Из портфеля чиновника (Стороженко)

Из портфеля чиновника : Гуслица
автор Алексей Петрович Стороженко

Опубл.: 1863. Источник: «Отечественныя Записки», № 1, 1863.; az.lib.ru

ИЗ ПОРТФЕЛЯ ЧИНОВНИКА.

ГУСЛИЦА.

I.

Между Владимирским и рязанским шоссе, в тридцати верстах от Москвы, начинается Гуслица и простирается до границы Рязанской Губернии. Урочище это замечательно самою бедною природою, какую только можно встретить в пределах обширной России. Вообще низменная местность покрыта тонкими болотами и густою зарослью корявого леса, мало годного для построек; а песчаная почва, вовсе неудобная к хлебопашеству, произращает только хороший голландский хмель. Все пространство Гуслицы, с прилегающими к ней Бронницким и Егорьевским уездами, при царе Алексее Михайловиче не имело другого населения, кроме нескольких постоялых дворов по касимовскому тракту и кое-где небольших посёлков, заведенных плантаторами хмеля. После второго стрелецкого бунта, Петр-Великий переселил на эти пустоши часть стрельцов, и с-тех-пор народонаселение значительно увеличилось, так что в настоящее вреии насчитывается в них одних раскольников (поповцев) до тридцати-пяти тысяч.

Глядя на неблагодарную почву Гуслицы и многолюдное население, более всего изумляешься богатству жителей. Все деревни и села обстроены прекрасно; много даже каменных двухэтажных домов, крытых железом. Поселяне щеголяют в армяках тонкого сукна, в юфтовых сапогах; а женские наряды доходят до роскоши. Откуда, подумаешь, все это берется?… Невольно приходишь в такое же недоумение, когда случается увидеть житье-бытье какого-нибудь небогатого чиновника, с ограниченным жалованьем, но большим семейством, который живёт на барскую ногу, так что и богача за пояс заткнет. Задача, однако ж, разрешается легко. Дикая местность, с непроездными дорогами, населенная преимущественно раскольниками, привлекает множество бродяг и дезертиров. Природа так искусно устроила там вертепы и захолустья для мошенников, что, несмотря на самые строгия меры, разбои не прекращаются, беспрестанно открываются делатели фальшивых ассигнаций и притоны воров, что, впрочем, положительно Доказывает исправность земской полиции. Даже гуслицкий становой… страшно выговорить! чувствую, что это несовременно… зною, что за это может достаться…

Нельзя не согласиться, что в наше время становой, добросовестно исполняющий свою обязанность, есть явление противоестественное, небывалое. Становой получает самое ничтожное жалованье, которого недостает ему на одни канцелярские расходы; он так завален делами, что если б у него было семь пядей во лбу, то и тогда он né мог бы не только отделаться, но и отписаться. Кто ж эти становые, на которых взваливают такие громадные обязанности? Люди мало способные, безграмотные и без всяких средств к существованию (человек способный найдёт себе лучшее место). Но, с другой стороны, нельзя не удивляться, что там, где появится добросовестный становой, подобный гуслицкому, неминуемо возникает ропоте и жалобы. Причина — очевидная: мужики Никогда не жалуются на несправедливости — им уже не привыкать к ним. Но не дозвольте сильным угнетать слабых — так уж тут загорланят! Разъезжая по захолустьям Гуслицы, везде я слышал жалобы на станового: бурмистры и управляющие помещичьими имениями, и купчики арендных статей — все в один голос вопиют, что «с теперешним становым каши не сваришь, а если и сварил — не расхлебаешь; что нет в нём никакой диликатности: управляющий, например, пришлет наказать крестьянина, с письмом, как следует… так — нет, не верит благородному человеку — делает розыск. Просто — бунтовщик. Купца меняет на мужика, пользы своей не понимает, как будто мужик больше отблагодарит его, чем купец», и тому подобное.

Более прочих жаловались на него бурмистры; как-то особенно он на них налегал. Раз заночевал я в имении Н**, недалеко от ильинского погоста, резиденции станового, и целый вечер пробалагурил с бурмистром, мужичком себе на уме.

— Эх, плохи таперичка стали наши делишки, говорил он, свесив голову и почесывая за ухом: — хоть плюнь да свисни! в конец разорил, поедом тебя ест, с света гонит… Не поверите, ваше высокородие, какие притеснения делает. Так ли прежде живали бурмистры?… а таперичка чашки чаю не выпьешь с французской; нечем даже прилично принять и угостить значительную особу, как примером — ваша милость…

— Что же он делает, в чём притесняет? спросил я.

— Да во всем-с: требует, чтобы соблюдали рекрутские очереди; не моги без него никакого сделать налога на крестьян; в коммерцию вмешивается… Прежние порядки у нас такие были-с: я-с внесу, дескать, подати своими деньгами, а с крестьян опосля-с отбираю хмелем; ну, вестимо, и заработаем; а таперича — не смей и подумать; пускай, дескать, сами мужички продают — и купцов подсылает. Посмотрите-ка, ваше высокородие, как крестьян-то избаловал; никак то есть с ними не сообразишь, ума не приложишь. А за пристанодержательство какие от него обиды терпишь, так упаси царица небесная!… Уж мы, признаться, хотели-было его сковырнуть и складчину сделали — так нельзя: изволите видеть-с, гуслицкий стан — место бойкое, нёкем заменить; вот его и поддерживает высшее начальство, и министер недавно прислал ему Станислава, что ли, на шею; шутка ли — на шею! Эфто хочь бы и предводителю.

— А прежний становой хорош был?

— Отец родной, ваше высокоблагородие, истинно христианская душа!

— За что ж его сменили?

— Уж больно стали шалить^[1], и прочие всякие беспорядки завелись; ведь наша-то Гуслица — доложу милости вашей — дюже бойкое место, а он-то был добрейший-предобрейший, на редкость, поискать такого человека. Какое бы то есть ни было дельцо — все уладит, все у него шито-крыто, и грешно сказать, чтобы шибко притеснял нашего брата. Бывало, придешь к нему, а он, голубчик, сейчас и повернется к тебе спиною, да и затянет: тайно, тайно образующе, а ты ему сунешь в бумаги трисвятую, и пойдешь себе припевающе. Наверное знаешь, что дело в шапке.

Много кое-чего рассказал мне бурмистр о добродетельных становых, но считаю лишним передавать эти рассказы. Об них довольно уже было писано со времени появления обличительной литературы, доставившей так много удовольствия читающей публике и принесшей незабвенные услуги человечеству истреблением взяточничества и казнокрадства. Да и речь о становых я завел не для поучения, а так себе… нельзя же, повествуя о Гуслице, пройти молчанием о таком чуде, как честный становой. Итак будем продолжать.

II.

Дороги в Гуслице невыносимо дурны. Нескончаемые, извилистые гати через болотистые заливы реки Гуслицы вымощены бревнами-кругляками, которые в иных местах сгнили, вытоптались, а в иных, сбившись в кучу, лежат на дороге, как завалина. Экипаж то вязнет в тонких выбоинах, то, прыгая через баррикады, трещит и стонет. За гатью идет лес, но и тут не легче: колеса по ступицу грузнут в сыпучем песку, а когда тарантас переваливается через обнаженные корни дерев, то варварски встряхивает. Проехавши по такой дороге верст тридцать, приходить в отчаяние; такая овладевает тоска, что желал бы… вы подумаете, окончить путешествие?… нет, желал бы сквозь землю провалиться!

Через Гуслицу пролегают две дороги: одна — из Богородицка в Бронницу, а другая — и в Москвы в Касимов. Последняя немного сноснее первой: мостики понадежнее, дорога пошире, и в песке не столько корчаг; но за то необыкновенно уныла и наводит на странствующего невыразимую тоску. Мне по этому тракту никогда не случалось встречать порядочные экипажи; обыкновенно бичуются обозы с хмелем, татарские гарбы, изредка попадаются и троечные кибитки, битком набитые купцами, дремлющими на ситцевых подушках. По краям дороги, у опушки леса, плетутся с дубинками оборванные мужички-бродяги и странники в черных подрясниках, перекинув через плечо кошели, из которых выглядывают церковные книги. Это — старообрядческие толковники, которые, расхаживая по Гуслице, проясняют темну воду во облацех воздушных. Касимовский тракт изобилует постоялыми дворами, которые устроены на один лад, как и везде по проселочным дорогам в великорусских губерниях. На вывесках обыкновенно красуется, подбоченясь, самовар, гордо поглядывая, с высоты своего величия, на окружающие его чашки, а вверху тянется надпись: Листа рация. У крылечка — толпа мальчишек, которые хватают проезжих за полы, с криком: «дай, барин, копеечку!» Кругом — сор и постоянная, грязь, потому что помои иначе не выливаются, как возле подъезда. В самом трактире — поражающая вонь, нечистота, тараканы, мокрицы и все породы кровопьющих насекомых.

Раз, в одном из таких трактиров мне пришлось переночевать. Ещё солнце не село, а народу на ночлег собралось уже довольно. До следующего трактира было около десяти верст, и никто не рискнул продолжать путь, чтобы не попасть в руки разбойников, или, сбившись с дороги, не увязнуть на всю ночь в болоте. При входе в большую избу, столько сбилось около дверей народа, что я с трудом мог пробраться; все углы были уже заняты проезжими. За столом, под образами, сидел старик с окладистой бородой, в чёрном армяке, на манер подрясника, оградив себя от окружавших его татар с одной стороны чемоданом, а с другой — кипой церковных книг. Поодаль от той группы, два странника старообрядца вынимали из кошелей деревянные чашки и ложки, которые они всегда с собою носят, чтобы не опоганить души посудиной еретиков. В другом углу размещалась артель купцов и распивала чай. Подле печи сидели, на лавках и на полу, оборванные мужики, между которыми были и остриженные под гребенку — вероятно, беглые солдаты.

Все суетились, разговаривали; только старик сидел задумавшись; доброе и умное его лицо, с первого взгляда внушало-к нему доверие. Повременам неподвижный его взор оживлялся, он поднимал голову кверху, как бы усиливаясь что-то вспомнить; потом поспешно брал книгу и, прочитав, что было нужно, снова погружался в думу. По всему видно было, что он — старообрядец, и не простой, а толковник, богослов. Мне захотелось с ним познакомиться, чтобы запастись на вечер собеседником, и я попросил татарина, сидевшего возле старика, уступать мне место.

— Я отдам тебе места, отвечал татарин: — а сам сиди без места? Припасай сам себе места.

Против такой логики нечего было и возражать, и я хотел уже отойти, как старик переложил книги на чемодан и предложил мне место возле себя. Я с благодарностью принял его предложение и, разменявшись с ним несколькими вопросами, узнал, что его зовут Алексеем Абрамовым, что он беспоповщинской секты и из Егорьева Рязанской Губернии, держит путь дорогу в белокаменную.

Пока мы разговаривали, привалило ещё народу на ночлег; в избу вошел колоссального роста странник, рыжий как тирольская корова, зверского вида и немного навеселе. Он поздоровался с странниками, вероятно его товарищами, и, шушукаясь с ними, искоса поглядывал на Алексея Абрамова. Садясь на скамью, он уронил свою шапку, которая с таким стуком грохнулась на пол, что легко было догадаться, что она железная.

Когда стемнело, в избу опрометью вбежала хозяйка, дебелая женщина лет тридцати, довольно красивая, но с чрезвычайно неприятным выражением в лице: её зеленоватые кошачьи глаза глядели нагло, исступленно.

— Ребята, закричала она резким голосом: — становой едет! право слово — становой!

Надобно было видеть, какое магическое действие произвело это известие. Толпа благим матом кинулась удирать куда попало; друг друга толкали, давили, пробиваясь к дверям; многие прыгали в окна, и не более как в две минуты изба опустела. Остались только мы с татарами, купцы и два мужика возле печи.

— Плевелы отделились от пшеницы, заметил Алексей Абрамов: — и козлища от овец! И святоши половцы тягу дали; а этот верзила рыжий, заметили? в окно выскочил. Лжеучители, кровожадные волки в одежде пастырей! прибавил он с желчью.

Я очень обрадовался известию о приезде станового, потомучто сам к нему ехал но очень важному делу, и эта встреча избавляла меня от переезда двадцати-пяти верст варварской дороги; но между тем прошло минут десять, а становой не входил.

— Где же становой? спросил я у хозяйки.

— Нетути-с, отвечала она, громко захохотав: — я нарочито сказала, что едет, чтобы разогнать эфту сволочь. Не ровен час: инда случается, как наберется эфтих дьяволов, прости Господи, да стакнутся, так и оберут проезжих!… Слава царице небесной, что таперича хоша станового побаиваются, а прежнего, в ус не дули. Бывало, хоша и наедет, сейчас и тащит из кармана кружку: «положьте, говорит, ребята, на храм божий» — те и отплачиваются; а у таперешнего, шалишь — только взглянул на кого, сейчас и видит, что за птица — тут же и скрутит; ездит, небойсь, не с кружками, а с казаками!

— Да-с, заметил Алексей Абрамов: — теперешний становой — гроза на всю Гуслицу, и поповщина его трепещет.

— Что же, допекает их? спросил я.

— Не то, чтобы допекал: у них повыше защита есть, а ничего с них не берет; вот они и в сумлений, и опасуются.

— А ты почему знаешь, берет становой или нет?

— Как нам, батюшка, не знать, отвечал Алексей Абрамов, лукаво ухмыляясь: — ведь с кого же и взять, как не с нашего брата?

Спровадивши бродяг, хозяйка подошла ко мне и шёпотом сказала, что у неё на чердаке есть чистенькая светелка, и что если я намерен занять её, то чтобы вперед заплатил трехрублевый (75 коп. сер.).

— Такие уж, батюшка, у нас порядки, добавила она, не стесняясь: — мошенники очинно обижают: напьют, наедят и разбредутся; ищи после ветра в поле.

III.

Светелка оказалась действительно опрятная, заново отстроенная, с двумя кроватями, которые отделялись столом, стоявшим возле небольшого окна во двор. Я поквитался с Алексеем Абрамовым, предложив ему одну из кроватей, и мы расположились с таким комфортом, какого никак не ожидали по касимовскому тракту. Алексей Абрамов небрежно швырнул под кровать чемоданчик, а с и я пачкой книг долго носился, пока не приискал для них места на кровати.

— Что это за книжицы? спросил я.

— Священные, отвечал Алексей Абрамов.

— Зачем же возишь с собой такой архив?

— Нужны были; изволите видеть-с: поповщина все пристает к нам с своими вновь вылепленными австрийскими попами, и хотят нас уверить, что благодать, взятая от лет патриарха Никона на небо, вспять к нам низошла. Так вот я был на спорах и доказал им, как в рот положил, что они дичь порют, и на все представил доказательства.

— Что ж они устыдились, прозрели?

— Какое прозрели! Что ни толкуй, как ни доказывай, хоть кол на голове теши — ничего с ними не сделаешь, словно плетью по воде, горохом об стену!… Упрется на своем, да как норовистая лошадь — ни с места. Страшное невежество и запустение! никакого, то есть, просвещения между ними нет. Вот, примерно сказать, у нас, у беспоповцов: маломаль скнесть состояньице, так он и старается дать какое-нибудь образование своим детям, посылает их учиться в уездное, в гимназию; а у них, у поповщины — мильйонеры; а кто, выдумаете, учит их детей?… Читалки^[2] богомерзкие!… Так что вы с ним сделаете, чем урезоните?

— В чём же дело?

— В том, отвечал ус жаром Алексей Абрамов: — что поповцы укоряют нас в беспоповщине, а у самих-то попы — курам на смех, австрийские обливанцы — вот что!… И прежние у них не больно пригожи были, но все же не австрийская сволочь.

— Откуда же они прежних добывали?

— Церковных^[3] сманивали; за них, изволите видеть-с, и начальство не очень-то стояло; ненужен, дескать, тот пастырь, который свою паству покидает.

— Как же их сманивали? Ведь нелегко склонить священника к отступничеству?

— Эх, батюшки, не смогут склонить резонами, так штуку подведут. У ноповцов такие есть ходаки, вот хоть, примером сказать, Андрей Марков Пуговкин: ему как плюнуть, сманить попа! Наметят какого ни есть бедного попишку, одержимого человеческими слабостями, такого, знаете, что у своего начальства на дурном счету; вот и станут за ним ухаживать; скажутся купцами или гуртовщиками, залучат его к себе и уподчуют до положения риз — все, знаете, французскими винами, ямайским ромом. Опамятуется, сердечный, уж верст за сто; ещё зальют, да как оттарабанят верст за триста, в свой скит — вот тут уж и поведут дело на чистоту. «Останься, говорят, у нас, батька, мы тебя миром помажем; будешь нашим попом.» Разумеется, при этом сулят ему золотые горы, а поп не соглашается, и руками и ногами от них. Если резонами не подействуют, вот они ему и пригрозят, а до чего придется — и в преисподню засадят. Видит поп, некуда податься, вернуться — стыдно и прихожан, страшно и начальства; огуряется, огуряется (противится), горемычный, да и крикнет с отчаяния: «мажьте, разбойники, людоеды!» Ну, скажите на милость, будет ли при таком священстве действовать благодать духа святого?… Не лучше, ли. оставаться в беспоповщине, чем с такими богомерзкими пастырями?

— Что это за австрийское священство? Откуда оно взялось?

— Извольте видеть-с: прежде начальство, как уж я вам докладывал, не очень-то стояло за церковных попов, которых, бывало, сманивали, а теперь воспретили. Вот поповцам-то и круто пришлось; что делать? а враг рода человеческого ведь не дремлет — и подскажи: проведали рогожцы^[4], что в Цареграде есть митрополит Амвросий, удаленный от своего престола за разные беззакония, Вот они хотя знали об этом достоверно, и кроме того, что в греках крещение не погружательное, а еретичное, то есть, обливательное, но все-таки послали в Цареград своих клевретов и пригласили его в свой пpитон, в Белую Криницу, что в австрийских пределах^[5], да и провозгласили на соборе расстригу, обливанца, табачника митрополитом, а он им и настриг епископов, архимандритов и попов!

