Исповедь, которая облегчает (Аверченко)/ДО
| ← Профессионал | Исповѣдь, которая облегчаетъ | Кустарная работа → |
| Изъ сборника «Чудеса въ рѣшетѣ». Опубл.: 1915. Источникъ: Аркадій Аверченко. Чудеса въ рѣшетѣ. Изданіе журнала "Новый сатириконъ", 1915. — az.lib.ru |
…Послѣ заутрени рѣшили идти разговляться къ Крутонову.
Пошли къ нему трое: два — веселые, оживленные, Вострозубовъ и Полянскій, — шагали впереди, a сзади брелъ третій — размягченный торжественной заутреней, задумчивый, какой-то внутренно просвѣтленный.
Фамилію этотъ третій носилъ такую: Мохнатыхъ.
Когда пришли къ Крутонову, поднялась сразу веселая суета, звонъ стакановъ, стукъ ножей и вилокъ…
И опять трое были оживлены, включая и хозяина, a Мохнатыхъ попрежнему поражалъ своимъ задумчивымъ, растроганно-печальнымъ видомъ.
— Что съ тобой такое дѣлается, Мохнатыхъ? — спросилъ озабоченный Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки четвертой бутылки.
— Эхъ, господа, — со стономъ воскликнулъ Мохнатыхъ, опуская пылающую голову на руки. — Можетъ быть, это единственный день, когда хочется быть чистымъ, невиннымъ, какъ агнецъ, — и что же! Никогда такъ, какъ въ этотъ день, ты не чувствуешь себя негодяемъ и преступникомъ!
— Мохнатыхъ, что ты! Неужели, ты совершилъ преступленіе? — удивились пріятели.
— Да, господа! Да, друзья мои, — простоналъ Мохнатыхъ, являя на своемъ лицѣ всѣ признаки плачущаго человѣка. — Какъ тяжело сознавать себя отбросомъ общества, преступникомъ…
Хозяинъ розлилъ по стаканамъ остатки пятой бутылки и дружески посовѣтовалъ:
— А ты покайся. Гляди, и легче будетъ.
По тону словъ хозяина Крутонова можно было безошибочно предположить, что въ этомъ совѣтѣ не заключалось ни капли альтруистическаго желанія облегчить душевную тяжесть пріятеля Мохнатыхъ. А просто хозяинъ былъ снѣдаемъ самимъ земнымъ, низшаго порядка любопытствомъ: что это за преступленія, которыя совершилъ Мохнатыхъ?
Разлилъ остатки шестой бутылки и еще разъ посовѣтовалъ:
— Въ самомъ дѣлѣ, покайся, Мохнатыхъ. Можетъ мы тебя и облегчимъ какъ-нибудь.
— Конечно, облегчимъ, — пообѣщали Вострозубовъ и Полянскій.
— Дорогіе вы мои, — вдругъ вскричалъ въ необыкновенномъ экстазѣ Мохнатыхъ, поднимаясь съ мѣста. — Родные вы мои. Недостоинъ азъ, многогрѣшный, сидѣть среди васъ, чистыхъ, свѣтлыхъ и вкушать изъ одной и той же бутылки пресвѣтлое сіе питіе. Грѣшникъ я есмь, дондеже не…
— Ты лучше по-русски говори, — посовѣтовалъ Полянскій.
— И по-русски скажу, — закричалъ въ самозабвеніи Мохнатыхъ: — И по французски, и по итальянски скажу — на всѣхъ языкахъ скажу! Преступникъ я, господа, и мытарь! Знаете ли вы, что я сдѣлалъ? Я нашему директору Топазову японскія марки дарилъ. Чилійскія, аргентинскія, капскія марки я ему дарилъ, родные вы мои…
Крутоновъ и Вострозубовъ удивленно переглянулись..
— Зачѣмъ же ты это дѣлалъ, чудакъ?
— Чтобъ подлизаться, господа, чтобы подлизаться. Пронюхалъ я, что собираетъ онъ марки, — хотя, и скрывалъ это тщательно старикъ! Пронюхалъ. А такъ какъ у него очищается мѣсто второго секретаря, то я и тово… Сталъ ему потаскивать рѣдкія марочки. Подлизаюсь, думаю, a онъ меня и назначить секретаремъ!
— Грѣхъ это, Мохнатыхъ, — задумчиво опустивъ голову, сказалъ хозяинъ Крутоновъ. — Мы всѣ работаемъ, служимъ честно, a ты — накося! Съ марочками подъѣхалъ. Что жъ у него марочекъ-то… полная уже коллекція?
