Профессионал (Аверченко)/ДО
| ← Материнство | Профессіоналъ | Исповедь, которая облегчает → |
| Изъ сборника «Чудеса въ рѣшетѣ». Опубл.: 1915. Источникъ: Аркадій Аверченко. Чудеса въ рѣшетѣ. Изданіе журнала "Новый сатириконъ", 1915. — az.lib.ru |
На скачкахъ или въ театрѣ — это не важно — бритый брюнетъ спросилъ бородатаго блондина:
— Видишь вотъ этого молодого человѣка съ темными усиками, въ пенснэ?
— Вижу.
— Это Мушуаровъ.
— Ну?
— Мушуаровъ.
Лошадь ли пробѣжала мимо, или любимая актриса вышла на сцену — не важно, но что-то, однимъ словомъ, отвлекло вниманіе друзей, и разговоръ о Мушуаровѣ прекратился.
И только возвращаясь со скачекъ или изъ театра — это не важно — бородатый блондинъ спросилъ бритаго брюнета:
— Постой… Зачѣмъ ты мнѣ давеча показалъ этого Мушуарова?
— А какъ же! Замѣчательный человѣкъ.
— А я его нашелъ личностью совершенно незначительной. Что-жъ онъ, сыворотку противъ чумы открылъ, что-ли?
— Еще забавнѣе. Пользуется безмѣрнымъ, потрясающимъ успѣхомъ у женщинъ!
— Дѣйствительно. При такой тусклой наружности — это замѣчательно.
— Непостижимо.
— Загадочно.
— Таинственно.
— И ты не знаешь тайны этого безумнаго успѣха?
— Совершенно недоумѣваю.
А у Мушуарова, дѣйствительно, была своя тайна. Скушавъ за своимъ одинокимъ столомъ супъ, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаровъ съ зубочисткой въ лѣвомъ углу рта, поднимается съ мѣста и — сытый, отяжелѣвшій — лѣниво бредетъ въ кабинетъ; усаживается удобнѣе въ кожаное кресло, поднимаетъ голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номеръ одного изъ многихъ телефоновъ) и, наконецъ, нажавъ кнопку, цѣдитъ сквозь торчащую въ зубахъ зубочистку:
— Центральная? Дайте, барышня, 770 — 17. Благодарю васъ.
— Кто говоритъ? — доносится издалека свѣжій женскій голосъ.
— Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте…
Странно: въ голосѣ его звучитъ самая неподдѣльная хватающая за душу печаль.
— Мушуаровъ? Здравствуйте. Что скажете?
— Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечеромъ у меня. Слышите? Я такъ хочу.
— Послушайте… Опять за старое? Вѣдь я вамъ уже сказала, что не люблю васъ, и, право, удивляюсь…
— Екатерина Николаевна, — тихо, съ какой-то странной сдержанностью отчеканиваетъ Мушуаровъ. — Конечно, всякій воленъ поступать, какъ ему заблагоразсудится, и я даже смотрю на это дѣло такъ: всякій имѣетъ право умертвить другого человѣка, если, конечно, душа его молчитъ и ему не страшно принять кровавый грѣхъ на эту душу…
— Кто кого умерщвляетъ? Что вы такое говорите?
— Слово „умерщвляетъ“ я употребилъ въ фигуральномъ смыслѣ, но это почти такъ…
Онъ дѣлаетъ долгую паузу. Эта пауза леденитъ сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаровъ въ этотъ моментъ подперъ голову рукой и погрузился въ мрачныя мысли.
Однако, пауза дѣлового Мушуарова не пропадаетъ даромъ: онъ успѣваетъ взглянуть на часы, поправить отстегнувшійся брелокъ и бросаетъ въ корзину для бумагъ какой-то скомканный конвертъ, неряшливо бѣлѣвшій на коврѣ.
— Да… Итакъ — прощайте, Екатерина Николаевна… Довольно. Я рѣшилъ вамъ сказать объ этомъ потому, что думаю — вамъ такъ будетъ легче.
