Из «Зачёркнутых страниц» (Амфитеатров)
| Из «Зачёркнутых страниц» |
| Дата создания: Октябрь 1901 года. Источник: Амфитеатров А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 77. |
- Википроекты
У одного из мировых судей города Петербурга не особенно давно разбиралось дело по обвинению артиста С. в публичной езде по Невскому, верхом на французской актрисе П. Из разбирательства выяснилось, что артист С. ездил верхом на француженке П. не с дурным каким либо умыслом, но единственно затем, чтобы показать степень своей близости к ней, француженке, какому-то уличному ловеласу, который приставал к актрисе П. и не хотел верить, что артист С. — её знакомый. Актриса П. претензии к г. С., за наезднические упражнения его, не имеет, и даже заявила мировому судье, что у них во Франции теперь это так водится — ездить по улицам верхом на женщинах, в доказательство своего с ними знакомства.
Узнав из газет о факте столь мифологической окраски, но, тем не менее, совершенно достоверном, я отправился к приятелю, Эмилию Эрнестовичу де Бетон — старому обруселому французу — показать ему, какие у нас на святой Руси творятся чудеса в решете, и расспросить, что и как он о них думает. Француз прочёл, расхохотался и руками замахал!
— Не может быть! Это — анекдот!
— Однако, у мирового судьи…
— Блага!
— Однако, протокол…
— Не может быть! А впрочем…
И вдруг его осенило:
— Нашёл! Я вам скажу, что это.
— Ну-с?
— Это… это — сатира!
— Что-о?
— Ну, да! сатира! политическая аллегория!
— Бог с вами! придёт же в голову!
— Я вам говорю: сатира! О! ваши журналисты — народ хитрый! Они знают, что у вас, в России — очень много цензур, и умеют, как находить лазейку между цензур…
— Да это простая заметка в ежедневной хронике!
— О! быть сатириком можно даже в отделе отъезжающих и приезжающих, даже в справочнике железных дорог.
— Вашими бы устами да мёд пить. То-то бы у нас Щедриных развелось!.. Ну, хорошо, пусть будет по-вашему: сатира так сатира. На что же, однако, милейший мой Эмиль Эрнестович?
Он даже подпрыгнул:
— Как на что?! Но, разумеется, само собою понятно: на наш союз!
— Франко-русский?!
— Ну, да! Удивляюсь, как вам не ясно! У нас, во Франции, спросите любого буржуа, и он вам эту аллегорию размотает, как клубок ниток. Кому же из нас неизвестно, что со времён Тулона и Кронштадта вы, русские медведи, сели Франции на плечи, и мы везём вас, везём, везём, как добрые першероны…
При этой клевете во мне заговорил патриотизм, и я сердито перебил француза:
— Ну, уж извините: это вы у нас вот где сидите, и мы вас везём, а не вы нас!
— Нет, мы вас!
— Мы!!
— Мы!!!
— А займы?!
— А без нас у вас Вальдерзее давно бы сидел парижским генерал-губернатором!
— А Китай?
— Что Китай! Далеко Китай! Совсем особь статья! Китаем нас не пугайте: не в нём коленкор! А вот — откачнись мы от вас, и весь ваш реванш тю-тю! Останется, взамен всех мечтаний, одна статуя Страсбурга, да и той прусские новобранцы нас отломят.
— Вы должны быть нам признательны!
— Нет, это вы должны!
— Вы!!
— Нет, вы!!!
— Если Россия будет в опасности, французы пойдут на врага её, как один человек.
— Дудки!
— Вы смеете сомневаться?
— Чего там сомневаться? Уверен. И вы на нашего не пойдёте, и мы на вашего не пойдём.
— О, да! Мы не забыли истории в Фашоде…
— Помнить не лишнее.
— Русский! Друг мой! Неужели вы не видите, что удивляете мир своею неблагодарностью!
— Это об Австрии принято говорить. Не о нас. Вы нас с Австрией не смешивайте: обижусь!