— Много теперь у поповцев священинков? спросил я.

— Счету нет, отвечал гневно Алексей Абрамов: — видимо-невидимо! в одной Гуслице — мало, если скажу человек пятьдесят, а в Москве и по всей России — считай вдесятеро… да куда! больше… И высшего священства также довольно наплодили: окромя Кирилла посвятили ещё двух епископов, Софрония и Антония.

— Где же теперь епископы эти обретаются?

— Софрония сменили за шуры-муры, отвечал Алексей Абрамов, засмеявшись: — а Антоний теперь здесь где-то прячется. Он у поповцев, покамест, в большой чести и титулуется архиепископом Владимирским и всея России.

— Ого! Вот как!

— Да, знай наших! Нечего сказать, мужик-то он, сметливый — славно, их морочит! Памятен он и нам беспоповцам.

— Так ты прежде знал его?

— Как же, батюшка, приятели были; ведь он из наших, Преображенских, такой же беспоповец был, как и я, а теперь послушайте, что проповедует; уж какой я с ним спор выдержал!…

— Пожалуйста, расскажи, как это случилось?

— Извольте; встреча была прекуроьёзная.

IV.

Хозяйка принесла самовар и чашки, я принялся разливать чай, а Алексей Абрамов так начал свое повествование:

"Стали носиться слухи, нетолько между рогожцами, но я у нас, на Преображенском, что будто бы приехал в Москву архиепископ Антоний, который святостью своею, ни в чём не уступает прежним святителям и, кроме того, очень сведущ в книжном писании. Некоторые, даже старики из поповцев начали раздабарывать: «Сподоби-де Бог нам ныне узреть второго Златоуста, святителя Антония!» а епископство., говорили, будто получил он от греческого митрополита. Признаться, сначала я не доверял этим слухам, но потом, когда молва стала более и более распространяться, захотелось и мне повидать Антония и потолковать с ним насчет старообрядчества. У меня из поповщинского толка много было знакомых; однако ж, я не без затруднения добился этого свидания. Раз приходит ко мне приятель мой, поповец, и говорит шёпотом, оглядываясь на все стороны: «мы, говорит, докладывали владыке; он согласен с тобою видеться».

"Приятель повел меня к лафертовской части. Перейдя яузский мост, мы повернули налево но набережной, прошли с полверсты и спустились к самому ручью.

« — Куда ты меня ведешь? спросил я.

« — К владыке, отвечал приятель.

« — К какому владыке? говорю: — не к сатане ли? Смотри, в какое болото зашли, по самые косточки вязнем, кабы и сапогов здесь не оставить.

« — Не бойся, говорит: — дойдем, недалеко осталось.

"И вправду, не прошли мы и ста шагов, как приятель мой остановился около низенькой двери, вделанной в обрывистом береге, постучал как-то странно, с перебоем, и дверцы распахнулись. Признаться, меня это очень озадачило; я видал и прежде, во многих местах, по берегу Яузы и Москвы-реки, подобные дверцы и думал, что это — отверстия водосточных труб, а между тем, это просто — подземный ход. У отворенных дверец ожидал меня сгорбленный старичок с предлинною, клином, бородою. Приятель, пожелав полного успеха, втолкнул меня в темный коридорчик; дверь захлопнулась, и я не успел опомниться, как очутился во тьме кромешной, но непадолго: вспыхнула серная спичка, и старик зажег фонарь.

« — Что это у вас, спросил я старика: — волчьи или лисьи норы?

"Старик приложил ко рту указательный палец и промычал, то есть дал мне заметить, что он нем. Коридор, по которому мы шли, был кирпичный, выведенный сводом, и так узок, что двух рядом не установишь. Прошли мы не больше полутораста шагов, а я на обеих сторонах коридора насчитал восемь дверей, с железными замками. Забывши, что мой вожатый нем, я опять спросил: «Что это у вас за двери?»

"Вожатый обернулся, приложил палец ко рту и потом погрозил: Дескать, молчи; не то плохо будет.

« — Да что, спрашиваю: — ты не глух, а только нем?

«Старик приподнял фонарь и, раскрыв пасть, указательным пальцем махнул себя по губам. Во рту, вместо языка, виднелся безобразный желвак. „Понимаю“, подумал я: сердечному язык отрезали! Кто ж бы это отрезал?…» задавал я себе задачу, а самого так морозом и окатило, душа в пятки ушла. Знал бы, что будут такие страсти, не пошел бы и с патриархом беседовать. Не номшо, сколько мы сделали поворотов, но чем дальше шли, тем воздух становился тяжеле и удушливей.

« — Куда ты ведешь меня, старый хрыч? спрашиваю.

"Старик в ответ махнул только рукой. Плохо, подумал я; совесть-то моя не совсем была чиста против поповцев; на спорах частенько порядком их обрывал и много про них дурного рассказывал, и довольно знаю, что они очень на меня злы; думаю: не продал ли меня мой приятель поповец; почем знать, ведь чужая душа — потемки. Что тут делать? вот я и решился вернуться назад. Вынул из кармана целковый и говорю старику:

« — Вот тебе, старинушка, на чай, только выведи меня назад на свет божий; я раздумал видеться с владыкой.

«Старик наёжился и оттолкнул мою руку. „Экой подлец“, подумал я: „мало ему, что ли?“ Вынул ещё два, даю — куда, так разгневался, замотал головою, замычал и с сердцов прибавил шагу. Меня как варом обдало; я как-то боюсь тех людей, которые не берут денег; если взял, как-то он тебе милее… Отчего это, батюшка?»

— Свои всегда милей.

— Как свои?

— Кто взял, тот себя продал; стало быть он и твой…

— Справедливо, батюшка, справедливо! Вот этого мне в голову не приходило; а как-то странно казалось: взяточник милее честного, а выходит, вся причина — в нас самих, по пословице: «свой своему поневоле друг»… Ну, как прибавил он шагу, и я за ним; думаю, как бы не отстать, а то из этих проклятых лабиринтов после и не выберешься. Наконец мой вожатый, после нескольких поворотов, остановился около железной двери, отодвинул засов, и мы вошли в круглый подвал, выведенный сводом из плитового камня. Посредине шла витая лестница. Старик передал мне фонарь и, поднявшись до самого верху, уперся хребтом в деревянный кружок, аршин в ширину, понатужился, дверь приподнялась, и в отверстие блеснул дневной свет. И рассказать вам не сумею, как я тогда обрадовался свету божию; мигом вбежал ho лестнице и очутился в просторной беседке. Кругом стен стояли диваны, а окна От пола были не ниже четырёх аршин. Дверь, которая прикрывала выход, была не что другое, как стол, который поворачивался на шалнере, и когда мй вышли из подземелья, старик повернул его, пружина щелкнула, и не осталось ни малейшего следа нашего выхода. По обе стороны беседки были двери; старике подошел к одной из них и постучался. Я думал увидеть уже архиепископа Владимирского и всея России; но из дверей выглянул горбун, маляр в запачканном халате, отвратительного вида, с палитрою и кистями в руках. Комната, куда мы вошли, была мастерская, в которой множество было образов, оконченных и подмалевок.

« — Где же владыко? спросил я у горбуна, который выпялил на меня свои пучеглазые буркалы.

"Маляр взглянул на немого, как бы желая от него узнать, о ком я говорю; но когда старик отрицательно пожал плечами, горбун обратился ко мне с вопросом:

« — О каком владыке вы спрашиваете?

"Маляр и немой, оба смотрели на меня бессмысленно, и я понял, что они ничего не знали об Антоние. Смотри, подумал я, как, поповцы берегут своего владыку, аки зеницу ока.

« — К кому же меня привели? спросил я накОйец.

« — Не знаю, отвечал горбун. — Авдей Козьмич наказывал мне. если дескать, немой кого приведет, то чтобы ему доложить. Повремените — я за ним схожу.

"Едва горбун выткнулся из дверей в сад, как послышался чей-то голосе:

« — Что, пришел?

« — Пришел, отвечал горбун.

« — Проси сюда, опять послышался прежний голос.

"Услышав это приглашение, я вышел в сад. Ко мне шел на встречу сухощавый старик в толковом халате, на манер подрясника.

« — Как ваше имя? спросил он, снявши шляпу.

« — Алексей Абрамов, отвечал я, отвесив ему пренизкий поклон.

« — Пожалуйте за мною, сказал он шёпотом и повернул направо по дорожке.

"Мы подошли к каменному строению, которое выдалось углом в сад, и по узкой лестнице поднявшись в самый верхний этаж, остановились у дверей. Проводнике мой сотворил молитву, и по возгласе: «аминь!» дверь отворилась. Но каково было мое удивление, когда я увидел старого моего знакомого, с которым несколько лет жил вместе, бывшего Преображенского кладбища казначея, Андрея Ларионовича Шутова!

« — Ба! говорю: — Андрей Ларионович, сколько лет, сколько зим не видались!

"Но Шутов, вместо того чтобы облобызаться, или раскланяться в подручник^[6], принял меня холодно, даже дико; уселся в креслах, потупился; потом взглянул в потомок, как будто Придумывал с чего начать и, приосанившись, сказал:

« — Добре чадо Алексие прийдох ко мне, только не знаю с каким намерением: в послушествующих или в поучительствующих считать тебя?

« — Эку ахинею понес Андрей Ларионович! говорю: — я, ни то, ни другое, а просто желательно мне видеть епископа Антония.

"Шутов усмехнулся, погладил бороду и вышел в другую комнату. Не прошло десяти минут, вдруг отворяются настежь двери, и Ларионов, в сопровождении двух диаконов, в полном архиерейском облачении, в митре с крупными алмазами, с посохом, важно подошел ко мне.

« — Вот видишь ли, говорит: — я-то и есть ныне милостию божиею архиепископ Антоний, а это (взглянув на посох), говорит, жезл — непокоривым наказание. Видишь ли, я хочу с тобой беседовать не просто, а священно, соборне!

"Сказавши это, он опять сел в кресла, приказал подать «кормчую» и выслал из комнаты диаконов. Признаюсь вам, хоть я и не робкого десятка, а как вошел Ларионов в полном архиерейском облачении, инда меня ужас пробрал, в подземельи не набрался такого страху. Правду сказать, к Ларионову очень пристало архиерейство: борода большая, чёрная, с проседью, собой сухощавый, порядочного роста — просто, вся физиономия архипастырская. Шутов заметил мое смущение, усмехнулся и говорит:

« — Чадо Алексие, чего же ещё тебе желать, кажется — полное благочестие. Ты-де сроду, чай, не видывал епископов в полном древнем облачении?

« — Погоди, Андрей Ларионович, говорю: — дай-ка с силами собраться. Ах, батюшки-светы, я теперь только вспомнил, что ты от нас уехал в другие земли, а там не нашелся ли какой хитрец, поудалей ещё Коперника, и не придвинул ли землю к небесам, где митрополитов и патриархов довольно — любой похиротонисает…

« — О дерзновенный! возопил Шутов: — что ты речешь, безумный?

« — Как что? говорю: — не-сам ли ты про поведывал, что благодать от лет патриарха Никона взята на небо? так, стало быть, ты на земле и не мог посвящаться?

"Шутов ажь побледнел от досады.

« — О, роде неверный и развращенный! говорит, строго на меня взглянув: — блюдите, да не прииду к вам с палицею; писание чтете, а ослепосте?… В скольких местах сказано, что священство пребудет до скончания века?

« — Нешто, говорю, Андрей Ларионович: — когда ты был московским цеховым, так оно было на небе, а теперь, когда надел омофор, так оно для тебя низошло на землю?

« — Нет, говорит, не то: — тогда я был такой же невежда, как ты теперь, а ныне, по преподании мне особенной благодати, открылись у меня и душевные очи, во еже ведати писание божие, которое хотя неоднократно читал, но, будучи погружаем заблуждением вашего толка, не мог прозреть истинных правил апостольские церкви.

« — Кто же, спрашиваю: — посвятил тебя во епископы?

« — Святитель божий, говорит.

« — Не обливанец ли австрийский Амвросий?

« — Что же, говорит: — разве он не святитель божий? "

« — То-то и есть, Андрей Ларионович, говорю: — у тебя из одной печи да разные речи. Не сам ли ты, когда ещё был у нас на Преображенском, как в трубу трубил, что Амвросий — еретик и табашник, а когда с Тихоновной^[7] беседовал, божился, что Амвросий — обливанец: его-де жиды, враги божии, и в поповщину сосватали, а теперь и Амвросий стал святитель божий?… По нашему честолюбию толковать нечего, а говори, Андрей Ларионович, по правде, по совести, по закону!

« — Я, говорит, по закону и говорю: — вот, на, читай, правило первого вселенского собора на семнадцатой странице: «приходящий от еретик, глаголемые чистия, свою ересь проклепше, и иная вся, прияти да будут, и токмо св. муром помазуются, аще же неции от них епископи, паки в своем чину да пребывают». Ну что, кажется, ясно?

« — А если бы, говорю, их наново окрестили, годилась ли бы тогда прежняя их хиротонисания?

« — Разумеется, нет! ответил Ларионов, смутясь: — нужно сызнова хиротонисать.

« — Так о чём же ты толкуешь? Пожалуй-ка, говорю, мне «Кормчую»: вот тебе, смотри, ответы Тимофея, св. архиепископа александрийского. Видишь ли, когда крещение требует повторения, то и хиротония тоже поновления. Вот почему принимались в своем чине епископы, да не одним кем-нибудь, а собором возлагали руки и призывали благодать божию; а Амвросия-то кто принимал?… кто рукополагал?… купцы, мещане, да крестьяне?

« — Не одни купцы, говорит, потупляясь: — были там и два священно-инока.

« — Да разве, говорю, поп может возлагать руку на епископа и поновить хиротонию?… Это может совершить только епископ!

« — Как? говорит, а преподобный Савва Освященный^[8], не епископ, да принял еретика, патриарха Иоанна, сына Маркианова?

« — Стыдись, говорю, Ларионов, облыгать преподобного Савву: ведь Иоанн Маркианов был православный епископ, но когда обещался Припять царевы еретические догматы, то через воеводу и был возведен на степень патриарха; по твоему, значит, воевода его и хиротонисал?… но преподобный Савва убедил его не принимать царевых догматов, а проклясть их, что Иоанн и сделал. Что же по твоему, преподобный миром, что ли, его помазывал? Нет, говорю, чем ни мажь, а отрезанная голова к туловищу не пристанет; так и Амвросий, отсеченный от церкви, в епископы не попадет. Я знаю, что совесть ваша давно уже тяготится, что священство без епископа есть мертвые члены. И епископы-то у вас — не первые, вы с Амвросием и Кириллом; только что-то скоро из моды выходили. Не знаю, долго ли ты, Андрей Лариопович, наепископствуешь?

« — Послушай, Алексеи, говорит Шутов, паежившись: — Ты уж слишком далеко зашел! Как ты смеешь, супостат, издеваться над нашей верой?

« — Нет, говорю, я не издеваюсь над вашей верой, а только строго держусь своей.

« — Ну, говорит, если тебя так заставляет горячиться ревность но беспоповщине, то я советую тебе бросить эту ересь и перейти к нам: ведь нас-то теперь, поповцев, насчитывается до семи мильйонов. А понеже в нашем христианстве имеется немалая скудость в ученых мужах, то ты сейчас же и получишь архимандритство. Ведь наше рогожское общество — золотое дно, не то, что какое-нибудь преображенское^[9]; не будешь трястись на тележонке, а в карете будешь ездить; я сам, чай знаешь, какой был у вас ревнивец, а теперь посмотри-ка, какие сочинил на вас рации, в окружных посланиях — просто в затылке почешут, весь ваш толк в пух растрепал. Да того они и стоют: народ — грубый, невежественный; для них просто хоть об стену головою бейся, а они в ус тебе не дуют, сравнят с каким-нибудь чучелом, безграмотным Деем Алексеевичем^[10], который «помилуй мя Боже!» путем не прочтет. Нет, брат, у нас совсем другое; только кого заметят с хорошей стороны, сейчас и просят: «Владыко, сей человек достоин быть сподобен иерейского сана»…

« — А что, Андрей Ларионович, перебил я: — получил ли ты на свои послания ответы от преображенцев?

« — Нет, говорит.

« — Как же мне говорили, что Егор Гаврилович^[11] порядочную лупку тебе задал?

« — Да разве он в Москве? спросил Шутов, а сам ажь помертвел от досады.

« — Может быть, говорю, из заточенья прислал.

« — Экой вздор городишь! Может ли ссыльный писать? Он сослан правительством не для того, чтоб сочинять опровержения на святительские послания, а сидеть, аки мертвец во гробе. Притом же он мужик, а мужику и рта не велено разевать!

« — А, может быть, говорю, он — митрополит.

« — Митрополит? вскрикнул Шутов: — нешто Иоанн Богослов приходил его хиротонисать?

« — Вот то-то и есть, Андрей Ларионович, говорю: в чужом глазу порошинку видно, а у себя бревна не видать. Я шутя сказал, что Егор Гаврилович — митрополит, а ты сейчас: «Богослов, что ли, его хиротонисал?» Как же ты без Богослова нарядился в омофор и святительствуешь?… Егору Гавриловичу нельзя, а тебе льзя?… Ведь и ты поехал от нас московским цеховым, а вернулся епископом. И ещё порицаешь Егора Гавриловича! Он из границ не вышел, хоть и отечествовал^[12], а все числился мещанином; государственные подати платил… Вот ты так чередишь не в свою голову: сам — беглый цеховой, да беглых солдат в попы постригаешь — выходит: каков поп, таков и приход!

« — О, дерзости исполненный! завопил Шутов: — ко мне приходят не учить, а учиться! Епископ печется о твоем спасении и предлагает тебе чин архимандрита, а ты, как безумец, не ради о спасении, не умеешь пользоваться архипастырским расположением!

