно существовали.
35. Геродиан (кн. 7, стр. 256) полагает, что сенат был сначала созван в Капитолии, и очень красноречиво это рассказывает. Ист. эп. Цезарей (стр. 116), как кажется, заслуживает гораздо большого доверия.
36. (Некоторые утверждают, что он был сын младшего Гордиана. — Гизо)
37. У Геродиана, кн. 7, стр. 249 и в Ист. эпохи Цезарей мы находим три различные речи Максимина к армии по поводу восстаний в Африке и Риме. Тильемон основательно заметил, что нет возможности согласовать их ни одну с другой, ни с истиной. (Histoire des Empereurs, ч. III, стр. 792).
38. Небрежность писателей этого времени ставит нас в странное затруднение. 1) Нам известно, что Максим и Бальбин были убиты во время Капитолийских игр (Геродиан, кн. 8, стр. 285). Свидетельство Ценсорина (de Die Natali, гл. 18) дает нам право с достоверностью отнести эти игры к 238 году, но оставляет нас в неизвестности на счет месяца и дня. 2) Избрание Гордиана сенатом можно с такой же достоверностью отнести к 27 мая, но мы не в состоянии решить, произошло ли оно в том же году или в предшествовавшем. Тильемон и Муратори, придерживающиеся двух противоположных мнений, ссылаются на множество сомнительных свидетельств, догадок и предположений. Один из них слишком растягивает ряд событий, происшедших между этими двумя периодами, а другой слишком суживает его, и мнения их обоих трудно согласовать со здравым смыслом и с историй. А между тем необходимо согласиться с одним из них. (Рассказы древних историков об этом периоде времени так же непоследовательны и сбивчивы, как и события, которые они описывали. Однако не заслуживающий никакого доверия Капитолин утверждает, что он разрешил этот вопрос, и нападает на «historicorum inter se certantium imperitiam», произведения которых частью утрачены. Противоположные мнения, на которые ссылается Гиббон, более стары, но были поддерживаемы двумя учеными, которых он называет. По мнению Муратори, все события со времени первого восстания в Африке против Максимина до смерти Максима и Бальбина произошли в течение 238 года. По мнению Тильемона, эти события начались весной 237 года и окончились в начале лета 238 года. Всякий, кто сравнит резоны, приводимые последним из этих писателей, с авторитетами, на которые он ссылается, и с самыми событиями, согласится с ним без всяких колебаний. Для этого нет надобности предполагать, что Максимин был занят внешней войной и заслужил сравнение с Суллой, как это делает без всякого серьезного основания Гиббон. Напротив того, он сосредоточил все свое внимание на беспорядках в Италии с такой безотлагательностью, какой требовала важность событий. Сначала он отправил в Рим послов в надежде достигнуть миролюбивого соглашения. Потом он собрал как можно более войск и выступил в поход, но подвигался вперед очень медленно, как это утверждает Геродиан, указывающий и причины этой медленности (кн. 7, гл. 8). Таким образом прошли осень и часть зимы. В Италии он встретил затруднения, которые снова замедлили его движение вперед а осада Аквилеи, на которую Тильемон полагает только три недели, должна была потребовать более времени, как это доказывает все, что нам известно об этой осаде. — Венк) (Экгель в более близкое к нам время обсудил эти хронологические вопросы с такой ясностью, которая придает большое правдоподобие его выводам; отложив а сторону всех историков, противоречия которых нет возможности согласовать одни с другими, он стал справляться только с надписями на медалях и установил следующую последовательность между занимающими нас фактами. В 990 году от основания Рима Максимин, победив германцев, возвратился в Паннонию, расположился на зимних квартирах в Сирмии и стал готовиться к войне с северными народами. В 991 г., в январские календы, он начал свой четвертый трибунат. Гордианы были избраны в Африке императорами, вероятно, в начале марта. Сенат с радостью утверждает это избрание и объявляет Максимина врагом Рима. Через пять дней после того, как он узнал об этом восстании, Максимин выступил со своей армией из Сирмия и направился к Италии. Эти события происходили в начале апреля: вскоре после того Гордианы убиты в Африке прокуратором Мавритании Капеллианом. Испуганный сенат назначает императорами Бальбина и Максима Папиена и поручает этому последнему ведение войны против Максимина. На своем пути Максимин задержан подле Аквилеи недостатком съестных припасов и таянием снегов; он приступает к осаде Аквилеи в конце апреля. Папиен собирает свою армию в Равенне. Максимин и его сын умерщвлены солдатами, которых раздражало сопротивление Аквилеи; это случилось, вероятно, в половине мая. Папиен возвращается в Рим и царствует вместе с Бальбином: они убиты в конце июля. Гордиан Младший вступает на престол. Экгель, de Doct. Num. Yet., ч. 7, стр. 295. — Гизо)
39. Веллей Патеркул, кн. 2, гл. 24. Президент Монтескьё в своем Dialogue entre Sylla et Eucrate выражает чувства диктатора в очень остроумной и даже возвышенной форме.