Такие бурные политические драмы выходят у нас с Эмилем Эрнестовичем почти при каждой встрече, что и естественно: я — патриот отечества русского, он — патриот отечества французского, а известно, что два патриота вместе — это сода и кислота, из смешения коих получаются шипучки политического пустословия. Обыкновенно, отдав последнему всё должное и от нас зависящее, переругавшись всласть и до полнейшего изнеможения, мы внезапно делаем примирительную паузу, — и:
— А всё-таки всегда скажу: вы, французы, хотя и никуда не годитесь, а — народ хороший.
— Друг мой! да разве я когда-нибудь отрицал величие и достоинства русской нации?
— И Вольтер у вас был, и Руссо, и Дидерот с Даламбером…
— А у вас — граф Алексей Андреевич Аракчеев! Quel géant[1]!
— Да, кабы его к вам, а их к нам, так, пожалуй бы, и того…
— Ещё какое «того»-то!
— Оптовое!
— Сразу два благоустройства!
— Не было ни гроша, да вдруг алтын!
— Вот видите. Говорю вам: мы и вы созданы для братства! — мы — дети одной семьи! Мы и вы, — как сказал ваш великий Пушкин, который, к сожалению, не всегда писал по-французски, —
Не боимся мы насмешек,
Мы сроднились меж собой:
Мы точь-в-точь двойной орешек
Под одною скорлупой.[2]
— Vive la France![3]!
— Vive la Russie![4]!
Накричавшись и наславословивши, мы жмём друг другу руки и расходимся, давая взаимно честное слово — не портить впредь своих печёнок возбуждением политических споров и разжиганием патриотических страстей.
— Поймите же, дорогой мой, — бия себя в грудь кулачонками, жалобно говорит Эмилий Эрнестович, — поймите, что вы уязвляете моё национальное самолюбие. Не могу же я равнодушно слушать колкостей на счёт того, что Наполеон с армией… armée! la grrande armée!..[5] замерзали в ваших снегах, на подобие тараканов.
— Да и вы, батенька, щадите патриотизм ближнего своего. Вы думаете, не болит моё русское сердце, когда вы кричите на всю Европу, что у нас ещё существует крепостное право, и что наши губернаторы едят сальные свечи вместо мороженого.
Каюсь откровенно, — впрочем, и грех-то в пол-греха, — даже не знаю: заслуживаю ли я за него порицания, или Анны на шею, — как у г. Сигмы — «за неслужебные заслуги». Каюсь откровенно: движимый патриотическим одушевлением, радея о славе и доброй репутации своего отечества, я, пользуясь легкомыслием и доверчивостью Эмиля Эрнестовича, многое таки и привираю в наш российский профит. Зная необузданный, хотя и буржуазный, либерализм почтеннейшего Эмиля, я — когда даю ему сведения о строе и прогрессе нашей родины, — употребляю все усилия, чтобы втереть ему розовые очки и потрафить на его вкус. Я уверяю его, что в России отменены телесные наказания,[6] что мы давным-давно пользуемся благом всеобщего обучения, что рабочий день у нас — восьмичасовой и т. д., и т. д. Эти невинные обманы тешат наивного француза, как ребёнка. Он прыгает козлом, потирает руки и кричит:
— Fichtre[7]!.. Вот это — прогресс… И, при этом, какой порядок! какое понимание своих обязанностей и прав! Сколько городовых! Ах, какой порядок!
На что я ему солидно резонирую:
— Порядок у нас, мусье Бетон, точно что большой. Без порядку нам нельзя. Он, порядок-то наш, ещё Рюриком, Синеусом и Трувором заведён: варяжский-с! Следовательно, на манер как бы антика выходит. Так-то с. Прежде земля наша тоже, вот как теперь Франция ваша, была велика и обильна, а порядку в ней не было, но то было ещё в эпоху костомаровских «Северных народоправств». А, — как только варяги прибыли, — так тут сейчас же и вышло циркулярное оповещение: обилие отменить, Костомаровых упразднить, а прочих, выдав им узаконенные паспорта, считать впредь до судебного следствия оправданными…
— То есть, вы хотите сказать: упорядоченными?