« — Побереги, говорю, этот сан для такого ж славолюбца, как ты сам; а если я найду, что наша вера неправая, все-таки не пойду к беглому цеховому, а обращусь к законному митрополиту, не с тем, чтоб добиваться каких нибудь почестей, а просто скажу: «Сотвори мя, отче, яко единого от наемник!…» Знаю, говорю, что тебя притянула сюда слава: думаешь, в случае смерти Семена Кузьмича, не удастся ли попасть в настоятели на Преображенском, а за границей ты поссорился с Михеичем; вот, с горя и пустился во славу мира сего, а инок в мире, что мертвец на коне; вот конь-то и завез тебя в архиепископы!…

"Слово за слово, и наша беседа дошла до ссоры; Шутов стал уже и посохом замахиваться, и я, признаться, в азарт пришел; не знаю, чем бы все это кончилось, если б в это время не вошли два попо-вца. Они подошли под благословение владыки и доложили ему, что все готово. Ларионович вышел, а я спросил у одного из них: куда владыко собирается?

« — Верст за двадцать, отвечал поповец: — освящать полотняную церковь.

"Явился служка и проводил меня до садовой двери; тут уж ожидал меня кащей бессмертный, в толковом подряснике, и пристально на меня глядел, как бы хотел узнать, до какой степени усладился я беседою с их епископом.

« — Ну, что, спросил он, ухмыляясь: — каков наш владыка?

« — Ничего, говорю, настоящий святитель, времен пяти патриархов.

« — Да-с, батюшка, сказал умилительно старик, а благочестия какого? по истине святительского!… Господь видимо над ним творит чудеса: недавно, когда он совершал литургию, все заметили над его головою сияние!

« — Что ж, говорю, по его скудоволосию — очень может быть, если он служил без парика.

"Старик не взял в толк, что я ему сказал, а то наверное бы распалился. Он довел меня до беседки и сдал на руки немому.

V.

"Войдя в мастерскую, я захотел взглянуть на художество горбуна.

« — Нутка, говорю, покажи, что ты малюешь?

« — Извольте, говорит горбун, ухмыляясь: — покажем-с!

"Прошелся по застенкой и вытащил икону, аршина в два в вышину: распятие, а у подножия креста Самсон раздирает челюсти льву.

« — Это, спрашиваю, что?… Зачем ты прималевал сюда Самсона?

« — Как зачем, говорит, так следует: ведь Самсон силою своею укрепил Господа нашего Иисуса Христа на кресте!

« — Ой ли?… Что же, спрашиваю: ты до этого своим умом дошел, аль другой кто уму-разуму научил?

« — У вас, говорит, ума-разума не станем занимать… мы и сами не ногой сморкаемся!.."Досада меня взяла.

« — Ах ты, говорю, хомутина, войлок этакой! Да как ты смеешь аллегориями из глупой своей башки святые образа безобразить?

« — За что вы ругаетесь? говорит. — Нешто для вас я их пишу?

"Старик, услыхав мои речи, стал на горбуна пальцами тыкать и мычать, дескать: «Что, брат? ведь и я тебе то же говорил»; так куда! горбун не на шутку распетушился; так на меня и лезет, и палитрой замахивается; насилу от него откараскался.

"Уж как же не хотелось мне лезть в эту проклятую дыру, да нечего делать: другого для меня выходу не было. И пересказать не сумею, каких я мук и страхов набрался; до смерти не забуду этих проклятых нор. Немой повел меня по другой дороге; верно у них положение такое. Сначала мы шли, как и прежде, каменным коридором; потом стали пробираться какою-то норою, прорытою в глинистой почве. Местами так сужалось от обвалившейся земли, что мы пробирались на четвереньках и ползком; того и смотри, что земля обвалится и заживо схоронит; а тут ещё на беду фонарь потух; немой все спички истратил, а огня все-таки не добыл: от сырости и спертого воздуху ни одна спичка не загорелась. Нечего делать: ползем в потемках, словно кроты какие; вдруг как вскрикнет мой старик, словно ножом его пырнули — меня так варом и обдало; не успел я дух перевести, как ударится что-то мохнатое об мою грудь, да через голову — всего меня исцарапало; за ним другое. Как закричу и я, не на живот, а на смерть, да ну креститься: что это, думаю, такое? барсуки, аль демоны подземные? Поопамятовались немного, опять поползли. Немой что-то мне промычал, да я не уразумел: в потемках жеста не видать — так и не понял. Что дальше ползем, то земля все рыхлей под нами — верно недавно обвалилась; замечаю, что мой старик еле-двигается, все на него натыкаюсь, а там протянулся, бедняга, и застонал.

« — Что, говорю, старинушка, невмоготу приходится?

«А он поймал меня за руку, приложил к своим ногам и застонал, а потом взял за плечо и стал толкать. „Вперед, дескать; ноги отнялись, сам уж ползи, а я тут останусь“. Что делать? не ждать же, чтобы завалило; дорога одна, верно не собьюсь; перекрестился и марш себе. Не прополз я пятидесяти шагов, как застучит над самой у меня головой, словно гром, а земля комами так и посыпалась; ну, думаю, конец пришел — завалит. От страху сначала и не в догад, что это такое; потом уже одумался и понял: значит, нора-то идет под улицей, и гремят экипажи. Туг я припустил во всю ивановскую, откуда и прыть взялась. Но вот как будто легче дышать стало; начало понемногу виднеться: впереди показался и выход; а тут — новая беда: наполз я на лягушек; кажись, со всего света собрались сюда проклятые. Признаться, я страшно их боюсь, а тут пришлось по них ползти: иная попадет под руку, такая, холодная, скользкая; пищат, прямо в лицо так и прыгают — вспомнишь, так и теперь мороз по коже подирает — такая гадость. Ну, уж и обрадовался я, когда выкарабкался из этой тьмы кромешной; поклонов тридцать положил!… Да и вышел-то я на такой пустырь, что никак не могу сообразить, куда идти. Кругом — кучи навозу, валежника, мусора, просто запустенье пророка Даниила!… Насилу выбрался из этого захолустья, и где вы думаете очутился? Против самого Преображенского кладбища!… Шутка ли, от Яузы до самого валу подземельями пройти!»

Рассказ о старообрядчестве меня очень заинтересовал. Алексей Абрамов открыл мне некоторые тайны и многое разъяснил, о чём я прежде не имел точного понятия. Около полуночи мы улеглись и думали спокойно провести ночь; но ошиблись в ожиданиях.

Едва я заснул, как разбудил меня Алексей Абрамов. Лицо его было бледно и выражало ужас; зажженная свеча дрожала в его руке.

— Что случилось? спросил я, приподнимаясь на кровати.

— Слышите, что там делается! проговорил он шёпотом, пугливо поглядывая на дверь.

В сенях, откуда шла лестница в нашу комнату, раздавался пронзительный крик: «.караул, разбой! грабят, режут!»… Накинув на себя халат, я схватил лежавший на столе револьвер и опрометью кинулся на помощь. Алексей Абрамов посветил мне, и я, можно сказать, не сбежал, а слетел с лестницы. В сенях металась хозяйка и благим матом кричала: (срежут, грабят"!

— Чего ты орешь, сумасшедшая? спросил я.

— Ограбил, разбойник, супостат! отвечала она, ломая руки.

— Кто тебя ограбил?

— Черти его ведают кто!… Пришел какой-то пострел, купил на гривенник калачей, да и дал мне, кажись, двухгривенный, а я ему сдачи гривенник; как рассмотрела, ан это — копенка, натертая ртутью. Метнулась я за ним, а его и след простыл; вот с горя, да сердцов я и заревела!…

— Ах, ты, матушка! Ну, успокойся, не пугай проезжих, я возвращу тебе гривенник.

— Спасибо, отец родной; давай же сейчас, а то завтра забудешь, аль раздумаешь.

— Экая недоверчивая… Ну, пойдем.

Хозяйка взяла свечу, и мы отправились в светелку. Алексей Абрамов лежал ниц на кровати, заткнув уши указательными пальцами. При пашем появлении он встал, смотря вопросительно на меня.

— Зачем уши заткнул? спросил я.

— Боюсь, батюшка, стрельбы, отвечал он: — с малолетства напуган. Раз к покойному отцу приходили ночью за выемкою старых книге, так долго дверей не отворяли, вот солдат и выстрелил в окно, а я возле спал… да не в этом дело; что там случилось?…

Я рассказал, и Алексей Абрамов очень прогневался на хозяйку; но когда увидел, что я дал ей гривенник, то ещё больше рассвирепел.

— Бога бойся, батюшка, за что ты ей даешь! закричал он: — переполошила всех проезжих! за это бы ей треухов надавать!

Хозяйка, не обращая внимания на гнев Алексея Абрамова, в раздумье смотрела на гривенник, который лежал у ней на ладони.

— Кто же мне за калачи-то заплатит? спросила она наконец, взглянув на меня. — Ведь мне никто их даром не дает!…

— Ах, ты, бессовестная! вскрикнул Алексей Абрамов, кидаясь к хозяйке. — Жидовка проклятая, тебе и этого ещё мало?

— Какая я жидовка? заревела в свою очередь хозяйка, приосанившись; сам ты — беспоповец окаянный, жидомор проклятый!

— Вон, подлая тварь! вопил Алексей Абрамов, наступая: — а не то я тебя, гнусную попрошайку, по шеям отсюда!

— Тронь только, так я тебе всю харю исцарапаю и нос расквашу! отвечала решительно хозяйка, сжимая кулаки.

Эта ссора неминуемо превратилась бы в драку, если бы я не дал хозяйке ещё гривенника и не выпроводил её из комнаты. Алексей Абрамов, как исступленный, кинулся вслед за ней и провожал её бранью, пока она не сошла с лестницы.

— Троемужница подлейшая! кричал он: — двух на каторгу упекла, а третьего в острог упрятала! Фискал ярыжный, змея подколодная!

Алексей Абрамов возвратился в светелку, задыхаясь от гнева.

— Тысячу раз давал себе зарок, говорил он, расхаживая по комнате: — не ездить в эту проклятую Гуслицу. Всякий раз, уж непременно что нибудь да случится. Два года тому назад, в этом же трактире, в мой проезд зарезали человека; насилу сам удрал, а то бы ещё, упаси Господи, к следствию притянули. А намедни, когда туда ехал, ночью здесь драка произошла, до смерти перепугали подлецы, а теперь — то ж… Ну, уж сторонка!

Мы опять улеглись, но Алексей Абрамов никак не мог условиться и заснуть: он беспрестанно поварачивался с боку на бок, восклицая: «Господи, буди мне грешному!» и едва начало рассветать, как стал собираться в путь. Через полчаса и я готов был выехать. Хозяйка вышла провожать меня, и пока подавали лошадей, я вступил с ней в разговор.

— За что сослали в Сибирь, спросил я: — первых двух твоих мужей?

— Первого за разбой, отвечала она без всякого смущения: — а второго занапрасно: татарина, вишь, зарезал; большая важность, что извел басурмана.

— А теперешний за что сидит в остроге?

— Тоже понапрасну: фальшивые ассигнации променивал — нешто сам он их делал?

Она тяжело вздохнула и, угрюмо нахмурив брови, вертела судорожно в руках какую-то тетрадь.

— Что это за бумаги? спросил я.

— А Бог их знает! Вчера, когда я крикнула: «становой едет!» этот рыжий верзила, странник что ли, не впримету ли вам? прыгнул в окно, а из кошеля его и выпала эфта тетрадь.

Я взял тетрадь, исписанную церковными буквами, и на заглавном листе прочел следующее оглавление:

1) Соборное деяние австрийского собора в белокриницком монастыре.

2) Свидетельство о трех-погружательном в греках крещении.

3) Копии с двух писем, о торжестве торжеств.

4) Древнейшее сказание о сокрушениях диавола и доношение его сатане о Исусе Христе.

5) Древнее сказание о Иуде предателе.

6) Сказание о пленении сатаны с диаволом и о возведении праведных из ада в рай.

7) Копия с письма от задунайских некрасовцев.

8) Окружная грамата к благовейным пресвитерам и ко всем нашим христианам к извещению истины во отвращение от беззаконной беспоповщины^[13].

— Отдай мне эту тетрадь, сказал я, перелистывая страницы.

— Нельзя, батюшка, отвечала хозяйка, пристально смотря на меня: — ведь бумага-то в хозяйстве и мне пригодится.

Внимание, с которым я рассматривал тетрадь, не ускользнуло от её проницательного взгляда.

— Я тебе заплачу за бумагу, заметил я.

— Сколько же вы заплатите? Теперь, говорят, бумага вздорожала; я меньше двугривенного не возьму.

Я дал ей двугривенный, но щедрость моя навела на неё новое сомнение, и она, в раздумье, глядела то на меня, то на монету.

— Может быть, она дороже стоит, сказала она сбеднившись: — я ведь — неграмотная, в писании ничего не смыслю, а вы, батюшка, не обидьте меня, бедную сироту. Как видите, одна побиваюсь, словно рыба об лед; бабье ли дело возиться с трактиром, и ещё в этой проклятой стороне. Христово слово, в эфту ночку глаз не смыкала, а днем и минуточки свободной не выищется; только солнышко покажется, так и закипит, словно в котле. Прибавь, батюшка, ещё четвертачек, а я за твою милость Богу помолюсь.

«Вот попрошайка!» подумал я и дал ей четвертак.

— Отец родной! завыла хозяйка, схватив меня за пальто: — прибавь ещё пятьдесят пять копеечек, ровно будет рублик. Ведь ты — щедрый, наверное будешь и в другом месте давать, так отдай лучше мне… не все ли равно для тебя, мне ли отдать или другим?

— Изволь, сказал я, отдавая ей деньги, чтоб испытать предел её алчности: — но больше не смей просить.

— Христово слово, не буду больше просить для себя, а теперь дай ещё гривенничек на свечку; я за тебя свечку поставлю! право слово, поставлю!…

В это время купцы, напившись чаю, вышли из избы и стали собираться в путь. Хозяйка, получив гривенник на свечку, отвязалась от меня и кинулась на встречу к купцам с той же. песенкой: «Не обидьте бедную сироту» и проч. Я сел в тарантас и, ехавши по сыпучему песку шагом, ещё долго слышал её резкий голос.

— Ну, уж баба, заметил мой извозчик: — у мертвого выпросит!… Чай, с вашей милости тожь стянула? Я давно её знаю и зарекался давать, так нет-таки, выпросит, вымолит) проклятая!

— И сегодня дал? спросил я.

— Как же-с, трехкопеешный, а потом пристала: дай ей ещё на свечку: «я, говорит, поставлю за спасение твоей души». Что будешь делать?… ещё дал копейку. Нешто я сам за себя не сумел бы свечи поставить?

VI.

После четырёхчасовой, утомительной езды, я, наконец, в начале девятого, добрался до ильинского погоста. Подъезжая к квартире станового, ямщик мой припустил лошадей полною, рысью по круглякам, которыми вымощена была улица; тарантас мои немилосердно подпрыгивал, трещал и дребезжал, колокольчик заливался; но едва экипаж остановился возле крылечка, и треск и звон смолкли, как послышались вопли. Кто-то ревел густым басом в квартире станового, с хныканьем и войлями. Сидевший на крылечке рассыльный унтерофицер, при моем появлении встал и помог мне выбраться из тарантаса.

— Кто это плачет? спросил я у него.

— Иван Иванович (так звали станового), отвечал унтероф.щер угрюмо.

— Что ж, у вас случилось несчастье какое, что ли?

— Ничего-с особенного; слава Богу, все благополучно.

— Так с каких же радостей так разливается Иван Иванович?

— Не знаю; допрашивает Гераську, тово-с, что Фальшивые ассигнации делал. Уж часа два как плачут-с.

"Странно, подумал я. Никогда не слыхал я о таком способе приводить преступника к сознанию, хотя, производя часто следствия и розыски, я и сам в этом деле, как говорится, собаку съел. Да и способ этот не очень шел к лицу Ивана Ивановича. Вот его личность: ему шестьдесят лет; длинные, белые как лунь, волосы космами закрывают бульдогообразную физиономию; большие на выкате глаза прикрыты нависшими, черными как смоль, бровями; взгляд угрюмый, выразительный. При среднем росте, он необыкновенно крепкого сложения; плечи его изумляют своей шириной; кулаки, как два обуха, грудь — башенная стена; силы непомерной: несмотря на свои лета, он носит ещё жернова в шестнадцать пудов весом и сгибает четвертаки. Характер его в высшей степени энергичный, а сердце доброе, сострадательное, что делает его иногда лютым зверем, а иногда кротким младенцем. Чтобы определить его бескорыстие, скажу только, что простой народ во всей Гуслице называет его Кузьмою бессребренником. И так, изволите видеть, это уже — не становой, а редкое явление в области человеческой натуры; человек — на столько по своим качествам достойный, на сколько но житейским неудачам и ударам судьбы несчастливый и не на своем месте.

Вопли ещё продолжались, когда я подошел к затворенной двери.

— Можно войти? спросил я, постучавшись.

— Милости просим, отозвался Иван Иванович плаксивым голосом.

Войдя в рабочую комнату Ивана Ивановича, я был изумлен печальным его видом: глаза, припухшие от слез, были красны; волосы взъерошены; лицо, Форменный сюртук и клетчатый бумажный платок облиты слезами. Возле стола стоял, потупившись, Гераська, статный и красивый детина, лет тридцати. Он был видимо встревожен; заметно было, как от внутреннего волнения трепетали даже полы его армяка.

— Что это с вами, Иван Иванович? спросил я, нисколь не сомневаясь, что слезы его притворны.

— А вот, отвечал он, утираясь и нервно всхлипывая: — вот допрашивал этого подлеца (он взглянул на Гераську); другую уж неделю вожусь с разбойником… Все свое толкует: «знать не знаю и ведать не ведаю». Что будешь с ним делать? просто, душу из меня вытянул, проклятый!

Иван Иванович, закрыв платком лицо, горько зарыдал; от всхлипыванья плечи его поднимались, упертые в стол локти колыхали вместе со столом и ветхий, движущийся пол. Причина слез до такой степени была нелепа и неестественна, что мне казалось, он закрывает лицо для того, чтобы скрыть свой смех. Гераська был бледен, переминался с ноги на ногу, судорожно вздыхал и мигал глазами. Видно было, что вопли Ивана Ивановича порядком пробрали и его нервы, задели и его за сердце — сердце незверское и незагубленное душегубством. Иван Иванович продолжал рыдать с пререканиями.