40. Муратори (Annall dItalia, ч. 2, стр. 294) полагает, что таяние снегов указывает скорее на июнь или июль месяц, нежели на февраль. Мнение человека, проведшего свою жизнь между Альпами и Апеннинами, имеет, бесспорно, большой вес; тем не менее я замечу: 1) что продолжительная зима, на которую ссылается Муратори, упоминается лишь в латинском переводе, а не в греческом тексте Геродиана; 2) что солнце и дождь, попеременно беспокоившие солдат Максимина (Геродиан, кн. 8, стр. 277), служат признаком скорее весны, нежели лета. Мы можем также заметить, что эти различные потоки, сливаясь в одно русло, образуют так называемый Тимав, так поэтично (во всех значениях этого слова) описанный Вергилием. Они текут почти в двенадцати милях к востоку от Аквилеи. См. Клювье, Italia, ч. 1, стр. 189 и пр.
41. Геродиан, кн. 8, стр. 272, Этот кельтский бог, как полагают, был Аполлон и получил под этим именем выражения признательности сената. Был также выстроен храм в честь Венеры Плешивой в память об аквилейских женщинах, обрезавших свои волосы на веревки для военных машин.
42. (Если верить Геродиану (кн. 8, гл. 5), это не могло случиться. Капитолин говорит только, что Максим оставался в Равенне и опасался Максимина. — Венк)
43. Геродиан, кн. 8, стр. 279. Истор. эпохи Цезарей, стр. 146. Ни один писатель не определил с точностью продолжительность царствования Максимина, кроме Евтропия, который говорит, что он царствовал три года с несколькими днями (кн. 9, 1); мы можем положиться на то, что текст его слов не был искажен, так как латинский оригинал сходен с греческим переводом Пэания. (Молодой Максимин получил только звание Цезаря и Princeps Juventutis. — Венк)
44. (Ворота не могли быть отворены, так как жители Аквилеи боялись впустить в город привыкшую к своеволию армию, состоявшую преимущественно из варваров. Но они в избытке снабдили ее съестными припасами вне городских стен (Геродиан, кн. 8, гл. 6.). — Венк)
45. Восемь римских футов с одной третью равны с небольшим восьми английским футам, так как эти величины относятся одна к другой как 967 к 1000. См. диссертацию Грева о римском футе. Рассказывают, будто Максимин мог выпить в день одну amphora (или около семи галлонов) вина и съесть тридцать или сорок фунтов мяса. Он мог двигать нагруженную телегу, переломить лошадиную ногу ударом кулака, раздавить в руке камень и вырвать с корнем небольшие деревья. См. его жизнеописание в Ист. эпохи Цезарей.
46. См. в Истор. эпохи Цезарей поздравительное письмо консула Клавдия Юлиана к двум императорам.
47. Ист. эпохи Цезарей, стр. 171.
48. Геродиан, кн. 8, стр. 258.