— Ин хоть и упорядоченными: от слова не станется…
После настоящей нашей схватки, из-за верховой езды артиста С. на француженке П., мы примирились по обычному расписанию. Я стал выхвалять славных мужей и жён Франции, он любезно возражал мне дифирамбами в честь исполинов России. Правду сказать, разговор наш в этом направлении всегда напоминает мне несколько подкаретную игру в трынку. Я — под него — имя! А он — имя именем покроет, да ещё имя мазу!
И — так как он знает, что я поклонник строгих мер и той крепкой власти, об отсутствии которой искони печалуются «Московские Ведомости», а я знаю, что его и сахаром не корми, только полиберальничай с ним, легкоумным, да пусти ему старинного «жука» — libérté, égalité, fraternité[8] этакое, — то оба мы стараемся друг другу угодить, и равновесие трынки получается самое умилительное…. Я под него Виктором Гюго махну, а он Виктора — Михаилом Николаевичем Муравьёвым замирит, да шлёт Каткова мазу. Я Жоресом козырну, а он его — хлоп! Грингмутом покрыл, да, из старой колоды, Фаддея Булгарина вынул: ну-ка, мол, побарахтайся, прикрой-ка… И входим мы, от взаимного усердия друг другу угодить, в страшный азарт. Так что, бывает, я криком кричу:
— У вас были Видок и маркиз де Сад!
А он — с чувством собственного достоинства — учтиво парирует:
— А у вас — Константин Аполлонович Скальковский.
— Ah! quel bonheur![9]
— Ah! quel délice![10]
— Vive la France![3]
— Vive la Russie![4]
— Allons, enfants de la patrie![11]
— Здравствуй, милая, хорошая моя!
Хоть я и спорил с мусье Бетоном насчёт того, кто кого оседлал и кто на ком верхом едет, мы ли на французе или француз на нас, однако, уходя от него, втайне патриотически ликовал, что на Невском вышла, именно такая, а не обратная аллегория — то есть, что вскочил россиянин на плечи к француженке, а не француженка к россиянину. Дружба дружбою, а денежки врозь! И, какие ни прославляй там альянсы, а предзнаменования-то пусть, всё-таки, говорят лучше в нашу пользу, чем в ихнюю!
Обладая хорошею памятью, я сообразил, что оседлание русским плеч француженки — далеко не первый случай, когда мы торжествовали над иноплеменниками посредством обращения их из образа и подобия Божие в образ и подобие лошадиные. Уже на заре нашей истории летопись взывает к князю Роману Галицкому укорительную пословицу: Романе! Романе! неправдою живёши, — Литвою ореши. А в сказках Афанасьева есть премилые анекдоты о том, как русский и татарин (варианты: мордвин, немец), идя в долгий путь, условились по очереди нести друг друга на плечах, пока тот, кому достанется сидеть на чужих плечах, заснёт. Бросили жребий и наперёд досталось нести русскому. Татарин взобрался на плечи русского и запел: талды-булды. Пел, пел и заснул. Русский не пронёс татарина и полуверсты и грянул его с плеч оземь. Затем русский взобрался на плечи татарина и запел: тили-тили! Пел-пел… так долго, что татарин тащил его на плечах вёрст двадцать, устал и спрашивает русского, на долго ли протянется его песня. «Вёрст на десяток потянет», — говорит русский. А татарин в ответ: «Ох, твои тили-тили совсем меня с ног сбили!»…[12] Право, даже и ответ этого древле-осёдланного россиянином человека — в стиле горьких подозрений мусье Бетона, будто рассказ газет о публичной проездке артистом С. француженки П. есть хитрая сатира, а самая проездка — политическая аллегория. И не столько знаменательно, что артист С. считает лучшим средством к доказательству своей приязни и близости с иностранкою — вскочить ей на спину при всей почтеннейшей публике: он — скиф, а наездничество свойственно скифу! — сколько важно то обстоятельство, что иностранка подтверждает права скифского наездничества, торжественно заявляя:
— Теперь у нас это принято!