— О чемъ сказать? Я васъ не понимаю.
— Не понимаете? — криво усмѣхается въ трубку Мушуаровъ. — Вы меня всю жизнь не понимали… А сейчасъ у меня къ вамъ одна просьба: ради Бога, не ходите ко мнѣ на панихиды, не провожайте меня на кладбище — терпѣть не могу всей этой пошлятины.
— Мушуаровъ!!! — тонкой струной болѣзненно звенитъ голосъ невидимой Екатерины Николаевны. — Съ ума вы сошли? Что вы такое говорите!!
— Екатерина Николаевна, — горько смѣется Мушуаровъ, — телефонъ многіе ругаютъ, но вотъ вамъ одно изъ его преимуществъ: вы со мной говорите, слышите сейчасъ мой голосъ, но удержать меня отъ того, что я задумалъ, измѣнить мое рѣшеніе — вы не можете! Когда вы повѣсите трубку, то черезъ пять минутъ…
Голосъ его срывается отъ волненія; онъ вынимаетъ изъ жилетнаго кармана часы, хлопаетъ крышкой раза два у самой телефонной трубки и, закусивъ губы, говоритъ со стономъ:
— Слышите вы это щелканье курка? Мой маузеръ чуетъ кровь и щелкаетъ зубами, какъ голодный волкъ передъ кровавымъ пиромъ!..
— Мушуаровъ, милый… Ради Бога, одну минутку, — доносится издалека торопливый, испуганный голосъ. — Подождите, не вѣшайте трубку… Дайте мнѣ честное слово, что вы не повѣсите трубку, пока меня не выслушаете…
— Хорошо, — соглашается Мушуаровъ. — Ради того чувства, которое теперь уноситъ меня въ невѣдомый міръ, я выслушаю васъ.
— Мушуаровъ, голубчикъ! Подумайте только, — что вы хотите сдѣлать?.. Жизнь такъ прекрасна…
— Безъ васъ? Ха-ха-ха! Вы меня смѣшите, Екатерина Николаевна. Нѣтъ, ужъ — что тамъ и говорить…
— Мушуаровъ! Еще одну минутку… Вы ради меня не должны дѣлать это съ собою! Подумайте, какой вы готовите мнѣ ужасъ, какая предстоитъ мнѣ страшная жизнь… Жить съ сознаніемъ, что на твоей совѣсти смерть человѣка… Пожалѣйте меня, Мушуаровъ!
— О Екатерина Николаевна! Къ чему такія громкія слова? Черезъ двѣ-три недѣли ваши терзанія утихнутъ, a черезъ годъ-два вы и думать позабудете, что гдѣ-то, когда-то жилъ такой сѣрый, незамѣтный человѣчекъ Мушуаровъ, который умеръ потому, что любилъ. Что я вамъ такое? Кустикъ при дорогѣ, мимо котораго проходитъ путникъ по своимъ дѣламъ; смялъ путникъ своей ногой этотъ кустикъ и даже не замѣтилъ своего поступка…
— Мушуаровъ! Вы не сдѣлаете этого.
Горько смѣется Мушуаровъ.
— Ну, не будемъ объ этомъ говорить, Екатерина Николаевна. Довольно. У меня лежатъ двѣ ваши книги. Мои родственники потомъ, конечно, не откажутся выдать ихъ вамъ… Что еще? Да! Я вамъ проигралъ на пари цвѣты, не успѣлъ послать — извините меня… Прощайте, Екатерина Николаевна… Не поминайте лих…
— Постойте!!! Мушуаровъ!!! Ахъ, какъ вы меня мучаете…
— А вы думаете, мнѣ легко?
— Одну минутку!!! Чего вы отъ меня хотите?
— Я? Отъ васъ? Богъ съ вами. Ничего я отъ васъ не хочу. Да-а… А, въ сущности, какое это странное чувство… Черезъ пять-шесть минутъ…
— Постойте!!! Вѣдь вы просили, чтобы я къ вамъ…пріѣхала?
