Глава LIV
правитьРазличие между характерами народов, исповедовавших христианство, ясно обнаруживалось в том, как они его исповедовали. Сирийские и египетские уроженцы проводили свою жизнь в беспечном и умозрительном благочестии; Рим по-прежнему стремился к всемирному владычеству, а остроумие болтливых греков тратилось на словопрения, для которых служила темой богословская метафизика. Непонятные мистерии Троицы и воплощения, вместо того чтобы внушать им безмолвную покорность, были предметом горячей и утонченной полемики, расширявшей сферу их верований, быть может, в ущерб их любви к ближним и их здравому смыслу. Со времен Никейского собора и до конца седьмого столетия эти религиозные распри постоянно нарушали внутреннее спокойствие и единство церкви, и так велико было их влияние на упадок и разрушение империи, что историк слишком часто находится вынужденным следить за соборами, изучать догматы и перечислять секты, возникавшие в этот бурный период церковных летописей. С начала восьмого столетия до последних времен Византийской империи редко слышались шумные споры; любознательность притупилась, усердие истощилось, а догматы католической религии были неизменно установлены декретами шести соборов. Как бы ни была бесплодна и зловредна склонность к религиозным диспутам, она все-таки в некоторой мере требует энергии и развития умственных способностей, а раболепные греки довольствовались тем, что постились, молились и верили, слепо повинуясь патриарху и его духовенству. Во время этого продолжительного суеверного усыпления предметами монашеских проповедей и народного уважения были Дева Мария и святые, их явления и чудеса, их мощи и иконы, а к простому народу можно в этом случае причислить, без нарушения истины, и высшие классы общества. Императоры Исаврийской династии попытались разбудить своих подданных в неблагоприятную минуту и грубоватым способом; под их влиянием рассудок, быть может, приобрел нескольких приверженцев; гораздо более многочисленны были те, которые были увлечены личными интересами или страхом; но восточный мир или не расставался с изображениями своих богов, или оплакивал их утрату, и восстановление икон праздновалось как торжество православия. В эту эпоху пассивной и единодушной покорности правители церкви были избавлены от хлопотливой обязанности вчинать религиозные преследования или были лишены этого удовольствия. Язычники исчезли; иудеи спокойно жили в неизвестности; споры с латинами были редки и походили на неприязненные действия, которые ведутся издалека против национального врага, а секты египетские и сирийские пользовались веротерпимостью под сенью арабских халифов. Около половины седьмого столетия павликиане, составлявшие отрасль манихеев, были избраны жертвами религиозной тирании; их довели до отчаяния и до мятежа, а их изгнание рассыпало на западе семена реформы. Важность этих событий послужит оправданием для моего намерения изложить учение и историю павликиан, а так как они не могут сами защищаться, то наша беспристрастная критика выставит на вид их хорошие стороны и ослабит или подвергнет сомнению те обвинения, которые взводились на них противниками.
Гностики, беспокоившие церковь в ее детстве, были подавлены ее величием и авторитетом. Незначительные остатки этой секты не были в состоянии соперничать с католиками или превзойти их богатством, ученостью и многочисленностью; они были вытеснены из столицы восточной и западной и не проникали далее селений и гор, лежащих вдоль берегов Евфрата. В пятом столетии еще можно найти некоторые признаки существования маркионитов; но в конце концов все многочисленные секты были подведены под одно ненавистное название манихеев, а этих еретиков, возымевших дерзкое намерение согласовать учение Зороастра с учением Христа, обе религии преследовали с одинаковой и непримиримою ненавистью. В царствование Ираклиева внука в окрестностях той Самосаты, которая знаменита не столько тем, что дала свое имя одному сирийскому царству, сколько тем, что была родиной Лукиана, появился реформатор, которого павликиане приняли за ниспосланного свыше проповедника истины. Этот реформатор, называвшийся Константином и живший в Мананалисе, принял в своем скромном жилище одного диакона, который возвращался из Сирии, где находился в плену, и который подарил ему Новый Завет; это был неоценимый подарок, так как греки, а может быть и гностики, уже в ту пору из предосторожности скрывали эту книгу от глаз простого народа. Она сделалась для Константина исключительным источником сведений и руководством верований, а католики, восставая против его толкований, признают, что приводимые им тексты неподдельные и подлинные. Но он с особенным благоговением привязался к писаниям и к характеру св. Павла. Враги павликиан полагают, что их название происходит от какого-нибудь появившегося в их среде неизвестного проповедника; но я уверен, что они приняли это название в знак своего духовного родства с апостолом язычников. Константин и его сотрудники изображали последователей св. Павла — Тита, Тимофея, Сильвана, Тихика, давали названия основанных апостолами церквей тем конгрегациям, которые собирали в Армении и в Каппадокии, а эти невинные иносказательные названия воскрешали пример и воспоминания первых времен церкви. Верный