— Въ томъ-то и дѣло, что не полная! Нужно еще достать болгарскую выпуска семидесятаго года и какую-то египетскую съ обелискомъ. Тогда, говорить, съ секретарствомъ что-нибудь и выгоритъ.
— И не стыдно тебѣ? — тихо прошепталъ Крутоновъ. — Гнусно все это и противно. Марки-то эти можно гдѣ-нибудь достать?
— Говорятъ, есть такой собиратель, Илья Харитонычъ Тпрундинъ, — у котораго все, что угодно есть. Разыщу его и достану.
— Омерзительно, — пожевалъ губами Крутоновъ. — Семидесятаго года болгарская-то?
— Семидесятаго. Горько мнѣ, братцы.
— Ну, что жъ, — пожалъ плечами Вострозубовъ. — Ты намъ признался, и это тебя облегчило. Если больше никакихъ грѣховъ нѣтъ…
— Нѣту грѣховъ? У меня-то? — застоналъ Мохнатыхъ. — А банковская операція съ купцомъ Тросносовымъ — это что? Это святое дѣло, по-вашему?
— Постой, — тихо сказалъ Вострозубовъ, беря Мохнатыхъ подъ руку и отводя его въ сторону. — Ты имъ этого не говори; они не поймугъ. А я пойму. Вотъ — выпей и разскажи.
— И разскажу! Все разскажу!! Ничего не потаю. Пьянствовали мы недавно съ купцомъ Троеносовымъ. Онъ и давай хвастаться своей чековой книжкой. „Видалъ, говоритъ, книжку? Махонькая, кажется? Корова языкомъ слизнетъ — и нѣтъ ея!! А большая, говоритъ, въ ней сила. Тутъ я, говоритъ, проставлю цифру, тутъ фамилію — и на тебѣ, получайте. Хоть десять тысячъ, хоть двадцать тысячъ!“ Хвастался этакъ-то, хвастался, да и заснулъ. А я возьми съ досады, да и выдери одинъ листочекъ…
— Мохнатыхъ?! — съ негодованіемъ вскричалъ Вострозубовъ. — Неужели…
И снова громко застоналъ Мохнатыхъ.
— Да! Да! Каюсь ради великаго праздника! Три тысячи вывелъ я на листочкѣ, подписалъ „И. Троеносовъ“ — благо онъ какъ курица пишетъ — и въ ту же недѣлю получилъ. Тошно мнѣ, братцы, ой, какъ тошно!!
— Куда же ты ихъ дѣвалъ, несчастный?
— А я пошелъ въ другой банкъ да на текущій счетъ всѣ три тысячи и положилъ. Вотъ и чековая книжечка, въ родѣ Троеносовской.
— Какая грязь! Покажи… Книжечку.
— Вотъ видишь… Тутъ сумма и число ставится, тутъ фамилія…
— Неужели, ни на одну минуту, Мохнатыхъ, совѣсть не схватила тебя за сердце, не ужаснулся ты?… А фамилія получателя развѣ тутъ не ставится?
— Ни-ни! На предъявителя. Понимаешь, какъ удобно. Предъявилъ ты чекъ, и расписокъ никакихъ съ тебя не берутъ — пожалуйста! Получилъ изъ кассы и иди домой.
— Гмъ!.. Смѣшные, ей Богу, эти банкиры. Покажи-ка еще книжечку… Значитъ, ты сначала выдралъ такой листочекъ, a потомъ уже подписалъ купцову фамилію.
— Ну, конечно! Охъ, тошнехонько мнѣ, братцы!.
— Выпей, преступная твоя душа. Вонъ, тамъ твой стаканъ, на окнѣ… Ну, теперь бери твою книжку. Да спрячь подальше. А то, братъ, знаешь, не трудно и влопаться… Такъ всѣ три тысячи, значитъ, у тебя и лежатъ?
— Всѣ лежатъ, — вскричалъ кающійся Мохнатыхъ, ударяя себя въ грудь. — Ни копеечки не трогалъ!
— Н-да… Ну, ничего. Богъ тебя проститъ. По крайней мѣрѣ, теперь ты облегчился…
Полянскій уже давно ревниво слѣдилъ за интимнымъ разговоромъ Мохнатыхъ съ Вострозубовымъ.
Подошелъ къ нему, обнялъ дружески за талію и шепнулъ:
— Ну, что, легче теперь? Нѣту больше грѣховъ?
