Посещение лавок с вывеской «Птичная торговля» всегда вызывало во мне глубочайшее сострадание к бедным пленницам, которые, будучи лишены сладкой свободы своих полей, тенистых лесов и благоухающих лугов, печально сидели в крошечных, иногда чуть-что не вершковых, клеточках. Спёртый, тяжёлый воздух, непривычная пища, отсутствие возможности купаться и даже расправить крылышки — положение самое плачевное, и ничего нет удивительного в том, что большая часть этих бедных существ не выдерживает и нескольких дней подобной жизни. Конечно, я не хочу сказать, чтобы вовсе уже не было благоустроенных птичных магазинов, но, в большинстве мест продажи «пернатого товара», по-видимому, господствуют грязь и самая мучительная обстановка.
Я нередко посещала одну из таких птичных лавок. Её владетельница была женщина добрая и, по крайней мере, хоть намеренно не делала ничего дурного своему живому товару; но всё-таки лавка была очень мрачная, и нужно было только удивляться, как ещё могло какое-либо живое существо выдерживать в этом душном и до невозможности жарком воздухе.
Войдя однажды в это помещение, я чуть было не наступила на совсем ещё молоденького утёнка, печально стоявшего посреди лавки. Его братец оказался пригодным на чучело для украшения искусственного озера — из зеркального стекла: хорошенький светло-желтый утёночек сидел на нём, как будто плавал на воде. Другой был забракован, потому что имел на своём пуховом оперении два тёмных пятна, и до поры, до времени остался влачить своё печальное существование в этой мрачной комнате. Взгляд его глаз был какой-то странный, старчески-умный, и получалось такое впечатление, будто бы это, едва ещё лишь начинавшее жить, существо было уже утомлено жизнью и страшно скучало на этом свете…
Жаворонок, беспрестанно трепетавший крылышками, на своём маленьком кусочке дёрна и, по-видимому, страстно стремившийся к голубому небу, немножко проглядывавшему в окно; достойная жалости малиновка, с одиноко торчавшим пёрышком, вместо хвоста, и разные другие птички, находившиеся в более или менее печальном состоянии, встречали мой сострадательный взгляд, и я уверена, что их грустный вид отражался и на моём лице. Вдруг позади меня раздался хриплый голос: «Ну, ну! Что случилось?» — Я обернулась, чтобы ответить, и увидела, что этот тревожный вопрос произнесён был серым попугаем, незамедлившим тотчас же отрекомендоваться мне «весёлым Полли» и, по-видимому, очень желавшим вступить со мною в дружеские отношения. Но тут моё внимание было привлечено одним несчастным пернатым страдальцем, в котором я тотчас же узнала поползня[1]. Он имел вид совершенно разбитого, больного существа и сидел с закрытыми глазами и нахохленными пёрышками на дне своей клетки. На мой вопрос: что с ним? — хозяйка ответила, что поползень повредил себе ножку и вряд ли ещё долго проживёт. Я дала несколько монет и получила больную птичку в мою собственность. Я была рада вырваться из этого душного воздуха и поспешила к себе домой, с моим новым питомцем.
Просторная клетка была снабжена кусками дерева и коры, поставлена ванночка с водой, подвешена к потолку клетки небольшая кость с остатками мяса, в кормушку положен ещё кое-какой подходящий корм, — для первого раза этого было вполне достаточно. В течение нескольких дней бедная птичка имела самый жалкий вид: большею частью она сидела неподвижно, с закрытыми глазами, с утра до вечера. Потом, однако, она начала понемногу передвигаться, хотя и весьма вяло, — начала лазать вверх и вниз по коре, отыскала ванночку с водой, выкупалась в ней и после того привела в порядок свои пёрышки. Не прошло и двух недель, как мой поползень совсем оправился и стал сильною и чрезвычайно занимательною птицей.
И в самом деле, трудно себе представить более подвижное и ловкое существо. Его потребность в деятельности была изумительна, — это была сама жизнь! И так как наша птичка была самочка, то мы и назвали её — соответственно её характеру — Зоей. Спустя немного времени, она уже знала своё имя и откликалась на зов ответным чириканьем. Куски коры, прикреплённые внутри клетки, сделались полем её неутомимой деятельности: каждая их трещинка постоянно исследовалась и обыскивалась. Подобно дятлу, Зоя раздалбливала сильными ударами клюва каждый брошенный в клетку орех, защемлявшийся предварительно в трещину коры, причём работала почти всегда свесившись вниз головой. В те же трещины коры запихивала она и несчастных мучных червей — про запас. Помещавшаяся внутри клетки, часть ствола от молодого дерева вскоре так была обработана клювом Зои, что стала походить на осиное гнездо, в ячейки которого запихивался избыток пищи. Как только, бывало, наполнят её кормушку, так тотчас же и начнётся растаскивание и запрятывание корма по кладовым. Кусочек мяса по нескольку раз вкладывался в ту или другую ячейку и снова вынимался, пока, наконец, не было найдено вполне подходящего помещения, в которое он и запихивался поглубже, а затем заколачивался клювом, как молотком. Зоя успокаивалась только тогда, когда большая часть корма была таким образом надёжно припрятана.
