Искушение (Брюсов)/Urbi et orbi, 1903 (ДО)

[43]
III.
ИСКУШЕНІЕ.

Я иду. Спотыкаясь и падая ницъ,
Я иду.
Я не знаю, достигну ль до тайныхъ границъ,
Или въ знойную пыль упаду,
Иль уйду, соблазненный, какъ первый въ раю.
Въ говорящій и манящій садъ,
Но одно — навсегда, но одно — сознаю:
Не итти мнѣ назадъ!

Зной горитъ, и губы сухи,
Дали строятъ свой миражъ,
Манятъ тѣни, манятъ духи,
Шепчутъ дьяволы: «ты — нашъ!»
Были сонмы поколѣній,
За толпой въ вѣкахъ толпа.
Ты — въ неистовствѣ явленій,
Какъ въ пучинѣ водъ щепа.
Краткій срокъ ты въ безднахъ дышишь
Отцвѣтаешь, чуть возникъ.

[44]


Что ты видишь, что ты слышишь,
Измѣняетъ каждый мигъ.
Не упомнишь словъ священныхъ,
Сладкихъ сновъ не сбережешь!
Нѣтъ свершеній не мгновенныхъ,
Таетъ истина, какъ ложь.
И сквозь пальцы мудрость міра
Протекаетъ, какъ вода,
И восторгъ блестящій пира
Исчезаетъ навсегда.
Совершивъ свой путь тяжелый,
Съ бою капли тайнъ собравъ,
Ты предъ смертью встанешь голый,
О мудрецъ, какъ сынъ забавъ!
Если жъ смерть тебѣ откроетъ
Тайны всѣ, что ты забылъ,
Такъ чего жъ твой подвигъ стоитъ!
Такъ зачѣмъ ты шелъ и жилъ!
Все ненужно, что̀ земное,
Шепчутъ дьяволы: «ты — нашъ».
Я иду въ бездонномъ зноѣ…
Дали строятъ свой миражъ.

«Ты мнѣ отвѣтишь ли, о Сущій,
Зачѣмъ я жажду тѣхъ границъ?
Быть можетъ, ждетъ меня грядущій,
И я предъ нимъ склоняюсь ницъ?

О, сердце! въ этихъ тѣняхъ вѣка,
Гдѣ истинъ нѣтъ, иному вѣрь!
Въ себѣ люби сверхчеловѣка…
Явись, нашъ богъ и полузвѣрь!

Я здѣсь свершаю путь безплодный,
Безсмысленный, безцѣльный путь,
Чтобъ наконецъ душой свободной
Ты могъ предъ Вѣчностью вздохнуть.

[45]

И чуять проблескъ этой дрожи,
Въ себѣ угадывать твой вздохъ —
Мнѣ всѣхъ иныхъ блаженствъ дороже…
На краткій мигъ, какъ ты, я — богъ!»

гимнъ.


Вновь закатъ одѣнетъ
Небо въ багрянецъ.
Горе, кто обмѣнитъ
На вѣнокъ — вѣнецъ.

Мракомъ міръ не скованъ,
Послѣ ночи — свѣтъ.
Тѣмъ, кто коронованъ,
Доли лучшей нѣтъ.

Утреннія зори —
Блескъ небесныхъ крылъ.
Въ этомъ вѣчномъ хорѣ
Богъ васъ возвѣстилъ.

Времени не будетъ,
Ночи и зари…
Горе, кто забудетъ,
Что они — цари!

Все жарче зной. Упавъ на камнѣ,
Я отдаюсь огню лучей,
Но мука смертная легка мнѣ
Подъ этотъ гимнъ, не знаю чей.
И вотъ все явственнѣй, тѣлеснѣй
Ко мнѣ, простершемуся ницъ,

[46]

Клонятся, съ умиленной пѣсней,
Изъ волнъ воздушныхъ сонмы лицъ.
О, сколько близкихъ и желанныхъ,
И ты, забытая, и ты!
Въ чертахъ, огнями осіянныхъ,
Какъ не узнать твои черты!
И молніи горятъ сапфиромъ,
Ихъ синій отблескъ — вѣчный свѣтъ.
Мой слабый духъ предъ лучшимъ міромъ
Уже заслышалъ свой привѣтъ!

Но вдругъ подымаюсь я, вольный и дикій,
И тѣни сливаются, гаснутъ въ огнѣ.
Шатаясь, кричу я, — и хриплые крики
Лишь коршуны слышатъ въ дневной тишинѣ.
«Я жизни твоей не желаю, гробница,
Ты хочешь солгать, гробовая плита!
Такъ, значитъ, за гранью — вторая граница,
И смерть, какъ и жизнь, только тѣнь и черта?
Такъ, значитъ, за смертью такой же безплодный,
Такой же безцѣльный, безсмысленный путь?
И то же мечтанье о волѣ свободной?
И та жъ невозможность во мглѣ потонуть?
И нѣтъ намъ исхода! и нѣтъ намъ предѣла!
Исчезнуть, не быть, истребиться нельзя!
Для воли, для духа, для мысли, для тѣла
Единая, та же, все та же стезя!»
Кричу я. И коршуны носятся низко,
Изъ дали таинственной манитъ миражъ.
Тамъ пальмы, тамъ влага, такъ ясно, такъ близко,
И дьяволы шепчутъ со смѣхомъ: «ты — нашъ!»

1903.