— Ты думаешь, вор, вопил он: — так тебе и поверят, что ты знать не знаешь и ведать не ведаешь? Шалишь, любезный! ведь у тебя нашли поличное: верстак, гравёрные доски, тюк, рукой не охватишь, фальшивых ассигнаций… Положим, не сознаешься, так и будешь до смерти сидеть в остроге… да небойсь, не усидишь, признаешься, женишок, только признаешься не мне (Иван Иванович так завыл, что окна задребезжали), а какому нибудь чиновнику губернаторскому или, пожалуй, и повыше; знаю, дадут этому чиновнику и награду, а тому, кто выследил тебя, открыл, кто два года на рожон лез, жизнь свою подвергал опасности, тому — шиш под нос. А когда ты будешь сидеть в остроге, или сошлют тебя, куда Макар телят не гоняет, к кому, ты думаешь, придет твоя жена с детками просить пристанища, одёжи, куска хлеба, а? говори!… Ко мне придет, мерзавец, у меня попросит, у меня, такого же нищего, как и она!… Мало ли у меня таких горемык на руках? не знаешь, что ли? То-то же — блудлив, как кошка, а труслив как заяц!

Последние слова станового произвели странное действие на Гераську. Он выпрямился, приосанился, лицо покрылось ярким румянцем, взгляд выражал решимость.

— Перестаньте плакать, Иван Иванович, сказал он твердым голосом. Берите бумагу, пишите: я сознаюсь!

— Ну, вот, спасибо, голубчик, бормотал Иван Иванович, придвигая к себе стопку писчей бумаги; но, взглянув на Гераську, он снова залился слезами.

Трудно было отгадать, какие это были слезы: слезы радости, или сострадания к участи преступника, так великодушно ему сдававшегося; но смело можно было решить, что теперь текли они не от печали.

— Полно вам рюмить, заботливо сказал Гераська: — видите ли, вот я плети и каторгу на себя принимаю, а не плачу: выходит, под такою уж планидою родился; ну, что же, так тому и быть!

Иван Иванович переменил лист бумаги, залитый слезами, и суетливо начал писать заголовок допроса, согласно указанной законом форме, и в то же время бормотал:

— Не буду, голубчик, не буду; видишь ли: тебе уж нельзя избавиться от каторги, так, по-крайней-мере, можно облегчить наказание одною, двумя степенями… ну, добровольное сознание, раскаяние чистосердечное и ещё что нибудь в этом роде… Ну, промаешься на каторге лет десяток, а там… ещё молод, смышлен, грамотен, не пропадешь… ещё, пожалуй, разбогатеешь, купцом станешь, золотопромышленником!…

— А покамест, перебил Гераська: — не оставьте бедной жены и сироток моих.

— Нет, голубчик, не оставлю; пусть Бог меня оставит, если они не будут как мои дети; последний кусок, последнюю ветошку разделю с ними!…

Не более как в полчаса становой кончил допрос, и Гераська, не задумавшись, красивым почерком подписал свое имя и фамилию.

— Гравирует, заметил Иван Иванович, приглядываясь к подписи. — Что бы из тебя вышло, прибавил он: — если б ты пошел честным путем?

— Писарь вышел бы — вот и все, отвечал Гераська: — ведь я из солдатских детей.

Становой проводил Гераську, разрешил ему видеться с женой и с детьми, курить папиросы и получать по шкалику водки в день.

— Скажите мне, Иван Иванович, спросил я, когда Гераську увели: — что вы — так искусно притворялись, или в самом деле плакали от чистого сердца?

— От чистейшего, отвечал Иван Иванович. — Ведь, говорю же вам, другую неделю с ним вожусь; душу из меня, мерзавец, вытянул; ну, теперь Бог с ним! Спасибо ему, по-крайней-мере сжалился над стариком. Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни моей так овладела мною тоска, как сегодня. Вся моя горемычная жизнь представилась мне, как на ладони, а моя-то жизнь, батюшка, бочка дегтю и ложка меду, коли-то ещё и наберется с ложку. Был у меня небольшой капиталец, взял и за женою тысяч десяток, и как бы вы думали? в первую ночь брака все сгорело до тла, не успели и платья выхватить. Потом и пошло несчастье за несчастьем; не даром говорят: когда придет беда, так отворяй ворота; служил честно, усердно, а между-тем выключили, чтобы и впредь никуда не принимать, замарали формуляр; а за что, вы думаете?… Казначей проворовался, а за его вину и нас, мелких чиновников, пришибли; разумеется, придрались к несоблюдению форм, а где же эти формы соблюдаются?… Так вот, как видите, до сих пор и мыкаюсь по свету; в мои ли годы эта тяжелая служба, эта должность, да ещё здесь, в этой проклятой Гуслице!… Того и смотри, что попадешь под суд, или отставят от службы, и придется умереть с голода!… Так изволите видеть, оглянувшись на прошедшее, смотря на настоящее и заглянувши в будущее, чувствуешь, что есть от чего похныкать!… А тут вчера, не успел ещё вам рассказать, такое случилось несчастье, что до сих пор в себя не приду. Ведь вы видели крестницу мою, Машу?

— Видел, а что?

— Умирает, если уж не скончалась, бедняжка!

Известие это как громом поразило меня. У станового был рассыльный, унтерофицер, служивший прежде в кавалергардах, Петренко. Видный молодец; женился он в Москве на красивой бабе, и от слияния двух типов первого сорта произошла на свет Манга, необыкновенная красавица: её черные, как смоль, волосы и карие, блестящие глаза были украинские, а белизна и миловидность — материнские. Резвая и ласковая девочка, четырнадцати лет, она всем нравилась, все были от неё в восторге.

— Неужели! вскричал я. — Что же с нею случилось?

— Вчера, печально начал становой: — после обеда, пошла дурочка в лес за грибами, и уж вечером отыскали её в лесу мертвою. Какой-то подлец, людоед, изнасиловал несчастную и, чтобы скрыть следы преступления, хотел задушить её, то есть, просто задушил, сильно помял ей шею и горлянку; но когда начали оттирать бедняжку, то в ней показалась ещё искра жизни, стала хрипеть, и когда приложили ко рту зеркало, заметна была легкая испарина. Однако ж, несмотря на это, надежда плохая: со вчерашнего дня она не приходила в себя: хрипит, и вся холодная, как лед…

— Виновного не отыскали?

— Никаких следов! Вчера всех своих, с ног сбил, во все концы посылал, и решительно ничего не добились. Отец и мать в страшном отчаянии: ну, одна только и есть. Не хотите ли, сходимте к ним, проведаем; старуха моя у них и ночевала.

Петренко помещался в особенной избе, рядом с квартирой станового. Подходя к изгороди, мы уж слышали вопль несчастной матери.

— Можете себе представить, заметил Иван Иванович: — вот этак разливалась целую ночь горемычная, а отец совершенно осовел, словно каменная статуя, с места не двинется, слова не промолвит!

Войдя в избу, я был поражен ужасною картиною горести и отчаяния матери. Опростоволошенная, растрепанная, исцарапанная, с лицом, обезображенным синяками, несчастная исступленно металась. Стоны и вопли её раздирали душу. Петренко стоял, прислонясь к стене; руки его были сложены накрест, взоры вперены в землю; казалось, он не видел и не слышал, что кругом его происходило. Страшно и невыносимо горестно было смотреть на это немое отчаяние отца. При нашем появлении, мать упала к ногам станового.

— Родненький, заступись! воскликнула она, царапая с ожесточением свою грудь: — заступись, отыщи разбойника, святотатца! спаси Машу! спаси! вопила она, хватая меня за колени; потом, как бешеная, кинулась к мужу, оторвала лацкан от его сюртука, дергала его за усы, за бакенбарды, неистово крича: "Прокофий Петрович, убей его! слышь, убей разбойника, не то я сама убьюсь!… Господи! проговорила она, задыхаясь от слез: — ты знаешь убийцу и не покараешь его!… С последними словами, она со всего размаха ударилась о стену и повалилась без чувств на пол.

Мы кинулись на помощь к несчастной, но муж не тронулся с места и не взглянул даже на жену.

— Иван Иваныч, раздался голос Софьи Дмитриевны (так звали жену станового) из другой светелки, где лежала умирающая: — Иван Иваныч, да прикажи спеленать сумасшедшую: ведь она так убьется до смерти!

— Беспременно убьется, бормотала старуха прислужница, помогавшая нам уложить горемычную: — правое слово, убьется; ишь вся в синяках; головушка распухла, который-то уж раз стукнулась!

Уложив мать, мы вошли в светелку. У изголовья умирающей сидела жена станового, умная и добрая старушка, а против неё дьяконша, прославленная во всей Гуслице знахарка. Девочка лежала навзничь, бледная как мертвец; её распухшая шея с обеих сторон покрыта была сине-багровыми пятнами, дыханья не было заметно, и только едва-едва слышалось хрипение в горле. Поздоровавшись с Софи.ей Дмитриевной, я спросил её о состоянии больной.

— Плохо, отвечала она со вздохом: — как видите, до сих пор не очнется; ставили пиявки — не принялись; послали за доктором — ни слуху, ни духу… не знаем, что и делать!

Со мной была гомеопатическая аптечка, и я, в ложечке воды, дал больной несколько крупинок arnica и посоветовал прикладывать холодные компрессы к горлу. Тем временем Иван Иванович спеленал несчастную мать и расшевелил немного Петренка, обливши его холодною водою. Неизвестно, от моего ли лечения или так уж пришло время, но больная очнулась. Тяжелый вздох вырвался из её груди, и она открыла глаза. Иван Иванович первый кинулся к ней.

— Маша, голубушка, скажи, спросил он, кто тебя обидел?

— Машенька, в то же время спрашивала Софья Дмитриевна: — не хочешь ли супцу?

Становой грозно взглянул на жену и, приложив указательный палец к губам, дал ей заметить, чтобы она молчала.

— Вот уж и пошёл следствия производить… пробормотала, отворачиваясь, Софья Дмитриевна.

— Машурочка, душенька, продолжал умоляющим голосом становой: — говори же, кто тебя обидел?

Все сбились в светелку, даже и отец приблизился к кровати. Настала мертвая тишина; каждый, затаив дыхание, ожидал рокового ответа. Маша наконец собралась с силами и едва слышно прошептала:

— Странник… рыжий… железная шапка…

— Вчера я видел его! вскричал я.

— Где? спросил поспешно становой.

— На постоялом дворе Трифоновны.

В коротких словах рассказал я встречу свою с странником и едва кончил, как становой схватил меня за руку, а Петренка за полу и поспешно вывел из избы. Глаза его сверкали, энергия закипела: лев проснулся.

— Тройку, живо! сказал он Петренке; потом громовым голосом крикнул: — Иван Васильич!

На этот возглас из противоположной избы мгновенно выскочил дюжий малый, с пером в руке. Иван Васильевич, письмоводитель станового, был также, по силе и решимости, богатырь и во всех экспедициях правая рука станового. Иван Иванович объяснил ему в чём дело и, дергая за пуговицу, добавил:

— Скачи до самой границы нашего уезда, а оттоль — прямо в Климов кабак. Понимаешь ли, чтобы не перепустить разбойника через границу? Наверное он от Трифоновны махнул через просеку в климовский и, прокутивши там ночку, замешкается. Да смотри, осторожней! ведь ты знаешь, что у этих дьяволов — коли железная шапка, то и палка тоже железная!… Возьми с собою Петренка…

— Будьте покойны, отвечал самодовольно письмоводитель: — вдвоем и десяток таких уконтентуем!

Мигом тройка была запряжена, и Петренко, сидя на телеге, подъехал к нам. Глаза его угрюмо глядели и, в то же время, какая-то дикая радость проявлялась на его лице: все его Существо проникнуто было жаждою мщения. Письмоводителю вынесли картуз, кистень; становой перекрестил их, и тройки помчалась во все лопатки.

VII.

Становой смотрел вслед уехавшим до тех пор, пока они не скрылись с глаз.

— Если не перевалит за границу нашего уезда, сказал он, почесываясь за ухом: — так будет наш, а перевалит — поминай как звали; на рогожском его с собаками не отыщешь!… Уж эти мне порядки! не моги взять мошенника в другом участке без станового; а пока отыщешь станового, разбойник очутится за тридевять земель! ищи после ветра в поле… Эх, как бы! продолжал он, потирая руки. — Признаться, не мало-то и нужно этого как бы: как бы поймать шельмеца, да ещё того, которого нам нужно; как бы Машурочка моя выздоровела, как бы и Авдеевна (так величали машину мать) не свернулась… А я вам доложу, что надежда на успех плоха…

— Отчего? спросил я.

— Вопервых, много времени утрачено, а вовторых, в один день двум таким удачам не бывать: жирно будет! Гераська сознался, а тут ещё этого подлеца, поймать?… Эх, как бы, как бы, бормотал Иван Иванович, направляясь в избу Петрепка. — Проведаем, что там с Машенькой!

Больную мы нашли в сильном жару; лицо горело ярким румянцем, дыхание было тяжелое и неровное; она жаловалась на головную боль и звон в ушах. Я дал ей несколько крупинок aconitum; холодные компрессы продолжали прикладывать к шее. Несчастная мать была в каком-то бесчувственном положении: если бы не открытые глаза, то можно бы подумать, что она спит. РИван Иванович хотел было подробнее распросить Машу; но ему пришли сказать, что привезли почту и привели несколько человек арестантов. Становой ушел, а д., в качестве доктора, остался наблюдать за больною и слушал словоохотливую дьяконшу, которая рассказывала о разбоях в Гуслице: как вор Никишка в то время, когда мельник с женою ушли на светлый праздник к заутрени, зарезал у них пятерых детей и старуху, мать хозяина; как Марфутка, рассердившись на своего мужа и свекровь, ночью бросила в печь сальный огарок и уморила угаром одиннадцать душ — осталась только в живых одна чахоточная старуха, и тому подобное.

Через полчаса после приема aconitum, жар у Марии значительно уменьшился, и она заснула. Софья Дмитриевна, не спавши всю ночь, также дремала, собирался было и я прикурнуть, но Иван Иванович прислал просить меня к себе. Я нашел его в рабочей комнате, где он снимал допрос с приземистого, невзрачного малого, лет двадцати.

— Я вас побеспокоил, сказал становой: — чтобы доставить вам случай полюбоваться нашими гуслицкими артистами… Посмотрите на эту образину (становой взглянул на малого); кажись — ни с рожи, ни с кожи, а искусник на удивление! Он, изволите видеть-с, мастерит фальшивые билеты и всякие документы подделывает. Не угодно ли вам испытать? закажите ему какую угодно печать, и он вам в два мига её сварганит, да ещё без всяких инструментов… Нутка, Фомка, не ударь лицом в грязь, покажи себя! добавил становой, одобрительно поглядывая на малого.

Я вынул из кармана подорожную и заказал Фомке скопировать одну из печатей. Он попросил осколок стекла, зажженную свечу и булавку. Когда ему подали, Фомка слегка накоптил на свече стеклышко и, наложив его на указанную печать, с необыкновенным проворством и ловкостью очертил булавкою орла и надпись, которые просвечивались; потом, стерши в округлости печати копоть, приложил к намоченной бумаге стеклышко, нажал, и печать оттиснулась до такой степени верно снятою, что нельзя было отличить от настоящей. И вся эта операция продолжалась не более пяти минут.

— Что, батюшка, сказал Иван Иванович: — каковы у нас в Гуслице артисты?… просто, доложу вам, академия художеств!… Что бы из тебя вышло, заметил значительно становой, взглянув на Фомку: — если б ты пошел честным путем?

— Что бы вышло, потупясь отвечал Фомка: — ничего бы не вышло, ведь я — крепостной!…

До обеда Иван Иванович занялся делами, допрашиванием арестантов, а я отправился осмотреть погост. Вокруг огромной каменной церкви, правильной архитектуры, с превысокою колокольнею, чуть ли не с Ивана Великого в Кремле, площадь застроена была довольно хорошими домиками; некоторые из них были в два этажа; но площади тянулся ряд лавок и лабазов, что доказывало о промышлености в селении. Колокольня ещё штукатурилась. Подрядчик, которого я встретил тут на работе, сказал мне, что постройка церкви и колокольни стоит огромных сумм, несмотря на то, что прихожан, как он выразился, «вовсе не имеется».

— На чей же счет выстроили церковь? спросил я. — Откуда взяли деньги?

— Господь их знает откуда, отвечал, лукаво усмехаясь, подрядчик: — не наше эфто дело, нам лить бы аккуратно платили за работу!

— Почему же ты знаешь, что нет прихожан?

— Как, батюшка, не знать. Сами рассудите: на светлый праздник, с моими ребятами и здешним начальством, всего на всего было у обедни сорок человек, а церковь-то выстроена на две тысячи. Приход-то, кажись, и велик, да все ишь — отщепенцы, в старообрядчество перешли. И не токма здесь, а по всей Гуслице; какие были церковные, всех идолы к себе переманили. Так вот, чтобы их не тревожили, они и отплачиваются, перепадет кое что батькам и на церковь!… Вот оно откелева деньги-то.

— Как же старообрядцы сманивают церковных?

— Вестимо как: заплатят недоимку, подать, примут в коммерцию, обогатят.

— Как же допускает православное духовенство?

— Стало быть допускает; слыхались мы, что правительство положило по двести рублей в год жалованья тем священникам, у которых в приходе есть раскольники, за то, чтобы они обращали их в православие; вот тем, у которых нет раскола-то, и завидно: ничего, дескать, не получают, так они — и не прочь… ну, да што, мало ли чего не бают, не всякому слуху верь!… Признаться, оно бы вернее было, если бы попам платили за каждого раскольника; обратил в церковные — вот те и получай, что назначено.