— Екатерина Николаевна! Не будемъ говорить о томъ, что невозможно!
— Ну… a если бы, я… пріѣхала?..
— Къ чему? Пріѣдете, чтобы сказать, что вы ко мнѣ равнодушны? Нѣтъ, зачѣмъ же. Я насиловать вашу волю не хочу. Я не такой. Итакъ — прощ…
— Одну минутку, сумасшедшій!!! Ну, a если мнѣ просто хочется васъ видѣть — можно къ вамъ пріѣхать?
— Что жъ… пріѣзжайте.
— И вы даете мнѣ слово, что до моего пріѣзда… вы… не выкинете никакого… безумства…
— Ха! Ха! Вы хотите сдѣлать осужденному маленькую отсрочку? Что-жъ… спасибо за милосердіе.
— Мушуаровъ, Мушуаровъ,.. Что вы со мной дѣлаете!..
Пауза.
— Мушуаровъ… Черезъ часъ я буду у васъ.
— Дворянская, второй домъ отъ угла, парадная дверь, третій этажъ, дверь налѣво. Я самъ вамъ открою.
Гдѣ-то далеко отъ Дворянской (второй домъ отъ угла) мечется сердобольная женская душа; какъ подстрѣленная охотникомъ птица, мечется женщина, натыкаясь на стулья и двери, въ поискахъ шляпы, кофточки, боа… Нужно торопиться, потому что Богъ знаетъ, что можетъ произойти отъ ея промедленія на Дворянской, второй домъ отъ угла. А на Дворянской происходить вотъ что:
— Марья! — кричитъ Мушуаровъ, поднимаясь съ кресла. — Приготовь самоваръ, купи конфектъ, тѣхъ, знаешь, что я давеча говорилъ, да грушъ купи, что-ли… яблокъ. А сама потомъ проваливай, куда хочешь.
— „Проваливай“, — ворчитъ, на кухнѣ обиженная Марья. — Самъ бы ты лучше провалился. И вѣдь поди-жъ ты, — мозглякъ, кажется, такой, что и глядѣть не на что. А баба къ нему прямо стѣной идетъ. Слово онъ такое знаетъ, что ли, али что?..
У Мушуарова впереди еще часъ. Дѣлать нечего, a настроеніе хорошее. Надо дать исходъ живымъ силамъ, буйно бродящимъ внутри.
— Марья-а-а!
— Чего кричите? Тутъ я.
— Дай мнѣ рубашку.
— Уходить думаете?
— Не твое дѣло. Постой… Какую же ты мнѣ рубашку даешь… ночную? Дура! мнѣ нужно съ твердыми манжетами.
— Вотъ извольте. Чистенькая.
— Безтолочь! Ты мнѣ грязную дай. Которую я давеча надѣвалъ.
— Эва! Да вѣдь она грязная.
— Ой! Что это за женщина! Она меня въ могилу сведетъ. Если ты такъ глупа, то исполняй мои приказанія буквально! Возьми изъ грязнаго бѣлья ту сорочку, которую я снялъ вчера, и принеси мнѣ. Поняла? На одну минуту! Потомъ унеси. Поняла?
Со вздохомъ бредетъ Марья на кухню. Приноситъ сорочку.
— Гдѣ лѣвая манжета? Вотъ эта? Хорошо, что ты еще въ стирку ее не вздумала отдать. Гдѣ тутъ карандашомъ записано? А, вотъ! 237—542. А теперь забирай свою дурацкую рубашку и проваливай.
— Центральная? Алло! Дайте, барышня, 237—542. Отъ всего сердца спасибо. Это кто у телефона?.. Горничная? Позови, голубушка, барыню. Скажи, Мушуаровъ проситъ. Постой постой… Ты такъ и скажи: „проситъ, дескать, къ телефону господинъ Мушуаровъ, и что они, молъ, будто не въ себѣ. Будто, молъ, что-то случилось“. Поняла?