приверженец св. Павла исследовал, по его Посланиям и по Евангелию, верования первых христиан, и каков бы ни был результат этих исследований, они велись в таком духе, к которому каждый из моих протестантских читателей, конечно, отнесется с одобрением. Но хотя принятый павликианами текст Священного Писания и был неподдельный, он был неполон. Их первые руководители отвергали два Послания проповедовавшего обрезание св. Петра, так как не могли позабыть, что он отстаивал, наперекор их фавориту, необходимость соблюдать закон Моисея. Они сходились со своими единомышленниками — гностиками в презрении к Старому Завету и к книгам Моисея и пророков, признанным католическою церковью за священные. С такою же смелостью, и, без сомнения, более основательно, Константин, разыгрывавший роль нового Сильвана, отвергал и видения, которые были описаны восточными сектами в стольких объемистых и великолепных волюмах, и баснословные произведения еврейских патриархов и восточных мудрецов, и подложные евангелия, послания и деяния, которыми был завален православный кодекс в первом веке христианства, и теологию Манеса, равно как других однородных ересей, и тридцать поколений, или эонов, созданных плодовитой фантазией Валентина. Павликиане искренно осуждали память и мнения манихейской секты и жаловались на несправедливость, с которой под это ненавистное название были подведены скромные последователи св. Павла и Христа.
Павликианские реформаторы разбили немало звеньев в церковной цепи, а их свобода расширялась по мере того, как они уменьшали число наставников, по произволу которых мирской разум должен преклоняться перед мистерями и чудесами. Секта гностиков возникла прежде, чем окончательно установились католические верования, а от тех новшеств, которые постепенно вводились в правилах церковного благочиния и в догматах, павликиан крепко охраняли как привычки и отвращение, так и молчание св. Павла и евангелистов. Все предметы, пересозданные магическою силою суеверия, представлялись павликианам в своем настоящем и неподдельном виде. Созданную без помощи человеческих рук икону они считали за произведение смертного художника, искусству которого дерево и холст только и могут быть обязаны своим достоинством или своей ценой. На чудотворные мощи они смотрели как на собранные в кучу кости и прах, у которых не было никакой жизни или никаких достоинств и которые, быть может, не имели ничего общего с тем лицом, которому приписывались. Подлинный и животворящий крест был в их глазах куском или крепкого, или сгнившего дерева, а тело и кровь Христа, кусок хлеба и чаша вина были дары природы и символы благодати. Матерь Божию они лишили небесных почестей и беспорочной девственности, а святых и ангелов не просили исполнять трудные обязанности их заступников на небесах и их защитников на земле. В том, как павликиане относились на практике к Евхаристии или по меньшей мере как они объясняли ее в теории, они обнаруживали склонность отвергать все видимые предметы религиозного поклонения, и, по их мнению, слова Евангелия были крещением и приобщением верующих. Они ничем не стеснялись в истолковании Священного Писания, а когда его буквальный смысл ставил их в затруднение, они искали убежища в лабиринте символов и аллегорий. Они, по-видимому, очень старались разорвать связь между Старым и Новым Заветом, так как в последнем чтили выражение воли Божией, а к первому чувствовали отвращение как к баснословному и нелепому произведению людей или демонов. Нас не может удивлять тот факт, что они отыскали в Евангелии православную мистерию Троицы: но вместо того, чтоб признавать человеческую натуру и действительные страдания Христа, их фантазия приписывала ему небесную плоть, которая прошла сквозь тело св. Девы подобно тому, как вода проходит сквозь трубочку, а распятие на кресте было, по их мнению, призрачным и ввело в заблуждение бессильную злобу иудеев. Такой несложный и духовный символ веры не подходил к духу того времени, а те из самых благоразумных христиан, которые, быть может, были бы довольны, если бы от них требовалось исполнение только тех легких обязанностей, которые налагаются Иисусом и его апостолами, были основательно оскорблены тем, что павликиане осмеливались нарушать единство Божие — этот главный принцип и натуральной, и откровенной религии. Предметом их веры и упований был Отец Христа, человеческой души и невидимого мира, но они также верили в вечности материи, — этой упорной и непокорной субстанции, давшей начало второму принципу, то есть тому деятельному существу, которое создало этот видимый мир и будет пользоваться своим временным владычеством до скончания смерти и греха. Из существования зла нравственного и зла физического возникли два принципа в древней философии и в древней религии Востока; оттуда это учение распространилось между различными сектами гностиков. Касательно свойств и характера Аримана можно указать столько же различных мнений, сколько существует оттенков между богом, соперником и подчиненным демоном, между страстною, бренною натурой и самым чистыми олицетворением зла; но, несмотря на все наши усилия, благость и могущество Ормузда находятся на противоположных оконечностях линии, и каждый шаг, приближающий к одной из них, удаляет в таком же размере от другой.