Замечания подрядчика были здравы: действительно, при всей заботливости, правительство далеко не достигает предполагаемой цели. В великороссийских губерниях сельское духовенство очень бедно, а доходы от треб до того скудны, что духовенство не имеет никакой возможности содержать себя и свое семейство. В таком положении неудивительно., что оно не очень бывает разборчиво на средства добывать себе насущный хлеб. Вот почему священники, чтобы иметь право получать жалованье, не охраняют своих приходов от вторжения раскола, который в последнее время сильно начал вкореняться.

Возвратясь с прогулки, я застал Софью Дмитриевну в хлопотах: она накрывала на стол и приготовляла все необходимое к обеду. От неё узнал я, что Маше лучше, и что и мать её также немного оправилась.

— Только — такая странная, добавила Софья Дмитриевна: — точно помешаная; можете представить, чем она теперь занимается?… рубашки кроит себе, Маше и мужу! «все, говорит, помрем, нужно к смерти сорочек нашить».

После спартанского обеда, Софья Дмитриевна ушла к больной, а Иван Иванович собрался было «разведаться с храповицким», но ему помешали. Возле его крыльца, из соседней деревушки, собрался мир, чтобы потолковать о вновь пролагаемой дороге. Становой вышел к ним на улицу, а я глядел на сходку из окна. Народ был ражий, хорошо одетый: все — старообрядцы. После продолжительных толков и прений, наконец единодушно решили: быть, как дядя Никита сказал!… Но на это решение дяди Никиты становой не согласился. Дело состояло в том, что старая дорога шла колесом по болотистому грунту, а новую нужно было проложить через их деревушку, расположенную на возвышенности. От этого сокращалось расстояние и избегали лишних трат на устройство гатей и мостов. Но мир, несмотря на очевидное удобство этого распоряжения, настаивал на своем, чтобы дорога шла по-прежнему, около поселка.

— Мы, кричали они: — поправим гати и на свой счет построим мосты!

— Знаем, возражал становой: — как вы гати поправляете и какие мосты строите: просто мышеловки! Знаю, отчего вам не хочется и дороги проложить через ваш поселок; боитесь присмотра, чтобы в расплох не накрыли?…

— Што эфто вы баете? говорили мужики, усмехаясь нам и в голову эфтого не приходило!…

— И вышку-то поставили, продолжал Иван Иванович: — как раз против мостика, где поворот в поселок?

— Помилуйте, Иван Иванович, перебил Дядя Шкита: — эфто Мина Харитонович для своей прихоти построил!

— Врешь подлец, разгорячась кричал становой: — врешь, не для прихоти, а для мошенничества! Я и вышку-то вашу разори, и трубу позорную в болото заброшу!…

— Помилуйте, Иван Иванович, возражал дядя Никита: — нешто у нас не вольно ездить?

— Нешто у нас не вольно ездить? повторила вся толпа.

— Невольно, кричал становой: — невольно! днем подмечаете, а на ночь разбираете мост. Засели, мошенники, словно в крепости, и делают себе что хотят!…

— Помилуйте, Иван Иваныч, перебил Дядя Никита: — на ночь разбираем мост оттого, что лес воруют…

— Просто, досками не напасешься!… закричала толпа.

В продолжение этих прений, один дюжий мужик, с открытым и смелым лицом, беспрестанно прерывал станового и мешал ему говорить.

— Ну, что вы толкуете? кричал он, размахивая руками. — Не будет по вашему, будет, как мир решил!

Сначала становой мало обращал на него внимания, но когда мужик стал приставать более и более, Иван Иванович потерял терпение.

— Смотри, Митюха, рявкнул он, показывая свой богатырский кулак: — Знай сверчок свой шесток; не то я тебе свиное нюхало на сторону сшибу!

— Охота вам, ваше благородие, смело отвечал Матиоха: — связываться с дураком; а как я вам сдачи дам?

Становой вздрогнул, побледнел от досады, но снес оскорбление и, не отвечая Матюхе на дерзкою выходку, обратился к сходке и довольно спокойно сказал:

— Ну, ребята, отправляйтесь по домам, нечего из пустого в порожнее переливать; так будет, как начальство решит.

— Нет уж, ваше благородие, завопила толпа: — пусть будет, как мы желаем — останетесь довольны!

— Спасибо, я и так доволен, отвечал Становой, грозно взглянув на Матюху: — нет уж, в акурат получишь — не придется сдачи дйвать!

— Батюшка, Иван Иваныч, отец родной! вопила сходка. Явите божескую милость!

Но Иван Иванович, не обратив внимания на эти возгласы, стал всходить на крыльцо; Матюха потянулся за ним. Я слышал, как становой, входя в переднюю, приказал рассыльному унтер-офицеру затворить дверь и не впускать Матюху; но унтер-офицер не успел притворить дверей, как Матюха оттолкнул его и силой вошел в комнату. Терпение станового лопнуло, и он, с пеною у рта, как зверь кинулся на Матюху; признаюсь, и мне за смельчака стало страшно.

— Мерзавец! ты и сюда ещё пришел! заревел Иван Иванович, устанавливая кулачище под самым носом Матюхи. — Я тебе кости сломаю, вдребезги изобью!

— За тем и пришел к милости вашей, отвечал Матюха, нисколько не смутясь: — намеревались нюхало сшибить, извольте сшибайте — власть ваша, не то, прикажите дерку задать, что угодно милости вашей — все перенесу; но на миру не троньте дурака… Христово слово, сдачи дам!

— Вон, мерзавец, вон! что есть силы закричал становой; но как он ни прикидывался сердитым, а видно было, что гнев его был уже притворный: выходка Матюхи совершенно его обезоружила и даже пришлась ему по душе.

— Покорнейше благодарим, сказал Матюха: — кланяясь, за ваше снисхождение; по гроб не забуду; только доложу вашей милости, что если, упаси Господи, на миру…

— Провались ты сквозь землю,.пострел; одно твердит! перебил Матюху становой и, повернув его спиной, дал ему порядочного подзатыльника; но толчок этот был уже дружеский. — Принеси, прибавил он ласково, показать своего скворца.

Иван Иванович был охотник до птиц, и этим поручением окончательно примирился с Матюхой.

— Каков у нас народец в Гуслице, сказал он, выпроводивши Матюху. — Сметлив, каналья; знает шельмец, что я пробрал бы его не мытьем, так катаньем — и покорился…

— Неужели вы думаете, что он и в самом деле решился бы исполнить свою угрозу?

— И ещё как решился бы, поверьте мне — я их хороню знаю! они ужасно самолюбивы и щекотливы, и сами ж лезут на рожон!… Что бы из них вышло, заключил становой обычным своим вопросом: — если бы они пошли честным путем?

— Да, отвечал я: — что бы из них вышло, если бы их повели честным путем!

В ожидании возвращения письмоводителя, время тянулось медленно, томительно. Иван Иванович, отчаяваясь в успехе, был в тревожном состоянии и, чтобы как-нибудь рассеять себя, гадал. Подойдет ко мне, протянет сжатые кулаки и спрашивает: «чет или нечет?» то зажмурившись, вертит руками и сводит указательные пальцы. Потом отправились мы на встречу письмоводителя, прошли с версту по дороге и, никого не встретив, вернулись назад. Нетерпеливый Иван Иванович приказал моему кучеру взлесть на крышу и смотреть не едут ли, и если увидит, то чтобы во все горло кричал: «едут, едут!» Распорядившись таким образом, мы отправились в комнаты и принялись за гран-пасьянс. Что ни делал Иван Иванович, как ни плутовал, но карты ложились неблагоприятно, и гран-пасьянс не выходил.

— Едут, едут! послышалось.

Мы выбежали стремглав из комнаты.

— Кто едет? спросил становой, задыхаясь от нетерпения.

— Кажись, наши, отвечал кучер. — Пегая в корню!

— Сколько их на телеге?

— За пылью не видать, проговорил кучер, не спуская глаз с едущих.

Не одних нас интересовало возвращение письмоводителя; вся дворня станового и соседи, при известии «едут», выбежали на улицу, лезли на крыши И карабкались на заборы.

— Окромя Хведьки, закричал кучер: — трое сидят в телеге.

— Трое, трое! везут, везут! Поймали! раздались десятки голосов на крышах.

— В ногах сидит, кажись, странник, закричал кучер.

— Сидит, ребята, ей-богу сидит! огласилось на крышах и заборах.

Пыль поднималась столбом, слышался стук телеги и покрикиванье ямщика; ещё минута — и телега подкатила к крыльцу: между письмоводителем и Петренком сидел знакомый мне странник, с связанными назад руками.

VIII.

Со всех сторон нахлынули любопытные и так столпились у телеги, что мешали высадить странника. Становой прикрикнул, народ расступился, и странника ввели в комнаты.

— За что это, ваше благородие, спросил странник, с невозмутимым спокойствием: — такое истязание? За что такое поругание и осмотры до наготы моего тела?… В чём я согрешил?

— Не знаешь, подлец, в чём? сказал становой, окидывая его с ног до головы испытующим взглядом: — не знаешь? нешто не ты девчонку изнасиловал и задушил?

— Ошиблись, — ваше благородие, не смутясь отвечал странник: — Христово слово, ошиблись. Ищите другого: я ни в чём не виноват… Заступи и сохрани меня, царица небесная, от такой подлости!

Во взгляде странника не заметно было ни малейшего замешательства; он смотрел прямо, бесстрашно; на его лице выражалось то удивление, то презрительная улыбка. Опытный глаз следователя с первого разу заметит виноватого, как бы он искусно ни притворялся; но смелая, невозмутимая наружность странника уничтожала всякую мысль к подозрению его в преступлении. Становой взглянул на меня, мы переглянулись и поняли друг друга: надежды наши не осуществились. Радостное лицо Ивана Ивановича омрачилось печалью, брови ещё больше надвинулись на глаза, и он призадумался. Письмоводитель и Петренко молча ожидали приказания у дверей. Иван Иванович сделал знак мне и письмоводителю, мы. вышли в другую комнату.

— Как видите, фальшивая тревога, сказал он, затворяя дверь: — это не тот, которого нужно?

— Да, отвечал я: — замечание ваше справедливо.

— Мало ли у нас в Гуслице таскается этой сволочи — странников; все они, но большей части, рыжие и в железных шапках! Расскажи мне, спросил становой письмоводителя: — где взял его и как?

— Доехавши до границы, отвечал письмоводитель: — мы распросили пикетных казаков, и узнавши, что никаких странников не проходило, отправились но дороге на климовский кабак. Проехавши версты три, смотрим — идет рыжий странник, а поодаль его, плетутся ещё два. Я сию же минуту с телеги — и к нему: «не встречал ли, спрашиваю, нашей тройки? в корню бурый мерин, а на отлете серые?» А Петренко тем временем зашел сзади, хвать его в поперек, да и брякнул о земь: мигом скрутили молодца! «За что, говорит, видите, что я вал сделал?» — «Там, говорю, разберут за что!» Осмотрели его, признаться, как следует… Ничего не видать; повели к телеге; а тут подошли и те два странника, вступились, хотели было отбивать, так рыжий и говорит им: «не мешайтесь, братцы; стало быть так начальство приказало, а я ничего не боюсь!»

— Это — новое доказательство его невинности, заметил становой, вопросительно смотря на меня. — Ну, что теперь делать? решайте.

— Поведем его к Маше; если она не признает, тогда отпустим. Разумеется, мы не скажем, к кому его поведем; посмотрим, как он на неё взглянет.

— Идет! а покамест, сказал становой письмоводителю: — прикажите развязать страннику руки. Ещё, пожалуй, жалобу на меня подаст, подлец!

— Не беспокойтесь, не подаст: я с ним покончу и заплачу ему.

Когда мы вышли, у странника уже были развязаны руки, и он, рассматривая синие рубцы, повыше кистей, умилительно говорил:

— Без вины претерпел, правое слово — без вины; ну, да што, коли сам Господь наш, Иисус Христос, страдал, так нашему брату и Бог приказал!

— Ну, теперь, сказал ему становой: — пойдем ещё к ворожке; посмотрим, что она тебе скажет.

— К какой ворожке? поспешно спросил странник, оглядываясь на все стороны и, увидевши меня (теперь только он меня заметил), заморгал серыми как полуда глазами. Он узнал во мне того проезжего, которого видел на постоялом дворе Трифоновны. Но, мгновенно оправясь от замешательства, он шутливо сказал: — пойдем, ваше благородие, к ворожке, пойдем; я не то к ворожке — готов хоть на суд божий!

От крыльца до квартиры Петренка провожала нас толпа любопытных; между ними много набралось и раскольников, которые угрюмо поглядывали на истязания их святоши. Я пошел вперед, чтобы предупредить больную. Маша сидела на кровати, а Софья Дмитриевна обвязывала ей мокрым полотенцем шею. Почти вслед за мною вошел и становой, ведя за руку странника. Он подвел его к дверям и поставил за перегородкою.

— Маша, сказал Иван Иванович: — посмотри, не он ли? — С последним словом он втолкнул странника в светелку.

Неожиданность эта необычайно поразила Машу. Она в ужасе вскрикнула и лишилась чувств. И странник никак не чаял увидеть ту, которую считал уже мертвою; он вздрогнул, отшатнулся назад и закрыл лицо руками. В то же мгновение — откуда ни взялась Авдеевна; как бешеная, с криком, визгом, кинулась на странника и вцепилась обеими руками в его пушистую бороду. Софья Дмитриевна и диаконша хлопотали около Мйши, вспрыскивали её холодною водою, а мы выручали странника из рук разъяренной Матери.

— Авдеевна! кричали со всех сторон: — пусти, брось!

Но все усилия наши были напрасны: руки Авдеевны замерли в бороде странника; она отбивалась от нас ногами и даже укусила до крови мужа, который старался разнять её руки. Одно средство оставалось высвободить бороду: это — отрезать те космы, которые были в руках Авдеевны.

— Подайте ножницы, закричал становой: — скорей ножницы!

При этом требовании странник возгласил гласом велиим:

— Ваше благородие, помилосердствуйте! не предавайте поруганию! пускай лучше вырвет бороду!

Он с силой стал рваться, бил по лицу Авдеевну, по Петренко и Письмоводитель схватили его за руки. Нужно было попридержать и Авдеевну, потому что, пользуясь беззащитным положением странника, она впилась зубами в его щеку. Сам Иван Иванович совершал операцию; странник ревел, как будто его резали тупым ножом. Визжала и Авдеевна, расставаясь с его бородою. Наконец удалось нам их разнять; несчастную мать, как совершенно помешанную, спеленали, а странника вывели на двор.

— Ну, что, душегубец, сказал ему становой: — и теперь, небойсь, скажешь, что не ты изнасиловал и душил девчонку?!

— Не я, не я! вопил странник, одергивая бороду: — до страшного суда буду говорить — не я!… Девчонка не при памяти, вскрикнула, бешеная баба изгрызла меня, так от эфтово уж я и виноват? Какие у вас доказательства, где свидетели?… Всем известно, что я из рогожского, никуда не заходя, прямо пошель в климовский кабак…

— Лжешь, перебил я: — вчера надвечер ты приходил на постоялый двор Трифоновны. Помнишь, когда хозяйка крикнула: «становой едет»! ты выпрыгнул в окно и тетрадь ещё обронил?

Мои слова совершенно смутили странника; растерявшись, он божился, оправдывался, но ещё более себя путал и судорожно хватался за воротник своего подрясника, как будто что отыскивал.

— Что он там ищет? заметил становой: — Иван Васильевич, обыщи его.

Письмоводитель ощупал воротник, потом перочинным ножичком распорол его и вытащил лист бумаги, мелко исписанный славянскими буквами. Я взял рукопись и прочел следующее: «заговоры и заклинания против судей судейских, мирских властей и всяческих чиновников.» Дело объяснилось: глубокая уверенность странника в силу и действие заговоров придала ему смелость и спокойствие человека невинного, с чистою совестью.

— Так вот почему, вскричал становой: — ты показался нам непорочным агнцем?… Вот на какую штуку поддел, подлец? Так ты, значит, полагался на эти заговоры, словно на каменную стену?

— Аки на щит господень, отвечал уныло странник, свесив на грудь голову. — Пятнадцать лет носил их, и в каких передрягах ни бывал, а по милости вседержителя остался здрав и невредим, аки три младенца, вверженные в пещь огненную. Товарищей моих плетьми отшлепали, клеймы приложили, в каторгу сослали, а меня сохранила царица небесная, аки зеницу ока!

— Отчего же теперь прорвала тебя нелегкая?

— Согрешил окаянный, премного согрешил!… С еретичкой опоганился и прогневал Господа! не потерпел греха, видимо не потерпел; уж я ли не душил её, а ожила, колдунья!

Как мы ни прислушивались к философии старообрядцев, но выводы и рассуждения странника были невыносимы. Нужно было перевести его в квартиру станового, но пройти по улице не совсем было безопасно: вечерело, а старообрядцев собралась порядочная толпа. Шествие наше устроилось следующим порядком: впереди шел я, с уральским казаком и рассыльным унтер-офицером; письмоводитель с Петренком вели за мною странника, на аркане, а в арьергарде следовал становой, с тремя уральскими казаками, писцами и прочими домочадцами. Предосторожность наша была не лишняя: едва вышли мы из ворот, как толпа надвинулась на нас и громко заговорила:

— Ребята, над верою згнущаются: бороды стригут!… Пускай голову перепреют, а бороды не тронь, закон не велит!

— Прочь, бунтовщики! крикнул становой, выхватывая из кармана револьвер (он постоянно носил при себе оружие): — прочь! не то я вам, ротозеям, буркалы повыстреливаю!

Казаки также взялись за пистолеты; Петренко вышел вперед с сжатыми кулаками. Раскольники очень не жалуют огнестрельного оружия; они говорят: «что де сатана выдумал его, на пагубу рода человеческого.» При первой угрозе толпа попятилась назад, некоторые даже кричали: «наводят, наводят!» (то есть, прицеливаются). Когда мы подходили к квартире станового, возле крыльца остановился экипаж доктора.

— Это что за зверь? спросил доктор, глядя на странника: — кто ему так расчесал бороду?