49. Ibid., кн. 8., стр. 213.
50. Это замечание было неосторожно сделано самим сенатом, в то время как он выражал свою радость; по отношению к солдатам оно имело вид ничем не вызванного оскорбления. Истор. эпохи Цезарей, стр. 170.
51. (Геродиан (кн. 8, гл. 10) положительно утверждает, что это служило главным мотивом для избрания двух императоров. — Венк)
52. Discordiae tacitae, et quae intelligerentur potius quam viderentur.* Ист. эпохи Цезарей, стр. 170). Это удачное выражение заимствовано от какого-нибудь лучшего писателя. *Их разногласия были тайными, но для понимающего заметными. (Примеч.
53. Геродиан, кн. 8, стр. 287,288. ^
54. Quia non alius erat in praesenti.* (Ист. эпохи Цезарей) *Потому что никого другого просто не было. (Примеч. ред.)
55. Квинт Курций (кн. 10, гл. 9) поздравляет царствовавшего в его время императора с тем, что своим счастливым возведением на престол он уничтожил столько поводов для внутренних раздоров, заставил вложить в ножны столько мечей и положил конец вредной системе разделения верховной власти. Внимательно взвесив каждое слово этой фразы, я прихожу к тому мнению, что она гораздо лучше применима к возведению на престол Гордиана, нежели к какому-либо другому периоду римской истории. В таком случае она могла бы разрешить для нас вопрос о том, в каком веке писал Квинт Курций. Те, которые относят его ко временам первых Цезарей, основывают это мнение на чистоте его слога, но их приводит в замешательство тот факт, что Квинтилиан вовсе не упоминает о Квинте Курций в своем тщательно составленном списке римских историков. (Предположение Гиббона касательно времени, в которое писал Квинт Курций, едва ли может быть одобрено. Выдержки, на которые он ссылается, неприменимы к тем событиям, которые предшествовали возведению на престол Гордиана. Слова «fidus noctis supremae» указывают на какое-то решительное событие, случившееся ночью, а слова «exstinctae faces» и «gladii conditi» указывают на только что окончившуюся междоусобную войну: слова «discordia membra sine suo capite» не могли быть сказаны о верховной власти, разделенной между двумя законными императорами, а относились скорее к борьбе между соперниками из-за верховной власти. Все эти выражения более подходят к тем периодам, которые указываются другими комментаторами. (См. в издании Шнабенбурга предисловие и стр. 304, 5.) Их легче согласовать с началом царствования Веспасиана, нежели с началом царствования Гордиана. Слог Квинта Курция также напоминает о более раннем периоде. Квинтилиан не составлял полного списка римских историков; он переименовал (X, 1, 101) только пятерых и прибавил к этому, что есть еще и другие не лишенные достоинств историки, но что он не упоминает о них, потому что его цель заключалась только в том, чтобы назвать нескольких писателей по каждому отделу литературы. И нельзя причислять Квинта Курция к разряду лучших историков; его главные достоинства заключаются в том, что он выражался хорошим латинским языком и был красноречив; но это красноречие отзывается формализмом и схоластикой. — Венк). (Это предположение Гиббона не имеет никакого основания. Некоторые места в сочинении Квинта Курция, очевидно, доказывают, что он жил в более раннюю эпоху; так, например, говоря о парфянах, он пишет: «Hinc in Parthienen perventum est; tunc ignohilem gentem; nunc caput omnium, quae, post Euphraten et Tigrim omnes sitae Rubro mari terminantur» (Кн. 6, гл. 2) (Парфянская империя имела такой объем только в первом веке нашей эры, стало быть, к этому веку и следует отнести Квинта Курция. «Хотя критики, — говорит Сен-Круа, — и делали много предположений касательно этого предмета, тем не менее они большею частью кончили тем, что согласились с мнением, относящим Квинта Курция ко времени царствования Клавдия». См. Юста Липсия, ad Ann. Тас., кн. 2, гл. 20; Michel le Tellier. Praef. in Curt; Tillemont, Hist. des Emp., ч. 1, стр. 251; Du Bos, Reflex, crit. sur la poesie, втор, часть, гл. 13; Тирабоски, Storia della Letter. Ital., ч. 2, стр. 149; Eman. crit. des histor. dAlex., 2-е изд., стр. 104, 849, 850. — Гизо .) Декан Мильман основательно заметил, что аргумент Гизо не дает права делать какие-либо заключения, потому что латинские писатели часто употребляли слово «парфяне» вместо слова «персы». А кто же стал бы разрешать какой-либо спорный вопрос ссылками на географию Квинта Курция? И наконец если бы этот «вечный вопрос» и был разрешен, какая была бы от того польза? Это один из тех пустых вопросов, на которые тратится много труда и дарований для того, чтобы прийти к нулю. — Издат)
56. Ист. эп. Цезарей, стр. 161. По некоторым намекам, заключающимся в этих двух письмах, я догадываюсь, что выгнать евнухов из дворца можно было лишь путем легкого насилия и что молодой Гордиан скорей одобрил совершившийся факт, нежели дал предварительное согласие.