Апостольские труды Константина Сильвана скоро увеличили число его последователей, и в этом он нашел тайное удовлетворение своего духовного честолюбия. Остатки гностических сект, и в особенности живших в Армении манихеев, соединились под его знаменем; многих католиков он убедил или увлек своими аргументами, и он с успехом проповедовал в странах Понта и Каппадокии, уже задолго перед тем познакомившихся с религией Зороастра. Проповедники павликианского учения отличались лишь своими заимствованными из Священного Писания именами, скромным титулом товарищей пилигримов, суровым образом жизни, рвением или познаниями и репутацией людей, на которых ниспосланы особые дары св. Духа. Но они не были способны желать или по меньшей мере достигнуть таких же богатств и почестей, какими пользовались сановники католической церкви.
Такую противохристианскую пышность они осуждали с горечью в сердце и даже не одобряли назначения старшин, или пресвитеров, считая эти должности за принадлежность еврейской синагоги. Новая секта широко распространилась по малоазиатским провинциям, лежащим на западной стороне Евфрата; шесть из ее главных конгрегаций были представительницами тех церквей, к которым св. Павел обращался со своими посланиями, а их основатель избрал для своей резиденции окрестности Колонии, в том из округов Понта, который славился алтарями, воздвигнутыми в честь Беллоны, и чудесами, которые совершал там Григорий. Удалившись из арабских владений, где пользовался веротерпимостью халифов, Сильван пал жертвой римской религиозной нетерпимости, после того как провел двадцать семь лет в исполнении своей миссии. Благочестивые императоры, редко преследовавшие других, менее гнусных еретиков, осудили без сострадания и не прикрываясь никакими посторонними мотивами как учение и книги, так и личность монтанистов и манихеев: книги были сожжены, а всякий, кто осмелился бы скрыть их или исповедовать изложенное в них учение, был обречен на позорную смерть. Император отправил в колонию Симеона с легальными полномочиями и с военными силами для того, чтобы низвергнуть пастыря и, если окажется возможным, возвратить заблудших овец в лоно церкви. Симеон дошел в своем жестокосердии до того, что поставил несчастного Сильвана перед выстроившимися в линию его последователями, которым приказал убить их духовного отца, если хотят получить помилование и доказать искренность своего раскаяния. Они отказались от такого нечестивого дела; камни выпали из их сыновних рук, и между ними нашелся только один палач, которого католики прозвали новым Давидом и который поразил насмерть этого гиганта ереси. Этот вероотступник, называвшийся Юстом, потом снова обманул и предал своих доверчивых собратьев, а в обращении Симеона можно усмотреть новое сходство с тем, что рассказано в Деяниях св. Павла; подобно этому апостолу, он принял то учение, которое ему было поручено преследовать, отказался от почестей и богатств и приобрел между павликианами славу проповедника и мученика. Они со своей стороны не искали мученической смерти; но в течение стапятидесятилетних страданий их терпение вынесло все, что могло быть внушено религиозным усердием их гонителей, и физическая сила не была в состоянии с корнем вырвать ростки, пущенные фанатизмом и рассудком. Из крови и праха первых жертв постоянно возникали новые проповедники и новые конгрегации, при своей борьбе с внешним врагом они находили время для внутренних раздоров, они проповедовали, вели споры и страдали, а добродетели — конечно, лишь кажущиеся добродетели, — выказанные Сергием во время его тридцатитрехлетних благочестивых странствий, неохотно признаются даже православными историками. Для врожденного жестокосердия Юстиниана Второго служила возбуждением благочестивая цель, и он безуспешно попытался одним разом стереть с лица земли и название павликиан, и всякое о них воспоминание. Благодаря первобытной простоте своих верований и своему отвращению к народным суевериям императоры-иконоборцы могли бы снисходительно относиться к некоторым ложным учениям; но их самих не оставляло в покое злословие монахов и они сделались тиранами из опасения, что их будут обвинять в сообщничестве с манихеями. Именно такой упрек запятнал милосердие Никифора, ослабившего в пользу манихеев суровость уголовных законов, а его характер не допускал предположения, чтобы он мог руководствоваться какими-нибудь более благородными