— Это мой пациент--отвечал становой: — а бороду-то ему расчесала новая парикмахерша, ваша пациентка. Отправляйтесь-ка к Петренке, там все увидите и узнаете!

Допрос продолжался недолго, потому что странник во всем с покорностью сознался. Его отвели в острожек с большою предосторожностью и поместили в секретной каморке, устроенной в особом здании, тут же, при квартире станового.

Отделавшись, мы принялись разбирать рукопись, которая очень нас заинтересовала своим заглавием. Она состояла из семи заклинаний. Передаю их слово в слово.

I.

«Во имя океан моря, а среди того океан моря стоит столб железный, на том столбе железном сидит царь чугунный. Голова у него железная, очи медные, а руки и ноги стальные. Подпирается он посохом свинцовым и тем посохом совращает и сосмирясг недругов и супостатов, и супротивных людей: судей судейских и всех мирских властей мужеска и женска пола, колдунов и колдуний, еретиков и еретиц. Слов стречу неприятную и поперечку всякую, и против всякого райского, зла то человека, двойна на тройна, на два в зубы, три зуба, две головы, три головы, плешивого, лизального, всякого райского человека, сосмиряет и укрощает гнев и их сопротивные слова, и всякие злые порчи. И я, раб божий Антип^[14], поклонюся царю чугунному, и царь чугунный сокрушит и сосмирит у недругов и супостатов гнев и ярость и сопротивные слова, у судей судейских и у всех мирских властей, и райского человека, чтобы на меня, раба божьего Антипа, гордым оком не глядели и злые помыслы не помышляли, во веки веков, аминь.»

II.

«В синем море океане лежит синь златый латырь камень, на том златом латыре камне лежит тело мертвое, над тем телом мертвым стоит синь облак, над тем синим облаком летает муж синь. Тот синь муж из луков стреляет стрелами калеными, во врагов и во всех сопротивных людей, мужеска и женска пола. Стреляй их муж синь, с права и с лева, в глаза и в буйную голову, и против сердца ретивого; и руки их на розно разбивай, чтобы руки их не владели и сопротивного не творили. И я, раб божий Антип, поклонюся синю мужу. Бей и стреляй синь муж: судей судейских и мирских властей, мужеска и женска пола. Стреляй их в правое и левое око, чтоб они гордым оком на меня, раба божьего Антипа, не глядели, стреляй в правые и левые их руки, чтобы руки их на меня не подымались. Аще же кто восхощет зломыслить на мя и судити мя, тот буди мертв на камене. И я, раб божий Антип, поклошося синю мужу сими словами: синь муж, запри злое сердце и ключ опусти в море океан, под синь злат латырь камень; и как камень не выплывает поверх воды, так и гневу не восставати на меня, раба божьего Антипа, во веки веком, аминь.»

III.

«Благослови, Господи, рабу божию Антипу взыти на святую гору Господню. И поклонюся я святому Господу Исусу Христу, царю небесному, и матери Господней, царице небесной, владычице пресвятой Богородице, и поклонюся святым евангелистам: Марку, Луке, Матвею и Иоанну; они мне, рабу божию Антипу — заступники и помощники от судей судейских и всех мирских властей, мужеска и женска пола; от ябедников, паговорников, взяточников, еретиков, колдунов и колдуний. Кто может противиться против пресвятыя Богородицы, и против Иоанна крестителя Господня, и Иоанна Богослова? И я, раб божий Антип, поклопюся Иоанну крестителю и Иоанну Богослову, да будут мне защитники против судей судейских и мирских властей, и всяческих чиновников, и ересных и потаеных слов, и от взятки и иризору избави. И кто может противиться против раба божие Антипа, и пресвятыя Богородицы, и Иоанна крестителя, и Иоанна Богослова? И како кто может противиться против праведного солнца, такожде не могли бы противиться против раба божьего Антипа судьи судейские и мирские власти, и всяческие чиновники, мужеска и женска пола. И не могли бы взирать на него косым оком; кто же захощет творить ему зло противно, тот буди нем, глух и слеп, во веки веком, аминь.»

IV.

«На синем океане море лежит синьзлатый латырь камень, а на том златом латыре камне сидит красна девица. И ведает она читать и заговаривать от судей судейских и мирских властей, и от всех сопротивных людей, мужеска и женска пола: от колдунов и колдуний, еретиков и еретиц, от взятки, от призору и наговору. И я, раб божий Антип, поклонюся красной девице: заговори меня, красна девица, от судей судейских и мирских властей, от ябедников, наговорников и взяточников, от встречных, поперечных, хвастобезстыжих и от всякого лихово слова. И ещё помолюся я, раб божии Антип, красной девице: красна девица, затвори гнев и ярость, лихое и супротивное, чтобы судьи судейские, и мирские власти, и всяческие чиновники, мужеска и женска пола, не могли бы на меня, раба божьего, злобно и гневно взирать, когда я вступлю в суд и цалату, да очи их взлицались бы, а руки не подымались бы на поражение, а ноги бы их подломились, а гнев и ярость были бы мертвы, и на меня, раба божьего Антипа, не могли бы зрети, как на праведное солнце, во веки веком, аминь.»

V.

«В чистом поле есть небо медное, а под небом медным — земля железная. Как от неба медного нет ни росы, ни дождя, так от земли железной нет ни плода, ни воды, ни крови. И тако, да не будет на меня, раба божие Антипа, ни гнева, ни сердца, ни злаго помысла от судей судейских, и мирских властей, и всяческих чиновников, мужеска и женски пола, еретиков и еретиц. И так как грянет гром и молния сожигает землю, тако испужаются и пожгутся судьи судейские и все мирские власти, и всяческие чиновники, мужеска и женска пола. Кто же восхощет против меня, раба божьего Антипа, злоумствовать, тот буди камень, а кто убити, тот буди мертв. Есть древо без корней, без сучьев и без листьев, а на том древе сидит птица без головы, без перьев, без крыльев и без хвоста, а также без гнева, без сердца и без воли — и да будут такими судьи судейские, мирские власти и всяческие чиновники мужеска и женска пола, еретики и еретицы, во веки веком, аминь.»

VI.

«Поклонюся и помолюся я, раб божий Антип, святителю Николе чудотворцу. Буди мне скорый помощник и заступник, от судей судейских, и мирских властителей, и всяческих чиновников, мужеска и женска нола; о избави мя, раба божьего Антипа, от суда, гнева, ябеды, взятки и призора. Икако, святителю отче Никола, избавил еси трех девиц, откуда извел сына Агрипова и агрицниского князя, тако избави мя погубившем судей судейских и мирских властей, и всяческих чиновников, мужеска и женска пола. Чудотворче, отче Николае, молюся тебе, буди мне помощник и заступник, и како избавил ecu трех вдов от великого плача, тако избави мя, раба божьего Антипа, от судей судейских и мирских властителей. И ты, Господи, утвердивый небо и землю и всю бездну, утверди словеса и заговоры раба твоего Антипа, ты же камени, кости и булата и сребра, и злата, против судей судейских, и мирских властителей, и всяческих чиновников, мужеска и женска пола, во веки веком, аминь.»

VII.

«Бесе рьяный, бесе смрадный, бесе огненный, бесе иглистый! По силе, по праву заговора-приговора, заворота-приворота, явитесь пред мною, как лист перед травою; и защитите, и сбережите меня, раба божьего, Антипа, от судей судейских, и мирских властителей, и всяческих чиновников, мужеска и женска пола. Бесе смрадный, ослепи и омрачи разум судей судейских, мирских властителей и всяческих чиновников; бесе огненный, сожги их сердце и совесть; аще же что злое умыслят на меня, раба божьего, Антипа, то, бесе иглистый, исколи утробу судей судейских и мирских властителей, и всяческих чиновников, мужеска и женска пола; бесе рьяный, стяни жилы их корчами и узлами нераспутными, во веки веков, аминь.»

---

Прочитавши эту ерунду, мы долго смеялись; но все-таки, рассуждая об убеждениях, как вера спасает, пришли к тому заключению, что эти заговоры и заклинания имели для странника действительную силу, пока он не усомнился в их целости и не стал ощупывать своего воротника, чем подал повод к обыску и открытию рукописи.

Доктор возвратился от больных и принес вести не совсем утешительные. Маше поставили к шее пиявки, а матери открыли кровь, и решение о их выздоровлении откладывалось до девятого дня.

Думали спокойно провести ночь, но в Гуслице этого не случается. Я спал в одной комнате со становым, и нас несколько раз будили. Часу в первом принесли летючку^[15]; на заре дали знать, что арестанты взбунтовались; а едва рассвело, весь дом поднялся на ноги, потому что становой с доктором должны были ехать верст за десять, для освидетельствования мертвого тела.

Перед отъездом я зашел навестить больных. Маше заметно было лучше, но мать все ещё не пришла в себя. Когда я подошел к ней, она подавала мужу платок, в котором были завернуты космы от бороды странника.

— Возьми, Прокофий Петрович, говорила она: — возьми; когда я умру, положишь эти волосы в мой гроб!

— На что? спросил с недоумением Петренко.

— По этим волосам, шептала она таинственно: — я отыщу его на страшном суде и пойду с ним на суд божий!

Петренко взял молча платок и отошел всторону.

— Бог с ним, сказал он мне уныло: — пусть теперь закон его судит, а я его прощаю — только бы Господь сохранил мою Марусю и жену… Ну, уж и сторонка здесь! я думаю, в целом свете подобной не отыщется, и народ — такой все запеклый… Признаюсь, не хотел я сюда ехать; все на родину тянуло, в роменский уезд; там у меня в м. Смелом и хата и левада, и родичей довольно; так жена не захотела: «не поеду, говорит, к безмозглым хохлам». Как это несчастье с нами приключилось, так здесь и заговорили, что это Бог её за то и наказал, что мужа не послушалась; врут: если б я уж очень захотел, то она бы поехала, а то вижу, что ей не хочется — и сам не настаивал. Она у меня — покорная и добрая жена, даром, что московка.

Из Гуслицы я отправился в Егорьевск, а оттуда — на Богородицк; через месяц только возвратился в Москву. В числе писем, которые получились в мое отсутствие, было одно и от Ивана Ивановича. Уведомляя меня о разных служебных делах, он заключил свое письмо следующей припиской:

«Слава богу, Маша совершенно выздоровела, а бедная её мать умерла от воспаления в мозгу. Петренко собирается на родину: большая для меня потеря.»

Под числом и годом, где обыкновенно обозначается город или селение, откуда пишется письмо, было отмечено: «проклятая Гуслица».

АЛЕКСЕЙ СТОРОЖЕНКО.

1857 года. Москва.

ПРИЛОЖЕНИЯ К СТАТЬЕ ИЗ «ПОРТФЕЛЯ ЧИНОВНИКА».

I.
СОБОРНОЕ ДЕЯНИЕ АВСТРИЙСКОГО СОБОРА, В БЕЛОКРЫНИЦКОМ МОНАСТЫРЕ БЫВШАГО 1846 ГОДА^[16].

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Началось соборное деяние в Белокриницком Монастыре 28 октября 7354 года в день недельный, по полудни следующим образом.

В храме Покрова Пресвятая Богородицы, после всенощного бдения и святые литургии, на амбвоне, на убраном апалое, положено было святое Евангелие, с предстоящею возженною свещею по обеим сторонам, от амбвона вдоль церкви, для заседания присутствующим, поставлены во многом числе стулья, а посреде на другом аналое положена Кормчая книга, притом же приготовлены и другие многия книги, на случай справок в бояиественном писании. Сим тако устроенном, по троекратном ударении в колокол, собравшиеся люди за священником и настоятелем все с благоговением взошли в церковь, и по обычном начале сели на приуготовленных местах. По одной стороне в начале сел настоятель монастыря инок Геронтий, со всеми своими соборными старцами и прочими пноками, а на другой также в.начале сел священно-ппок Иероним, за ним уставщик белокрыницкия церкви Кириак Тимофеев, потом от Молдавии депутаты, ясские купцы, Никифор Понкратев, и Яков Иванов Железняков, и Логин Андреев, и далее прочие депутаты от своих слобод белокрыницкие, климуцкие, соколпиские и михидрецкие. Прочие же единоверные наши христиане, собравшиеся с окрестных слобод, в бесчисленном множестве предстояли с угнетением, наполнили всю церковь и притвор даже с невместительностью.

Молчанию бывшу, абие восстав настоятель и сотворив Исусову молитву, возгласил ко всем, указуя перстом на св. Евангелие: "Отцы снятии и братия и вси православные христиане! Видете св. Евангелие, вонмите, яко сам Христос и приведший судия посреде нас присутствует, то убо должны мы рассуждать и строить предлежащее дело без всякого лицемерия сообразно святых писанию и согласно воле божией.

"А именно: приступающего ныне в наше древле истинное православие, от нынешней греческой религии, господина высокопреосвященнейшего митрополита Амвросия, коим чином принять долженствует! "

Собор отвечал: откройте и предложите на среду, какие есть во святом писании по сему предмету правила святых соборов, какие примеры от собывшихся древле православной церкви святоподобий.

Настоятель повелел иноку Павлу предложить и вычитать собору краткое соображение, которое напредь сего представлено в скит славским отцам, для такового же соборного рассуждения, общй со всеми тамошними задунайскими обществами, о разных верах за ереси осужденных, от которых действуемое крещение, и хиротония в православную церковь к приятию есть достойны, и ещё раскрыть Кормчую книгу, и вычитать собору все святые правила, которые касаются до сего предмета, и сообразить с настоящим нашим делом, какой чин в принятии реченного господина митрополита будет правильнее соответствовать.

Ревенный инок Павел, таковое настоятельское дело повеление при помощи божией исполнил, в полной мере, так что для всякого, со вниманием слушающего, ясно и внятно; при том ещё предъявлено было деяние и задунайского собора, которое списал и доставил в монастырь бывший лично на том соборе инок Ануфрии следующего содержания:

"Соборное деяние, от собравшихся в задунайском скиту, 23 июня 1846 года, от всех отцов и братий и всех задунайских староверских обществ, Серяковой, Славы и Журиловой, и прочих, в силе представленного от поверенных монастыря онаго правил соображения со испрошением на то беспристрастного рассуждения учинено мнение со стороны собора следующее:

«Яко рассмотри все святые церковные правила касательно принятия ныне греческого митрополита Амвросия признали правильно дабы сделать принятие, третьим чином, согласно чему правило вселенского собора, и 69 и 70 карфагенского собора, при том же ещё явствует от жития св. Саввы Освященного и Максима Исповедника. Яко Савва Освященный принял от ереси севиров патриарха Иоанна (зри Четьиминеи декабря 5), а святый Максим Исповедник от ереси единовольных патриарха Пирра и Феодосия епископа и на седьмом вселенском соборе при патриархе Тарасии, многие епископы от нконоборства приняты, 3-м чином (зри февраля 25) и после седьмого вселенского собора патриарх Мефеодий во второе иконоборство православие исправил, тоже одним только проклятием ереси, но даже и в самой России подобный был таковый случай, так явствует в Четьиминеи Макарьевской, августа месяца, лист 43-й, что Даниил епископ (отступил от Сидора) берестинский, поставленный от Исидора митрополита латиныцика родом, который принял хиротонию от папы римского. А когда Даниил епископ отступил от Исидора и принят Ионою киевским митрополитом 3-м чином, тогда ещё нужды никакой не предвиделось, но у нас теперь есть благословная нужда, потому за случай а не обдержно, да и за уважение столь великого лица надлежит Припять сего митрополита 3-м чином, всеобдержное же принимание от ереси как был упас доныне, так и навсегда да останется в своей силе; так все соборные старцы заключили.»

Наконец отец Макарий, настоятель, предложил собору свое мнение: чтобы ради многих немощных и обширно писание неведущих приобыкших же к священникам, которые всеобдержно принимаемы суть 2-м чином, такожде принять и ныне приступающего в наше православие греческого митрополита, тем же вторым чином, и то если он не тяжко себе вменить на сие соизволит. На том и все положились. О таковом деянии поручено было иноку Аркадию, бывшему настоятелю Лаврентьева Монастыря, от лица всего собора пмянно известить было Криницкий Монастырь, который немедленно и учинил.