57. Он взял в жены дочь Мизифея, который вследствие своего красноречия был достоин рассчитывать на эту родственную связь, и сразу же назначил его префектом претория, после этого императорское правление (Гордиана) уже не казалось ребяческим и заслуживающим презрения (Ист. эп. Цезарей.; Горд. Тр., ХХIII). — Пер. ред.
58. (Они были разбиты несколько раз. Капитол. V, 26. — Венк)
59. Ист. эпохи Цезарей, стр. 162. Аврелий Виктор. Порфирий in Vit. Plotin. ар. Fabricium. Biblioth. Graec, кн. 4, гл. 36. Философ Плотин следовал за армией из любви к знанию и в надежде проникнуть до Индии.
60. Почти в двадцати милях от маленького городка Цирцезия на границе двух империй (он называется теперь Керкизия и находится внутри треугольника, образуемого устьем Хаборы, или Ал-Хабура, и Евфратом. Эта местность показалась Диоклетиану такой выгодной, что он воздвиг на ней укрепления, чтобы сделать из нее оплот империи в этой части Месопотамии (ДАнвилль, Geogr. аnс, ч. 2, стр. 196). — Гизо .) (При всяком подобном слиянии рек переселения кочующих народов останавливались, и благодаря натуральной крепости позиций такие местности избирались для первых постоянных поселений диких племен. По этим пунктам можно проследить поселения кельтских жителей, начиная с Азии и через всю Европу; указаниями в атом случае служат названия местностей, в настоящее время нередко извратившиеся, но вначале означавшие «слияние рек». В числе таких названий, как кажется, были Хаборы. Это Хебар, или Габор, и Цирцезий, или Кархемиш, упоминаемый в Св. Писании. См. Лэйяра Nineveh and Babylon, стр. 234,284 и сл. — Издат .)
61. Надпись, заключавшая в себе очень странную игру слов, была выскоблена по приказанию Лициния, считавшего себя в родстве с Филиппом (Ист. эи. Цезарей, стр. 166), но tumulus, или земляная насыпь, составлявшая могилу, еще существовала во времена Юлиана. См. Аммиана Марцеллина, XXIII, 5.
62. Аврелий Виктор. Евтроп. IX, 2. Орозий, VII, 20. Аммиан Марцеллин, XXIII, 5. Зосим, кн. 1, стр. 19. Филипп был родом из Востры; ему было около сорока лет. (Теперь Босра. Она когда-то была метрополией провинции, носившей название Аравии, и главным городом Авранитиды, название которой сохранилось до сих пор в форме Белад-Гаурана и границы которой терялись в степях Аравии. (DAuville, Geogr. аnс., ч. 2, стр. 188. По словам Аврелия Виктора (in Caesar.), Филипп был родом из Трахонитиды, тоже аравийской провинции. — Гизо)
63. Разве можно применить слово аристократия к алжирскому правительству? Всякое военное управление колеблется между двумя крайностями — между абсолютной монархией и необузданной демократией.