Ждетъ Мушуаровъ. Беретъ изъ вазочки остро-отточенный карандашъ, начинаетъ рисовать человѣка съ неувѣреннымъ профилемъ и глазомъ, похожимъ на французскую булку.
— Алло! — слышитъ онъ. — Что такое случилось Мушуаровъ? Чѣмъ вы такъ взволнованы?
— Ничего особеннаго, — говоритъ Мушуаровъ, часто и тяжело дыша, — Ничего, ничего… Только я хотѣлъ спросить: нѣтъ ли у васъ случайно револьвера?
— Револьвера? Нѣтъ, не имѣется. А вамъ на что?
— Да такъ, знаете. Воры, можетъ быть, залѣзутъ, такъ я… въ нихъ… Впрочемъ, лучше не разспрашивайте, нѣтъ! Не нужно ничего у меня спрашивать…
— Успокойтесь, я не любопытна. Это все, что вы хотѣли у меня спросить? Ну, всякихъ вамъ благъ.
— Постойте, Вѣра Петровна… Я у васъ еще что-то хотѣлъ спросить…
— Ну?
— У васъ случайно нѣтъ опіума? Или кусочка ціанистаго кали?
— Тоже для воровъ? Послушайте, Мушуаровъ… Вѣдь это же не крысы, которыхъ можно травить мышьякомъ. Подумайте, вамъ нужно сначала поймать вора, потомъ связать его, потомъ всунуть ему въ ротъ ціанистый кали — сколько возни!..
Изъ трубки вылетаетъ цѣлый снопъ серебристаго смѣха. Мушуаровъ болѣзненно морщится.
— Къ чему вы… такъ? Не хорошо смѣяться надъ человѣкомъ, который…
Онъ дѣлаетъ паузу, отпивая изъ стакана чай и снова взглянувъ на часы. Издалека спрашиваютъ:
— Который… что?
— Котораго вы, можетъ быть, больше не увидите.
— Въ Австралію уѣзжаете?
— Нѣтъ, — глухимъ голосомъ отвѣчаетъ Мушуаровъ. — Но вы мнѣ вчера сказали, что вы любите другого, и что я для васъ нуль. Остальное — поймите.
— Голубчикъ, Мушуаровъ… Но что же дѣлать, если это такъ?!
— Пожалуйста! Пожалуйста! Я вѣдь ничего и не говорю. Но только… я самъ не знаю, почему я къ вамъ позвонилъ. Мнѣ такъ хотѣлось въ послѣдній разъ услышать вашъ голосъ…
— Въ пос-лѣд-ній разъ? Эй, ай, вы! Дядя! Да вы не думаете ли изъ-за меня стрѣляться?
— Вѣра Петровна! И вы говорите объ этомъ — такимъ тономъ?
— Извините, если я васъ обидѣла. Ну, давайте поговоримъ, какъ слѣдуетъ. Вы хотите изъ-за меня стрѣляться?
— Да… Вѣра… Петровна… Къ чему эта глупая скучная волынка, называемая жизнью, если вы не хотите быть моей?
— Такъ если же я васъ не люблю. Ну, что же мнѣ дѣлать? Посудите сами!
— Что-жъ… Склоняюсь передъ судьбой. Значитъ, такъ ужъ у меня на роду написано. Ну… Не поминайте лихомъ..
— До свиданія, милый…
— Послушайте! Вѣра Петровна… И неужели вамъ меня ни капельки не жалко?
— Ну, какъ не жалко. Жалко. Только я думаю, что вы этого не сдѣлаете.
— Вѣра Петровна… Ровно въ 12 часовъ ночи однимъ глупцомъ съ пробитымъ пулей вискомъ станетъ на нашей нелѣпой планетѣ меньше.
— Вы это рѣшили категорически?
— Да!