Тоскливо поглядѣлъ на него Мохнатыхъ.
— Нѣту грѣховъ? Это у меня-то? Да меня за мой послѣдній грѣхъ повѣсить мало! Братцы! Вяжите меня! Плюйте на меня! Я чужую жену соблазнилъ!
— Какая мерзость! — ахнулъ Полянскій, съ презрѣніемъ глядя на Мохнатыхъ. — Хорошенькая?
— Красавица прямо. Молоденькая, стройная, руки, какъ атласъ и цѣлуется такъ, что…
— Мохнатыхъ! — сурово вскричалъ Полянскій, — не говори гадостей. И тебѣ не стыдно? Неужели, ты не подумалъ о мужѣ, объ этомъ человѣкѣ, котораго ты такъ безчеловѣчно обокралъ?!.
— Жалко мнѣ его было, — виновато пролепеталъ Мохнатыхъ, опустивъ грѣшную голову. — Да что же дѣлать, братцы, если она такая… замѣчательная…
— Замѣчательная? ! А святость семейнаго очага? ! А устои? Говори, какъ ее зовутъ.
— Да зачѣмъ тебѣ это… Удобно ли?
— Говори, развратникъ! Скажи намъ ея имя, чтобы мы молились за нее въ сердцѣ своемъ, молились, чтобы облегчить ея и твой грѣхъ… Слышишь? Говори!
— Раба Божія Наталья ее зовутъ, — тихо прошепталъ убитый Мохнатыхъ.
— Наталья? Богъ тебя накажетъ за эту Наталью, Мохнатыхъ. А по отчеству?
— Раба Божія Михайловна.
— Михайловна? Какой позоръ… Не спрашиваю ея фамиліи, потому что не хочу срывать покрывала съ тайны этой несчастной женщины… Но спрошу только одно: неужели у тебя хватало духу бывать у нихъ дома, глядѣть въ глаза ея мужу?!
— Нѣтъ… Я больше по телефону… Уславливался…
— Еще хуже!! Неужели, раскаяніе не глодало тебя?! Неужели, этотъ номеръ телефона, ужасный преступный номеръ — не врѣзался въ твою душу огненными знаками?! Не врѣзался? Говори: не врѣзался?
— Врѣзался, — раскачивая головой, въ порывѣ безысходнаго горя, прошепталъ Мохнатыхъ.
— Ты долженъ забыть его! Слышишь? То, что ты дѣлалъ — подло! 27—18?
— Что, номеръ? Нѣтъ… Хуже! Больше!
— Еще хуже? Еще больше? Какой же?
— 347—92.
— Ага… Наталья Михайловна… Такъ-съ. Какъ же ты подошелъ къ ней? Какимъ подлымъ образомъ соблазнилъ эту несчастную?..
— А я просто узналъ, что за ней ухаживалъ Смѣлковъ. Встрѣтилъ ее да и разсказалъ, что Смѣлковъ всюду хвастается побѣдой надъ ней. Выдумалъ. Ничего Смѣлковъ даже и не разсказывалъ… А она возмутилась, прогнала Смѣлкова… Я и сталъ тутъ утѣшать ее, сочувствовать.
— Трижды подло, — разсѣянно замѣтилъ Полянскій, описывая что-то карандашомъ на обрывкѣ конверта.
— Всѣ грѣхи? — спросилъ Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки восьмой бутылки и набивая ротъ куличемъ. — Во всемъ признался?
— Кажется, во всемъ.
— Ну, вотъ видишь. Легче теперь?
— Кажется, легче.
— Ну, вотъ видишь! Говорилъ я, что мы тебя облегчимъ… И облегчимъ!
— Конечно, облегчимъ, — серьезно и строго подтвердилъ Вострозубовъ.
— Камень съ души снимемъ, — пообѣщалъ Полянскій.
— Всѣ камни снимемъ! Камня на камнѣ отъ твоихъ грѣховъ не останется.
— Я пойду домой, родные, — попросился раскисшій Мохнатыхъ. — Спаточки мнѣ хочется.
— Иди, дѣтка. Иди. Богъ съ тобой. Если еще будутъ какіе грѣхи — ты намъ говори. Мы облегчимъ…
И умягченный, обласканный, облегченный, пошелъ Мохнатыхъ домой, съ тихой нѣжностью прислушиваясь къ веселому, радостному звону пасхальныхъ колоколовъ.