Как хотите, а это… эволюция!
И, хотя вольтерианцы, в роде мусье Бетона, пытаются не признавать её, объявляя случай на Невском сказкою, баснею, тщетны их усилия: втайне они и сами чувствуют правду, втихомолку ощупываются, нет ли седла и на их спинах, и слышат наше, торжественно и победоносно жужжащее над ними, «тили-тили»… Молодец скиф! торжествуй, Атилла прелюбезная!
В наши дни, когда великолепная симфония франко-русского союза звучит громче и упоительнее, чем когда либо, мне, однако, слышатся иногда, сквозь её массивный, величавый наплыв, одинокие жалкие ноты, плачевно диссонирующие с её эффектною полнотою… И, схватывая такую случайную плаксивую ноту на лету, я ставлю её пред собою на допрос с пристрастием:
— Ответствуй мне, о нота! о чём тоскуешь ты и ноешь в столь жизнерадостное время, когда у каждого патриота лик должен сиять, — по меньшей мере, — как Русское собрание?
Нота отвечает странные слова:
— Мне грустно без Франции.
— Без Франции? О, нота! ты бредишь! Ты говоришь величайшую чепуху! Как без Франции? Теперь-то? Смотри: вся Франция с нами, — торжественная, гремящая, самодовольная и самоуверенная, она — наша, она — счастлива нами…
— О, да, но…
Опять — надтреснутый звук.
— Мне грустно без Франции…
— Я отказываюсь понимать тебя, нота! Ты недовольна, что мы мирно завоевали Францию, стали её щитом и покровом?
— Ах, не то… Я боюсь: мы достигли уж слишком многого… нам нечего больше от неё и желать, нам дано всё — там, во Франции…
— Объяснись подробнее.
— Изволь. С тех пор, как стала созидаться наша цивилизация, Франция культурно и идейно вела нас за собою, — сейчас мы поведём её, куда захотим. Свет её прогресса был для нас идеалом, — сейчас наш идеал взят нами на посылки и думает об одном, как бы нам, сильным «варварам», — ибо ведь считать-то нас варварами французы не перестали, да и не за что перестать! — как бы нам угодить и с нами поладить. Франция была для нас двести лет великим моральным судом, последнею инстанциею общественного мнения, — сейчас она заботится лишь, как бы мы её не осудили, да какое мы будем о ней иметь политическое мнение. Прежде общество наше видело во Франции храм апелляции против нас самих и произволов наших во имя цивилизации и прав человеческих. Сейчас Франция стала — как мы сами. Мы нашли приятеля, но потеряли учителя. Мы приобрели политическую опору силы и денег, но утратили общественно-нравственный идеал. Нам есть с кем пройтись, на удивление и страх Европы, интимно обнявшись, есть с кем пропеть патриотический дуэт, но некому — когда мы виноваты — пожаловаться на нас самих. Мы завоевали великую страну, но дух, её созидавший, отыде от неё, и подружились мы лишь с мясом и костьми её И вот — хлопаем мы мясо и кости по плечу запанибрата и ласково говорим им, посмеиваясь:
— Что, брат мусью? Немчуры боишься? Небось, небось, не выдадим: теперь ты — наш брать Исакий.
Примечания
править- ↑ фр.
- ↑ А. С. Пушкин «Подражание арабскому»
- ↑ а б фр. Vive la France! — Да здравствует Франция!
- ↑ а б фр. Vive la Russie! — Да здравствует Россия!
- ↑ фр.
- ↑ Писано в 1901 году когда отмена телесных наказаний, состоявшаяся в 1904, причислялась к лику бессмысленных мечтаний.
- ↑ фр.
- ↑ фр. libérté, égalité, fraternité — свобода, равенство, братство
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ Необходим источник