Однажды я положила в клетку полураскрытый американский орех. Он был настолько велик, что не мог быть защемлён ни в трещины коры, ни в ячейки древесного отрубка, а между тем Зое так хотелось полакомиться его сладким ядром! Я с интересом следила за нею, любопытствуя узнать, как выйдет она из этого затруднительного положения. Сначала Зоя пробовала долбить орех, прицепившись к коре древесного отрубка вниз головой, — но он выскальзывал и катался по клетке, так что из этого ничего не выходило. Тогда она схватила его клювом и начала таскаться с ним по всей клетке, пробуя запихивать его в разные места. Она наверное думала, что этот орех заколдован, потому что с ним не было никакого сладу, — всё было иначе, чем с обыкновенными орехами, с которыми она так мастерски умела справляться: те оставались послушно сидеть всюду, куда их ни сунешь, послушно позволяли запихивать себя в любую трещину коры. И всё-таки Зоя не хотела прекратить своих попыток с этим упрямым орехом. Наконец, её осенило вдохновение: она защемила орех в промежуток между отрубком и стенкой клетки. Надо было видеть её торжество! Во всём доме можно было слышать её победоносное долбление и сверление. Куски ореха летели во все стороны и затем были подобраны и размещены по запасным кладовым.
У моей Зои был скрытный, укромный уголок — на полу клетки, под крышеобразно изогнутым куском коры. В него она уединялась иногда для отдыха и сидела там, словно маленький серый мышонок. Когда голод выгонял её из этого укромного уголка, тогда Зоя летела к своим запасным кладушкам и извлекала оттуда лакомства, как будто она угощалась насекомыми на ветках лесных деревьев, а не в маленькой клетке.
С наступлением зимы я перенесла Зоину клетку в другую комнату, которая ежедневно посещалась одною прирученною малиновкой. Малиновка эта влетала в окно, чтобы подобрать насыпанный для неё корм и погреться в тёплой комнате. Когда она в первый раз увидала мою Зою, она сильно испугалась. Однако это не помешало ей снова явиться на следующей день, и вскоре она начала даже интересоваться моим весёлым маленьким долбуном: внимательно следила за его прилежным стучанием и долблением, затем обегала вокруг клетки и с любопытством осматривала Зоины запасы, сложенные в выдолбленных ею каморочках. Наконец, малиновка решилась сделать осторожную попытку завладеть одним из соблазнительных лакомых кусочков. Она боязливо приблизилась к клетке, остановилась, видимо соображая и колеблясь в нерешительности, и, наконец, решилась… Всё это я могла очень хорошо наблюдать и была страшно заинтересована, чем всё это кончится. В клетке было только одно местечко, в котором прутики были довольно широко раздвинуты и через которое Зоя могла бы свободно пролезть, если бы только она была хоть наполовину так сообразительна, как малиновка. Заметив эту лазейку, малиновка внимательно её осмотрела, секунду постояла около неё в раздумье, и затем — раз! — и была уже в клетке.
Зоя в это время спокойно отдыхала в своём уголке, под куском коры, и не заметила появления непрошеного гостя, видимо воспользовавшегося этим благоприятным моментом. Не долго мешкая, малиновка прямо направилась к соблазнительным лакомствам, с видимым наслаждением покушала и снова выскользнула из клетки — тем же путём, каким и вошла. Она повторила эту ловкую свою проделку несколько раз кряду, и было очень забавно смотреть, как она, однажды, увлёкшись поисками запрятанных лакомств, не сразу нашла обратный выход. Только тогда для неё стало ясно, что клетка — тюрьма, и она в страхе начала биться, летая взад и вперёд, пока не нашла снова свою лазейку. Вскоре и Зоя застала врасплох красногрудую воришку, и была, видимо, сильно возмущена столь дерзким грабежом её благоприобретённого имущества. Сильный удар клювом и сердитый писк обратили грабителя в поспешное бегство. С этих пор малиновка стала производить свои набеги на Зоины запасы с гораздо большею осторожностью и хитростью: она входила теперь в клетку лишь на самое небольшое расстояние и, заметив приближающуюся опасность, моментально выскальзывала из клетки и улетала.