мотивами. Слабый Михаил Первый и суровый Лев Армянин были самыми горячими гонителями, но пальма первенства, без сомнения, должна быть присуждена кровожадному благочестию Феодоры, восстановившей в восточной церкви поклонение иконам. Ее сыщики обыскали города и горы Малой Азии, а льстецы императрицы утверждали, что в ее непродолжительное царствование сто тысяч павликиан были истреблены мечом, висилицей и огнем. Ее виновность или ее заслуга, быть может, была преувеличена до таких размеров, которые выходили за пределы истины, но если вышеприведенная цифра верна, то приходится предположить, что многие из простых иконоборцев были казнены под именем более ненавистных еретиков и что некоторые из них, будучи отвергнуты церковью, поневоле искали убежища в недрах ереси.
Самыми свирепыми и самыми отчаянными бунтовщиками обыкновенно бывают те сектанты, которые долго подвергаются гонениям и наконец выходят из терпения. Так как они берутся за оружие для защиты святого дела, то они бывают недоступны ни для страха, ни для угрызений совести: сознание своей справедливость заглушает в них человеколюбие, и они вымещают страдания своих предков на детях своих тиранов. Таковы были богемские гуситы и французские кальвинисты, и таковы же были в девятом столетии жившие в Армении и в соседних с ней провинциях павликиане. Восстание началось умерщвлением губернатора и епископа, исполнявших приказание императора обращать или истреблять еретиков, а для независимости и мстительности этих последних служили убежищем глубокие ущелья горы Аргея. Более опасное и более разрушительное пламя было зажжено гонениями Феодоры и восстанием храброго павликианина Карвеаса, начальствовавшего телохранителями восточного главнокомандующего. Его отец был посажен на кол католическими инквизиторами, и религия или, по меньшей мере, натура могла служить оправданием для его измены и мщения. Его единоверцы взялись за оружие в числе пяти тысяч человек по таким же мотивам; они отказались от покорности противохристианскому Риму, один сарацинский эмир ввел Карвеаса к халифу, и повелитель правоверных принял под свой скипетр непримиримого врага греков. В горах, лежащих по ту сторону Сивы и Трапезунда, Карвеас основал или укрепил город Тефрик, в котором до сих пор живет свирепый и не признающий никаких законов народ, а на окрестных возвышенностях расположились спасшиеся бегством павликиане, которые нашли, что можно согласить исполнение правил Евангелия с употреблением меча. В течение более тридцати лет Азия страдала от бедствий и внешних, и внутренних войн, во время нашествий на неприятельскую территорию, к последователям св. Павла присоединялись последователи Мухаммеда, а те мирные христиане, те престарелые родители и юные девы, которые попадали в тяжелое рабство, могли основательно в этом обвинять религиозную нетерпимость своего государя. Так велик был причиненный вред и так невыносим был позор, что даже распутный сын Феодоры Михаил нашел вынужденным лично выступить в поход против павликиан, он был разбит под стенами Самосаты, и римский император бежал от еретиков, которых его мать осудила на сожжение, сарацины сражались под одним с ним знаменем, но победу приписывали Карвеасу, который захватил в плен нескольких неприятельских генералов и более ста трибунов и из них одних отпустил на свободу из корыстолюбия, а других подвергнул пыткам из фанатизма. Храбрость и честолюбие его преемника Хрисохира расширили сферу хищничества и мщения. Вместе со своими верными мусульманскими союзниками он смело проник в глубь Азии, неоднократно разбивал пограничные и дворцовые армии, на эдикты, предписывавшие преследование еретиков, отвечал разграблением Никеи и Никомедии, Анкиры и Эфеса, и даже апостол св. Иоанн не был в состоянии защитить от его нападений свой город и свою гробницу. Эфесский собор был обращен в конюшню для мулов и лошадей, и павликиане стали соперничать с сарацинами в презрении и в отвращении к иконам и к мощам. Можно не без удовольствия заметить, что восстание одержало верх над тем самым деспотизмом, который не обращал внимания на жалобы угнетенного народа. Император Василий Македонянин был доведен до того, что стал искать мира, предлагал выкуп за пленников и в скромных и человеколюбивых выражениях просил Хрисохира щадить своих единоверцев христиан и удовольствоваться царскими подарками из золота, серебра и шелковых одеяний. «Если император