По выслушании всех правил деяния славского собора, Молдавии депутаты, помолчав мало и посоветовав между собою, возгласили ко всему собору: не лучше ли учинить так, как положил мнение славского собора настоятель, на чём положился и весь собор задунайский, дабы ради многих немощных обширно неведущих в писании, приступающего ныне в наше православие греческого г. митрополита Амвросия принять вторым чином. Но белокрыницкие депутаты и весь народ, слышавший соображение по прочитанным правилам и ясным святоподобиям самым делом в древле православной церкви собывшемся, желая конечно положиться, дабы принятие г. митрополита учинено было 3-м чином. Из числа же депутатов молдавских Логин Андреев приступил к настоятелю пред всем собором благочинно, предложил свое мнение, что он принятие г. митрополита 3-м чином сообразно правилам св. отец и сбывшимся святоподобиям признать воистину правильным, но однако нет ли какого Средства, чтобы учинить принятие 2-м чином, а на том бы можно утвержаться святым писанием беспогрешительности, тогда бы соборное наше действие согласовало и с прежннм всеобдержпым обычаем, как мы уже издавна принимаем священников и успокоим бо совесть прочих единоверных ваших христиан, не-могущих участвовать в теперешпем пашем соборе о тонком понятии; каковой ради вины, и задунайский собор решился, чтобы согласить г. митрополита под второй чин, если ведет возможнее. На сие настоятель абие отвечал с подтверждением и прочих иноков, что принятие г. митрополита и 2-м чином погрешности не составит, но только обнаружится одна паша неуважительная жестокость, на которую не видно подобного образа, в целом христианском веке, ибо для всех хотя бы и простых, о приходящих от ересей в православие столь важное в древле вселенской святой церкви положено снисхождение, что даже и крещения подлежащих, но за един стыд обнажения ради повелено принимать без покрещевания, как глаголет 1-е правило во ответах святейшего Тимофея архиепископа александрийского. Кормчая глаголет (61 -я лист 606), а кольми паче столь великим лицам приступающим в истинное православие всегда оказываемо было снисхождение, не только от священников: как-то Саввы Освященного и Максима Исповедника, но даже и от самых патриарх, Тарасия и Мефеодия цареградских, и наконец в самой России Даниилу епискону поставленному от Исидора родом латинщина, святый Иона митрополит изъявил снисхождение — принял 3-м чином и позволил ему служить и хиротонисать, яко истинному святителю, о чём засвидетельствовано в великой Четыиминеи Макарьевской; по что касается до правил и беспогрешительной возможности, дабы возможно было г. митрополита, аще сам соизволит, принять вторым чином, и о том есть бессомнительные свидетельства: а именно — но 8-му правилу 1-го вселенского собора, в толковании коего прежно глаголет следующее: от приходящих еретик ко святой Божией соборней апостольской церкви: они убо крещены бывают совершенно, другие же ниже токмо миром помазуются: инии же токмо проклинают своя иные ереси вси, сии же глаголемии чистии прельщени бивше в таковую ересь от Навата пресвитера римские церкви, от него же и чисти наречени бывше, того ради понеже не приемлют покаяния обращающихся от грех, и 2-е женитися возбраняют, двоеженца отнюдь не приемлюще на общение и таковии аще приступают ко святой соборней апостольской церкви, исповедать двоеженца принмати на общение и не хулити 2-го брака и согрешающих и кающихся прощати грехи, просто рещи всем церковным последующе повелениям свою ересь проклеите и иные вси, прияти да будут, и только святым муром помажутся, аще же от них суть и епископи паки во своем чину да прибывают, до зде Кормчая, лист 35, тому же согласно в книге Никифора патриарха от правил соборных и в патриаршем греческом Потребнике, иже хранится в Москве на печатном дворе, в чине приятия от еретик явствует сице, сии второго чина еретицы 2-я не покрещеваются, но точию проклеите ереси помазуются святым миром, приемлются, аще же от них хиротонисании во своем чину да пребывают. Нецыи же аки забывшись о преждереченных святых, преподобного Саввы Освященного и Максима Исповедника, ещё вопрошали, может ли священник принять епископа, когда но церковном указании, меньший от большего благословляется?

Ответ на сие положен следующий: «Меньший от большего благословляется беспрекословно но тому же церковному указанию, и меньший большего даже связует и разрешает, как-то самой высочайшей степени святейшим патриархом духовные отцы, точию суще священники еиптимии налагают и прощают, власть бо имеют вязати и решати. Разнь бо убо. есть по части епископа токмо от иерея строения ради чинов, как свидетельствует святая церковь в Кормчей, во главе 36-й, на листе 233-м, на обороте, в красных строках сице: токмо яко не поставляет иерей, от епископа, разиствует, священство же совершенно ныать, и святый Иоанн Златоустый утверждает сице: Яко между епископом и пресвитером ни одино различие бысть, понеже и пресвитером достоят толико бо единым устроением о и и высочайше суть, о чём свидетельствует Толковый Апостол, на первом Послании к Тимофею, на листе 913, да и но другому рассуждению, если бы святая церковь, идеже не сушу епископу не уполномочивали иереев в принятии священных лиц, приходящих от еретик равномощных исправлением и поданием благости св. Духа на священнодействие, то всяко бы в соборных правилах и в Номоканонах непременно ограничила разделением, дабы принимать от ереси приходящих простолюдинов иерею, а хиротонисанных архиерею. Но как сие разделение нигде во святом писании не видется и даже не слипнется, кроме всеобдержного изречения принимать архиерею или иерею, зри в Потребнике великом, в чине принятия от ереси приходящих, и паки леодорский собор, в правиле 78-м сице глаголет: Приходяй к соборне церкви, веру исповесть пред епископом или пресвитером, Кормчая, глава 10 и 17-я, тоже самое потверждает и преподобный Никон Чёрной горы в слове 63 на листе 563-м. Яко тем же чином епископское есть приятие, и ни кто кому может церковь правило некое излагати епископского ради, благодать же убо божие сугубо действует, всеобдержно и смотрительно, яко же свидетельствует Деяние святых апостол, во главе 8-й зачало 18 и 21, и во главе 9-й зачало 21 Филиппу единому от семи диаконов крестившу иногда Самарии, и ни на единого их Дух Святый сннде. Точию крещени бяху, во имя Господа Исуса; егда же пршдоша к ним Петр и Иоанн номолишася о них и возложнша руце на ни и прияша дух Святый. А егда той же Филипп иде на полудне на путь сходящий от Иерусалима в Газу и тамо крести каженика (тако же и Анания) егда же взыдоша от воды, Дух Святый нападе на каженика. Такожде и Анания живый в Дамаске, ученик сый апостольский, но егда крестившу ему Павла, сниде Дух Святый. Сему же разнству подобает разуметися кия суть вины. Яко же не только обоим быти диаконам, по у единого и тогожде действие различная явишася, чрез них наипаче, как-то, яко где присутствуют главнейшие члены, тамо оставляется тем совершенства вещи показати, а где таковых нет, тамо благодать божие чрез посредство меньших совершенство творит; священник же православный, чины строить, сиречь, хиротонисать не может, но благодать священнодействия имея совершенну и равну такову яко же имеют епископы, архиепископы, митрополиты и самые патриархи, как гласит в Великом Потребнике, на листе 318, потому всяко может и сам подать волею приходящему от внешней религии, трепогружатно крещенному, как иерею, так и архиерею без всякого сомнения, яко же и Христос Предтечи: отложи всяк страх крести мя волею пришедшего, священнодействующу о сем и преподобному Никону Чёрной горы в книге его слова, лист 40.300 на обороте. Яко от добродетели священнические успевал все благодати есть, потому есть отверсти уста, впя же Бог дарует образ точию исполняет. Помысли колики есть посреде Иоанна, и Господа Исуса Христа. Слышаще бо его глаголюща: аз требую от тебя крещения, и нестм достоин отрешити ремень сапогу его. И паки от исполнения его, мы ecu прияхом и благодать возблагодат. Но обаче и толику сущу по среде их, при нём дух святый сниде, его не имеяше Иоанн, а не прежде крещения с нисшел бысть, ниже Иоанн сотворинити ему, чесого убо ради её бывает, да навыкнеши, яко образ Иоаннов священник исполняет, ни един убо человек человека отстоит, елико Иоанн от Христа, но обаче при нём сниде Дух, да навыкнеши яко Бог вся делает и творит.»

Наконец осталось дело за тем, что сей г. митрополит, имея здравый смысл, набожную душу и равно совесть, как он в самом начале, так и в продолжение, и даже до сего настоящего предмета, во всех статьях но церковному преданию, кои не согласовали между нас и греками; доколь не доказано ему будет от девятого писания и святоподобных примеров нитак на одну голову вновь ни за какое благополучие склонить свою совесть не может.

Но однако отцы монастырские вседушно пекущиеся, дабы при столь великом благодароваином священном источнике не отчуждить немощные души от любви и единения православные нашея веры — за них же Христос умерети изволил — предложили собору заключительное слово в следующем: 1. Если угодно будет всему богодухновенному собору положиться на всемогущий и спасительный промысл божий, да будет нам в знамение не нререкуемое. Предложим наше требование самому благодарованному нашему г. митрополиту: если он на второй чин согласит свою совесть произвольно, так угодно и божией воли, а если отвергнет требование, яко ожесточенных, тогда и мы отвергнем все малодушие прочих и учиним его принять третьим чином, яко Бог изволивый. Тако на сие вси до единого бывшие на соборе единогласно возгласили: «воистину тако сотворить надлежит, да и воля бояиия нам открыта будет!» И тако, воставше с местов своих, заповедали сотворить всенощное бдение святителю и чудотворцу Николе, и вси единодушно пред святым Евангелием положили обычный начал и с миром разошлись.

Наутрие в понедельник, после всенощного бдения, настоятель с некоторыми отцами, взойдя в келию к митронолиту и по обычном (начале) поклонении, предложили ему свое требование, дабы он соблаговолил присоединиться к православной нашей церкви посредством второго чина, то есть: под миропомазание. Митрополит обратился к Павлу веселым лицом и сказал: «видно и ты, Павел, глупой!» и абие простерта была к нему трогательная беседа благоговейным образом, указуя примеры, яко сам Христос за немощные умрети изволил, добрый бо пастырь душу свою полагает за овцы. Блаженный же Павел апостол зельный запретител был иудейских обычаев, но для мира и союза церковного повелев был от собора апостол сотворить обычай по иудейскому закону и обрезал ученика своего Тимофея, за случай святый Григорий Богослов изволил оставить патриаршеский престол, да не будет его ради распря, а Иона пророк лучше с корабля повеле себя бросить в море. Митрополит внял силу словес их, яко от божественного писания суть, в ту минуту возведе очи к спасителевой иконе, и произнес изволительные глаголы сице:

«Аще Павел, запрещая обрезание, и допустил обрезать Тимофея, а Григорий Богослов престол свой оставить соизволил, а Иона пророк яиизнею пожертвовал, я ли не сотворю сего малого прошения для мира церковного на спасение многим? Твоя, Господи, воля да будет!» А к настоятелю с братиями обратясь сказал: «Изволяю на ваше предложение только с тем, да будет свидетелем Бог, если состоит какой в этом грех, да будет на вас, а я чист от такового». Отцы с радостью на то согласовались, и тотчас митрополит повелел начинать часы к божественной литургии; потом вскоре облачился в святительскую мантию, и в достодолжном сопровождении вшел в святую церковь со всем усердием, аки елень на источники водные. Взойдя в церковь, сотворил обычный начал, так как, с 12 октября по 27 пребывая в монастыре и обычая несколько приспособляй, отдав поклоны народу, взошел во святый алтарь, и облачившись во святительские облачения, вышел из алтаря став на амбвоне, где приготовлены два аналоя рядом; на 1-медля митрополита положен списанный чин проклятия ересей с переводом на греческие литеры, а выговор слов порусски, точно так как напечатано в нашем потребнике, на другом же аналое положен для священника раскрытый номоканон. Митрополит, стоя пред царскими дверьми, начал велегласно русским языком проклинать все ереси, поелику он имел способность говорить пославянски и, кроме греческих литер, хотя босанское наречие, по почти во всех существенных словах единогласует с русскими словами.

При проклятии ересей принял себе в отца духовного священника Иеронима, и, исповедавшись ему во святом алтаре, и помазуем был от священника святым миром. Окончавше же должное порядком принятие, священник отверз царские двери и, вшедши на амбнон, возгласил к народу пристойное поздравление, объяви достоинство митрополита; митрополит же, по обычаю святительскому, прием в руки трикирию и дрикирию, трисвечие и двусвечие, во всем облачении святительском выступи из царских дверей, благословлял народ прямо, церковь и но сторонам; певцы же многолетие владыки.

Вот зрелище трогательное, и радость восхитительная, всемогущим промыслом божиим ныне устройся, на что все люди, всякого возраста со слезами взирали, и каждый в душе своей ощущал истинное удовольствие, и всяк из глубины сердца своего приносил благодарение Господу Богу, явившему людем своим новому изранлю милость свою бо премногу, и подобно нечто евангельскому гласу многие себе повторяли: яко воистину блажени очи наши, что мы ныне видим, яже от многих лет не видели и отцы наши.

По сем абие священник, прием благословение от святителя, начал божественную литургию, и совершалось чинослужение по уставу; но окончании же литургии, всеобщим собором, с подобною честию и песнопением проводили митрополита до келии его. Святитель же, обращся пред дверьми входа, благословил народ и отпустил с миром. Потом вси отцы и братия и многие гости приглашены были в настоятельской велии на утешение и поздравление; но поздравлении же в трапезу на обед, и чем Бог послал угощены и весь день праздновали во славу божию. Аминь.

II.
ПИСЬМО О ТОРЖЕСТВЕ ТОРЖЕСТВ.

Явися благодать божие, спасительная всем человеком, усерднейший здревле истинному рачителю благочестия.

Петр Никитич!

Мир вам и божие благословение от лица святые соборные апостольские церкви, со всем православным вашим обществом. О преславном соделанном на нас недостойных божиих благословением и чудесном посещении не можем умолчать, но честь имеем о Христе любовь вашему обществу сим уведомить: в s день сего января, то есть в самый высокоторжественный праздник Богоявления Господня совершилась у нас высокоторжественная хиротонисания; господин наш высокопреосвященнейший митрополит Амвросий, согласно всевысочайшему решению, рукоположил нам нового архиерея из наших здешних урожденцов, именем Кирила, наместником митрополии и существенною титлою его епископом Майновским (то есть название определено ему епархии уже в Анатолии майносейских некрасовцов). Какое уже было великолепное того произведение, какое потом и преславное на водоосвящение шествие на Иордан, действие даже искони века в нашем здесь месте в публике не бывало, и даже умом невоображаемое доныне мечтаем были ликовали староверцы за духовенство свое бесплодная смоковница, и ныне, о чудо, паче всякого всех чаяния, священство у нас яко финик процветет и яко кедр в Ливане умножится, яви же господь преславное днесь, и для того, да перекут нам к тому языцы, где есть Бог их, по да уведят, колико может православных вера и внутрь церковном чиносовершении невместимо здесь пояснить, но скажем несколько хотя и вне церкви происходимом совершении архиерейского хиротонисания и божественной литурии. Великолепно шли из церкви со всем освященным собором, митрополитом, новопоставленный архиерей и архимандрит и с ними по чину и прочие священнослужители все в блестящих златотканных облачениях, и множество в полном чину иноков и православного народа; весь же монастырь покрыт был бесчисленным множеством народа разных сословий и языков, пронесшемуся наперед слуху о произведении в сей день нового архиерея, со всей буковайской области съехавшихся, а когда встретили при входе из врат ограды монастыря со ожидавшим уже на улице другим ходом крестным из слободской церкви, тогда вся улица как налита была разного сословия народом до крайнего утеснения, так есть ли бы начальник душенолистатскою своею командою, в подобие жандармов, по распоряжению бывшего здесь самого Баерона здешнего областного начальника не сделали б по всей улице проход, то никак невозможно бы было, всему священному собору со иноками и прочей святыней дойти на устроенную площадь среди села, где уготованное место быть водоосвящению, устроились со иноками но надлежащему чину, и совершилось водоосвящение великолепно, и все происходило благочинно, тихо и стройно. При таковом удивительном событии, разные стекались языки изумленные, и кто бы из нравомыслящих видя таковое преславное чудо событие в чувствии души утерпел не пролить слезы радости и не воздал бы благодарение всесильному Богу толико удивившему на нас милость? Премного поистинне силен есть от камсне воздвигнуть чада Аврааму и так давше и сомнящемся и глаголющий: от Назарета может ли быть что добро, ныне да воскликнут едиными усты единым сердцем, с нами, кто Бог велий яко Бог наш, ты еси Бог творяй чудеса! Бог наш на небеси и на земли, вся елика восхоте и сотвори. Для прибывших же начальников, и с ними более пятидесяти человек благородных помещиков был изготовлен конлитерами обед, на монастырском гостинном дворе и между ограды сельской улицы расположенном; каковой обед там происходил от полудня и до вечера, и огня, и даже некоторые из господ, прожили с женами и их взрослыми детьми, заночевавши в гостинном монастырском доме, и только на другой день, с неизъяснимым удовольствием и великою благодарностью отправились во свояси. И так величайшее, паче всякого для нас отбрения, слава Богу перенесли и сей кажется единовременной житейской долг, чего необходимо требовал суетный мир, о чём и святой апостол заповедал всем должное, ему же убо урок, урок… и прочее, по силе нашей отдали и всех успокоили. О происходившем же на гостинном дворе торжестве, невместимо здесь описывать, а есть ли пожелаете из любопытства, то раскажут вам уста, наш подрядчик Еронтий, есть ли Бог благословит ему у вас быть, который ди числа сего месяца отправился в российские пределы… Впрочем писать нужного не предвижу, как только желаем вам от Господа Бога всех блаженств временных и вечных, с тем пребудем вашими присные молитвенники Белокриницкого Монастыря за отсутствием архимандрита казначея инок Дорофей с братиями. 18-го января 1847 года. Митрополит в Белой Криницы.

III.

Истинные православные веры блюстителю, крепкому поборнику догматов святые соборные и апостольские восточные церкви; зольному прорицателю божественного писания, ревнителю горнего Иерусалима, жития взыскателю царствия небесного и прекрасного селения рабского желателю, благочестия и доброделательствию рачителю, истинного православия и закона святых отец от всея души хранителю и апостольские восточные церкви и верному рабу истинного Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа сына Божия всемилостивому государю и о Христе благотворителю Иоанну Александровичу.

Желаем вам получить от всевышние десницы божие душевного спасения и телесного здравия, и о Христе радоватися навеки нерушимо, лета ваша да усугубит Господь и благополучие да водворится во вся дни Живота вашего. Мы нижеименованные жительствующие по южной стране реки Дуная под державою турецкого царства, по рекомендации вашего московского купца Симеона Евстегнеича Слезкина, осмеливаемся сим вас известить о новопоставленном белокрыницком митрополите Амвросии.

А. Рождение его в городе Юнусе, родом грек и от престола своего был удален, за что именно, сего нам неизвестно, а проживал без действия в Цареграде… а вблизи сего города Юнуса наши христиане не подалеку жительствовали и ныне по торговой части заимствующие часто бывают и очевидно несколько раз видели греческое крещение, и свидетельствуют под иконою, что в греках во Юнусе даже и по всей Греции погружают младенц до плечо иерей трижды, а потом из той же купели трижды обливают без погружения, и мы сему их свидетельству несомненно веруем и вас нашею совестию уверяем, что истинно есть свидетельство.

Б. Прошедшего года иноки белокрыницкие, Павел и Алимпий, проезжали чрез нашу слободу и мы их приняли но долгу християнскому, кои нам рекомендовали, что они посланы от московского общества и от петербургского, для отыскания благочестивого епископа и мы на их рекомендацию били согласны, и просили их есть ли вам Господь да поможет, то не лишите и нас сирых к христову стаду словесных овец, а потом от них не то что рекли оказалось.