64. Военная республика мамлюков в Египте могла бы доставить Монтескьё (см. Considerations sur la Grandeur et la Decadence des Romains, гл. 16) повод для более основательного и более благородного сравнения.
65. Различие заключалось в том, что власть сената и народа была законная, а войска, присваивая себе руководство общественными делами, совершали насилие. Это очень хорошо сознавалось самими императорами; тираны делали из армии опору своего управления и орудие своих преступлений, а хорошие императоры льстили силе, которую они не могли ослабить, точно так как льстят деспотическим узурпаторам те, чья участь находится в их руках. — Венк
66. Ист. эпохи Цезарей (стр. 163, 164) не может быть в настоящем случае согласована ни с самой собой, ни с правдоподобием. Как мог Филипп осудить на смерть своего предшественника и вместе с тем освятить его память? Как мог он приказать предать его публичной казни и в своих письмах к сенату слагать с себя вину в его смерти? Филипп хотя и был честолюбивый узурпатор, но отнюдь не был безумным тираном. Тильемон и Муратори, сверх того, нашли некоторые хронологические опровержения того, что Филипп был избран в товарищи императора. (Эти кажущиеся противоречия в Истор. эпохи Цезарей нетрудно согласовать между собою. Капитолин не говорит, что Филипп приказал подвергнуть Гордиана публичной казни. Вместо in conspestum следует читать е conspectu, как это доказано Салмазием и Грутером на основании очень хороших манускриптов. После того как Гордиан был низложен под предлогом его молодости и неспособности к управлению, Филипп заключил его в тюрьму; но приказание лишить его жизни — как это положительно утверждает Капитолин — не было приведено в исполнение немедленно; это исполнение было отсрочено на несколько дней, в течение которых он умер от болезни, о чем Филипп и известил римский сенат. Это подтверждает и Зосим (кн. 1, гл. 19). В том, что Филипп причислил Гордиана к богам, не было ничего нового. Каракалла, Макрин и некоторые другие императоры обоготворяли своих предшественников или сотоварищей согласно известной поговорке: Sit divus, modo non sit vivus.* Возражения Тильемона и Муратори доказывают, что Филипп, в последние дни жизни Гордиана, разделял с ним императорскую власть, но не носил императорского титула. — Венк) *Пусть божественный, лишь бы не живой. (Пер. ред.)
67. Все, что нам рассказывают о происходившем будто бы в последний раз праздновании этих игр, так сомнительно и неясно, хотя это и происходило в век Просвещения, что выбор между этими двумя предположениями, как кажется, не может возбуждать сомнений. Когда Бонифаций VIII установил папские юбилеи, представлявшие копию Столетних игр, этот хитрый папа утверждал, что он только восстанавливает старинное учреждение. См. Le Chaix, Lettres sur Jubiles.
68. Этот промежуток был в сто лет или в сто десять лет. Варрон и Тит Ливий держались первой цифры, но непогрешимый авторитет сивилл говорит за вторую. (Цензорин, de Die Natal., гл. 17). Впрочем, императоры Клавдий и Филипп не относились к этому оракулу со слепым уважением.
69. Чтобы составить себе ясное понятие о Столетних играх, следует обратиться к поэме Горация и к описанию Зосима, кн. 2, стр. 167 и сл.
70. Уже доказано, что это мнение ошибочно. Дионис. Гали кар., кн. 1, стр. 4, 72, 75, изд. Сильбург. — Венк
71. По вычислениям Варрона, Рим был основан за семьсот пятьдесят четыре года до Р. Х.; но хронология древних времен Рима так непрочно установлена, что Исаак Ньютон относит то же самое событие к 627 году. (Римские хронологи, которым было легче, чем нам, установить год основания Рима, расходятся в своих вычислениях только несколькими годами. В своем примечании к «Всеобщей истории» Гутри, ч. 4, стр. 98, Гейне разъяснил этот вопрос коротко, но ясно и привел мнения других писателей. Ньютон не похож на самого себя в своих исторических и хронологических парадоксах, к которым применимо выражение «Le grand Newton fit son Apocalypse». — Венк)