желает мира, — возразил дерзкий фанатик, — пусть он откажется от владычества на Востоке и пусть спокойно владеет Западом. Если он на это не согласится, служители Божии свергнут его с престола». Василий прекратил мирные переговоры, принял вызов и повел свою армию в страну еретиков, которую опустошил огнем и мечом. Ничем не защищенная местность, в которой жили павликиане, подверглась такому же разорению, какое сами павликиане производили на неприятельской территории; но когда император узнал по опыту, как сильно укреплен Тефрик, как многочисленны варвары и как обширны их запасы оружия и провианта, он со скорбью прекратил осаду, не обещавшую успеха. По возвращении в Константинополь он стал строить монастыри и церкви, чтобы снискать содействие своих небесных заступников архангела Михаила и пророка Илии, и ежедневно молился о том, чтобы ему пришлось дожить до той минуты, когда он пронзит тремя стрелами голову своего нечестивого противника. Его желание исполнилось скорее, чем он ожидал: после одного удачного вторжения Хрисохир был застигнут врасплох и убит во время отступления, и голова мятежника была с торжеством положена к подножию трона. По получении этого приятного трофея Василий тотчас потребовал свой лук, без промаха поразил отрубленную голову тремя стрелами и с удовольствием выслушал похвалы царедворцев, превозносивших успех царственного стрелка. Со смертью Хрисохира могущество павликиан стало приходить в упадок и их слава померкла; когда император предпринял вторичную экспедицию, неприступный Тефрик был покинут еретиками, которые стали молить о помиловании или искали убежища на границе. Город был обращен в развалины, но среди гор любовь к независимости пережила его существование; павликиане более ста лет отстаивали свою религию и свободу, опустошали пограничные римские владения и постоянно поддерживали союз с врагами империи и Евангелия.
Около половины восьмого столетия Константин, получивший от почитателей икон прозвище Копронима, предпринял экспедицию в Армению и нашел в городах Мелитены и Феодосиополя множество павликиан, еретические верования которых имели некоторое сходство с его собственными. В виде милости или в виде наказания он переселил их с берегов Евфрата в Константинополь и во Фракию, а благодаря этому переселению их учение проникло в Европу и стало в ней распространяться. Если те из сектантов, которых поселили в метрополии, скоро смешались с разнохарактерной массой ее населения, зато те из них, которых поселили в провинциях, пустили глубокие корни на чужеземной почве. Фракийские павликиане устояли против бури гонений, поддерживали тайные сношения со своими армянскими единоверцами и оказывали деятельную помощь своим проповедникам, которые не без успеха старались увлечь болгар, еще незадолго перед тем перешедших в христианство. В десятом столетии их силы обновились и увеличились благодаря тому, что Иоанн Цимисхий переселил многочисленную колонию с Халибских гор в долины горы Гема. Восточное духовенство с нетерпением ожидало удаления манихеев, хотя и предпочло бы их совершенное истребление; воинственный император ценил их и уважал за храбрость; их привязанность к сарацинам могла иметь пагубные последствия, но, живя вблизи от Дуная, они могли быть с пользой употреблены для борьбы со скифскими варварами или могли быть совершенно истреблены в этой борьбе. Их ссылка в дальнюю страну была облегчена дарованною им веротерпимостью, в руках павликиан находились город Филиппополь и ключи от Фракии, местные католики сделались их подданными; яковитские переселенцы сделались их союзниками, они заняли в Македонии и в Эпире целый ряд селений и замков, и многие из болгарских уроженцев стали под их знамя и вступили в их ересь. Пока их сдерживала сила и пока с ними обходились кротко, отряды их волонтеров с отличием служили в императорских армиях, а малодушные греки с удивлением и как бы с укором останавливали свое внимание на мужестве этих собак, постоянно жаждавших войны и человеческой крови. Благодаря тому же мужеству они были высокомерны и несговорчивы, они легко раздражались из каприза или из желания отмстить за обиду, а их привилегии часто нарушались вероломным ханжеством правительства и духовенства. Во время войны с норманнами две тысячи пятьсот манихеев покинули знамя Алексея Комнина и возвратились домой. Он скрывал свое негодование до той минуты, когда представилась возможность