— И ничто не измѣнитъ вашего рѣшенія?
— Да!
— Печально. Въ такомъ случаѣ, прощайте. Все-таки — желаю вамъ одуматься.
— Нѣтъ! Одуматься? Ха-ха! Что Мушуаровъ рѣшилъ — это свято! Завтра меня не будетъ въ живыхъ.
Онъ молчитъ, судорожно дыша. Послѣ нѣкоторой паузы говорить тихо, раздѣляя слоги:
— Прощайте. Не поминайте лихомъ…
Склонивъ голову, ждетъ отвѣта.
— Алло! Я говорю — про-щай-те… Не поминайте лих… Вѣра Петровна! Вы у телефона? Алло! Барышня! Почему вы разъединили? Что? Тамъ трубку уже повѣсили? Не можетъ быть!! Дайте туда звонокъ. Алло.
— Вѣра Петровна?..
— Да, это я, Мушуаровъ? Что вы еще хотѣли сказать?..
— Насъ разъединили.
— Нѣтъ, это я сама повѣсила трубку. Вы что же, еще что-нибудь хотите сказать?
— Да. У меня одна къ вамъ просьба…
— Пожалуйста. Если смогу…
— Одна къ вамъ просьба: не приходите ко мнѣ на панихиду и не провожайте на кладбище… Это такая пошлятина — эти всѣ разговоры, пересуды… Обѣщаете?
— Обѣщаю.
— Ну… пр… прощайте. Благослови васъ Господь.
— Мерси. Всѣхъ благъ.
Слышенъ стукъ повѣшенной трубки. Мушуаровъ долго сидитъ, ошеломленный. Проводитъ рукой по лбу.
— Вотъ дрянь-то! Кто-бы могъ ожидать? Шелъ почти навѣрное и — на тебѣ! Ну, и чортъ съ ней. Однако, это плохо, что такъ вышло. Завтра смѣяться еще будетъ, другимъ разскажетъ… Гмъ!..
Долго ходитъ по своему кабинету Мушуаровъ, потирая лобъ и бормоча невнятныя слова…
Наконецъ, рѣшительно подходить къ столу, придвигаетъ листъ толстой почтовой бумаги. Пишетъ:
„Вѣра Петровна. Какъ странно: былъ я боленъ и вдругъ сразу будто выздоровѣлъ, будто прозрѣлъ… Я васъ любилъ… Боже ты мой, какъ я васъ любилъ! Жизнь безъ васъ казалась мнѣ пучиной мрака… Вы мнѣ казались идеальной женщиной, свѣтлымъ лучомъ, ангеломъ доброты и ласки… И, не получивъ вашей любви, я рѣшилъ умереть. Мое рѣшеніе было безповоротно, и о немъ я сказалъ вамъ, думая, что такъ для насъ обоихъ будетъ легче. Я сказалъ вамъ… И на что же я наткнулся — я, уже приговорившій себя къ смерти?!! На издѣвательство, смѣхъ, холодное, ледяное равнодушіе влюбленной въ себя эгоистки… И подумалъ я: изъ-за такой женщины — умирать? Изъ за такого черстваго сухаря, не способнаго на высокій подъемъ души — лишать себя жизни? Нѣтъ! Она не достойна этого! И я рѣшилъ жить, убивъ свою любовь и взрастивъ на ея мѣстѣ холодное полупрезрительное равнодушіе… Нѣтъ! Не ради васъ Мушуаровъ разстанется со своей безумной жизнью. Вотъ о чемъ я нынче продумалъ всю ночь, и о чемъ сейчасъ, измученный этой безсонной ночью — пишу. Прощайте. Когда-то вашъ — Спиридонъ Мушуаровъ.“
Въ передней раздался звонокъ.
— Пришла? — подумалъ Мушуаровъ, заклеивая письмо. — То-то же. Все-таки, какъ-никакъ, a процентовъ шестьдесятъ на этомъ дѣлѣ очищается…