Г. По отыскании в Цареграде вышеупомянутого митрополита Амвросия то же чрез нашу слободу проезжали и торжествовали у нас двое суток. Инок Павел нам о митрополите подробно изъяснил какими мерами могли его отыскать и уверял нас, что действительно в три погружения крещение в Греции, а за обливание умолчал, а но свидетельству наших христиан, даже и от грек и болгар несогласно против Павлова уверения, как выше упомянуто, и уверял нас совестию своею, что они между собою положились и росписались, чтобы митрополит по прибытии в Белую Криницу и по принятии по освященному правилу, обязался на третий литургии поставить вместо себя наместника, то есть епископа, а сам должен удалиться на спокои, а теперь мы видим но Павлову объяснению во всем несходственно.

Д. По принятии господина митрополита чрез несколько время известили нас в Турции письмом на имя Лаврентьева Монастыря игумена инока Аркадия и того же монастыря инока Ефросима, кои объявили нашим слободам, и был у нас собор на второй недели святого великого поста, на котором сделали положение повременить и узнать, во первых, как московские христиане, а равно и стародубские и во всей России и Бессарабии и Молдавии, какое во всех будет мнение, но вышеупомянутые иноки Аркадии и Ефроснн и подобные им некоторые иноки из нашего скита, и из наших слобод миряне, не терпя о новременении и узнании, назначили второй собор в апреле месяце, на котором и простых людей к себе мало склонили, и потому повторили свой собор в мае месяце, и склонили к себе слободы, а именно: Журиловку и Славу, а тем более склопился простой народ, ибо читали письма, в коих упомянуто, что в Москве более пятидесятитысач и стародубщина вся, и прочие все христиане, во всей России согласны к митрополиту, и обязали всех подписками и сделали условие, чтобы епископа иметь своего в Турции, и назначено ими собор последний о выбрании епископа июля и числа, на котором было множество народу из разных мест, и из наших со всех слобод и из Молдавии, даже божиим изволением был на соборе и ваш московский купец вышеупомянутой Симеон Евстегнеич Слезкин, который самолично видел и слышал, какое у нас происходило неустройство: первый наш вопрос у вышеупомянутых иноков, как Греция крещает, то можно ли от них заняться священством, кои нам совершенно недоказали от божественного писания, и был между нами не малый спор, а за что именно, на сем соборе открылось дело, что вышеупомянутые пноки подписали нас всех задувай не в на бумаге заочно согласными, и отослано в Белую Бореницу к митрополиту, и открылось ещё, что содержут у себя еретические книги, и наши христиане за сие дело остались на них недовольными, даже кои были и согласными к митрополиту, и подписками обязаны, ныне же не желают, остались на старом положении, как прежде жили; согласных к ним мало что осталось, и нам известно, что господина митрополита обучает русскому разговору цареградский служив, то есть еретик, и литоргисует при оном и при совершении таинств предстоит лично, и что дело очень кажется нам дико, понеже не велит нам Христианом сообщение иметь с еретики… между тем прочитано было ими при полном соборе выписку из потребника старопечатного Иова патриарха первопрестольного… Что есть ли то есть младенец нездрав, сиречь при смерти, то подобает его теплою водою правою рукою иерейскою, возливати на главу трижды, с приглашением во имя отца и прочее… что совершенно принято вместо трех погружательного крещения и так по недоказанию Аркадия и Ефросима о греках, собор наш и кончился и разъехался по местам.

Между тем временем вышеупомянутые иноки, не взирая на наши слободы, назначали между собою сего же вышеупомянутого Лаврентиева Монастыря игумена Аркадия за епископа и выбрали священника и диакона тоже из иноков и отправились для постановления к митрополиту в Белую Кореницу июля кг числа, а из наших слобод на сие очень мало согласных; и теперь вы, милостивейший государь и о Христе благотворитель Иоанн Александрович, рассудите сей раздор церковный, будет ли в сем раздоре благодать Святого Духа действовать или нет, и просим вас Господа ради, есть ли к вам будут от сего числа из Белой Кореницы письмы в Москву, или из-за Дуная о постановлении за Дунай епископа и будут вас уверять, что задунайцы согласны, то не верьте сим письмам, Господа ради, понеже мы несогласны от греческого патриарха за вышепоявлеиное греческое крещение, принимать священство.

При сем же просим и молим вас не презрите нашего к вам неотступного прошения возвестить о нас сирых наше снисхождение и чувствительность Андрею Марковичу и Кириле Ермолапчу Каменосечьцу и Федору Ефимовичу, коим желаем всех благ и душевного спасения, и объявите кому следует, за что вознаграждены будете от Бога в здешнем житии нензчетными дары, а в будущем веце сподоблены будете небесного царствия, молитвами Пресвятыя Богородицы, ибо мы зашедшие из давних времен в Турцию и божественных книг мало у нас имеется, то Господа ради просим и молим вас слезно, не презрите нашего к вам слезного прошения, воспишите к нам по получении сей епистолии, на котором ваши московские и прочие вси християне окрестные положении основываются и како разумеют о сем митрополите и за упомянутое выше сего обливание младенческое, есть ли это правило в Потребниках в старопечатных совершенное, и мы остаемся в полной надежде зная вашу ревность и тщание в староблагочестии сияющий, получить от вас на ответ извещения, то есть не оцененный дар епистолии…

За сим пребудем милостивейшего государя, с истинным почитанием и преданностью и готовые к услугам вашим навсегда задунайские некрасовцы, содержащие в себе древлегреческую и отеческую восточную церковь ветковского согласия християне, славского большего мужского скита иноки: инок схимник Иоанн, инок Галактион, инок Иов, инок Исаакий, инок Иринарх, инок Тарасий. Сарыковский атаман Памфил Васильев, уставщик Михаил Иванов, Евтей Евстратьев, Петр Акинфиев, Иоанн Васильев, Кузьма Савинов, Карп Иаковлев, Козьма Васильев, Филип Иаковлев, Сафрон Арефьев, Автомон Леонтьев, Иаков Фомин, Козьма Леонтьев, Николай Иванов, Козьма Иванов, Прохор Иаковлев, Андрей Лаврентьев, Дорофей Матвеев, Родион Алексеев, Ефим Иванов, Афонасий Симеонов, Константин Димитриев, Антип Симеонов, иконописец славского общества… старики, уставщик Артем Данилов, Ефим Федосеев, Платон Семенов, Михей Федоров, Василий Спиридонов, Илия Алексеев, Емелиан Петров, Ефим Филатов, Лазарь Фомин, Корней Николаев, Павел Кондратьев, Иоанн Николаев.

ЗТ҃НЄ года месяца августа^[17]} дня.

IV.
ОКРУЖНАЯ ГРАМАТА.

К благовейным пресвитерам и ко всем нашим христианам ко извещению истинны во отвращение беззаконной беспоповщины.

Православнии христиане.

Всем вам есть благоявлено, что один есть истинный Спаситель наш Исус Христос, едина есть истинная вера, едино крещение и едина святая соборная апостольская церковь. В прочем сколько есть и инных на свете вер и ересей, хотя отчуждены от истинны, обаче исключая жидов и беспоповцев все оные, по крайней мере имеют некий извет о себе, яко содержат предков своих: свои книги, и по оным, как заповедано, исполняют свой закон. Но жиды и беспоповцы содержат у себя книги, а предписанного в оных самого главного закона, как те, так и другие, не исполняют, наипаче же противоборствуют, своим книгам. Тем убо всех еретиков древних и новых несчастьем своим превосходят. Жиды, хотя мнятся веровати в истинного Бога, и свято пророческие содержать у себя книги, но когда же главных догматов в оных книгах предписанных не содержат, и пророки предвозвещенного Спасителя Христа не приемлют и не веруют, то ничтоже их пользуют священные те книги, наче же яко безбожников их осуждает. Тако и беспоповцы, хотя мнятся веровати во Христа Исуса и святоцерковные книги у себя содержат, но когда же главных догматов веры христовой, в тех святоцерковных книгах законоположенных, не приемлют и быти не веруют, то ничто же их пользуют книги, паче же яко безбожников и неверных охуждают, якоже объявят ясно нижеследующие статьи о страшной их пропасти и душевной погибели:

1.

Святое Евангелие закопополагают быти вместо временного Ветхого Завета, сиречь Моисеева, новому благодатному завету от самого Христа пастыря овцам великого кровью завета вечного на тайной вечери установленному — сиречь телу и крови христовой, якоже и апостол утверждает в 1 посл. к Корине., в зач. 149, глаголя от лица Христова: сия чаша новый завет есть о моей крови, сие творите дондеже приидет. А беспоповцы глаголют, яко то было, но уже погибло, и ныне того нет; следовательно, в нихъхристова завета несть, потому и стали они, неверующие закону христову, горши всякого еретика, сущие безбожники и беззаконпики, подобно жидам.

2.

Книга Соборник, но гл. 2-й, в неделе мясопустную, Кирилла Александрийского, на листе 118, глаголет сице: иже божии бывают и причастия святых тайн себе удаляю, ще вразии божии бывают и бесом друзи. Слышите, православнии, страшную и ужасную беду, чему удостоились беспоповцы от священные тоя книги, у них самих содержимой, врагам божиим уподобились, а самим бесом друзьями: то какое может быть добро от врагов божиих, паче от бесовских друзей. Аще с еретики смешиваться гнусно, кольми паче не подобает примешатися к бесовским друзьям беспоповцам. Опаче они беспоповцы не исключались от самых еретиков, слышим паки от священного писания в нижеследующем:

3.

Свидетельствует бо Матфей правильник иерусалимский в кинзе своей сост. 1-го в гл. о еретиках, на листе 25-м, сице: еретики глаголем быти всех непричасчающихся от священников во святей божией церкви, на сие беспоповцы какой ответ дадут не только Богу, но хотя человеком? Во истину безответны.

4.

Заграждают бо её тех беспоповцев уста и посрамляются тех лица за отвержение преданной Христом Богом, тайны священства. Унее есть всему миру погибнути, нежели священству и спасаемым небыти. Свидетельствует кир Гавриил митрополит Филадельфийский в кн. о 7-ми тайнах спце: якоже бо душа в теле, тако и священство в мире, без священства спастися невозможно. Такожде и Вел. кат. глаголет во гл. 72 о тайи. Сие же и Петр Дамаскин в конце 1-й кн. глаголет спце: аще не отверзутся двери царствия небесного священнодействием, никто же может в не внити.

5.

Книга о правой вере, которую беспоповцы знаменитейшею почитают, та самая мертводушны же их быти осуждает; зри в гл. на лист. 54, где пишет спце: в древнем законе Господь Бог повеле, иже кто прага в дому своего не помажет кровью агнца, в таком доме ангел первородных убиваше. Тако и в новой благодати кто кийждо до сего истинного и единого себе за нас жертву принесшего агнца божие кровью предражайшею не может уст дому своего, в таковом коемуждо первородная душа его жива быти не может. Дозде от Книги веры.

6.

Та же Книга веры образовательною притчею некоей птицы именуемой неясыти пустынной и самыми крепкими евангельскими глаголы, якто трубою всегда вопиет к беспоповцем, пробуждая их чувства, дабы воскресить их умершие души. Но они воистинну аки мертвецы та же мало чуют. Мы же вас, православнии, во истинной вере утверждаем и сию важную притчу в нижеследующем изъясняем: во псал. 101-м о упоминаемой птице неясыти пустынной (по свидетельству естествословцев), от которой птицы, егда раждаются, птенцы абие от змия наблюдающего их тайно до смерти уязвляются, по сама неясыть, егда увидить птенцы своя мертвы, тогда раздирает своя перси и кровью её, которого птепца капля окропит, абие оживотворит, лишенные же крови птепцы мертвыми изгнивают. Таким образом и души человеческие от крови Христовой оживотворяются, лишенные же вечною смертию погибают; зри о сем в Вел. Губ. в прим., на боготелестное погребение сице: яко же неясыть, уязвен в ребра твоя слове, отроки своя умершие оживил еси, ископив внутрь струи жизненные, а наипаче в вышеупомянутой Книге веры в гл. 6-й на лист. 50 и 51, сие самое папяснейше свидетельствуется спце: Христос Спас наш пренеизреченным человеколюбием синде с небес, показа нам превеликую любовь свою, уподобился неясыти пустынному, иже кровью истекшею из персей своих оживляет птенцы своя, нас — создание умерших грехи кровью истекшею из ребр своих оживотворили. Яко да память такового великого благодеяния в нас незабвенна будет, всегда, на тайной вечери, плоть свою ясти и кровь свою пити божественным учеником, а при них всем повеле тако: пийте от неё вси, утверждая; а да не уничижают кто повеления его, научает сими словесы: аминь, аминь глаголю вам, аще не снесте плоти сына человеческого и не пиете крови его, живота не имати в себе. Страшен ответ словес христовых! и яко истинна суть словеса его, сим заключает: небо и земля мимо идут не ужаснется от вышереченного запрещения и не послушает гласа господня, разве той, иже живот вечный погубили хощет. Дозде от Книги веры, которую беспоповцы содержать на горша себе осуждение, не слышат от неё столь ясного и страшного прещения, аки аспиды глухие, затыкающие уши от гласа обивающего, или якоже слепии среди полуденного солнца стоящая, не разумеют, что день, что нощь. Тако и сие беспоповцы, ослепоша душевными очима и уже в отчаянии бывше, неищут себе и пользы.

7.

И что ещё привиднее, до какой глубины беспоповцы обезумились, яко сами себя прокляли, аки из ума исступленные, ибо они приходящих в беззаконную их веру заставляют проклятие говорить по вси Нотр. в гл. 28-й лист. 323, сице гласящему: иже не исповедует бескровные жертвы суща телесе Господа нашего Исуса Христа, да будет проклят. Вопреки: кто у них исповедует и где именно совершаемому бескровному жертвоприношению веруют быти? ясно услышити: нигде. Но явно уи;е они стали прокляти. Да ещё и сами на себе проклятие пропзпосят по содержимой ими книге Великому Потребнику; вообразите православнии: есть ли на целомесвете в каких еретиках ещё такое безумие, чтобы содержащимися у себя книгами сами себя проклинали, каковые у нас беспоповцы.

8.

Сверх вышеписанного, как всем вам православным не безызвестно, что ныне у беспоповцев простолюдны мужики дерзают венчать браки. Церковный же закон гласит спце: Кор. лист. 336 (беспоновщенских) без священнических молитв несть бракосочитания, но блудинческое смешение. А в Григорьевом видении, в мытарстве, о прелюбодействе в споре ангелов с бесы явствует, что таковый брак едини бесы утверждают, святии же ангели разрушают и блуду уподобляют. Но беспоповцы на то не смотрят, что всякое святое писание их юродивой веры придится вопреки, идут на пролом в погибель, по своему гнилому мудрованию. А посему подобает, всем вам, православным нашим християнам, удаляться всячески якоже от самого диавола, тако и от оных заблуждений. Ныне видите, православнии христиане, ясно, якоже в начале сеи грамоты рекохом, что беспоповцы не только отчуждены суть от истинны далече, но в целом свете всех еретиков древних и новых превзошли своим нечестием и безумием, понеже сии нынешнии беспоповцы собор всех благостудных качеств в себе собрали, как-то выше означено. По Евангелию и Апостолу — отмежники нового завета христова; по Соборнику врази божии и бесом друзи; по Матфею правильнику — явные еретики; по Книге веры мертводушные и изгнившие, и живот вечный погубившие; по Кормчей книге блудники беззаконные и сами отвернуты своей церкви, все отлучены, всем невозможно никакого приношения принести.

9.

И наконец их ложное священнодействие неверными и безбожными сотворились и даже горша нечестивых самых бесов. А по таковым богоотступным и безбожным их качеством строжайше наказуя вам всем, возлюбленная чада нашего смирения, усердные сыны древле, да отнюдь не сообщатеся с таковыми беззаконниками в ястии и питии сообщится с ними, не имея нужды, ни житейские потребы, а наипаче в богомолении. Аще ли кто в ястии и питии сообщится с ними, да не приемлется таковый в церковь на соборную службу, доиде же принесет прощение; а за богомоление с беспоповцами, если о коем либо дознано будет от нас, то таковый на жестокую эпитимию духовным судом пстязан будет по прав. 10-му св. апост.: молящийся со отлученными, сам такожде да отлучен будет. Толкование: Аще кто молится с еретиками в церкви или в дому, со отлученными от церкви сам такожде да отлучен будет. Аминь.

Смиренный Антоний божиею милостию, архиепископ Владимирский, царствующего града Москвы и всея России.

Примечания

1. То есть разбойничать.
2. У старообрядцев, по большей части, девки поют и читают на клиросах; они же и юношество просвещают.
3. Так старообрядцы называют православных.
4. Беспоповцы так называют, старообрядцец поповщинской секты, потому что у них устроены молельни в Москве на рогожском кладбище.
5. В Буковине, в Карпатских Горах.
6. То есть: пожать руку.
7. Тихоновна была в то время у поповцев хорошая чтица (читалка, начетчица).
8. Чтение чети минея на 5-е декабря.
9. Преображенское кладбище принадлежит, беспоповцам.
10. Дей Алексеевич был отцом на Преображенском кладбище, любимец Семена Кузьмича, который постоянно не ладил с Шутовым.
11. Толковник на Преображенском кладбище.
12. Отечествовал, значит — был за границей.
13. Некоторые из этих сведений и легенд, нелишенные занимательности по своему содержанию, прилагаются отдельно в конце статьи.
14. Странник назывался Антипом.
15. Летючкою называют конверт с перышком на печати. Перышко это означает, что конверт заключает в себе особенной важности распоряжение, которое надобно доставить как можно скорее.
16. К соборному сему деянию от присутствующих поручено подписать, от монастырских отцов, настоятелю иноку Геронтию, от депутатов всех обществ, иноку иерею Иерониму, кои своеручно и подписали и мопастырскую печать приложили.
17. {цсл|A҃