отмщения; он пригласил вождей этой секты на дружеское совещание и наказал как невинных, так и виновных тюремным заключением, конфискацией собственности и крещением. В мирный промежуток времени император возымел благочестивое намерение примирить их с церковью и с государством; он перенес свою зимнюю квартиру в Филиппополь, и этот тринадцатый апостол — как его называла его благочестивая дочь — проводил целые дни и целые ночи в богословских спорах. Свои аргументы он подкреплял почестями и наградами, которые раздавались самым знатным из новообращенных и ослабляли их упорство, а для менее знатных Алексей основал новый город, который окружил садами, наделил привилегиями и в знак отличия назвал своим собственным именем. Важный город Филиппополь был вырван из их рук; их непокорные вожди были посажены в тюрьму или изгнаны из своей родины, а своей жизнью они были обязаны не столько милосердию, сколько благоразумию императора, по приказанию которого один бедный и одинокий еретик был сожжен живым перед Софийским собором. Но высокомерная надежда искоренить предрассудки целой нации была скоро разрушена непреклонным религиозным рвением павликиан, переставших скрывать свои убеждения или отказывавшихся от повиновения. После отъезда Алексея и после его смерти они снова стали жить по своим гражданским и религиозным законам. В начале тринадцатого столетия их папа, или примас (смысл этого названия, очевидно, был извращен), жил на границах Болгарии, Кроации и Далмации и управлял через своих викариев конгрегациями, возникшими в Италии и Франции. С той поры можно проследить нить их традиций до нашего времени. В конце прошлого столетия их секта или колония еще жила в долинах Гемских гор, где их невежество и бедность страдали чаще от греческого духовенства, чем от турецкого правительства. Теперешние павликиане утратили всякое воспоминание о своем происхождении, а в их религии введено поклонение кресту, и она запятнана обыкновением приносить кровавые жертвы, которое было занесено какими-то пленниками из степей Татарии.
На Западе первые проповедники манихейского богословия были отвергнуты народом или должны были умолкнуть вследствие запрета, наложенного властями. Сочувствие и успех, которыми пользовались павликиане в одиннадцатом и двенадцатом столетиях, следует приписать сильному, хотя и тайному неудовольствию, которое вооружало самых благочестивых христиан против римской церкви. Ее корыстолюбие было тяжелым гнетом, ее деспотизм был ненавистен; если она и не была заражена таким же, как греки, почитанием святых и икон, ее нововведения делались более быстро и возбуждали более сильный скандал, она ввела догмат пресуществления и строго требовала его признания, образ жизни латинского духовенства был более безнравствен, и восточные епископы могли бы считаться за преемников апостолов, если бы их сравнили с теми могущественными прелатами, которые попеременно брались то за посох, то за скипетр, то за меч. Павликиане могли проникнуть внутрь Европы тремя путями. Есть основание предполагать, что после обращения Венгрии в христианство посещавшие Иерусалим пилигримы безопасно спускались вниз по Дунаю; и на пути к месту своего назначения, и на возвратном пути они посещали Филиппополь, а скрывавшие свое название и свою ересь сектанты, вероятно, сопровождали караваны французов или германцев до того места, откуда они вышли. Венеция распространила свою торговлю и свое владычество по берегам Адриатического моря, а эта гостеприимная республика принимала в свои недра иноземцев всех стран и всяких религий. Под византийским знаменем павликиане нередко переезжали в те провинции, которыми греческие императоры владели в Италии и в Сицилии; и в мирное, и в военное время им ничто не мешало входить в сношения с жившими там иностранцами и туземцами, и их учение мало-помалу распространилось в Риме, в Милане и в странах по ту сторону Альп. Вскоре было обнаружено, что тысячи христиан всякого знания и обоего пола перешли в манихейскую ересь, а пламя, истребившее двенадцать орлеанских канонов, было началом и сигналом гонений. Болгары, имя которых так невинно по своему происхождению, но сделалось таким ненавистным в своем применении, пустили свои ветви по всей Европе. Будучи связаны между собою общей ненавистью к идолопоклонству и к Риму, они подчинялись форме управления, похожей на епископскую и пресвитерианскую, их различные секты отличались