По прошествии двух месяцев, Зоя стала настолько ручною, что её можно было выпускать из клетки. Она весело и добродушно скакала и перелётывала по комнате и, подобно добросовестному таможенному надсмотрщику, неутомимо разыскивала повсюду «живую контрабанду». Чрезвычайно забавно и мило было смотреть, как она лазила, порывистым движением, по оконным занавескам и дверным портьерам, разыскивая в их складках воображаемых жуков и червей.
Зоина опочивальня — под куском коры — была недостаточно удобна, и я искала, чем бы заменить её более удобным. Нашёлся пустой кокосовый орех, с отверстием на одном конце, который показался мне весьма подходящим для этой цели, и я пристроила его в Зоину клетку.
Сначала Зоя — как это водится вообще у всех птиц — подозрительно сторонилась от нового предмета, попавшего в клетку, и с любопытством, но недоверчиво, осматривала его с приличного расстояния. Однако, спустя немного времени, она решалась вскочить на орех, затем заглянула в него и, ещё немного спустя, юркнула внутрь. Новая «опочивальня», видимо, очень понравилась Зое; её удовольствие выразилось тем, что она добрый десяток раз вскакивала внутрь ореха и тотчас же снова выскакивала, и, наконец, с видимым удовольствием провела в нём целый час, сидя там совершенно спокойно. Если кто-нибудь проходил в это время мимо неё, то она высовывала свою гладкую и гибкую шейку и внимательно, лукавым взглядом, провожала проходившего мимо человека.
Я поставила Зоину клетку вблизи моего рабочего стола и часто играла и болтала с моею любимицей, что является лучшим средством для того, чтобы сделать птиц ручными и доверчивыми. Они скоро выучиваются отвечать тихими и приветливыми звуками на обращённые к ним ласковые слова, и их скучная, одинокая жизнь светлеет и услаждается нашим сообществом.
Однажды, во время моей отлучки из дома на несколько часов, случилась презабавная история. Клетка Зои стояла на солнце, и одна из наших девушек, взявшаяся присматривать за птичкой, пока меня не будет дома, застала её, к великому своему испугу, в таком состоянии, будто она совсем уже близка к смерти: сидит на полу клетки, голова повисла, клюв широко раскрыт, перья растопырены. Казалось, ещё несколько минут — и птичка будет мертва. Сбежалась вся прислуга и, окружив клетку, беспомощно стояла и тревожно шептала: «Ну, что-то скажет теперь наша барыня!» Как вдруг, быстрым движением, Зоя вскочила, полетела на свой любимый отрубок дерева и начала стучать и долбить — бодро и весело, как ни в чём небывало! «Обманщик, фокусник, притворщик!» и другие, не особенно лестные, эпитеты посыпались на маленькую плутовку. Вернувшись домой и узнав о случившемся, я тотчас же догадалась, в чём было дело: наша Зоинька просто брала солнечную ванну, во время которой птицы обыкновенно как бы впадают в некоторое оцепенение, сопровождаемое раскрыванием рта и принятием таких поз, которые легко могут привести людей неопытных к мысли, что они видят перед собою умирающую птицу.
Мучные черви, составлявшие главную пищу Зои, содержались в жестяной банке, которую Зоя очень хорошо знала. Однажды, когда я была слишком занята, для того, чтобы самой кормить мою птичку, я открыла клетку, поставила банку с червями на пол и приставила к ней дощечку вместо лесенки. Зоя не замедлила выскочить из клетки и тотчас же направилась к банке. Взобравшись на её край, она сначала занялась исследованием фланелевых тряпочек, бывших в банке, и до тех пор их ворошила и теребила, пока не добралась до желанного корма. Скушав в своё удовольствие пару-другую червей, Зоя решила, что не дурно будет сделать и некоторый запасец на чёрный день. Недолго думая, она захватила клювом несколько штук червей и, отыскав для них подходящее помещение, начала запрятывать одного за другим. Так как у меня не было ни малейшего желания видеть мою комнату изукрашенною мучными червяками, то я и поспешила спрятать банку — к большому неудовольствию моей милой птички.
Почти целый год жила у меня моя любимица, пользуясь наилучшим здоровьем. Когда же наступило время линяния, Зоя, к большому моему огорчению, стала слабеть и недомогать; её тело, видимо, не имело достаточно силы для того, чтобы воспроизвести новое оперение. Она слабела со дня на день и, наконец, склонила головку — на вечный сон…
В моём воспоминании она продолжает жить одною из симпатичнейших и добродушнейших птичек, какие только у меня бывали, — чуждая всякой злобы, всегда довольная и весёлая, образец прилежания, неустанно и заботливо долбящая свои запасные клетушечки, вперемешку с весёлым щебетаньем и перелётыванием с места на место — с утра до вечера. Она служила хорошим примером, что при внимательном уходе и ласковом обращении, птица и в неволе может иметь беспечальное существование.