одна от другой более или менее резкими богословскими оттенками, но все они сходились в том, что признавали два принципа, пренебрегали Ветхим Заветом и отвергали присутствие тела Христова и на кресте, и в евхаристии. Даже их враги признавали безыскусственность их культа и безупречность их нравов, и так высок был их образец совершенства, что их постоянно размножавшиеся конгрегации разделялись на два разряда — на те, которые на самом деле достигали такого совершенства, и на те, которые лишь стремились к нему. Учение павликиан пустило самые глубокие корни в южных провинциях Франции, в отечестве альбигойцев, и те же самые сцены мученических страданий и мщения, которые разыгрывались вблизи от Евфрата, повторились в тридцатом столетии на берегах Роны. Законы восточных императоров были снова введены в действие Фридрихом Вторым. Лангедокские бароны и города заменили тефрикских инсургентов. Папа Иннокентий III затмил своей кровожадностью славу Феодоры. Солдаты этой императрицы могли равняться с героями Крестовых походов только своим жестокосердием, а жестокосердие ее священников было превзойдено основателями инквизиции — такого учреждения, которое скорее укрепляет, чем уничтожает веру в существование злого принципа. Огонь и меч прекратили публичные сборища павликиан или альбигойцев, а обрызганные кровью остатки этой секты или спаслись бегством, или были принуждены скрываться, или подчинились тому, чему учили католики. Тем не менее искра этого непреодолимого мужества, которое было возбуждено этой сектой, не угасла на Западе. И в государстве, и в церкви, и даже в монастырских стенах втайне поддерживалось преемничество последователей св. Павла, протестовавших против тирании Рима, считавших Библию за руководство для религиозных верований и очистивших свою религию от всех призраков гностической теологии. Усилия Виклифа в Англии и Гуса в Богемии были и преждевременны, и безуспешны, но имена Цвингли, Лютера и Кальвина произносятся с признательностью как имена освободителей народов.
При оценке их заслуг и произведенной ими реформы философ постарается разрешить вопрос, от каких догматов веры, преобладающих над разумом или находящихся с ними в противоречии, избавили они христиан, так как такое освобождение, без сомнения, благотворно в той мере, в какой оно может быть согласовано с истиной и с благочестием. После добросовестного исследования мы не столько скандализованы отвагой наших первых реформаторов, сколько удивлены их робостью. Заодно с иудеями они принимали все еврейские священные книги вместе со всем, что в них есть чудесного — начиная с садов Эдема и кончая видениями пророка Даниила; в то же время они считали себя обязанными отстаивать вместе с католиками против иудеев отмену божественного закона. В том, что касается великих мистерий Троицы и воплощения, реформаторы строго держались православия: они без возражений принимали теологию первых четырех или шести соборов и, согласно с учением Афанасия, осуждали на вечные мучения всех тех, кто не верил в католические догматы. Учение о пресуществлении, или о невидимом превращении хлеба и вина в тело и кровь Христа, едва ли могло бы устоять против нападений рассудка или насмешки, но вместо того, чтобы сообразоваться со свидетельством своих чувств — зрения, осязания и вкуса, первые протестанты запутались в своих собственных сомнениях и подчинились влиянию слов, которые были произнесены Иисусом при установлении этого таинства. Лютер отстаивал телесное, а Кальвин реальное присутствие Христа в евхаристии, а мнение Цвингли, что это не более как духовное приобщение, как простое напоминание, мало-помалу стало преобладающим в реформатских церквях. Но утрату одной мистерии с избытком возмещало заимствованное из посланий св. Павла изумительное учение о первородном грехе, об искуплении, вере, благодати и предопределении. Разрешение этих тонких задач, бесспорно, было подготовлено отцами церкви и схоластиками, но их окончательное уяснение и введение во всеобщее употребление могут быть приписаны первым реформаторам, которые придали им особый вес, выдавая их за абсолютные и существенные условия вечного блаженства. До сих пор вера в сверхъестественное не говорит в пользу протестантов, и между здравомыслящими христианами немало найдется таких, которые охотнее допустят превращение облатки в Бога, чем поверят тому, чтобы Бог мог быть жестоким и капризным тираном.
Тем не менее заслуги Лютера и его соперников прочны и важны, и философ должен сознавать то, чем он обязан этим бесстрашным энтузиастам.
I. Их руками было разрушено до основания воздвигнутое суеверием величественное здание, начиная с употребления во зло индульгенций и кончая заступничеством св. Девы. Мириады принадлежавших к монашеской профессии лиц общественной жизни. Иерархия святых и ангелов, этих несовершенных и подначальных божеств, была лишена своего мирского могущества и была низведена до наслаждения одним небесным счастьем; их изображения и мощи были удалены из церквей, а народное легковерие перестало питаться ежедневно возобновлявшимися чудесами и видениями. Подражание идолопоклонству было заменено чистым и духовным культом, состоящим из обращения к Богу с молитвами и с благодарностью, — таким культом, который более согласен с человеческим достоинством и менее недостоин Божества. Остается неразрешенным только тот вопрос, отвечает ли такая возвышенная простота требованиям народного благочестия, — при отсутствии всяких видимых предметов поклонения не воспламенится ли простой народ энтузиазмом или не впадет ли он в нравственное изнеможение и в равнодушие.
II. Реформация разорвала цепь авторитетов, которая мешала ханже мыслить по-своему, а рабу говорить то, что он думает: с этой минуты папы, отцы церкви и соборы перестали играть роль верховных и непогрешимых судей над всем миром, и каждый христианин научился не признавать никакого другого закона, кроме Священного Писания, и никаких других истолкователей Священного Писания, кроме своей собственной совести. Впрочем, эта свобода была скорее последствием, чем целью реформации. Реформаторы-патриоты желали заменить тех тиранов, которых они свергли с престолов. Они с такой же, как эти последние, строгостью требовали признания своих догматов и верований и присваивали себе право судьи казнить еретиков смертью. Из благочестия или из личной вражды Кальвин осудил Сервета за такое же неповиновение, в каком сам провинился, а Кранмер сам впоследствии погиб в том пламени, которое было зажжено его религиозным усердием в Стифильде для анабаптистов. Натура льва не изменилась, но у него мало-помалу подрезали зубы и когти. Римский первосвященник был и духовным, и мирским властелином, а протестантские пасторы были подданными низкого ранга, у которых не было ни доходов, ни юрисдикции. Его декреты были освящены древностью католической церкви; их аргументы и пререкания рассматривались народом, а их обращение к личным убеждениям каждого частного лица было одобрено с такой любознательностью и с таким энтузиазмом, каких они вовсе не желали. Со времен Лютера и Кальвина в недрах протестантских церквей без шума совершалась тайная реформация; она вырвала с корнем немало предрассудков, а последователи Эразма распространили дух свободы и умеренности. Свободы совести стали требовать как принадлежащего всем людям достояния и как неотъемлемого права; свободная система управления, установленная в Голландии и в Англии, ввела на практике веротерпимость, а узкие рамки легальной снисходительности были расширены благоразумием и человеколюбием эпохи. От упражнения человеческий ум достиг высших пределов своего развития, а при такой возмужалости он уже не может довольствоваться словами и химерами, которые могут забавлять только детей. Тома, наполненные богословскими диспутами, покрылись паутиной; учение протестантской церкви далеко отстало от познаний или от верований ее членов, и духовенство нашего времени со вздохом или с усмешкой подчиняется формам ортодоксии и догматам веры. Однако друзья христианства встревожены беспредельными стремлениями любознательности и скептицизма. Предсказания католиков оправдались. Арминиане, ариане и социниане, о многочисленности которых нельзя судить по числу их конгрегаций, разорвали ткань таинственности, и столпы откровения расшатываются теми людьми, которые говорят о религии, не дорожа ее сущностью, и пользуются свойственной философии свободой, не обладая ее воздержанностью.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |