Фет А. А. Сочинения и письма: В 20 т. Т. 4. Очерки: Из-за границы. Из деревни.
СПб, «Фолио-Пресс» — «Атон», 2007.
ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ
Путевые впечатления
править
<Письмо первое>
Письмо второе
I. Прогулка по пражскому шоссе. — Sonntagsjäger. — Студент. — Переезд до Гофа. — Баварская железная дорога и туннель. — Франкфурт и кельнеры. — Гейдельберг и знакомый англичанин
II. Киль. — La belle France. — Страсбург. — Физиономия города. — Французские солдаты. — Собор. — Смена караула. — Дорога из Страсбурга в Париж. — Таможня. — Физиономия парижских улиц. — Экипажи и внешний блеск. — Общий взгляд на карту Парижа. — Оранские улицы. — Уличные типы. — Парижанки. — Кофейни и их посетители. — Елисейские поля и Café chantant
III. Лувр. — Статуя Франциска I. — Общее впечатление здания. — Музей американских древностей. — Египетский Музей. — Вазы. — Французский музей. — Французские живописцы. — Грёз. — Музей античных изваяний. — Кулачный боец. — Diane à la biche. — Вепрь. — Демосфен. — Венера Милосская. — Картинная галерея. — Зала Аполлона. — Опять французы. — Зала Павла Веронеза, Перуджино, Рафаэля, Мурильо: «Брак в Кане Галилейской», «Вознесение Божией Матери», «Михаил Архангел» и «Мадонна венков». — «Мадонна Перуджино», Поль Поттер и «Мальчик» Мурильо
Письмо третье
I. Инвалидный дом; гробница Наполеона. — Mapсово поле. — Елисейские поля днем. — Дворец всемирной выставки. — Гипподром. — Булонский лес и Pré Catelan. — Бал Мабиля и концерт Мюзара. — Биржа
II. Пале-Ройяль. — Новый мост. — Дворец Юстиции и образцы французского судопроизводства. — Церковь Парижской Богоматери. — La Morgue; Père La Chaise; гробница Абеляра и Элоизы. — Призовые скачки. — Пантеон и Люксамбургский дворец. — Jardin des Plantes и гиппопотамы — Студенческий бал
III. Столбы театральных афишек и торговля билетами. — Кофейни и полынная водка. — Рестораны и обеды. — Общий взгляд на современный французский театр; «La dame aux Camélias, Alex. Dumas fils». — Парижский партер и его права. — Гг. Самсон, Брессан и г-жи Плесси, Rose-Chéri, Cabel и Ugalde
IV. Поездка в провинцию и французская деревенская жизнь. — Трактир в Розе и капитан первой Империи. — Поверка общего впечатления в Париже
V. Тряпичники. — Ручные дикие голуби. — Поездка в Версаль. — Передний фасад дворца; малые и большие воды. — Г-жи Перцова и Зайцева. — Отъезд в Марсель. — Дорога и дижонские туннели. — Охота за утками. — Город Марсель. — Пароход «Капитолий» и южный берег Франции с моря
<Письмо первое>
правитьМожно сказать, что у путешественников, отправляющихся за границу, одно общее чувство. Это неопределенное чувство ожидания, надежды, любопытства можно только сравнить с ощущениями театрала, входящего в заново отделанный театр смотреть новую пьесу, про которую много наговорили, но которой еще не удалось видеть. Он не новичок в театре, но это ничего не значит. В сердце человека запас надежд неистощим. «Вот скоро сам увижу, — говорит театрал, — может быть, будет хорошо». То же самое говорит про себя отъезжающий за границу. Глаз наш привык к родным полям и лесам. Если мы едем по России, нас занимает цель, с которою мы пустились в дорогу, а декорация путешествия тихо проходит мимо, едва замечаемая. За границей самый хладнокровный поворачивает голову к стеклу вагона, а большая часть, по преданию, восхищается и там, где восхищаться нечем.
Уже у Английской набережной, на пароходе, который должен был везти нас на Кронштадтский рейд, к большому почтовому пароходу «Прусский орел», слышалось смешение языков. Здесь француз из Бордо, вставя стеклышко в глаз и глотая окончания слов, условливался с своею полновесною дамою в том, что им заказать на завтрак; там старуха-немка, говоря с детьми, которых провожала до Кронштадта, испускала какие-то гортанные, болезненные звуки и по временам подносила платок к раскрасневшимся глазам. Русский купец, отъезжающий по делам, давал окончательные наставления родственникам. Впоследствии оказалось, что он ни слова иностранного не знает. А ведь не унывает! и будет везде, где нужно, и обделает все, что следует…
Но вот пар перестал клокотать, трап сняли, и пароход плавно и быстро полетел ко взморью. Всякий не только знает, далеко ли до Кронштадта, но, взглянув на часы, почти может определить минуту, в которую ступит на палубу почтового парохода; а между тем все спрашивают: «скоро ли приедем?» Кажется, рейд нарочно от нас уходит. Приехали, наконец, и все ринулось на палубу «Прусского орла». Шум, говор, толкотня. Странное дело! Почтовый пароход чуть ли не в десять раз более того, на котором мы приехали, между тем на палубе давка едва ли еще не хуже прежнего. Тюки, ящики, чемоданы совершенно загородили дорогу к каютам; а каждому хочется именно в каюту. И неудивительно: всякому желательно взглянуть на уголок и шкапчик, в котором ему придется просидеть трое суток, а при неблагоприятной погоде, быть может, и более. Прусскому капитану, видно, не в диковинку подобные сцены. Надобно видеть, с каким невозмутимым спокойствием он расхаживает в новом мундире со штаб-офицерскими эполетами. Когда каждый нашел свое место, ящики и чемоданы ушли в трюм, а провожающие на прежний пароход, помещение на «Прусском орле» оказалось не только, по возможности, удобным, но даже изящным. Я говорю о первых местах. Тут все придумано для того, чтобы путешественник незаметно перенесся с Кронштадтского рейда на штеттинский берег. Переборки и двери из карельской березы и красного дерева, наличники и ручки у замков из прекрасно разрисованного фарфора, большая светлая обеденная зала, карточные и шахматные столы, даже библиотека с французскими и немецкими книгами. Я искал русских. Нет. Жаль! пора бы! «Скоро ли обедать?» раздавалось отовсюду. — «А вот, как только пойдем. Дожидаем почту. Она сейчас должна быть».
Через час мы весело сидели за столом, и кто-то справедливо заметил, что мы уже в Пруссии. Точно, все немецкое: кушанья, монета, прислуга, язык, — словом, плавучая немецкая колония. «Посмотрите, посмотрите, наши корабли!» В эту минуту мы проходили мимо двух линейных кораблей, стоявших на якоре на значительном от Кронштадта расстоянии. В самом деле, что это за громады! Наш пароход, в сравнении с ними, лодка… Берега уходят все далее и далее. Обед кончился; лениво берешься за кофе. Дамы разошлись, — что делать?
— Не составить ли преферанса?
— Что ж? можно.
— А есть ли карты?
— Есть.
— Русские?
— Нет, прусские.
— Все равно, давай!
Оказывается, что короля от валета не отличишь. Но попривыкли, и дело пошло как по маслу. Подали свечи. В зале зажгли лампы и снова застучали ножами и вилками. После ужина или чаю, назовите как хотите, прогулка по палубе, и затем каждый отправляется на свою койку… В первый день погода была чудная, и морская болезнь беспокоила немногих; зато на второй ветер стал свежее, волны побелели, и к обеду не явилось и половины путешественников. Тем не менее, капитан неизменно приходил к обеду в полной форме и садился в конце стола. Хотя общество собралось чуть не со всех концов света, за все время переезда между пассажирами не было и тени неприятности. Англичане чинно сидели где-нибудь в углу, французы гуляли или читали, немцы курили или спали, русские играли в карты. Только в последний день между немцами возник было крупный разговор. Пагубный пример русских подействовал и на них — у другого ломберного стола они составили свою партию. Я уселся на диване подле русских. Время приближалось к обеду, и капитан, войдя на этот раз с веселым лицом, объявил, что земля показалась. Вдруг один из партнеров за немецким столом громко заметил зрителю о неприличии советов играющим со стороны лиц, не участвующих в играх. В ответ на это полновесный немец громовым голосом стал доказывать, что он имеет полное право (на что? не знаю) и что желать уверить его в противном значит считать его болваном (Dummer Junge)[1] — самое обидное выражение на немецком языке. Последнее слово сказано было с ударением, по которому первый оратор мог принять нелюбезность, пожалуй, и на свой счет. Но он замолчал, и слава Богу.
Желая достоверно узнать, успею ли в тот же день отправиться в Берлин, я обращался к слугам с вопросом о времени поездов железной дороги. «Да вы сходите в каюту к капитану: там есть „Прусский почтовый дорожник“», — сказал мне кто-то. Я пошел. Отворяю дверь и застаю капитана. Но каково было мое изумление, когда на стене каюты я увидал небольшой, но прекрасно писаный образ Николая Чудотворца, в серебряной ризе, с золоченым венцом.
— Капитан! откуда у вас этот образ? Ведь вы лютеранин? — воскликнул я невольно.
— Что ж это вас так изумляет? — Разве вы хотите мне запретить дорожить этим образом и чтить его? — отвечал капитан.
— Но по какому случаю он у вас?
— Его оставила моему кораблю русская дама. В бурную ночь, когда, и по моему мнению, пароход был в опасности, я нашел этот образ на палубе и на другой день стал спрашивать, чей он. Дама, о которой я вам говорю, сказала, что вчера она сама вынесла его на палубу и теперь просит меня оставить на спасенном корабле. С тех пор он у меня в каюте и останется здесь навсегда, пока я жив.
От Свинемюнде до Штеттина еще четыре часа езды на пароходе. Чем выше подымаешься по Одеру, тем уже становится эта река, и большое судно принуждено идти половинным ходом, если капитан не хочет волнением, образующимся от быстрого движения парохода, повыкидать бесчисленные лодки, привязанные у плоских берегов, и вслед за тем заплатить штраф за повреждения. Берега Одера местами живописны и представляют уже довольно яркий образчик немецкой жизни. Бульвер, в своей книге: «Англия и англичане», указывая на туземные недостатки, постоянно ставит в пример Пруссию. И он прав.
Мне кажется, всякого путешественника, кто бы и с каким бы направлением он ни был, не может не поразить эта жизнь, в которой, как в хорошо устроенном корабле, не пропадает даром малейший закоулок. Тут воспользовались всем. Наука, труд, капитал, опыт, искусство сосредоточили свои силы к достижению возможного порядка и благосостояния. Одер постоянно затягивает свое русло илом, и на всем значительном протяжении от Фришгафа до Штеттина (верст 40) машины, расчищающие русло реки, неутомимо заняты бесконечною работою. Ил, ими добываемый, не пропадает даром. Окрестные поселяне с радостью накладывают его, в виде плотины, вдоль плоских берегов, и мало-помалу образуется защита от наводнения и в то же время полоса самой плодородной почвы. Речные пароходы шныряют взад и вперед, а версты за две до Штеттина, по обеим сторонам реки, такое множество купеческих судов, что большой пароход, в избежание несчастия, принужден двигаться, как черепаха… Таможенный офицер, севший к нам на пароход в Свинемюнде, успел, до прихода в Штеттин, осмотреть все наши вещи, так что мы ни минуты не были задержаны у пристани. «Да ты погляди-ка только, — раздалось на русском языке за моей спиною, когда мы столпились у трапа, — у них и собаки не гуляют. Возит тележку, сердечная, а живет по пашпорту. Ведь ей билет выправлен, значит. Право!» Оглядываюсь: русский купец говорит товарищу.
На железную дорогу в день приезда мы не поспели. Надобно было поневоле дожидаться курьерского поезда, отправляющегося в два часа ночи, или утреннего, который отходит в 7 часов. Я избрал последнее. Описывать Штеттин не буду. Возьмите первое попавшееся изображение старинного немецкого города и подпишите под ним: Дрезден, Лейпциг, Штеттин, вы ошибетесь в размерах и частностях, а не в общем впечатлении. Отправляюсь в отель. Комната в третьем этаже, окнами на двор. Во дворе небольшой каменный бассейн с живою рыбой. Посредине фонтан, но он, вероятно, бьет по праздникам. Вокруг фонтана беседка из дикого винограда. Посредине ее мраморная скамья. По углам прекрасные тюльпаны и великолепные белладонны. Что-то эти цветы мне подозрительны! Уж не искусственные ли они? Ни один листок, ни один лепесток не шевельнется. Правда, вечер необыкновенно тих, да к тому же кругом каменные стены сажен в 8 вышины. Скучно. Ехать некуда, спать рано. Пойду шататься, в буквальном смысле слова, потому что, после трехсуточного пребывания на море, вам кажется, будто тротуары, каменные лестницы, дома, — словом, все под вами шатается. В театр идти не стоит. Если бы я был немецкий или английский турист, то рассмотрел бы в подробности вот этот собор, но так как это памятник не только не первой и не второй, а разве десятой величины, то я поглядел на него с одной да с другой стороны, сказал про себя: «что ж? собор ничего», и пошел в магазин за покупками. Вот прусская мелкая монета (серебряный грош — 3 коп.) — камень преткновения для иностранца. На всякой такой монете цифра, но она означает не число содержащихся в ней грошей, а сколько монет составляют талер. На 5-тигрошовой, напр<имер>, написано 6, то есть шестая часть талера. По величине не узнаешь. Иная монета в 5 грошей более 10-тигрошовой. Надпись заросла грязью и зеленью: гадко в руки взять, а поневоле берешь. Куда ни сунься, доставай пять грошей. Вам нужен извозчик? Только что вы приняли к нему направление, за вами раздается резкий свист, и незнакомый человек спешит опередить вас, отворяет дверцы у колясочки и помогает под локоть сесть. Вы кивнули ему головой, а он протягивает руку и просит на водку. Разумеется, все купленное мной в Штеттине никуда не годилось. Жиды меня и обманули и обочли. Они ждут русских и шведов, как ворон крови. Большая часть проезжих знают это наперед, а между тем все сгоряча покупают и бывают обмануты. Подъезжая к гостинице, я встретил конно-артиллерийскую прислугу, возвращающуюся верхом, без орудия, в казармы. Лошади, как вообще прусские лошади, напоминают английских верховых. Но полно таскаться. Кажется, нового более ничего не увидишь, а завтра надобно проснуться спозаранок. В шесть часов утра слуга принес счет и кофе, а в половине седьмого объявил, что коляска готова. На железной дороге я взял билет на первое место. Глядь: наши русские тут же.
— Господа! Сядемте вместе, — сказал я.
— Но вы на каком?
— На первом.
— Помилуйте! там скука. Мы все на втором.
Подхожу к вагонам: одна карета первого класса, и та пустая. «Нет, — думаю себе, — ни за что туда не сяду». На остальных местах усаживаются, суетятся. Гляжу, француженка с парохода и еще какой-то господин, очевидно немец, ей чужой, сидят одни в карете второго класса. Я отворил дверцы и сел против француженки. После первых слов она сделала мне выговор за то, что во время переезда я мало обращал внимания на дам, и показала даже в лицах, как рассеянно я на них смотрел. Я постарался исправить ошибку и всю дорогу уверял собеседницу, что немец, сидящий с закрытыми глазами в противоположном углу восьмиместной кареты, спит непробудным сном. Машина шла очень быстро, и мы незаметно прикатили в Берлин. Надо осмотреть столицу Пруссии. Но возможно ли русскому осматривать Берлин? Это все то же, что осматривать Москву. А почему же не осматривать Москвы? Сказать по правде, мы ничего не осматриваем — ни своего, ни чужого. Это мне напоминает следующий случай. Месяц тому назад я сидел в Петербурге у одного известного русского поэта. До обеда было еще далеко. Хозяину захотелось прогуляться.
— Куда?
— На острова далеко: опоздаешь к обеду.
— В Летний сад: кстати, посмотрим памятник Крылову.
— А вы видели памятник?
— Нет.
— А вы?
— Тоже нет.
Оказалось, что мы, хотя петербургские жители, а памятника не видали. Поехали, посмотрели и остались довольны. Мало этого: едва мы приехали домой, вошел общий наш знакомый литератор.
— Где вы были, господа?
— Смотрели памятник Крылова.
— А, а!!!
— А вы, милостивый государь, видели памятник?
— Нет.
— Ну как же вам не стыдно! А еще патриот, русский литератор…
И мы продолжали в этом роде нападать на нашего знакомого. Мало и этого: когда почтовый пароход остановился у штеттинского порта, француз, не знающий ни слова по-русски, подошел ко мне и, ни с того ни с другого, обратился с вопросом:
— Будьте так добры, милостивый государь, скажите, как имя русского поэта, которому в Летнем саду поставлен монумент?
— Крылов.
Француз достал бумагу и карандаш.
— Как это пишется?
— K-r-y-1-o-f-f.
— Merci, monsieur![2]
И он записал это имя.
Теперь его родственники и знакомые узнают, что у нас был Крылов, а они, может быть, и через двадцать лет не узнают, что у нас был Пушкин. Итак, отправлюсь осматривать Берлин.
Что в нем нового?
Как что? Во-первых, монумент Фридриха Великого, во-вторых, Новый музей, в-третьих, заведение Кроля. Правда, монумент все видели на картинке. Но на картинках он плох, а на деле истинно прекрасен. Все фигуры на пьедестале выработаны с добросовестной отчетливостью и не лишены характера и движения. Несмотря на огромные размеры конной статуи великого монарха, во всем памятнике соблюдена удивительная гармония. Можно сделать одно замечание: такую статую следовало бы поставить на более открытом месте, а не в конце улицы, спиною к бульвару. Спрашивается: откуда ее смотреть? С площади? Но вы видите статую спереди, стало быть, с невыгодной для нее точки зрения. С бульвара? То же самое, если еще не хуже. С тротуаров? Памятник так колоссален, что вы видите его снизу, опять нехорошо.
Прежде, чем стану говорить о Новом музее, позволю себе сказать по поводу его несколько слов. Новый музей можно по справедливости, назвать последним шагом архитектуры по пути, проложенном для нее Шинкелем. Шинкель отбросил все смешанные роды и обратился к чисто-греческому. Пусть решают специалисты, в какой мере он был прав — я пишу не рассуждение об архитектуре, а рассказываю факт. Во всяком случае, последний шаг этого направления, в применении к Новому музею, пантеону пластических искусств, вполне удачен. Говоря о Шинкеле, нельзя не сказать, что этот замечательный художник, бывший столько лет главным начальником строительной части в Пруссии, сам неусыпно трудившийся над каждым вновь воздвигаемым памятником и через руки которого шли миллионы, умер если не в нищете, то, по крайней мере, не оставя семейству никакого состояния. Новый музей, соединенный колоннадою со старым, так называемым шинкелевским, выстроен по плану Штюлера. Здание главным фасадом обращено на восток. Длина его триста сорок футов, то есть без малого пятьдесят сажен, а высота сто футов, то есть с лишком четырнадцать сажен. Несмотря на то, что над музеем трудятся неутомимо и что большая часть зал уже открыта для любопытных, совершенно окончен внутри он еще так скоро быть не может. И слава Богу! это постоянный предмет соревнования для художников и ученых, постоянно отверстые врата гению. Здание сооружено в три этажа. Нижний предназначен для египетских, отечественных и северных древностей и этнографических собраний. Во втором помещаются гипсовые снимки скульптурных произведений: греческих, древне и ново-римских, средневековых и новейшего времени. Одним словом, здесь перед лицом науки и искусства наглядным образом предстанет вся история скульптуры. Третий этаж — для кунсткамеры и собрания гравюр. Середину музея, поперек, через все три этажа прорезает зала лестницы (так называемая Treppenhaus[3]). Зала эта продолговата, несмотря на классическую соразмерность высоты и ширины с длиною, а высота ее, как мы видели, более четырнадцати сажен. Можете себе представить, что это за громада! Ступени гигантской лестницы еще доселе тщательно заклеены холстом и бумагою. Местами только, где бумага протерлась от ходьбы, просвечивает дымчатый мрамор, отполированный как зеркало. Стены первой лестницы, до поворотов направо и налево, покрыты гипсовыми снимками с античных барельефов. Потолок, расписанный в греческом вкусе, великолепен. Честь и слава Пруссии за ее благородное стремление на поприще искусства!
Носятся слухи, что в Берлине будет основано отдельное министерство свободных искусств, в том числе и поэзии. Зала лестницы, бесспорно, одно из замечательнейших сооружений. Вас не удивило бы увидать на первой площадке гигантскую статую фидиева Зевеса. А между тем какая гармония, как вам легко дышать! Кажется, сама Пал лада-Афина, встретя вас у входа между колоннами из каррарского мрамора, подняла на руки и несет показывать свое жилище. Но это архитектурная часть. Взгляните на стены: все гигантские фрески — работы Каульбаха, при помощи учеников его Мура, Эхтера и других. Повернитесь налево, к южной стороне. Эта стена совершенно отделана. На правой виден только один оконченный фреск «Битва гуннов»; вся остальная часть заставлена лесами, с которых торчит конец громадного картона. Ходите, смотрите, а между тем гениальный художник трудится над вашей головой и упрочивает свою славу. Прежде чем станете рассматривать отдельные произведения Каульбаха, взгляните на всю стену. Как хороши эти тоны в промежутках между главными картинами! Без этих тонов картины сливались бы и утомляли зрение, а теперь все улыбается и ярко выступает вам навстречу. Три главные картины на южной стене представляют: «Падение Вавилона», «Цветущий век Греции» и «Разрушение Иерусалима». Скажу хотя несколько слов о содержании каждой. В «Падении Вавилона» в небе над башней является Господь, в сопровождении ангелов, кидающих молнии на гордое создание человека. Вавилонский столп разрушается; народ, трудившийся над его сооружением, в ужасе бежит, и домы низринуты в прах. Внизу башни, на первом плане, потомки Сима, Хама и Иафета расходятся по разным направлениям отдельными группами. Сколько жизни и выражения в каждой! Вот удаляются верующие в истинного Бога, напутствуемые Его благословением. Какое чистое, прекрасное племя! Белые быки влекут безыскусственную колесницу прародителя, окруженного веселыми детьми и многочисленными стадами. Но вот уходят и потомки Хама. С какою дикою жадностию уносит этот эфиоп своего безобразного идола! Закоснелость и тупость изуверства во всех его чертах. Но гром Иеговы грянул, — и все усилия человеческие тщетны. Напрасно клевреты столпостроителя Нимвродаподгоняют рабочих, подвозящих материалы. Вы видите: один из них, отдавая приказания, в озлоблении кричит, но его уже не понимают. Языки смешались. На первом плане, в правом углу картины, кирпичами, приготовленными для постройки, убивают архитектора. Все рушилось, все изменилось; один Нимврод непреклонен. Напрасно жена и дети, распростертые у ступеней полуразрушенного трона, умоляют его (прелестная группа); он один, как сатана, коснеет в гордыне. Во второй картине: «Цветущий век Греции» — Каульбах живописно воплотил слова Геродота: «Гомер и Гезиод дают грекам богов». Сивилла правит рулем челнока, в котором слепой певец Илиона подъезжает к берегу. Фетида, мать воспеваемого Ахиллеса, поднявшись по пояс из волн, внемлет песнопению; греческие певцы, ваятели и живописцы спешат во сретение Гомера. Дикие пеласги бегут из лесов к берегу, алкая просвещения. Над этой сценой яркая радуга с облаков, расстилающихся над морем, с правой стороны (со стороны поющего Гомера) перекинулась в лес, над столпившимися греками, и по этому воздушному мосту боги спускаются на землю. Вправо Зевес и Юнона с павлином. Над ними парит орел. Влево хор богов, предводимый Аполлоном и музами. Яркая и в то же время воздушная радуга придает не только самой картине, но и всей стене нежный, улыбающийся колорит. Третья картина изображает «Разрушение Иерусалима». Пророки Исайя, Иеремия, Иезекииль и Даниил появились в небесах над городом. Карающие ангелы исполняют их предсказания. Иерусалим и храм Соломона объяты пламенем; вожди иудейские лежат, сраженные молнией. С правой стороны Тит, окруженный ликторами, верхом, вступает в город победителем. Впереди его трубят герольды; за ним виднеются римские легионы. Вправо, на первом плане, ангел напутствует юных христиан. Посредине первосвященник храма Соломонова в белой одежде. Он не может пережить падения храма и закалывается. Влево вечный жид, преследуемый демонами, бежит скитаться, томиться и никогда не умирать. Решаюсь обратить внимание ваше на последний большой фреск Каульбаха, находящийся с правой стороны площадки, то есть на северной стене. В «Битве гуннов» падшие с обеих сторон на кровавом поле, по преданию, воскресают и вступают в бой с новым ожесточением. Над сценой сражения, происходящего на земле, покрытой трупами, мало-помалу возвращающимися к жизни, в облаках новая картина битвы. Тут Аттила сам предводительствует неистовыми полчищами. В руке его окровавленный многоконечный бич. Но христианству суждено восторжествовать над варварством. Римляне, под предводительством Аэция, начинают одерживать верх. О двух остальных фресках: «Крестовые походы» и «Реформация», которые, рядом с «Битвою Гуннов», будут украшать северную стену залы, ничего сказать не могу — они закрыты лесами, — но постараюсь передать общее впечатление, произведенное на меня теми, которые я видел. Я не боюсь, если суждение мое о таком важном предмете отделится слишком резко от общего. Я пишу не приговоры, а передаю собственные впечатления, которые стараюсь уяснить и оправдать перед самим собою. Смотря на геркулесовские подвиги одного из замечательнейших современных художников, я допытывался у самого себя простого беспристрастного слова, непосредственного чувства и — увы! — пришел к убеждению, что в деле чистого искусства, в деле вкуса современный голос неправ, и в Германии, быть может, более чем где-либо. Холод, дидактика и безвкусие, то есть искусственность — вот отличительные признаки нашего искусства и чувства. Восхищаться зимою дорогим букетом потому только, что он дорог, не значит понимать и любить природу. Наш век не любит ничего простого: ему все подавай с перцем. Виктор Гюго в предисловии к «Notre Dame de Paris» говорит: книгопечатание убило архитектуру. Можно прибавить: трезвая Реформация коснулась таинственного покрова Изиды, а цинизм последних двух веков сорвал его, и напрасно современное искусство силится прикрыть лик богини. Толпа видела его. Тайна нарушена. Пифия говорит уже не по внушению бога, а под влиянием искусственного раздражения и по отрывочным воспоминаниям. Повторяю: я не боюсь показаться странным, пожалуй, диким, но опасаюсь только, чтобы слова мои не были не поняты или превратно истолкованы.
Первым моим впечатлением при входе в музей было чувство признательности и благоговения к величию замысла и исполнения. С тем же чувством смотрел я на картины Каульбаха и убежден, что его разделяет со мной каждый зритель, для которого искусство не пустая забава, а лучший дар, каким благословенна жизнь. Сколько знания, труда, изучения потратил Каульбах на свои фрески! Какая обдуманность в целом, какая изящная правда в подробностях! Огромные картины большею частию отделаны мелкими штрихами, как гравюры. Какой труд! Каульбах сделал все, что мог, при огромных средствах своего таланта и учености. Главный недостаток его произведений принадлежит не ему, а веку. Этот недостаток — символичность, дидактизм. Не говоря о театральности некоторых фигур, например, первосвященника в «Разрушении Иерусалима», не могу не сказать, что картины Каульбаха не видения художника, перенесенные на стену, а диссертация на степень доктора философии, написанная кистью. Уже самые сюжеты картин говорят вам, что здесь вся история человечества от столпотворения до Реформации. Это живописная философия истории. Все фрески вместе — символ, каждая картина отдельно — символ, каждая группа — символ, каждое лицо — символ, и каждая подробность — опять-таки символ, переходящий иногда в неясность. Так, например, перед «Битвою гуннов» между зрителями возник спор. Одни утверждают, что у Атиллы в руках факел, другие говорили — бич. И точно, многочисленные, развивающиеся концы ярко-красного бича легко в некотором расстоянии принять за пылающий факел. Положите, если хотите, бич, на какое угодно время, в сосуд, наполненный кровью, он все-таки не примет того ярко-красного цвета, который художник придал ему на картине. Но ведь Атилла — бич Божий! Говоря символическим языком, художник хотел сказать: Атилла шел с кровавым бичом, и вот, жертвуя истиною, он представил его с бичом, похожим на факел.
Я останавливаюсь на этой подробности, только вполне убежденный, что дидактизм и преднамеренность сильно вредят свободному творчеству.
Собрание древностей Египетского музея очень богато и уступает в этом отношении только лондонскому, ватиканскому и лейденскому. В1827 году покойный король Фридрих-Вильгельм III основал Египетский музей, скупив замечательные частные собрания; а экспедиция 1843 года значительно его обогатила. Впечатление зрителя полно и глубоко. Куда ни обратитесь, на что ни взгляните, перед вами не казарма, загроможденная всякой всячиной, а музей, в котором архитектура, скульптура, живопись и мозаическое искусство употребили все усилия указать каждой вещи приличное место и перенесть зрителя в эпоху, безмолвные представители которой его окружают. Первая зала выстроена в виде преддверия египетского храма — atrium[4]. На карнизе иероглифическая надпись следующего содержания: «Королевский орел солнца; мститель Пруссии, король — сын солнца — Фридрих-Вильгельм IV — Филопатер — Эвергет — Эвхарист — Любимец смерти и сна — победоносный властитель Рейна и Вислы — сын Германии, повелел поставить в этом здании колоссы, статуи и картины, столпы и надгробные памятники и много всякого добра, привезенного из Египта и Эфиопии». Сходного содержания надпись и на левой стороне. Иероглифы, окруженные кольцами и находящиеся над большими надписями, изображают попеременно имена: Фридрих-Вильгельм, Елисавета. На египетских надписях имена царей отделялись кольцами от прочих иероглифов. Остальные иероглифы, подражания египетским оригиналам, сняты с колонн Карнакского храма. Стены залы покрыты ландшафтами, изображающими египетские местности и здания. Тут вы видите пирамиду Хеопса, дендерский храм Хаторы (египетской Афродиты), двойную статую Мемнона (чрезвычайно эффектно восходящее солнце, диск которого заслонен головою статуи, находящейся на втором плане), мемфисские пирамиды, Карнакский храм и пр. Все ландшафты работы известных художников. Обстановленные таким образом, колоссальные памятники египетской древности еще сильнее действуют на воображение. Вы, точно перенесенные волшебной силой, ходите по древнему Египту. Прежде всего бросаются в глаза два сфинкса барана: левый — оригинал, правый --подражание. Двойные ряды подобных сфинксов, обращенных друг к другу головами, вели ко входам фивских храмов и дворцов. Овен с диском солнца на голове — эмблема Амон-Ра, египетского Зевеса. Между колен сфинксов, перед грудью, изображение Озириса (на языке иероглифов--Аменопис, у греков — Мемнон). Посреди atrium’a, между сфинксами, жертвенник. В глубине, противу входа, два колосса из порфира, изображающие: один Рамзеса II (Сезостриса), другой — Сезуртазена I, сидящими на престолах, на которых написаны имена этих царей. С правой и с левой сторон — ряд надгробных камней. Такие камни помещались у египтян внутри гробниц и иссекались из гранита, известняка или песчаника. Надписи, которыми они покрыты, говорят о жертвоприношениях усопшего Озирису, первообразу человека, судии в мире теней, сопровождаемому сестрами: Изидой и Нефти, или сыном Горусом. Нередко жертвоприношения и гимны относятся к богу Пре-Атму, в образе человека, с головою копчика и диском солнца (символу вечернего солнца, с которым соединялась мысль о разлуке с землей). На некоторых изображениях олицетворена апофеоза самого умершего. Он сидит с усопшей родственницей на креслах, и родные приносят ему жертву, как Озирису.
Большая часть камней из мемфисского некрополя, только немногие — из фивских катакомб, потому что в Верхнем Египте преобладал обычай класть в гробницы папирусы, а в нижнем клали исписанные камни.
Из atrium’a выходишь в залу, построенную в форме египетской колоннады. Во втором ее отделении — гигантская статуя царя Горуса II, сына Аменописа III (Мемнона). На стенах — изображения ежедневных занятий: полевых, домашних и т. п. Здесь же, внизу картин, в рамках за стеклом — ряд развернутых папирусов. Их очень много. Если бы не знать, что это исписанная плева растения, можно принять эти листы за тафту, покрытую печатными знаками. В третьей, исторической зале, построенной в виде Бени-гассанских катакомб, находятся частию статуи богов, царей, первосвященников и государственных сановников, частию другие исторические памятники: жертвенники, надписи, произведения искусств и т. д. Стены покрыты историческими изображениями. Все это чрезвычайно интересно и драгоценно для специалиста; но мимо стеклянных ящиков самый равнодушный посетитель не пройдет без особенного изумления и раздумья. Здесь уже не снимки, не камни дошли до нас, а вещи самые преходящие, уже по существу своему обреченные тлению — и между тем они нетленны. Перед вами длинный ряд священных животных: ибисов, копчиков, кошек, ихневмонов, рыб, лягушек и пр. Я заметил женскую косу, как будто только что вышедшую из рук парикмахера. Вот обувь из древесной коры, напоминающая нам русский лапоть. И как все это сохранилось! Перья и шерсть не только вполне сохранились, но даже мало изменили природный цвет. Тут не нужно толкователей. Вы с первого раза узнаете знакомое животное. То же можно сказать и о плодах: гранатах, финиках, сикоморах и проч.
Какой странный, своеобычный народ были древние египтяне! Вот египетский анекдот, которого, не имея, к сожалению, справок под руками, не могу передать с обозначением имен. Египтянин, страстно любивший древнегреческого оратора, завещал положить сочинения его в собственное брюхо при погребении. Волю завещателя, изображенную на гробе иероглифами, прочли недавно и, вскрыв брюхо мумии, нашли греческий сверток. Теперь в Лейпциге появилось издание речей греческого оратора, жившего за много лет до Демосфена и сочинения которого, без египетской причуды, никак бы до нас не дошли. Я говорил уже о полноте и силе впечатления, производимого на зрителя Египетским музеем. Это мистический мир иносказаний. Тут все символ: религия, закон, обычай и искусство. С этой точки зрения произведения египетского искусства не лишены своей прелести. Вдумайтесь в атрибуты того или другого божества, и вы убедитесь, как тонко они избраны. Но не такой красоты ищет сердце наше в современном искусстве. Что ни говорите, а сухопарый, синий или коричневый человек с птичьей головой — урод. Символизм — или наивность детства, или бессилие дряхлости. Ребенку простительно играть неодушевленными предметами, придавая им качества, которых они не имеют; но что сказать про взрослого, которого застаешь в зале сидящим на опрокинутом столе и погоняющим скамейки, несмотря на невозможность убедить себя, будто скамейки — лошади, а опрокинутый стол — сани? Между тем новейшее искусство так и порывается играть всеми возможными деревяшками…
Нет! нет! пойдемте скорее во второй этаж: там древняя Греция. Там сухой жезл символа прозяб и распустился живыми, неувядающими цветами мифа. Там нет сентенций. Там один закон, одно убеждение, одно слово — красота.
В первой зале, так называемой греческой, стены расписаны профессорами Ширмером, Бирманом, Шмидтоми другими. Куда ни обратитесь, навстречу вам улыбается древняя Эллада: «Роща Зевеса Ликейского»; «Ликейские могилы» (в Малой Азии); «Крепость Сиракузы и храм Минервы»; «Вид Эгины с храмом Зевеса Пангелления»; «Внутренний вид Акрополя, со статуей Минервы»; «Внутренний вид храма Юпитера Олимпийского, со знаменитой статуей бога», и проч. Рисунки истинно прекрасны. Во всей зале нет скамьи, которая не была бы сделана по античному оригиналу. Между статуями прежде всех обращает на себя внимание слепок с «Борьбы вокруг тела Патрокла». Эта группа известна под именем Эгинетов. Она в 1811 году отыскана под развалинами Эгинского храма, куплена наследником баварского престола и восстановлена Торвальдсеном. Оригинал теперь в Мюнхене. Вся группа расположена так, что посредине находятся стоящие фигуры, с боков в согнутом, а в двух нижних углах в лежачем положении. Минерва, в полном вооружении, с эгидой на груди, держит в левой руке щит, а в правой — копье. С правой стороны греки стараются спасти умирающего Патрокла, которого Аякс прикрывает щитом; с левой — нагнувшийся троянец хочет перетащить Патрокла на свою сторону. Но довольно. Не буду описывать, ни даже именовать всех Минерв, Вакхов, Аполлонов, находящихся в этой и последующих залах. Во-первых, недостаточно о них читать: их надо видеть; а во-вторых, мне, быть может, придется еще увидеться с оригиналами снимков, помещенных в Новом музее. Скажу два слова о впечатлении. Случалось ли вам в конце зимы, хворому, просидеть в душной комнате? Вы обжились в спертой атмосфере, вас окурили уксусом, задушили лекарствами, и вам казалось под конец, что в целом мире нет другого воздуха. И вот, в исходе мая, вам позволено в первый раз выйти в расцветающий сад. Что вы чувствовали, вдыхая весенний воздух? То же чувство испытывает современный человек, одаренный хотя малейшей способностью понимать красоту, вступая в среду произведений греческого искусства.
Посмотрите на эти группы, на эти отдельные лица! Какое движение и сила и, в то же время, какое спокойствие! Ни один боец не осклабился, ни одно лицо, например, у сражающихся эгинетов, не искажено усилием. Это, быть может, не совсем верно законам природы, зато верно законам красоты. Ни одно изваяние не забывает, что оно мрамор, каждый страстный образ помнит, что он прежде всего идеал.
— Мы с вами этак опоздаем к обеду, — заметил мой товарищ.
Я взглянул на часы: половина четвертого.
— В самом деле, пора.
«Мы вышли-- я мчался на борзом коне», то есть в извозчичьей коляске, и долго еще белоснежные боги и герои стояли у меня перед глазами. 6 часов вечера. В театр идти не стоит: летом лучшие артисты не играют. У меня и без того осталось незавидное воспоминание о немецкой сцене. Теперь, быть может, дело поправится. Но куда девать вечер в городе, где никого не знаешь? А к Кролю? Быть в Берлине — и не видать Кроля! Разве это возможно? Мой любезный соотечественник не отказался взглянуть и на эти диковинки. Мы снова сели в коляску и поехали за заставу, в парк. Парк, хотя в большом размере, напоминает наши острова… ну, хоть Каменный. Те же расчищенные дорожки и шоссе, те же сосны и ели, под которыми так вычищено и выметено, что самое пламенное воображение не может признать леса в этом рауте вышколенных деревьев. Скорее можно поверить искренней веселости этих разряженных господ, попадающихся навстречу.
Извозчик остановился у ворот огромного здания. В кассе мы заплатили по полтиннику и получили право наслаждаться всеми диковинами. Дом, или, пожалуй, дворец, в который мы входим, был, как говорят, выстроен антрепренером Кролем, которого заведение перешло по наследству к дочери. Теперь у обанкротившихся Кролей его купила компания на акциях, и не будет удивительно, если она разорится в свою очередь. Несмотря на тысячи посетителей, по полтинникам не много наберешь; а чего стоит поддержка такого здания. Везде бронза, зеркала, драпри. Множество зал. Главная и огромна и богата… не скажу: изящна. Золото, малахит и опять золото, — всюду золото. По стенам великолепно отделанные ложи, по паркету расставлены стулья, и в углублении одной из продольных стен — сцена.
Мы как раз попали на представление. Боже мой! опять то же самое. Можно помириться с тем, что у актрисы нет ни малейшего таланта: это бы еще не беда; но зачем она так безобразно причесалась, зачем так адски кривляется и приподымается на цыпочки, находя, вероятно, что в мире нет ничего грациознее ее? Самая пьеса усыпительна до раздражительности. При малом приеме опиума человек засыпает, при большом — приходит в неистовство. Мы не дослушали и вышли в сад. Сколько экзотических цветов по клумбам и вазам! А! да это мои подозрительные штеттинские тюльпаны и белладонны. Так и есть: они из жести, и из каждого цветка брызжет фонтанчик. Цветы сделаны прекрасно, даже вблизи можно их принять за настоящие; но как вам нравится самая мысль заставить из каждого цветка днем бить фонтанчик, а вечером — струю горящего газа? Не желая быть опрометчивым в суждении, я задал себе вопрос: отчего не заставить бить фонтаны из сапогов? Если добиваться одной новизны, то этого, кажется, тоже еще не было. Сад обнесен высокою стеною, и не заплативший за вход не может наслаждаться бесплатно. Под навесом липовых аллей расставлены столы для охотников поесть и попить на открытом воздухе. Мы спросили шипучего лимонаду — и тут не посчастливилось: подали какого-то кисловатого меду с имбирем. Между гуляющими много гвардейских офицеров. В стороне устроен тир из пружинного карабина, стреляющего стальною шпилькою с шелковой или волосяной кисточкой, сообщающей верность полету. Конечно, это игрушка; но я любовался ловкости, с которой два офицера выстрелили на пари по пятнадцати раз, и из тридцати выстрелов гипсовая цель была разбита двадцать восемь раз.
— Как бы я желал видеть ученье прусской кавалерии! — сказал я своему спутнику.
— Дело, кажется, нетрудное: обратитесь к любому кавалерийскому офицеру — он вам скажет, когда и где можете видеть их ученье.
Я так и сделал. Молодой кирасирский штаб-офицер, к которому я обратился, сказал мне, что если я завтра выеду за Галльскую заставу (Hallische-Thor), то увижу гвардейских кирасир.
— Но, — прибавил он, — теперь только домашние, эскадронные ученья.
— Они-то меня более всего интересуют.
— В таком случае выезжайте между восемью и девятью часами утра. Вы где остановитесь?
Я назвал гостиницу.
— В пятидесяти шагах от вас берейторский манеж. Там можете получить лошадь.
Я поклонился и ушел. Зазвонили ко второму акту комедии. Публика отправилась досматривать пьесу, а нам, кажется, смотреть более нечего.
— Не пора ли домой?
Это восклицание услыхали русские, приехавшие с нами на пароходе.
— Как это можно, с этих пор домой! Мы прочли в афише, что сегодня публичный бал Гоф-Егер: так мы туда. Не хотите ли?
— Пожалуй!
Опять коляска покатилась по аллеям совершенно стемневшего парка. Ехали, ехали; наконец и Гоф-Егер налицо. Ну, это другое дело. Сад пуст и темен. Большая полинявшая зала тоже скудно освещена. На стене, противу входа, поблекший театральный занавес.
— Что, и тут театр?
— Нет, это прежде игрывали, а теперь давно уже не играют.
— Да где же публика, дамы?
— Еще будут, а, может быть, и не будут.
Стеклянный коридор, в котором накрыты столы для ужина, не менее мрачного вида.
В зале, у дверей, стоит какой-то господин лет под сорок, великолепно расчесанный, в белом галстухе и таких же лайковых перчатках. Правая нога отставлена небрежно, и у него вообще предприимчивая осанка. Музыканты, взобравшись на авансцену, уселись спиною к занавесу и заиграли польку. Из сада вошли три дамы и сели на диван. Предприимчивый господин подошел к одной из них, сделал с нею круг польки, раскланялся и подошел к другой, проплясал с этою и подошел к третьей. Вошли три-четыре человека мужчин и еще две-три дамы.
Предприимчивый опять за свое. Наша молодежь уже завязала с дамами разговор. Подошел и я.
— Скажите, пожалуйста, кто этот господин в белом галстухе?
— Танц-директор.
— Что ж он один все танцует, точно по найму?
— Как же, он за это жалованье получает.
— A, a! Однако пора домой; не то завтра проспишь ученье. Поутру в восьмом часу я уже напился кофею, а в восемь мне привели лошадь. На взгляд еще туда-сюда.
— А каково она ходит? — спросил я у рейткнехта.
— Да она участвовала в кадрили! — был ответ.
Когда и где, я не расспрашивал. Ехать пришлось по мостовой, версты полторы или две. Оказалось, что лошадь моя, если и участвовала в кадрили, то, должно быть, очень давно. Но делать нечего — и на том спасибо. Вдали за заставой показались два эскадрона гвардейских кирасир и эскадрон драгун. Они учились порознь на значительном друг от друга расстоянии. Не желая опоздать, я пустился рысью к ближайшему кирасирскому эскадрону, и первый встретившийся мне офицер был майор, который накануне так любезно пригласил меня. Не находясь во фронте, он мог снова отвечать на мои расспросы. На этот раз полковой командир сам учил эскадрон.
— Что получает у вас кавалерийская лошадь? — спросил я майора.
— Три кружки (3 Mützen) овса, пять фунтов сена и пять фунтов соломы в день.
Майор уже спросил мою фамилию и сказал, что не раз бывал в Петербурге. Поэтому я спросил, как велика кружка в сравнении с нашим гарнцем.
— Гораздо меньше.
— Так ваши лошади получают корму вдвое меньше против наших?
— Да.
— Зато подъемным отпускается особая дача?
— Нет, и подъемные должны продовольствоваться из того же количества.
— У нас этому не поверят. Однако ваша лошадь в прекрасном теле.
— Да; но она и корму получает вдвое против казенных.
— Славная лошадь! Что здесь стоит такой конь?
— На ваши деньги, с лишком две тысячи рублей серебром.
— Лошадь прекрасная, но, по нашим ценам, дорого.
— Здесь дешевле не купить. У меня семь верховых, а мало таких, которые обошлись бы дешевле.
— А как у вас производство?
— Туго.
— Но, судя по вашим летам и чину, этого предполагать нельзя.
— Да, но я обошел многих товарищей.
В это время скомандовали: «к церемониальному маршу, в карьер». Майор должен был ехать на фланге, и я за ним. Как ни жаль мне было принуждать своего почтенного кадрилиста, но делать было нечего: ему пришлось проскакать порядочный конец по рыхлому полю.
С фланга мне все было видно. Ученье кончилось, и эскадрон пошел в казарму. Драгуны тоже потянулись с плаца. Их мундиры напоминают наших жандармов.
— Не хотите ли ближе взглянуть на драгун? У них хороший сорт лошадей, — сказал майор, обращаясь ко мне.
Надо было проститься.
— Позвольте, — сказал я, — и мне, в свою очередь, узнать, кого я должен благодарить за обязательное внимание?
— Принц Мекленбургский.
— В таком случае, ваше высочество, меня не удивляет число верховых лошадей, которое едва ли найдется у другого офицера.
Его высочество слегка улыбнулся. Я откланялся и поехал в гостиницу. На этот раз мой вороной, почуяв манеж и конюшню, не требовал особого понуждения. Пора в Дрезден. Славная вещь — сеть железных дорог! Куда ни задумай — близко. Лет через пять, Бог даст, и у нас из Петербурга будет в Одессу ближе, чем из Пскова в Новгород или из Воронежа в Тамбов. Чем долее смотришь на панораму, бегущую за стеклом вагона, тем более удивляешься благоустройству Пруссии. В глазах рябит от маленьких городов, мелькающих по обеим сторонам дороги. Вспомните, тут всё живут люди, из которых немногие обрабатывают землю, а все едят хлеб, — и между тем посмотрите, какая неблагодарная почва. Хлеба плохи, особливо рожь. Да на чем ей и расти-то? Песок, глина, хрящ. Самое количество и величина засеянных полей ничтожны в сравнении с тем, что глаз привык видеть в средней и южной России, где, куда ни взглянешь, море волнующихся посевов, и так и хочется затянуть кольцовскую:
Не шуми ты, рожь, спелым колосом,
Ты не пой, косарь, про широку степь…
Здесь даже смотреть жалко. Земля обработана, как огород, а рожь растет, как падалица. Каким же образом все огромное народонаселение продовольствуется произведениями этой скудной почвы? — мало того: Пруссия ежегодно отпускает в Англию значительное количество хлеба; все одеты прилично, по состоянию. Встретишь извозчика или поселянина — лошадь, воз, сбруя, — все в порядке; босых почти нет, и ни одного нищего. Местами старые сосновые и еловые леса напоминают наши северные губернии; а глядя на обширные полосы молодого сеяного леса, я невольно спрашивал сидящих в вагоне пруссаков: много ли дичи по кустарникам, которые, по-видимому, лучший приют для тетеревей и куропаток?
— Мало.
— А зайцев много?
— Есть, но тоже мало.
Не выглядывай вдали из-за тополей эти белые строения с остроконечными кровлями, подумал бы, что подъезжаешь с севера России к средним губерниям. Справа и слева белые полосы цветущей гречихи, как разостланные полотна, упираясь в самую дорогу, напоминают родину. Местность ровная, и сходство тем поразительней, что и здесь гречиха сеется по большей части клоками. Время от времени поезд прогремит по мостику, перекинутому через небольшой ручей, который, сверкнув двумя-тремя излучинами, прячется за прибрежный тростник и быстро убегает из квадрата окна. Однако, несмотря на внешнее сходство местности, климат берет свое. Сено почти свезли, рожь поспела и в иных местах скошена. По мере приближения к Саксонии пшеница становится желтее и желтее, а сегодня только 28 июня (10 июля). Курьерские поезды на железных дорогах идут, как наш пассажирский, тридцать пять верст в час; но обыкновенный — не более двадцати осьми. Это тем более неприятно, что, желая наверстать потерянное время, на станциях останавливаются на самый короткий срок: полторы, две, три минуты. Если хотите закусить, то, сообразив заранее, сколько порций намерены взять, приготовьте деньги, рассчитывая за каждую по два с половиною гроша (семь с половиною копеек). Все порции приготовлены в эту цену, все равно, чего ни спросите: тартинку, рюмку ликера, чашку кофе, стакан лимонада, тарелку вишен или земляники, — все равно — два с половиною гроша. Зато на станциях, где сходятся рельсы различных дорог и пассажиров пересаживают из одних карет в другие, поезды, во избежание столкновений, должны дожидаться один другого. Так, на станции Риза, в Саксонии, пришлось нам сидеть почти три четверти часа. Чем более поезд углубляется в Саксонию, тем цветущее становится природа и пышнее созревшая жатва. Вот наконец вправо и влево горы, покрытые виноградником, окружающие Дрезден. Богатые деревни, тянущиеся по соседним долинам, можно, пожалуй, принять за города. Вино из местного винограда плохо, но здесь многие фабрики выделывают шампанское, которое, будто бы, трудно отличить от французского. Я его не пил — не знаю, а может быть и пил — и тоже не знаю. Поезд остановился — мы в Дрездене.
— В какую гостиницу прикажете? — спросил извозчик, захлопывая дверцы коляски.
Я хотел было отвечать: «в какую хочешь, только порядочную», но вспомня, что мне рекомендовали Hôtel de Berlin, спросил:
— Далеко ли это?
— Да по другую сторону Эльбы, от моста недалеко.
— Ступай.
Городом пришлось проехать довольно долго. Хотя собственно Дрезденом восхищаться нечего, как это делают немцы, но он все-таки один из лучших представителей старых немецких городов. Дома очень высоки: у некоторых я насчитал до семи этажей. Поговорите-ка с саксонцем: он вам докажет, что мост на Эльбе чудо искусства, — а мост не больше и не лучше московского Каменного, которым никто не думает восхищаться. В гостиницу я приехал, по-здешнему, довольно поздно, то есть часу в шестом пополудни. Театра сегодня нет, читать и на железной дороге надоело, смотреть замечательные предметы поздно.
— Вот, — сказал дрезденский житель, — если бы вы послушали нашу знаменитую певицу г-жу Бюрде-Ней, но ее теперь нет в городе. Прошлую зиму она производила фурор в Лондоне.
— Она завтра поет в моцартовом «Похищении из Сераля», — заметил услужливый обер-кельнер.
Саксонец с жаром опровергал справедливость такого показания и ушел в полном убеждении, что Бюрде-Ней за тридевять земель услаждает слушателей. Я велел на всякий случай принести афишу и билет на завтрашнее представление. У входа в столовую, между сотнями объявлений, большими красными буквами напечатано: «Циклорама путешествия по Калифорнии, до золотых приисков», и вслед за тем на огромном листе расписано, какие профессора живописи трудились над картиной в несколько десятков саженей и кто да кто удостоил признать ее образцовой. Что ж! отчего не посмотреть на циклораму, особливо когда ничего другого сегодня видеть нельзя, да и завтра будет трудно, по случаю воскресенья?
Мне указали гостиницу, в которой показывают циклораму. Вхожу. В зале так темно, что сначала решительно нельзя различить окружающих предметов. Но мало-помалу глаз привыкает. А! да тут есть и зрители! Перед занавесом с одной стороны стол и стул, с другой — рояль. Стало быть, мы поедем по Калифорнии с музыкой. Так и есть. Господин в черном фраке заиграл увертюру, и вслед за тем из-за кулис вышел француз и сел за столик. Увертюра кончена, француз застучал палочкой, занавес поднялся. «Я буду иметь честь, мм. гг., сопровождать вас по пути к золотым приискам. Вы видите, караван скоро тронется в дорогу и конный индеец, как это всегда бывает в подобном случае, готов в проводники. Вместе с углублением нашим в страну, все предметы, встречающиеся нам на пути, примут ретроградное движение; но явление будет то же самое, как если бы почтенная публика, сидя в вагоне железной дороги, обгоняла тише движущийся караван. Теперь мы отправляемся». Француз отвесил поклон, стукнул палочкой, и мы поехали в мнимом вагоне. Несмотря на великолепное объявление, не скажу чтобы профессора, писавшие циклораму, превзошли своим искусством мои ожидания, хотя иные места бесконечной картины сделаны недурно, — например, ночной пожар в степи. Индейцы, хитрые на выдумки, особенно где дело касается того, чтобы ограбить европейцев, поджигают по ветру сухую траву против места, на котором в известное время будет находиться караван. Вы видите, яркая стена пламени широко охватила ночной горизонт, и красные языки его, извиваясь, как исполинские змеи, все ближе и ближе подползают к несчастным путникам. В караване ужас и смятение. Индейцам только того и нужно: они ограбят путешественников, а сами уйдут по знакомым лишь им одним ущельям, куда пламя не проникает, не находя себе пищи на голых уступах. Не знаю, до какой степени верна природе циклорама, но эти безводные степи, перевалы и овраги, поросшие леском, засевшим у небольшого ручья или стремительной речки, которую волы, запряженные в фуры, должны переходить чуть не вплавь, напоминают новороссийскую природу. Занавес уже два раза опускали, а конца все еще нет. Француз за столиком и немец за фортепьяно не щадили себя, стараясь друг перед другом овладеть нашим воображением, один — посредством красноречивых объяснений предметов, другой — соответственной музыкой. Но — увы! — это попурри как-то плохо действовало, вылетая из старого расстроенного рояля. Нет, не доеду до приисков, а уйду в свою гостиницу. По небольшому народонаселению (не более 90000), Дрезден довольно оживлен. Щегольские экипажи и извозчичьи коляски то и дело снуют через Новый рынок (Neumarkt). Гуляющим беспрестанно перерезают дорогу подмастерья, перевозящие на разнокалиберных тачках и тележках хозяйские материалы. Нельзя не задать себе вопроса: зачем и здесь, как в Берлине, припрягают в тележки собак? Там, по крайней мере, собаки огромного роста, обещающего силу, а за тем и помощь человеку. Но какую помощь могут оказать эти собачонки? И как с ними порой обходятся! Вот широкоплечий белокурый парень захотел бросить тележку у тротуара и зайти в полпивную. Несчастная собака не поняла его движения и, собравшись с силами, оттащила порожнюю тележку на два шага от порога. Парень зашел спереди и ударом каблука в голову остановил ее рвение. Посмотрите, с каким пристыженным видом она облизывается. Ей, очевидно, не столько больно, сколько стыдно своей недогадливости. Бедняжка убеждена, что в целом мире собаки ходят в дышле исправнее ее. Не знаю, справедлива ли пословица: «немцы обезьяну выдумали», но не подлежит сомнению, что они собаку если не съели, то, по крайней мере, невероятно вышколили. Обратите внимание на маневры этой большой, мохнатой собаки, подгоняющей двух телок, которых мясник ведет на веревке. Телята, чуя недоброе, упираются и мычат. Без собаки немец не довел бы их куда следует; но она безостановочно маячится у самых задних ног упрямцев, заметя возрастающее сопротивление, лает и толкает носом непокорного. Такое самоотвержение, конечно, не проходит даром. Телята, подвигаясь вперед, лягают беспрестанно и так ловко, что голова собаки звучит под ударами, как пустое лукошко. Руководясь одним инстинктом, собака отмстила бы за нестерпимую боль, но она понимает, что нельзя кусать теленка, предназначенного на жаркое и что всякое занятие имеет свои невыгодные стороны… Чудный вечер! Тепло и легко дышать. Городской шум мало-помалу утихает, извозчики уезжают на квартиры, и носильщики (портшезы) предлагают свои услуги. В ночное и дождливое время портшез — обыкновенный экипаж дрезденских дам, возвращающихся с бала, если нет собственного. Темнеет, и газовые фонари вспыхивают один за другим. Пора спать. С вечера меня уверяли, будто в воскресенье нельзя ничего видеть, но, не теряя надежды, я часов в десять утра пошел попытать счастья. Картинная галерея недавно перенесена из прежнего помещения в новое, собственно для нее возведенное здание, заложенное по плану Семпера в 1847 году и находившееся с 1849 года под ведением Генеля и Крюгера. По этой причине я долго не мог добиться, где она. Наконец у входа швейцар объявил, что с одиннадцати часов можно видеть галерею, а до тех пор предлагал мне осмотреть собрание драгоценностей, известное под названием «Зеленых сводов» (Grüne Gewölbe). Делать нечего, отправляюсь в двор королевского дворца и в правом углу нахожу запертую дверь «Зеленых сводов». Но тут вот какое обстоятельство: надобно дожидаться вожатого — толкователя и в то же время надсмотрщика за посетителями, которых число не может превышать пяти. Обход зал совершается обыкновенно в час времени, за что проводнику платится два талера, — следовательно, копеек по тридцати пяти с каждого посетителя, — и вы можете быть уверены, здешние любопытные не пойдут до тех пор, пока выход предшествовавших не совпадет с установленным наибольшим числом новых. Если партия не условленна заранее, ждать приходится долго. Ничего — ждут. На этот раз на скамье у входа я застал француза с женой.
— Скоро ли выйдут посетители? — спросил я.
— Должно быть скоро: давно пошли.
— В таком случае пойдемте сейчас с первым проводником.
— Как же мы пойдем? Нас всего трое — надо подождать еще двоих.
— А стоит ли смотреть «Зеленый свод»?
— О! c’est bien beau![5] тут большое собрание богатств. Положим; но подобные собрания, если не представляют замечательных памятников искусства, мертвый капитал — не более.
— Не говорите этого. Всякая достопримечательность — самый живой капитал не только для города, но и для всего края. Путешественник заранее говорит себе: «в таком-то городе нужно видеть то-то и то-то», а вследствие беспрестанного движения город цветет.
Француз прав. Без сомнения, в Дрездене не было бы и одной трети приезжих, не будь в нем, например, Картинной галереи.
Во время нашей болтовни железная дверь отворилась, и по лестнице сошли пять человек.
— Можно идти? — спросил я проводника.
— Можно.
— Пойдемте, — обратился я снова к французам.
— Нет, мы обождем французского проводника.
Я поклонился и пошел один. Не знаю, почему пять или шесть зал со сводами названы «Зелеными»? Я ничего зеленого не видал. Кругом по стенам стеклянные шкапы, наполненные разного средневековою утварью, золотыми, серебряными, бронзовыми и эмалевыми вещами. Если вещь незатейлива и изящна, будьте уверены, она принадлежит к XV или XVI веку. Чем к более близкой эпохе она относится, тем менее в ней характера и вкуса, несмотря на то, что на иные произведения позднейшего времени употреблены годы невероятного труда. Замечательнее прочих древностей две вазы, которые считаются работой Бенвенуто Челлини, да комната коронных драгоценностей саксонских монархов. Алмазные цепи, серьги, венцы, запонки, пуговицы, по величине, чистой воде и ровному подбору камней, невольно останавливают внимание зрителя. Я не ошибся, предполагая увидать много редкого по цене, а не по художественному достоинству. Французы все еще сидят у входа. Я поклонился и побежал в Картинную галерею. Обширное здание в три этажа. В нижнем — снимки со скульптурных произведений, второй и третий заняты картинами. Большая и высокая ротонда под стеклянным куполом, с рафаэлевскими и нидерландскими коврами по стенам, разделяет галерею на две равные части. Куда из нее ни сойдите по ступенькам, на восточную или на западную половину, перед вами анфилада из трех громадных зал, с тою разницею, что с одной стороны вас встречают произведения испанцев, неаполитанцев, нидерландцев и немцев, а с другой — итальянские школы. Кроме этих шести, а с ротондою семи главных зал, освещенных сверху, в каждом конце здания по три залы, уступающие первым по величине, — и затем, с одной стороны фасада, длинный ряд комнат, в которые свет падает сбоку. Этих комнат счетом двадцать одна, и все они служат как бы дополнением школ, представители которых помещены в главных залах здания. В третьем этаже ряд таких же комнат, и все, можно сказать, переполнено картинами. Как ни ухитрялись достигнуть самого выгодного освещения и как саксонцы ни гордятся результатом своих усилий, говоря по справедливости, все-таки многие прелестнейшие картины первоклассных мастеров отсвечивают и блестят так, что даже досадно смотреть. Описывать Дрезденскую галерею не буду. Ее надо изучать, а изучив — мало написать несколько томов. Я буду говорить о моем впечатлении и о картинах, заставивших меня останавливаться не как художника или дилетанта, а как простого зрителя, каких здесь перебывают тысячи. Но, возвращаясь воспоминанием к виденному, чувствую, что не могу исполнить и этого. Как описать «Царство Флоры» (Пуссена), «Quos ego», то есть Нептуна, укрощающего бурю (Рубенса), или его же «Императора Карла V», венчаемого победой и попирающего одной ногой силена, в то время как Венера и Амур плачут в стороне? Можно ли описывать нежное и сочное, как румяный плод, тело вандиковой «Данаи», к которой Юпитер спускается на ложе золотым дождем, или Рембрандтов «Пир Эсфири у Агасвера», или его самого с бокалом в руке и женою, сидящей у него на коленях; «Святую Магдалину» (famo-sissima Maddalena) Аллегри-Корреджио (Antonio) или (его же) всему свету известное «Поклонение пастырей» (Корреджиева ночь)? Все это так разнообразно по содержанию, по мысли и исполнению, что слова могут только затмить впечатление, производимое одними именами этих произведений. К таким творениям гения можно вполне отнести стих Гюго:
Hélas! je t’aime tant qu'à ton nom seul je pleure*.
- Увы! я так люблю тебя, что плачу от одного твоего имени (франц.).
Какая страшная сила, какая гениальная правда! Посмотрите на рембрандтовского «Ганимеда», уносимого орлом. Вам, может быть, и в голову бы не пришло искать в картине Рембрандта воспроизведения известного греческого мифа: так далеко художник отошел концепцией от образа, возникающего перед нами при мысли о похищении Ганимеда. Но эту неверность мифу он заставляет забыть изумительной верностью природе и творческой правде. Перед вами не юноша, пленивший Юпитера, и которого самому большому орлу едва ли поднять на небо, а трех-четырехлетний ребенок, висящий в воздухе. Огромный и умный слуга Зевеса схватил игравшее дитя за спинку рубашки и мощно подымает к небу свою ношу. Между тем страшные когти, которыми орел поддерживает малютку, и глаз хищной птицы нисколько вас не успокаивают. Быть может, орел уносит мальчика на заоблачное гнездо в пищу детям, чему бывали примеры. Ребенок очевидно только что лакомился. Пучок спелых ягод замер у него в правой ручонке. Всмотритесь в его фигуру, в кислое и то же время вопросительное выражение лица и замершие руки. Он уже плачет, но сейчас заревет. Большей правды ни одно искусство сказать не может. Вы до малейшего оттенка видите все душевные и телесные ощущения мальчика. Рубашка, на которой он висит, режет ему под мышками и связала руки. Он еще молод и не понимает, что с ним делается и где он. Но ему больно и страшно в высоте, — страшно от присутствия хищной птицы, которая так нецеремонно с ним обходится. Если на лице его нет и тени отчаяния, требующего сознания, зато, вы видите, ребенок и капризничает, и страдает, и удивлен и запуган. Последнее чувство до того преобладает в бедном малютке, что заставляет его делать то же самое, чем прославилась известная корова Поля Поттера (в нашем Эрмитаже). А вот одно из самых капитальных сокровищ Дрезденской галереи: гольбейнова «Мадонна». Ганс Гольбейн младший, родившийся в Аугсбурге, а по мнению других — в Базеле, в 1489, и умерший в Лондоне в 1554, написал эту картину для базельского бургомистра Иакова Мейера, представив его с семейством под покровом Пресвятой Девы. Это в настоящее время не подлежит сомнению; но справедливо ли предание, по которому на картине Пречистая держит на руках больное дитя Мейера, не решено. Более двухсот лет мастерское произведение, доставшееся наследникам Мейера, переходило из рук в руки, пока в 1743 г. не было куплено в Венеции для Дрездена известным графом Альгаротти, просвещенным любимцем Августа Саксонского и Фридриха Великого. Здесь религиозный и местный характер выражается на картине не только в одеждах и какой-то эпической неподвижности, но и в разъединении полов. Как во храме, по правую руку Божией Матери — Иаков Мейер преклоняет колени с двумя сыновьями, а по левую, разно с мужчинами, его жена Анна Шекенторлин с матерью и дочерью. Такие затруднительные условия гений художника умел превратить во всемогущие средства, которыми он передает свою благоговейную душу. Из залы гольбейновой «Мадонны» выходишь с душою, затихнувшей до дна, преисполняешься тем невозмутимо сладостным чувством, которым веет от мейерова семейства, преклоненного перед Царицей Небес. Долго еще ходил я из залы в залу, из комнаты в комнату. Самые разнообразнейшие впечатления сменялись одно другим, от усилия зрения в глазах стало горько, а напряженное внимание истощилось до того, что я стал бродить полубессознательно, как сомнамбул. Вдруг внезапная мысль озарила меня, и, подняв голову, я обратился к какому-то седому старичку с просьбой показать мне залу Сикстинской Мадонны, — под влиянием Мурильо, Рубенса, Корреджио, Рембрандта, Гольбейна и других, я совершенно забыл о «Мадонне» Рафаэля.
— Направо, угольная комната, первая дверь, — отвечал старичок.
Помню, я перешагнул заветный порог без всякого волнения. В угольной комнате «Сикстинская Мадонна» помещена одна, так же, как и гольбейнова, на противоположном конце галереи. Единственное окно прекрасно освещает огромную картину, против которой стоят диванчики для зрителей, чего я не заметил в зале «Мадонны» Гольбейна. Меня поразила необыкновенная тишина, царствовавшая в комнате, в которой находилось до пятнадцати человек посетителей. Не подымая головы, я прошел до места, откуда хорошо мог видеть картину. Подняв глаза, я уже ни на минуту не мог оторвать их от небесного видения. Сколько каждый из нас видел копий, гравюр, литографий с гениальнейшего творения Рафаэля! но все они не только не напоминают, а, напротив, грубо искажают бессмертное произведение. Этого человек не в силах повторять. Как благословлял я в душе короля саксонского за то, что он запретил снимать дагерротипы с этой картины и только известнейшим художникам лично разрешает писать с нее копии. Картина удивительно сохранена и свежа. В настоящее время она за стеклом, которое, однако ж, не мешает наслаждению, — напротив, возвышает его мыслию, что еще через сотни лет она будет неиссякаемым источником восторга. Прежде, как говорят, картина постоянно была обставлена мольбертами пачкунов, которые, искажая на своих холстах видение Рафаэля, только мешали тихому созерцанию посетителей. О! как я радуюсь, что я не знаток живописи, не дилетант: может быть, впечатление мое не было бы так полно и сладко. Когда я смотрел на эти небесные, воздушные черты, мне ни на мгновение не приходила мысль о живописи или искусстве; с сердечным трепетом, с невозмутимым блаженством я веровал, что Бог сподобил меня быть соучастником видения Рафаэля. Я лицом к лицу видел тайну, которой не постигал, не постигаю и, к величайшему счастию, никогда не постигну. Пусть эта святая тайна вечно сияет, если не перед моими глазами, по крайней мере, в моем воспоминании… В растворенном окне, под раздвинутыми зелеными занавесками, на облаке появилась Пречистая с Божественным Младенцем на руках. С правой Ее стороны, на коленях перед Ней, св. Сикст, с левой — великомученица Варвара. Два младенца-ангела, опершись на подоконник, ищут глазами своих владык. Разве это картина? разве это сочинено? Оторвите хотя на миг ваш взор от Пречистой и взгляните на двух младенцев-ангелов: они не только чистые служители Божества, но и блаженные Его созерцатели. Вся воздушная фигура Мадонны, дыша, плавно парит к вам навстречу. Вы это видите собственными глазами. В глубине небесной лазури мало-помалу возникают светлые лики миллионов ангелов, окружающих Божество. Но, взглянув раз на лики Пречистой и Божественного Младенца, вы не будете и не можете глядеть ни на что. Такого ясного, лучезарного чела, таких глаз не может быть у человека. Самая нежная, самая святая мать не может так глядеть на вас. Спаситель на руках Матери — совершенный младенец от одного до двух лет: в этом убеждают Его лик и детские члены; но никакой гений не может сиять тем лучезарным светом, каким светится каждая его черта, Точно так же светятся чело и глаза Богоматери; но свет их мягче, хотя не менее ощутителен для зрения. Над божественными ликами никакого ореола, а между тем небесная красота их светится и проникает своими дрожащими лучами до глубины души. Нет, тысячу раз нет! это не картина. Я просидел перед образом Мадонны di San Sisto[6] два часа и понял, почему по улицам народ толпою следовал за Рафаэлем. Из галереи я вынес неподдельный восторг и счастье, которого уже не утрачу в жизни. После этого, разумеется, мне не хотелось смотреть на другие картины и было жаль смутить чем бы то ни было торжественное настроение души; но в ротонде рафаэлевских ковров какая-то барыня заставила меня невольно улыбнуться наивностию своего восклицания. Она вела за руку мальчика лет шести и в ту минуту, когда я проходил шагах в двух мимо нее, громко сказала ему:
— Хорошенько смотри, сын мой: это тебе на всю жизнь.
В голосе слышалось выражение душевного убеждения матери, желающей пользы своему ребенку.
Возвращаясь в гостиницу, я наткнулся, как нарочно, на смену саксонского караула. В Германии вокруг музыкантов всегда толпа. В отношении ловкости надобно отдать справедливость саксонским солдатам, и в особенности офицерам. Последние преимущественно из специальных школ, и у них чрезвычайно порядочный вид. Что касается до солдат, то по одиночке и как люди они красивы и ловки, а в массе — нет воинственной осанки. Впрочем, и немудрено, если взять в соображение краткость времени, проводимого ими в строю. Наравне с другими, музыканты пользуются правом кратковременной службы; но правительство лучшим из них предлагает хорошее жалованье, так что они находят расчет добровольно оставаться при полку и нередко седыми усами и бакенбардами отбивают от молодых однополчан. У саксонской пехоты, как у нашей кавалерии, инструменты все без исключения медные; а как с Саксонии начинается полоса Германии, где всякий простолюдин врожденный музыкант, то нельзя без удовольствия слушать их полковой музыки: так стройно и мягко это у них выходит. На афише я прочел имя госпожи Бюрде-Ней; начало в шесть часов. Пробило половину пятого, когда я встал из-за стола и от нечего делать пошел на террасу, возвышающуюся по левому берегу Эльбы. Вид с террасы очень хорош. Вправо и влево по обеим сторонам реки тянутся горы. То, что синеет вправо из-за ближайших гор, покрытых виноградником, саксонская Швейцария. Внизу у ног ваших течет Эльба. Не представляйте себе какой-нибудь великолепной реки. В Дрездене Эльба едва ли поспорит обилием воды с Москвой-рекою. Те же плоскодонные барки, только окрашенные по большей части охрой. Вот уже третья, медленно пробравшись под аркой каменного моста, еще медленнее подняла спущенную мачту и, расправив парус, тихо пошла вслед другим, против течения. Слава Богу, шесть часов, и я получу понятие о Дрезденском театре, которого здание, несмотря на странную архитектуру, снаружи довольно казисто. С террасы до театра недалеко. Зайдешь за собор — тут и есть. Зала, как оказалось, и мала, и плохо освещена, и еще хуже расписана. Оперу Моцарта «Похищение из Сераля» дают довольно редко, хотя она очень хороша. Тенор, похититель прекрасной султанши, пел с чувством, но без голоса; высокие ноты он доделывал руками. Зато султанша, г-жа Бюрде-Ней, составляет в этом отношении прямую противоположность. У нее сильный и чистый голос, но невыносимые гримасы при руладах и отсутствие даже тени чувства. Ее единственная задача — доказать вам, что в вашем горле не поместятся вся эта дробь и крючковатые возгласы и что если она этими пилюлями только что не подавилась, так единственную потому, что она Бюрде-Ней. Дополняя портрет, вообразите пожилую, безобразную, растолстевшую, задыхающуюся от шнуровки женщину, одетую с поразительным безвкусием. Не будь опера сочинения Моцарта и представься малейшая возможность продраться к выходу из немецкого партера, я ушел бы домой.
Часто слышишь у нас жалобы на недостаток общественной жизни. Спорить против ее удобства и пользы напрасно; а тем не менее она приносить множество условий обременительных, к которым русский человек не привык. Поезд железной дороги, пароход, дилижанс, table d’hôte[7] не будут вас дожидаться; надо самому позаботиться и всюду поспать и ничего не потерять. Последнюю задачу я разрешаю так дурно, что везде что-нибудь забуду: в одном месте платок, в другом книгу, в третьем сигары и т. д. Желая попасть обыденкой в Карлсбад, я принужден был встать в четыре часа утра и отправиться на железную дорогу в пять. Из Дрездена до Хемница по железной дороге пять часов езды, да из Хемница дилижанс, отходя в четыре часа после обеда, идет до Карлсбада часов семь. Следовательно, в двенадцать часов ночи я буду в Карлсбаде, отдохну, и следующий день у меня в полном распоряжении. В Хемнице с некоторых пор завелась такая фабричная деятельность и столько получается заказов из Пруссии и других частей Германии, что он со временем обещает заслужить имя саксонского Манчестера. Теперь в Германии уже не то, что было прежде. Бывало, посмотрят ваш паспорт на границе Таможенного союза, и вы во все время путешествия можете не доставать его из чемодана. Теперь другое дело: куда ни приезжайте, в каком трактире ни остановитесь, второе слово, которым вас встретит хозяин: «пожалуйте паспорт». В Хемнице со мной случилось то же самое.
— Сейчас, — отвечал я, преспокойно раскрывая дорожную сумку.
Паспорта в ней не оказалось. Я в карманы — и там нет. Выбрасываю до безделицы все вещи из чемодана — нет, нет и нет. Что тут делать? Где взять паспорт? Писать ли в Россию, или ехать назад в Дрезден просить консула о новом виде?
— Не забыли ли вы паспорта в Дрездене, в гостинице? — отозвался немец, заметивший, как мне досадна моя неудача. — Съездите на железную дорогу и спросите по телеграфу.
Я послушал доброго совета и, запросив в дрезденской гостинице о паспорте, возвратился к обеденному столу и велел с досады подать бутылку montebello. Не успел я отпить и половины, как явился посланный с телеграфической депешей и известием, что паспорт мой приедет с вечерним поездом. Пришлось ночевать в Хемнице, но обрадованный возвратившимся паспортом, я не стал уже роптать в этот вечер на скуку.
В шесть часов утра дилижанс тронулся в Карлсбад. За Хемницем начинаются первые уступы Рудных гор. Чем далее движется медленный дилижанс, тем круче подымается шоссе и выше с обеих сторон отвесные скалы, у подошвы которых проезжаешь. Буковые леса заменяются сосновыми, с северными березами по опушкам; еще выше ельник и кустарник и наконец мшистые растения, окружающие тощий можжевельник. Зелень из сочной темно-зеленой постепенно переходит в желто-бурый цвет, и окрестные горы начинают плавать в голубом тумане. Русский, даже сочувствующий красотам природы, едва ли с чужих слов угадает и воссоздаст впечатления, возбуждаемые страной гористой: в европейской России, за исключением Крыма и Финляндии, нет гор. Не хочу этим сказать, чтобы картины наших безбрежных степей были лишены своей прелести. В природе нет ничего резкого. Кто ее любит, должен привыкнуть всматриваться в ее стыдливую, застенчивую красоту. Напрасно станет просить неподдельного восторга у горной природы человек, равнодушно проезжающий вечером по серой степной дороге, между назревающей пшеницы или трехаршинной ржи, и которому не легче, не свободней дышать, глядя на широкую темно-зеленую массу, по которой задорный перепел то побежит, раскачивая былинки, то вдруг, превратясь в осторожность и внимание, замрет, вытянув любопытную головку. Вот почему меня так бесят неуместные восторги тупых спутников, с одной стороны, и вот почему я вполне убежден, с другой, что русские художники со временем растолкуют всему свету красоту родного ландшафта, точно так же, как голландцы растолковали особенную прелесть своего.
На австрийской таможне слишком долго нас не задержали. Главный камень преткновения — табак. Или запаситесь иностранным табаком и заплатите огромную пошлину, или обреките себя на австрийские сигары, которых курить невозможно без головокружения и дурноты. Со мною был небольшой запас: надолго ли хватит? Опять в гору да в гору.
Не успел дилижанс перевалиться за саксонскую границу, нищие, как по мановению волшебного жезла, обступили его со всех сторон. Чем выше подымаешься, тем посевы скудней и зеленей, то есть менее созрели. На иных высотах пшеница только выколашивается, тогда как в Саксонии ее на днях будут жать. Сено хорошего качества изобильно, а рогатый скот тирольской породы крупен и красив. Самое название Рудных гор говорит о разработке металлов. В прежнее время прииски были богаче; но до сих пор добывают много серебра, более же всего, и во многих местах Богемии, находят каменного угля. Вот причина, по которой все горы покрыты лесами, несмотря на множество фабрик, находящихся в стране и потребляющих огромное количество топлива. В полдень дилижанс встащился на самую возвышенную точку Рудных гор — Зонненвирбель (Sonnenwirbel). Мы с товарищем вышли из кареты и пошли пешком. Панорама, открывающаяся влево с дороги, вдоль широкого ущелья между двух горных отраслей, истинно великолепна. Горный туман, переходя в отдалении из светло-голубого цвета в волокнисто-молочный, сливается наконец с небом и облаками; а группы лесов, массами врезывающиеся в это дымчатое море, принимают неуловимо причудливые очертания туч, так что не различишь, что такое перед глазами: леса в тумане или облака на небе? Слава Богу! дорога начинает спускаться. Еще три четверти часа, и мы будем в Карлсбаде, к которому так жадно стремятся больные со всего света. Самый город, расположенный по обеим сторонам речки, между двумя горными хребтами, как в котле, предстает глазам путешественника почти в ту минуту, когда дилижанс взъезжает на его мостовую.
Если не взглядывать вправо и влево, через черепичные крыши однообразных трех- и четырехэтажных домов, на темно- и светло-зеленые стены почти отвесно подымающихся сосновых, еловых и буковых лесов, испещренных живописными глыбами серых скал, а смотреть только перед собою, вдоль тесных улиц, первое впечатление не будет ни отрадно, ни поэтично. Немецкий городок — и только. Все дома, хотя и каменные, не более как гостиницы для приезжающих, и в целом Карлсбаде нет дома без вывески на немецком и французском языках, обозначающей прозвание или девиз: Черный медведь, Золотой слон, Золотой щит, Единорог и т. д. Описать один день карлсбадской жизни значит описать весь сезон, потому что жизнь на водах вставлена в известные рамки, из которых выдвигать ее можно только в ущерб здоровью. Так, по крайней мере, толкуют здешние врачи, и больные строго исполняют предписания.
С раннего утра все на ногах. В пять часов у любого источника можете убедиться, что есть сотни людей, более вас хлопочущих о восстановлении утраченного здоровья. Редко приходится беспрепятственно дойти до ключа: обыкновенно надо становиться в конце длинной вереницы, faire queue[8], и только подвигаясь шаг за шагом, дождаться, в свою очередь, слова: «прошу стакана», с которым одна из девочек, черпающих из источника, протянет к вам руку. Процесс довольно скучный, и неудивительно, что некоторые русские дамы, англичанки, француженки и немки посылают со стаканом галунами расшитых лакеев, а сами у выхода ожидают кружку солоновато-теплой или горячей воды. Теплых ключей в Карлсбаде много, но главных, при которых выстроены галереи, четыре: Шлосс-брунн, Ней-брунн, Мюл-брунн и наконец перл и гордость Карлсбада — Шпрудель. В продолжение пятинедельного лечения больных заставляют обыкновенно перепробовать все температуры теплой воды, начиная со Шлосс-брунна, едва ли превышающего теплотой парное молоко, до Шпруделя, доходящего до шестидесяти градусов жару, который надо изловчиться пить, не обжигая рта. В первые дни вода ужасно противна, но потом привыкаешь. Утром, с шести до семи часов, в двух галереях — у Ней-брунна и Шпруделя играют оркестры Лабицкого, и, должно отдать полную справедливость, играют прекрасно. После восьми музыка умолкает, толпы гуляющих редеют у источников, цветочницы уносят нераспроданные букеты, и редко-редко какой-нибудь запоздавший пациент, морщась, давится горячею водою. Все теперь на Старой долине (Alte Wiese). Не воображайте в самом деле зеленой долины: Старая долина — просто улица.
По левую сторону речки Тепель, извивающейся в виде буквы Г между гор и разделяющей Карлсбад, как я уже говорил, на две части, с одной стороны улицы — большие каменные дома, набитые вверху жильцами, а внизу всевозможными магазинами, с другой — густолиственные каштаны, под сенью которых, во всю длину улицы, тянется одноэтажное здание, вроде наших гостиных рядов, занимаемое исключительно магазинами. Тут найдете все, чем промышленность и мода умеют уверить в необходимости той или другой вещи, и, благодаря большому стечению народа, дела промышленников идут отлично. О числе посетителей можно судить по тому уже, что в Карлсбаде, где постоянных жителей от четырех до пяти тысяч, из которых большая половина довольствуется ситным хлебом и где больным не позволяется есть в день более пяти-шести небольших булок, этих булок ежедневно выпекается шестьдесят тысяч. В девять часов утра все временное народонаселение Карлсбада под каштанами Старой долины, у небольших столов, за кофеем. Только проходя накануне весь день по горам и лесам да поднявшись снова спозаранок и не смея с тех пор, в продолжение трех часов, почти присесть для отдыха, можно понять алчность, с какою пациент придвигает к себе чашку ароматного кофе. Любой больной скажет вам: «утренний кофе — самая отрадная эпоха карлсбадских суток». И в шесть часов вечера большинство пьет кофе за теми же столами, под теми же каштанами, но это уже далеко не то. Если хотите исполнять в точности врачебные предписания, идите после кофе гулять до обеда, идите после обеда до вечернего кофе, идите после кофе. Правда, вследствие восхождений и нисхождений по горам и действия вод, ноги откажутся служить вам, но вас будут уверять, что это отлично. В час пополудни, то есть время table d’hôt-ов, публика превращается из серых невзрачных кокон в блестящих мотыльков. Недаром дамы стеклись со всего света, а у модисток и магазинщиков разложены и развешены всевозможные наряды. Каких-каких не встретишь платьев, шляпок и мантилий! А прически? Это целые поэмы или, по крайней мере, прологи, увертюры, интродукции. Нарядная дама, выходя из дому, знает заранее, что на нее будут бессознательно обращены тысячи мужских и тысячи женских глаз, от которых не ускользнет малейший бантик, незаметнейший поворот гребенки. Только и слышно:
— Серизовые ленты?
— Нет, в амазонской шляпке.
— Англичанка.
— Соломенная гирлянда.
— Из Парижа.
— Венская отделка.
— Как мила!
Обедают в хорошую погоду тоже большею частию под открытым небом, в садах, служащим преддверием гостиниц.
С приезда первые дни было холодно, и я обедал в гостинице. Гулять идти не хотелось, и для моциона я велел поставить шары и начал русскую партию. Словоохотный немецкий маркер болтал без умолку. Вдруг он обратился ко мне на чистом русском языке:
— Вы, должно быть, из России?
— Да. А ты почему говоришь по-русски?
— Помилуйте-с, я русский, приехал с господином, барин изволили скончаться, и вот я пятнадцатый год здесь… жена, дети…
Космополит, растолкуйте, пожалуйста, отчего, при одинаковом образовании, один народ весел и живет изо дня в день насущными радостями, иногда самыми детскими, другой носит печать невыносимой апатии и скуки? Не угодно ли взглянуть на этих двух разряженных венок, что прошли мимо. Неужели кавалер их превзошел всех мужчин в Карлсбаде любезностию и остроумием? У его дам, если не радость, по крайней мере, веселье во всех чертах. А сколько поляков и полек! Пройдитесь по Старой долине, вам покажется, что вы в Варшаве. Трескучие и шипящие согласные как фейерверки летают вокруг вас; но заметите ли вы хотя одно угрюмое лицо? Француженки высшего круга умереннее в выражении радости, но все видно, что они довольны и не скучают. Зато наши соотечественницы очевидно с утра до ночи заняты разрешением мировых вопросов. Глубокомысленная дума не сходит с лица. Напрасно кавалер отпустил шутку — шутка не пошла впрок. В ответ на нее губы раздвинулись на улыбку, которой вполне противоречит выражение глаз. Этот барин видимо погружен в созерцание собственного достоинства и хочет удивить Карлсбад соломенной шляпой с черными лентами да великолепной драпировкой пледа. Может быть, он отчасти в этом и успеет, но ему адски скучно. Теперь посмотрите на леди, сопровождаемую двумя мисс. За ними бредет седой старичок в белом галстухе. Ему волей-неволей приходится развозить своих автоматов по свету. Им, всем четырем, нестерпимо скучно и, можно держать английское пари, никогда не будет весело. Вот еще англичанка. Ей лет под пятьдесят, и она решилась веселиться одна. Накутав на себя всевозможных мантилий, она неподвижно уселась на спине осла, которого погонщик ударами палки и визгливым понуканьем заставляет подыматься в гору. Ливрейный лакей, в белых штиблетах, застегнутых сверху широким галуном, следуя в почтительном расстоянии, несет на руке еще мантилью на всякий случай. Лицо его выражает глубокое убеждение в важности подвига, совершаемого в настоящую минуту его госпожой, у которой кислое выражение лица превосходит всякое описание. Ей противны и горы, и осел, и погонщик, и каменистая дорога; но ведь за катанье на осле в горы платят деньги, — следовательно, это удовольствие, и, во что бы то ни стало, надо им воспользоваться с четырех до семи часов пополудни. Можно ли человеку добровольно так себя мучить!? Зато полновесный венгерец, с отекшими лицом, затылком и ногами, который сейчас провалил мимо, с усилием опираясь на камышовую трость, — не чета этим господам. Когда поутру у Шпруделя Лабицкий заиграл попурри из национальных венгерских песен, толстяк не выдержал: стал пошатываться, притопывать ногами и чуть не махнул венгерку; а ведь старику под шестьдесят лет! Спрашивается, какой музыкой можно заставить хотя бы одиннадцатилетнего англичанина сделать подобное неприличие?
Окрестные карлсбадские возвышенности на большое расстояние покрыты дорожками, взбирающимися зигзагами до горных вершин, высота которых доходит до 4000 футов. Всякий проезжий платит за весь курс около пяти рублей серебром. На сумму, образующуюся из этих сборов, магистрат поддерживает общественные здания минеральных вод, нанимает музыку и расчищает дорожки на публичных гуляньях. Положим, сумма, ежегодно собираемая, значительна, однако содержать в примерном порядке каких-нибудь 50 верст лесных дорожек — тоже не безделица. В Германии курят табак все и всюду; но пойдите по какому угодно направлению в горы, вы не заметите на усыпанной песком дорожке ни конца сигары, ни желтого листка, ни сухой веточки. Говорят, все это метут рано поутру, когда никто еще не гуляет. С каждой вершины панорама окрестных гор плавает в голубом тумане, а в ясную погоду можно даже различить хребет, убегающий в Тироль. Растительность чудная. Очертания и переливы оттенков зелени нагорных лесов разнообразны, свежи и чрезвычайно мягки. Каждое выдавшееся дерево, каждая отдельная группа ветвей пышна и в тоже время просится в общую гармонию. Недаром, говорят, итальянские ландшафтные живописцы ездят в Германию писать деревья. К сожалению, в последние годы во многих здешних лесах показался червь, иссушающий целые дачи с быстротой, не позволяющей даже своевременно срубать пораженные деревья, стволы которых делаются затем ни к чему не пригодными. Само собою разумеется, мелкая промышленность загородных кофейных встречает вас почти на каждом шагу. Так как больным запрещается, во-первых, все горячительное, а во-вторых, всякое излишество в пище, то кушанье и напитки отпускаются полупорциями, а отношение количества кофе и сливок обозначается местным выражением. Спросите полпорции налицо (rechts), вам подадут большой фарфоровый кофейник и маленький сливочник; спросите полпорции наизнанку (verkehrt), получите то же самое в обратном содержании. В Карлсбаде можно убедиться во врожденном стремлении человека каким бы то ни было образом продлить свое я и увековечить его. Не один Гораций вправе сказать:
Воздвиг я памятник вечнее меди прочной!
— все отвесные скалы, куда только могла достигнуть пишущая рука, все стены и балюстрады беседок испещрены именами лиц всех наций и состояний. В самых скалах вырезаны надписи или вставлены стихи на мраморных и металлических плитах. Сколько стихов итальянских, французских, немецких, английских, латинских, венгерских, русских, — словом, на всех европейских языках! даже евреи не отстали от прочих и от правой руки к левой воспели Карлсбад. Разумеется, общею темою этих каменных альбомных страниц — кипящий Шпрудель, вырывающийся из недра земли белым дымящимся фонтаном, у струй которого страждущие толпятся с надеждою в стесненной груди. Каковы самые стихи, можете судить по русскому образцу непоименованного автора, в пользу которого уже говорить краткость:
Когда-то славился Парнас
Струями чистой Иппокрены;
В наш век водою гигиены
Карлсбад славнее во сто раз.
Изредка, между тысячами широковещательных афоризмов, memento[9] и т. п., попадаются короткие, задумчивые, милые надписи. По Мариенбадской дороге, близ гостиницы «Зала дружбы» (Freundschaftssaal), за мостиком, перекинутым через Тепель, на скале, под зеленой подвижною сенью наклонившихся ветвей, вырезано большими буквами вверху русское: Авось, а под ним — немецкое: Wiedersehen[10]! В этих двух словах весь русский человек. Быть может, душа истомилась, а шутите — молодец! Ближайшая, над самым городом нависшая гора «Олений прыжок» (Hirschsprung) весьма живописна, когда на нее смотреть из Карлсбада.
Серые скалы, подымаясь уступами друг над другом вместе, и скрывают корни высоких сосен, и просвечивают между их вершинами. Предание указывает на скалу, с которой будто бы олень, преследуемый царской охотой, спрыгнул в долину и, попав в Шпрудель, первый открыл целебный источник. В честь легенды на этой скале поставлен бронзовый олень, которому до Шпруделя пришлось бы совершить полет почти в полверсты; но предания не заботятся о правдоподобии. Долго не мог я понять, отчего олень из Карлсбада бел, как снег, а подойдешь с нагорной стороны — темная бронза. Наконец, рискуя сорваться со скалы и сломить шею, я полез вверх, и загадка объяснилась просто: его с левой стороны, обращенной к городу, выкрасили белой краской, чтобы на темной зелени ярче обозначался очерк статуи, тогда как с правой белый ее цвет совершенно бы сливался с небом и облаками. На самой вершине горы, на большой каменной плите, немецкая надпись:
В заглавии Высочайших имен изображено:
Проезжайте всю Россию, ступайте в Архангельск, на Кавказ, в Ревель, в Воронеж, в Новороссийский край, в Германию, Голландию, Францию, везде за полтораста лет перед вами прошел державный исполин и оставил богатырский след свой. Мысль, невольно поражающая всякого русского при взгляде на карлсбадский памятник, посвященный Российскому Императорскому Дому, выражена стихами на особой голубой доске, вправо от немецкой:
Великий Петр! твой каждый след
Для сердца русского есть памятник священный;
И здесь, средь гордых скал, твой образ незабвенный
Встает в лучах любви и славы и побед.
Нам святы о тебе преданья вековые,
Жизнь русская еще тобой озарена
И памяти твоей, Великий Петр, верна
Твоя великая Россия.
Кн. П. Вяземский.
В нескольких шагах от памятника, над самым обрывом скалы, небольшая площадка, обнесенная перилами. С нее весь Карлсбад, как на ладони. Чтобы представить полную программу дня, приведу перечень карлсбадских удовольствий. Плохой театр, панорама Варны, Одессы, Севастополя и прочее, черный слон, ученый пудель, стяжавший лавры во всех частях света, поющие тирольцы, стрельба в цель из машинных штуцеров, два раза в неделю концерт Лабицкого на Старой долине под каштанами и в субботу бал в зале минеральных вод. Побывав только у слона да в театре, могу сказать одно: слон исполнял заученные роли, как совершеннейший актер, а актеры играли, как совершеннейшие слоны.
В девять часов вечера Карлсбад, вследствие докторских наставлений, спит глубоким сном. Недели две тому назад, воротясь в шесть часов вечера с прогулки, застаю у себя на столе пакет. Что такое? Телеграфическая депеша: «Я во Франценсбаде. Если можешь, приезжай немедля, или я к тебе приеду. Решайся. Жду ответа у телеграфа. N. N.». Встретиться с человеком близким и на родине отрадно, а неожиданное свидание на чужбине — счастье. Я стремглав побежал на гору к телеграфу. Что писать? Если поеду во Франценсбад, свидание наше, по причине курса моего лечения, не может быть продолжительно, и надолго ли N. N. во Франценсбаде — не знаю, а в Карлсбаде мы могли бы провести хотя несколько дней вместе. Попрошу N. N. приехать сюда. Но едва депеша ушла, мне пришло на ум простое соображение: Франценсбад такой же Бад, как и Карлсбад; следовательно, уехав ко мне, N. N. так же точно может не портить своего курса. Вследствие этого новой депешей прошу разрешения вопроса о водолечении. Нет ответа.
— Вероятно, гуляет, — заметил чиновник на телеграфе.
— А! гуляет! стало быть, наверное пьет воды. Пишите поскорей: дожидайся меня, я сейчас выеду; завтра утром буду. Так, так, так, так… Что?
— Не принимают депеши.
— Почему?
— Да, верно, поздно. После девяти часов нет службы.
Уж в Германии так: Wier haben keinen Nachtdienst[11], да и только, и ступай домой. Что ж теперь делать? Чего доброго, я во Франценсбад, а N. N. в Карлсбад. Подожду до утра: авось, получу ответ. На другой день, половина восьмого — нет ответа, а в восемь дилижанс отходит. Еду!
Во Франценсбад, то есть за пятьдесят верст, почтовая карета дотащилась в четыре часа пополудни. Небольшой городок напомнил бы низменными, засеянными полями, его окружающими, русский уездный город, но широко разбежавшийся венец гор, синеющих на горизонте, ясно говорит, что вы все-таки не в России, а в Богемии. Бегу на квартиру N. N.
— Дома?
— Нет. В два часа уехали в Карлсбад.
Экое горе! Пожалуй, не застанет меня в Карлсбаде и проедет далее. Скорей на телеграф. «Жди в Карлсбаде: я сейчас прискачу на курьерских». В коляску заложили пару больших лошадей, и почтарь, перекинув трубу через плечо, с места тронулся крупной рысью. Немецкий курьер не то, что в России носит это имя и что Гоголь прозвал «птицей-тройкой», а все-таки в четыре часа я проехал те же пятьдесят верст, которые в дилижансе протащился семь. На одной даже станции молодой почтальон, рассвирепев, пустил лошадей в галоп и заставил прохожих, оборачиваясь, смотреть на нас, как на воздушные видения в «Волшебном стрелке». Между Франценсбадом и Карлсбад ом, по обеим сторонам шоссе, на большое протяжение зеленеет какой-то молодой лес. Сначала я подумал: не виноградники ли? Подъезжаю — хмель, вьющийся по двухсаженным тычинкам, поставленным в близком друг от друга расстоянии, так что далее пяти шагов глаз не проникает в чащу этого эфемерного леса. Надо видеть, на каком сыпучем, сером песке он растет, а денег за него наберут пропасть. В иных местах хозяин не удовольствовался одной жатвой и промежутки между хмелем засадил картофелем. Солнце стало садиться и наполнило долины между горами синим, розовым, золотым и фиолетовым туманом. Прелесть! В одном месте старик-почтальон вдруг остановил лошадей и, проворно соскочив с козел, бросился к задней оси коляски. Я обернулся посмотреть, что такое. Два босых мальчика, как зайцы, уходили прочь, а почтальон снял с задней ступеньки два чистые деревянные сосуда и поставил на шоссе.
— Ну, идите же, берите ваши кадки! — кричал он мальчикам, держа бич наготове.
Надо было видеть, с какими плаксивыми лицами охотники кататься подходили к своему судье и с какой быстротой пустились снова в бегство, унося сосуды. Началась травля. Старик-почтальон не знал, за которым бежать. Наконец, одному из ловких беглецов не посчастливилось: он упал на картофельной гряде, и в два взмаха резолюция была подписана… В четверть десятого я был уже в Карлсбаде и застал у себя N. N., а на столе — три утренние телеграфические депеши, ответы на вчерашние вопросы. Ответы были переданы на телеграф еще с вечера, но, как звуки мюнхгаузенского рожка, застывшие на морозе, пролежали безгласно целую ночь и уже без ведома хозяина оттаяли и зазвучали в девять часов утра, когда я пустился в дорогу. «Wier haben keinen Nachtdienst!»
На прошлой неделе его величество король прусский, проездом из Мариенбада, посетил Карлсбад и обедал у его величества короля Оттона, постоянного посетителя здешних вод. Национальный костюм греческого короля и его свиты очень живописен. После обеда в гостинице, занимаемой его величеством Оттоном, перед которой вокруг хора музыкантов собралось множество народа, их величества отправились гулять на Старую долину, где тоже были встречены стечением публики и оркестром Лабицкого, расположившегося на эстраде, под каштанами. В шесть часов их величества удостоили своим посещением здешний театр, а в восемь, с наступлением ночи, в полугоре против Старой долины засверкал под короной вензель F.W.IV Friedrich Wilhelm IV (Фридрих Вильгельм IV).}, а беседка на Hirschsprung[12], посвященная Высочайшим Особам Российского Императорского Дома, загорелась тройным венцом разноцветных огней. Вчера проводил N. N. Бог даст, недели через две увидимся в Париже. А мне еще дней десять придется просидеть в Карлсбаде. Погода прекрасная, окрестности живописны, жизнь дешева до невероятия, а между тем скучно, как той англичанке, что веселится по заданным урокам. Хотя бы заснуть на это время. Доктора и этого не позволяют. «Спать и есть как можно менее, а ходить как можно более». Нечего сказать, славный афоризм! Если теперь, в половине лета, в цвету, Карлсбад не может похвастать особенным весельем, каково тут зимой, когда все дома и лавки пусты, а горные дороги и улицы до того засыпает снегом, что дилижансы откапывают и таскают народом. Не далее как в прошлую зиму около многих домов улицы на сажень заносило снегом. Поневоле вспомнишь стихи Гейне:
Здесь, напротив, так пустынны
Гор холодных вышины,
И зимой мы совершенно
Будто в снег погребены.
Письмо второе
правитьI
правитьЕще три дня, и я выеду из Карлсбада, в котором большую часть времени скучаю невыносимо. Вчера вечером в первый раз сделал не то, что другие, то есть пошел гулять перед самым захождением солнца в сторону пражского шоссе, и остался совершенно доволен. Прогулка не была преднамеренна, а пришла, как все хорошее, неожиданно и незаслуженно. Квартира моя в полугоре, недалеко от пражской заставы. Напившись вечернего кофе, я взошел было уж к себе на крыльцо, но, взглянув на часы, увидал, что только восьмой час. Спать рано, читать не хочется и в теле какая-то трезвость, неусидчивость. Что ж? — пойду потаскаться, только не туда, где гуляют равнодушные энтузиасты — мои злейшие враги. Есть чудное немецкое слово: воскресный охотник (Sonntagsjäger), человек, которому в будни и в голову не приходит охота, но в воскресный день он охотник. Тут ни жена, ни дети его не удержат, он — Немврод. Такой тип у нас невозможен. Самый заваленный работой дворовый нейдет на охоту, если он в душе охотник, только за недосугом, — зато в свободное время не разрядится для охоты, а наденет какое-нибудь тряпье, — и поминай как звали. Он рад зайти в тридесятое царство, если кум дорогой не сманит в кабак. Но в Германии слово: «Sonntag»[13] можно прибавлять к любому нарицательному дилетанта: воскресный живописец, воскресный музыкант, воскресный любитель поэзии, воскресный кавалерист и воскресный поклонник природы. Этих господ в Германии 99 на 100. Воскресный поклонник природы способен равнодушно пройти мимо самого роскошного явления, — оно не озарит его своим сродством с вечно присущим идеалом, если предание или дорожник о нем умалчивают. Зато, чья бы рассеянная рука ни дернула засаленный шнурок этих кухонных часов, они сейчас зашипят и пошли щелкать: прекрасно, прелестно, бесподобно. У многих преувеличенные похвалы — вывеска умения жить, признак тонкого образования. Мне случилось у одной загородной кофейни услыхать из уст весьма прилично и даже богато одетой дамы, рассказывавшей, вероятно, мужу и сестре способ приготовлять какой-то напиток из пива, вина, сахару, черного хлеба и еще чего-то, что это: «ах! небесно!» Ach! Himmlich! — Ни одной русской женщине, я уверен, в голову не придет замешать ужасную бурду и назвать ее небесной. Говорить о превосходстве одного народа как народа над другим — вздор. Люди везде люди. Но мне кажется, сравнивая настоящие моменты жизни двух наций, скорее всего получишь ответ, сличив их идеалы, принимая это слово в обширном значении. Политическая, гражданственная жизнь народа так многосложна, и по преимуществу вытекает из исторических данных, — а идеал, хотя и подвержен тем же условиям, живет по преимуществу в душе, в крови, и передается вместе с жизнию из поколения в поколение.
Что — родится вследствие исторической необходимости, но как — дело индивидуального вкуса, последнее слово идеала. Вокруг каждой необходимой вещи есть тонкая ореола ненужного. Присматривайтесь к ней. Она, несмотря на свою внешность, чрезвычайно важна. Недаром говорят: литература-- зеркало народа. Но стены народной храмины все зеркальные, и народ бессознательно отражается не в одной литературе, но и во всех зеркалах того, что он делает, не в угоду необходимому, а отрадному.
Вот прочтите объявление о концерте тирольцев, которые поют сегодня на одной из соседних гор.
«Такой-то надеется заслужить внимание почтеннейшей публики рядом хоровых песен патриото-комических, задушевно-нравственно-чистых» (Gemüthlich-sittlichrein). Но для кого это напечатано? — скажете вы. — Для черни. — Во-первых, в Германии нет резких различий каст, во-вторых, чернь не ездит по водам, а у тирольца ежедневно сбор огромный. Следовательно, в объявлении своем тиролец знает, в какую жилу попасть. Последние три слова умножают сбор на двадцать процентов. Не угодно ли у нас журналисту объявить, что с нового года в журнале будут исключительно помещаться нравственно-сатирические повести? Много ли у него найдется подписчиков? Я далеко не хочу сказать, чтобы идеал был живее и свежее в массе нашего народонаселения. Во многих еще местах у нас он не выражается даже резным коньком на кровле или писаными ставнями у старосты; — но людей, в которых он пробудился, пугает нравственно-сатирическое не потому, что оно нравственно, а потому что плоско. Человек, любующийся нравственно-сатирическим, так же не лучше отворачивающегося от него, как говорящий: да-с не нравственней говорящего: да. — Перед вами современный немецкий идеал, когда немец, с сияющим лицом, объявляет, что в их курфиршестве три туннеля, что Гейбель вышел двадцатым изданием, или что затевается процессия, в которой все цехи будут на повозках отправлять свои занятия, то есть портные шить, сапожники тачать, типографщики печатать и т. д. Теперь позвольте сделать вопрос. Согласны ли вы, что ни одна нация не могла породить «Фауста» как идеал и дать ему ту бронзовую форму, в которую его отлил Гете? Согласны. Исторический факт дает утвердительный ответ. Сличите же идеалы Гете и Шиллера, Канта, Шеллинга и Гегеля и т. д. с современными немецкими идеалами и скажите, понимаете ли вы что-нибудь? Я, с своей стороны, тут ничего не понимаю и умолкаю с намерением не возвращаться к этому предмету. Вот куда завели меня воскресные поклонники природы, а я только что медленно и равнодушно стал было взбираться на гору по пражскому шоссе. Вправо и влево то сплошные, то разделенные картофельными полями старинные дома. Глинистые скаты изрыты дождями, и перед каждым домом чернорабочие отдыхают за вечерним супом или перекликиваются, сидя на бревнах и каменьях, громкими гортанными звуками. Но вот, слава Богу, мостовая кончилась, и я на темном, почти черном шоссе. Город внизу, за моей спиной, а передо мной две роскошных долины, из которых бегущая влево опоясана цепью исполинских сводов, по которым шоссе ползет с горы на гору. Как хорошо это громадное сооружение, с его каменными перилами, горящими в лучах заходящего солнца, и серыми арками, опускающими тяжелые столбы в глубокий сумрак долины! Так как эта висящая дорога переброшена с менее возвышенных на более высокие горы и самые своды постепенно возвышаются, то становится страшно взглянуть через перила. Любуясь чудными сочетаниями лесной зелени на убегающих скатах, я незаметно прошел с версту по шоссе. На дне долины совершенная ночь, выше, у ног моих, чудный вечер, а рядом со мной и над головою еще день. Я остановился и закурил сигару. Не знаю, почему в золотом сиянии вечернего солнца так хороши на скате снопы пшеницы, преклонившиеся к земле над моей головою? А этот простой домик на полугоре подо мной, окруженный виноградником, небольшим овсяным полем и едва заметным лиловым паром! Попробуй художник срисовать весь ландшафт и проведи по нем вон ту лиловую каменную тропинку, которая полукругом ярко и невыразимо нежно опоясала темную зелень газона, — скажут: шарж, и будут правы. Под самой мягкой, чувствительной кистью все эти краски закричат, а здесь все примирилось и сладострастно замирает под дыханием ночи. За мною раздавались звонкие шаги, и под ухом прозвучал свежий, молодой голос: «позвольте закурить сигару». Я оглянулся, — передо мной стоял красивый молодой человек, в щеголеватом картузе, коротком сюртучке и черном галстуке, из-за которого вылезал отложной воротник ткацкой белоснежной рубашки. Небольшой чемоданчик, перекинутый на ремне через плечо, и толстая палка в правой руке довершали наряд.
— Вы из Праги? — спросил я, догадываясь, что передо мною студент.
— Да, семестр кончен, и я иду на каникулы к матери.
— А теперь в Карлсбад?
— Да, переночую, напьюсь кофе, да и марш. Завтра буду дома.
Я совсем повернулся лицом к городу, намереваясь возвратиться домой вместе со студентом. Карлсбад с окружающими его горами и лесами совершенно потонул в ночном мраке, только из-за крайних вершин глядел разордевшийся вечер, а в царстве тьмы вставал яркий столб пламени, от которого дым подымался до багряного неба.
— Что это, — невольно вскрикнул я, — не пожар ли?
— Нет, — сказал студент, весело отвечая на мой вопрос, — какая-нибудь фабрика фарфоровая или хрустальная. Их тут множество. — И вежливо и ловко поклонившись, он быстрыми шагами стал спускаться по наклонному шоссе. Пройдя шагов двадцать, студент затянул песню. Какой чистый, верный голос. Вот кому жизнь легка, — бедному студенту. Прощай, Карлсбад, — завтра утром окончательно уезжаю.
Попасть с парохода да с железных дорог в богемский дилижанс — пытка. Тесно, душно, неловко. В ногах и под головой своя и чужая рухлядь, картонки, зонтики, палки, и во всей карете только и есть беспечных лиц, что у кондуктора да у почтаря, — зато эти изверги, кажется, издеваются над нашими мучениями. Если в целом дне, необходимом на переезд из Карлсбада до Гофа, есть отрадные минуты, так только те, в которые вспоминаешь, что Карлсбад за спиной, а Гоф, с его железной дорогой, впереди, на закуску. Как нарочно, погода грустная. Дождик от времени до времени поливает и без того грязное шоссе. Горы точно под колпаками из матового стекла. Но вот последняя австрийская станция, и на козлы лезет обратный баварский почтальон. Веселя свое молодецкое сердце и только для формы подстегивая лошадей, плетущихся с ноги на ногу в гору, он выделывает такие адские трели на рожке, что, наконец, австрийского кондуктора проняло — и он просит пощады. На самой баварской границе остановились пломбировать чемоданы, которые будут перерывать в Гофе. Около самой таможни, в двухэтажном доме, раздается жестокая скрипка, наигрывающая, при помощи гнусящего кларнета, флегматический вальс, а в окнах мелькают пары, напоминающие движения проселочных кузнецов при нарезывании винта. Баварский почтарь не выдержал. В желтых лосинцах и тяжелых ботфортах он пустился вальсировать вокруг деревенского храма Терпсихоры. Красные, от дождя отекшие пальцы, растопыренные в воздухе, щелкают под такт: раз, два, три, раз, два, три, — и небольшие, заплывшее глаза тускло чернеют, как две червоточины на темно-багровом яблоке. Молодец! Пломбы приложены, бич хлопнул, и нас опять потащили с горы на гору. Мало-помалу серый день уступает свои права черной ночи, а о Гофе ни слуху, ни духу. В одиннадцать часов вечера что-то мелькнуло между деревьями. Что это за огоньки? Гоф? — Гоф. — Ну, слава Богу!
Пословица недаром говорит: «новые метлы метут хорошо». Несмотря на прекрасные здания и газовое освещение, многие станции на давнишних трактах железных дорог своими обыденными залами и комнатами для путешественников напоминают ту половину русских трактиров, которую половой, приглашая вас движением руки войти в комнату с органом, загораживает спиной и в которой вы мимоходом видите синие армяки и плисовые поддевки. Мрачно, грязно и каждый на глаза попадающийся предмет будто хочет сказать: «тут у нас все свои, — не взыщут». В первом часу ночи пар свистнул, и мы покатили вдоль Баварии, к Франкфурту-на-Майне. Поутру, вместе с тенями ночи, улетали за нами влево последние седые очерки гор, и мы выкатили на равнину, там и сям усеянную городами и селами, и, за исключением тополей, частых полей, засеянных свекловицей, да виноградников, — напоминающую среднюю полосу России. Лесов нет или очень мало, почва слегка волнуется и принимает степной вид. Что это за грязная речонка, бегущая параллельно с железной дорогой, по левую ее сторону? — Это Майн. — Неужели? — Я назвал свои летучие заметки впечатлениями и ни за что не откажусь от такого названия. Быть может, в них найдутся противоречия, но меня они не пугают. Стараясь по возможности точно передать минутные впечатления, я думаю, что общее должно быть верно. Каждое лето идет дождь, дуют холодные ветры, падает град, а при конце все-таки можно сказать, было ли оно дождливо или нет. О Баварии, или, по крайней мере, о северной ее части, по которой проходит железная дорога, распространяться не буду, указав на бедность панорамы сравнением ее с средней полосой России. Но бедность бедности рознь. Есть бедность с кислым выражением и бедность, пышущая здоровьем. Может быть, я сравниваю пристрастным взором, но мне кажется, что в средней России скорее остановишься на уголке, в котором бы хотел докончить век, чем на этих бесприютных равнинах. Оставя на время северную часть Баварии, не могу не передать заключения, к которому невольно привели меня виденные мной в различные времена более или менее гористые части Германии, покрытые виноградниками, пересеченные каменными заборами, калитками у спусков по каменным плитам, с населением, носящим бессознательно и сознательно во глубине души идеал домовитости (Häuslichkeit) и дышащим, чем ниже слой общества, более и более той непосредственной идиллией, которая составляет основу германского характера.
Вот мое умозаключение. Кто бы ни воссоздавал Германии, изучив ее во всех возможных направлениях и описывая каждый пригорок и замок, каждого мужика и горожанина, каждое поле и даже сливу или яблонь, растущую за его канавою, — он никогда не представит той полной и верной картины, которая всецельно возникает при внимательном чтении «Германа и Доротеи» Гёте. Только сняв очки предубеждения и изучив бессмертную идиллию Гёте, вы поймете тайный идеал Германии и наоборот. Но в какой мере этот идеал совпадает с вашим, уже не мое дело.
А ежели король идиллий не полюбит, —
Так просто он идиллии не любит.
Майн, уходивший во время нашего размышления влево набирать воды, подбежал снова к дороге с видом уже большего достоинства. Вместо скромных лодок он несет уже порядочные барки. Сейчас встретился поезд пехотных солдат. Это австрийцы, сменившиеся с караула во Франкфурте, возвращаются через Гоф в Богемию. Вот наконец-таки показались горы, и Майн, снова ходивший по воду, воротился на этот раз к дороге совершенным молодцом. Горы Спессарта невысоки, но скаты их довольно живописны и отчасти суровы, покрыты темными хвойными лесами и можжевельником. Рельсы железной дороги беспрестанно изгибаются, следя за излучинами долин. Но местами не было ходу и пришлось прибегать к туннелям. В одном из них, прорезающем хребет, наш поезд пробыл, по моим часам, три минуты. Принимая скорость только тридцати верст в час, получим длину туннеля в полторы версты. Это не безделица. При сооружении его, как говорят, не обошлось без несчастий. Массы земли, обрываясь, давили рабочих. — Горы превращались в пригорки, леса в рощи, и мы снова вылетели на равнину, которая чем более приближается к Рейну, тем приветливее улыбается. Поля уже не поля, а сплошные сады, в которых между фруктовыми деревьями воз-делываются овощи и зерновой хлеб. Вот окрестные виллы, а вот и сам Франкфурт. — Боже мой! неужели это Франкфурт, стоявший таким корифеем в моем воспоминании? Мне было двадцать два года, когда я видел его в первый раз. Не оттого ли показался он мне таким блестящим, громадным? Как он съежился, точно модель того Франкфурта, который жил в моем воображении до настоящей минуты. Да не может быть! Неужели это Цейле (главная улица)? Дома, магазины, гостиницы, — да все не то. Это даже не Берлин, а уж далеко не Лейпциг, не Дрезден. Там есть свой особенный характер, своя физиономия, а это ново, чисто, и только. Жаль: еще одной иллюзией меньше! Даже досадно! В какой магазин ни заверни, израильская физиономия приветливо и подобострастно улыбается, не в силах скрыть радостного блеска черных, лукавых глаз. Один франкфуртский тип не уронит себя в моих глазах — кельнер. Самый ловкий московский половой, перекидывающий в дверях два подноса с чашками и закусками из одной руки в другую, в сравнении с франкфуртским кельнером, медведь. Здешний кельнер разом несет порции десяти человекам и становит, или, лучше сказать, кидает перед каждым тарелку так, что она, не звякнув, завертится как волчок. Он никогда не забудет отданного ему приказания и не подаст одному того, что заказано другим. За то и честь ему и слава, и кельнер, получивший образование в одном из первоклассных франкфуртских отелей, обеспечен. Его во всей Германии принимают с радостию, за двойную цену в обер-кельнеры, а путешествующий франкфуртский обер-кельнер принят во всех немецких гостиницах со всевозможным почетом. Хозяин истощает все умение, желая угодить дорогому гостю, и в заключение не возьмет с него ни копейки. Однако, несмотря на баснословных кельнеров, я все-таки не останусь во Франкфурте. Не могу простить разочарования, которым он меня встретил. Ни его торговое, ни политическое значение меня не подкупают. Вперед! вперед! завтра же отправляюсь по железной дороге в Дармштадт, а оттуда в Страсбург, — и прощай, Германия.
Надо быть весьма сильным в естественных науках, чтобы объяснить себе, почему, без всякой видимой причины, страна вдруг изменяет физиономию и как бы переносит вас под другие широты. От Франкфурта до Дармштадта пятьдесят минут езды. Следовательно, расстояние невелико. Откуда же вдруг на невозвышающейся почве, вслед за садами и виноградниками, окружающими Франкфурт, ельник и можжевельник, поросший метловидной, сухой травой, точно у нас в Эстляндии. Но по приближении к городу местность снова принимает более улыбающийся вид. В Дармштадте я узнал, что англичанин П., с которым я когда-то случайно познакомился по замечательной красоте его жены, которой отдавал должную дань удивления, навсегда поселился с супругой-немкой в Гейдельберге и не раз выражал желание со мною свидеться. Что же он делает в Гейдельберге? — «Он богатый человек, купил дом, ходит на лекции, занимается естественными науками и повторяет уроки с сыном, готовящимся в университет». — А жена-то была какая прелесть! — «Она и теперь хороша». — В свою очередь, желая увидаться с П., я уведомил его о моем намерении проездом в Страсбург остановиться в Гейдельберге. В Богемии меня удивляла дешевая жизнь, но тамошняя дешевизна ничто в сравнении с здешней. Рейнский гульден значительно менее австрийского (если считать австрийский в шестьдесят коп., то рейнский только пятьдесят), а между тем здесь за гульден купишь больше, чем в Австрии. В последние годы, со времени легкого сообщения по железным дорогам, цены на припасы всякого рода возвысились почти вдвое, потому что все появляющееся на рынках как бы волшебством уносится во всепожирающий Париж. Несмотря на это, цены готовых вещей, то есть представляющих первоначальные материалы в виде, сообщенном им соединением труда и капитала, баснословно умеренны, даже в тех случаях, когда этого всего менее ожидалось. В Дармштадте я осматривал заводских жеребцов на придворной конюшне и нашел лошадей истинно прекрасных.
— Что здесь может стоить вот этот гнедой? — спросил я у берейтора.
— От семисот до восьмисот гульденов.
У нас, где столько заводов, и за восемьсот руб. серебром такого коня не купишь. Какими средствами выкармливают здесь так дешево хороших лошадей, — не понимаю. Утром в назначенный день я отправился в Гейдельберг. Имена собственные — камень преткновения для моей памяти. Вышед из вагона, я стал расспрашивать о квартире г-на, г-жи… — «Вот он» — раздалось за моей спиной, и белокурый, худощавый англичанин дружески протянул ко мне руку.
— Пойдемте к нам. Жена ожидает вас на балконе.
Как все худощавые, П. очень моложав и почти не изменился, но жена — правда, она еще очень красивая женщина, — но тем-то и досадно, что, напоминая, она убивает прежний образ. Черты, которые были неуловимы и изменчивы как сон, определенны и неизменны как долг. Sic transit…[14] П. не дал мне даже хорошенько осмотреться и, поручив жене позаботиться о завтраке, потащил меня и двенадцатилетнего сына своего смотреть Гейдельберг. Прошедши нисколько шагов по бульвару, мы стали подниматься на гору, у подошвы которой лежит город. Северное ее продолжение, образуя ущелья и перевалы так называемой Горной дороги (Bergstrasse), составляет, красотою местностей, не последний предмет гордости туземцев. Вся гора над Гейдельбергом покрыта старинным, тенистым парком, в котором, разумеется, дело не обошлось без ресторанов и кофейных. На верхнем уступе открывается прелестный вид на Гейдельберг, у которого, надо ему отдать справедливость, тихая, но вместе с тем чистая и красивая физиономия. Он по преимуществу город студентов, и студентов, проживающих значительные деньги. Сюда со всех концов Германии стекаются матушкины сынки отпраздновать первую молодость. Более всего богатых пруссаков. Поэтому внизу, на квадрате площади, такое количество фиакров, какого не встретите в другом немецком городе с равным населением. За городом открывается вид на Рейн до самого Мангейма. Все это у ног ваших, а на равной с вами высоте густой туман заслоняет вправо лежащую гору. По словам П., здесь повторяется одно из горных явлений. При ярком солнечном свете можно видеть собственное изображение на окрестном тумане. Влево к городу, на втором уступе, рисуется довольно хорошо сохранившаяся развалина старинного замка. Спускаясь в парк, примыкающий к замку, мы зашли в кофейню выпить шоколаду и, по заграничному обычаю, в силу которого всяк платит за себя, я спросил еще несколько персиков. Когда мы кончили, подхожу к буфету расплатиться, но вследствие красноречивого взгляда, брошенного П. и пойманного мною случайно на лету, трактирщик поклонился, сообщая, что все уже приведено в порядок. Из ограды парка, непосредственно принадлежащего к замку, уцелели одни старинные ворота, у которых колонны покрыты рельефными изображениями растений и гротесков. Хотя изображения и выветрились, но далеко не сгладились.
— Вы не видите на этих колоннах гадов между каменными ветвями? — спросил П., слегка улыбаясь.
— Не вижу, — отвечал я, пробежав глазами по каменным листам.
— Хорошо, что вы не здешний студент, а то пришлось бы вам за незоркость поставить товарищам пива или вина. Этой пене подвергаются все первокурсные студенты (Füchse[15]), если затруднятся с первого разу отыскать вот эту лягушку и эту ящерицу. Тут где-то есть еще жук, но уж того и я не найду. Пойдемте во двор замка.
И мы вошли. Все было так спокойно,
Все так от века мирно и светло!
Нет, последний стих сюда никак нейдет. Во-первых, тут от века было мрачно и до сих пор мороз подирает по коже, когда привратница показывает ямы и клетки, в которых пфальц-графы держали пленных, и никакое воображение не может озарить сурового готического здания, — а во-вторых, здесь и в старину не было мирно, да и в последнее время французы так похозяйничали, что половина взорванной башни поныне лежит целым куском на дне южного рва.
Стены замка заросли виноградом, акациями и исполинским плющом, у которого ствол около полуаршина в диаметре.
— Хотите посмотреть известную гейдельбергскую бочку? — спросил П. — Правду сказать, — прибавил он, — она замечательна только как памятник. У лондонских пивоваров бочки гораздо больше, а их никто не смотрит.
Тем не менее, мы сошли в старинный подвал, и я обошел кругом бочку, все-таки громадную для не видавшего лондонских. К дому П. мы на этот раз воротились городом, и вблизи Гейдельберг произвел на меня не менее приятное впечатление. Здесь проживает и особливо зимует много русских и англичан. Откуда этих англичан берется такое множество и зачем они снуют по Европе, — этого, я думаю, они и сами не знают. На каждом рейнском пароходе увидите их по нескольку, сидящими над подробной картой или панорамой.
— А! а! Майнц! Майнц! — А скоро будет Майнц?
— Сейчас проехали.
— А! а! проехали!..
И он смотрит следующий пункт, не выходя на палубу.
Дом П. устроен совершенно на английский манер. Внизу домашние, а в верхнем этаже приемные комнаты. Наверху хозяйка уже ждала нас за завтраком, похожим скорее на обед, запиваемый золотым рейнвейном. Картины и мебели свидетельствуют о прекрасном вкусе богатого владельца. Погода между тем разгулялась, даже стало жарко, и мы после завтрака вышли на балкон.
— Не пора ли мне на железную дорогу? — спросил я, поглядывая на часы.
— Нет, — сказал П., — Вам можно еще пробыть с нами полчаса, и тогда я сам провожу вас до вагона.
Через полчаса, поблагодарив хозяйку, я отправился, и без помощи П., вероятно, опоздал бы. Но кое-как все уладилось. П. втолкнул меня в начинавший двигаться вагон и на ходу протянул руку на прощанье. Вот вам образчик заграничного гостеприимства. Оно не так бурно, как наше, зато гораздо покойнее для пациента.
II
править- Прекрасная Франция (франц.). ** Кафешантан (букв.: поющее кафе; франц.).
Ветвь железной дороги, поворачивающая с баденской на Страсбург, прерывается в Киле, где путешественников ожидает французский дилижанс, употребляющий не более часу времени на то, чтобы доставить вас через Страсбургский мост на парижскую железную дорогу или в назначенную вами гостиницу. Показалось ли мне, или в самом деле дилижанс покатился побойчее немецких. Вот, наконец, и Рейн, и мост, на средине которого медными, в половицы врезанными буквами написано: «France»[16]. Итак, я во Франции. Так вот она, Франция! La belle France! Посмотрим. Мостовая загремела под колесами дилижанса. Мы в Страсбурге. Наружным видом Страсбург вполне соответствует своему пограничному положению. Это французом прикинувшийся немец, и переход тем менее резок, что оба соседние народа мало-помалу подвергаются взаимному влиянию и перенимают друг у друга. Дома немецкие, большая часть населения говорит дурным немецким языком, хотя все понимают по-французски. Синяя блуза и в Германии почти так же у себя дома, как и во Франции, но зато там не процветает dame de comptoir[17] и по улицам нет такого множества солдат. Вот оригинальный тип, который довольно трудно воспроизвести. Нельзя сказать, чтобы французский солдат вообще был очень ловок, он мало выправлен, в массе у них толкотня и на наш взгляд беспорядок, но вглядитесь, и вы заметите то, что называется военной косточкой, а у старых солдат чудный взгляд. У французских баталистов эти черты схвачены необыкновенно верно. К одному глаз не вдруг привыкает, — к кирпичному цвету шаровар. Точно полинявшее сукно. Молодые франты-офицеры видимо стремятся к алому, — но напрасно, в форменном цвете столько кирпича, что нет средств от него отделаться. В пестрой, движущейся толпе невольно поражает роскошь блестящих черных волос у женщин низшего класса. Недавно какой-то строгий критик упрекал меня за то, что я два раза в стихах говорю о прекрасных женских волосах. Что ж делать? У всякого свой вкус. Быть может, почтенный критик любит жидкие, кокетством вытеребленные волосы, а меня приводят в восторг сизые, тяжелые змеи, облегающие вокруг смуглых, черноглазых головок страсбургских нянек (bonnes). Гоните от себя лонлакея, он вас поведет смотреть статую маршала Клебера, которой и без того нельзя не видеть, потому что она посередине главной городской площади, и которой если не увидите — мало потеряете, потащит вас смотреть гулянье, пушки и всякий вздор. Ступайте сами к собору (Мюнстеру[18]) и, если вы способны понимать средневековое искусство, у вас дух захватит при виде целого и частностей. Из двух башен, как известно, долженствовавших украшать собор, только южная достроена, но этого довольно, чтобы дать понятие о замысле целого.
Основной план всех средневековых соборов неизменен; крест, переходящий в стрельчатую розу. Сколько грации в этой розе! Она вся убрана самым усидчивым и нежным женским рукодельем — кружевами. Но в том-то и заключается могучая сила средневекового зодчества. Оно умело высказать свой задушевный мотив в самых тесных рамках символа. Перед вами снова возникает лик гольбейновой Мадонны. Вам тяжко, страшно и вместе с тем легко до слез. Это не наши современные здания, в которых холодные камни сплочены с целию укрывать человека в ничего не говорящих клетках от непогоды. Тут, слава Богу, нет внешней цели или, по крайней мере, она вся принесена в жертву идеалу. Этот камень, светло и легко вознесенный верою из праха — это возвышенная, страстная песнь мистического хора, окаменевшая под небом. Взглянув на сквозящую башню, на тонкие, воздушные колонны, ее облегшие, не веришь глазам. Кажется, от малейшего дуновения все рухнет, — а между тем все это вечно. На какую бы точку громады ни упал взор, он поражен прелестью исполнения и причудливым вымыслом подробностей. Какая сила! какое искусство! Только бесстрастная тупость и пламенная гениальность способны на такой труд, убийственный своею мелочностию. На площадке у северных дверей прекрасные статуи архитектора Эрвина (баденскаго уроженца) и его дочери, украсившей храм, сооруженный отцом, произведениями своего вдохновенного резца. И старика отца, и себя изваяла она же. Нельзя сказать: учитесь, художники, а можно и должно сказать: будьте чисты духом и веруйте во вдохновение, тогда ваши камни задышат и заговорят. Обыкновенный утренний поезд, отходящий в семь часов из Страсбурга, прибывает в восемь часов вечера в Париж, а экстренный, отправляющейся в полдень, прибывает в десять с половиной часов. Разумеется, я выбрал последний: для меня нет довольно быстрых поездов; а между тем, что делать целое утро до двенадцати часов? Глядеть из окна на площадь и статую Клебера да на проходящий народ, или идти в кофейню играть на бильярде без луз, потешаясь одними карамболями? — Направо в улице затрещала труба. Ей против меня на гауптвахте откликнулась такая же, и караул высыпал на плацформу. Отдаленная труба трещит все громче и громче, вот и трубач, покачиваясь с ноги на ногу, показался из-за угла, а за ним и красноногий взвод пехоты, с ружьями вольно. А! а! смена караула!?
Однако пора в Париж, догонять чемоданы, которые еще из Гейдельберга прямо туда ускакали. О местности между Страсбургом и «столицею мира», как говорят французы, скажу два слова. Однообразная равнина, по которой все дороги, канавы и межи засажены высокими тополями, придающими стране вид шахматной доски. Множество полей, покрытых свекловицей и в Шампании виноградниками. Там и сям крестьянин в синей блузе погоняет по-русски двух-трех тяжелых лошадей, взрывающих широким плугом желтоватую, глинистую почву. Иногда эту работу исполняет одна огромная лошадь при помощи осленка или коровы. Что касается до станций, они так же мрачны, как немецкие, и можно б вообразить, что едешь по Бадену, если б кондукторы, отворяя дверцы карет, кричали не так отрывисто и звонко: «Nancy!.. Bar le Duc! Châlons-sur-Marne!!.. Epernay!!»[19]. Смеркается, темнеет, через полчаса приедем в Париж. В темных вагонах тяжелых поездов мычат быки и телята, блестящие реверберы чаще освещают дорогу, машина убавила ходу, остановилась. Что такое? «Приехали в Париж». Что ж нас не выпускают? «Верно, в дебаркадере место занято. Выведут тот поезд, тогда и нас введут». Минут через пять и нас вкатили под огромный стеклянный свод, опирающийся на железные стропила. — Шум, беготня. — Все бросилось к выходу. А мне еще нужно чемоданы выручать.
Где таможня, мой милый? «Вот здесь, налево. Пожалуйте в комнату для проезжающих. Теперь дверь в таможню заперта, но когда ее отопрут…» Нельзя ли, любезный друг, мне добраться до чемодана, который я вижу через стекло, вон, вон стоит на лавке? — «Mr![20] сегодня я не на службе и потому не могу вам быть угодным, а завтрашний день я готов…» Что ты, любезный, — подумал я, — белены что ли объелся? Мне нужны вещи сегодня, а не завтра. Человек десять подобных танталов оставались во внутреннем коридоре смотреть в томительной скуке через окно на недосягаемые чемоданы. Возник ропот на медленность таможенных, и каждый вклеил свое словцо, — но дело не подвигалось. Я посмотрел на часы, двенадцатый час. Наконец, вожделенные двери отворены, и мы бросились на свою законную добычу. «Вам нечего объявлять?» — Нечего. — «Все равно, не угодно ли открыть вот этот чемодан. А! а! ничего! закрывайте».
«Прикажете снесть ваши вещи?» — спросил фактор. — «Да». — Наконец-то я выдрался на наружную колоннаду здания. Тележки, тачки так и снуют мимо ног. Омнибусы с разноцветными фонарями смотрят из сумрака ночи, как разноглазые чудовища, дверцы хлопают, лошади ржут, народ кипит во мраке и кричит, как при столпотворении. Дождик хлещет, и все разъезжается. Гляжу, мой молодец свалил вещи при первой колонне и уверяет, что ему некогда. То есть: давай франк и делай с чемоданом что хочешь. — Черт тебя возьми, много услужил. — «Я вам приведу извозчика», — вызвался какой-то блузник. — «Веди!» — Жду, отойти нельзя, утащат чемоданы и последнее будет горше первого. — Наконец фиакр, то есть карета в одну лошадь, является, вещи забраны, и я укрываюсь от дождя. «Куда прикажете?» — «Boulevard des Italiens, Rue Taitbout, hôtel Taitbout»[21].
После немецких фиакров, не отличающихся проворством, вас поразит быстрота, с которой всякого рода экипажи раскатывают по Парижу. Примите в соображение, что вы едете в четвероместной карете, а везет ее, по большей части, одна лошадь. Впрочем, быстрой езде много способствует превосходная мостовая из квадратами отесанного и чрезвычайно ладно сплоченного камня. Тяжесть экипажа верно рассчитана по средней силе лошади, так что малейшая перемена условий, например, незначительный подъем в гору превращает крупную, размашистую рысь в томительный шаг, сопровождаемый громким хлопаньем бича. Дома огромны и улицы покамест довольно тесны. По всем стенам без окон и по заборам читаешь, при свете газовых фонарей: «Défense de déposer des ordures contre ce mur»[22], или: «Défense d’afficher»[23]; a там, где этих надписей нет, все залеплено красными, желтыми, белыми и зелеными объявлениями всевозможных родов и видов. Карета остановилась перед воротами, над которыми золотыми буквами написано: Taitbout. — Звоню. Задвижка щелкнула, одна половинка приотворилась, и я очутился в четвероугольном сарае (vestibule), со стеклянной дверью в комнату хозяев гостиницы и ложей привратника во глубине, куда, при моем появлении, флегматически отправилась огромная ангорская кошка. Каменный пол, газовый ревербер, сонный слуга и привратница, снова уснувшая под качающимся шнурком, которым она только что отворила мне ворота. — «Комнату!» — «Пожалуйте во второй этаж». — Две небольших комнаты, в каждой ковром обтянутый пол, камин с бронзовыми часами под стеклянным колпаком и по стенам гравированные сцены из жизни Наполеона I; во второй, кроме того, кровать под занавесками, в виде палатки. Упоминаю об этих мелочах с тем, чтобы к ним не возвращаться, тем более что они повторяются, с небольшими изменениями, в каждом парижском доме. Нередко vestibule проходной и ведет на мощеный внутренний двор, но это уже в очень больших домах. Однако пора спать. Утро вечера мудренее. Полезу под палатку. Поутру, отправляясь завтракать к Тортони и отдавая привратнице ключ от комнаты, я мимоходом заметил хозяйский завтрак. Все сидели за небольшим столом, и перед каждым стояла фарфоровая чашка, видом и величиной напоминающая наши полоскательные, а в каждой суповая ложка и почти до краев кофе с молоком, в котором плавают куски булки и гренков. Неужели и я буду пить кофе из полоскательной чашки? Выхожу на бульвар. По широкой улице с новыми или обновленными домами в шесть-семь этажей, с превосходно содержимым шоссе посередине и широкими асфальтовыми тротуарами по обеим сторонам, не идет и не едет, а бежит и скачет несметная толпа.
Надо иметь некоторый навык, чтоб, переходя через улицу, не попасть слева под лошадей, когда бережешься их справа. Рябит в глазах от блестящих экипажей и мелькающих желтых омнибусов. — Дайте кофе! — говорю я слуге, переступая за порог кофейни с зеркальными стенами и мраморными столиками перед диванами и стульями.
«Сейчас! Не прикажете ли баранью котлетку, английской ветчины, холодной телятины и проч.?» — Нет. Дайте кофею. — «Сейчас, — отвечает garèon[24], ставя предо мной прибор и крикнув отрывисто вбок: café!![25] — Вот она, узнаю ее, полоскательная чашка и суповая ложка.
Я поспешил положить все четыре изящными кирпичиками наколонные куски сахару, которые мне подали, и предо мной предстал другой слуга, с огромным жбаном из накладного серебра в каждой руке, Из одного в мою чашку полилась темная, из другого белая струя. Ну, слава Богу! Смесь произведена, и, намазав масла (парижское масло славится свежестью) на булку, я стал черпать столовой ложкой сероватую влагу. Впрочем, это единственное средство напиться кофею, — ручки у чаши (чашкой стыдно назвать) нет. Впоследствии я узнал, что в иных кофейнях есть огромные чашки с ручками и подаются не столовые, а десертные ложки. Это уже экономия, а настоящее — вот. Я забыл сказать: по обеим сторонам бульварных улиц, опоясывающих весь Париж, по чертам, отделяющим шоссе от тротуаров, насажены деревья, как это когда-то было на Невском, а в иных местах, по крайней мере с одной стороны, тянутся небольшие липовые аллеи, наподобие тех, что украшают московские бульвары. Решась осмотреть улицу, садитесь в один из извозчичьих фаэтонов. Если на лице кучера приветливая, французская улыбка, подходите смело и садитесь в экипаж, а если на козлах сидит важная особа, да еще читает журнал, и не трудитесь заводить с ним речи — он только искоса посмотрит на вас и опять погрузится в сознание собственного достоинства, — он занят. „A l’heure ou à la course?“[26] — спросит он непременно. Вам нужно видеть улицы, а торопиться некуда, говорите: à l’heure[27], и будьте уверены, что и конные, и пешие будут обгонять вас. Кажется, сама лошадь понимает роковой звук. А кругом все мчится и несется. Экипажи блестящие, лошади прекрасные, а время от времени попадаются щегольские — английские, особенно запряженные в собственные экипажи. В Париже нет вещей, связанных лыком, и выражение „дряхлые кареты“, столь меткое у нас, здесь совершенно непонятно. Перед омнибусами, почти без исключений, пара серых, отлично содержанных жеребцов, которые иногда раздирают слух своим ржанием, но зато как перышко мчат огромную карету, унизанную в два этажа народом. Не видавши, нельзя себе вообразить, сколько таких омнибусов рыщет по Парижу, но для иностранца, незнакомого с городом, подобный дешевый способ переездов почти не существует. Зато посмотрите, с какой ловкостью взлетел француз на имперьял, — на ходу, — и как ему там удобно. У него такое выражение лица, что, кажется, его ничем на свете не озадачишь. Для удобства внешнего вида в Париже сделано все. Даже двухколесные фуры, перевозящие товары и мебель, завешаны расписанными занавесками, за которыми нагруженный хлам не кидается в глаза. Одно неприятно поражает любителя коней: — кожаные наколенники, попадающиеся беспрестанно даже на славных, кровных лошадях. Может быть, это и предотвращает ушиб переднего колена лошади, могущей споткнуться при быстрой езде или трогании с места огромной тяжести, но, не менее того, очень безобразно. — Кто любит наружный блеск и роскошь, тот нигде в мире так не насмотрится на них, как в Париже. Зеркальные стены, цветы, резной дуб и орех, красное дерево, бронза, зеркальные стекла, за которыми разложены и развешаны несметные богатства. Не будь здесь столько богатых иностранцев, развозящих предметы роскоши по целому свету, нельзя бы понять, кто может раскупать все это. В громадном городе почти нет дома, в котором бы внизу не было магазина, а главные улицы — двойные ряды бесконечных магазинов. К этому надо прибавить множество пассажей и Пале-Ройяль, которые и состоят из одних магазинов. Уже одно накопление драгоценных камней и металлов изумительно. Вечером все загорается ярким газовым светом и еще резче выступает со всеми изящными подробностями.
Париж, как известно, состоит из двух почти равных частей, разделенных Сеной, которой обилием воды нельзя похвастать перед Москвой-рекой. Я хотел видеть знаменитые сети для задержания утопленников, но меня убедили стороной, что эти сети существуют только в воображении романистов. Левая, южная сторона города — старый Париж, а правую, соединенную несколькими мостами со старым, можно, не стесняясь, назвать Парижем наполеоновским. Здесь все напоминает эпоху первой Империи и все подверглось влиянию новой. Не хочу сказать, чтобы и на южной части не отразилось это влияние, но вполне наполеоновская часть города северная. Тут и знаменитая новая улица Rivoli с Лувром, увеличенным вдвое, и с громадными новыми домами насупротив, вытянутыми до такой степени в струнку, что когда вы с одной стороны вступите под своды арок, которыми эти здания обращены на улицу, глаз видит одну бесконечную галерею. Напрасно прибавлять, что под этими арками, sous les arcades, более чем на версту блистают друг возле друга всевозможные магазины, выставки, гостиницы, кофейни и проч. Середину зданий, подделанных под стиль старинного Лувра и составляющих в настоящее время один четвероугольник с Тюльерийским дворцом, занимает широкая Наполеоновская площадь. Под главными воротами, ведущими на нее с улицы Rivoli, вход в дворцовые казармы зуавов, которых батальоны сменяются каждые три месяца. Кроме зуавов, караул в Лувре, Тюльерийском дворце и находящемся напротив Пале-Ройяле, равно как и в других императорских дворцах, содержат гренадеры, одетые в мундиры Наполеона I. Разбитные, бородатые зуавы, с белыми чалмами на бритых головах, и важные, отчасти суровые гренадеры, в медвежьих шапках, наклоненных наперед, два совершенно различные типа. Тем не менее, и те и другие молодцы. На правом берегу Сены и Вандомская площадь с колонной, украшенной
— статуею чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом,
и наполеоновские казармы по обеим концам Rivoli, и продолжение Тюльерийскаго сада — Елисейские поля с хрустальным дворцом (Palais de l’Industrie) и перспективой на Триумфальные ворота.
Тут улицы и дома возникли не вследствие частных соображений и условий, а по строго обдуманному плану одного. До какой степени наполеоновский элемент проник в старый Париж, можно судить по тому, что там находятся Военная школа, Инвалидный дом, Наполеоновский лицей и т. п. Между двумя частями города, немного выше Лувра, вверх по течению, Сена, раздвоясь, образует два острова, из которых второй, ближайший к Лувру, замечателен находящимся на нем собором Парижской Богоматери (Notre Dame de Paris). Прежние жители и посетители Парижа жаловались на уличную нечистоту и нестерпимые испарения. Со времени Людовика-Филиппа подобных жалоб не слыхать. Он перемостил жолобовидные мостовые, подняв середину, по которой прежде проходил сток (le ruisseau), вследствие чего стоки образовались у обоих тротуаров. Кроме подземных труб, существующих во всех больших городах, он снабдил все улицы тумбами и кранами (bornes, fontaines) и провел в них воду с возвышенного места. По мере надобности полиция пускает из кранов воду, которая сбегает по стокам вдоль улицы до самой нижней точки склона и, уходя сквозь железную решетку в подземную трубу, уносит с собою весь сор, неизбежный на улицах столицы с народонаселением в полтора миллиона. Бассейны, из которых вода проведена в уличные краны, доставляют чистую, прозрачную воду, и вы нередко переступаете через ручеек, светлый, как хрусталь. Кроме того, в летний зной подобное орошение чрезвычайно освежает улицы, в которых без него духота была бы страшная. Что касается до различных типов, лиц, сословий, наций, ремесел и промыслов, двигающихся по парижским улицам, то не только исчислить, но намекнуть на них невозможно. От курчавой негритянки и важного бедуина до американского плантатора и громко разговаривающего русского, все народы имеют тут своих представителей. Бывают мгновения, когда в тесных улицах экипажи, наткнувшись друг на друга, останавливаются, а вслед за ними и пешеходы, которым они на перекрестках загородили дорогу. Но вот снова все тронулось и поскакало и побежало куда следует. Кроме того, между всеми конными и пешими, катятся и тащатся бесчисленные тележки и тачки со всевозможным товаром. Вот блузник везет артишоки и персики и кричит, вот баба тащит воз зеленых бобов — и кричит. Стук, гром, гам; но не беспокойтесь, посреди этого содому она так крикнет: „haricots!“[28], что у вас в ушах зазвенит. А вот поль-де-коковский продавец сбитня (marchand de coco[29]), с огромной жестяной флягой за спиной и такими же стаканами, торчком расположенными по помочам. Все это вычищено донельзя и горит, как серебро. В руках у него колокольчик, которым он скликает охотников насладиться солодковым настоем. Вслед за ним идет продавец и исправитель кранов. Этот не кричит, а только на адском рожке наигрывает адские арии. Прежде у этих господ были сигнальные рожки, приводившие в недоумение публику насчет того, приближается ли marchand des robinets[30] или взвод пехоты, которой надо дать место, — вследствие чего сигнальные рожки им запрещены и они выдумали рожки с дикими звуками, которых нельзя принять ни за что другое в мире. Спрашивается, каково человеческим ушам? Но вот господин или госпожа, которая и трещит во все горло, и орет во все горло: „du plaisir, s’il vous plaît, du plaisir!..“[31] Вы думаете, что за plaisir[32] такой, а дело ограничивается лепешками, вроде трубочек, подаваемых у нас к битым сливкам.
Мужчины-парижане, за незначительными исключениями, одеваются не без вкуса, но чрезвычайно просто; зато парижанки! Что бы сказал Фамусов, говоривший про московских девушек, будто:
Умеют же себя они принарядить
Тафтицей, бархатцем и дымкой.
Всякая парижанка умеет из дурного лица сделать чуть не красоту, и в этом случае другим женщинам с ними спорить мудрено. Здесь про немиловидную женщину не говорят, как она дурна, а говорят, как она глупа. Парижанка так все расположит и примостит, что одно скрывает другое, а быть может, и то и другое поддельно. Где теперь не носят подвязных кос? Но вы с первого взгляда их узнаете. Узнайте же у парижанки. Да она шляпку перед вами снимет и покажет прическу, вы и тут не узнаете, а о прочих частях туалета и говорить нечего. Это не наряд, а цветок-самородок. Летом парижане чуть не живут на бульварах. Толпа и суета страшная, но беспорядку никакого. На каждом угле, на каждом тротуаре расхаживает господин полицейский (sergent de ville), в треугольной шляпе и шпаге. Они чрезвычайно вежливы, особенно с иностранцами. Спросите его о чем угодно, он все вам растолкует, даст сведения самые точные и проводит вас несколько шагов по указанному направлению. — Вечером, кроме больших газовых фонарей, каждый магазинщик зажигает небольшой плоский фонарик, от которого свет ударяет в зеркальное окно магазина, освещенное и изнутри газом. Есть еще газовая иллюминация, например, над концертом Мюзара. В теплый летний вечер перед кофейнями целые бивуаки посетителей за мраморными круглыми столиками прохлаждаются лимонадом, мороженым, ликером и пивом. Прежде пиво не было в таком употреблении, ныне же обычай этот перешел из-за Рейна и с каждым годом распространяется более. Мороженое, за немногими исключениями в кофейнях и у лучших ресторанов, плохо, что не мешает ему быть потребляемым в большом количестве. Все столики в известные часы заняты, и посетители истинно прохлаждаются, то есть сидят за рюмкой чуть не час, любуясь на проходящих дам-камелий, разряженных в шелк и бархат. Французы великие мастера подмечать собственные забавные стороны. Иллюстрации выходят ежедневно десятками и, разумеется, бульвары с кофейнями не забыты. Вот господин, с газетой в руке, важно закинулся на спинку стула; вот другой, облокотясь на колено, хищно смотрит на мелькающие ботинки проходящих дам. Такие живые типы встречаются на каждом шагу.
Главная, блестящая жизнь Парижа сосредоточена на правой его стороне. Тут биржа, Тюльери, Лувр и все лучшие рестораны, а вечером Итальянский бульвар с его продолжениями привлекают толпы различными зрелищами, без которых француз жить не может. Бульварных театров не перечтешь, и в воскресный вечер, когда рабочий и торгующий класс свободны, надо видеть, что тут происходит. В доказательство, до какой степени французов занимают игрушки, можно привести пример изобретателя ручного парашюта, то есть тонкой цветной бумажки со шнурками по краям. Вечером какой-нибудь commis[33] или garèon стоит под фонарем своего магазина и, в ожидании покупателей, забавляется следующим невинным образом. Он махнет вверх бумажный зонтик, придерживая шнурок, и цветная легкая бумага, нередко вздувшись, медленно опустится с аршинной высоты. Вот и все. Между тем господин изобретатель бумажного парашюта купил на него привилегию и нажил 200000 франков. Оставя толпу стремиться вверх по бульвару ко входам театров, о которых поговорим в свое время, последуем за идущими вниз к церкви Магдалины.
Оттуда, повернув налево, в две минуты дойдешь до Площади Согласия (Place de la Concorde), с известным обелиском посредине. Площадь эта отделяет Тюльерийский сад от Елисеиских Полей. Скамейки по бульварной аллее, как видите, все заняты, — они даром, а на складных железных стульях довольно мест для отдыха: за них платят по две копейки. Ночь чудная, луна — как зеркало. Около обелиска два прекрасных телескопа, в которые уличный астроном покажет вам за три копейки луну, как на ладони, а за три других — Юпитера или иную планету, достойную общественного внимания. Видите ли длинный ряд довольно тщедушных, но великолепно освещенных деревьев — это Елисейские Поля (Champs Elysées). Деревья точно плоховаты, зато чего нет вокруг их, чтобы не сказать: под их сенью. Подвижные бильярды, на которых разыгрываются всевозможные вещи, таковые ж рулетки, вертящиеся качели с газовым освещением, деревянные коньки и даже корабли под парусами и флагами, подвешенные на бревнах, от которых этот воздушный флот получает круговращательное движение. Тут же, в нескольких шагах, Café chantant, то есть кофейня, перед которой, вместо лож, поставлены стулья вокруг небольших столиков, а напротив полукруглая беседка, декорированная, освещенная газом и украшенная распевающими грациями в пастушеских костюмах. Все место отделено от безденежных любопытных деревянной решеткой, у ворот которой вы, однако же, ничего не платите, а обязаны только порциею того или другого. Если злая судьба (а она всегда зла) поместит вас не у самой беседки, то увидите только пастушек, не боящихся простуды, сидящих рядком у драпированных стен, — увидите, что одна из них, вышед на авансцену, с открытым ртом, размахивает руками, но пения, за окружающим шумом, не услышите, да и не будете в потере. Но кто же начинает осмотр Парижа с публичных гуляний? Мы зашли в Елисейские поля мимоходом, вечером, — но с завтрашнего дня пустимся осматривать капитальные редкости, между которыми первое место, бесспорно, принадлежит Лувру.
III
правитьКогда с Rivoli входишь на обширный внутренний двор старого Лувра, первый предмет, бросающийся в глаза, — конная статуя Франциска I, поставленная среди двора. Пряничный, невозможный Франциск сидит на прянично-невозможном коне. Я называю их пряничными, несмотря на огромные размеры памятника, потому что не умею иначе выразить всю смешную, детскую изысканность самодовольного седока и невозможно и в хвост и в гриву завивающегося коня. Перед подобными произведениями мне приходят на память стихи Крылова:
Какой бы шум вы подняли, друзья,
Когда бы это сделал я?
Квадратом расположенное здание Лувра, построенное во вкусе Возрождения, прекрасно и, без сомнения, вместе с Тюль-ерийским дворцом, один из лучших, если не лучший архитектурный памятник Парижа. Напрасно стараются связать эти два здания постройками в том же вкусе. Громадно, но глаз так скоро не обнимает целого и части не сливаются так легко в стройное единство. Взявшись быть проводником по Лувру, я заранее отказываюсь показать вам в порядке все его богатства. Во-первых, всего не покажешь и не перескажешь, а во-вторых, у самих французов нет по этому предмету порядочного руководства. Для каждого отделения составлены кое-какие, но вы не можете, как в Берлине или Дрездене, положить книгу в карман и сказать: „теперь все рассмотрю“. Утешьтесь! Таков не один Лувр, а весь Париж и все его памятники. Тут все начато, затеяно на большую ногу, сломано, недоделано и ждет окончания, и быть может, будет ожидать его вечно, как страсбургская колокольня. Вы идете по парижской улице или по бульвару и вдруг натыкаетесь на веревку или доску, а блузник-мальчишка махнет в сторону. Значит — не ходи, ушибут с 7-го этажа или обольют известью. В Лувре то же самое. План его таков, что вошедши под одни из четырех ворот, можно обойти его кругом, переходя из залы в залу, из отделения в отделение. Не тут-то было! Лестница забита досками, галерея с ободранными стенами, по которым льется дождевая вода, загорожена и завешана посередине. — Поворачивай назад. — Для почину пожалуйте налево, в небольшую залу, из которой другого выхода нет, а надо опять воротиться во двор. Это — Музей американских древностей. Смотрите на каменных змей, крокодилов, баснословных зверей и чудовищ, на различные чаши, сосуды, каменные топоры и проч. Судя по отделке многих вещей, можно заключить, что первобытные жители Америки не могли быть дикарями. У диких таких потребностей не бывает; но кто и что они были, едва ли кто-либо скоро ответит. Теперь пойдемте через двор под ворота налево, то есть в те, к которым Франциск обернулся спиной. Здесь прежде всего вступаешь в Египетский музей. Огромная зала в два ряда уставлена колоссами и гробницами царей. Собрание чрезвычайно богато, но на обстановку далеко не обращено той любви к предмету, которая меня поразила в Новом берлинском музее. Следующие затем залы, этажом выше, представляют в стеклянных шкапах, расположенных вдоль стен, богатое собрание всевозможных египетских, греческих и этрусских ваз и сосудов глиняных, металлических и стеклянных. Посреди зал большие конторки под стеклом, наполненные всякого рода древними украшениями и утварью. Вправо от этого музея начинается ряд зал, со стеклянными же шкапами. Тут хранятся всякого рода вещи, принадлежавшие французским королям и королевам: лампы, панцири, шлемы, мечи, седла, шпаги, браслеты, ожерелья, венцы. Целая зала с порфирами, в которых короновались французские монархи и, между прочим, мундир Наполеона I, его славный серый сюртук и складная, низенькая походная кровать.
Отсюда ход в галерею французских живописцев.
— Ради Бога, не водите меня туда или, по крайней мере, не будем там долго останавливаться. Оглянитесь только и скажите, где искусство когда-либо так размахивало руками? А станете присматриваться, то ли еще увидите! Мелодрама, да такая, какой не-француз и во сто лет не выдумает. Но зато в конце этих зал и глаза и душа отдохнут отрадою перед картинами и головками Грёза. Как они просты и грациозны! — точно светлый, волшебный сон. В созданиях Грёза есть что-то дымчатое, неопределенное. Это не Рубенс, который говорит: видали ли вы женщин-богинь, с телом, дышащим горячей негой вечной юности, с золотистыми кудрями, в которых шелк сквозит солнечным лучом? Не видали? — Я, волшебник-исполин, в самых широких размерах, не стесняясь ничем, я покажу вам этих богинь так близко, в таком ярком свете, что вы никогда уже не скажете: я не видал их. Не то говорит Грёз. Случалось ли вам, говорит он, в чистых, безгрешных снах вашего детства видеть прелестные, детские головки, неизвестно почему и откуда окружившие вашу постельку? Помните ли, как вам хотелось к ним или, по крайней мере, рассмотреть их поближе? Со слезами на глазах вы тихо к ним просились, но поутру самые образы исчезали из памяти и только подушка, смоченная слезами, свидетельствовала о посещении воздушных гостей. — Я волшебник, я призову и в небольшой рамке покажу вам такую головку, только не просите опять, чтоб она выступила к вам еще ближе. Это невозможно, не ради меня, а ради прелести вашего сна. Тут нельзя рубить топором. Если вы утратили чуткое, детское чувство — проходите мимо; если же оно еще живет в вас, вглядывайтесь в эти воздушные черты, и на сердце вашем закипят те сладостные слезы, которыми некогда смочено было ваше детское изголовье.
Я предупреждал, что тут то и дело свет досками забит и дальше нет ходу. Пойдемте назад тем же следом, через весь двор мимо Франциска I, как раз напротив, под западные ворота, находящиеся под часами (sous l’horloge). Не подымаясь по лестнице, поворотим налево, в Музей античных изваяний. Перечислить Марков-Аврелиев, Титов, Неронов, Вакхов, Вакхов-Геркулесов, Амуров, Геркулесов, Венер — невозможно и бесполезно.
Остановимся перед произведениями, которых образ просится в память и вечно остается в ней. Вот всему свету известный Дискобол или, вернее, кулачный боец. Он, как и следует борцу, весь нагой. Все тело, опираясь в наклонном положении на правую ногу, получает свое могучее движение от левой, упирающейся в землю и натянутой, как струна. Левая рука, в согнутом положении, занесена для отражения удара от головы, обращенной лицом несколько влево, а правая замахивается для нанесения его. Какая верность в воссоздании прелестного атлетического тела, и в то же время какая идеальность! Кажется, вся железная сила вышла наружу и высказывается в каждом мускуле, каждой жиле и каждом сгибе сустава. Говорят, наш покойный Брюллов разбил вокруг этой статуи шестнадцать точек и срисовал ее с каждой. И неудивительно. Только греки умели уловить тайну природы, вследствие которой тело равно совершенно со всех возможных точек зрения, и ни на минуту не представляет загадочного вопроса: что это такое? У новейшей скульптуры этого не найдете. Как бы статуя ни была хороша, всегда есть точка, с которой придется спросить: что это такое? или с которой, по крайней мере, исчезает вся прелесть. Здесь, напротив, с малейшим движением зрителя линии изменяются, ничего не теряя в ясности и красоте. До какого, однако же, непостижимо-чуткого понимания красоты дошли эти греки! „Вот открыл новую истину!“ скажете вы. Истина старая, но она непременно сорвется с языка перед луврским Борцом. Что касается до Дианы (Diane à la biche[34]), находящейся в одной из соседних зал, не могу ей не удивляться, но в то же время, к стыду моему, не могу безусловно восхищаться ею. При дивной чистоте форм, она холодна, как самый миф богини. Тонкая, высокая шея еще увеличивает общую сухость и холодность впечатления. Но зато в той же комнате чудный образчик греческого мастерства — Вепрь, изваянный из черного мрамора. Зверь только что лежал и, услыхав шум, встает с логова. Хрюкнув, он поднял голову и насторожил уши. Передние ноги уже крепко стоят, опираясь на лоснящиеся, от быстрой ходьбы спереди несколько сточившиеся ногти, а задние судорожно сжимаются в нижнем суставе, готовясь поднять тяжесть зада, левым боком еще лежащего на земле. Это настоящий кабан. Это дичь. Каменные уши чуть не сходятся на макушке, напрягаясь разгадать услышанный шум. Но в то же время это идеал кабана. Вся поэзия свиной морды воплощена, все изумленно вопросительное выражение головы животного сосредоточено в этих небольших каменных глазах. Пятачок на конце рыла не только чует, даже говорит: „Что? кто такой? Эх! належал было место!“ — От дикого кабана перейдем к лику кабана образованного, мудрого, но, тем не менее, готового каждую минуту лететь на нож. Я говорю о статуе Демосфена. Он сидит, понурив голову, на которой уже мало осталось кудрявых волос. Если бы без подписи, вы и не узнали <бы> Демосфена, каждая черта истомленного лица и судорожно сжатых губ сказала бы вам: этому человеку дана страшная сила, но он видит, что борьба неравна и все-таки идет вперед, навстречу трагической судьбе, идет, потому что остановиться не может. Живой оратор не был красноречивее своего каменного образа и, если бы мрамор задышал и ожил, Демосфен продолжал бы бездействовать, сохраняя позу, данную ему художником. В настоящую минуту он живет не внешнею, публичною жизнью, а келейной, так сказать, с глазами, обращенными внутрь. Несмотря на обнажающуюся голову и впалые щеки, он готов бы заплакать. Но люди, у которых губы сжаты таким образом, не плачут. Пойдемте далее. Нас ожидает высокое эстетическое наслаждение. В конце одной из галерей возникает образ, рядом с которым едва ли что может поставить скульптура. Перед нами Венера Милосская. Статуя отыскана на острове Милосе в 1820 году, и маркиз де Ривьер, бывший в то время посланником в Константинополе, прислал ее в подарок королю. Подарок истинно царский. Из одежд, спустившихся до бедер прелестнейшим изгибом, выцветает нежно, молодой, холодной кожей сдержанное тело богини. Это бархатный, прохладный и упругий завиток раннего цветка, навстречу первому лучу только что разорвавшего тесную оболочку. До него не только не касалось ничье дыхание, самая заря не успела уронить на него свою радостную слезу. Богиня не кокетничает, не ищет нравиться. Пленительный изгиб тела явился сам собою, вследствие змеиной гибкости членов. Она ступила на левую ногу, нижняя часть торса повинуется движению, а верхняя ищет равновесия. Обойдите ее всю и, затаив дыхание, любуйтесь невыразимой свежестью стана и девственно строгой пышностью груди, которая как бы оспаривает место у несколько прижатой правой руки, этой чудной, упругой, треугольной складочкой, образовавшейся сзади, под правой мышкой. Что ни новая точка зрения, то новые изгибы тончайших, совершеннейших линий. А эта, несколько приподнятая, полуоборотом, влево смотрящая голова? Вблизи, снизу вверх, кажется, будто несколько закинутые, слегка вьющиеся волосы собраны торопливо в узел. Но отойдите несколько по галерее, чтобы можно было видеть пробор, и убедитесь, что его расчесывали Грации. Только они умеют так скромно кокетничать. О красоте лица говорить нечего. Гордое сознание всепобеждающей власти дышит в разрезе губ и глаз, в воздушных очертаниях ноздрей. Но и эта гордость не жизненный нарост известных убеждений, нарост угловатый и всегда оскорбляющий глаз, как бы искусно и тщательно ни был скрываем. Это выражение, присущее самому явлению. Это гордость прекрасного коня, могучего льва, пышного павлина, распустившегося цветка. Что касается до мысли художника, — ее тут нет. Художник не существует, он весь перешел в богиню, в свою Венеру Победительницу (Venus Victrix). Ни на чем глаз не отыщет тени преднамеренности; все, что вам невольно поет мрамор, говорит богиня, а не художник. Только такое искусство чисто и свято, все остальное его профанация. Одна сатира имеет право прикрывать виноградным венком острый рог воинственного животного, да и то, как Минерва, она должна выходить из головы отца во всеоружии, а не походить на тех кукол, у которых острый клин служит основой тряпичного тела. Если, просидев час перед милосскою Кипридой или дрезденской Мадонной, вы не убедитесь в этой вечной истине, говорите смело: „ведите меня вон! Я слеп, от рождения слеп“. Когда в минуту восторга перед художником возникает образ, отрадно улыбающийся, образ, нежно согревающий грудь, наполняющий душу сладостным трепетом, пусть он сосредоточит силы только на то, чтобы передать его во всей полноте и чистоте, рано или поздно ему откликнутся. Другой цели у искусства быть не может, по той же причине, по которой в одном организме не может быть двух жизней, в одной идее двух идей. У Венеры Милосской обе руки отбиты: правая выше локтя, левая почти у самого плеча, по приподнятым округлостям которого видно, что рука была в вытянутом положении. Думают, будто победительница держала в этой руке копье. Но об этом даже подумать страшно и больно. Что ни вообрази, сейчас нарушается стройное единство идеала, находящегося перед глазами. Того, кто осмелится сюда прибавить что-либо, будь он сам Канова или Торвальдсен, надо выставить к позорному столбу общественного презрения. Знатоки ценят безрукую статую в пять мильонов франков, но эта сумма ничего не говорит. Пожалуй, цените ее хоть в грош, и грошей и мильонов на свете много, а Венера Милосская одна и во веки веков не может быть повторена ни за все сокровища мира.
Вышед из галереи антиков в те же двери, в которые вошли, подымемся по лестнице во второй этаж, в Картинную галерею. В первых комнатах французы. Не отворачивайтесь, — смотрите! После Венеры Милосской эти вычурные фигуры назидательны. Здесь без комментариев поймете, до чего может дойти изысканная преднамеренность. Тут художник не спрятался за свое произведение, нет, он тут во всей красе, с подвижным усом, взбитым хохлом, ухарски раздвинутыми ногами и руками, заложенными в карманы. Длинная галерея с раззолоченными украшениями по потолку и стенам, — знаменитая зала Аполлона. Потолок расписан сценами апофеозы божества. Но смотреть тут в настоящую минуту нечего. Места, предназначенные для картин, пусты и придают зале грустный, ободранный вид, точно после пожара. Впрочем, в настоящее время появились две-три картины, о которых нельзя умолчать. Они не спасают залу от пустоты, но зато истинно прекрасны. Небольшой портрет „Infante Marguerite“ (Velazquez’a)[35], „Голова страждущего Спасителя“ (Guido-Reni) и (его же) „Спаситель в Гефсиманском саду“. Последняя картина производит страшное впечатление. Лик коленопреклоненного Спасителя дышит молитвой и страданием. Во мраке, у ног его, спят ученики, и ангелы, парящие вокруг Сына Божия, с улыбкой подают ему орудия пытки: бичи, гвозди, клещи, терновый венок и проч. Надо видеть грацию небесных младенцев и лицо Спасителя, молящегося, да мимо идет чаша сия, чтобы понять всю силу замысла и исполнения. В конце залы Аполлона, направо, дверь, ведущая к драгоценнейшим покоям дворца. Из первой залы влево ход в комнату, где хранятся средневековая утварь, чаши, кубки, блюда и проч., работы известных художников и между прочим Бенвенуто Челлини. Но о первой зале, наполненной произведениями новейшей французской школы, умолчать невозможно. Каждый француз, интересующийся живописью, спросит вас: видели ли вы „Гибель фрегата Медузы“ Жерико (Gericault)? A там и видеть нечего, — мелодрама, да и только. Но как назвать „Потоп“ кисти Girodet-Trioson? Этой вычуре не приберу названия. Зато еще несколько шагов, и вы у Павла Веронеза, Перуджино, Рафаэля и Мурильо. Посреди залы диван со спинкой разделяет зрителей, осматривающих противоположные стены. Описывать картину Веронеза, находящуюся на левой стене, „Брак в Кане Галилейской“, невозможно. Эта эпопея состоит по крайней мере изо ста лиц. Самое название говорит о сюжете картины, но ее эпическое величие и прелесть заключаются в наглядной возможности совершающегося чуда. Пестрая толпа пирующих гостей, невозмутимый мир и вместе человеческое участие на лике Спасителя, головы любопытных, не участвующих в пиршестве, но без которых подобные торжества никогда не обходятся, дышат библейской жизнью и правдой. Даже самые животные, без которых у Веронеза не обходится, собаки, ждущие подачки, и кошка, играющая с ручкой сосуда, в который вливают воду, претворенную в вино, — переносят зрителя в среду той ежедневной действительности, в которую не погнушался вступить Сын Божий, пришедший умереть за человека. На правой стене, против Веронеза, мурильево „Вознесение Божией Матери“. Спорят о том, где оригинал картины: здесь в Лувре, или в Зимнем дворце. Чувствую, что заслужу название профана, но я и не брал на себя роли знатока, а говорю о своих впечатлениях при взгляде на то или на другое. В настоящую минуту вижу прекрасную, молящуюся женщину, возносимую ангелами на небо, но не вижу Матери Божества, которая настолько же выше самой совершеннейшей женщины, насколько идеал выше существенности. До сих пор этот небесный, невыразимый идеал я только видел в дрезденской рафаэлевой Мадонне и с той поры перед каждой другой повторяю стихи пушкинского рыцаря:
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Вы везде узнаете Рафаэля по безукоризненной чистоте его линии, по нежной грации, разлитой на всех фигурах; вот и в этой зале, тотчас налево у входа, небольшой образ Мадонны, сидящей с младенцем на руках, и около самых дверей (его же) большая картина „Михаил Архангел, поражающий Диавола“. Мало сказать: прелестно, — единственно в своем роде. Самый поверженный ангел, при адском безобразии, все-таки создание рафаэлевской кисти, — то есть легко и грациозно очерчен. Перепончатые крылья дракона, которые силятся приподнять поверженного Сатану, не возбуждают отвращения. Одни глаза Диавола, как угли горящие бессильной злобой, страшны. На лице Архангела идеальная тишина, которую всюду разливал строгий гений Рафаэля. Лучшая, однако же, в Лувре картина Рафаэля, без сомнения, „Мадонна венков“ (или La Jardinière[36], как ее называют французы»), находящаяся от Михаила Архангела в диагонально противоположном углу. Божия Матерь наклонилась к колыбели, из которой к Ней тянется Божественный Младенец. Ангелы сыплют цветы, и один держит венок над головою Спасителя, а престарелая Елисавета, приведшая младенца Иоанна на поклонение Мессии, морщинистыми руками складывает руки сына на молитву. Малютка Иоанн покорился внушению матери, и его лик уже засветился тою невыразимо-ясной тишиной, которая так умилительна на лице молящегося ребенка. О ликах Пречистой и Спасителя, равно как о престарелом лице Елисаветы, озаренном глубоким убеждением, не говорю. Довольно сказать: картина Рафаэля. Но перед всеми этими картинами вы наслаждаетесь еще сознательно, а перед дрезденской Мадонной ум переходит в зрение и отказывается служить. Дело в том, что в художественном мире есть два рода идеалов. Одни — идеалы явлений будничных, так сказать возможных, другие — явлений невозможных, которых отчизна непостижимая бездна человеческого духа. Первые можно назвать типами, на которых отразились все стороны предмета, хорошие и худые; во вторых нет дурных сторон, в них все — совершенство. Агамемнон, Гамлет, Лир, Дон-Кихот, Тартюф, Фауст, Онегин, Хлестаков — идеалы в первом смысле, — и блажен художник, способный выразить их во всей полноте. Другой идеал достижим для немногих избранников. Того не подсмотрит, не изучит никакой гениальный взор, чего нет в природе и чего, между тем, так безумно жаждет душа. Никто никогда не видал ни Елены, ни Венеры Милосской, ни Офелии, ни Дездемоны, ни Гретхен, ни дрезденской Мадонны, ни… ни еще десяти-двадцати таких явлений рядом с сотнями, если не тысячами, первых. Я говорю об этом, только желая объяснить, в каком смысле не безотчетно восторгаюсь тем или другим известным произведением искусства. Тем не менее, для меня понятна молитвенная чистота перуджиновой Божией Матери с младенцем на руках и двумя ангелами по сторонам. Рисование еще не стало на степень живописи, тело не вступило в свои права, самые лики святых на первой взгляд однообразны, но всматриваясь, невозможно не угадать Пречистой Девы, по какой-то непостижимой тайне, мало-помалу перед вами расцветающей блаженной красоты. — За этой залой следует ряд зал, отделенных небольшими сводами и колоннадами друг от друга и представляющих как бы одну огромную галерею. Здесь старинные итальянская и немецкая, нидерландская и фламандская школы имеют бесчисленных представителей. Целые стены увешаны одними огромными картинами Рубенса, писанными по заказу Марии Медицис и представляющими эту государыню в различные моменты блестящей жизни. — Ландшафтная живопись не менее богата чудными образцами. Стада Поля Потери ненаглядны. От его коров, козлов и баранов веет не только бессознательным, непосредственным счастьем покушать сочную траву или понежиться в лучах заходящего солнца, тихо пережевывая то, что так пришлось по вкусу, — от них, кажется, пахнет душистым коровником и травой, измятой тяжелыми копытами. Истинный художник, он дает вам свои артистические глаза, открывающие прелесть, которой бы вы не заметили. Вот торжество искусства над дагерротипом. Дагерротип — зеркало природы, картина — зеркало той же природы, отраженной в магической, осмысленной призме человеческого духа. Но истинная жемчужина галереи — небольшая картина Мурильо «Мальчик», казнящий перед распахнутой грудью, на внутренней складке рубашки, насекомое, получившее у Гоголя прозвание зверя. На улице, спиной к колонне и лицом к зрителю, сидит мальчик, вытянув ноги перед собою по земле так, что видишь его босые подошвы. Коротко остриженная голова местами покрыта струпьями. Ему на вид лет двенадцать-тринадцать, и подобные струпья нередко в этом возрасте бывают у непризренных детей юга. С первого взгляда он не поразит красотою. Его несколько наклоненное, занятое операцией лицо далеко от красоты идеальной. Про его обнаженные члены можно сказать, что они пропечены вертикальными лучами солнца; они светятся, как бронза. Но вглядитесь пристальней, — он только потому не поражает вас с первого взгляда, что еще не сложился. В его чертах намеки на ту, более прочную, можно сказать, задумчивую красоту, которой Жорж Санд облекает девочку Консуэлло, слывшую у большинства дурнушкой. Как хороши его затвердевшие, пылью покрытые подошвы! Какая сила в худоватых, окрепнувших членах! Какая легкость и живость во всем очерке. Эти ноги поспорят с серной в неутомимости и быстроте. Художник подсмотрел и высказал все тайны энергической природы. Перед вами не только известный момент, но и вся биография мальчика. В лице его нет ни злобы, ни удивления, при виде казнимого зверя. Он к ним привык и уничтожает их по инстинкту. Лицо его говорит только: «А, а!! вот ты где!». Но вы чувствуете, что занятие временно. При первом удобном случае мальчик вспрыгнет, как кошка, и только его и видели. Если б тупое жеманство могло перестать быть тупым и жеманным, то это случилось бы здесь, перед картиной Мурильо, возбуждающей своим грязным сюжетом самые чистые, духовные наслаждения. Я сказал грязным, выражаясь языком жеманства, не понимающего, что искусство есть высшая, нелицемерная правда, беспристрастнейший суд, перед лицом которого нет предметов грязных или низких. Оно осуждает только преднамеренность, влагающую в воспроизводимый предмет свою грязь, свои цинические наросты. Искусство в этом отношении настолько выше всякой земной мудрости, насколько любовь выше знания. Мудрость судит факты, искусство всецельно угадывает родственную красоту. — Но пора уходить. Слышите! ливрейные лакеи по всем залам закричали: «Messieurs et mesdames! on va fermer!»[37] Стало быть, пробило 4 часа.
Письмо третье
правитьI
правитьПойдемте снова на Rivoli и чрез Тюльерийский сад проберемся на Площадь Согласия. Оттуда, перешед на левый берег Сены, по мосту того же имени (pont de la Concorde[38]), повернув вниз по набережной, мимо Министерства иностранных дел, пойдем по широкой аллее (Esplanade des Invalides) к самому Инвалидному дому (Hôtel des Invalides). На лавках против главного фасада огромною, высокой стеной обнесенного здания, состоящего из множества связей со внутренними дворами, сидят на солнышке безногие и безрукие ветераны в треуголках и синих мундирах. Кругом ограды аллеи, в тени которых на каждом шагу встречаются те же гуляющие горемыки. Кто желает прежде всего осмотреть церковь Инвалидов, должен обойти ограду и войти в церковь с южной стороны, в ворота, обращенные на площадь Вобана. О наружности церкви только и можно сказать, что это одна из тысячных подражаний храму св. Петра. Но зато внутренность замечательна по своей строгой простоте. Кажется, великая тень повеяла на французов эпической простотой и они хотя на этот раз обошлись без тряпок и позолот, без которых им жизнь не в жизнь. Вступая на порог ротонды, вы видите на диаметрально противоположной стороне высокий траурный алтарь. Все просто и величественно. Над колоссальным цоколем из черного мрамора возвышается купол, поддерживаемый колоннадой из широко-волнистого мрамора, которого белые и черные струи, переливаясь и возносясь вокруг колонн, служат прекрасной эмблемой скорби. Посредине ротонды парапет из белого мрамора. — Подходите, — и глазам представляется цилиндрическое углубление саженей в пять в диаметре и сажени в три глубины. Это место приготовлено для принятия праха Наполеона I. Всю стену углубленной ротонды обошла небольшая галерея, карниз которой поддерживают кариатиды из белого мрамора. Посреди мозаикового пола большая разноцветная звезда, озаряющая имена главных побед императора и посреди ее на высоком мраморном подножии самая гробница. Вот и все. Ни на крыше, ни на гробнице из темно-красного финского гранита (подарок императора Николая I), нет ни завитушек, ни мнимых украшений. Просто и величественно. Но и тут суетящийся, хлопотливый, все начинающий и ничего не оканчивающий Париж остался верен самому себе.
Гробница открыта и пуста, а под крышей еще машины и веревки, которыми ее надвинут на гробницу. Тело Наполеона не тут, а в особой часовне храма, влево от приготовленного места. Сквозь железную решетку видна, посреди часовни, убранной темно-вишневым бархатом, гробница, увешанная венками и по обеим ее сторонам пуки забранных знамен. Долго смотреть через решетку не дадут. Неумолимый sergent de ville запоет: «Dépêchez vous, m-rs et m-mes! Nous avons beaucoup de monde»[39].
Если хотите видеть внутреннее устройство Дома Инвалидов, возьмите первого из них попавшегося в проводники. Он вам все покажет: и казармы с двойными рядами кроватей, и обеденные залы, где для большего удобства три тысячи человек обедают в три смены, по 1000 в раз, и кухню, в которой готовятся завтраки и обеды, в одном отделении для офицеров, в другом для солдат, и библиотеку с книгами, большею частию духовного содержания, и двумя портретами императоров на противоположных концах зала. Направо Наполеон I, налево Наполеон III. — «Посмотрите, какой у него славный перехват в тальи», — заметил подле меня блузник товарищу, рассматривающему портрет. Удивительные господа эти французы! — В обеденной офицерской зале круглые, клеенкой покрытые столы с приготовленными приборами. Ничего, — недурно; но ей-ей не отрадно. Зашедши в южную часть Парижа, по левую сторону Сены, и добравшись до Инвалидов, небольшого труда стоит взглянуть на обширное здание Военной школы, (Ecole Militaire). По бульвару (Avenue de la Motte Picquet) в десять минут дойдешь до Школы и прилежащего к ней Марсова поля (Champ de Mars). Школа, превращенная в настоящее время в казармы, не замечательна как архитектурный памятник, а огромное Марсово Поле, протянувшееся холстом к Сене, еще менее замечательно. Оно даже не выровнено и в настоящую минуту, как все в Париже, в починке.
Теперь придется возвращаться тою же дорогою и против Инвалидов перейти по мосту того же имени на правый берег Сены. Перед нами снова знакомые Елисейские поля, с пресловутым стеклянным дворцом (Palais de l’Industrie). В первый раз мы видели Елисейские Поля вечером, при газовом освещении; вот те же поля или, скорее, огромное, чахлыми деревьями засаженное шоссе, при свете дня. Трудно представить, сколько старания употреблено на разведение молодых и поддержку старых деревьев. Чуть только на каком-либо месте старого дерева умрет кора, ее счистят и зальют дегтем. Пусть судят садоводы, хорошо ли это, но дело в том, что глаза всюду встречают обчищенные корни, залитые дегтем, и людей с помазками. Но проку выходит мало. В Париже подземные газовые трубы придают глинистой почве вид каменного угля и сушат всю растительность, поэтому деревья на бульварах, за малыми исключениями, совестно назвать даже вениками. Дворец всемирной выставки в настоящее время пуст. Архитектура его ничтожна, а размеры не более или не менее Московского манежа. Стеклянный свод, как в дебаркадерах железных дорог, утвержден на железных стропилах. Снаружи казарма, изнутри сарай. Вот и все. Какой-то фабрикант оставил навсегда на первой площадке лестницы, ведущей на внутреннюю галерею, опоясывающую здание, стеклянного льва во весь рост. Лев, его шерсть, грива, трава, на которой он стоит, из цветного стекла. Фабрикант, вероятно, в восторге от своей работы. Я тоже удивляюсь, но не льву, а человеку, которому пришла в голову такая дикая, готтентотская мысль. — Окончательно убеждаюсь, что осматривать Париж надо по географическому положению предметов, а не по степеням их важности, — по крайней мере, будет какая-нибудь путеводная нить. Собственно как памятники вполне интересны только Лувр, Тюльери, да еще два-три здания; но в смысле картины нравов, в своем роде, все интересно. Поэтому, не затрудняясь выбором, отправимся из стеклянного дворца по широкой Avenue des Champs Elysées к заставе Звезды (Barrière de l’Etoile), она же триумфальные вороты, и оттуда к знаменитому Булонскому лесу. По дороге можно заглянуть в огромное деревянное здание Гипподрома, выстроенного в мавританском вкусе, с башнями, на которых развевается трехцветный французский флаг. Посреди амфитеатра, разделенного на ложи, защищенные крышей от дождя и солнца, продолговатая арена, на которой газон изрезан и обведен дорожками для скачек. На газоне жонглеры тешат зрителей своими штуками между сменами конных представлений. Не одни люди показывают свою ловкость, повиснув затылком на канате и барабаня в то же время обеими руками: животные quadrumanes[40] (намек на развязность их ног), в свою очередь, являются искусными акробатами. Собаки ходят по лестницам вниз головой, и, стоя на деревянном шаре, вскатывают его своею тяжестью на вершину наклонной плоскости, как это до сих пор делали канатные плясуны. Главная слава Гипподрома однако же принадлежит наездницам верхом и на разных фантастических колесницах. Многие, особенно упряжные лошади породисты, красивы и выезжены отлично. Седок почти не разделен с лошадью, но наездница, управляющая лошадью с колесницы, должна довести коня до большого послушания, если хочет совершенно незаметными движениями натянутых вожжей заставлять его идти испанским ходом в такт музыки и правильно менять ноги с легкостью, заставляющею зрителя думать, что лошадь рисуется перед ним из сознания собственной грации. Чем более всматриваешься в общественную жизнь парижан, тем более убеждаешься в их декораторском искусстве, в самом обширном значении слова. Главная цель парижанина — приобресть как можно скорей и более денег, а первейшая задача — остановить и приманить общее внимание. Тут название играет весьма важную роль. Поэтому в Париже на каждом шагу встретите прехитро придуманные названия и вывески. Вы видите, например, блестящий экипаж, у которого на задней дверке прекрасный портрет Ришелье, в красной кардинальской мантии и проч. Это экипаж магазина под фирмой Ришелье. Назови содержатель посещенного нами зрелища свое заведение цирком, у него не было бы и половины иностранцев, которым одно имя Гипподрома приводит на память античные ристалища. Я сам, подъезжая к Гипподрому, воображал огромную арену со вкопанным столбом на конце, и стих Горация: «Не трогая меты, на жарких колесах…» невольно приходил мне на память. Оказалось, что Гипподром — большой цирк с открытым манежем посредине. Тем не менее, 30 франков заплачено за ложу. У французов есть еще другой способ привлекать публику: неимоверная дешевизна платы за вход в заведения, предлагающие множество разнородных развлечений. В этом можно убедиться в одном из огороженных отделений Булонского леса, известном под названием le Pré Catelan. Заплатя у ворот парка один франк, посетитель имеет право входа во все зрелища, расположенные под сенью дерев, у дорожки, огибающей просторную лужайку. Тут театр марионеток, на балконе которого весьма приличный на взгляд господин свищет и пищит голосом будто бы кукол, зазывающих посетителей, и театр магии, то есть просто фокусов, и еще что-то. Кроме того, хор красных гусар, усевшись под навесом открытой беседки, с грехом пополам исполняет отрывки арий и увертюр. Кажется, какого еще гулянья за четвертак! Сам Булонский лес едва ли заслуживает такого громкого названия. Это роща, подметенная, подлизанная и только что не причесанная. В середине небольшой пруд с извилистыми берегами и пристанью, у которой между небольшими лодками возвышается трехмачтовая шхуна. Я не выдержал, спросил: для чего она тут, когда не успеет еще поднять парусов, как уже дойдет до противоположного берега? — «На ней никогда не ездят, это для вида». — Как ни дорого в Париже содержание лошадей, нигде нельзя встретить так много охотников до верховой езды, как здесь… Дамы и кавалеры, сопровождаемые грумами и без оных, попадаются, начиная от Булонского леса, через все Елисейские поля и по бульварам беспрестанно, хотя, по большей части, не могут похвастать ни собственной ловкостью, ни красотою коней.
Между заставой Barrière de l’Etoile и Хрустальным дворцом, в нескольких шагах от Елисейских полей, находится заведение, которого посетителю Парижа никак миновать не следует: во-первых, недорого — три франка за вход, дамы не платят, — а во-вторых, как не побывать на bal Mabile[41]? Едва ли возможно с большим искусством воспользоваться небольшим садиком, окруженным строеньями, и придать ему вид волшебного парка, в котором фея дает бал. Каждый кустик, каждое дерево — живая декорация, великолепно освещенная бриллиантовыми газовыми огнями, придающими зелени нежно-голубоватый оттенок. Чего тут нет! Вдоль главной аллеи статуи в два ряда, кругом беседки из подстриженных деревьев. Беседок этих без числа, и в каждой деревянные скамьи вокруг столика приглашают гуляющие пары присесть и потребовать мороженого, оршаду и проч. Под навесом прекрасных, фантастически освещенных деревьев возвышаются насыпные клумбы с редкими цветами, между которыми, как огромные светляки, горят разноцветные газовые огоньки, а сверху прозрачными куполами льется вода, позлащенная дрожащими лучами газового света. Чтобы вполне оправдать название волшебного, бал Мабиля предлагает в углу сада холм, на вершину которого приводит улиткообразная аллея, величаемая лабиринтом. Жилище волшебника, китайский храмик, ждет после минутного странствования отважного Тезея. Тут за два или три франка можете наверное узнать свое настоящее, прошедшее и будущее. Между воздушными кофейнями, рулетками, бильярдами и тирами из пистолетов и карабинов расчищен круг с асфальтовыми шоссе и китайским грибком посредине, под навесом которого ревет огромный оркестр, а вокруг поочередно движутся кадрили, польки и вальсы. По окружности асфальтового круга железные пальмы поддерживают газовые фонари. Грибок тоже в огнях, следовательно, на асфальте, заменяющем паркет, можно без труда различить булавку. Кроме того, около самого круга огромный зал, предназначенный укрывать гуляющих от дождя. Но кто пойдет в душный зал, когда вечер так тих, что ни один огонек не качнется, ни одна ветка не вздрогнет голубоватыми листами, а светлая луна, вышед из-за деревьев, беззастенчиво плывет через лужайку, не боясь сравнения с искусственным освещением. Но вот заиграли кадриль, пары стали по местам и зрители столпились к стульям, расстановленным по окружности асфальтового круга. Довольно беглого взгляда для убеждения, что публика Мабиля состоит из туземных и заезжих львов и дам-камелий, разряженных со вкусом и роскошью в шелк и бархат. Но только парижский старожил знает, сколько тайной, незримой нищеты скрыто под веселыми улыбками красавиц в кокетливых шляпках. У большей части беспечно гуляющих на сердце затаен девиз: «Победить или умереть», — или, по крайней мере, возвратиться домой с пустым кошельком и желудком. Посторонний, новичок, ничего этого не заметит, он будет видеть одни кружева и букеты из камелий, не подозревая, что и самые букеты такое же средство выманивать деньги, как улыбки и скромно или рассеянно опущенные ресницы. «Купите мне букет!» — скажет дама, проходя с вами под руку мимо цветочницы, предлагающей тут же у дорожки свой душистый товар. Кто же откажет в цветах? Букет куплен, за него поблагодарили, им полюбовались, обходя круг. Составляется танец, букет передан нетанцующей подруге и затем исчезает. Верно та, шутя, кому-нибудь подарила его, а между тем букет снова очутился у цветочницы и сейчас пустился во вторичное странствование. Подойдемте поближе к кругу посмотреть на танцующих. Наши соотечественники и соотечественницы едва ли поверят, до какой степени французы Мабиля неловки в вальсе, польке и польке-мазурке. Эти танцы они не танцуют, а как-то усыпительно ползают, большею частию не в такт. Совершенно сбившаяся с толку пара хладнокровно останавливается, начинает и снова останавливается среди круга.
Зато кадриль, la contredanse, танцуемый здесь только в две пары, — совершенное зеркало парижских нравов. Под звуки его ритурнеля танцоры перерождаются и предаются самым отчаянно-развязным телодвижениям. Мужчины каждое па кончают скачком, а дамы так и расстилаются по земле. Их пышные кринолины волнуются как море-океан. Ловкие танцорки составляют отдельные кадрили, вокруг которых толпа. Неумолимая полиция, в лицах сержант-девилей, не позволяет ни одного нескромного движения, а между тем правительство, угождая общей страсти к зрелищам, платит ловким танцоркам известную сумму за каждый вечер, и надо сказать правду, эти дамы недаром берут деньги. Большая их часть театральные балетчицы, но надо быть французом, чтобы вполне наслаждаться всеми импровизированными наклонами и быстрыми поворотами кадрильных героинь и героев. Лучше пойдемте на Итальянский бульвар и мимоходом заглянем в залы над террасою, перила которой озарены брильянтовым вензелем: Concert Musard[42]. Заплатя франк, подымемся по лестнице в бельэтаж, выходящий одною стороной на террасу, а другой, задней, прилегающий к горе, по которой разбит миньятюрный садик, или, лучше сказать, коридорчик с деревьями и цветами, обогнувший главную музыкальную залу. Между террасой и главной залой две-три небольшие комнаты, вроде угольных петербургского Дворянского собрания. Вот и все помещение. Главная зала с бархатными скамьями и креслами для слушателей и огромной эстрадой для музыкантов велика и декорирована, как все в Париже, с большим вкусом. Между открытых ее арок с одной стороны выход в садик или галерейку с деревьями и цветами. О Боже! В первый раз вижу в Париже берлинские железные цветы, с газовыми трубочками посредине. Нет! этого я не ожидал от Мюзара. Оркестр, как бы стыдясь национальной музыки, с неистовством играет преимущественно немецкие пьесы. Народу каждый вечер бездна, но какого рода музыкальное воспитание у Мюзара получают все эти барыни и господа, предоставляю судить знатокам. Много говорено о лихорадочной страсти парижан, с одной стороны, к зрелищам всякого рода (хотя бы того, что представляет споткнувшаяся и запутавшаяся в постромках лошадь, около которой немедленно образуется непроницаемая толпа), а с другой — к деньгам. Идеал человека во Франции un rentier[43], то есть владетель капитала, позволяющего жить процентами и ровно ничего не делать, ходить по театрам или сидеть под навесом кофейни, с журналом в руке, над стаканом отвратительной, зеленоватой микстуры из полынной настойки (absinthe[44]) и холодной воды. Но убедиться наглядно в последнем можно только зайдя в три часа пополудни на Биржу. Огромное здание выстроено в виде греческого храма с колоннадой и террасами кругом. Втереться в среду самой залы, на место действия, и трудно, и незачем, а добраться до круглых перил, у которых ежедневно производятся покупка и продажа акций, едва ли возможно. Равнодушные зрители отправляются на верхнюю галерею и смотрят на живую драму через перила. Все, что можно сказать или только вообразить о шумных собраниях, бледно в сравнении с ревущей действительностью. Черная толпа, плечо с плечом, напирает к перилам двойного круга, в средине которого агенты предлагают те или другие акции, торгуясь из-за денежки. Таких агентов человек более ста. Они то перебегают к своим доверителям ко внешним перилам круга, то, снова крича во все горло, с лицами и глазами, налившимися кровью, предлагают друг другу свой изменчивый товар. Вся зала заинтересована ходом дел, и никто не может передать даже ближайшему соседу роковой новости иначе как криком из всей силы. Совершенный пандемониум. Не знаю, как они могут понимать друг друга. Ровно в четыре часа раздается звонок, адский крик утихает, и зала мало-помалу пустеет.
II
правитьВышед на биржевую площадь и повернув налево по Вивиенской улице, к берегу Сены, мы неминуемо должны пройти вдоль громадного четвероугольного здания Пале-Ройяля, состоящего в связи с небольшим дворцом, именем которого названо все строение, напоминающее наши гостиные дворы, с тою только разницею, что на внутреннем дворе Пале-Ройяля разбит прекрасный английский сад, с цветниками, аллеями и пыльным фонтаном посредине. Пале-Ройяль — целый мир промышленности. Вдоль внутренней колоннады, во всю длину кругом — магазин возле магазина в два этажа. Коридоры, пассажи, два театра: Comédie Franèaise и Palais Royal[45], рестораны и кофейни. В саду под липками кормилицы и нянюшки с целой ватагой юного поколения. Я уже имел случай говорить о непостижимом скоплении в Париже всех возможных предметов роскоши, и по этой части Пале-Ройяль представляет достойный образчик столицы, которая вся один гигантский магазин.
Прошед вдоль Пале-Ройяль, мы снова на неизбежной улице Риволи, против Лувра. С Луврской площади перейдешь по Новому Мосту (Pont-Neuf) на остров, о котором уже было говорено. Новый Мост, соединяющий остров с обоими берегами Сены, украшен посредине, то есть на самом острову, конной статуей Генриха IV, обращенной лицом к Palais de Justice[46]. Это огромное здание, занимающее целый квартал и смотрящее главным фасадом вовнутрь острова, вмещает суды: уголовные, гражданские и полицейские. Все отделения помечены цифрами, выставленными над дверями. Во дворе здания прекрасная готическая капелла, а в глубине знаменитая зала des Pas Perdus[47]. В архитектурном отношении зала отнюдь не замечательна, ни величиной, ни отделкой, особенно в настоящее время, когда здание юстиции, наравне со всеми парижскими памятниками, подвергается починкам и переделкам. На площадках лестниц вставлены камни с эмблематическими барельефами весов, сохраняющих равновесие. Во избежание шума при делопроизводстве, в палаты пускают ограниченное число зрителей, нужно дожидаться выхода какого-нибудь любопытного, чтобы быть пропущену часовым на его место. Так, нам с товарищем пришлось ожидать более получаса у входа в Уголовную палату. Наконец, два блузника сошли по лестнице, и мы бросились занять их места. Продолговатая зала, в которую мы вошли, разделена барьером на две части. Меньшая со скамьями для любопытных, а большая для делопроизводителей. В противоположном от нас овальном конце залы, вокруг стен, деревянные хоры. Середину занимает президент, по правую его руку прокурор (Procureur Impérial[48]), за которым безмолвно сидят присяжные (Jury[49]); по левую, между двумя жандармами, подсудимый, внизу залы вправо от президента писцы, а влево адвокат подсудимого. Мы застали процесс какого-то довольно прилично одетого человека (здесь, представая пред лицо правосудия, столько же заботятся о внешнем виде, как и об ответных пунктах), обвиненного в умышленном нанесении удара ножом в глаз женщине, с которой он был в связи, по собственному признанию, одиннадцать лет. Президент самым приличным тоном расспрашивал его об обстоятельствах поступка и доказывал подсудимому, что объяснения его неосновательны; так, например, что он не мог желать ударить на кровати лежавшую женщину хлебом, который будто бы держал в правой руке вместе с ножом, потому что в таком случае неумышленный удар ножа пришелся бы черенком, а не лезвием. Отобрав показания подсудимого, президент попросил его сесть и потребовал ту, над которой совершено было преступление. В залу вошла женщина лет 35, вся в черном, и, к общему удивлению, здоровая на оба глаза, только под правым остался едва заметный рубец. По приглашению президента, она, подняв руку, произнесла клятву говорить в своем показании правду и вслед за тем стала описывать все происшествие. Так как она говорила в противоположном конце залы, обратясь лицом к судьям, я не мог слышать ее слов, но из выражения президента понял, что она старалась облегчить судьбу обвиненного намеками на его умственное расстройство. Бедная женщина! Человек опозорил ее, выводя на суд все тайны ее жизни, посягнул самым гнусным образом на жизнь, и тем не менее, она, отдавшая ему одиннадцать лучших лет, не в силах равнодушно смотреть на его гибель. Когда свидетельнице позволили удалиться и сесть на скамью, она пошла трепеща и заливаясь слезами, непритворно горькими слезами. Вслед за нею был позван медик, подавший первую помощь после катастрофы. Медик объявил, что рана нанесена была с такою силою, что нож переломился, хотя особенный случай спас глаз от повреждения. Когда все показания были собраны, поднялся прокурор, в качестве обвинителя, в противоположность адвокату-защитнику. Прокурор в черной мантии с белой манишкой, какую носит католическое духовенство, прежде чем встал с места, надел на голову черный бархатный берет. Вслед за прокурором, доказывавшим низкую степень нравственности подсудимого, на защиту последнего поднялся, в свою очередь, адвокат, но заговорил так тихо, что я потерял терпение и вышел вон. Как бы то ни было, подсудимый может быть доволен, отделавшись шестью-семью годами каторжной работы. Из Уголовной мы перешли в палату Исправительной полиции (Police Correctionelle). Расположение зала и способ делопроизводства почти те же, с тою разницей, что присяжных нет и приговор произносится судьями. Когда мы вошли, они, переговоря между собой, присудили какую-то нарядную барыню к шестимесячному тюремному заключению. Затем поднялось следствие об украденной козе, но мы не дождались конца процесса и пошли в палату обыкновенной полиции (Police Simple). Тут дело идет о нарушении полицейского порядка, и наказания ограничиваются денежными штрафами. При нас осудили на уплату пяти франков господина, нечаянно облившего водой прохожего. Из Palais de Justice выйдешь по одной из улиц прямо перед собою к церкви Парижской Богоматери, стоящей на восточном конце острова и представляющей одно из древнейших и капитальнейших украшений Парижа. По поводу Страсбургского собора я говорил уже о впечатлении, произведенном на меня готическими памятниками. Все эти головы крылатых чертей, виднеющихся по углам карнизов; все тонко задуманные и грубо исполненные фигуры рыцарей и аскетов умиляют и переносят в наивный период непосредственности так же неизбежно, как неизбежно злят и отвращают все современные пластические памятники, тонко и тщательно исполненные и плоско задуманные. До какой степени современное искусство утратило не только инстинкт художественной правды, но даже чувство художественного приличия, можно наглядно убедиться, посетя в St. Denis склепы французских королей, где все могилы украшены скульптурными изображениями покоящихся в них усопших от Хлодовика до Людовика XVI.
В грубых статуях древних царей и рыцарей набожный и неискусный художник почтил усопшего, заклеймив свой несовершенный мрамор той строгой печатью, которую смерть налагает на самого простого человека. Посмотрите, как современный художник понял тайну смерти и как он отличился на отроческой могиле Марии Антуанеты. Под его непристойным, — чтобы не сказать циническим — резцом, несчастная королева похожа на парикмахерскую куклу или бульварную dame de comptoir[50]. Полиция не позволит плясать вприсядку за траурной колесницей погребального шествия, а за подобную статую произведут в академики. Архитектура церкви Notre Dame строже и проще архитектуры Страсбургского собора, и каменная масса тяжело гнетет зрителя. Сверху башен Париж как на ладони. Нечего прибавлять, что и эту церковь поправляют, восстановляя отбитые башенки и украшения в общем тоне здания. Но зачем заново расписали внутренность храма? — непонятно. Пономарь таки заставил меня взглянуть на чудовищный, по его мнению и по мнению Виктора Гюго, колокол, но русского не удивишь; колокол не превосходит величиной любого соборного в губернском, или, пожалуй, в уездном городе. Между Notre Dame и Palais de Justice, на левом берегу острова, небольшое здание, — 1а morgue[51], в котором левая сторона, отделенная от зрителей стеклянными дверями, предназначена для выставки скоропостижно умерших, найденных полицией. Как ни опрятны наклонные прилавки, на которых кладут утопленников всякого рода, самоубийц, зрелище, тем не менее, грустно и неприятно. Поведя речь об утопших, мы с товарищем французом, обязательно взявшим на себя роль руководителя, решились посетить знаменитое кладбище Père La Chaise, представляющее один из важных источников городских доходов. Воротясь по Аркольскому мосту на правый берег Сены, мы очутились против знаменитого, старинного Hôtel de Ville[52], взяли карету и пустились в путь через площадь Бастилии, по улице de la Roquette, в конце которой находится тюрьма, устроенная по американской методе келейного заключения для несовершеннолетних преступников. Недалеко отсюда другая тюрьма, по той же методе, для взрослых, но метода, производящая благотворное действие на флегматического американца, — здесь неприложима. Француз, лишенный сообщения с людьми, в самое короткое время сходит с ума. По мере приближения к кладбищу, по обеим сторонам улиц, чаще и чаще попадаются лавки с надгробными памятниками и венками, приносимыми родственниками на могилы усопших. Эта значительная в своем роде отрасль торговли ничуть не менее других умеет показать товар лицом. Первое, что кидается в глаза на парижских надгробных камнях, чистота и глубина надписей, могущих таким образом долго противостоять разрушительному действию времени. Но вот и самое кладбище, расположенное на полугоре и изрезанное мощеными дорогами, по которым во всех направлениях могут подыматься печальные поезды. Сколько богатых, великолепных гробниц! К сожалению, общее впечатление лишено величавости, которой мы вправе ожидать в царстве смерти. Малые и большие камни толпятся и жмутся друг к другу с мещанской скупостью. Смотря на эти местечки, купленные на вечные времена, вспоминаешь о восточной части кладбища, где места покупают на пять лет, по истечении которых памятник снимается, а кости усопшего зарывают в общую могилу.
Мы подошли к старинному мавзолею, обнесенному железной решеткой и укрытому навесом. На каменном подобии гробницы лежат рядом два мраморных изображения — монахиня и монах с изнеможенным лицом. Руки их, как у всех средневековых изваяний усопших, сложены для молитвы.
— Это памятник Абеляра и Элоизы, — шепнул мне на ухо товарищ, — несчастные любовники до сих пор не забывают поэтической могилы, и грустные посетители, которые, как видите, ходят кругом нас, непременно из этой категории. Я шепчу, боясь оскорбить их.
Не знаю, были ли окружающие нас в самом деле несчастные жертвы любви, но бесчисленные венки, украшающие трагическую могилу, достаточно говорят о симпатии парижан к беспримерным жертвам дикости XI века. Абеляр, родившийся в 1079 году близ Нанта, происходил из хорошей фамилии; он, несмотря на свое первородство, разделив имение между меньшими братьями, отправился в Париж заниматься науками и читать лекции. Слава его достигла до слуха необыкновенно ученой Элоизы, дочери тупого и развратного каноника Фульберта, воспитывавшего ее под именем племянницы. Эксцентрическая Элоиза захотела видеть славного ученого и заставила Фульберта пригласить его в дом. Абеляр отказался, дав заметить, что ученые предметы не женское дело. Но в отсутствие Фульберта Элоиза написала к Абеляру письмо. На этот раз он явился на свидание, и два существа, высоко стоявшие над толпой, почувствовали друг к другу роковую страсть. Завистники выгнали Абеляра из Парижа, и Фульберт, не знавший еще о связи его с Элоизой, предложил ему место в Корбелье, где он снова вступил на кафедру. Один из учеников, по имени Альберик, страстно влюбился в Элоизу, посещавшую лекции Абеляра, и Абеляр, застав Альберика объясняющимся в любви, выгнал его из аудитории. Фульберт узнал тайну любовников. Нужно было поправить беду свадьбой, тем более что Элоиза была беременна. Но девушка решительно отказалась, с одной стороны, от руки Альберика из равнодушия, с другой, от руки Абеляра из опасения погубить жгучую страсть неразрывными узами. Абеляр отправил ее в Бретань, она разрешилась от бремени сыном, а Альберик, узнав о происхождении Элоизы, отказался от ее руки. Раздраженный Фульберт принудил любовников к браку, но во избежание соблазнительных толков они положили разойтись на некоторое время. Элоиза, не произнося обета, отправилась в монастырь близ Парижа, в котором провела детство. Но подобное решение было выше сил любовников. Однажды монахини увидели Абеляра, возвращавшегося из ночного свидания с Элоизой. Этого уже Фульберт не вынес. Зверь пробудился во всей дикости и с помощью друзей соумышленников он проникнул в спальню Абеляра с ножом в руках; молодой, страстный любовник на всю жизнь остался только жалкой тенью человека. Если бы грубая страсть связывала Абеляра и Элоизу, они неминуемо отвернулись бы друг от друга после ужасной катастрофы. Надо любить, как они любили, чтобы страстное чувство перешло в то бесплодное и деликатное сострадание друг к другу, в ту слепую преданность, которыми дышат их, дошедшие до нас латинские письма. Но я распространяюсь об общеизвестной кровавой драме. Уединясь в пустыню, Абеляр основал монастырь Параклет и передал его, как игуменье, Элоизе, которую из ревности принудил постричься, прежде чем сам поступил в иноки. Абеляр умер в 1142 году в монастыре Клуньи, на 63-м году от рождения. Тело его перенесли ночью в Параклет и положили в могилу, заранее приготовленную Элоизой. 22 года неутешная Элоиза томилась над прахом обожаемого супруга и умерла в 1164 году, тоже шестидесяти трех лет от роду. В 1817 году, по закрытии Музея французских памятников (Musée des Monuments Franèais), сенский префект граф Шаброль приказал находившиеся в нем прах и памятник Абеляра и Элоизы перенести на кладбище Père la Chaise. Вот в нескольких словах повесть двух страдальцев, но нет человека, который бы мог подумать о ней без содрогания.
С кладбищем Père la Chaise мы достигли крайней восточной точки правой стороны Парижа, в противоположность Булонскому лесу, составляющему крайнюю западную. Перейдем на левый берег Сены и взглянем еще раз на часть Парижа, которого западную оконечность мы уже посещали, выходя на Марсово поле. На нем в настоящую минуту начались призовые скачки, привлекающие, от двух до пяти часов пополудни, несметные толпы любопытных. Довольно значительные казенные призы и частные пари сообщают скачкам особенный интерес в глазах людей, принимающих в них существенное участие, но для равнодушного зрителя картина мало привлекательна. Когда мимо вас, довольно флегматически, скачут два жокея, один красный, другой синий, вы забываете, что обскакать все Марсово поле значит сделать, по крайней мере, две версты и что нельзя принуждать лошадей к быстроте, возможной только, как говорится, накоротке. Но оставим западную часть левой половины Парижа и отправимся с острова Парижской Богоматери, через Petit Pont[53], по улице St. Jacques[54], к центру южной половины города. В конце улицы найдем в недальнем друг от друга расстоянии два памятника, мимо которых нельзя пройти без внимания. По левую руку Пантеон, а по правую Люксамбургский дворец и сад того же имени. Пантеон, построенный Людовиком XVIII для католического служения, превращен во время первой революции в храм славы, как о том гласит сохранившаяся до сих пор на фронтоне золотая надпись: «Aux grands hommes la patrie reconnaissante»[55]. Следя заходом политических событий, Пантеон менял эти два назначения, то есть попеременно принимал в свой купол изображение Людовика XVIII, дающего хартию, а в катакомбы мраморные гробницы Вольтера и Руссо (единственные великие люди, перед которыми Пантеон сдержал обещание) или украшал стены свои плохими копиями рафаэлевских фресков. Наконец в 1852 году он окончательно принял прежнее назначение, превратясь в католическую церковь. Как бы то ни было, внутренность храма не соответствует надписи, красующейся на фронтоне, да и самому названию: Пантеон. В архитектурном отношении это опять снимок с церкви Св. Петра; только в одном отношении зданию вполне принадлежит первое место. С его верхней, наружной галереи панорама Парижа видна во всех подробностях еще лучше и яснее, чем с колокольни Notre Dame. О Люксамбургском дворце и его саде могу сказать одно, что я настолько же не люблю новейших французских живописцев, произведениями которых украшены залы дворца, насколько равнодушен к напудренным красотам городских садов. Нам предстоит еще одно не близкое странствование, но зато оно будет последним. Воротясь на набережную левого берега, пойдем против течения реки на восток, до самого Аустерлицкого моста. Деревья вправо за каменной оградой укажут конец странствования. Еще несколько шагов до ворот, и мы в Jardin des Plantes[56]. Как сад для прогулки, Jardin des Plantes должен уступить место всем без исключения парижским садам, разве одни Елисейские Поля еще беднее растительностию. Вправо и влево от дорожек небольшие клочки земли отгорожены проволочными решетками, за которыми гуляют образцы различных животных. Вот где, думаете вы, увижу четвероногих и птиц всех стран. Ничего не бывало. В одном месте ходят обыкновенные мериносы, в другом ослы и лошаки, далее разного рода олени и козы, простые кролики и ручные чайки, и все в таком же роде редкости. Животные более редкие содержатся в каменной ротонде и только в известные часы дня выпускаются за наружную проволочную решетку. Но таких экземпляров в ротонде немного. Первое место по важности занимают два гиппопотама. Бассейн, в котором они нежатся, частию в ротонде, частию вне ее, так что животные по произволу могут показываться любопытным или укрываться от них. Во время моего посещения, гиппопотамы вышли во внешнюю часть бассейна, но как назло выставляли из воды одни безобразным головы. Я набрал медовых лепешек и стал кидать в бассейн, стараясь попасть в чудовищ по головам.
— Не поднимутся, — раздалось вокруг меня в сгустившейся толпе. Долго и безуспешно продолжал я свой маневр, вдруг восторженный крик: le voilà, le voilà![57] раздался в толпе. Зарычав страшно-пронзительно, один из гиппопотамов приподнялся и двинулся с разинутой пастью к качающейся на мутных струях лепешке, выставя из воды свою голую спину медно-розового цвета. Кроме гиппопотамов, в ротонде живут: слон, две жирафы, две зебры и два дромадера. В нескольких шагах от ротонды еще два каменных помещения для зверей, каких обыкновенно показывают в зверинцах, с тою разницей, что мне случалось видеть гораздо лучшие экземпляры львов, тигров, леопардов и пантер, не говоря уже о медведях и волках; интереснее прочих пара годовалых львят, ручных до смешного. В большой воздушной проволочной клетке содержатся обезьяны, а единственный экземпляр орангутанга сидит, скучая в одиночестве, и дружески пожимает руку, подающую морковь или палочку леденцу. Дети — главные посетители Jardin des Plantes, и промышленность у ворот предлагает новое удовольствие, от которого едва ли кто из них добровольно откажется. Нарядные козлы, запряженные парами, возят по асфальтовым дорожкам небольшие колясочки и фаэтоны, и блузник за несколько копеек передает вожжи счастливому малютке. — Если в новом, блистательном Париже мы посещали великолепный бал Мабиля, почему же хотя на минуту, для контраста, не взглянуть на студенческий бал старого Парижа? Такой же садик с боскетами по сторонам и асфальтовым кружком для танцующих посредине. Тот же грибок для музыкантов, то же газовое освещение, как у Мабиля, но все без сравнения бедней и проще. Там нелепая роскошь, прикрывающая — хуже чем пустоту и нищету, — нарядную безнравственность; здесь простое, быть может, несколько шумное веселье нараспашку. Тут никто никого не обманывает, а просто угощают дешевым вином и пивом и пляшут, не помышляя о завтрашнем дне. Там романы Александра Дюма-сына, здесь рассказ Поль-де-Кока, даже песня Беранже. Там шумно проходят куклы, причесанные, распомаженные, надутые кринолинами, здесь встретите типы веселых, беззаботных француженок, не лишенных неподдельной грации. Что может быть легче, отважнее и лукавее вот этой блондинки с черными, умными глазами, с темными бровями и ресницами, с волосами, остриженными до плеч и безыскусственно откинутыми назад? Пепельного цвета блуза, совершенно под цвет чудных волос, схвачена широким поясом из той же недорогой материи, хорошенький башмачок кокетливо выглядывает из-под вольно разбегающихся складок, немного вздернутый носик придает миловидному и бледному лицу девушки насмешливо-уверенный вид. Подпершись одной рукою в бок, другою она придерживает у рта дымящуюся папиросу. Вот уже третий студент приходит ангажировать ее, но легким движением стана девушка каждый раз уклоняется от рук претендента и продолжает докуривать папироску, время от времени отбрасывая назад движением головы роскошные пряди волос. Папироска докурена, и блондинка, проскользнув между танцующими, бесцеремонно подкралась к какому-то студенту, стоящему лицом к буфету, и неожиданно закрыла ему сзади глаза руками. Долго озадаченный студент не мог ни освободиться, ни отгадать, кто его мистифирует, и когда он вырвался, блондинка уже упорхнула и пустилась носиться в вальсе.
III
правитьДо сих пор мы бродили по Парижу, нигде не останавливаясь и не принимая участия в его ежедневной уличной жизни, теперь, исполнив долг туристов, можем, хотя на один день, пожить, как живут здесь все, или, по крайней мере, большая часть жителей. Если погода хороша, то в двенадцать часов надо почти толкаться по бульварам, осматривая находящиеся по обеим сторонам улицы между липками столбы объявлений. Кто не знает наверное столба театральных афиш, тому придется долго обманываться, подходя к пестрым столбам, попадающимся шагов через двести. Большая их часть откуплены навсегда и расписаны неизменными объявлениями магазинов, кофеен и ресторанов, а главное, шоколадных фабрик. Но вот вожделенный столбик театральных афиш. Выбирайте, куда идти вечером. И опер, и раздирательных драм, и балаганных фарсов, и классической комедии, — чего хочешь, того просишь! Теперь час кофеен, а в ресторанах народу мало. Их жатва созреет в пять часов. Не забудьте взять билет, если выбрали пьесу, производящую фурор. Кажется, чего проще — заплатить деньги и взять билет? — не тут-то было. Иностранец, не знакомый с парижскими проделками, рискует не получить его или получить не такой, какого желает. У большей части театров касса открыта днем в известные часы, и, кроме того, ее отворяют за час до представления. Тут же надо пускаться в критский лабиринт, то есть между деревянных загородок, завитых по коридору или по площадке лестницы таким гордиевым узлом, что у одного пункта побываешь пять раз, прежде чем доберешься до кассы. Эта адская машина — известный «хвост» (la queue[58]). Кроме такого способа добывания билетов есть другой. У каждой кассы по тротуару снуют продавцы, неотразимым красноречием склоняющие неофита на покупку билетов из их рук. Когда в кассе нет билетов, продавец неумолим и дорожится, а когда видит, что вы на пути к источнику, он уступает билет дешевле театральной цены. Надо сказать, что в парижских театрах купленный вами билет берут при входе, а на место его выдают другой, отбираемый, в свою очередь, при входе в кресла капельдинером, а при входе в ложи и остальные места женщиной (ouvreuse[59]). Француз, хорошо знакомый с театральными местами, может экономничать на франк, покупая билет у тротуарного продавца. Он заранее знает, какая его ждет участь, — но вы купили подобный билет и не постигаете, каким образом продавец уступил его ниже театральной цены. Дело объясняется у входа, когда вам дадут взамен билета другой, с надписью: auteur[60] и поместят вместо первых рядов оркестра, то есть кресел, на последние, то есть скамьи, хотя и то и другое обито малиновым бархатом. Вам неловко, вы хотите переменить место, приплатя франк или два, приходите к supplément[61], где все, находящиеся в вашем положении, получают лучшие места, но вам объявляют, взглянув на билет, что с ним, купленным за дверями театра, supplément невозможно. Зато в конторе театра, если застанете ее отпертой, не только самым вежливым образом выдадут билет, но покажут на картонном подобии амфитеатра ваше место в ложе, креслах, партере или на балконе. Так или иначе, билет в кармане и вы можете отправляться снова на бульвар или в один из кабинетов для чтения. Я говорил уже о бульварной и вообще парижской промышленности, поставившей себе целью скорое обогащение, и девизом: новизна (nouveauté). На безделицах это еще заметней. Давно ли мы видели у дверей бульварных магазинов пестрые бумажные парашюты, доставившие изобретателю капитал в двести тысяч франков? В настоящую минуту парашюты сошли со сцены и место их заняли воздушные шары. У каждой игрушечной лавки их привязано по нескольку, и все в качестве воздушных шаров натягивают шнурок не книзу, как прочие вывешенные вещи, а кверху. Детям праздник, а изобретателю вдвое, пузырь наполнен газом, заставляющим его свободно подымать, в ожидании нажить, в свою очередь, двести или четыреста тысяч франков. От трех до пяти часов пополудни уличный Париж пьет полынную водку (absinthe) с водой и пьет эту противную смесь так усердно, что все стулья и столики под холстинными навесами кофеен заняты. В пять часов стулья начинают пустеть, и всякий ищет обеда по карману. Плата за обед восходит от двух франков до желаемо дорогих цен. В ресторанах, у которых платят при входе, за обед цены меняются между двумя и четырьмя франками, и, разумеется, помещение и самый обед незавидны. Зато в каждом отеле за табль-д’отом в известный час дня кормят прекрасно и берут не дороже пяти франков с вином, без которого за границей не обедают.
За табль-д’от вы должны, по крайней мере, явиться в черном галстухе. Англичанки разодеты, а англичане не только в черных, но в белых галстухах. Лучший, однако же, способ хорошо и недорого пообедать вдвоем, — пойти в ресторан и спрашивать кушанье порциями по карте. У Frères Provenèaux, y Véry и в тысяче хороших ресторанов кушанье прекрасно и порции до того велики, что более двух нет возможности съесть человеку с обыкновенным аппетитом. Взявши обед из пяти блюд, заплатите около десяти франков, и двое наедятся и дешево, и хорошо. Помещение великолепно, прислуга внимательна и не заставляет ждать, как милости, того, за что платятся деньги. Но обед кончен, пробило 7 часов, пора в театр. При торжественных словах: парижские театры, — я в состоянии забыть скромную роль рассказчика и обратиться с воззванием к эпической музе, прося помощи для передачи всего, мною слышанного и виденного самым правдивым образом, как бы дика ни показалась моя правда. За весьма малыми исключениями, я побывал во всех парижских театрах и с самым сосредоточенным вниманием смотрел в это зеркало народной жизни. Мало того, в первое время я входил во французские театры с тем предубеждением в их пользу, с каким въезжал во Францию и в Париж… и… и… Но лучше расскажу про виденное и слышанное. Что такое театр и мимическое искусство? или, проще, что такое актер? По моему мнению, актер — умный и тонко-художественный толкователь красот, которые ускользают от читателя, не одаренного сильным воображением и тонким поэтическим чутьем. Дело актера-художника отыскать в душе зрителя тайную струну, по которой хотел ударить автор, но до которой мертвое, печатное слово не всегда достигает. Слово — тело мысли и чувства, но тело тончайшее, осязаемое только для развитых. Движением, интонацией, взглядом актер должен вторично возродить мысль и облечь ее в плоть и кровь, осязаемые для каждого. Если он этого не делает, если он не заставляет меня трепетать, открывая оттенки красоты, которых я до сих пор не замечал, он для меня бесполезен, я сам прочту пьесу и получу то же наслаждение, а если он замазывает, извращает, искажает образ, созданный поэтом, он не только бесполезен, а вреден и противен, как глупая клевета. С этой точки зрения, французские театры, за редкими исключениями, нестерпимо плохи. Можно указать на двух-трех актеров-стариков, понимающих свое призвание, — но я не говорю о личностях, а о целом впечатлении. Нигде сценические предания псевдоклассицизма не сохранились в такой силе, как на парижских сценах. Это та же адвокатская мантия с манишкой и беретом. Дикция, самая походка ни на минуту не позволяет забыть, что перед вами не действительность, а театральные подмостки. Король и дворянин ходят петухами, с ногой, оставшейся назади, а первые любовники кобенятся и неистово кричат такие слова, которых в жизни никто не говорит с пафосом. Кто, например, уходя из комнаты, крикнет: «je pars!»[62] таким тоном, каким объявляют о государственной тайне. К этому ложному пафосу присоединяется еще более грустное явление. В тех местах, где самое положение исполнено страстности и скрытой драмы, большая часть актеров холодны и неодушевленны, по той простой причине, что они не чувствуют внутренней драмы. Особенно заметно это в «Большой Опере» (Théâtre Impérial de l’Opéra[63]).
По всем соображениям должно бы ожидать великолепного исполнения пьес Мейербера. А посмотрите, как апатически дают самую драматическую его оперу, «Роберта». Что бы им хотя поучиться у итальянцев, но, к несчастию, этому выучиться нельзя. Все, чему можно научиться, доведено на парижских театрах до возможного совершенства. Я говорил уже о декораторском искусстве французов, но по поводу театров вынужден к нему возвратиться. Внешность доведена в парижских театрах до возможного совершенства. Говорю не об уличной их внешности, она за малыми исключениями не блистательна и не заставляет даже предполагать театральных зал в домах, ничем не отличающихся от соседних, исключая доски, на которой написано: «Vaudeville», «Gymnase dramatique», «Gaieté»[64] и так далее. Зато из предназначенного в театральном зале выгодно действовать на зрителя, извлечено все, что было возможно. Небольшие, душные залы и тесные места декорированы со вкусом и претензией на роскошь. (Больших театров нет, в самом огромном: «Théâtre Impérial de l’Opéra», и зала и сцена без сравнения меньше наших больших петербургских и московских сцен.) Декорации написаны с большим вкусом и тщанием, на постановку пьес обращено все внимание, и при самых многочисленных выходах действующие лица строго наблюдают группировку живописную и в то же время соответствующую данной минуте действия. На все подобные вещи директор не смеет не обратить надлежащего внимания, — в партере третий человек декоратор, привыкший убирать окна и прилавки магазина, стало быть, в деле сочетания цветов, освещения и общего эффекта строгий судья. Но на этих внешностях и останавливается требовательность публики, а с тем и заслуги дирекции. Можно сказать: нет француза невежды, все равно, красильник ли он или медик, и нет француза образованного. Специалист смотрит на все, не принадлежащее к кругу его деятельности, глазом, ограниченным бесконечно узким горизонтом, и чем уже горизонт, тем самонадеяннее и строже приговор обо всем постороннем. Эта умная ограниченность, эта стойкая рутинность, это самодовольное презрение ко всему чуждому, не французскому, светится в каждом мускуле француза. Он дышит ограниченной самоуверенностию. У нас на Руси писатель пока еще не ремесленник, вынужденный подмалевывать свою куклу в угоду детям, для которых румяная, московская кукла с голубыми кружками вместо глаз бесконечно привлекательнее Амура Праксителя. Наш писатель еще хлопочет об обнародовании того, что считает непреложной истиной, и поэтому литература занимает место, которое ей вполне принадлежит. Она поучает устами таланта. Хорошо ли учит тот или другой — дело частное и случайное, но только при таком положении вещей возможно развитие вкуса и ширины взгляда. Во Франции в настоящее время дело наоборот. Литература та же модистка, обязанная выбирать материю и покрой платья, сообразуясь с общим вкусом покупателей, без того магазин будет пуст и магазинщик умрет с голоду. Журнальная критика, по причине своей продажности и пристрастности, давно вышла у читателей из веры, и окончательным судьей осталось большинство. Роли переменились: масса безвкусничает, а писатели прислушиваются к ее послеобеденным причудам. Наслаждение «Гамлетом» или «Фаустом» требует усилия, труда, а скачка в Гипподроме или балаганный фарс всякому понятны. Автору прежде всего нужно доставить успех своей пьесе, а успех пьесы, замечательной со стороны эстетического вкуса, положительно невозможен перед парижским партером, необразованным, односторонним, безапелляционным судьей. Авторы до того боятся напряжением умственных способностей расстроить послеобеденное пищеварение партера, что известный литератор, любимец парижской публики, хвастал уловкой, доставляющей успех его пьесам, и состоящей в том, чтобы заставлять действующее лицо говорить не то, что оно должно чувствовать, а что зрители без малейшего труда видят простыми глазами. Топит ли человек камин, пусть он не говорит: «экой холод!», а скажет, кладя дрова: «теперь я топлю печь». Входит ли девичий хоровод, пусть он поет не деревенскую песню, а восклицает: «вот идут девушки крестьянки», и т. д. Затруднения удалены, все ровно и плоско, катись, как по железной дороге. Пьесы, как сапоги, делаются на известную колодку, и сотрудники принимают работу из рук ловкого закройщика. Один тачает голенище, другой пришивает рант, третий подошву. Удобно, скоро и гладко. Каждый в своем деле набил руку. Кроме того, самый сапог сшит на мозолистую, узкою обувью изуродованную ногу. Актеры (артистами их назвать невозможно) представляют результаты того же безвыходного положения и распадаются: старики на сухих и тупых резонеров или рутинных декламаторов, а молодые на типы уличных зевак (gamin[65]), портных вывесок с хлыстом в руках, с безукоризненным пробором и брюками с лампасами, и гуляк дурного тона, или смешивают в одном лице все помянутые оттенки. Из этих только данных объясняется появление такой сценической диковинки, какою Vaudeville услаждает свою публику в виде «La dame aux Camélias, par Alex. Dumas fils»[66], которая всякого человека не поражает, а оглушает невероятным безобразием. На меня она произвела то же впечатление, как если бы выдумали самую пошлую нелепость, дали ее обработать бездарнейшему поэту-горемыке и заставили Ноздрева продекламировать на публичном акте. Такая нелепость уже не бесит, а истерически смешит. Трудно поверить, что в отвратительно смешном акте смерти героини во всех ложах дамы начали усердно сморкаться и утирать невольные слезы. К счастию, мы с товарищем сидели в первом ряду кресел, и я мог, склонясь на рампу, предаваться взрывам неудержимого смеха. «Боже! что бы сказал Шекспир, глядя на все эти штуки», — восклицал мой товарищ, скрестив руки на груди и стоически ожидая после каждой новой нелепости, чем все разыграется. Это не мешало ему давать мне шепотом знать, что многие недовольные взоры обращены на меня и что если я буду продолжать смеяться, грозное à la porte![67] не заставит ждать себя. В этом отношении с парижской публикой шутить нечего. Несмотря на постоянное вмешательство полиции, партер умел во все времена отстоять за собой известные привилегии. Свистки запрещены, но если пьеса падает и публика недовольна, свистки мало-помалу вступают в свои права и раздаются со всех сторон. В зале шум, говор, клакеры выбиваются из сил, но их никто не слушает; бледные, потерянные актеры ходят как привидения по сцене и бормочут роль про себя. Власть партера распространяется не на одну сцену, он и в зале берет на себя роль блюстителя известного театрального этикета. В антрактах мужчины надевают шляпы и каждый может ходить, сидеть или стоять с покрытой головой, обращенной в какую бы то ни было сторону. Только вольность эта не вполне распространяется на сидящих в ложах. В ложах дамы непременно должны сидеть на передних местах, в противном случае партер мало-помалу забунтует и поднявшийся в каком-либо углу одинокий голос: «les dames en avant!»[68] перейдет в оглушительный вопль. То же самое, если мужчина, надевший в ложе во время антракта шляпу, обернется к сцене спиной: «1а face au parterre! la face au parterre!»[69] — закричат ему. В одно из представлений «Гимназии», в антракте за моей спиной поднялся шум, и затем раздалось: «à la porte!» Спрашиваю соседа-француза о причине шума. «Не знаю, — отвечал сосед, — кажется, один из зрителей позволил себе неучтивость в отношении к даме». Между тем около балкона, на спинках стульев образовался живой амфитеатр, обращенный лицом к одной из лож бенуара и грозное à la porte! раскатывалось несмолкающей волной. «A la porte! à la porte!» — раздалось снова. Комиссар пришел попросить виновного оставить театр. «A la porte! à la porte!» — загремело вослед уходящему, и неумолимый ареопаг умолк и расселся по местам.
Лучшие актеры, сохранившие, по крайней мере, предания более благородной сцены, без сомнения, все-таки в «Comédie Franèaise». У гг. Самсона и Брессана есть минуты творчества, но они редки и не вознаграждают за скуку видеть в продолжение целого вечера таких кривляк, как г-жа Плесси. Что касается до актрис, они, в сущности, ничуть не лучше актеров. Правда, в большей или меньшей степени все они владеют искусством, редким на других сценах, держат себя ловко и непринужденно, но и это перешло в манеру: поправлять воланы, отстегивать и застегивать браслет, чистить брильянты и т. п. В Париже, более чем где-либо, все женщины до известной степени равны и пользуются теми знаками внешнего уважения, в которых парижанин никогда не откажет даме. Поэтому в школу приличных манер парижанке ходить недалеко; но жару, смыслу, инстинкту научиться нельзя, его надо принести с собой, и этих-то главных качеств у здешних артисток нет и подобия. Даже на сцене «Французской Комедии» такие королевы и наперсницы, что вам за них вчуже неловко. Лучшая артистка, какую мне удалось видеть в Париже, без сомнения, Rose-Chéri, на сцене «Гимназии». Она хороша, грациозна, но все-таки переходит в манеру, о которой я говорил. Об Итальянской опере ни слова, имена репертуара говорят сами за себя. Но с этими чудными голосами Верди обходится, как своенравный мальчик с барабаном. Бьет, бьет, пока барабан не лопнет. Французская Опера Большого Театра и особливо Opéra Comique"[70] с ее m-mes Cabel и Ugalde просто плохи. В каждом нотном магазине выставлены статуэтки этих знаменитостей. Оркестры с французской самоуверенностью разыгрывают на визгливых скрипках какой-то непроходимый ералаш. Вообще француза-артиста не скоро собьешь с толку, и таких артистов в Париже на каждом шагу. Перед кофейнями ходит господин, играющий на скрипке наканифоленным столовым ножом; по углам улиц, на мостах и в садах сидят слепые мужчины и женщины и водят смычком по копеечной скрипке, не давая даже себе труда перебирать пальцами по грифу.
IV
правитьНа прошедшей неделе я получил письмо от Л. следующего содержания: «С последнего свидания нашего в Париже, я поселился у добрых приятелей и почти ежедневно таскаюсь с хозяином дома на охоту, хотя куропаток этот год весьма мало. Не знаю, когда буду в Париже. Если вам скучно, садитесь на железную дорогу, взяв предварительно билет в дилижанс, отходящий в Rozoy-en-Brie, куда к вам вышлют навстречу экипаж. По крайней мере, получите понятие о французской деревенской жизни». В самом деле, подумал я, отчего ж не проехаться и не взглянуть, — и вслед затем написал, что в будущий понедельник выеду. В понедельник, набрав небольшую лукошку персиков и фонтенебльского винограду, до которого Л. большой охотник, я рано утром отправился на железную дорогу. В вагоне места много, да и ехать пришлось только полчаса, следовательно, с плодами и зонтиком возня не велика. Зато при перемещении в дилижанс, в котором пришлось просидеть четыре часа, дело оказалось хоть брось. В купе места заняты. Заглянул в карету — полна старухами, а небо хмурится, того и гляди нальет дождя. Кондуктор объявил, что я могу выбирать между каретой я имперьялом. Я подумал: лучше вымокнуть, нежели задохнуться, и полез наверх. Но куда девать коробку с плодами, чтобы они не превратились в морс? Все уселись, а я стоял на колесе с вопросительным видом Пандоры. «Дайте мне вашу коробку! — крикнула одна из сидящих в карете старух, — я ее буду держать на коленях». Ну, не милая ли эта старуха? — Бич хлопнул по запыленной, но доброй белой лошади, запряженной на выносе перед парой караковых дышловых, и дилижанс покатился со скоростью 10 верст в час. На имперьяле ожидало меня новое удобство. Рядом со мной поместились какие-то мальчишки, оспаривавшие друг у друга места, не без того чтобы встреча двух отталкивающихся тел не отзывалась и на моих боках. К этому сидящий со мною рядом прибавлял огромного бумажного змея, который во всю дорогу танцевал перед моим носом, заслоняя неживописную местность, вроде той, с которой я познакомился на Страсбургской железной дороге. За мной и подо мной, рядом с почтарем, сидели синие блузы. На половине дороги, около трактира или, лучше, шинка, слезли неугомонные мальчишки и унесли неукротимого змея. Я вздохнул свободнее. Дорога пошла лесами.
— Вы, смею спросить, в Розе? — обратился ко мне сидевший на козлах блузник.
— Нет, далее, — я назвал замок.
— А! вы к г-ну R.?
— Да.
— Поздравляю вас! Премилые люди. Г-н R. пользуется большим уважением в нашем околотке. У него прекрасное состояние. К нему приехал землемер разбивать леса на лесочки, — … и пошел… и пошел. … так что в полчаса я узнал денежные обстоятельства R. гораздо лучше, чем свои собственные, с условием, надо прибавить, если в словах синей блузы было хотя половина истины. — За вами из замка вышлют экипаж, — продолжал он, — но если этого не будет, позвольте, я вас довезу. Моя лошадь дожидается в Розе, а в этом городишке экипажа нанять не найдете.
Я поблагодарил, с полной уверенностию, что блуза подпускает все эти турусы с намерением взять с меня подороже за доставку в замок. Лошадей переменили, народу в дилижансе убыло, и старуха закричала из окна, чтобы я взял коробку, а то она один персик уже съела. Места опростались, нашлось и коробке местечко. Вот и небольшой городишко Розе показался невдалеке. Блузник повторил приглашение. Эк его хлопочет! — подумал я.
— Далеко ли от города до замка?
— Тринадцать-четырнадцать километров (то есть около 12 верст).
Дилижанс остановился перед мелочной лавкой, заменяющей в Розе контору. Около дверей стояла прекрасная коляска, запряженная парой вороных, и кучер, в шляпе с галуном, прохаживался по мостовой. Я поспешил выпросить у кондуктора свой чемодан и сложил на него зонтик, пальто и коробку, вполне уверенный, что присланный кучер сейчас же освободит меня от этих скучных предметов. Подхожу, спрашиваю, оказывается, что это извозчик, подряженный везти часть пассажиров в совершенно противоположную сторону той, в которую мне нужно ехать.
— А где бы нанять лошадь?
— Здесь не найдете, — говорит лавочница, она же и управляющий конторою дилижансов.
— Видите, тут нет лошадей, — заметил снова мой знакомый блузник, — я предлагаю свои услуги, и вам выбора не остается. Лошадь моя ожидает недалеко отсюда у постоялого двора, и я повторяю предложение. Пойдемте. А! вас беспокоит чемодан? Позвольте, я его донесу!«
И с этим словом он ловко закинул себе па плечи мой, довольно увесистый, чемодан. Мы тронулись в путь. Несмотря на уверение блузника, что идти несколько шагов, мы прошли около полуверсты по дурной мостовой и наконец добрались до небольшого трактира, далеко не блистательного ни в каком отношении. У дверей стояла рессорная одноколка, и небольшая буланая лошадка нетерпеливо помахивала головой. В кабриолете сидел мальчик лет шести и девочка помоложе.
— Это дети приехали за мной. Лошадь так смирна, что ребенок может безопасно управлять ею, — сказал словоохотный блузник, устанавливая в ноги мой чемодан. — Теперь готово, — прибавил он, — не угодно ли садиться? Мы тронемся, а через час и даже менее вы будете у ворот замка. Я заметил, что желал бы кончить тут же на месте наши расчеты.
— Какие расчеты?
— Я бы не желал остаться в долгу за причиняемое вам беспокойство, — проворчал я, замечая, что дело что-то не ладно.
Черные глаза француза покрылись маслом и покосились в мою сторону.
— То есть вы хотите мне заплатить! Нет, милостивый государь, я предложил вам ехать со мной единственно из удовольствия оказать услугу вам и господину R., моему соседу, которому, я уверен, особенно приятно будет ваше посещение. Моя ферма за шесть километров, не доезжая до его замка, но лошадка проворна, а вам выбора нет.
Я был уничтожен. Вот тебе и синяя блуза! Нет, ни за что бы не хотел быть в таком нелепом, жалком положении. Человек предложил самую любезную услугу, как поденщик тащил полверсты мой чемодан, и в награду за все я его обидел, правда, неумышленно, — но от этого ни ему, а главное, ни мне ни на волос не легче. Не помню, какой вздор ворчал я в свое извинение. Нельзя же было молча сесть в кабриолет. Бич хлопнул, и буланенькая пустилась по шоссе. Слава Богу! быстрота рысачка помогла мне переменить тему, воздавая должную дань удивления неутомимо резвой лошадке. Через три четверти часа кабриолет остановился у старинных сквозных ворот, между железных прутьев которых из-за деревьев выглядывал серый фасад древнего каменного дома.
— Позвоните; вот ваши вещи и желаю вам приятно провести время, — сказал мой неизвестный благодетель, кивая головой и заворачивая буланую назад.
Через минуту кабриолет умчался из глаз под учащенные звуки проворных копыт. Позвонив и не замечая никакого движения ни перед фасадом дома, ни по дорожкам, ведущим вокруг цветочных клумб и деревьев к воротам, я стал рассматривать мое будущее пристанище. Пепельно-серый дом, или, вернее, замок с большими окнами, старой, местами мхом поросшей кровлей глядел на меня из-за каштанов и тополей с тем сурово-насмешливым выражением старика, свойственным всем зданиям, на которых не сгладилась средневековая физиономия, с выражением, явно говорящим: эх, вы, молодежь! Вам бы все покрасивей да полегче, а по-нашему, попрочнее да потеплее. У вас стенки в два кирпичика, а у нас в два аршина. Посмотрите, какими широкими канавами мы себя окапываем; коли ты из наших, опустим подъемный мост, и милости просим, а то походи около каменного рва, да с тем и ступай. Ведь теперь у вас, говорят, просвещение да земская полиция не дают воли лихому человеку. А кто вас знает? оно все-таки лучше, как в канаве-то вода не переводится». Кроме цветов, пестревших по клумбам вдоль фасада, под окнами выставлены из оранжерей цветы и деревья стран более благосклонных.
Насмотревшись на эспланаду, на каменный ров, в зеленую воду которого ветерок ронял беспрестанно листы тополей и акаций, позлащенные дыханием осени, на самый фасад замка, я позвонил снова и на этот раз навстречу мне вышел лакей.
— Дома господин R.?
— Нет.
— А Л.?
— Тоже нет.
— Где же они?
— На охоте.
— Когда же они вернутся?
— Теперь час; они непременно должны быть к обеду, то есть к шести часам.
— Ну, a madame R. дома?
— Madame дома, только она еще не выходила. Вы желаете видеть господина Л.? позвольте, я снесу пока ваши вещи в его комнату. Пожалуйте.
По каменным ступеням низенькой лестницы главного входа мы вошли в высокий светлый коридор, выходивший в приемную комнату. Здесь встретила меня женщина средних лет, но кто она, хозяйка ли дома, родственница или знакомая хозяев? Я не имел ни малейшего понятия. Отрекомендовавшись, я намекнул на желание видеть Л.
— Не угодно ли пожаловать в гостиную, пока вам приготовят комнату? Сестра еще не выходила, а брат и Л. на охоте.
Ну, слава Богу! по крайней мере, знаю, с кем говорю. В высокой и просторной, во всю глубину дома проходящей угольной гостиной в два света, стол посредине, против камина круглый стол, обставленный диванчиками, кушетками и креслами. В окна, противоположные главному фасаду, смотрели клены, каштаны и тополи парка. В простенке тех же окон стоял рояль, а у стены, противоположной камину, на диване, перед которым разложена была медвежья шкура, сидели молодые девушки, вероятно, дети хозяев. Я поместился на кушетке у круглого стола и завязал один из спасительных разговоров, в продолжение которых мучит одна забота, как бы его хилой нитки хватило на возможно долгое время.
— Теперь ваша комната готова, — сказала дама, взглянув на вошедшего слугу, — и, если угодно отдохнуть или устроиться с дороги, делайте, как найдете удобным.
Я поклонился и пошел за слугой по знакомому коридору. Поднявшись по широкой лестнице во второй этаж, мы снова очутились в длинном коридоре с дверями направо и налево. В конце, направо у двери, лакей остановился и отворил ее.
— Вот ваша комната! Не прикажете ли горячей воды? Madame приказала спросить, не угодно ли вам завтракать. Здесь завтракают в двенадцать часов, время прошло, а до обеда еще четыре часа.
Я отказался, и лакей вышел. Взятую с собою на всякий случай книгу читать не хотелось, — дай хоть рассмотрю, где я. В окно виднелся тот же парк, который я мельком заметил из гостиной. Внизу у самой стены светился глубокий каменный ров, огибающий весь замок. Легкие, очевидно, в позднейшее время через него переброшенные мостики вели под своды дерев парка. Тишина, не возмущаемая ничем. Я закурил сигару и отворил окно — все та же мертвая тишина. Лягушки тихо двигались в канаве по пригретой солнцем зеленой поверхности стоячей воды. С полей, прилегающих к замку, осень давно разогнала всех рабочих. Ни звука.
— Madame приглашает вас в гостиную, если вам угодно, — проговорил лакей, не прося позволения войти в комнату.
«Слава Богу! наконец-то», — подумал я и пошел.
В гостиной, кроме знакомых уже лиц, я заметил женщину, присевшую у камина и передвигавшую бронзовую решетку. При шуме моих шагов она обернулась, встала, и, по свободной грации и той любезно-приветливой улыбке, которой образованные женщины умеют встречать гостя, не было сомнения, что передо мной хозяйка дома. Я извинился в хлопотах, причиненных моим приездом, на который Л., без сомнения, испросил позволение хозяйки.
— Очень рада случаю с вами познакомиться, но Л., по обычной рассеянности, не сказал ни слова, и вот почему вы должны были ожидать, пока приготовят вашу комнату. Но теперь все улажено, садитесь, пожалуйста.
Завязался разговор, и в десять минут хозяйка вполне успела, хотя на время, изгладить из памяти моей миниатюрную одиссею этого дня.
— Теперь обычное время наших прогулок. Не хотите ли пойти с нами?
День был прекрасный. Острые вершины тополей дремали в пригревающих лучах сентябрьского солнца, падалица пестрела вокруг толстых стволов яблонь, образующих старую аллею проселка, которою замок соединен с шоссе. Из-под скошенного жнивья начинал, зеленея, выступать пушистый клевер; вдалеке в лощине, около канавы, усаженной вербами, паслись мериносы; на пригорке два плуга, запряженные парами дюжих и сытых лошадей, медленно двигались друг другу навстречу, оставляя за собою свежие темно-бурые полосы. Когда мы обошли по полям и небольшим лескам весь замок, солнце уже совершенно опустилось к вершинам леса, разордевшись тем ярким осенним румянцем, которым горит лицо умирающего в чахотке.
— Как вам нравится здешняя природа? — спросила меня хозяйка.
— Природа везде хороша.
— Вы снисходительнее других к нашим местам. М-те Дюдеван, гостя у меня, постоянно находила, что здесь почти жить нельзя, так пустынны наши окрестности.
Версты за полторы раздались выстрелы. «А! это наши охотники возвращаются. Пойдемте домой через сад, тогда вы будете иметь полное понятие о здешнем хозяйстве». Мы подошли к лощинке, около которой паслись стада мериносов. «Babette! Babette!»[71] — закричала одна из девочек, шедших с англичанкой. На голос малютки из стада выбежала белая коза и доверчиво подошла к своей пятилетней госпоже. Около оранжерей вся дамская компания рассеялась вдоль шпалер искать спелых персиков к обеду. Опять раздались выстрелы, но на этот раз ближе к дому. Уверенный, что Л. забыл о своем приглашении и, во всяком случае, не ожидает моего приезда, я предложил дамам не говорить обо мне ни слова, предоставляя ему самому найти меня у себя в кабинете. Заговор составился, и как только завидели охотников, я отправился в комнату Л. Но судьба отметила этот день строгой чертой неудач. Кто-то из прислуги, не участвовавший в заговоре, объявил о моем приезде, и Л. встретил меня вопросом:
— Разве вы не получали моего письма?
— Какого письма?
— Я писал, что хозяева ожидают на несколько дней приезжих дам и в доме все лишние комнаты будут заняты. Поэтому я советовал вам приехать дней через десять.
Итак, опять неудача. Уехать сейчас же неловко — сидеть дома тоже неловко. Я решился уехать, пробыв еще день. Раздался звонок к обеду, и все общество, довольно многочисленное, собралось в угольной зале, в противоположном от гостиной конце дома. Напрасно говорить о вежливости хозяина — он француз. Разговор переходил от ежедневных событий собственного семейного круга к вопросам общим политическим и литературным. Зашла речь о последних стихотворениях Гюго, и хозяин в подтверждение своих слов касательно силы, которую поэт проявил в некоторых новых пьесах, прочел на память несколько стихов. Смею уверить моих читательниц, что в продолжение почти трех дней, проведенных в замке, я ни разу не слыхал насмешливых суждений о соседстве, без которых не обойдется у нас ни один общий разговор. Из-за стола все отправились в гостиную. Приехал домашний доктор, составился вист, хозяйка села за рояль, и долго чудные звуки Моцарта и Бетховена раздавались в комнате. Так прошел день. На другой почти то же самое, следует только прибавить утренние партии на бильярде, а ввечеру, кроме музыки и виста, серебряные голоски девиц, прочитывающих вслух роли из Мольера, приготовляемого к домашнему театру.
На третий день я объявил желание возвратиться в Париж, и так как нужно было поспеть в Розе к шести часам пополудни, времени отправления дилижанса, то я должен был уехать из дому не позже четырех часов. Хозяева, несмотря на сытный завтрак, всхлопотались кормить меня на дорогу. Но я отказался наотрез. Подали кабриолет, и через час я был уже в Розе.
— Скоро ли пойдет дилижанс?
— Да через полчаса, а самое позднее, через три четверти. Хлопотать было нечего, любезный R. еще с утра приказал взять для меня место в купе. Теперь пять часов, дилижанс пойдет через час, будет шесть, да пройдет четыре, будет десять, да по железной дороге тридцать пять минуть, — следовательно, мне не придется обедать раньше одиннадцати. Это что-то поздно!
— Нет ли тут гостиницы?
— Есть, отличная!
Я отправился в отличную гостиницу, и она оказалась точно вполне отличной ото всех гостиниц в мире, исключая наших почтовых. Как я ни бился, не мог достать ни супу, ни прочего.
— Нет ли мяса?
— Есть.
— Что такое?
— Голубенок.
— Один!!?
— Один.
— Дайте, пожалуйста, голубенка, — и с этим словом я вышел в небольшую обеденную залу. За круглым столом сидела дама и рядом с ней пожилой господин, по осанке и щетинистым усам которого легко можно было узнать старого солдата первой Империи, если бы даже в петлице не алела неизбежная розетка Почетного легиона. Перед ними стояла бутылка красного вина и блюдо сочной телятины, а подле на стуле лежал белый хлеб, похожий на двухаршинный отрубок березового бревна. Что делать? Есть нечего: принесенный голубенок, подпахивавший пережаренным маслом, исчез, оставивши жалкие следы своего существования. Я потребовал сыру и полбутылки шампанского.
— Шампанского нет!
— Как нет? — сказал обиженным тоном наполеоновский капитан. — Спросите в лавке у такого-то.
— У него нет.
— Ну, так у такого-то.
— Я послала, — отвечала хозяйка, — да не знаю, есть ли.
Ну, Розе. В двух шагах от Шампаньи, и не достанешь полубутылки вина. Наконец, явилась полубутылка сомнительного вида и хлопнула, как из ружья. Я предложил по бокалу капитану и его даме. Капитан поблагодарил и подвинул ко мне блюдо телятины, а вслед затем стал рассказывать о великой ретираде из сгоревшей Москвы, хваля русских на чем свет стоит. За что бы уже ему хвалить? — не знаю. Между тем кондуктор затрубил, и в купе у меня не нашлось товарищей. Воспользовавшись простором, я закурил сигару, лег через все три или четыре места и приехал на станцию железной дороги сонный. На другой день за завтраком, в кофейне пале-ройяльской ротонды, попался мне на глаза знакомый француз, бывший моим руководителем в странствованиях по Парижу. Он уезжал на месяц в деревню, и по этому случаю мы давно не видались. Приказав поставить приборы на один столик, мы пустились во взаимные расспросы.
— Ну, теперь вы огляделись в Париже, — заметил француз, — скажите, какое он на вас произвел впечатление? Мы, парижане, ко всему присмотрелись — интересно суждение человека свежего. Со мной можете быть совершенно откровенны, настолько вы меня знаете.
— Очень рад, что вы навели меня на эту тему, у меня у самого она вертелась в голове, и я не раз припоминал ваше выражение касательно немецких книг. Вы говорили, что они непостижимо дурно сделаны (mal-faits[72]), в сравнении с французскими, из которых каждая, самая дрянная и пустая, так уложена, что читается легко, без сучка без задоринки.
— Помню, помню. У нас вообще думают плохо и трудно, а писать гладко великие мастера; но к чему вы это вспомнили?
— К тому, что отношу это ко всей парижской жизни, от улицы Риволи до Гипподрома, от последнего винтика в экипаже до первых брильянтовых серег за стеклом магазина, от художественной выставки до Большой Оперы все гладко, ловко, блистательно (bien-fait[73]), a целое прозаично, мишурно и бессочно, как нарядный венский пирог, простоявший месяц за окном кондитерской.
— Это горькая правда, — подхватил француз, — и тем более горькая, что чем дальше в лес, тем больше дров. Чтобы создавать великое, нужно жить внутренней жизнью и образоваться, а нам ни того, ни другого делать некогда. Мы не живем, а ищем пропитания, нас, за малыми счастливыми исключениями, не воспитывают, а дрессируют, и всех увлекает могучий водоворот лихорадочного движения. Не думайте, чтобы все были слепы, хотя б ко внешним событиям. Многие, например, видят, что новые широкие улицы нисколько не украшения Парижа, а удобные стратегические пути, что мало-помалу огромные дома, все более и более вытесняя мелкие квартиры, превратятся в богатые отели для иностранцев, и Париж, перестав быть французским городом, будет местом свидания всех народов. Но мы с вами изменить этого не в силах, а между тем я хотел о чем-то вас спросить, да забыл. — Да, вспомнил. Знаете ли вы, что завтра первый воскресный день этого месяца?
— Нет, забыл. Что ж из этого?
— То, что каждый месяц, в первое воскресенье, пускают в Версале воду, и там толпы народа. В обыкновенные дни еще можно не побывать в Версале, а иметь возможность видеть все фонтаны и не воспользоваться ею непростительно.
— Стало быть, мы завтра идем?
— Идем. Главные воды пускают от четырех до пяти пополудни, а железная дорога отходит и приходит в подобные дни через каждые полчаса. Приходите ровно в два часа к фонтану Тюльерийского сада, и мы отправимся.
— Прекрасно! Прощайте. Благодарю вас.
V
правитьРасставшись с приятелем и протаскавшись кое-как до обеда, я рано возвратился домой и взял книгу. Лень и дремота начали одолевать меня. Я прилег на постель и, продолжая читать какие-то небывалые, ни с чем не сообразные строки, уронил книгу и окончательно заснул. Когда открыл глаза, в комнате было светло и нестерпимо холодно. Я взглянул на часы — пять часов. Заснуть снова нет возможности. Затоплю, по крайней мере, камин и почитаю. Когда сухие дрова, схваченные пламенем, стали трескаться, и хотя ногам стало потеплее, я встал и начал ходить по комнате, время от времени останавливаясь у окна, выходившего на улицу. Если в Париже бывает пора отдохновения, то это в часы раннего утра. Экипажи перестают греметь, и пешеходы мелькают все реже и реже. — На противоположной стороне улицы, как раз против моего окна, лежали три кучи сору, которые я свободно мог обозревать, несмотря на довольно значительное между нами расстояние. Парижский уличный сор имеет свою особенную физиономию. Его пестрые кучи напоминают взъерошенную голову деревенского мальчишки, над которою ученики в цирюльне учатся закладывать папильотки. Только бесчисленным множеством товаров, которые нетерпеливые покупатели разворачивают на улице, бросая тут же обертку, можно объяснить массу бумажных обрывков, составляющих две трети парижского сору. На эти-то лоскутки бумаги ведется по ночам правильная, систематическая охота тряпичников (chiff oniers). Сколько раз, возвращаясь домой после десяти часов вечера, я натыкался на каких-то черных казуаров. Никогда не удавалось мне рассмотреть ни лица, ни костюма этих мрачных, долговязых фигур. Видишь только за их спиной большую плетеную корзинку, фонарь в левой руке и железный прут с крючком на конце — в правой. Я удивлялся инстинкту и ловкости, с какой эта ночная птица подойдет к куче, осветит ее фонарем и, быстро расшвыряв сор железным прутом, торопливо клюнет крючком. Глаз наблюдателя едва может уследить за движением. Прут, по-видимому, невысоко подымается от земли, а между тем грязная корзина уже поглотила крючком подхваченную находку. В нынешнее утро судьбе угодно было показать мне тряпичников во всей красоте. Охотникам за птицами известно выражение: тяга. Весной, при захождении солнца, на полянах березовых лесов вальдшнепы с хриповатым скрипом начинают летать (тянуть) в известном направлении. Через час, когда почти совершенно смеркнется, они тянут в противоположную сторону.
В это утро я пошел на тягу шифоньеров в ту минуту, когда они из центра города возвращались к предместьям. Тяги продолжались не более десяти минут. Первый тряпичник, остановившийся у ближайшей к бульвару кучи, был огромный широкоплечий мужчина. Порванные рыжие сапоги, полосатые, полные, заплатами покрытые брюки, черный короткий плащ, висящий по плечам, как сальная ветошка трубочиста, и черная измятая шляпа, нахлобученная на красное лицо с багровым орлиным носом, придавали этому человеку, даже при дневном свете, какой-то фантастический вид. Он шел бодро, большими шагами, самоуверенно, чтобы не сказать надменно. Большая корзина за плечами была почти полна. Он раздвигал кучу одним движением прута и, небрежно клюнув крупную бумажку, быстро переходил к следующей куче. Не успел он скрыться из глаз моих, как у первой кучи показалась грязно-серая фигура приземистого старика. В нем уже не было и тени гордой удали его предшественника, а заметна была какая-то старческая копотливость. Он гораздо долее останавливался у каждой кучки, долго переворачивал сор, клевал бумажки с разборчивостью и сам, по-видимому, сознавал, что ему за молодежью не угнаться. Когда старик прошел, у первой кучи показалась толстая, безобразная, грязно-серая хромая женщина. Вся она с головы до ног скорее походила на толстую связку грязных тряпок, чем на живое существо. Хромая, с почти пустою корзиной, она подвигалась весьма медленно, с каждым шагом раскачивая свои тяжелые тряпки. Железный прут ее как-то сиротливо-задумчиво раздвигал опустевшие кучи, словно желая сказать: нет! благо мира сего не для меня. Когда раскачивающийся пук лохмотьев пропал за углом, я все еще не отходил от окна, выжидая нового явления. Действительно, минуты через две послышался тяжелый стук и пара дюжих лошадей, запряженных цугом в огромную двухколесную фуру, остановились перед окнами. В один миг рабочие побросали сор в телегу и очистили улицу. Стало быть, тяга кончена. На другой день без четверти в два часа я стоял в Тюльерийском саду у фонтана, подле маленького деревянного домика, построенного у круглого бассейна. Домик этот ночной приют лебедя, плавающего целый день по бассейну и потешающегося над деревянными обручами и корабликами, спущенными на воду детьми. К бассейну подошел мальчишка-блузник лет двенадцати и стал манить рукой красивую птицу, не обращавшую на его пантомимы ни малейшего внимания. В это время два диких голубя, которых я несколько раз видал, проходя Тюльерийский сад, прилетели и сели посреди бассейна пить из мраморной воды, так же мало, как лебедь, обращая внимание на присутствие людей.
— Что это за голуби? — спросил я мальчика.
— Императорские.
— Где же их содержат?
— Они ручные и живут вон там (мальчик показал на тюль-ерийские каштаны), а зимой, когда холодно, ночуют в домике лебедя.
Каким образом сделали ручными диких голубей? — мальчик не мог мне объяснить.
— Вы чрезвычайно исправны! Идемте, — сказал подошедший приятель-француз, приближения которого я не заметил, занятый лебедем и голубями.
— Идемте. Я готов. Только на чем: в омнибусе или на извозчике?
— Разумеется, в омнибусе, зачем платить два франка там, где можно заплатить франк? Cocher![74]
Карета подкатила. — На западную железную дорогу! — Кучер кивнул головою в знак согласия, подал мне в окно номерной билетик с тарифом и хлопнул бичом.
Через двадцать пять минут поезд железной дороги привез нас в Бель-Вю, небольшой городок, с террасы которого видна прекрасная панорама Парижа, вроде той, какую представляет Москва, если на нее смотреть с Воробьевых гор. По обеим сторонам дороги вывески водолечебниц, и по этой причине в Бель-Вю проводят лето многие иностранцы и парижане, врачующиеся по методе Присница. Поезд тронулся снова и через полчаса мы были в Версале.
— Теперь как раз половина четвертого. Пойдемте! До дворца всего минут десять ходьбы, а в четыре, пожалуй, пустят большие воды.
Француз был прав. Повернув со станции железной дороги вправо, по длинной липовой аллее, мы вышли на широкую площадь, по которой пришлось-таки порядочно подыматься на пригорок. Вот мы на средине площади; направо, выстроенные покоем, огромные кавалерийские казармы, а налево, насупротив, таким же покоем, во вкусе Возрождения, выстроенный Версальский дворец, огромный двор которого обнесен железной решеткой с золочеными воротами. Перед дворцом, к нему спиной и лицом к воротам, конная бронзовая статуя Людовика XIV, а вдоль внутренней стороны решетки, с обеих сторон мраморные статуи генералов. К этому Людовик-Филипп прибавил два флигеля в греческом вкусе, симметрически расположив их внутри покоя, параллельно обоим старым флигелям. Надпись на наружных фронтонах новых флигелей указывает на их предназначение. На том и на другом золотыми буквами написано: A toutes les gloires de la France[75]. Это музей. Несмотря на серенький, дождливый денек, пестрые толпы вереницей тянутся направо под арку, соединяющую главный флигель дворца со второстепенными пристройками. Каждый спешит пробраться к заднему фасаду: там-то сад и все диковинки, воспетые поэтами. Мы в свою очередь спешили на огромную, песком усыпанную площадку, и яркая зелень обстриженных и игольчатых деревьев тем резче бросалась в глаза, что из-за нее выглядывали каштаны, тополи и акации, которые приближение осени заставило и побледнеть, и покраснеть. Направо и налево партеры с цветами, содержать которые французы такие мастера. Через несколько шагов еще, слева и справа, сидящие и лежащие божества опрокидывают свои неистощимые урны над широкими каменными бассейнами. Прямо перед нами пестрая, густая толпа. Там-то открывается главный вид на малые воды. Там возвышенность, на которой стоит дворец, оканчивается резким уступом, обсаженным живыми шпалерами и оправленным посередине ступенями широкой лестницы, ведущей на обширную, посреди красивого леса расчищенную полукруглую долину. Лес поддержан со всевозможною щеголеватостью, долина пестреет клумбами, партерами и несметной толпой, над которой там и сям по всему пространству едва заметно дрожат молочно-пенистые фонтаны, как гигантские пуки страусовых перьев. По самой середине дугообразной опушки леса, против каменной лестницы-террасы — канал прямолинейной просеки, в том же роде, как петергофский от Самсона, открывает в перспективе огромную водяную равнину, по которой движутся лодки и катеры, убранные флагами. Кроме главной просеки, на поляну, как радиусы, выходят и другие, и на каждой, в густой зелени, прядает пыльный водопад. Я уже не раз говорил о своем равнодушии и даже ненависти к подстриженным деревьям и подмалеванной природе вообще, но в Версале она до того подмалевана, что даже приятно действует на зрение. Это уже не природа и не робкое ей подражание, а смело расписанная декорация, не лишенная самобытной прелести, живая, широкая диорама. Робко и слегка подрумяненная женщина жалка и смешна, но бывают минуты, когда отважно разрумяненные ланиты могут нравиться. Так мы любовались живою диорамой, пестрые толпы гуляющих стали сбираться к лестнице и дружно потянулись к другой просеке, вправо от дорожки, по которой мы пришли. В этой стороне слава Версаля: большие воды. Вслед за другими, вниз по широкой просеке сошли и мы к большому пруду, высокий берег которого, с нагорной стороны, уставлен мраморными урнами. Покамест никаких фонтанов не видать. Зато весь противоположный отлогий берег пруда обрамлен плотной толпою зрителей, рассевшихся на стульях, над самой водой, в ожидании минуты, в которую пустят фонтаны. Стало быть, и нам надо пойти на ту сторону и взять пару наемных стульев.
— Ах! как я рада, что вас вижу! Давно ли вы здесь, то есть в Версале? Comme c’est beau![76] — прощебетала над моим ухом знакомая русская барыня, у которой на морщинистом лице глаза при этих словах засияли, как две спелые вишни, окунутые в масло. — Вообразите, какое несчастие! — продолжала она, не дожидая моего ответа, — мы с Жюли дали слово M-me Pertzoff[77] свидеться сегодня у больших вод. Искали, искали, нигде не нашли. Долго вам рассказывать, каким образом составилось это partie de plaisir[78], — заметила мимоходом и скороговоркой моя знакомая, но тем не менее не избавила от малейшей из высоко для нее интересных подробностей. — Я уверена, — продолжала она, — что и вам доставит удовольствие видеть M-me Pertzoff. Она третьего дня меня спрашивала. Отчего вы, говорит, милая, добрая m-me Saïtzoff[79], не попросите его к нам? Он нас совсем забыл. Как она вам обрадуется! Пожалуйста, потрудитесь их найти и сказать, что мы здесь, а мы вас подождем. Ее легко отыскать. Правда, у нее четыре шляпки, и я не знаю, которая на ней сегодня, но вы, я уверена, не затруднитесь.
Что было делать, как не пускаться в поиски? Но едва я сделал несколько шагов, как уже начал раскаиваться в обещании, данном мной m-me Saïtzoff. Плохое шоссе на низменном месте, вследствие утреннего дождя и ходьбы многочисленной толпы, превратилось в глиняный кисель, в котором ноги увязали по щиколотку. Обошед весь берег, а это не близко, и измаравшись донельзя, я возвратился к дамам с одним сожалением о бесплодности поисков и, отойдя к товарищу, сел на прибереженный для меня стул. Неужели тут каждый месяц такая толкотня и невылазная грязь, и неужели французы не догадаются сделать асфальтовое шоссе, щадя мужскую обувь и дамские платья? Через несколько минут послышался отрывистый рев, и вода стала белыми клубами вырываться из трубок. Около колоссальной статуи Нептуна брызнули в пруд дугообразные струи, вслед затем с набережной и на поверхности самого пруда забрызгали такие же, из мраморных ваз полилась вода, и фонтан у подошвы наклонной просеки, по которой мы пришли, поднялся почти в уровень с деревьями. Правда, мы глядели на него снизу. Общее недурно, но мне гораздо более нравятся Малые версальские воды. Там декорация шире и пестрей, что же касается до силы и высоты вод, сами французы отдают в этом случае предпочтение нашему Самсону перед своим Нептуном. Мелкий дождик стал между тем накрапывать, и публика, распустя зонтики, повалила к дебаркадеру. Усевшись с приятелем-французом в вагоне, я спросил его о времени отправления экстренного поезда из Парижа в Марсель.
— Ежедневно в одиннадцать часов утра, — отвечал приятель, — но на что вам это знать?
— Я послезавтра уезжаю.
— В Марсель?
— Да — и оттуда в Рим и Неаполь.
— Куда же вы спешите? Еще успеете.
— Нет! покорнейше благодарю. Время наступило холодное, а с вашими каминами без вьюшек плохо зимовать, они только холодят комнату. В окна дует, двойных рам нет.
— Правда, у нас зимой холодно, и для бедного народонаселения зимние месяцы бедственны.
— Помилуйте, — не в одних мансардах холодно. Я плачу двести франков за квартиру, ведь это с лишком шестьсот рублей в год, а хоть волков морозь.
— Если вы непременно решились выехать послезавтра, то я приеду вас провожать.
— Пожалуйста.
В назначенный день приятель сдержал слово. Дружески пожали мы друг другу руки, и снова в глазах моих замелькали полосатые нивы и виноградники, речки, пригорки и долины. Напрасно, по мере приближения к южному берегу, я приникал нетерпеливым взором к окнам вагона, стараясь уловить, не говорю привлекательную, но хотя бы милую местность. Пустынно, голо, так до самых сумерек и ночного мрака. Зато быстрота езды такая, какой мне нигде не приходилось испытывать, — 60 километров в час, то есть около 55-ти верст. За две станции до Дижона, то есть почти на половине пути между Парижем и Лионом, местность совершенно дичает, и, отказавшись наотрез вознаграждать труд земледельца, употребила все усилия преградить пути сообщения. Переезд между станциями Влези-Ва (Blaisy-Bas) и Мален (Malain) представляет интереснейший образчик победы человека над природой. Железная дорога углубляется в кремнистую почву почти на протяжении версты и, врезавшись в нее на одиннадцать сажен, пропадает в горе на пять минут, то есть пробегает прямолинейным туннелем около пяти верст. Три года две тысячи человек неусыпно трудились над этой циклопической работой, и один этот туннель стоит десять мильонов франков. До самого Малена дорога не перестает бежать из туннелей на виадуки и с виадуков под туннели. В Лион мы приехали в полночь. За темнотой нельзя было решительно ничего рассмотреть, кроме яркого газового освещения мостов, переброшенных через Рону. Поезд остановился на полчаса, и желающие продолжать ночное путешествие пересели в новые вагоны. Я был в числе последних, и, усевшись в углу вагона, заснул под равномерно-бесконечный, из одних дактилей состоящий гекзаметр паровой машины. Когда я открыл глаза, было уже светло, хотя утренний холод задернул окна вагона нашим дыханием. Сидевший против меня англичанин, бессознательно забывая этикет, сдвинул себе серую шляпу на нос, и, наклоняя беспрестанно голову, принимал враждебный вид бодливого быка.
Я протер окно, — что за чудо? Красная, сургучного цвета земля. Я протер глаза, нет, точно так! Вот и мужик пашет, и за ним раскрывается свежая, сургучного цвета полоса. Ну, верно так тому и следует быть. А каково-то местоположение? Пусто, голо. Вот вправо горы и на них старые замки да бедные остатки древнеримских зданий. Через час и прочие обитатели вагона проснулись, англичанин поправил шляпу и стал прямо, а рядом с ним сидевший француз стал осматриваться кругом, видимо желая завязать разговор. Местность изменилась. Мы уже вторую станцию проезжали мимо огромного озера, которое справа то приближалось к самой дороге, то пряталось за крутые берега, то широко сверкало на значительном расстоянии. Поезд остановился.
— Что случилось? — спросили мы у проходящего кондуктора.
— Пережидаем охотников.
— Каких охотников? — крикнул я ему вслед.
— За утками, — подхватил француз, которому давно хотелось поговорить. Их, вероятно, будет человек четыреста или пятьсот, и они набьют на этом озере тысячи уток. Утки слетаются об эту пору большими стадами, и марсельские жители объявляют им генеральную битву. Часть охотников садится на лодки, взявши по два ружья, а часть остается на берегу, и когда испуганные птицы бросаются к берегу, их встречают новыми залпами. Убитых подбирают уже после. Мясо этих уток считается постным, и жир их, как рыбий, не застывает.
Не знаю, до какой степени безукоризненно верны слова француза, но часть его рассказа оправдалась чрез несколько минут самым блистательным образом. Мимо нас пронесся огромный поезд третьеклассных вагонов, набитых битком охотниками, из которых большая часть держала перед собою по два ружья. Когда эти господа пролетели, мы тронулись в свою очередь. Отлогие песчаные берега озера стали пестреть низкими в две, три и четыре шеренги насажанными деревьями, с темно-зелеными, серебром отливающими коронами. Это масличные деревья, которые, по-видимому, не нуждаются в черноземе. Не обращая внимания на болтовню соседей и почти не замечая мимо бегущих олив, я пристально смотрел вперед, несколько вправо. Я ждал. Вот, наконец, между темно-красной землей и темно-синим небом блеснула белая полоса. Нечего было спрашивать: ясно, что это Средиземное море. Белая полоса стала быстро разрастаться в ширину и в длину, покрываясь голубыми струями. Там и сям на ней мелькали еще белейшие пятна и наконец совершенно ясно обозначился корабль. Через полчаса мы были в Марсели. Не буду никому, ни даже самому себе, досаждать воспоминаниями о Марсели как городе. Это грустный провинциал, несмотря на свои площади, жалкие фонтаны, четырех- и пятиэтажные дома, старинные аллеи и сто пятьдесят тысяч жителей. Вы чувствуете себя в провинции. Отели плохи, черномазые люди лишены парижской ловкости, хотя в суровых чертах гораздо более энергии. Толпы еще разнороднее и пестрее, чем в Париже. Турки, греки и английские матросы на каждом шагу, но толпа снует без шума и без лихорадочной суеты. Непривлекательные магазины наполнены мануфактурными товарами низкого качества.
— Где контора Императорского пароходства? — спросил я первого прохожего.
— А вот сейчас направо на площади, большая красная вывеска.
— Когда отходит пароход в Рим, то есть в Чивита-Векию? — крикнул я в окошко чиновника, выдающего билеты.
— Завтра, в десять часов, отходит «Капитолий».
— Он прямо пойдет в Рим?
— Нет, зайдет в Геную, в Ливорно, а уже оттуда пойдет в Чивита-Векию.
— Этого мне и нужно. Вот мой паспорт. Он в порядке: осмотрен в Париже у нашего посольства, и в римском взяли деньги за право въезда в Церковную область.
— А здешний консул видел?
— Нет.
— В таком случае мы не можем выдать билета.
— Где живет консул?
— Да сегодня воскресенье, вам ничего не сделают, а завтра до десяти часов не отпирают канцелярию; да вам еще нужно свидетельство генуэзцев, а то еще в Геную не пустят.
— Следовательно, я упущу пароход.
— Да, если не будете на нем в половине десятого, то опоздаете. В десять он уходит.
На другой день, после долгих и бесплодных попыток засвидетельствовать паспорт, я в десять часов прилетел вскачь, на извозчике, к темному лесу мачт, заслоняющих на марсельском рейде морскую даль.
— Где «Капитолий»?
— Вот, вот, дымится. Уже прозвонили во второй раз. Пожалуйте чемоданы, а то трап сейчас подымут.
Я рванулся вперед и чрез минуту стоял уже на палубе, окруженный своими пожитками. Лейтенант рассмотрел мои бумаги и окончательно меня успокоил, объявив, что все в надлежащем порядке.
— Скоро ли мы пойдем?
— Через пять минут.
Итак, я почти в Италии. Еще надежда, еще пленительный образ впереди. Каким-то предстанет он наяву? — Прозвонили в третий раз, ревущий пар замолк, и мачтовый лес начал тихо двигаться, уходя за корму «Капитолия». Вот и синяя бухта, и синее, совершенно безоблачное небо. Впереди в море желтые, пустынные, но тем не менее живописные скалы. Корабль все шибче и шибче подается вперед, он вышел уже из голубой бухты, которую здания Марселя, окруженные высокими береговыми уступами, обстали как целое стадо, сошедшее с гор напиться из лазурного озера. Направляясь к Генуе, «Капитолий» не отдалялся от южных берегов Франции, и мы вполне могли на них насмотреться. Каково на них жить? — другой вопрос, но дикою красой эти берега могут поспорить с какими хотите скалами. Формы красных, с вершин до подножия обнаженных утесов, причудливы и могучи. Яркое полуденное солнце, преломляясь по излучистым граням, вызывает самую разнообразную игру цветов. Редко-редко над обнаженной каменной стремниной зазеленеет бедный, приземистый кустарник, засереет развалина или забелеет уединенный домик. Волны моря, прозрачно лазурные в заливе, все более и более принимают блеск зеленоватого стекла, и массы их, двигаясь все тяжеле и тяжеле, дружными грядами бегут разбиваться у подножия скал. Прощай, Франция. Завтра буду в Италии!
КОММЕНТАРИИ
правитьВ настоящем издании впервые собраны литературно-публицистические очерки А. А. Фета, написанные им непосредственно во время его путешествия за границу (июнь 1856 — январь 1857) и на протяжении десятилетия его «фермерской» деятельности (1861—1871). Эти очерки публиковались лишь в периодических изданиях и фактически не были завершены: публикация очерков «Из-за границы» была прекращена по инициативе редакции журнала «Современник»; «деревенские» очерки, имевшие первоначальное авторское заглавие «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство» (произвольно замененное редакцией журнала «Русский вестник» на «Заметки о вольнонаемном труде»), тоже были «урезаны» M. H. Катковым: две последние серии этих очерков (вероятно, не завершающие всего цикла) Фет был вынужден публиковать во второстепенных журналах. В последнее время краткая подборка (20 из 51 очерка, приведенные в сокращении) была опубликована в «Новом мире» (1992. № 5. С. 113—160; подготовка текста, послесловие и примечания Г. Аслановой). Полностью цикл был перепечатан в изд.: Фет А. А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство / Вступ. статья, подгот. текста и коммент. В. А. Кошелева и С. В. Смирнова. М.: Новое литературное обозрение, 2001. Текст писем «Из-за границы» воспроизводился только в небольших фрагментах в сб.: А. А. Фет: поэт и мыслитель: К 175-летию со дня рождения А. А. Фета. М.: Наследие, 1999. С. 235—269 (подготовка текста и примечания Г. Д. Аслановой). Полная публикация писем «Из-за границы» предпринимается в настоящем томе впервые.
Все тексты воспроизводятся в настоящем издании в соответствии с нормами современной орфографии и пунктуации и с сохранением некоторых особенностей, характерных для индивидуального стиля автора.
Комментарии к очеркам «Из-за границы» подготовлены И. С. Абрамовской и Н. П. Генераловой при участии Б. П. Дерябиной и В. А. Лукиной. Комментарии к очеркам «Из деревни» составлены В. А. Кошелевым при участии С. В. Смирнова (комментарии к очеркам «Из деревни <1863>») и И. А. Кузьминой. Подбор иллюстраций В. А. Лукиной.
Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.; Л., 1953—1959.
Блок. Летопись — Блок Г. П. Летопись жизни А. А. Фета / Публ. Б. Я. Бухштаба // А. А. Фет: Проблемы изучения жизни и творчества. Сб. науч. тр. / Под ред. Г. Е. Голло. Курск, 1994. С. 273—333.
Даль — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1—4. 2-е изд. СПб.; М., 1880—1882 (репринт 1978 г.).
MB — Фет А. Мои воспоминания. 1848—1889: В 2 ч. М., 1890.
Некрасов. Переписка — Переписка Н. А. Некрасова: В 2 т. / Сост. и коммент. В. А. Викторовича, Г. В. Краснова, H. M. Фортунатова. М., 1987.
ОЗ — журнал «Отечественные записки».
Орл. губ. вед.-- газета «Орловские губернские ведомости».
ОР РГБ — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).
PB — журнал «Русский вестник».
РГ — Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893.
РО ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).
Совр.-- журнал «Современник».
Толстой. Переписка — Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями: В 2 т. Изд. 2-е, доп. М., 1978.
Тургенев. Письма; Тургенев. Соч. — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Соч.: В 15 т.; Письма: В 13 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1961—1968; Тургенев (2) — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т.; Письма: В 18 т. (изд. продолжается). М.; Л., 1982—2003.
Тургеневский сб. — Тургеневский сборник: Материалы к Полн. собр. соч. и писем И. С. Тургенева. Вып. 1—5. Л., 1964, 1966, 1967, 1968, 1969.
Очерки Фета и традиция «литературного путешествия»
править23 июня 1856 года Фет уволился в 11-месячный отпуск с военной службы и в тот же день на пароходе «Прусский орел», совершавшем рейсы от Кронштадта до Штеттина, отправился в заграничное путешествие. Это была его вторая заграничная поездка: летом 1844 года он посетил родню матери в Дармштадте и вел с ними переговоры о наследстве, доставшемся ей после смерти отца, обер-кригс-комиссара Карла Беккера. Однако на этот раз Фет ехал за границу уже известным литератором. В феврале в Петербурге вышел в свет сборник его стихотворений. В подготовке его большое участие приняли И. С. Тургенев и круг журнала «Современник», руководимого Н. А. Некрасовым. Именно Некрасов, который тоже собирался ехать за границу вслед за Фетом и Тургеневым, обратился к поэту с просьбой написать для журнала ряд очерков. Общественный интерес к такого рода путевым заметкам, или «письмам из-за границы» был в середине 1850-х годов достаточно велик: «заграничные» путевые очерки охотно публиковали в журналах.
«В пятидесятых годах заграничные поездки далеко небыли таким легким и будничным делом, в какое они превратились в наши дни, — вспоминал Фет много лет спустя. — Поэтому очевидцу дотоле невиданного хотелось о нем рассказать, а не бывалому — послушать про всякие диковинки. Неудивительно, что в 1856 и 1857 годах „Современника“ появились в свое время довольно подробные записки моей поездки в Карлсбад, Париж и Италию» (MB. Ч. 1. С. 142). Действительно, письма «Из-за границы», рассказывающие о поездке Фета по Германии и Франции, были напечатаны в «Современнике» за 1856 (№ 11) и 1857 (№ 2 и 8) годы. В письме к Некрасову из Карлсбада от 16 (28) июля 1856 года Фет сообщал: «…я строчу от скуки заметки, и о Берлине почти кончил». Судя по всему, существовали также итальянские «письма». В своих мемуарах Фет еще раз упоминает о них: «В книге Гербеля „Русские поэты“ упомянуто, что в „Современнике“ были напечатаны три статьи мои под заглавием: „Из заграницы. Путевые впечатления“ <…> Последняя статья кончается выездом из Марселя, а между тем я очень хорошо помню, с каким увлечением описывал я великолепную ночь на Средиземном море, а затем все впечатления Генуи, Ливорно, Пизы, Чиветта-Векии, Рима и Неаполя. Но, вероятно, все эти путевые впечатления не были напечатаны в „Современнике“, куда были отправлены и где, вероятно, в редакции пропали» (MB. Ч. 1. С. 169).
Последняя часть очерков была, по-видимому, действительно утеряна. Имеются сведения, что И. И. Панаев решил не печатать их, о чем он сообщал в письме к В. П. Боткину 28 июня 1857 г.: «Да, милый Василий Петрович, пришли такие времена, что самое благоуханное и поэтическое произведение, не соприкасающееся с современною действительностью, с живыми, насущными интересами минуты — пройдет теперь незамеченным…<…> Теперь уже нельзя угощать публику безнаказанно между прочим письмами Фета и я не печатаю их»[80].
Традицию литературных путешествий принято начинать с H. M. Карамзина. К моменту появления в России «Писем русского путешественника» Карамзина, «с которых по-настоящему следует вести русскую родословную литературных путешествий, на Западе в этом жанре дифференцировались два основных типа: один собственно — стерновский (имеется в виду произведение английского писателя Л. Стерна (1713—1768) „Сентиментальное путешествие по Франции и Италии“. — Ред.), где настоящего описания путешествия, в сущности, нет; и другой — типа Дюпати (речь идет о „Письмах об Италии“ Ш. Дюпати (1746—1788). — Ред.), представляющий гибридную форму, где этнографический, исторический и географический материал перемешан со сценками, рассуждениями, лирическими отступлениями и проч.»[81].
Карамзин впервые четко определил границу между «научным» и «литературным» путешествиями в предисловии к книге «Письма русского путешественника» (1793): «Пестрота, неровность в слоге есть следствие различных предметов, которые действовали на душу молодого, неопытного русского путешественника: он сказывал друзьям своим, что ему приключалось, что он видел, слышал, чувствовал, думал, — и описывал свои впечатления не на досуге, не в тишине кабинета, а где и как случалось, дорогою, на лоскутках, карандашом. Много неважного, мелочи — соглашаюсь; но если в ричардсоновых, фильдинговых романах без скуки читаем мы, например, что Грандисон всякий день пил два раза чай с любезною мисс Бирон; что Том Джонес спал ровно семь часов в таком-то сельском трактире, то для чего же и путешественнику не простить некоторых бездельных подробностей? Человек в дорожном платье, с посохом в руке, с котомкою за плечами, не обязан говорить с осторожною разборчивостью какого-нибудь придворного, окруженного такими же придворными, или профессора в шпанском парике, сидящего на больших, ученых креслах. — А кто в описании путешествий ищет одних статистических и географических сведений, тому, вместо сих „Писем“, советую читать бишингову „Географию“»[82].
Как видим, Карамзин учитывает характерные особенности жанра, получившие развитие в предшествующие периоды, но он вносит и новаторские черты. Принципиально новым было отношение Карамзина к Западу в извечном споре «Россия и Запад». «Европа не была ни спасением, ни гибелью России, она не отождествлялась ни с Разумом, ни с Модой, ни с идеалами, ни с развратом, она стала обыкновенной, понятной, своей, а не чужой»[83].
Путешествие Карамзина опередило свое время, продемонстрировав, казалось, все возможности жанра. Продолжателями Карамзина стали многие русские авторы-сентименталисты, в том числе П. Шаликов, В. Измайлов и др.
Следующий этап в развитии жанра — первая треть XIX века, ознаменованная повышенным интересом к географическим открытиям и в связи с этим к путешествиям: «…в России только в 1815—1826 годах было предпринято 15 кругосветных плаваний, 10 экспедиций в Арктику и более 20 путешествий в различные районы земного шара. В крупнейших журналах („Сын отечества“, „Соревнователь просвещения и благотворения“, „Северный архив“ и др.) вводятся специальные разделы „путешествий“»[84]. В этот период разрабатывается схема маршрутов, путеводитель по достопримечательностям, перечень мест, которые необходимо было посетить русскому культурному человеку, чтобы получить наиболее полное представление о стране пребывания. П. И. Сумароков, к примеру, в «Прогулке за границу» (1821) подробно указывает, в каких гостиницах удобнее всего останавливаться, во сколько обходятся «общие столы», сколько нужно везти с собой денег, чтобы не оказаться в неловком положении и пр. Н. И. Греч пишет о том, что путешественники запасаются его «Путевыми письмами» именно потому, что в них «находятся практические замечания и указания, что эти письма служат для них путеводителем»[85].
В развитии жанра «литературного путешествия» со временем замечается сближение с эпическими и публицистическими жанрами, что отразилось на позиции автора — героя путешествия и на стиле, постепенно утратившем черты карамзинской эстетической программы, т. е. сентиментальной повествовательной манеры («Письма русского офицера» Ф. Н. Глинки, публицистика В. К. Кюхельбекера, «Путешествие в Арзрум» А. С. Пушкина и др.).
К 1840-м годам влияние на путешествие публицистических жанров, в частности, очерка и его разновидности — физиологического очерка, становится преобладающим. Жанр «письма» именно в эти годы пользуется особой популярностью, чем можно объяснить появление целого ряда интересных его образцов: «Путевые письма из Англии, Германии и Франции» (СПб., 1839), «Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии» (СПб., 1843) Н. И. Греча; «Хроника русского» (1827—1845) А. И. Тургенева; «Парижские письма» (1847) П. В. Анненкова; «Письма об Испании» (1847—1849) В. П. Боткина; наконец, письма «Из-за границы» (1856—1857) А. Фета.
Живой интерес вызвали опубликованные в «Современнике» за 1847 год «Парижские письма» П. В. Анненкова и «Письма об Испании» В. П. Боткина, вышедшие позднее отдельными изданиями. Их высоко оценили Белинский, Гоголь, Тургенев, Чернышевский. В рецензии последнего на отдельное издание «Писем» Боткина (СПб., 1857) содержится замечание о том, что в течение 1836—1846 годов вышло по крайней мере девять «путешествий» по странам Западной Европы. В 1850-е годы они появлялись гораздо реже, так что сравнивать «Письма» Боткина было «решительно не с чем»[86]. Между тем первое письмо Фета к тому времени уже было опубликовано в «Современнике».
Откликаясь на «Парижские письма» П. В. Анненкова, Гоголь писал их автору: «Много наблюдательности и точности, но точности дагерротипной. Не чувствуется кисть, их писавшая; <…> в письмах не видно, зачем написаны письма. В то же время прочел я письма Боткина. Я их читал с любопытством. В них все интересно, может быть именно оттого, что автор мысленно занялся вопросом разрешить себе самому, что такое нынешний испанский человек, и приступил к этому смиренно, не составивши себе заблаговременно никаких убеждений из журналов, не влюбившись в первый выведенный им вывод…».
Оспаривая это мнение, Боткин писал Анненкову 24—25 августа 1847 года: «…он (Гоголь. — И. А.) хвалит мои „Письма“ за то же, за что бранит ваши. Они „бесцельны“, то есть вы должны заранее составить себе взгляд, убеждение и на них натягивать каждое ваше ощущение или суждение! Помилуй вас бог! Такой догматизм убьет весь живой интерес, эту живую, оригинальную индивидуальность, которая для меня так дорога в ваших „Письмах“. <…> А сколько в них ума простодушного, меткого, разгульного, живого! Гоголь так погряз в доктринерстве, что уже не может понять всей прелести „бесцельности“. <…> Чтобы понять артистическое и „бесцельное“, надобно иметь большую свободу в чувствах и мыслях, надобно широко и без предрассудков смотреть на жизнь, наконец, надобно иметь большую терпимость»[87].
Характеристику Боткина отчасти можно отнести и к «Письмам из-за границы» Фета: они так же «бесцельны» и «артистичны», много говорят о вкусе автора, его умении «живописать» увиденное. Однако очерки Фета Боткин охарактеризовал очень сдержанно: «…его дорожные впечатления, напечатанные в ноябрьском „Современнике“, местами очень посредственны, а местами прелестны; поэтическая натура так и вырывается из хлама»[88]. Отзыв И. С. Тургенева тоже немногословен: «…он написал несколько грациозных стихотворений и подробные путевые записки, где много детского, — но также много умных и дельных слов — и какая-то трогательно-простодушная искренность впечатлений. Он — точно душка, как Вы его называете» (письмо Л. Н. Толстому от 28 ноября 1856 г.) (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 43).
Фет посетил Европу в период, наступивший после революционных событий конца 1840-х годов и поражения России в Крымской войне, отозвавшегося болью во всем русском обществе. Будучи на службе, хотя и не участвуя непосредственно в военных действиях, Фет глубоко переживал эти события. Это не могло не сказаться в особо пристрастном отношении его к победителям.
Франция жила при Наполеоне III, который способствовал развязыванию Крымской войны 1853—1856 годов, в этой войне у французов были особые цели. Вторая Империя переживала экономический и политический подъем. В 1855 году в Париже открылась Всемирная выставка, которая должна была продемонстрировать промышленный прогресс Франции. Это дорогостоящее предприятие имело целью укрепить внутри страны и за ее пределами убеждение в прочности бонапартистского режима. Продолжалась реконструкция Парижа, начатая в 1852 году. Столица приобретала новый облик: узкие кривые и дурно пахнувшие улицы, заселенные «санкюлотами», сменились широкими проспектами, застроенными богатыми особняками, дворцовыми ансамблями. Перестройкой руководил новый префект департамента Сены Э. Османн, назначенный на этот пост в июне 1853 года. Размах строительных работ должен был уверить Европу в мысли о процветании Империи. Но, несмотря на заключение Парижского мира 30 марта 1856 года и оживление внешней торговли, в ряде отраслей промышленности начали проявляться признаки спада.
Напротив, в странах Германского союза, распавшегося во время революции 1848—1849 годов и восстановленного в 1850-м, на фоне усилившейся политической реакции наблюдался мощный рост промышленности, приведший в 1860-х годах к объединению вокруг Пруссии. Несмотря на территориальную разобщенность, германские государства производили впечатление хорошо отлаженной хозяйственной машины. В разобщенной Италии господствовали австрийцы. Разделенная границами страна переживала политический кризис, который завершился лишь после революции 1859—1860 годов.
Фет не ставил перед собой задачи дать объективную картину общественно-политической жизни государств. Очерки «Из-за границы» рождались в процессе путешествия, без предварительного плана, «по горячим следам». Первую часть «Из-за границы» он называет «путевыми впечатлениями», во второй и в третьей появляется дополнительный подзаголовок — «письма». В первой части очерков нет деления на главы, в двух последующих оно есть и каждую главу предваряет краткое содержание.
При этом Фет четко формулирует свою авторскую позицию: «Я назвал свои летучие заметки впечатлениями и ни за что не откажусь от такого названия. Быть может, в них найдутся противоречия, но меня они не пугают. Стараясь по возможности точно передать минутные впечатления, я думаю, что общее должно быть верно»[89].
Очерки-письма Фета восходят к «гибридному», по определению Т. Роболи, жанру. Часть писем, посвященная наблюдениям над нравами немцев и французов, решена в манере нравоописательного очерка. Здесь живые зарисовки уличных сценок, диалоги, непринужденно вводимые в повествовательную ткань. В соответствии с традицией физиологического очерка дается портрет парижского тряпичника. Вполне в духе сентиментальных путешествий в текст писем вводится новелла о разлученных любовниках (это история Элоизы и Абеляра, запечатленная в мраморе на кладбище Пер-Лашез). Очерк культурной жизни содержат письма, где Фет рассуждает об искусстве, о театральной жизни, здесь его стиль приобретает черты критической, полемической по своему пафосу, статьи. Встречаются и подробные описания достопримечательностей: улиц, парков, мостов. Фет, как правило, посещал места, упомянутые в путешествиях и в путеводителях, то есть его маршруты носили традиционный характер.
Та часть писем, в которой Фет делится своими впечатлениями о жизни немцев, более всего напоминает по жанровым характеристикам идиллию, она эпически спокойна. «Французская» же часть отличается большей динамичностью, как будто, пересев на более проворный, по сравнению с немецким, фиакр, Фет ускорил свое повествование, придал ему ритм «бегущей и скачущей» по парижским улицам толпы. В Париже Фет вошел в роль туриста, которому непременно нужно посмотреть все «знаковые» сооружения, потолкаться в толпе, фланирующей по бульвару, посетить знаменитые театры, кафе. «Прогулка» как еще одна разновидность путешествия стала одним из принципов сюжетного построения очерков.
Общий принцип повествования о музейных экспозициях сохраняется, независимо от того, о Берлинском музее, Дрезденской галерее или Лувре идет речь, — Фет выступает в роли экскурсовода, повторяя фразы-клише: «посмотрите на эти группы», «пойдемте дальше», «остановимся перед…» и т. п. В первом описанном музее, Берлинском, естественно, «остановки» были продолжительнее, и вся экспозиция описана более подробно, Фет именно здесь позволяет себе пространные рассуждения на темы об искусстве.
Характерной чертой любого путешествия, особенно если его автор — литератор, является цитирование чужих текстов, стихов по преимуществу. У Фета стихотворные строчки возникают по ассоциации с увиденным, как непосредственная реакция на характерные обстоятельства: увидел, к примеру, в Пруссии поле, засеянное рожью, и захотелось «затянуть» кольцовские строки «Не шуми ты, рожь»; в Лувре вспомнил стихи Гюго; надписи на скалах в Карлсбаде напомнили знаменитые строки Горация, которые Фет приводит в собственном переводе. Вообще в очерках довольно часты упоминания известных имен (Грибоедов, Пушкин, Крылов, Гоголь, Кольцов, Гёте, Гейне, Гюго, Поль де Кок, Дюма-сын), но не создается впечатления перегруженности культурным контекстом.
Не затрагивая специально политических вопросов, Фет по-своему откликнулся на проблему «Россия и Запад», «Россия и Европа», привлекавшую пристальное внимание всех путешественников, вольно или невольно сравнивавших «свое» и «чужое» пространство, остававшееся все же «чужим», несмотря на то, что русские уже со времен Карамзина не ощущали себя «чуждыми» европейской культуре. Однако, как подметил Фет, европейцы все еще не стремятся принять Россию в свое сообщество: на корабле «Прусский орел» в библиотеке были книги французские и немецкие. «Я искал русских. Нет. Жаль! пора бы!» — восклицает Фет.
Карамзин рассматривал европейский образ жизни как возможное будущее России. В очерках «За рубежом» M. E. Салтыков-Щедрин замечательно объяснял истоки российского «западничества» 1840-х годов: «С представлением о Франции и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание.<…> В России — впрочем, не столько в России, сколько специально в Петербурге — мы существовали лишь фактически или, как в то время говорилось, имели „образ жизни“. Ходили на службу в соответствующие канцелярии, писали письма к родителям, питались в ресторанах, а чаще всего в кухмистерских, собирались друг у друга для собеседований и т. д. Но духовно мы жили во Франции. <…> В России все казалось поконченным, запакованным и за пятью печатями сданным на почту для выдачи адресату, которого зараньше предположено не разыскивать; во Франции — все как будто только что начиналось». Из Франции, пишет Щедрин, «лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что „золотой век“ находится не позади, а впереди нас»[90]. Подобное мнение, однако, существовало одновременно с противоположным отношением к Западу.
В 1840-е годы сопоставление России и Европы приобрело особую идеологическую направленность — вглядываясь в «чужое» пространство, путешественники пытались познать «свое», свою историю, свое настоящее и будущее. Поездив по Европе, посетив Англию, Францию, Германию, А. С. Хомяков укрепился в мысли об особой миссии России в развитии православного мира. Литература путешествий включилась в решение важнейших общественно-политических проблем, по-своему отозвавшись на споры славянофилов и западников. Наиболее значительные образцы ее отличались концептуальностью, представляли обобщенный портрет страны, составленный из общественно-политических, культурных, экономических, психологических характеристик. Очерки Фета не стали исключением, так как в «минутном» и «случайном» он умел угадывать закономерное — «общее должно быть верно».
Примерно с 20-х годов XIX века на попытки философски осмыслить «дух» каждой нации существенное влияние оказал Гегель. Его последователь в России, В. Г. Белинский, развил его взгляды и дал свое определение, из каких слагаемых составляется этот самый «дух» нации и в чем он заключается: «Каждый народ, сообразно с своим характером, происходящим от местности, от единства или разнообразия элементов, из коих образовалась его жизнь, и исторических обстоятельств, при коих развилась, играет в великом семействе человеческого рода свою особенную, назначенную ему провидением роль и вносит в общую сокровищницу его успехов на поприще самосовершенствования свою долю, свой вклад; другими словами, каждый народ выражает собою одну какую-нибудь сторону жизни человечества. Таким образом, немцы завладели беспредельною областию умозрения и анализа, англичане отличаются практической деятельностию, итальянцы — художественным направлением. Немец все подводит под общий взгляд, все выводит из одного начала; англичанин переплывает моря, прокладывает дороги: проводит каналы, торгует со всем светом, заводит колонии и во всем опирается на опыте, на расчете <».>. Направление французов есть жизнь, жизнь практическая, кипучая, беспокойная, вечно движущаяся. Немец творит мысль, открывает новую истину; француз ею пользуется, проживает, издерживает ее, так сказать. Немцы обогащают человечество идеями, англичане изобретениями, служащими к удобствам жизни; французы дают нам законы моды, предписывают правила обхождения, вежливости, хорошего тона"[91].
Поиски особенностей национального характера свойственны всем путешественникам, которые сравнивают «свое» и «чужое» и сквозь сиюминутные впечатления, «случайные черты», пытаются разглядеть исторически сложившиеся, неизменные черты нации. Именно с этой целью Фет предлагает разграничить вечно присущий народам «идеал», не подверженный влиянию времени, и черты, которые можно объяснить исторически изменчивой политической, гражданской жизнью. В Германии он увидел непреходящий идеал, наиболее полно воплощенный Гете в идиллии «Герман и Доротея», в «Фаусте», в произведениях Шиллера, в философии Канта, Шеллинга, Гегеля. В той части очерков, где Фет размышляет о «немецкой идиллии» (это первое письмо и начало второго), содержится эмоциональный рассказ о прогулке за пределы Карлсбада, на пражское шоссе, возникает выразительный пейзаж, передающий красоту простиравшейся перед взором путешественника долины, цепочки гор, «золотого сияния вечернего солнца». Здесь Фет актуализирует традицию сентиментального путешествия, неотъемлемой частью которого является идеальный ландшафт, изображение идиллического пространства, более всего отвечающего идеалу патриархальной жизни на лоне природы. Можно говорить о «памяти жанра», не утратившего свои структурные элементы и в середине XIX века. Для Карамзина таким идеалом стала Швейцария, для П. И. Сумарокова — греческая семья в Крыму. Фет очень точно назвал главную цель, к достижению которой были устремлены «наука, труд, капитал, опыт, искусство» Германии, и цель эта — «порядок и благосостояние» (Ср. со строчками о Германии из «Писем из-за границы» Анненкова: «…фермы и деревни по всем сторонам, и всюду на улицах, земле, строениях, камнях, людях выражение благосостояния и довольства, которые в единый момент пояснили мне „Германа и Доротею“ Гёте и действительность этого поэтического произведения»[92]).
Фет был поражен тем, как четко работает немецкая «государственная машина», и сравнивает ее с жизнью «хорошо устроенного корабля». Уже во время плавания по Одеру от Фришгафа до Штеттина, т. е. в самом начале путешествия, Фет вполне оценил рациональность и практичность немцев: машины расчищали русло Одера от ила, который не пропадал даром, поскольку поселяне использовали его для сооружения плотины, а затем как удобрение.
Продвигаясь далее вглубь Пруссии, Фет обратил внимание на благоустройство страны, в которой, несмотря на «неблагодарные» почвы, выращивают столько хлеба, что накормлены сами и вывозят хлеб в Англию. В Саксонии свои особенности: «рогатый скот тирольской породы крупен и красив»; Рудные горы богаты полезными ископаемыми и все еще остаются покрытыми лесами, так как каменный уголь, найденный в Богемии, используется вместо топлива на множестве фабрик — замечание, возникшее у Фета при сравнении Рудных гор с российскими, облысевшими из-за неумеренной вырубки лесов. О достаточно высоком уровне благосостояния свидетельствует и внешний вид немцев, как описывает их Фет: все одеты прилично, босых почти нет, нет ни одного нищего.
Фет с особым интересом относился ко всему, связанному с Германией, ко всякого рода «зеркалам», в которых отражалась жизнь народа, то, «что он делает не в угоду необходимому, а отрадному». Вполне определенные представления о немецком образе жизни Фет получил и от матери-немки, и во время учебы в немецком пансионе Крюммера, и из немецкой литературы.
Французские страницы, в основном, посвящены описаниям Парижа с его суматошной жизнью улиц, кафешантанов, парков, ресторанов, театров. Везде суета, доносящаяся с площадок для танцев музыка, крики продавцов и мелких ремесленников, предлагающих товар или услуги. В. П. Боткин полюбил Париж именно за его жизнерадостность: «Париж — это жизнь народа, трепещущая всеми своими нервами, прорывающаяся из каждого отверстия своего; но этих отверстий ей недостаточно, и она работает, рвется, борется, отыскивая себе новые; это юность, кипучая, страстная, бешеная, увлекающаяся, вся преданная первому впечатлению… Нет, я не променяю этих кривых, запачканных улиц, этих разноцветных, закопченных порохом домов, усеянных балконами, на опрятный, просторный Лондон, с его угрюмою, деловою физиономией и рассудительным народом!»[93]. Фет воспринял французскую жизнь иначе. По достоинству оценив все удобства цивилизованного города, он пришел к выводу, что у французов не развита «внутренняя» жизнь, что «нет француза невежды, все равно, красильщик ли он или медик, и нет француза образованного. Специалист смотрит на все, не принадлежащее к кругу его деятельности, глазом, ограниченным бесконечно узким горизонтом, и чем уже горизонт, тем самонадеяннее и строже приговор обо всем постороннем. Эта умная ограниченность, эта стойкая рутинность, это самодовольное презрение ко всему чуждому, не французскому, светится в каждом мускуле француза. Он дышит ограниченной самоуверенностью». Поэт остался недоволен Парижем, который наводил на него скуку именно тем, что слишком торопился жить.
Вспоминая много лет спустя свое пребывание в «столице мира», Фет сослался на беседу с французским литератором и переводчиком (в том числе с русского языка) Ипполитом Делаво, признавшим, что французы «вообще думают плохо и трудно, а писать гладко великие мастера». Это утверждение Фет распространяет на всю парижскую жизнь: «от улицы Риволи до Гипподрома, от последнего винтика в экипаже до первых бриллиантовых серег за стеклом магазина, от художественной выставки до Большой Оперы, — все гладко, ловко, блистательно (bien fait), a целое прозаично, мишурно и бессочно, как нарядный венский пирог, простоявший месяц за окном кондитерской» (MB. Ч. 1. С. 163).
Тогда же в Париже родились строки:
Под небом Франции, среди столицы света,
Где так изменчива народная волна,
Не знаю, отчего грустна душа поэта,
И тайной скорбию мечта его полна.
Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край;
Так древле дикий скиф средь праздничного Рима
Со вздохом вспоминал свой северный Дунай…
(«Под небом Франции, среди столицы света…»; 1856)
Если верить И. С. Тургеневу, большой отрезок жизни проведшему в Париже, русские путешественники за границей, как правило, скучали. Причину скуки Тургенев видит в том, что «русские, путешествующие по чужим краям <…>, в сущности мало знакомятся с чужими краями; то есть они видят города, здания, лица, одежды людей, горы, поля, реки; но в действительное, живое соприкосновение с народом, среди которого странствуют, они не вступают. Они переезжают с места на место, окруженные все тою же сферою, или, как говорится ныне, „средою“ гостиниц, кельнеров, длинных счетов, звонков, общих обедов, наемных слуг, наемных карет, наемных ослов и провожатых <…>»[94]. Но, по наблюдениям того же Тургенева, есть «одно место на свете, где русские не скучают: Париж». Однако Фет скучал и в Париже. В письме к Л. Н. Толстому от 16 (28) ноября 1856 года Тургенев описывал душевное состояние Фета, приехавшего навестить его в имение Виардо: «…более несчастного, потерянного существа Вы вообразить себе не можете. Он скучал так, что, хоть кричать, никого не видал, кроме своего слуги француза» (Тургенев. Письма Т. 3. С. 42). Впрочем, и сам Тургенев не обольщался прелестями парижской жизни. «Французская фраза, — писал он в том же письме, — мне так же противна, как Вам — и никогда Париж не казался мне столь прозаически-плоским». Правда, это впечатление возникает у Тургенева при сравнении с другими временами, свидетелем которых он стал, а именно эпохой революции 1848 года, когда Париж ему «больше нравился». Что до Фета, то его не привлекал и Париж, затопленный «изменчивой народной волной» революции.
Размышляя об исторически сложившихся качествах национального сознания, о «духе» немцев и французов, Фет сравнивает прошедшее, настоящее и будущее европейских стран. Выводы его малоутешительны: немцам, несмотря на общий упадок культуры, все-таки удалось хотя бы в общественной жизни сохранить исконно присущее им стремление к идеалу. Французы интересны своей деятельной натурой, но ни в прошлом, ни в настоящем они не дали развиться духу, все свои усилия направив на удовлетворение сиюминутных потребностей.
К сожалению, о содержании итальянских «писем» можно только догадываться, но материал, который дают нам воспоминания Фета, его стихотворения об Италии, антологические стихи, переводы, а также рассуждения об итальянских мастерах, чьи произведения хранятся во всех европейских музеях, позволяет сделать вывод о том, что для Фета, как и для большинства путешественников XIX века, Италия оживала в своем прошлом и ничем не могла порадовать в настоящем:
Италия, ты сердцу солгала;
Как долго я в душе тебя лелеял,
Но не такой мечта тебя нашла,
И не родным мне воздух твой повеял…
(«Италия»; 1856,)
Тематически Фет захватывает очень большой круг вопросов — от искусства древних египтян, греков и римлян, живописи и зодчества средних веков, эпохи Ренессанса и Нового времени до современных культурных реалий, включающих, помимо произведений искусства, архитектуры, литературы, и театральную жизнь Германии и Франции. В рассуждениях Фета прослеживается и эстетическое обоснование так называемой теории «чистого искусства», представителем которого в поэзии он себя ощущал. Часть писем, посвященная собственно эстетическим вопросам, глубоко полемична, направлена против программы «натуральной школы» и ее адептов. Отзвуки эстетических споров 1850-х годов легко угадываются на страницах заграничных очерков Фета. Так, передавая свои впечатления от знаменитой рафаэлевской Мадонны, Фет пишет: «Когда я смотрел на эти небесные, воздушные черты, мне ни на мгновение не приходила мысль о живописи или искусстве; с сердечным трепетом, с невозмутимым блаженством я веровал, что Бог сподобил меня быть соучастником видения Рафаэля. Я лицом к лицу видел тайну, которой не постигал, не постигаю и, к величайшему счастию, никогда не постигну. Пусть эта святая тайна вечно сияет, если не перед моими глазами, по крайней мере, в моем воспоминании…».
Конечно, на восприятие рафаэлевского творчества, в том числе и Фетом, большое влияние оказали работы немецкого романтика Вильгельма Генриха Вакенродера (1773—1798), известного в России. В 1826 году были переведены его произведения на русский язык под названием «Об искусстве и художниках. Размышления отшельника, любителя изящного». В «Видении Рафаэля» Вакен-родер утверждал, что художник создавал свои гениальные полотна под воздействием божественного вдохновения, в состоянии экстаза, откровения. Содержание видения Вакенродер приписал Донато Браманте, художнику и архитектору, одному из строителей собора св. Петра в Риме. «После, когда дух его обратился к живописи, его высшим желанием всегда было изобразить Деву Марию во всем ее небесном совершенстве, но он не мог завершить работу так, чтобы почувствовать удовлетворение; он все время ощущал, будто его фантазия как бы движется ощупью. <…> Однажды ночью, когда он, как бывало уже не раз, во сне молился Пресвятой Деве, он вдруг пробудился со стесненным сердцем. В ночной тьме его взгляд был привлечен сиянием на стене, как раз насупротив его ложа, и когда он вгляделся, то увидел, что это светится изображение Мадонны, висящее на стене, и что оно стало совершенно законченной и исполненной жизни картиной. Божественность ее лица так поразила его, что он разразился светлыми слезами. Она смотрела на него взглядом, неописуемо трогающим душу, и, казалось, вот-вот шевельнется; и ему почудилось, что она точно шевельнулась. Более всего изумило его, что это был как раз тот самый образ, которого он все время искал, хотя до сих пор имел о нем всего лишь смутное и неясное предчувствие. Рафаэль не помнит, как снова овладел им сон. На следующее утро он проснулся как бы вновь рожденным на свет; видение навеки четко запечатлелось в его душе, и теперь ему удавалось всегда изображать Матерь Божию такой, какою она виделась его внутреннему взору, и сам он с тех пор смотрел на собственные картины с благоговением»[95].
В формировании особенно трепетного отношения к Мадонне Рафаэля в России велика роль В. А. Жуковского. В письме великой кн. Александре Федоровне (от 29 июня 1821 года) он поделился своим впечатлением от картины Рафаэля. Еще до опубликования это письмо в рукописном варианте «ходило по рукам» и существенно повлияло на распространение культа Рафаэля среди русских романтиков. Жуковский был знаком с процитированной работой Вакенродера, о чем свидетельствует ряд прямых перекличек. «И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит <…>, — писал Жуковский. — Здесь душа живописца, без всяких хитростей искусства, но с удивительною простотою и легкостию передала холстине то чудо, которое во внутренности ее совершилось»[96].
С другой стороны, В. Г. Белинский со своих, реалистических, позиций попытался сокрушить романтический идеал, как ему казалось, созданный искусственно, в известной статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», где дается теоретическое обоснование принципов «натуральной школы» и доказывается преимущество этой школы по сравнению с творчеством представителей «чистого искусства» и с творчеством славянофилов. В полемическом запале критик утверждает, что Жуковский придумал идеал, которому поклонялись романтики, и Мадонна Рафаэля, описанная им, не имеет ничего общего с картиной художника, находившейся в Дрезденской галерее. Белинский посетил Дрезденскую галерею дважды и в письме В. П. Боткину от 7(19) июля 1847 года делился своим впечатлением: «Был я в Дрезденской галерее и видел Мадонну Рафаэля. Что за чепуху писали о ней романтики, особенно Жуковский! <…> Это не мать христианского бога; это аристократическая женщина, дочь царя <…> она глядит на нас с холодною благосклонностию, в одно и то же время опасаясь и замараться от наших взоров и огорчить нас, плебеев, отворотившись от нас»[97]. В выражении лица младенца Иисуса Белинский усмотрел едва ли не угрозу всему человечеству.
Разумеется, восприятие образа Богородицы было выражено Фетом еще в ранних стихотворениях, таких, например, как: «Владычица Сиона, пред тобою…», «Мадонна», «Ave Maria». Утверждать, что впечатление от бессмертного шедевра Рафаэля сложилось у Фета под влиянием Вакенродера или Жуковского, было бы слишком прямолинейно. Об этом свидетельствует и написанное под впечатлением от картины Рафаэля стихотворение «К Сикстинской Мадонне» (1864?). Но то, что в трактовке творения Рафаэля и вообще в восприятии искусства поэт оказывается на стороне тех, кто видит в творчестве веяние Божественного начала, свободного по отношению к окружающей действительности, не подлежит сомнению. В строках, посвященных картине Рафаэля, Фет явно полемизирует с крайне резкими высказываниями Белинского.
Наиболее ранние предпосылки возникновения теории «чистого искусства» Фет видит в Древней Греции, искусство которой он противопоставляет египетскому, «символическому» (Гегель), дидактическому: «Тут все символ: религия, закон, обычай и искусство <…>. Там сухой жезл символа прозяб и распустился живыми, неувядающими цветами мифа. Там нет сентенций. Там один закон, одно убеждение, одно слово — красота». Древнегреческие скульптуры, статую Венеры Милосской, украшающую коллекцию Лувра, Фет назвал образцами подлинного искусства, так как в них нет и «тени преднамеренности; все, что вам невольно поет мрамор, говорит богиня, а не художник. Только такое искусство чисто и свято, все остальное его профанация».
Следующий этап в развитии своего идеала Фет видит в Возрождении, в самой «духовной» сфере искусства — живописи Рафаэля. В Мадонне Рафаэля (как в Венере Милосской, Дездемоне, Гретхен, Офелии) Фет видит вечный, вневременной, непреходящий идеал, запечатлеть который может только гений в порыве творческого вдохновения и откровения. Вечный идеал Фет противопоставляет «идеалам явлений будничных», то есть типичных, «на которых отразились все стороны предмета, хорошие и худые».
При всем неприятии основных позиций «натуральной школы» Фет вполне совпадает с мнением Белинского о так называемых низких темах, против которых активно выступали постоянные оппоненты Белинского. В статье о «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», напечатанной в «Библиотеке для чтения» в 1834 году, О. И. Сенковский назвал Гоголя «малороссийским Поль де Коком», который выбирает для изображения «грязные предметы». Защищая Гоголя от критики подобного толка, Белинский привел в качестве примера отношения современной западноевропейской культуры к «низким» темам картину Мурильо, хранившуюся в Лувре. На картине изображен мальчик, с увлечением давивший вошь у себя на рубашке. В названной статье Белинский сравнивает картину Мурильо с эпизодом из «Мертвых душ» Гоголя: «…одна из известнейших галерей в Европе хранит, как бесценное сокровище, картину великого Мурильо, представляющую мальчика, который с усердием и обстоятельно занимается тем, что будочник сделал спросонья и мимоходом»[98]. Эта же картина привлекла внимание Фета, назвавшего ее «истинной жемчужиной галереи». Он тоже привел сравнение с Гоголем (навеянное, по-видимому, статьей Белинского): «„Мальчик“, казнящий перед распахнутой грудью, на внутренней складке рубашки, насекомое, получившее у Гоголя прозвание зверя».
Высокие достижения искусства прошедших веков Фет противопоставил современному искусству, совершенно утратившему понимание сущности прекрасного. «Преднамеренность», «холод, дидактика и безвкусие» характеризуют его.
По натуре своей или под влиянием обстоятельств, Фет был «домоседом», для которого состояние деятельного покоя всегда было более естественным, чем безделье в странствиях. Много позже, вспоминая поездку по Европе, Фет признался: «Самое ненавистное для меня в жизни — это передвижение моего тела с места на место, и поэтому наиболее уныния наводящими словами для меня всегда были: гулять, кататься, ехать. Самый резвый рысак в городе и самый быстрый поезд железной дороги для меня, превращенного при передвижении в поклажу, все-таки убийственно медленны» (MB. Ч. 1. С. 170).
Тем не менее, заграничное путешествие 1856 года стало в определенном смысле вехой жизненного пути Фета. Об этом свидетельствуют не только стихи, которые он посылал в письмах к друзьям (среди них такие шедевры, как «Италия», «На развалинах Цезарских палат», «Туманное утро», «Снился мне берег скалистый…», «У камина» и др.). Не случайно и свадьба с Марией Петровной Боткиной в августе следующего, 1857 года была сыграна в Париже. Тургенев был шафером на этой свадьбе.
Вместе с тем очерки Фета стали первым серьезным опытом поэта в публицистическом роде, к которому он будет не раз обращаться в своей дальнейшей литературной деятельности. Отмеченные своеобразием фетовского взгляда на мир («трогательно-простодушного», по выражению Тургенева), они заметно отличались от всего, созданного в русской литературе ранее в этом жанре. В путевых зарисовках Фета пестрота картин, частая перемена в настроении, в стиле создают атмосферу непредвзятого, сиюминутного и зачастую случайного наблюдения, ценного своей неповторимостью, каким-то особым «личным» отношением и отсутствием того «дидактического» начала, которое Фет активно отвергал. В них он остался верен своей позиции свободно творящего художника.
ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ
Путевые впечатления
править
Автографы всех заграничных очерков Фета неизвестны. В настоящем издании тексты воспроизводятся по первым публикациям в Совр.
В заграничную поездку Фет отправился в июне 1856 по совету доктора Эрдмана, о чем сообщается в MB: «С самого детства желудок мой упорно отказывался от своих обязанностей, навлекая на меня целый рой недугов, начиная с горловых и глазных болезней; а в последнее время недуги эти до того усилились, что я вынужден был прибегнуть к совету ученых дерптских врачей» (MB. Ч. 1. С. 135). Врачи рекомендовали Фету обратиться к одному известному доктору, только что вернувшемуся из Севастополя, однако, несмотря на его совет немедленно приступить к радикальному лечению, Фет, будучи в Петербурге, обратился к другому доктору, имя которого случайно попалось ему на глаза на улице. В отличие от своих ученых коллег Эрдман нашел у Фета общее расстройство дыхательных путей и посоветовал весной отправиться в Карлсбад.
В своих заграничных «письмах» Фет почти не указывает дат, поэтому установить время его пребывания в том или ином городе довольно сложно. В то же время заграничные очерки помогают уточнить маршрут и некоторые даты местопребывания Фета. Г. П. Блок в «Летописи жизни А. А. Фета» указывает, что Фет уволился в 11-месячный отпуск 23 июня и в тот же день уехал за границу (Блок. Летопись. С. 304). О том же свидетельствует письмо Некрасова к Тургеневу от 27 июня 1856 с указанием дня недели — «середа»: «В субботу я проводил Фета за границу» (Некрасов. Переписка. Т. 1. С. 446).
Эта дата позволяет высчитать, что 26 июня ст. ст. поэт был уже в Берлине. 28 июня (10 июля) он прибыл в Дрезден, на что есть указание в тексте первого «письма из-за границы»: «По мере приближения к Саксонии пшеница становится желтее и желтее, а сегодня только 28 июня (10 июля)». На следующий день, то есть 29-го, в воскресенье, он с десяти часов утра осматривал Дрезденскую галерею, 30-го уехал в Хемниц, а с начала июля около двух недель пробыл в Карлс-баде, лечился водами, о чем сообщал в письме Некрасову от 16 (28) июля 1856 из Карлсбада: «Вот уже несколько дней, как пью тоску из колодца, изображение которого Вы видите» (Некрасов. Переписка. Т. 1. С. 524). Затем через Гоф, Франкфурт-на-Майне, Дармштадт, Гейдельберг, Страсбург он доехал до Парижа, где и пробыл до конца октября, судя по письму Тургенева к В. П. Боткину от 6 ноября (н. ст.) 1856: «Получил я письмо от Некрасова из Рима. Он начинает поскучивать — и с нетерпеньем поджидает Фета, который поехал к нему и теперь уже давно должен быть там» (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 24).
В конце октября (н. ст.) или самом начале ноября Фет с сестрой Надеждой приезжают в Рим, осматривают достопримечательности города и его окрестностей, часто видятся с Некрасовым и А. Я. Панаевой, а в начале января 1857 переезжают ненадолго в Неаполь. 26 января (7 февраля) 1857 Тургенев сообщил Е. Я. Колбасину, что «Фет завтра едет назад в Россию» (Там же. С. 87). В феврале Фет с сестрой оказываются уже в Новоселках.
<Письмо первое>
правитьВпервые: Совр. 1856. № 11. С. 71-117. Подпись: «А. Фет».
Стр. 7. Уже у Английской набережной — пароходу «Прусский орел».-- Английская набережная в Петербурге на Большой Неве находится против Академии художеств (на Васильевском острове) и является продолжением Адмиралтейской набережной, с которой граничит у Александровского сада. Город Кронштадт расположен на о. Котлин, в восточной части Финского залива, основан как крепость в 1703 для защиты подступов к Петербургу, с 20-х гг. XVIII в. место якорной стоянки больших океанских кораблей, поскольку судоходный канал в Маркизовой Луже еще не был проложен. Пароход «Прусский орел» совершал регулярные рейсы от Кронштадта до Штеттина (совр. Щецин, Польша). Через месяц после Фета на нем отправился за границу И. С. Тургенев, который писал Некрасову: «Я взял билет на пароходе „Прусский орел“ — на 21-е июля — я думаю, еще должны быть места» (Тургенев. Письма. Т. 2. С. 363). Позже тем же путем уехал за границу и Некрасов.
Здесь француз из Бордо…-- реминисценция из комедии Грибоедова «Горе от ума»: «Французик из Бордо, надсаживая грудь, / Собрал вокруг себя род веча, / И сказывал, как снаряжался в путь <…>» (д. III, явл. 22).
Стр. 8. …мимо двух линейных кораблей…-- Линейный корабль, линкор — трехмачтовый боевой корабль; имел от 60 до 135 орудий и до 800 человек экипажа. Кронштадт являлся базой Балтийского флота.
Оказывается, что короля от валета не отличишь.-- Прусские и франц. игральные карты отличались от русских другим обозначением фигур — королей, валетов, дам.
Стр. 9. Ломберный стол — четырехугольный стол, обтянутый сукном, как правило, складной, для игры в карты (от названия карточной игры испанского происхождения ломбер).
«Прусский почтовый дорожник» — расписание движения почтовых поездов, в данном случае по Пруссии. Дорожники были известны еще в Древнем Риме. Тогда дорожником называлось расписание дорог, которое содержало названия мест, лежащих по известному пути, и расстояния между ними.
…прекрасно писаный образ Николая Чудотворца — Ведь вы лютеранин? — Речь идет об иконе св. Николая Мирликийского, архиепископа города Миры в Ликии (М. Азия) (260—343), прославившегося многими чудесами. Считается покровителем плавающих и путешествующих, сельского хозяйства, всех «сирых и убогих». Один из наиболее почитаемых православных святых. Удивление Фета объясняется тем, что лютеранство, возникшее как одно из течений протестантизма в Европе в XVI в., упразднило монашество, поклонение святым, их мощам и отказалось от почитания икон.
Стр. 10. Свинемюнде — совр. Свиноуйсьце (Польша), в Щецинском воеводстве. Расположен на о-вах Узедом и Волин, по берегам пролива, связывающего Щецинский залив с Балтийским морем. Морской курорт.
Бульвер, в своей книге: «Англия и англичане»…-- Булвер-Лит-тон (Bulwer-Lytton) Эдуард Джордж (1803—1873), англ. писатель, полит, деятель, член палаты лордов, автор популярных романов «Пе-лэм» (1828), «Последние дни Помпеи» (1834) и др. «Англия и англичане» («England and the English», 1833) — книга этнографических очерков.
Фришгаф — лагуна в Данцигской бухте в Восточной Пруссии, отделяется от Балтийского моря узкой песчаной косой 70 км длины и 2 км ширины.
Стр. 11. …великолепные белладонны…-- Белладонна (красавка, ampona belladonna) — ядовитое растение из семейства пасленовых с характерным запахом, темно-красные цветы имеют форму колокольчика.
Грош.-- Чеканка гроша началась в Италии в XII в., во многих европейских странах — в XIII—XIV вв. Первоначально грош был крупной серебряной монетой. В XIV—XV вв. вес и качество металла в гроше снизились, и он превратился в мелкую разменную монету. В России чеканка гроша начата в 1654. С XIX в. грошем называлась мелкая монета в полкопейки. Прусский грош не был эквивалентным российскому, поэтому возникали трудности при расчетах.
…взял билет на первое место…-- т. е. в вагон первого класса.
Стр. 12. …у одного известного русского поэта…-- вероятно, речь идет о Н. А. Некрасове, с которым Фет в этот период часто общался и даже жил у него на даче в Ораниенбауме перед отъездом за границу.
В Летний сад: кстати, посмотрим памятник Крылову. — Летний сад — старейший сад Петербурга в так называемом регулярном стиле; разбит в 1704; архитекторы Ж.-Б. Леблон, М. Г. Земцов, И. Матвеев. Памятники. А. Крылову поставлен в Летнем саду в 1855, скульптор барон П. К. Клодт. На пьедестале памятника — рельефы на темы басен Крылова, выполненные по рисункам А. А. Агина.
Стр. 13. …монумент Фридриха Великого…-- Памятник прусскому королю (с 1740) из династии Гогенцоллернов Фридриху II (1712—1786) находился в Берлине в конце улицы Унтер ден Линден (Unter den Linden; «Под Липами»). Конная статуя высотой 13,5 м (фигура короля — 5,6 м, пьедестал богато украшен рельефами, расположенными в три ряда: в верхней части аллегорические фигуры (четыре добродетели короля: сила, справедливость, мудрость, умеренность) и сцены из жизни Ф. II (после Колинской битвы); посередине главные группы генералов и государственных людей того времени; внизу изречения и имена знаменитых современников; горельефы изображают 74 сподвижника императора в натуральную величину) установлена в 1851 (скульптор К.-Д. Раух; 1777—1857). После Второй мировой войны перенесен в Потсдам, затем возвращен на Унтер ден Линден в нескольких метрах от прежнего местоположения, в нач. 1990-х установлен на первоначальном месте.
…заведение Кроля…-- См. о нем ниже.
Прежде, чем стану говорить о Новом музее — по пути, проложенном для нее Шинкелем — выстроен по плану Штюлера.-- Ко времени приезда Фета Берлинский королевский музей состоял из двух зданий — Старого, построенного в 1824—1828 (арх. К.-Ф. Шинкель; 1781—1841) и Нового, построенного в 1843—1855 (арх. Ф.-А. Штюлер; 1800—1865). К.-Ф. Шинкель считается новатором нем. архитектуры, выведшим ее из застоя, в котором она находилась в нач. XIX в. Он стремился возродить зодчество классической древности, преимущественно эллинское, и применять его к условиям северного климата и к потребностям новейшей жизни. Среди основных сооружений Ш. в Берлине: Новая гауптвахта (1816—1818), Драматический театр (1819—1821), Дворцовый мост (со скульптурами по эскизам самого Ш.; 1819—1823) и др. В 1839 Ш. стал главным директором правительственных зданий, однако вскоре умер.
Старый музей (называвшийся до 1845 Королевским) основан Фридрихом-Вильгельмом III с целью изучения всякого рода древностей и свободных искусств. Грандиозное здание музея построено в выдержанном др.-греч. стиле и считается лучшим из всех созданных Шинкелем. Прообразом музея служила греч. стоя (открытая колоннада). Здание Нового музея было построено в смешанно-античном стиле как продолжение Старого для коллекций, которые уже не помещались в стенах последнего (длина около 105 м, высота в самой высокой части ок. 31 м). Оно располагалось перпендикулярно к зданию Старого музея, с которым его соединяла закрытая галерея (6,9 м в ширину и 24,5 м в длину) с скульптурными произведениями. Во время посещения этого музея Фетом еще продолжались строительные и отделочные работы.
Фут — в системе русских мер равен 0,3 м, 1/7 сажени или 12 дюймам.
Сажень — русская мера длины, равная 2,1 м, 3 аршинам или 7 футам. Различают косую сажень (2,48 м) и маховую (1,76 м).
Стр. 14. …гипсовые снимки скульптурных произведений…-- Имеются в виду гипсовые копии или слепки с античных скульптур.
…гигантскую статую Фидиева Зевеса…-- Речь идет об одном из «семи чудес света» — 14-метровой статуе Зевса, изваянной знаменитым др-греч. скульптором Фидием (ок. 500—430 до н. э.). Статуя Зевса, созданная для храма в Олимпии в 451—448 до н. э., была воздвигнута на деревянной основе и покрыта слоновой костью и золотом, погибла в Олимпии вместе со многими другими памятниками в V в. «Недаром же древние греки говорили, что умереть, не видев Фидиасова Юпитера Олимпийского, — писал Боткин в статье „Стихотворения А. А. Фета“ (1856), — есть величайшее несчастие. <…> В этом мраморном изваянии предстоял им обоготворенный человеческий образ, в котором сосредоточилось все высочайшее достоинство, все внушающее поклонение и любовь; одухотворенный человеческий образ, возвысивший человека до божества» (Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 222).
…сама Паллада-Афина — между колоннами из каррарского мрамора…-- Афина Паллада — дочь Зевса, одна из главных богинь олимпийского пантеона. Каррарский мрамор, добываемый в городе Каррары, находящемся в Центральной Италии, в Тоскане, в провинции Масса-Каррара, в 6 км от берега Лигурийского моря. Отличается высоким качеством, за что его ценили великие ваятели эпохи Возрождения и более позднего времени.
…гигантские фрески — работы Каульбаха…-- Изначально Штюлер предполагал оформить стены на уровне второго и третьего этажей парадной лестницы Нового музея коринфскими пилястрами, однако, по желанию Фридриха-Вильгельма IV, украшением стен должна была стать монументальная фресковая живопись. С этой целью из Мюнхена в Берлин был приглашен Каульбах Вильгельм фон (1805—1874), нем. ист. живописец. В 1834—1837 создал принесшую ему славу картину «Битва гуннов с римлянами», затем «Разрушение Иерусалима» (1839—1845), автор многочисл. настенных фресок в мюнхенских дворцах. При помощи учеников Каульбах написал с 1847 по 1866 (контракт заключен в 1843) стереохромическим способом цикл из 6 больших («Падение Вавилона», «Золотое время Греции», «Разрушение Иерусалима», «Битва гуннов с римлянами», «Завоевание Иерусалима крестоносцами», «Реформация») и нескольких меньших картин символикоист. содержания. Среди них: олицетворение Истории и Предания, первобытного Искусства (Поэзии) и Науки; между большими картинами — законодатели: Моисей, Солон, Карл Великий, Фридрих Великий; над ними: Египет, Греция, Италия и Германия. Вокруг проходил фриз, который юмористически в образах детей и животных изображал историю развития человечества К замыслу картины «Битва гуннов с римлянами» имел отношение Ф. И. Тютчев, о чем свидетельствует письмо К. Пфеффеля к Э. Ф. Тютчевой от 11 (23) февр. 1860. Пфеффель даже заказал для Тютчева гравюру с этой картины, которая до сих пор хранится в музее-усадьбе им. Ф. И. Тютчева Мураново (см. Литературное наследство. Т. 97. Кн. 2. М., 1989. С. 313). Все фрески Каульбаха погибли во время бомбардировок Берлина в 1943. В ноябре того же 1856 берлинский музей посетил П. Н. Кудрявцев (1816—1858); в «Письмах из Берлина» он поделился своими впечатлениями, в частности, о Каульбахе: «Каульбах владеет не только кистью, но и широким даром изобретения, что так редко встречается в нашем поколении. Задача для художника очень трудная. Он должен бороться не с одними образами, но с многообъемлющими идеями» (PB. 1856. № 11. Кн. 2. С. 88).
Эхтер Микаэль (1812—1879), нем. художник-монументалист, был известен росписями нескольких зданий в Мюнхене, участвовал в оформлении Нового музея, позднее принимал участие в создании росписей Вагнеровского театра в Мюнхене по заказу Людвига I Баварского.
Мур Юлиус (1819—1865) — нем. художник. Среди др. художников, помогавших Каульбаху в росписи парадной лестницы Нового музея, — Юлиус Детмерс (картина «Реформация»).
Стр. 15. Сим, Хам, Иафет — сыновья Ноя, спасшегося во время всемирного потопа, «от них населилась вся земля» (Быт.: 9, 19). Миф о детях Ноя рассказывает, что уставший Ной, напившись вина, лег спать обнаженным. Хам увидел наготу своего отца и рассказал об этом братьям. Сим и Иафет вошли в шатер, отвернувшись от отца, и прикрыли его наготу. Ной узнал о поступке Хама и проклял его вместе со всем его потомством. Под «верующими в истинного Бога» подразумеваются потомки Сима и Иафета.
…уносит этот эфиоп своего безобразного идола…-- По преданию, Хам был смуглым, его потомки основали Ассирию и Египет, он считается изобретателем идолов. Хама отождествляли иногда с египетским божеством Амоном.
Иегова — значит Сущий, одно из имен Бога (наравне с Иешуа, Саваофом и др.), употребляемых в Ветхом Завете. Древние евреи не произносили имени Иеговы, т. к. это считалось грехом и наказывалось смертью. Лишь один раз в году имя Бога произносил первосвященник, входивший в «святая святых» в храме.
Напрасно клевреты столпостроителя Нимврода подгоняют рабочих…-- Речь идет о строительстве Вавилонской башни (столпа) «высотою до небес» (Быт.: 11, 1—9) возгордившимися потомками Ноя. Однако, по преданию, Господь смешал язык их, так что строители перестали понимать друг друга и рассеялись по всей земле. Клеврет — приспешник, помощник в каком-либо дурном деле (от лат. collibertus — отпущенный вместе с кем-то на волю). Нимврод (Немрод) или Нимрод — потомок Хама, «сильный зверолов перед Господом» (Быт.: 10, 9). Считается строителем Вавилона и Ниневии. Вавилон называют еще «землей Нимврода».
«Цветущий век Греции» ~ слова Геродота «Гомер и Гезиод дают грекам богов».-- Имеется в виду следующий фрагмент из «Истории» др.-греч. историка Геродота (между 490 и 480 — ок. 425 до н. э.): «О родословной отдельных богов, от века ли они существовали, и о том, какой образ имеет тот или иной бог, эллины кое-что узнали, так сказать, только со вчерашнего и с позавчерашнего дня. Ведь Гесиод и Гомер, по моему мнению, жили не раньше, как лет за 400 до меня. Они-то впервые и установили для эллинов родословную богов, дали имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы» (Геродот. История в девяти томах. Л., 1972. Кн. 2. Ст. 53. С. 97). Фреска Каульбаха посвящена распространенному др.-греч. мифу о Золотом веке — лучшем времени, когда-либо существовавшем на земле, яркие образы которого воплощены в эпических поэмах Гесиода («Труды и дни») и Овидия («Метаморфозы». В культурной памяти европейцев нового времени Золотым веком стала эпоха античности.
Сивилла — легендарная прорицательница в Древней Греции и Риме.
…слепой певец Илиона…-- Гомер, великий др.-греч. поэт, создатель эпической поэмы «Илиада» о Троянской войне. Илион — второе название Трои, древнего города в Малой Азии.
Фетида — морская богиня, дочь Нерея и Дориды, внучка Океана, мать Ахилла.
Ахилл (Ахиллес) — один из величайших героев Троянской войны, сын Пелея и Фетиды, герой «Илиады».
Сретенье — зд.: встреча (церк.-слав.).
Пеласги — первые жители Греции, названы по имени Пеласга, царя Арголиды, по одной из легенд он был первым человеком, рожденным в Аркадии. Сын Пеласга Ликаон стал царем Аркадии.
Вправо Зевес и Юнона с павлином. Над ними парит орел. — Зевс (рим. Юпитер), верховный бог греков и отец всех богов, сын Кроноса и Реи; Юнона (греч. Гера) — супруга Юпитера. Фет, как Гегель и многие его современники, часто упоминает греч. и рим. имена богов в одном ряду.
Аполлон — один из главных греч. богов, покровитель всех искусств.
Музы — в греч. мифологии богини искусств, дочери Зевса и богини памяти Мнемозины. Муз было 9, и каждая покровительствовала определенному виду искусства.
«Разрушение Иерусалима» — на фреске запечатлен эпизод из древнейшей истории о разрушении Иерусалима римским полководцем Титом, сыном императора Веспассиана в 70 г. н. э. С тех пор началось великое расселение евреев и потеря ими своей государственности. Эти драматические события предсказали четыре великих пророка ветхозаветного времени — Исайя, Иеремия, Иезекииль и Даниил. Иерусалимский храм, построенный Соломоном, главная святыня евреев, где хранился ковчег завета. Когда в 586 до н. э. город был превращен в руины вавилонским царем Навуходоносором, пророк Иеремия тайно вынес из разрушенного Иерусалимского храма ковчег завета, на развалинах города он создал свой знаменитый «плач».
Стр. 16. Ликтор — в Др. Риме лицо, сопровождавшее представителя высшей администрации, неся в руках пучок прутьев с воткнутым в него топором.
Герольд — глашатай.
Вечный жид — средневековый легендарный образ еврея Агасфера, обреченного на вечные скитания. Согласно легенде, Агасфер во время пути Христа на Голгофу под бременем креста отказал ему в отдыхе и безжалостно велел идти дальше; за это ему отказано в покое, и он обречен вечно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа. В 1870-е Фет написал шутливую поэму «Вечный жид», рукопись которой хранится в РГБ.
«Битва гуннов с римлянами» — эпизод из битвы на Катала-унских полях между гуннами и римлянами в 451, в которой гунны были разбиты. Об окончании работы над этой фреской сообщалось в февральской книжке PB за 1856 (с. 160): «Художественные новости из Германии: профессор Каульбах иллюстрировал „Рейнеке Лис“ <…> Пишут, что он уже закончил в одном из залов этого здания колоссальный фреск: „Гуннское побоище“ (Die Hunnenschlacht)». Фет также пишет об этой фреске как о завершенной работе Каульбаха, однако по другим сведениям в ноябре фреска «Битва с гуннами» не была завершена.
Аттила — вождь гуннского союза племен в 434—453, достигшего в период его правления наивысшего могущества. После ряда опустошительных походов на территории Восточной Римской империи (443, 447—448), в результате которых гунны добились от империи уплаты огромной ежегодной дани, Аттила устремился на Запад, в Галлию, но в битве на Каталаунских полях был разбит.
Аэций Флавий (ок. 390—454), полководец Западной Римской империи, под его командованием римляне и их союзники варвары разгромили гуннов, предводительствуемых Аттилой.
Смотря на геркулесовские подвиги…-- Имеются в виду 12 подвигов Геракла, или Геркулеса, героя греч. мифологии. В переносном смысле — дела, которые простым смертным не под силу.
…в деле чистого искусства, в деле вкуса современный голос неправ, и в Германии, быть может, более чем где-либо.-- Указывая на Германию, Фет, очевидно, имеет в виду эстетические споры вокруг наследия Гёте, подвергшегося нападкам со стороны Л. Берне, В. Менделя и других «дидактиков, ненавидевших Гёте за его невозмутимое поэтическое спокойствие» (Дружинин). Теория чистого искусства, или «искусства для искусства», как ее часто называют, в России сформировалась в 1840—1850-е как реакция на идеи так называемой натуральной школы, сформулированные В. Г. Белинским. В середине 1850-х идеи Белинского развивал Н. Г. Чернышевский, в частности, в ряде статей «Очерки гоголевского периода русской литературы» (1855—1856). Основные позиции русской критики (В. П. Боткина, А. В. Дружинина, П. В. Анненкова и др.), близкие эстетическим взглядам Фета, были сформулированы Дружининым в статье «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» (1856): «Все критические системы, тезисы и воззрения, когда-либо волновавшие собою мир старой и новой поэзии, могут быть подведены под две, вечно одна другой противодействующие теории, из которых одну мы назовем артистическою, то есть имеющею лозунгом чистое искусство для искусства, и дидактическую, то есть стремящуюся действовать на нравы, быт и понятия человека через прямое его поучение. <…> Теория артистическая, проповедующая нам, что искусство служит и должно служить само себе целью, опирается на умозрения, по нашему убеждению, неопровержимые. <…> Твердо веруя, что интересы минуты скоропреходящи, что человечество, изменяясь непрестанно, не изменяется только в одних идеях вечной красоты, добра и правды, он, в бескорыстном служении этим идеям, видит свой вечный якорь. Песнь его не имеет в себе преднамеренной житейской морали и каких-либо других выводов, применяемых к выгодам его современников, она служит сама себе наградой, целью и значением» (Дружинин А. В. Литературная критика / Сост., подг. текста и вступ. ст. Н. Н. Скатова, примеч. В. А. Котельникова. М., 1983. С. 147—148). Позже, в программной статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859; см. наст, изд., т. 3) Фет будет ссылаться на статью Дружинина «„Очерк истории русской поэзии“ А. Милюкова» (1858).
Виктор Гюго, в предисловии к «Notre Dame de Paris» говорит: книгопечатание убило архитектуру.-- Очевидно, ошибка памяти Фета: в предисловии к «Собору Парижской богоматери» (1831) Гюго нет таких слов, хотя речь идет о бренности архитектурных строений, но вместе с тем исчезают и надписи, как, напр., греч. слово «рок», начертанное на стене собора. Несомненно, Фет имел в виду рассуждение архидьякона отца Клода в первой главе пятой книги романа: «Малое берет верх над великим; один единственный зуб осиливает целую толщу. Нильская крыса убивает крокодила, меч-рыба убивает кита, книга убьет здание». В следующей главе автор комментирует мнение архидьякона: «Это был страх духовного лица перед новой силой — книгопечатанием. Это был ужас и изумление служителя алтаря перед излучающим свет печатным станком Гуттенберга. <…> вопль пророка <…> который уже провидит то время, когда разум пошатнет веру, свободная мысль свергнет с пьедестала религию, когда мир стряхнет с себя иго Рима. <…> Это означало, что одно искусство будет вытеснено другим; иными словами — книгопечатание убьет зодчество» (Гюго В. Собр. соч.: В 15 т. Т. 2. М., 1953. С. 178, 179—180. Пер. Н. Коган).
…трезвая Реформация коснулась таинственного покрова Изиды… — Реформация — антифеодальное и антикатолическое общественное движение в Европе XVI в. (лидерами его были М. Лютер, Ж. Кальвин, Т. Мюнцер), осуществившее с позиций рационализма мировоззренческий пересмотр средневековой культуры в соответствии с потребностями новых социальных отношений и вероисповедания (протестантизм). Здесь имеется в виду рациональный подход к толкованию искусства. Изида (Исида) в др.-егип. мифологии одна из самых почитаемых богинь, культ ее существовал и в Древнем Риме. Многозначный образ «таинственного покрова Изиды» или «облачения Изиды» (в смысле таинства, без которого нет ни веры, ни подлинного искусства) возник, очевидно, в «Золотом осле» Апулея (книга XI). Этот образ использовали многие, в частности, Белинский в «Литературных мечтаниях»: «…не ждите, чтобы дерзкою рукою стал я срывать девственный покров с таинств древних магов или жрецов Озириса и Изиды на берегах многоводного Нила <…>» (Белинский. Т. 1. С. 27).
Пифия — жрица, прорицательница храма Аполлона в Дельфах. Слова, произносимые пифией, истолковывались как воля Аполлона.
Стр. 17. …картины Каульбаха не видения художника — а диссертация на степень доктора философии, написанная кистью.-- Впечатления Фета от живописи Каульбаха со временем не изменились. Высоко ценя собственно философию, в статье «По поводу статуи г. Иванова на выставке Общества любителей художеств» (1866) он отмечал вред, наносимый «философствованием» искусству. «Что может быть выше и человечнее философии, этого божественного самосозерцания духа в области разума, и что может быть ближе ее к искусству — такому же созерцанию духа в области красоты? Кто из художников может поравняться силою всевозможных данных с Гете или Каульбахом? А между тем первый погубил философией свою вторую часть „Фауста“, а второй все свои прекрасные произведения» (см. т. 3 наст, издания). Позднее, переводя вторую часть «Фауста», Фет скорректировал свое мнение относительно ее художественных достоинств.
Собрание древностей Египетского музея — уступает в этом отношении только лондонскому, ватиканскому и лейденскому.-- Коллекция египетских древностей Британского музея в Лондоне, основу которой составил вклад короля Георга III в 1801, занимает отдельную галерею и несколько залов. Формированием этого отдела в 1840-е занимался англ. египтолог Берч (Birch). Египетский музей в Ватикане был создан при Григории XVI (1765—1846). Город Лейден, расположенный на Рейне в нидерландской провинции южн. Голландии, прославился основанным в 1818 Национальным музеем древностей, обладавшим обширной египетской коллекцией. Фет не называет египетскую коллекцию Лувра, о которой речь пойдет далее.
В 1827 году покойный король Фридрих-Вильгельм III — экспедиция 1843 года значительно его обогатила. — Фридрих-Вильгельм III (1770—1840), король прусский, любитель искусства, имел разносторонние научные и художественные интересы. В основание музея были положены несколько известных коллекций (Менутоли, Пассалаквы, Дроветти). Особенно ценной была коллекция собирателя и первого руководителя египетского отдела, когда он еще располагался во дворце Мон-Бижу, Джузеппе Пассалаквы (1776—1852). Значительным вкладом в изучение Древнего Египта и в возрождение египтологии Германия обязана также Фридриху-Вильгельму IV (1795—1861), снарядившему экспедицию в Египет и Эфиопию в 1842—1845. Именно поэтому ему посвящена торжественная надпись, которую Фет приводит ниже. Экспедиция проводилась под руководством К.-Р. Лепсиуса (1810—1884), последователя «отца» египтологии Ж.-Ф. Шампольона (1790—1832). Проект экспедиции был предложен также Лепсиусом. Последнему принадлежит заслуга введения строго-научного метода в изучение египетской хронологии и грамматики. Лепсиус привел в образцовый порядок коллекцию Берлинского музея. П. Н. Кудрявцев писал в «Письмах из Берлина»: «Здешнее собрание египетских древностей не самое богатое; но умное расположение с разными аксессуарами много возвышает его цену. В этом состоит главная цена вообще всего нового берлинского музея. Наука взяла на свое попечение случайно скопившийся материал и везде умела придать ему характер цельности. Все предметы расположены здесь систематически, с строго научною мыслию. Опытная рука видна особенно на египетском отделении» (PB. 1856. № 11. Кн. 2. С. 86).
Русские читатели могли узнать об этой экспедиции, в частности, из довольно подробного описания, содержащегося в «Обозрении главнейших путешествий и географических открытий в десятилетие с 1838 по 1848 год» (Вестн. имп. рус. геогр. о-ва на 1851 год. Кн. 3. С. 28—33). Как сообщается в «Обозрении», в 1842 была издана географическая карта Египта, составленная Руссегером. Во время путешествия по горному Египту в 1836 Руссегер обратил внимание на развалины Дендеры (Тентиры), где еще был виден знаменитый большой зодиак и гордо красовался храм Афродиты, «наилучшее сохранившееся из всех капищ Египта». Еще величественнее оказались развалины древних Фив, которые расстилались по обеим сторонам Нила. Существование карты облегчило задачу Лепсиуса, представившего проект экспедиции в Египет. В ней приняли участие египтологи, архитекторы, рисовальщики, которые скопировали иероглифы. Летом 1842 экспедиция началась в Александрии, были исследованы пирамиды в Джизехе, Саккаре, Мемфисе и т. д. Результаты экспедиции отражены в богато иллюстрированных 12 томах «Denkmäler aus Aegypten und Aethiopien» («Памятники Египта и Эфиопии». Берлин, 1849—1860).
Стр. 18. Первая зала — atrium.-- Залы Египетского отделения (высотой 6,49 м) располагались на первом этаже Нового музея по правую сторону от главного входа и были сгруппированы вокруг так называемого Колонного двора, или атриума, как у Фета, покрытого двойной стеклянной крышей и представлявшего собой в три раза уменьшенную копию колонного двора в Карнаке с перистилем из 16 колонн, увенчанных капителями в форме лотоса. На карнизе помещена надпись, приведенная ниже. Непосредственно к эт. залу примыкал Колонный зал (Hypostyl), который Фет называет египетской колоннадой, вместе они должны были представлять основные части египетского храма. В атриум можно было попасть прямо из главного вестибюля (с парадной лестницей), а уже оттуда в остальные залы: Исторический, Зал гробниц, Мифологический и др. Atrium — в Риме часть дома, крытый двор, расположенный в передней части здания. Главным украшением атриума были бюсты предков. Римляне устраивали атриумы при храмах и разных общественных сооружениях, они богато украшались статуями и колоннами из мрамора.
На карнизе иероглифическая надпись — добра, привезенного из Египта и Эфиопии.-- По-нем. текст надписи звучит следующим образом: Der königliche Sonnenaar, der Rächer Preußens, der König, der Sohn der Sonne, Friedrich Wilhelm IV., Philopator, Euergetes, Eucharistos, von Thot und der Safech geliebt, der siegreiche Herr des Rheins und der Weichsel, der erkoren ist von der Germania, hat aufrichten lassen in diesem Gebäude Kolosse, Statuen, Bilder und Bildwerke, Steine, Säule und Särge, und vieles anderes Gute, was herbeigeführt ist aus Ägypten und dem Mohrenlande. Филопатер — по-греч. «Любящийотечество»,Эвергет — «Благотворитель» (Благодетель, Благотворящий), Эвхарист — «Благодающий».
Елизавета (1801—1873), принцесса баварская, супруга Фридриха-Вильгельма IV.
Иероглифы, окруженные кольцами…-- Благодаря тому, что египтяне писали царские имена в кольцах (овалах или картушах), Ж.-Ф. Шампольону (младшему) удалось расшифровать египетские иероглифы.
Стены залы покрыты ландшафтами — работы известных художников.-- На стенах атриума располагались 17 картин, представлявших виды и ландшафты с реконструированных египетских монументов: мемфисские пирамиды и храм Хаторы в Дендере работы Карла Грэба (1816—1884); двойная статуя Мемнона работы Вильгельма Ширмера (1802—1866), изображение колонного зала Карнакского храма работы Эдурда Папе (1817—1905), а также работы Эд. Бирмана (1803—1892) и М. Шмидта (1818—1891).
Пирамида Хеопса — крупнейшая из др.-егип. пирамид в Гизе (XXVIII в. до н. э.), высота ее 146 м.
Хатор в др.-егип. миф. — богиня неба и плодородия, любви и веселья. Изображалась в виде женщины с головой коровы. Считалась покровительницей женщин и детей. Центром культа Хатор был город Иунет (Дендера).
Мемнон — в др.-греч. миф. царь эфиопов, сын богини утренней зари Эос, участник Троянской войны, пришедший на помощь троянцам; погиб от руки Ахилла и был похоронен в Эфиопии (которую древние греки локализовали в вост. Африке). Одну из двух статуй фараона Аменхотепа III, составлявших ансамбль с заупокойным храмом царя, расположенным на западном берегу Нила, против Фив, греки считали изображением Мемнона. Это были высочайшие статуи (ок. 21 м), так называемые «Колоссы Мемнона», один из которых, в результате повреждения после землетрясения, при восходе солнца издавал звуки, похожие на человеческий голос. Греки верили, что это Мемнон приветствует свою мать. К храму, который стерегли колоссы Мемнона, вела аллея сфинксов с ликом Аменхотепа III. Два из них сохранились и находятся в Петербурге на берегу Невы, напротив здания Академии художеств. В статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859) Фет использовал образ М.: «Но едва только свежий, зоркий художник взглянет на ту же „луну, мечту или деву“ — эти холодные, обезображенные и песком забвения занесенные камни, подобно Мемнону, наполнят пустынный воздух сладостными звуками» (см. наст. изд., т. 2, с. 178). Позднее, в ст-нии «Напрасно ты восходишь надо мной…» (1865) Фет себя уподобил статуе М.: «Как ярко ты и нежно ни гори / Над каменным угаснувшим Мемноном, — / На яркие приветствия зари / Он отвечать способен только стоном».
Мемфисские пирамиды — система пирамид, возведенных на границе Верхнего и Нижнего Египта, на левом берегу Нила, рядом с городом Мемфисом, столицей Древнего царства. Карнакский храм — центральный храм бога Амона-Ра (XVI—XII вв. до н. э.) в комплексе храмов, сооруженных в селении Карнак (др.-егип. Ипет-Исут) на территории древних Фив, на восточном берегу Нила. Главная его достопримечательность — грандиозный многоколонный (144 колонны) зал — гипостиль, стены которого были покрыты цветными рельефами, колонны храма сплошь покрыты иероглифами. Эти росписи частично воспроизведены на колоннах Египетского отделения Нового музея.
Сфинкс в Древнем Египте — статуя, изображающая духа-охранителя, с телом льва и головой человека или священного животного, чаще всего барана или ястреба, они являются символическими изображениями царей и богов, в особенности бога Ра. Фигуры сфинксов ставили у входа в храмы, либо они составляли аллеи, ведущие к храму, выполняя роль стражей. Аллея сфинксов, обращенных друг к другу, вела от Луксорского к Карнакскому храму.
Фивы — столица Древнего Египта во время правления XI—XX династий египетских царей (Среднее и Новое царства), город прославился грандиозными усыпальницами фараонов.
Овен с диском солнца на голове — эмблема Амон-Ра. — Амон — в др.-егип. миф. бог солнца, центр культа в Фивах; священным животным Амона являлся баран (овен). Обычно изображался в виде человека (иногда с головой барана) в короне с двумя высокими перьями и диском солнца на голове. Ра — бог солнца, представлен в виде человека с головой сокола, увенчанной солнечным диском. В период Нового царства отождествлен с Амоном, в результате чего Амон-Ра стал верховным богом, «царем всех богов», культ его приобрел государственный характер.
…Озириса (на языке иероглифов — Аменопис, у греков — Мемнон). — Озирис (Осирис) — в егип. мифологии бог производительных сил природы, царь загробного мира. Согласно упоминаниям в др.-егип. текстах и рассказу Плутарха, Озирис был старшим сыном бога земли Геба, братом и мужем Исиды, братом Нефтиды и Сета, отцом Гора (далее Фет называет его Горусом), унаследовал власть от прадеда Ра. О. научил людей земледелию и ремеслам, строительству и врачеванию. Брат Сет позавидовал О. и обманом уговорил его лечь в ящик, который затем залил свинцом и сбросил в воду. Тело О. нашла его жена Исида, зачала от мертвого мужа сына Гора, который победил Сета и оживил отца. В культе О. присутствует идея вечного умирания и оживления природы. В «Текстах пирамид» фараон после смерти уподобляется О., считалось, что после смерти он оживет. Аменопис (Аменофис) — греч. форма династического имени Аменхотеп. Во время правления Аменхотепа III могущество Египта достигло своей вершины. Поскольку бессмертие обеспечивало фараонам отождествление с возрождающимся после смерти Осирисом, Фет называет имя Аменописа как синоним О. Мемнона (см. выше) иногда ошибочно отождествляли с егип. фараоном Аменхотепом III, как в случае со статуей в Фивах, о которой речь шла выше.
Порфир — название вулканических горных пород (от греч. porphirus — пурпурный), имеющих особую красную с белыми вкраплениями окраску. Порода широко применялась для украшений и скульптур в Древнем Риме.
Рамзес (Рамсес) II (1317—1251 до н. э.)-- виднейший представитель XIX династии егип. фараонов (кон. XIV — сер. XIII вв. до н. э.), при котором была восстановлена власть Египта в Палестине и государство достигло процветания, велось большое храмовое строительство, при его дворе, по легенде, воспитывался Моисей. На статуе, о которой говорит Фет, старые надписи были затерты и заменены на указывающие на Рамзеса II. Греки называли Сезострисами двух царей Второго египетского царства, из которых Сети (1445—1394 до н. э.) был первым, а сын его Рамзес (1394—1328 до н. э.) вторым фараоном.
Сезуртазен I — имеется в виду статуя Сенусерта I (правил ок. 1970—1934 до н. э.) или Сезостриса I, верхняя часть статуи дополнена, по бокам изображены божества Нила.
Стр. 19. Торус (Гор) — сын Исиды и Осириса, бог солнца, считавшийся покровителем власти фараонов. Пре-Атма — одно из воплощений бога солнца. Копчик (точнее, кобчик) — небольшая хищная птица из семейства соколиных. Бог солнца Гор изображался у египтян в виде сокола (или ястреба), человека с головой сокола, а также крылатого солнца. Его символ — солнечный диск с распростертыми крыльями.
Мемфисский некрополь — то же, что мемфисские пирамиды.
Фивские катакомбы — захоронения в глубоких помещениях, высеченных в скале.
…в Верхнем Египте преобладал обычай класть в гробницы папирусы, а в нижнем клали исписанные камни.-- Причина обычая, по-видимому, заключалась в климатических условиях: во влажном климате Нижнего Египта камни были более надежным материалом для писем в вечность, чем папирус.
Плева — зд.: кожица растения.
…в виде Бени-гассанских катакомб — историческими изображениями. — Бени (Бену)-Гассан — местечко, где сохранились погребальные пещеры с постройками, в которых большое значение имеют разного типа колонны. Их считают предшественницами греческих колонн дорического стиля.
…но мимо стеклянных ящиков самый равнодушный посетитель не пройдет…-- Среди экспонатов египетского отделения много забальзамированных останков животных, хорошо сохранившихся и выставленных в стеклянных ящиках.
Ибис — птица с длинным клювом из отряда аистообразных, пожиратель змей; один из видов называется «ибис священный». В Древнем Египте был священной птицей, символом бога Тота. Среди египетских захоронений найдено множество забальзамированных ибисов.
Ихневмон, или фараонова мышь — мангуст. В Древнем Египте священное животное, считалось, что он способен не только поедать яйца крокодила, но и убивать самих крокодилов, забираясь им в пасть.
Сикомора (точнее, сикомор, или египетская смоковница) — растение из рода фикусовых, семейства тутовых. Легкая и не поддающаяся гниению древесина употреблялась египтянами для изготовления саркофагов.
Стр. 20. Теперь в Лейпциге появилось издание речей греческого оратора…-- О каком издании говорит Фет, установить не удалось.
Демосфен (384—322 до н. э.), др.-греч. оратор и полит, деятель. Сохранились приписываемые Демосфену 61 речь, 56 «Вступлений» к речам и 6 писем.
Тут все символ…-- Фет называет искусство египтян символическим вслед за Гегелем: «Первая форма искусства представляет собой в большей мере лишь искание воплощений в образной форме, чем способность дать истинное изображение, так как идея еще не нашла формы внутри самой себя и остается лишь усилием и стремлением к таковой. Мы можем назвать эту форму символической формой искусства» (Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. Т. 1. М., 1968. С. 82).
Там один закон, одно убеждение, одно слово — красота.-- Именно искусство Древней Греции полностью отвечало идеалам красоты в эстетике Фета. Во многом эстетика Фета опиралась на Г.-Э. Лессинга (1729—1781). «Греческий художник не изображал ничего, кроме красоты, — писал Лессинг в „Лаокооне“, даже обычная красота, красота низшего порядка, была для него лишь случайной темой, предметом упражнения и отдыха» (Лессинг Г.-Э. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии // Лессинг Г. Э. Избранное / Вступ. ст. и коммент. А. Гулыги. М., 1980. С. 385. Пер. Е. Эдельсона). О значении открытия красоты древними греками писал и В. П. Боткин в статье о Фете: «Великое откровение явилось человеку в чувстве красоты: откровение гармонического единства между понятием и формою, между внутренним чувством и внешним образом» (Боткин В. П. Литературная критика. С. 199).
…стены расписаны профессорами Ширмером, Бирманом, Шмидтом и другими. — Ширмер Вильгельм (1802—1866), нем. пейзажист, ученик основателя дюссельдорфской школы Ф. В. Шадова; Бирман Карл Эдуард (1803—1892), нем. пейзажист, член Академии художеств в Берлине, один из основателей берлинской пейзажной школы; Шмидт Макс (1818—1901), нем. пейзажист, мастерская Ширмера, писал ландшафты в романтическом стиле.
«Роща Зевеса Ликейского» — «Внутренний вид храма Юпитера Олимпийского, со знаменитой статуей бога»…-- Фет перечисляет картины художников, упомянутых выше: «Роща Зевса Ликейского» и «Ликейские могилы» М. Шмидта, «Крепость Сиракузы и храм Минервы» Э. Бирмана; «Вид Эгины с храмом Зевеса Пангелления» В. Ширмера; «Внутренний вид храма Юпитера Олимпийского, со знаменитой статуей бога» Э. Папе (о них см. выше). Эгина — в греч. миф. дочь речного бога Асопа, похищенная Зевсом и родившая ему Эака. Соединение Зевса с Эгиной, по античным источникам, произошло на острове Ойнон, Зевс превратил Эгину в остров, который стал называться Эгиной, а сам превратился в камень, поэтому там возведен храм Зевса. Культ Зевса Пангелления (Zeus Panellenio), или «Всегреческого», связан с Эгинским храмом.
…слепок с «Борьбы вокруг тела Патрокла». — Оригинал теперь в Мюнхене.-- Описанию подвигов и гибели Патрокла посвящена 16-я кн. «Илиады». В Берлинском музее, как верно заметил Фет, хранилась лишь копия знаменитой композиции, найденной в 1811 на о. Эгина (в Эгейском море) на развалинах храма Паллады (Эгинский храм, о котором Фет говорит далее). Скульптурная группа принадлежит к школе др.-греч. искусства, сформировавшейся еще до времен Фидия и отличавшейся простотой форм, близостью к натуре, но в то же время некоторой статичностью.
…куплен наследником баварского престола…-- Имеется в виду Людвиг I (1786—1868), король Баварии с 1825 по 1848, известный своим пристрастием к искусству и стремлением сделать из Мюнхена вторые Афины. Л. I преобразовал Академию художеств, приобрел множество произведений искусства, вел строительство великолепных зданий. Отрекся от престола во время революции 1848.
Торвальдсен Бертель(1768, или 1770—1844) — датский скульптор, представитель позднего классицизма.
Эгида — в др.-греч. мифологии щит Зевса — символ покровительства богов.
Стр. 21. …ни одно лицо — не искажено усилием — каждый страстный образ помнит, что он прежде всего идеал.-- Данное рассуждение Фета восходит, очевидно, к трудам Лессинга и Гегеля. «Есть страсти и такие выражения страстей, которые чрезвычайно искажают лицо и придают телу такое ужасное положение, при котором совершенно исчезают изящные линии, очерчивающие его в спокойном состоянии. Древние художники избегали изображения этих страстей или старались смягчить их до такой степени, в какой им свойственна еще известная красота» (Лессинг Г. Э. Лаокоон… С. 387. Пер. Е. Эдельсона). «Поэзия <…> имеет право при изображении внутренних состояний доходить до крайних мук отчаяния, а при изображении внешних явлений — до безобразного как такового. В пластических же искусствах, в живописи, а в еще большей степени в скульптуре внешний образ пребывает в прочной неизменности и не может быть вновь устранен или, подобно звукам музыки, мимолетно промчаться и исчезнуть. Здесь было бы неправильно фиксировать безобразное само по себе, если оно не находит разрешения» (Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. Т. 1. С. 214).
…заметил мой товарищ.-- С кем путешествовал Фет по Германии, установить не удалось.
«Мы вышли — я мчался на борзом коне»…-- Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Черная шаль»: «Мы вышли; я мчался на быстром коне; / И кроткая жалость молчала во мне».
У меня и без того осталось незавидное воспоминание о немецкой сцене.-- Видимо, во время посещения Германии в 1844.
Быть в Берлине — и не видать Кроля! — имеется в виду увеселительное заведение, предназначенное для состоятельной публики, построенное в самом большом парке Берлина Тиргартене. Йозеф Антон Якоб Норберт Кроль (Kroll) (1797—1848) получил право на сооружение т. н. «зимнего сада» от Фридриха-Вильгельма IV, захотевшего построить заведение, аналогичное ресторану Кроля в Бреслау, где он однажды завтракал. Огромное здание на 5000 посетителей, состоявшее из нескольких залов и 14 комнат, было открыто в 1844 (арх. К.-Ф. Ланганс; 1782—1869). С 1850 в заведении устраивались музыкальные и театральные представления. В 1851 главное здание сгорело, но было быстро отстроено заново (арх. Э. Тиц; 1819—1890) и открыто в 1852. В «Письмах из Берлина» (1847) И. С. Тургенев иронически характеризовал берлинскую новинку: «В „Тиргартене“ другой индивидуум, по прозванию Кроль, выстроил огромнейшее здание, где каждую неделю добрые немцы собираются сотнями и „торжественно едят“ (halten ein Festessen) в честь какого-нибудь достопамятного происшествия или лица <…>» (Тургенев. Соч. Т. 1. С. 317).
…и поехали за заставу, в парк.-- Речь идет о Тиргатене, площадь его составляет 250 гектаров. Он тянется от Бранденбургских ворот почти до Шарлоттенбурга.
Каменный остров — один из островов Петербургской стороны в дельте Невы между Большой и Малой Невкой.
Стр. 21—22. …выстроен антрепренером Кролем, которого заведение перешло по наследству к дочери. — в углублении одной из продольных степ — сцена.-- После смерти Й. Кроля в 1848 заведение перешло к его старшей дочери Августе (1821—1907), которая расширила театральную программу: были возведены подмостки в главном, «королевском зале», где шли пьесы преимущественно комедийного характера. Союз Августы с венг. музыкантом Якобом Энгелем на несколько лет сделал заведение своеобразным музыкальным центром, здесь стали ставиться «серьезные» оперы, в т. ч. Россини, Доницетти, Обера, исполнялась музыка Р. Вагнера. Однако здание не было достаточно приспособлено для театра, начинания Энгеля потерпели неудачу, в 1855 он отошел от дел и продал «заведение Кроля». Следующие владельцы вынуждены были также продать его в 1862.
Драпри — драпировка, занавеска (от франц. draperie).
Стр. 22. Можно помириться с тем ~ Самая пьеса усыпительна до раздражительности — Театральное искусство Германии 1840—1850-х, в основном, было сосредоточено в небольших городах, что препятствовало его развитию, созданию национального театра. Режиссерское искусство развивалось преимущественно в области постановочной культуры и не распространялось на игру актеров, исполнительское мастерство которых отличалось манерностью, отсутствием вкуса. Не только у Фета было критическое отношение к немецкому театру. И. С. Тургенев тоже был невысокого мнения о нем, о чем свидетельствуют строки из гл. XXXIX повести «Вешние воды» (1871): «В 1840 году театр в Висбадене был и по наружности плох, а труппа его, по фразистой и мизерной посредственности, по старательной и пошлой рутине, ни на волос не возвышалась над тем уровнем, который до сих пор можно считать нормальным для всех германских театров и совершенство которого в последнее время представляла труппа в Карлсруэ, под „знаменитым“ управлением г-на Девриен-та. <…> То было одно из многочисленных доморощенных произведений, в которых начитанные, но бездарные авторы отборным, но мертвенным языком, прилежно, но неуклюже проводили какую-нибудь „глубокую“ или „животрепещущую“ идею, представляли так называемый трагический конфликт и наводили скуку… азиатскую, как бывает азиатская холера» (Тургенев. Соч. Т. 11. С. 129—130). П. Н. Кудрявцев писал о своих впечатлениях о берлинском театре более благосклонно: «…берлинская опера никогда не доставляла мне особенного удовольствия. Высокие драматические пьесы, Шекспир, Шиллер, Гёте, напротив того, обыкновенно выполнялись удивительно отчетливо и всегда производили сильное впечатление» (Письма из Берлина // PB. 1856. № 11. Кн. 2. С. 92).
Как бы я желал видеть ученье прусской кавалерии…-- Желание вполне понятное, поскольку Фет состоял на военной службе в кавалерии. «Тем временем мне сильно хотелось преобразиться в формального кирасира, и я мечтал о белой перевязи, лакированной лядунке, палаше, медных кирасах и каске с гребнем из конского хвоста, высящегося над георгиевской звездой» (РГ. С. 188).
Стр. 23. Берейторский манеж — место, где обучают верховой езде.
Бал Гофф-Егер — бал, устроенный для профессиональных охотников.
Стр. 24. Рейткпехт (воен., от нем. reiten — ездить верхом и Knecht — батрак) — нижний чин, назначенный для ухода за офицерскими лошадьми.
Кадриль — группа из четырех всадников; чтобы участвовать в кадрили, лошадь должна быть хорошо выезжена.
Фунт — русская мера веса; 409,5 гр.; в европейской системе мер фунт несколько больше.
Гарнец — употребляемая до введения метрической системы мер русская мера сыпучих веществ, равная 3,28 л.
Подъемные — лошади, которых держали в армии для перевозки обоза.
Стр. 25. Принц Мекленбургский — очевидно, герцог Георгий (1824—1876), женатый на вел. княгине Екатерине Михайловне (1827—1894). Династия герцогов Мекленбургских — единственная в Зап. Европе славянского происхождения. Мекленбург — два германских великих герцогства: М.-Шверин и М.-Стерлиц, находились на берегу Балтийского моря.
Дрезден — столица королевства Саксонии. Его облик во многом определяется парками и мостами через Эльбу, соединяющими левобережную часть — Старый город (Альтштадт) с Новым городом (Нейштадт). Старый город имел правильную планировку со средних веков; его центр — площадь Постплац, расположенная между новой застройкой и основными архитектурными памятниками, группирующимися вдоль Эльбы. Среди них: замок курфюрстов; в стиле барокко дворцовый ансамбль Цвингер (из объединенных галереями павильонов по 3 сторонам двора) и церковь Хофкирхе (1738—1756).
Лет через пять. Бог даст, и у нас из Петербурга будет в Одессу ближе, чем из Пскова в Новгород или из Воронежа в Тамбов.-- Первая железная дорога в России (Царскосельская, между Петербургом и Павловском) была открыта еще в 1836. В янв. 1857 Главному обществу российских железных дорог была выдана концессия на сооружение 4 линий: от Петербурга до Варшавы, с ветвью к прусской границе; от Москвы до Нижнего Новгорода; от Москвы через Курск до Феодосии; от Курска или Орла, через Динабург, до Либавы. Риго-Динабургская дорога открыта была в 1861, Риго-Митавская в 1867. В 1857 выдана концессия на строительство дороги от Одессы до Киева, однако в связи с большими финансовыми трудностями ввод этой дороги затянулся. Правительство было вынуждено взять на себя постройку участков дорог от Одессы до Балты и от Москвы до Курска. В дальнейшем, во второй половине 1860-х, с привлечением германских капиталов, а также частных лиц через посредство земств и, конечно, с помощью государственных средств, строительство железных дорог оживляется.
Не шуми ты, рожь, спелым колосом…-- Неточная цитата из стихотворения А. В. Кольцова «Не шуми ты, рожь…» (1834). Описывая в мемуарах время своего заграничного путешествия, Фет вспомнил, что тогда они с Тургеневым «инстинктивно находились под могучим влиянием Кольцова». «Меня всегда подкупало поэтическое буйство, в котором у Кольцова недостатка нет, и я тогда еще не успел рассмотреть, что Кольцов, говоря от имени крестьянина, говорит псевдо-крестьянским языком, непонятным для простонародья, чем и объясняется его непопулярность. <…> Тем не менее, невзирая на несоответствие формы содержанию, в нем так много специально русского воодушевления и задора, что последний одолевал и такого западника, каким стал Тургенев под влиянием мадам Виардо» (MB. Ч. 1.С. 159).
Стр. 26. Курьерский — скорый поезд.
Падалица — зд.: зерно, выпавшее на ниве и взошедшее на другой год (Даль. Т. 3. С. 7).
Стр. 27. Поговорите-ка с саксонцем: он вам докажет, что мост на Эльбе чудо искусства…-- Не только саксонцы считали мост на Эльбе «чудом искусства». В 1821 П. И. Сумароков, посетивший Германию, писал: «Вид восхитительный! Преддверие чудесно! Знаменитая Эльба течет струисто, горделиво; великолепный мост, пролегая по ней, указывает за собою громаду зданий, башен <…>» (Прогулка за границу. Павлом Сумароковым, почетным членом Виленского университета. СПб., 1821. Ч. 1. С. 116). П. В. Анненков тоже любовался мостом: «Эльба разделяет столицу Саксонии на новый и старый Дрезден, и величественный каменный мост, соединяющий оба берега, конечно, принадлежит к чудесам новейшего искусства. Огромные быки, на которых он стоит, придают ему вид циклопической постройки, а взятый в целости, он поражает гармонией и стройностью частей <.»>. Известна участь этого моста в 1813 году: Наполеон взорвал его, а Александр Павлович восстановил" (Анненков П. В. Парижские письма. С. 267).
Бюрде-Ней Женни (1824—1886) — нем. певица. См. о ней далее.
«Похищение из Сераля» (1782) — опера В.-А. Моцарта (1756—1791). См. ниже.
Циклорама — панорама, в которой показываемые изображения помещены на вращающемся цилиндре.
Стр. 28. Ретроградное движение — движение в обратном направлении.
Полпивная — заведение, торгующее полпивом (легким пивом).
Стр. 29. …"немцы обезьяну выдумали"…-- В. И. Даль приводит в своем словаре как повсеместно распространенное изречение: «Хитер немец: обезьяну выдумал! Говорит народ о заезжих гаерах с обезьянами» (Даль. Т. 2. С. 578). Ф. М. Достоевский в статье «Ряд статей о русской литературе» (1861) также использует это изречение: «Приезжают к нам немцы всякие: и без царя в голове, и такие, у которых есть свой король в Швабии, и ученые, с серьезною целью узнать, описать и таким образом быть полезным науке России, и неученые простолюдины с более скромною, но добросовестною целью — печь булки и коптить колбасы, — разные Веберы и Людекенсы. Иные даже принимают себе раз навсегда за правило и даже за священную обязанность знакомить русскую публику с разными европейскими редкостями и потому являются с разными великанами и великаншами, с ученым сурком или обезьяною, нарочно выдуманною немцами для русского удовольствия» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 18. Л., 1978. С. 42—43).
…они собаку если не съели…-- каламбур, перефразированный русский фразеологический оборот «собаку съел», т. е. приобрел в чем-то навык, большой опыт.
Портшез — легкое переносное кресло, в котором можно сидеть полулежа (от франц. porter — носить и chaise — кресло).
Картинная галерея недавно перенесена из прежнего помещения в новое ~ заложенное по плану Семпера в 1847 году и находившееся с 1849 года под ведением Генеля и Крюгера.-- Имеется в виду одно из крупнейших в мире собраний живописи Дрезденская картинная галерея, начало которой было положено в 1560 дворцовым собранием курфюрстов Саксонских (Кунсткамерой). В 1847—1849 специально для картинной галереи Готфридом Семпером (Земпером; 1803—1879) построено (до 1849 Семпер успел построить только цокольный этаж, поэтому Фет и говорит здание было «заложено») в стиле Возрождения новое здание музея, вошедшее в музейный комплекс Цвингер (до этого большая часть коллекций располагалась в верхних этажах здания придворных конюшен). Участие в дрезденском майском восстании 1849 вынудило Семпера покинуть Саксонию. Строительство картинной галереи было завершено в 1855 архитекторами Карлом Морицем Хенелем (Генелем; 1809—1890) и Бернгардом Крюгером (1821—1881). На момент открытия в галерее насчитывалось 2200 картин, которые с трудом разместились в новом здании. Как и в здании «конюшен», их пришлось повесить вплотную друг к другу до самого потолка.
«Зеленый свод» — коллекция саксонских ювелирных изделий, входит в состав Государственных художественных собраний Дрездена наряду с Дрезденской картинной галереей, Историческим музеем, Собранием фарфора, Музеем народного искусства. Палата с зеленым сводом сначала была тайным хранилищем драгоценностей и документов курфюрста саксонского и его семьи. С 1610 именуется «сводчатой», ас 1638 «Зеленым сводом» за зеленую окраску, которой были покрыты своды подвального помещения, где хранились накопленные саксонскими герцогами и курфюрстами сокровища. Музей в XIX в. стал доступен для посетителей, но допускались в него только небольшие группы с обязательным сопровождением экскурсовода, который выполнял роль, как пишет Фет, надсмотрщика.
Стр. 30. Челлини Бенвенуто (1500—1571) — итал. скульптор, ювелир, писатель Позднего Возрождения. Один из известнейших мастеров маньеризма, его скульптурные и ювелирные произведения отличаются изысканностью форм, часто вытянутых, изяществом деталей. Всемирную славу ему принесли мемуары «Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини флорентинца, написанная им самим во Флоренции». Написал также теоретический трактат о ювелирном искусстве «Два трактата о ювелирном искусстве и скульптуре» (1568).
Стр. 31. …с рафаэлевскими и нидерландскими коврами по стенам…-- Речь идет о шпалерах, настенных безворсовых коврах с сюжетными и орнаментальными композициями. В Дрезд. галерее находятся 4 нидерландских гобелена перв. пол. XVI в. (сотканы в Брюсселе): «ПутьХриста к распятию», «Распятие Христа», «Поклонение пастухов», «Вознесение Христа» (последние три заимствованы у Дюрера и созданы, вероятно, в мастерских семьи Орлей) и 5 ковров, являющихся повторением 10 рафаэлевских гобеленов, вытканных в Брюсселе по заказу Льва X по картинам, написанным Рафаэлем в Риме в 1515—1516 для стен Сикстинской капеллы: «Исцеление парализованного», «Жертвоприношение в Люстре», "«Чудесный улов», «Паси моих Агнцов», «Св. Павел читает проповедь в Афинах».
Пуссен Николя (1594—1665)-- франц. живописец, представитель классицизма. Картина «Царство Флоры», изображающая праздник в честь рим. богини Флоры, создана ок. 1631—1632.
Рубенс Питер Пауэл (1577—1640) — фламандский живописец. Речь идет о картинах «Quos ego!» («Я вас!», сцена из Виргилия, 1634—1635) — эскизе к праздничному оформлению Антверпена в честь торжественного въезда кардинала — инфанта Фердинанда, брата Филиппа IV, и «Победа Карла V над войском Хайраддина Барбароссы» (о битве в Тунисе в 1535 г.), написанной между 1635 и 1640 гг. Силены — в греч. мифологии божества плодородия, составляющие вместе с сатирами свиту Диониса.
Вандик (Ван Дейк) Антонис (1599—1641) — фламандский живописец, писал картины на мифологические и религиозные сюжеты, портретист. Сюжет о Данае — один из самых популярных в европейской живописи. Даная в греч. мифологии — дочь аргосского царя Акрисия. Узнав от оракула, что ему грозит смерть от руки внука, Акрисий заключил дочь в подземный медный терем и стерег ее. Однако Зевс проник к ней в виде золотого дождя. Именно этот сюжет запечатлели известнейшие художники Тициан, Рембрандт. В наст. время установлено, что картина, о которой говорит Фет, принадлежит не Ван Дейку.
…Рембрандтов «Пир Эсфири у Агасвера», или его самого с бокалом в руке и женою, сидящей у него на коленях… — Рембрандт Харменс ван Рейн (1606—1669) — голландский живописец, рисовальщик и офортист. Фет имеет в виду картину «Артаксеркс, Аман и Эсфирь» (1660), в основе которой библейский сюжет об Эсфири, спасшей свой народ в эпоху владычества персидского царя Артаксеркса: во время пира она попросила царя помиловать иудейский народ (Есф.: 7). Аман — визирь царя, враг иудеев. «Автопортрет с Саскией на коленях» (1635) был задуман как иллюстрация притчи о блудном сыне, который проводил время в пирах и мотовстве. Однако изображение счастливой пары вовсе лишено дидактического смысла. Рембрандт любил свою жену, она присутствует в его картинах в самых разных обличиях — ив писанных с нее портретах, и в образах героинь мифов.
«Святая Магдалина» — картина итал. живописца периода Высокого Возрождения Антонио Корреджо (наст, фамилия Аллегри; ок. 1489—1534). Картина «Поклонение пастухов», или «Ночь» написана ок. 1530.
«Hélas! je t’aime tant qu'à ton nom seul je pleure» — цитата из оды В. Гюго «Encore à toi» («Вновь о тебе», 1823), вошедшей в его сборник «Odes et ballades» («Оды и баллады»).
…рембрандтовского «Ганимеда», уносимого орлом.-- Речь идет о картине Рембрандта «Похищение Ганимеда», на известный античный сюжет. Сын троянского царя Троса и нимфы Каллирои Ганимед из-за своей красоты был похищен Зевсом, превратившимся в орла, и унесен на Олимп; там он исполнял обязанности виночерпия, разливая богам нектар на пирах. В европейском изобразительном искусстве миф воплощен во многих произведениях, в числе которых рисунок Микеланджело, картина Корреджо, скульптуры Б. Челлини, фрески Тинторетто и Карраччи, картины Рубенса и Рембрандта. Анненков, посетивший Дрезден и пытавшийся передать свои впечатления от Картинной галереи, писал: «…Рембрандт представил „Мальчика, уносимого орлом в облака“, который от страха и боли когтей хищной птицы сделал ужасную гримасу и очень прозаически извергает мочевую струю. Это может со всяким случиться, кто неосторожно подымется в облака, как я теперь, желая определить характер многочисленных произведений живописи, представляемых на удивление знаменитой Дрезденской галереей» (Анненков П. В. Парижские письма. С. 273).
Стр. 32. …чем прославилась известная корова Поля Поттера (в нашем Эрмитаже).-- Имеется в виду пейзаж голландского живописца Пауля Поттера (1625—1654), на котором изображена мочащаяся корова.
А вот одно из самых капитальных сокровищ — просвещенным любимцем Августа Саксонского и Фридриха Великого.-- Имеется в виду картина нем. живописца Ганса Гольбейна Младшего (Ханс Хольбейн Младший; Фет ошибся в указании дат рождения и смерти, правильно: 1497 или 1498—1543) «Мадонна семьи Якоба Мейера» (ок. 1525—1526), оригинал которой находится в Дармштадте. Копия с нее была выполнена Бартоломеусом Сарбургом (1590 — после 1637) около 1637 в Амстердаме. Эту копию, приняв за оригинал, и приобрел для Дрезденской галереи в 1743 итал. писатель и ученый граф Франческо Альгаротти (1712—1764), приглашенный прусс. королем Фридрихом II (1712—1786), который возвел его в графское достоинство и назначил камергером. К нему благоволил и Август Саксонский (1670—1733). Существует такое понятие, как Dresdner Holbeinstreit (Дрезденский спор о Гольбейне), под ним понимают дискуссию, разгоревшуюся в XIX в. по поводу так называемой «Мадонны бургомистра Мейера», существующей в двух вариантах. У обеих картин довольно непростая история, обе поменяли большое количество владельцев. Когда в 1633 картина попала в руки торговца произведениями искусства Le Blond’a, он заказал ее копию и продал под именем Гольбейна Марии Медичи. С тех пор из одного европейского собрания в другое переходили две картины под одним именем. В XVIII в. в Венеции копия гольбейновой Мадонны была приобретена как оригинал для коллекции Августа II Саксонского и с тех пор висела в Дрездене рядом с Сикстинской Мадонной. В 1822 в Германию попадает также настоящий Гольбейн (а именно в берлинскую коллекцию будущего Вильгельма I). С тех пор начинается спор о том, как соотносятся эти две картины. В 1851 оригинал попадает в Дармштадт, и искусствоведы начинают путешествовать туда и обратно, чтобы оценить картину и сравнить впечатления. Только в 1871 была организована выставка в Дрездене, на которой обе картины висели рядом. Тогда же состоялся конгресс, на котором ведущие искусствоведы окончательно решили считать дармштадтскую Мадонну оригиналом, а дрезденскую — копией.
Стр. 33. …под влиянием Мурильо…-- В Дрездене находилось 3 картины исп. живописца, одного из основателей Академии художеств в Севилье Бартоломе Эстсбана Мурильо (1618—1682): «Смерть св. Клары», «Св. Родриго» и «Мария с младенцем». О живописи Мурильо писал В. П. Боткин: «В Мурильо воплотилась страстная, любящая, поэтическая сторона католицизма. Ни один художник не представляет такого глубочайшего слияния самой живой реальности с самым мистическим идеализмом. Все сокровенные ощущения религиозной души Мурильо осуществил в своих картинах. Никогда поэзия более мистическая, восторженная, идеальная не являлась на полотне в такой яркой действительности, облеченная в такую живую форму, доступную самому простому смыслу.<…> В его мадоннах нет той неземной, холодной святости, того неопределенно-изящного выражения, какими отличаются мадонны итальянских мастеров: мадонны Мурильо — увлекательно прелестные севильянки, со всею живостию и выразительностию своих физиономий <…>» (Боткин В. П. Письма об Испании. С. 70, 72).
«Сикстинская Мадонна» (1515—1519), картина Рафаэля (1483—1520), приобретена в 1754, до этого времени находилась в церкви монастыря Сан-Сито в Пьяченце (Италия). Первым описал ее русским читателям H. M. Карамзин (в «Письмах русского путешественника», 1791). Описание этого полотна оставили В. А. Жуковский, В. Кюхельбекер в «Отрывке из путешествия по Германии» (1824) и др. Анненков в своих «Путевых заметках» передал впечатление от картины Рафаэля, сравнив ее с картиной Мурильо на тот же сюжет: «Вот идет по небесам женщина, для которой уже нет тайны во вселенной, которая знает начало и конец всего <…> Какая глубокая, нечеловеческая мудрость в лице ее, какая дума, поглощающая века, время и пространство во взгляде, соблаговоли она открыть уста и произнеси слово, небеса бы содрогнулись и задымились горы» (Анненков П. В. Парижские письма. С. 272).
…угольная комната — угловая комната (это была северная угловая комната первого этажа).
Как благословлял я в душе короля саксонского за то, что он запретил снимать дагерротипы с этой картины… — Король Саксонский — очевидно, Иоанн (1801—1873), сын принца Максимилиана и Каролины Пармской, поклонник и переводчик Данте, вступил на престол в 1854. Дагерротип — первый технически разработанный способ фотографии, названный по имени Л.-Ж. Дагера (1787—1851). Сообщение об этом изобретении было опубликовано в 1839, считающемся годом изобретения фотографии.
…картина постоянно была обставлена мольбертами пачкунов, которые, искажая на своих холстах видение Рафаэля, только мешали тихому созерцанию посетителей.-- Возможно, аллюзия на известные слова Сальери из трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери»: «Мне не смешно, когда маляр негодный / Мне пачкает Мадонну Рафаэля…» (Сцена I).
Стр. 34. Св. Сикст — папа Сикст IV (1414—1484), который установил праздник Непорочного зачатия Богоматери, отмечаемый 8 декабря. При нем построена Сикстинская капелла.
Великомученица Варвара — христианская святая, согласно преданию, единственная дочь богатого язычника Диоскора, девственница, давшая обет целомудрия, тайно приняла христианство. Узнав об этом, отец подверг ее пыткам и по приговору властей совершил над нею казнь.
Стр. 35. …на террасу, возвышающуюся по левому берегу Эльбы.-- Имеется в виду знаменитая Брюльская терраса (длина 400 м), открытая в 1814 губернатором города русским князем Репниным. На террасу вела лестница в 41 ступень, которую украшали четыре скульптурные группы работы И. Шиллинга, представлявшие четыре времени суток.
Тенор, похититель прекрасной султанши…-- Согласно либретто, герой оперы Моцарта «Похищение из Сераля» Бельмонт (тенор), похищает из дворца Селима-паши купленную султаном у пиратов пленницу Констанцу (сопрано).
Стр. 36. Обыденкой — в течение одного дня (простореч.).
Карлсбад — курорт (чешек. Карлови-Вари) в Богемии. Знаменит источниками, используемыми, по преимуществу, для лечения болезней желудочно-кишечного тракта и печени.
Хемниц — город в Германии на реке Хемниц. Возник в XII в. у торгового пути через Рудные горы. Экономический рост города связан с развитием в нем текстильной промышленности еще в XIV в. Манчестер — крупный центр текстильной промышленности Англии.
Германский таможенный союз — бывший союз государств (Пруссия, Бавария, Вюртемберг и еще 15), позднее вошедших в состав Германской империи, согласившихся отменить все таможенные преграды между собою, а из пошлин, взимаемых на границах территории союза, образовать общую кассу, с распределением ее доходов между участниками, соответственно числу жителей. Создание союза было важным шагом на пути формирования единого рынка. Договор заключался на определенный срок.
Montebello — сорт итальянского белого вина.
Стр. 37. Рудные горы (нем. Erzgebirge) — горный хребет, простирающийся от Эльбских песчаных гор на востоке, вдоль южной границы между Саксонией и Чехией.
…как голландцы растолковали особенную прелесть своего.-- Главными особенностями голландской (нидерландской) живописи является стремление воспроизводить природу и человека без прикрас, тщательно прописывая детали. Сюжеты картин голландских мастеров взяты из простонародного быта, они отличаются богатством колорита и светотени. Особенно характерна пейзажная живопись голландцев, картины с изображениями животных, натюрморты. Здесь прославились уже упомянутый Пауль Поттер, Ф. Ван дер Вельде, Саломон и Якоб ван Рейсдали, Ф. Воуверман, Питер де Хоох, Я. Ван дер Мейер, И. ван Остаде и многие др. Богатая коллекция голландских мастеров находится в Эрмитаже.
…рогатый скот тирольской породы… — Тироль — нем. провинция бывш. Австрийской империи, расположенная в Альпах, на границе Австрии и Италии (ныне Австрия). Исторически в хозяйстве Тироля большую роль играло скотоводство, особенно славились горные и пятнистые породы.
Стр. 38. Богемия — название территории, на которой образовалось государство Чехия; в 1526—1918 официальное название Чехии (нем. Böhmen), входившей в состав Габсбургской империи (Австрии).
…город, расположенный по обеим сторонам речки…-- Карлсбад расположен в долине реки Тепль.
Стр. 39. Шпрудель — горячий источник, с которым связана легенда об олене, пересказанная далее Фетом.
Лабицкий (Labitzki) Иосиф (1802—1881), польский композитор, сочинял, в основном, танцевальную музыку. Основал в 1834 г. оркестр, с которым объехал всю Европу. В 1839 г. был в Петербурге и дирижировал в Павловске. Был популярен наравне с создателями венского вальса И. Штраусом и Й. Лайнером.
…довольствуется ситным хлебом…-- Ситный хлеб делался из муки, битой сквозь сито, в отличие от той, что билась сквозь решето, т. е. сито с более крупными отверстиями; «более ржаной» (Даль. Т. 4. С. 189). Ср. поел.: «Хоть решетом да ежедень, а ситный не сытный».
Стр. 40. …серизовые ленты…-- ленты вишневого цвета (от франц. cerise).
Амазонская шляпка — шляпа особого фасона, с высокой тульей, дамы надевали ее с костюмом для верховой езды.
…я велел поставить шары и начал русскую партию.-- Фет был любителем бильярда. Эта игра появилась в России при Петре I. В 1830-х была придумана «Малая русская пирамида», которая приобрела большую популярность. В 1850 хороший игрок и управляющий бильярдной фабрикой А. Фрейберг создал образец русского 6-лузного бильярда.
Маркер — лицо, прислуживающее во время игры на бильярде и ведущее счет.
Стр. 41. Мантилья — короткая женская накидка без рукавов.
Ливрейный лакей — лакей частного лица, носящий ливрею (одежда, отличавшаяся пестрыми обшлагами, выпушками, галунами) с гербом своего господина или с цветом его.
Стр. 42. Воздвиг я памятник вечнее меди прочной! — Начальная строка оды Горация «К Мельпомене» (III, 30) в переводе Фета. Переводы од Горация, печатавшиеся в журнале «Отечественные записки» (1856. № 1—6), вышли отдельным изданием в том же 1856. См. наст, изд., т. 2, с. 110.
Стр. 43. …на большой каменной плите, немецкая надпись…-- Петр I начал посещать европейские курорты после неудачного прусского похода 1710. В1711 он был в Карлсбаде в сентябре, а в 1712 — в октябре.
Стр. 44. Великий Петр! твой каждый след…-- Стихотворение «Памятник Петру I в Карлсбаде» написано в мае 1853, когда П. А. Вяземский жил здесь; тогда же текст был увековечен на скале «Петровская высота» в окрестностях Карлсбада на мраморной глыбе (см. об этом: Московские ведомости. 1854. 24 июня). Опубликовано в журнале «Москвитянин» (1854. № 21. С. 67). Фет допустил неточность: в третьей строке вместо «гордых» — «горных», в шестой строке переставить — «Жизнь русская тобой еще озарена».
…стрельба в цель из машинных штуцеров… — Штуцер — нарезное охотничье ружье, одноствольное или двуствольное, курковое и бескурковое с опускающимися при открывании стволами. Со второй половины XIX в. так называли и винтовки, перезаряжающиеся рукой или самозарядные.
Франценсбад — Эггерские минеральные воды (близ г. Эггер в Богемии (Франтишкови-Лазне в Чехии, в Рудных горах), назван по имени австр. императора Франциска П. Существует с 1827 на базе минеральных источников, воды которых используют как для ванн, так и для питьевого лечения. От него до Карловых Вар всего 65 км.
…воротясь в шесть часов вечера с прогулки, застаю у себя на столе пакет — пятьдесят верст, которые в дилижансе протащился семь.-- Позднее Фет включил этот отрывок в свои мемуары, раскрыв подпись под депешей: «Твоя Надя». Имелась в виду младшая сестра Фета Надежда Афанасьевна Шеншина (в замужестве Борисова), которая в это время находилась на лечении во Франценсбаде со своей приятельницей, которую Фет называет в MB Софьей Сергеевной Нязевой (MB. Ч. 1. С. 143—144).
Стр. 45. Франценсбад такой же Бад, как и Карлсбад…-- Фет имеет в виду, что оба города являются водными курортами (по-нем. Bad — ванна, ein Bad nehmen — принимать ванну).
…прискачу на курьерских…-- т. е. на перекладных почтовых лошадях без задержек, пользуясь правами курьера.
…что Гоголь прозвал «птицей-тройкой»…-- Имеется в виду знаменитое лирическое отступление из 11 главы поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души»: «Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал?..».
…воздушные видения в «Волшебном стрелке»…-- Во второй картине второго действия оперы немецкого композитора К.-М. Ве-бера (1786—1826) «Волшебный стрелок» (1820; так звучало название оперы в рус. переводе: на самом деле — «Вольный стрелок» — «Freischütz») егерь Каспар с помощью злого духа отливает волшебные пули: седьмая пуля отлита, и валятся деревья, рушатся скалы, молния, гром сотрясают воздух. Либретто написано по народным сказаниям И.-Ф. Киндом, первое представление состоялось в 1821. С появлением «Волшебного стрелка» началось интенсивное развитие романтической оперы с типичным для нее слиянием быта и фантастики. Фет вспомнил оперу не случайно: действие ее происходит в Богемии, среди действующих лиц богемский князь Оттокар, начальник княжеских егерей Куно, его дочь Агата, егерь Каспар, продавший душу дьяволу, дух Волчьей долины Самиэль и др. Фет любил эту оперу Вебера. См.: «Ревель (После представления Фрейшица)» («Театр во мгле затих. Агата…»; 1855).
Стр. 46. …как звуки мюнхгаузенского рожка, застывшие на морозе…-- Фет имеет в виду следующее место из главы «Дорожное приключение Мюнхгаузена в России»: «На постоялом дворе мы отдохнули после наших приключений. Кучер повесил свой рожок на гвоздь подле кухонного очага, а я уселся напротив него. И вот послушайте только, господа, что тут произошло! Внезапно раздалось: „Тра! Тра! Та! Та!“. Мы вытаращили глаза. И тогда только мы поняли, почему кучер не мог сыграть на своем рожке. Звуки в рожке замерзли и теперь, постепенно оттаивая, ясные и звонкие, вырывались из него, делая честь нашему кучеру» (Распе Р. Э. Удивительные путешествия на суше и на море, военные походы и веселые приключения Барона Фон Мюхгаузена, о которых он обычно рассказывает за бутылкой в кругу своих друзей. М., 1985. С. 49).
…его величество король прусский, проездом из Мариенбада, посетил Карлсбад и обедал у его величества короля Оттока… — Король прусский — Фридрих Вильгельм IV. Оттон I Баварский (1815—1867), король Греции в 1832—1862. Происходил из баварского рода Виттельсбахов. Возведен на греческий престол по предложению Франции, с согласия Великобритании и России. В результате восстания войск афинского гарнизона (сент. 1843) Оттон I был вынужден созвать Национальное собрание, которое приняло Конституцию, предусматривавшую образование греческого национального правительства.
Стр. 47. Здесь, напротив, так пустынны — Будто в снег погребены.-- Фет цитирует в собственном переводе ст-ние Г. Гейне «Горная идиллия» («Bergidylle») из «Книги песен» (цикл «Из „Путешествия по Гарцу“»). Перевод впервые опубликован в сборнике Фета 1850 года (см. наст, изд., т. 2, с. 2
Письмо второе
правитьВпервые: Совр. 1857. № 2. С. 237—271. Подпись: «А. Фет».
Полугора — место на половине горы между подошвой и вершиной, середина горы.
Немврод (Нимрод) — см. примеч. к стр. 13.
Стр. 48. …а идеал, хотя и подвержен тем же условиям — передается вместе с жизнию из поколения в поколение.-- В эстетике нем. романтиков содержится мысль об изначально присущем каждому народу «священном духе», передающемся из поколения в поколение. Так, Й. Гёррес писал о немцах: «…подлинный внутренний дух немецкого народа, каким изображали его живописцы старинных времен, лучшего прошлого, — он прост, покоен, сдержан, замкнут в себе, честен, не столь чувственно-глубок, сколь открыт высшим побуждениям» (Гёррес Й. Немецкие народные книги // Эстетика немецких романтиков / Сост., пер., вступ. ст. и коммент. А. В. Михайлова. М., 1987. С. 273).
Стр. 49. Курфиршество — княжество, от «курфюрст», князь-избиратель, за курфюрстами было закреплено право избрания императора. Права и особые привилегии их были юридически оформлены. К 1850-м титул курфюрста оставался только за владетелями Гессен-Касселя.
…Гейбель вышел двадцатым изданием…-- Через несколько лет Фет даст выразительную характеристику нем. поэта Э. Гейбеля (Geibel, 1815—1884) в статье «О стихотворениях Ф. Тютчева». Говоря о Тютчеве, Фет задает «задорный вопрос»: «…у кого из современных лириков такая мощь? У Гейбеля, что ли, расходящегося десятками тысяч экземпляров? „Зато, — заметят мне, — его все понимают“. — Великая заслуга! да что там понимать-то?» (см. наст, изд., т. 3, с. 194). А 20 июля 1884 Фет писал В. П. Гаевскому: «Взгляните на 50-е издание Гейбеля и прочтите его стихи. Это вода, а не вино. А мое солдатенковское издание в 2400 экземпляров в 10 лет не разошлось. То же с великим Тютчевым» (Цит. по: Литературное наследство. Т. 97. Кн. 2. М., 1989. С. 431).
Согласны ли вы, что ни одна нация не могла породить «Фауста» как идеал и дать ему ту бронзовую форму, в которую его отлил Гёте? — «Фауста» Фет считал «вершиной всего Гете», своей «художественной религией и пропагандой», «пропагандой правды, света, разума» (Письмо к С. В. Энгельгардт от 5 февр. 1881 // Фет А. Стихотворения. Проза. Письма. М., 1988. С. 388—389). Неоднократно Фет начинал переводить трагедию Гете, однако удалось ему исполнить свой замысел лишь к 1882, когда в Москве вышла первая часть, а в 1883 — вторая часть «Фауста», с предисловием и комментариями переводчика.
Сличите же идеалы Гёте и Шиллера, Канта, Шеллинга и Гегеля и т. д. с современными немецкими идеалами… — Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих (1759—1805), нем. поэт, драматург, теоретик искусства. Кант Иммануил (1724—1804), Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф (1775—1854), Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831), — классики нем. философии, сыгравшие значительную роль в формировании и развитии эстетической мысли нового времени. В произведениях Гёте и Шиллера, а также в трудах перечисленных философов, «идеал» является центральным понятием, трактуемым как главное содержание духовной деятельности человечества во все эпохи его развития. Под «современными идеалами» Фет имеет в виду, очевидно, идеи гражданской роли искусства, представленные прежде всего участниками движения т. н. «Молодой Германии» (сюда относят Л. Берне, Л. Винбарга, К. Гуцкова и др. Близок к идеям этого движения был и Г. Гейне). В центре критики «Молодой Германии» были идеи «чистого искусства», творчество Гёте и др. В России идеи «М. Г.» с энтузиазмом поддерживал В. Г. Белинский, затем Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов и др., против них выступали А. В. Дружинин и др. представители эстетической критики.
Стр. 51. Гоф — город в Баварии.
…пломбировать чемоданы…-- т. е. ставить пломбы с таможенным клеймом.
Лосинцы — лосины, штаны из лосиной кожи.
Терпсихора — муза танца.
Пословица недаром говорит: «новые метлы метут хорошо».-- Пословица гласит: «Новая метла чисто метет», но и вариант, предложенным Фетом, также распространен. Даль дает вариант: «Новая метла хлеско метет» (Даль. Т. 2. С. 322).
Орган — так называли автоматические духовые инструменты в трактирах.
…синие армяки и плисовые поддевки. — Армяк — верхняя крестьянская одежда, иногда надевался ямщиками поверх полушубка; поддевка — разновидность кафтана, род легкого пальто в талию, с мелкими сборками, щеголеватые ямщики надевали поддевку без рукавов поверх полушубков. Плис — дешевая хлопчатобумажная ткань из грубой пряжи, с ворсом, похожим на бархатный.
Франкфурт-на-Майне — один из древнейших городов Германии. Расположен в земле Гессен, по обоим берегам Майна, близ впадения в Рейн. В 1815—1866 вольный город Германского союза и место заседаний его союзного сейма. Посетивший Германию в 1856 вместе с П. Н. Кудрявцевым M. H. Капустин в «Письмах из Германии» поделился своими впечатлениями о Франкфурте: «Франкфурт делится на старый и новый город; последний необыкновенно чист и красив: дворы содержаны прекрасно, а балконы домов обвиты плющом. В старом городе хороши площади, но улицы, за исключением Zeil (Цейле у Фета. — И. А.), узки и грязны. Этим последним качеством особенно отличается Judenstrasse (Юденштрассе), на которой стоит дом Ротшильда; он ничем не лучше своих соседей, так же грязен и не прибран, и я не узнал бы его, если б услужливый полицейский не назвал мне наперед нумер дома» (PB. 1856. № 6. Дек. Кн. 1. Совр. летопись. С. 142).
Стр. 52. …полной, и верной картины, которая всецельно возникает при внимательном чтении «Германа и Доротеи» Гёте. — «Герман и Доротея» — поэма в девяти песнях, названных именами девяти муз; написана Гёте в 1796—1797. Гегель отозвался об этой поэме как об одном из самых значительных эпических произведений: «В качестве очевидного примера идиллического эпоса напомню только о „Луизе“ Фосса и, главное, о шедевре Гёте — „Германе и Доротее“. <…> Гёте для этого произведения сумел отыскать в современной действительности и изобразить такие черты, описания, ситуации и судьбы, которые в своей области вновь воскрешают все то, что составляет непреходящую прелесть изначально человеческих отношений в „Одиссее“ и в патриархальной картине Ветхого Завета» (Гегель Г. В.-Ф. Эстетика. Т. 3. С. 491). Фету принадлежит перевод «Германа и Доротеи», опубликованный в 1856 (см. наст, изд., т. 2).
А ежели король идиллий не полюбит…-- Измененная цитата из популярного перевода Н. Полевого трагедии Шекспира «Гамлет, Принц Датский» (М., 1837. С. 118):
Гамлет:
Ха, ха, ха! Эй, музыкантов сюда, флейтщиков!
Когда Король комедий не полюбит,
Так он — да просто он комедии не любит!
Спесарт (Шпесарт) — горный хребет в Зап. Германии.
Стр. 53. Мне было двадцать два года, когда я видел его в первый раз.-- Фет ездил в Германию, в Дармштадт (через Свинемюнде, Штеттин, Берлин, Лейпциг) летом 1844, чтобы познакомиться с родиной матери и уладить дела о наследстве. В июле--августе он посетил Франкфурт-на-Майне (Блок. Летопись. С. 129—182). К этому периоду относятся стихотворения «Весеннее небо глядится…» (дата: «Август 1844. Франкфурт-на-Майне»), «Как мошки зарею…» (дата: «11 августа 1844. Франкфурт-на-Майне»).
Стр. 54. Дармштадт расположен в земле Гессен к югу от Франкфурта-на-Майне.
Страсбург — город на востоке Франции, на р. Иль, ист. столица Эльзаса. Один из старейших городов Европы с интересной историей. В течение веков был «яблоком раздора» между Германией и Францией: с X в. находился в составе Германии, в XVII в. вошел в состав Франции, после франко-прусской войны в 1871 стал частью имперской земли Эльзас-Лотарингия (Германия), с 1918 входит в состав Франции. Население города по вероисповеданию разделялось пополам на католиков и протестантов. С. известен своим старинным университетом, основанным в 1621. Во время пребывания в С. Фета город находился на франц. территории.
Эстляндия — ист. название сев. части совр. Эстонии. В результате Северной войны 1700—1721 была присоединена к России.
…англичанин П., с которым я когда-то случайно познакомился…-- Лицо неустановленное.
Гейдельберг — город в Германии на реке Неккар близ впадения ее в Рейн, основан в 1192. Пфальцграф Оттон Светлейший (1228—1253) перенес в Г. свою резиденцию, и с тех пор до 1720 город был столицей княжества Пфальц. В 1803 присоединен к Бадеиу.
Рейнский гульден — денежная единица, ходившая в германский государствах, входивших в Рейнский союз. Гульден равен был примерно 50 коп.
..я осматривал заводских жеребцов…-- Интерес Фета, служившего в кавалерии, к разведению породистых лошадей впоследствии привел к тому, что он и сам стал заводчиком, приобретя в 1874 у своего брата П. А. Шеншина конный завод в Грайворонке.
Берейтор (нем. Bereiter) — объездчик верховых лошадей, а также учитель верховой езды.
Стр. 55. Он по преимуществу город студентов…-- Гейдельберг прославился своим старейшим в Германии университетом, основан в 1386 курфюрстом Рупрехтом I по образцу парижского. В XIX в. был одним из ведущих и модных университетов Германии. В нем преподавали Гегель, К. Фишер, Ф. Шлоссер и др.
Мангейм — город в Германии на правом берегу Рейна, при впадении в него р. Неккар.
…одно из горных явлений…-- мираж.
…развалина старинного замка…-- Имеется в виду замок курфюрстов Пфальца, возвышающийся над левым берегом Неккара около Гейдельберга, на холме Йеттебюль. Это группа сооружений и развалин, самые древние из которых относятся ко времени пфальцграфа Рудольфа I (1294—1319). Замок разрушен в конце XVII в. французами, затем частично восстановлен. Остатки замка тщательно охраняются. Сохранились фрагменты взорванной башни, стены которой имеют толщину 6—7 м, до наших дней дошли «Стеклянный зал», флигели Отгона, Генриха и Фридриха.
Стр. 55—56. …колонны покрыты рельефными изображениями растений и гротесков.-- Гротеск — орнамент, включающий изобразительные и декоративные мотивы в причудливых, фантастических сочетаниях. Гротесками были названы древнеримские лепные орнаменты, найденные в Риме в XV в. при раскопках гротов «Золотого дома» Нерона (I в. н. э.) и др. сооружений. Гротески использовались в декоративных росписях эпохи Возрождения (фрески в Ватикане — в апартаментах Борджиа, художник Пинтуриккьо, и в лоджиях по эскизам Рафаэля). Фет имеет в виду барельефы с изображением фантастических существ — полулюдей-полуживотных.
Стр. 56. Пеня — штраф.
И мы вошли. Все было так спокойно…-- Строки из ст-ния Ф. И. Тютчева «Итальянская villa» (1837). Относится ко времени пребывания Тютчева и Э. Дёрнберг в Генуе. Впервые: Совр. 1838. Т. 10. С. 184. Ст-ние вошло в издание 1854 года.
Пфальц-граф — королевское должностное лицо в Германии IX—XI вв., затем владетельный князь. Пфальцграфы Рейнские получили права курфюрстов, пользовались неограниченной властью. Земля Пфальц (на юго-западе Германии) в XVIII в. во время Французской буржуазной революции была занята французами, давно претендовавшими на владение большей ее частью, и в 1801 присоединена к Франции. С 1814—1815 Пфальц — округ в составе Баварии.
…здесь и в старину не было мирно, да и в последнее время французы так похозяйничали…-- Замок был разрушен французами в 1689, в 1716—1764 отчасти восстановлен, в 1764 — сгорел от молнии. Последние разрушения произошли во время наполеоновских войн и французского владения этой территорией.
Хотите посмотреть известную гейделъбергскую бочку? — Речь о т. н. большой бочке (das Grosse Fass), вмещающей 28832000 бутылок, или 222 т. литр. Об этой бочке упоминает Гейне в «Лирическом интермеццо» : «Я собираюсь что-то / Еще в него сложить; / И бочки в Гейдельберге / Он больше должен быть» (Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. Т. I. М., 1956. С. 82. Пер. А. Зоргенфрея).
Майнц — древний город на левом берегу Рейна, близ впадения в него р. Майн. Возглавлял Рейнский союз городов в XIII в. С 1816 до 1866 входил в состав Великого герцогства Гессен-Дармштадт. Центр производства и торговли рейнскими винами.
Стр. 57. Рейнвейн — марка вина, производимого из сортов винограда, растущего вдоль р. Рейн.
II
правитьОранские улицы — смысл названия не ясен.
Стр. 57—58. Страсбург вполне соответствует своему пограничному положению. Это французом прикинувшийся немец…-- Фет произносит название города в нем. огласовке, по-франц. город называется Страсбур.
Стр. 58. Синяя блуза — так после революции 1848 называли представителей простонародья, ремесленников, рабочий люд, носивших нередко блузы синего цвета.
У французских баталистов…-- В связи с бурной военной историей Франции конца XVIII — нач. XIX вв., мн. художники обратились к батальной живописи, воспроизводя эпизоды битв наполеоновской армии: Ж.-Л. Давид (1748—1825)-- «Наполеон при переходе через Сен-Бернар», 1800; АнтуанГро(1771—1835) — «Битвапри Назарете», 1801, «Битва при Эйлау», 1808;Э. Делакруа(1798—1863)-- «Резня на Хиосе», 1823—1824, «Битва при Пуатье», 1830, «Битва при Нанси», «Битва при Тайбуре», 1837; Карл (Антуан Шарль Орас) Берне (1758—1836) — «Битва при Маренго». Его сын, Эмиль Жан Орас Берне (1789—1863) тоже был баталистом, в 1836 и 1842—1843 работал в России.
Недавно какой-то строгий критик упрекал меня за то, что я два раза в стихах говорю о прекрасных женских волосах.-- О ком идет речь, установить не удалось, возможно, это замечание принадлежало Ан. Григорьеву. «Какие глаза и ресницы и, я знаю твою страсть к волосам, какие волосы!», — говорит А. Григорьев, которого Фет вывел под своим именем в рассказе «Кактус» (1881), где автор вспоминает общее с Григорьевым житье в Москве, на Басманной «25 лет назад», т. е. примерно в 1856. Л. И. Черемисиновой установлено, что действие рассказа относится к 1857 г. (см. наст, изд., т. 3, с. 399).
Лонлакей — провожатый по городу. «Когда мы разъезжали по городу, — вспоминал о своем пребывании в Болонье Ф. И. Буслаев, — при нас состоял провожатый, или путеводитель, которого отряжала нам гостиница, так называемый лонлакей <…>» (Буслаев Ф. И. Мои досуги. М., 2003. С. 175).
…смотреть статую маршала Клебера… — Клебер Жан Батист (1753—1800), один из выдающихся наполеоновских генералов, руководил подавлением мятежа в Вандее, отличился при защите Майнца от пруссаков, в 1793 во время Египетской экспедиции 1798—1801 командовал всеми франц. войсками. К. — уроженец Страсбурга, поэтому к 40-летию со дня его смерти в этом городе на площади его имени установлена в 1840 его статуя (работы Филиппа Грасса). Генерал изображен в костюме егип. кампании, на постаменте два барельефа.
Ступайте сами к собору (Мюнстеру)…-- Страсбургский кафедральный собор строился в X—XVI вв., затем неоднократно достраивался, в его архитектуре присутствует несколько стилей: в начале строительства преобладал романский, а при завершении — готический. Относится к выдающимся образцам т. н. высокой готики.
Основной план всех средневековых соборов неизменен; крест, переходящий в стрельчатую розу — женским рукодельем — кружевами.-- Нормой готического собора является крестообразный план, над которым возвышается стрельчатая арка, имеющая конструктивное значение для свода, который поддерживается строго выработанной системой подпорок. Узорчатая отделка круглых окон, помещенных над средним порталом между двумя башнями, составляет центр декорации, т. н. оконную розу. Стекла представляют собой цветную мозаику на темы св. истории. Родиной готической архитектуры является Франция, в Германии, в частности, при строительстве соборов в Кельне, Фрейбурге и Страсбурге, были заимствованы основные принципы готического собора, вплоть до внутреннего убранства (витражи, скульптура).
…снова возникает лик гольбейновой Мадонны…-- Имеется в виду достижение художником высшей степени совершенства при сложных, заданных извне условиях, как было с «Мадонной» Гольбейна (см. выше).
Стр. 59. Этот камень, светло и легко вознесенный верою из праха — это возвышенная, страстная песнь мистического хора, окаменевшая под небом.-- Сравнение архитектуры с музыкой впервые было введено Шеллингом, у которого читаем: «Неорганическая форма искусства или музыка в пластике дает архитектуру»; «Что архитектура = музыке, следует прежде всего из общего понятия неорганического»; «Архитектура есть музыка в пространстве» (Шеллинг Ф.-В. Философия искусства М., 1966. С. 277, 279, 281). О родстве двух видов искусства писал и Гегель в «Эстетике» (см. т. 3., с. 281). В. П. Боткин, осматривавший собор Парижской Богоматери после чтения романа Гюго, также сравнил его с музыкой: «Сколько раз проникнутый огневыми описаниями, подходил я к собору, смотрел на его угрюмую форму, vaste symphonie en pierre (огромную симфонию в камне — франц. — И. А.), взбирался на широкую его платформу…» (Боткин В. П. Письма об Испании. С. 201).
…статуи архитектора Эрвина (баденскаго уроженца) и его дочери, украсившей храм, сооруженный отцом, произведениями своего вдохновенного резца. — Эрвин, или Э. фон Штейнбах (Erwin von Steinbach, 1244—1318), построил зап. фасад Страсбургского собора. Его сын Иоганнес Эрвин продолжал строительство до 1339, а дочь Сабина украсила здание скульптурными произведениями, в том числе статуей своего отца.
…играть на бильярде без луз, потешаясь одними карамболями? — В отличие от русского бильярда, французский не имел луз (отверстий с подвешенными к ним сетчатыми мешочками по краю стола). Карамболь (франц. carambole) — удар в бильярдной игре, когда шар, отскочив от другого, попадает рикошетом в третий; так называется и игра, основанная на таких правилах. Бильярд был очень распространенной игрой в Париже, в него могли играть посетители почти каждого кафе.
Шампань — провинция в сев.-вост. Франции, центр изготовления шампанских вин.
Стр. 60. «Nancy!.. Bar le Duc! Châlons-sur-Marne!!.. Epernay!!» — «Нанси!.. Бар ле Дюк!!.. Шалон-сюр-Марн!!.. Эперне!!» — названия станций.
Дебаркадер (франц. débarcadère) — пассажирская платформа на железнодорожной станции или пристань.
Танталы — от миф. Тантала, сына Зевса, наказанного за свои преступления тем, что он, стоя по горло в воде, не мог напиться, так как вода отступала от его губ, а ветви с плодами над его головой поднимались вверх, когда он к ним протягивал руки. Отсюда — «танталовы муки».
Фактор (лат.) — слуга.
Стр. 61. Ревербер — фонарь (франц. réverbère).
Наполеон Бонапарт (1769—1821) — император Франции с 1804 по 1814 и в марте--июне 1815.
Тортони (Веллони) — популярное в Париже кафе, славилось добротной пищей и мороженым. В романе Стендаля «Красное и черное» упоминается кафе Тортони: «С каким высокомерием он поглядел на меня вчера в кафе Тортони, делая вид, что не узнал меня» (Глава XVI. «Час ночи»). В MB Фет писал: «Мороженое всегда приходило в машинке от соседнего Тортони» (Ч. 1. С. 164).
Стр. 62. …жбан из накладного серебра…-- Так называли медные изделия, покрытые сплошным слоем драгоценного металла, более толстым, чем при серебрении.
Фаэтон — легкая коляска с откидным верхом; наемный экипаж.
Стр. 63. В Париже нет вещей, связанных лыком…-- Парафраз пословицы «Не лыком шит», зд. непрочных, ненадежных. Лыко — волокнистая древесная ткань, отделяемая от ствола, использовалась для сшивания различных изделий.
Омнибус — конная карета с регулярным маршрутом.
Империал — от франц. impériale, верхняя часть двухэтажной кареты, предназначенная для пассажиров.
Фура (от нем. Fuhre) — большая, длинная повозка, телега для перевозки клади, бывает крытой.
…множество пассажей и Пале-Ройяль. — Пассаж (от франц. passage — проход) — крытая галерея с рядом магазинов по обеим сторонам, соединяющая две улицы. Париж славился такими пассажами, где прохожие могли отдохнуть, поесть, посетить парикмахерскую, магазины. Королевский дворец Пале-Руайяль (Palais-Royal) был построен кардиналом Ришелье в 1629—1636 и назывался сначала Palais-Cardinal (Кардинальский дворец; архитектор Жак Лемерсье: ок. 1585—1654). Кардинал умер здесь, завещав дворец Людовику XIII. Вскоре здесь обосновалась Анна Австрийская. Дворец был задуман как замкнутая композиция с корпусами, охватывающими удлиненный квартал, вглубь сев. берега Сены, неподалеку от Лувра. В сер. XVII в. архитектор Моро Депру создал П-образную фасадную композицию дворца с юга. Позднее архитектор В. Луи создал внутренние фасады с торговыми галереями. Дворец окружен садами и галереями, которые являются излюбленными местами для прогулок, здесь размещались рестораны, кафе и игорные дома, шла бойкая торговля. В. П. Боткин, посетивший Париж в 1835, писал: «Ступайте в Пале-Рояль, под прохладную тень лип и каштанов; там во всякое время найдете вы сотни людей за журналами. Смышленая, мелкая промышленность построила тут несколько избушек, запаслась журналистикой Парижа, накупила стульев и за два су предлагает вам то и другое» (Боткин В. П. Письма об Испании. С. 197).
…эти сети существуют только в воображении романистов.-- Упоминание о сетях, с помощью которых вылавливали утопленников, есть, например, в романе О. де Бальзака «Шагреневая кожа»: «И сети и морг очень уж грязны» (Бальзак О. Собр. соч.: В 24 т. Т. 18. М., 1960. С. 481).
Стр. 63—64. …все напоминает эпоху первой Империи и все подверглось влиянию новой.-- В 1804 первый консул Франции Наполеон Бонапарт был провозглашен императором Наполеоном I, а Франция — империей (1-я империя), которая просуществовала до 1814-го — года отречения Наполеона от власти. С 1814 по 1815 и с 1815 по 1830 был период Реставрации, после революции 1848 Франция стала республикой, а в 1852 к власти пришел Наполеон III (2-я империя). При Наполеоне I начали претворяться в жизнь градостроительные планы, разработанные Комиссией художников при Комитете общественного спасения. Архитектура и искусство были призваны прославлять военные успехи Наполеона, утверждать культ единой власти, как это делалось в Риме во времена расцвета империи. Поэтому в Париже стали возводить сооружения, которые воспроизводили архитектурный стиль Древнего Рима — триумфальные арки, колонны и храмы. Были возведены арки Карусель и Триумфальная (на площади Звезды), завершено формирование ансамбля на площади Согласия, построен храм Мадлен. Проявился стиль ампир (империи) во внутренней отделке помещений дворцов, приспосабливавшихся для Наполеона (Тюильри, Версаль, Мальмезон, Фонтенбло). В это же время была проложена улица Риволи, благоустроены набережные и рынки. О градостроительных работах при Наполеоне III см. ниже.
Стр. 64. Тут и знаменитая новая улица Rivoli с Лувром, увеличенным вдвое — с Тюильрийским дворцом, занимает широкая Наполеоновская площадь.-- Прокладка улицы Риволи — одно из важнейших градостроительных мероприятий, осуществленных в эпоху Наполеона I. Лувр — первоначально королевский дворец. Строился на месте замка нач. XIII—XIV вв. В 1546 Франциск I поручил архитектору Пьеру Леско (1510—1578) перестроить замок в соответствии с требованиями изменившегося придворного быта и вкуса. Фасад Луврского дворца, созданный Леско совместно со скульптором Ж. Гунсоном, — образец архитектуры эпохи Возрождения. Леско удалось осуществить лишь часть замысла — юго-зап. угол каре. Строительство Лувра продолжалось при Людовике XIII, Людовике XIV и Людовике XVI, затем при Наполеоне I и Наполеоне III, во время пребывания Фета в Париже. Тюильрийский дворец начал возводиться в 1564 архитектором Филибером Делормом по приказу вдовы Генриха II Екатерины Медичи. Новый дворец сооружался на месте старинных черепичных мастерских (черепица по-франц. «тюиль» — tuile) и потому стал называться Тюильри. Во время путешествия Фета этот дворец еще существовал (сгорел во времена Парижской коммуны). С возникновением дворца появилась идея соединить Лувр и Тюильри крытой галереей. Были созданы Малая галерея (перпендикулярно Сене, как продолжение зап. корпуса Лувра) и Большая галерея (1564—1567) вдоль Сены, соединившая Лувр с Тюильри через угловой павильон Флоры. Эта галерея одна из самых протяженных в мире (442 м). Ее авторы К. Метезо и Ж.-П. Андруэ Дюсерсо. Во время правления Наполеона I композиция Луврского дворца развивалась с целью объединения Лувра и Тюильри. Любимые архитекторы Наполеона Ш. Персье и П. Фонтен возвели вдоль улицы Риволи т. н. Корпус Наполеона, или Северную галерею. В 1806—1808 в ансамбль Лувра вошла арка Карусель на площади того же названия. В 1791 декретом Конвента Лувр был превращен в национальный художественный музей и 8 ноября 1793 открыт для публики. Основу музея составили коллекции королевских семей, монастырей, знатных коллекционеров. Собрание пополнялось за счет трофеев наполеоновских походов (правда, многие из них пришлось вернуть после падения императора), закупок в разных странах, пожертвований. Наполеоновская площадь была названа в честь Наполеона III, на ней были расположены два сквера, где находились конные статуи Людовика XIV и Наполеона I.
Зуав — солдат алжирских полков во франц. армии, от арабского названия кабильского племени в Сев. Африке.
Гренадер (от франц. grenadier) — солдат особого рода пехотных войск, вооруженных гранатами (grenade), впоследствии — солдаты отборных частей наполеоновской армии, отличались особенно рослым составом.
…Вандомская площадь с колонной, украшенной / — статуею чугунной…-- Неточная цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. 7, строфа XIX):
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
Вандомская площадь создана на месте владений Цезаря Вандомского, имя которого осталось в названии. По первоначальному проекту Франсуа Мансара 1677 площадь должна была быть прямоугольной, прилегающей к улице Сент-Оноре. Площадь окружали единообразные фасады домов, она украшена портиками с полуколоннами коринфского ордера и барельефами во фронтонах. В центре площади был поставлен в 1699 прижизненный памятник Людовику XIV, снесенный во время Революции. На его месте в 1810 была установлена отлитая из трофейных пушек триумфальная колонна, высотой 46 м, установленная в ознаменование кампании 1805 года (арх. Д.-В. Денон, Гондуэн и Ш. Лепер), увенчанная скульптурой императора в одеянии рим. императора (скульптор А.-Д. Шоде). После возвращения Бурбонов фигура Наполеона была сброшена с колонны, при Луи-Филиппе вновь отлита скульптором Г. Сэром и установлена на прежнем месте в 1831. На этот раз император была представлен в обычном сюртуке и треуголке.
Елисейские поля — Champs Elysées, самая широкая магистраль Парижа, получила свое название от «элизиума», в греко-рим. миф. обозначение места, куда попадают после смерти выдающиеся герои, любимцы богов. Начало создания относится к первым десятилетиям XVII в. Прогулочной аллеей Елисейские поля стали в 1670-е, когда по проекту А. Ленотра дорога была расширена и по ее сторонам были высажены вязы. Постепенно Елисейские поля превратились в увеселительный парк, где устраивались петушиные бои, фейерверки, ярмарки. «Подите на загородные балы Парижа, — приглашал В. П. Боткин, — посмотрите на это милое, умное веселье, посмотрите на благопристойность, там царствующую, посмотрите, как работники веселятся с своими гризетками. Или пойдемте в ясный, теплый воскресный день в заветные Елисейские поля: там под высокими вязами настроено множество лавочек, лавок, комедий. Сколько артистов показывают искусство свое на чистом воздухе: барабан, скамейка, стол, принадлежности бродячего гения. Около нас оркестры, танцы, фигляры» (Боткин В. П. Письма об Испании. С. 196).
Хрустальный дворец (Palais de l’Industrie) — Дворец промышленности, был выстроен по декрету от 27 марта 1852 из камня, железа и матового стекла (оттого Фет называет его «хрустальным», т. е. стеклянным, по аналогии с подобным зданием в Лондоне) у Елисейских полей после участия франц. промышленности в первой всемирной выставке в Лондоне (1851).
Триумфальная арка на площади Звезды (place de l’Etoile) — начала строиться в 1806 по приказу Наполеона I на самой возвышенной точке Елисейских полей — холме Шайо (арх. Ж.-Ф. Шальгрен и Ж.-А. Раймон). Работы были прерваны в 1811 в связи со смертью Шальгрена, до 1814 руководил строительством Густ. Продолжено строительство было лишь в 1825. В создании скульптур и барельефов, прославляющих победы Наполеона, приняли участие 15 скульпторов. Монумент открыли в 1840.
До какой степени наполеоновский элемент проник в старый Париж — там находятся Военная школа. Инвалидный дом. Наполеоновский лицей и т. п.-- Фет имеет в виду изменение предназначения старинных зданий в наполеоновскую эпоху. Так, здание Военной школы (Ecole militaire), построенное при Людовике XV, было сначала отведено под казармы, а затем там располагалась гвардия. Инвалидный дом (Hôtel des Invalides) был построен при Людовике XIV в 1670 (арх. Либераль Брюан). Во дворе здания находилась конная статуя Людовика XIV. Позднее в одной из арок т. н. солдатской церкви Дома инвалидов была установлена статуя Наполеона I. Собор с золоченым куполом был воздвигнут в нач. XVIII в. архитектором Ж. Ардуэн-Мансаром. Сюда был перенесен в 1840 прах Наполеона в специально построенную для этой цели гробницу (арх. Л. Висконти). Наполеоновский лицей (Le Lycée Napoléon) ранее назывался Коллеж Генриха IV, он находится за Пантеоном.
…острова, из которых второй, ближайший к Лувру, замечателен находящимся на нем собором Парижской Богоматери (Notre Dame de Paris).-- Первый остров называется Сен-Луи. Выдающийся памятник готической архитектуры собор Парижской Богоматери находится на о. Сите, строительство его началось в XII в. по повелению епископа Мориса де Сюлли, завершено в 1343. В архитектуре собора отразился весь путь постепенного развития готического стиля. Тяжеловесный нижний ярус зап. фасада — отголосок романского стиля, а система широких аркбутанов, остроконечная, сильно расчлененная сквозная галерея у подножия башен и круглые розетки — воплощение готического стиля. Вместимость до 10 000 человек. Над порталами находится галерея с изваяниями королей. На каждом выступе карнизов — фантастические чудовища-химеры.
Прежние жители и посетители Парижа жаловались на уличную нечистоту и нестерпимые испарения — подобных жалоб не слыхать.-- «Так это-то Париж! — думал я, видя тесные, грязные улицы, высокие старинные, запачканные дома и чувствуя, не знаю отчего, такой же несносный запах, как и за городом от тлеющих трупов и падали», — так, например, описывал в 1814 Ф. Н. Глинка свои первые впечатления от Парижа (Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. М., 1990. С. 249). Луи Филипп (1773—1850), франц. король в 1830—1848. Работы по очистке Парижа были продолжены при Наполеоне III, особенно благодаря разработкам инженера Э. Бельграна (1810—1878). В совр. Париже существует Музей водостоков, в экспозициях которого представлена история водостоков и канализационных подземных коллекторов столицы.
Стр. 65. А вот поль-де-коковский продавец сбитня (marchand de coco)… — Кок Поль Шарль де (1793—1871), франц. писатель, приобрел популярность как автор фривольных романов, повестей, рассказов из жизни мелкой и средней буржуазии. Русских писателей демократического направления он привлекал тем, что подробно описывал жизнь городских низов. «Непритворная веселость <…> дух наблюдательности и подробности парижских нравов нравятся иностранцам более всех психологических разглагольствований других модных французских романистов, — писал Некрасов в статье „Поль де Кок. Биографический очерк“, — <…> он счастлив, когда <…> может провесть целый день у окошка своего дома на Сен-Мартенском бульваре; там <…> он целые двенадцать часов смотрит на омнибусы и кабриолеты, на нянек и турлуру, на разносчиков и актрис» (Некрасов H.A. Полн. собр. соч.: В 15 т. Т. 11. Кн. 1. Л., 1989. С. 51—54). Сбитнем в России назывался горячий медовый напиток с пряностями. Зд. Фет употребляет слово в значении сладкий (солодковый) напиток из лакрицы с лимоном, который продавался франц. разносчиками.
Стр. 66. Что бы сказал Фамусов — Тафтицей, бархатцем и дымкой.-- Цитата из комедии «Горе от ума» А. С. Грибоедова (дейст. 2, явл. 5). В первой строке слово «они» лишнее.
Мюзар Филипп (1793—1859), франц. музыкант, известный сочинитель танцев, капельмейстер большого бального оркестра в Париже.
Стр. 67. Дамы-камелии — женщины полусвета, название пошло от популярного романа «Дама с камелиями» (1848) и одноименной пьесы (1852) А. Дюма-сына.
Тут биржа, Тюльери… — Биржа (la Bourse)-- построена в 1808—1827 (арх. Броньяр и Лабарр), здание окружено колоннадой, по четырем углам расположены статуи Справедливости, Изобилия, Стыдливости и Судьбы. Тюильри (или, как говорили тогда, Тюльери) назывались дворец и прилегающий к нему сад (см. выше).
Церковь Магдалины — Мадлен (Madelaine) — одна из построек наполеоновского Парижа. Строительство храма купольной композиции наподобие Пантеона было начато еще в 1764 при Людовике XV архитектором Констаном д’Иври. После его смерти работы продолжил Кутюр, однако разразившаяся революция приостановила строительство. В 1806 Наполеон специальным декретом постановил прообразовать церковь в греч. храм с надписью на фронтоне: «Солдатам великой армии от императора Наполеона». Здесь ежегодно предполагалось отмечать годовщины битв при Аустерлице и Йене. Окончательный образ здания в виде языческого храма с глубоким портиком на высоком подиуме принадлежит П. Виньону. После падения Наполеона королевским указом от 14 февраля 1816 храму Славы велено было вернуть первоначальное значение, однако Виньон не стал ничего менять в своих планах. После смерти архитектора завершал работы М. Юве. На фронтоне изображены 34 статуи святых с фигурой Христа посередине. Церковь была открыта уже при Луи-Филиппе в 1842.
…до Площади Согласия (Place de la Concorde), с известным обелиском посредине.-- Первоначальный проект площади Согласия, разработанный еще при Людовике XV, принадлежал архитектору Ж.-А. Габриэлю. Площадь носила имя Людовика XV, здесь в 1763 была установлена конная статуя короля, низвергнутая в 1792 и замененная статуей Свободы. Пл. назвали именем Революции, зд. был сооружен эшафот для казни Людовика XVI. Свое окончательное название площадь получила в 1799, правда, в 1826 была сделана попытка увековечить здесь память казненного Людовика XVI и назвать площадь его именем. Известный обелиск (гранитная стела, покрытая иероглифами) был вывезен из Египта (украшал храм Луксора) и установлен в 1836.
III
правитьСтр. 68. …конная статуя Франциска I, поставленная среди двора.-- Статуя франц. короля Франциска I (1494—1547) была заказана Наполеоном III в начале 1850-х Ж.-Б.-О. Клезенже (Clésinger; 1814—1883), зятю Ж. Санд. К. был автором многих портретных бюстов (в т. ч. Рашели и Ж. Санд) и грандиозных композиций, таких, как «Братство», «Богоматерь, плачущая над телом Спасителя, снятым с креста», «Клеопатра перед Цезарем» и др. Статуя была установлена во дворе Лувра незадолго до приезда Фета в Париж.
Какой бы шум вы подняли, друзья…-- Неточная цитата из басни И. А. Крылова «Волки пастухи» (1816). Первая строка читается так: «Какой бы шум вы все здесь подняли, друзья» (Крылов И. А. Соч.: В 2 т. T. 1. М., 1969. С. 160).
Стр. 69. Возрождение — эпоха в истории культуры стран Западной Европы. Началась в Италии (XIV—XVI вв.), затем распространилась в других странах (приблизительно XV—XVI вв. во Франции). Сложной структуре готического здания были противопоставлены ясность и четкость светлых, просторных интерьеров, в основании архитектурных ансамблей — квадрат, символ соразмерности, простоты, прочности.
Напрасно стараются связать эти два здания постройками в том же вкусе…-- При Наполеоне III активно велось строительство т. н. «Нового Лувра» (арх. Л. Висконти и Лефюэль), примыкающего со стороны ул. Риволи и Сены северного и южного корпусов, продолжением их являются два флигеля, обрамляющие площадь Карусели. С запада «Новый Лувр» соединялся этими флигелями с Тюильрий-ским дворцом.
Тут все начато — как страсбургская колокольня.-- В 1850-х в Париже осуществлялись широкие градостроительные мероприятия. Их проводил бонапартист, префект Парижа и департамента Сены барон Ж.-Э. Осман (Haussmann; 1809—1891). Он возглавил группу специалистов, занявшихся практической разработкой его идей по перепланировке столицы. За 16 лет строительства Париж изменился до неузнаваемости, за что барон О. был прозван «Аттилой-разруши-телем». Работы обошлись второй империи в сумму 848 млн франков. В 1870 О. вынужден был подать в отставку. Решались технические задачи — упорядочение движения транспорта, уничтожение средневековых лабиринтов из узких улиц, в связи с чем были проложены т. н. бульвары, созданы площади с прямыми радиально расходящимися улицами, разбиты скверы и лесопарки (Булонский лес, Венсенский); проводились работы по благоустройству (асфальтирование улиц, газовое освещение и т. д.). В архитектуре стали широко применяться металл, болыыеформатные стекла, появилось большое количество зданий, выполнявших определенные функции — библиотеки, вокзалы, магазины. Фет находился в Париже в разгар задуманной перепланировки столицы, вот почему он сравнивает незавершенность строительных работ с недостроенной колокольней Страсбургского собора.
Египетский музей Лувра был создан в 1826 на основе находок, сделанных во время похода Наполеона Бонапарта в Египет. Коллекция включает более 50 000 экспонатов. Его первым хранителем был Ж.-Фр. Шампольон (см. о нем выше), которому удалось расшифровать егип. иероглифы, сделанные на т. н. Розеттском камне, найденном солдатами Наполеона в Египте. Ко времени посещения Фета луврская коллекция пополнилась знаменитой статуей писца, найденной в 1850.
Стр. 70. …мундир Наполеона I, его славный серый сюртук…-- В путеводителе по Парижу, которым, возможно, пользовался Фет, по поводу «серого сюртука» Наполеона говорится в главе, посвященной описанию Вандомской площади и колонны, увенчанной бронзовой фигурой императора. «Эта статуя <…> представляет императора в сером сюртуке и в небольшой шляпе, обычном и известном костюме, в который он был одет во время стольких битв» (Paris Illustré, son Histoire, ses Monuments, ses Musées… Nouveau Guide des Nfoyageurs… Publ. par une Société de Littérature, d’Archéologues et d’Artistes. Paris, 1855. P. 102). Ср. у Лермонтова: «Из гроба тогда император, / Очнувшись, является вдруг; / На нем треугольная шляпа / И серый походный сюртук» («Воздушный корабль (Из Зейдлица)»; 1840).
Отсюда ход в галерею французских живописцев — где искусство когда-либо так размахивало руками? — Фет, очевидно, имеет в виду картины на античные сюжеты, посвященные праздникам Вакха, раннего Н. Пуссена (1594—1665), чье творчество широко представлено в коллекции Лувра, а также живопись А. Ватто (1684—1721), Ф. Буше (1703—1770), О. Фрагонара (1732—1806) и др. представителей стиля рококо, с характерными для него игривым изяществом и перенаселенностью полотен различными персонажами, а также монументальные полотна Ж.-Л. Давида (1748—1825), Ж.-О.-Д. Энгра (1780—1867), А. Гро (1771—1835), Ш. Лебрена (1619—1690) и др. видных представителей академического классицизма, экспрессивную живопись Т. Жерико (1791—1824), как, например, известное полотно «Плот Медузы» (см. о нем далее), и др.
Грёз Жан Батист (1725—1805), франц. живописец, работавший в жанре пасторали, с характерным для этого художника вниманием к природе, простоте и наивности сельских нравов. В Лувре были его картины: «Отцовское проклятие», «Возвращение блудного сына» и «Сельская невеста».
Это не Рубенс, который говорит: видали ли вы женщин-богинь…-- В Лувре Фет мог видеть одно из самых богатых собраний картин фламандского живописца Питера Пауля Рубенса, среди которых 21 полотно так называемой «Истории Марии Медичи», заказанной художнику самой Марией Медичи, второй женой Генриха IV. Поселившись в Люксембургском дворце, королева решила украсить его галерею, пригласила художника в Париж и заказала ему в 1621 написать историю своего правления. Заказ был выполнен к 1625, вся коллекция в нач. XIX в. была перенесена из Люксембургского дворца в Лувр, зд. также находится портрет жены художника Елены Фурман с детьми, картины «Бегство Лота» и др.
Стр. 71. Вот всему свету известный Дискобол или, вернее, кулачный боец.-- Фет ошибочно называет «Дискоболом» статую, известную под названием «Боргезский боец» (или Гладиатор Боргезе), которая относится к I в до н. э. и названа так потому, что приобретена была в 1807 среди других экспонатов из коллекции Боргезе. Это рим. копия с др.-греч. оригинала, ее автор — Агасий из Эфеса. В путеводителе по Парижу 1855 она названа «Сражающимся гладиатором», зд. отмечено, что название неудачное, так как изображенный боец не похож на римского гладиатора, а скорее на атлета Олимпийских игр (Paris Illustré, son Histoire, ses Monuments, ses Musées… P. 489). Возможно, именно это замечание стало источником ошибки Фета. «Дискобол» — статуя работы др.-греч. скульптора Мирона (V в. до н. э.). «Гладиатор Боргезе» представлял воина, сражавшегося со всадником. Щитом в левой руке он прикрывает голову, а мечом в правой руке готовится нанести удар (щит и меч утрачены).
…наш покойный Брюллов разбил вокруг этой статуи шестнадцать точек и срисовал ее с каждой. — Брюллов Карл Павлович (1799—1852), рус. живописец. Работал в Италии в 1823—1835.
Что касается до Дианы (Diane à la biche) — не могу безусловно восхищаться ею — она холодна, как самый миф богини.-- Речь идет о мраморной скульптуре «Артемида с ланью» (или «Диана Версальская», поскольку статуя находилась в Версале и поступила в Лувр в 1798), рим. копии с греч. оригинала Леохара (конец IV в. до н. э.). Артемида (Диана в рим. миф.) — в греч. миф. дочь Зевса и Лето, сестра Аполлона, богиня охоты, обычно изображалась с луком и в сопровождении собак. А. — девственница и защитница целомудрия, она строго следила за соблюдением правил на Олимпе и наказывала непослушных, считалась олицетворением луны, потому Фет называет миф об А. «холодным». Скульптура представляет А. со священной ланью, которая была ее культовым животным. В поздней мифологии популярен миф об Артемиде, влюбленной в красавца Эндимиона. К тому времени, когда Фет созерцал Диану в Лувре, им были написаны два ст-ния, посвященные изображениям богини: «Диана» («Богини девственной округлые черты…»; 1847), восторженно встреченное современниками, и второе — «Диана, Эндимион и Сатир (Картина Брюлова)» («У звучного ключа как сладок первый сон!..»; 1855). На полях экземпляра сборника ст-ний Фета 1850 года (т. н. Остроуховского, хранящегося в Гос. Третьяковской галерее) И. С. Тургенев против ст-ния «Диана» написал: «Это стихотворение — chef-d’oeuvre». А. В. Дружинин в статье «Стихотворения А. А. Фета. СПб. 1856» назвал его «неслыханно прелестным», достойным пера самого Гёте, а В. П. Боткин — «высочайшим апофеозом не только ваяния, но и всего мифологического мира» (Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. С. 223). Правда, никто не пытался выяснить, какую статую Дианы имел в виду Фет в этом ст-нии.
Вепрь, изваянный из черного мрамора.-- Согласно др.-греч. мифу, вепря наслала на Калидонского царя Ойнея Артемида (Калидонская охота) за то, что тот не принес ей в дар в начале жатвы первые плоды урожая.
Стр. 72. Я говорю о статуе Демосфена. Он сидит, понурив голову ~ с глазами, обращенными внутрь. — Демосфен (384—322 до н. э.), идейный вождь в борьбе против Филиппа Македонского; был вынужден бежать из Афин в 324, после смерти Александра Македонского был призван обратно, но после захвата города македонцами был осужден на смерть и принял яд, чтобы не попасть в руки преследователей. Оратор изображен, по-видимому, в момент принятия последнего решения.
Венера Милосская — знаменитая статуя Афродиты, найденная на о. Милосе (в древности Мелос). Греч, мраморный оригинал эллинистической эпохи (II в. до н. э.). Под впечатлением от скульптуры Фет написал во Франции ст-ние «Венера Милосская» («И целомудренно и смело…»; 1856).
Грации — рим. богини красоты, соответствующие греч. харитам.
Стр. 73. Венера Победительница — Победительницей Венеру называли в честь победы в споре между нею, Герой и Афиной за звание «Прекраснейшей».
Минерва — рим. богиня мудрости, аналог греч. Афины, известной своим чудесным рождением из головы Зевса. Мудрость и воинственность, характеризующие богиню, были теми качествами, которыми, как считал Фет, должен обладать сатирик.
Кипридой называли греки Афродиту, т. к. она появилась из моря вблизи о. Кипр. На этом острове в городе Пафос сооружен храм в ее честь (отсюда Пафосская богиня). Первоначально ст-ние Фета «Венера Милосская» называлось «Милосская Киприда».
Думают, будто победительница держала в этой руке копье.-- Мнение ученых по поводу атрибутов Венеры расходятся, скорее всего, в левой вытянутой руке ее было яблоко.
Того, кто осмелится сюда прибавить что-либо, будь он сам Ка-нова или Торвальдсен, надо выставить к позорному столбу…-- Добавления (попытки реконструкции) к античным статуям, дошедшим до нас в неполном виде, делались постоянно на протяжении XIX в., в том числе и в отношении Венеры Милосской. Какова Антонио (1757—1822), ит. скульптор-неоклассицист, подражавший др.-греч. образцам, следовал принципам, сформулированным «отцом искусствоведения» Винкельманом, однако в его творениях ощущается влияние прециозной манеры рококо. «Канова прославлен [необыкновенной] грациозностью своих женщин и нежностью их форм, но это совсем другой род, — писал П. В. Анненков, сравнивая др.-греч. статуи с подражаниями. — Никогда женщина древних не была сентиментальна и не отличалась тем, что ныне разумеется под словом грациозность <…>» (АнненковП.В. Парижские письма. С. 254). У Кановы было множество подражателей. Один из них — датчанин Бертель Торвальдсен (1768 или 1770—1844), работы которого, несмотря на их популярность, страдали холодностью и академизмом.
Стр. 74. Длинная галерея с раззолоченными украшениями по потолку и стенам, — знаменитая зала Аполлона.-- Галерея Аполлона находится на втором этаже Лувра, построенном во времена Генриха IV, роспись и оформление зала принадлежит Ш. Лебрену.
Веласкес (Родригес де Сильва Веласкес) Диего (1599—1660), исп. живописец. Помимо портрета инфанты Маргариты, второй дочери ФилиппаIV, придворным живописцем которого был В., Лувр обладал еще двумя его картинами — небольшим эскизом и погрудным портретом настоятеля собора в Толедо.
«Голова страждущего Спасителя» (Guido-Reni) и (его же) «Спаситель в Гефсиманском саду».-- В основе сюжета второй из названных картин итал. живописца Гвидо-Рени или Рени Гвидо (1575—1642) евангельская тема моления о чаше Христа в Гефсиманском саду накануне принятия им крестных мук (Мф. 26. 39—42; Лк. 22. 39—46; Мк. 14. 32—42; Ин. 18. 1). «Голова страждущего Спасителя» (др. название «Ecce Homo»). Среди др. картин «Давид, побеждающий Голиафа», «Христос, вручающий св. Петру ключи от Церкви», «Похищение Елены» и др.
Картина Т.Жерико называется «Плот „Медузы“» (1819). Поводом к ее созданию послужила гибель фрегата «Медуза», наскочившего на риф у берегов Африки летом 1816. Жерико преодолел статичность своего учителя Давида, его человеческие фигуры даны в движении, они более экспрессивны, хотя и не лишены указанного Фетом мелодраматизма.
…как назвать «Потоп» кисти Girodet-Trioson? — Имеется в виду картина ученика Давида Анн Луи Жироде-Триозона (1767—1824) «Сцена потопа». Среди др. картин этого художника в Лувре «Эндимион и Диана» и «Погребение Атала», «Иосиф, изгнанный своими братьями», «Гиппократ, отвергающий дары Артаксеркса», «Оссиан, встречающий тени французских воинов».
Описывать картину Веронеза, находящуюся на левой стене, «Брак в Кане Галилейской», невозможно. Эта эпопея состоит по крайней мере изо ста лиц. — Веронезе Паоло (1528—1588), венецианский живописец Позднего Возрождения. Большое полотно «Брак в Кане» написано в 1562—1563, его основой послужил евангельский сюжет о чуде, сотворенном Иисусом Христом по просьбе матери во время свадьбы в Кане Галилейской: Христос превратил воду в вино. На картине В. изобразил своего учителя Тициана в виде престарелого мастера, окруженного учениками, среди которых и сам автор картины, а также различных исторических деятелей, поэтов и музыкантов, всего 138 фигур.
Стр. 75. Мурильево «Вознесение Божией Матери». Спорят о том, где оригинал картины: здесь, в Лувре, или в Зимнем Дворце.-- В самом Лувре находились в это время две картины Мурильо с таким названием. Как замечено в путеводителе по Парижу 1855, Мурильо столь часто обращался к этому сюжету, что его стали называть «художником вознесений» (Paris Illustré… Nouveau Guide des Voyageurs… P. 466—467). В 1779 картина Мурильо «Вознесение Мадонны» приобретена Эрмитажем из собрания Уолпола (Англия).
…повторяю стихи пушкинского рыцаря…-- Фет цитирует вторую строфу баллады А. С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…» (первонач. название «Легенда»; 1829), позднее включенной в незавершенную пьесу <"Сцены из рыцарских времен"> (1835).
Вы везде узнаете Рафаэля — Лучшая, однако же, в Лувре картина Рафаэля, без сомнения, «Мадонна венков»…-- В Лувре ко времени посещения Фета насчитывалось 12 картин Рафаэля, среди которых описанное Фетом полотно «Михаил Архангел, поражающий Диавола», а также несколько портретов и 4 картины на сюжет «Святого семейства». Небольшой образ Мадонны, сидящей с младенцем на руках — Эта картина, называемая также «Малое Святое Семейство» (La Petite Sainte Famille), хранилась долгое время у потомков духовника Франциска I кардинала Андриена де Гуффье, которому, по преданию, подарил ее сам Рафаэль. Несмотря на это, высказывались предположения, что она принадлежала кисти Джулио Романо (наст, имя Джулио Пиппи). О картине «Михаил Архангел, поражающий дьявола», которая была написана Рафаэлем для Франциска I, сначала находилась в Фонтенбло, а затем в Версале, Джорджо Вазари писал: «Много картин написал он для Франции, и среди них одну особенно изумительную, исполненную для короля и изображающую поединок св. Михаила с дьяволом <…> эта картина так прекрасно исполнена, что он получил почетнейшую награду от короля» (Вазари Д. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. Ростов-на-Дону, 1998. С. 305). Фет ошибочно называет картину Рафаэля «Святое семейство» (1518), прозванную «Мадонной венков» за то, что один из ангелов держит над головой младенца Иисуса венок, — «Садовницей». Так, вернее, «La belle jardinière» («Прекрасной садовницей», 1507) принято называть раннюю картину Рафаэля флорентийского периода, на которой изображена на фоне пейзажа сидящая Мария с младенцем Иисусом и маленьким Иоанном Крестителем у ее ног. О ней также упоминает Вазари: «…он начал ее и довел эскиз почти до самого конца, причем в то же время исполнил еще одну картину, которая была отослана в Сиену; однако ввиду отъезда Рафаэля, закончил ее Ридольфо Гирландайо, который написал голубую одежду, на ней недостававшую» (Там же. С. 283). «Святое семейство», о котором пишет Фет, было куплено Франциском 1 и первоначально торжественно отправлено во дворец Фонтенбло, ее еще называли «Святое семейство Франциска I».
Стр. 76. …чистота перуджиновой Божией Матери с младенцем на руках…-- В собрании Лувра находилось несколько картин ит. живописца эпохи Раннего Возрождения, учителя Рафаэля Пьетро Пе-руджино (наст, фамилия Ваннуччи; между 1445—1452 — 1523), из них две посвящены Богоматери. Очевидно, речь идет о «Мадонне» с ребенком, св. Иосифом и св. Екатериной по сторонам.
Об «Истории Марии Медичи» Рубенса см. выше.
Ландшафтная живопись не менее богата чудными образцами.-- Фет имеет в виду фламандскую пейзажную живопись, богато представленную в коллекции Лувра.
Стада Поля Потера ненаглядны.-- В Лувре Фет мог видеть две картины голландского живописца Пауля Поттера: «Лошади, привязанные к дверям хижины» (1641) и «Луг» (1652), на котором изображены группы пасущихся животных.
Стр. 77. Но истинная жемчужина галереи — небольшая картина Мурильо «Мальчик», казнящий — насекомое, получившее у Гоголя прозвание зверя.-- Мурильо написал серию картин, изображающих жизнь простонародья, особенно удачно у него получались дети. В Лувре было несколько картин, написанных в этом жанре, в том числе «Юный нищий» и «Вшивый» (Фет называет ее просто «Мальчик»). В Эрмитаже находится «Мальчик с собакой». Рассуждения Фета по поводу «грязных сюжетов» перекликается с мнением Гегеля: «С внешней стороны предмет изображения носит здесь вульгарный характер. Мать ищет вшей в голове мальчугана, а он в это время спокойно жует кусок хлеба; на другой картине двое мальчиков, ободранные и нищие, едят дыни и виноград. Но в этой бедности и полунаготе сквозит изнутри и извне чувство здоровья и жизнерадостности, сквозит такая полнейшая беззаботность, которая не уступает душевному спокойствию дервиша. Это отсутствие забот о внешнем и отражающаяся в этом внешнем внутренняя свобода и есть то, чего требует понятие идеального» (Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. Т. 1. С. 179). …Насекомое, получившее у Гоголя прозвание зверя…-- «Мертвые души», гл. 8: «Шум и визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце города будочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья что стало мочи: „кто идет?“ но увидев, что никто не шел а слышалось только издали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошед к фонарю, казнил его тут же у себя на ногте». Впервые сравнение картины Мурильо с эпизодом из поэмы Гоголя возникло у Белинского в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» : «…одна из известнейших галерей в Европе хранит, как бесценное сокровище, картину великого Мурильо, представляющую мальчика, который с усердием и обстоятельно занимается тем, что будочник сделал спросонья и мимоходом» (Белинский. Т. 10. С. 293).
Непризренный — то же, что бесприютный, лишенный крова и пищи (от призреть).
…девочку Консуэлло — Героиня романа Жорж Санд «Консуэло» (1842), прототипом которой была П. Виардо.
…картиной Мурильо, возбуждающей своим грязным сюжетом самые чистые, духовные наслаждения.-- Эпитетом «грязный» награждали Гоголя критики 1830—1840-х (Сенковский, Греч, Булгарин) за его приверженность темам из «низкого» быта и сравнивали писателя с Поль де Коком, главный недостаток произведений которого, по мнению Сенковского, заключается в выборе предметов изображения, «которые всегда почти у него грязны и взяты из дурного общества» (См.: Эйхенбаум Б. Толстой и Поль де Кок // Западный сборник. Л., 1937. С. 293).
Письмо третье
правитьI
правитьВпервые: Совр. 1857. № 8. С. 81—128. Подпись: «А. Фет».
Стр. 78. …пойдем по широкой аллее (Esplanade des Invalides) к самому Инвалидному дому (Hôtel des Invalides). — Эспланада Инвалидов — незастроенное пространство между крепостными стенами и постройками по другую сторону этого пространства. Дом Инвалидов был заложен задолго до правления Наполеона, в 1670, завершилось строительство в 1676 (арх. Л. Брюан). Многочисленные войны, которые вела Франция с конца XVI в., оставили тяжелое наследие — огромную массу искалеченных людей, для которых и было решено создать специальную больницу-общежитие. В комплекс Дома инвалидов вошли больница, казармы, монастырь и солдатская церковь. Внутри церкви развешаны трофейные знамена, захваченные французами в разных войнах. Главный фасад очень протяженный (210 м), здание четырехэтажное и, с точки зрения строгого вкуса, — монотонное, однообразное. Это обстоятельство, а также теснота церкви вызвали необходимость в сооружении собора Инвалидов, который стоит в ряду самых значительных купольных сооружений мира, таких, как собор св. Петра в Риме, храм Санта Мария дель Фиоре во Флоренции, собор св. Павла в Лондоне, Исаакиевский собор в Петербурге. Его высота достигает 105 м. Ф. Н. Глинка, побывавший в Париже в 1814, посвятил «Инвалидному дому» отдельную главу в «Письмах русского офицера»: «В разных государствах прилагали разные способы для доставления наград и покоя пострадавшим и потрудившимся в бранях. Но ни одно государство в Европе (думаю, кроме Англии) не похвалится таким прекрасным заведением, как Франция» (Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. С 397).
Кто желает прежде всего осмотреть церковь Инвалидов — одна из тысячных подражаний храму Св. Петра.-- Главный собор Дома инвалидов называется Церковью купола, построен в 1677 Ж. Ардуэн-Мансаром. Площадь Вобан носит имя Себастьена Ле Претра де Вобана (1633—1707), маркиза, маршала Франции, военного инженера, почетного члена Французской академии. Он был участником 53 походов, 104 боев. Теоретик военного искусства, оставил большое количество сочинений, посвященных военному ремеслу, они собраны в книге под названием «Досуги господина де Вобана». Храм се. Петра (1506—1614) — главный собор на территории Ватикана, города-государства, располагающегося в пределах столицы Италии Рима; сооружен по планам нескольких архитекторов — Браманте, Дж. Делла Порта, Ми-келанджело и др. Микеланджело и Рафаэль расписывали собор.
Вступая на порог ротонды — высокий траурный алтарь.-- 13 мая 1840 Палатой депутатов решено было перенести прах Наполеона I с о. Св. Елены в собор Дома инвалидов. Через несколько месяцев это было сделано. Гробница представляет собой саркофаг из красного порфира (подарок Николая I), установленный на постаменте из зеленоватого гранита из Вогезских гор. Торжественное оформление гробницы выполнил архитектор Л.-Т. Висконти. Под куполом была возведена углубленная открытая крипта, в центре которой надгробие императора. Вокруг гробницы 12 аллегорических горельефов, запечатлевших наполеоновские походы.
Кариатида — скульптурное изображение фигуры, преимущественно женской, которая обычно служит опорой балки в здании, в данном случае, карниза.
Стр. 79. Если хотите видеть внутреннее устройство Дома Инвалидов…-- Внутренние помещения, предназначенные для проживающих здесь ветеранов, были расписаны лучшими художниками, украшены многочисленными скульптурами. Библиотека насчитывала ок. 25 000 томов.
Наполеон III — Шарль Луи Наполеон Бонапарт (1808—1873), император Франции с 1852 по 1870 гг.
…здание Военной школы (Ecole Militaire) было построено при Людовике XV в 1752 (арх. А.-Ж. Габриэль) в целях подготовки пятисот юношей из дворянских семей для несения офицерской службы. До революции 1789 во дворе школы стояла статуя короля. Габриэль украсил центр фасада, обращенного к Марсовому полю, коринфским портиком и куполом со срезанной вершиной. С 1792 Военная школа превратилась в казармы, с 1804 по 1830 здесь располагались гвардейские части.
Марсовым полет в Древнем Риме называли низменность на левом берегу Тибра, где проходили народные собрания. Название поле получило в честь бога войны Марса, т. к. здесь устраивались военные смотры, состязания и находился алтарь бога войны. По аналогии с Марсовым полем в Риме названа площадь в Париже. В 1790 на Марсовом поле торжественно отмечали праздник Федерации, был сооружен стадион, триумфальная арка, а в центре поля — алтарь. В XIX в. поле использовалось как место для зрелищ, скачек и т. д.
Стр. 80. Готтентотская — варварская, дикая (по названию одной из наименее культурных народностей Африки).
…к заставе Звезды (Barrière de l’Etoile). — Площадь Звезды, по первоначальному замыслу А.-Ж. Габриэля, перекресток, образованный расходящимися лучеобразно восемью дорогами. Заставы в виде павильонов появились после устройства таможенного пояса стен по периметру площади. К началу строительства Триумфальной арки на пл. Звезды были поставлены два павильона.
Стр. 80—81. …огромное деревянное здание Гипподрома — одно имя Гипподрома приводит на память античные ристалища.-- Здание Гипподрома находилось за заставой Звезды и использовалось для цирковых конных представлений. Такие же представления можно было посмотреть в Цирке императрицы на Елисейских полях и в Цирке Наполеон. Ипподром у древних греков и римлян — место конных скачек и состязаний в езде на колесницах.
Стр. 81. …прекрасный портрет Ришелье, в красной кардинальской мантии…-- Возможно, имеется в виду копия известного хранящегося в Лувре портрета кардинала де Ришелье (наст. имя Арман Жан дю Плесси; 1585—1642) кисти Ф. де Шампеня.
Ристалище (устар.) — площадь для конных и иных состязаний, а также само состязание.
…стих Горация — невольно приходил мне на память.-- Фет цитирует в своем переводе оду I, 1 рим. поэта Квинта Горация Флакка (65—8 до н. э) «К Меценату» («О, Меценат, царей древнейших порожденье…» — см. наст. изд., т. 2, с. 11).
Pré-Catelan — увеселительное заведение для рабочего люда, мелких служащих и гризеток, о его открытии сообщалось в ОЗ (1856. Т. 107. № 8. С. 174): «В Булонском лесу открыто новое увеселительное заведение, названное Pré-Catelan. Это то же, что покойное Тиволи, памятное всем парижанам. Лес превращен в парк, красивый и цветущий как сад. Везде цветы, беседки, крытые аллеи, редкие растения. Ватто избрал бы это место для своих пудреных праздников. Боккаччо поместил бы в нем красавиц своего Декамерона. За неимением каскадов и фонтанов, тут проведен узенький ручеек и везде возвышаются киоски с разными увеселениями и развлечениями, в одном курят, в другом играют, в третьем стреляют в цель и проч. Если вы устали гулять — для вас готовы экипажи и вы можете прокатиться. Музыка играет тут главную роль. Говорят, что тут же устроен будет и пантомимный театр и открыта танцевальная зала, словом, это настоящая бездна удовольствий и за небольшую плату».
Театр марионеток — одна из разновидностей театра кукол, которые приводятся в движение при помощи нитей, подвязанных к голове и сочленениям. Происхождением своим марионетка обязана франц. marionnette, небольшим фигуркам Девы Марии в средневековых мистериях, разыгрывавшихся куклами. В Париже существовал театр марионеток на бульваре Тампль.
Стр. 82. Грум — слуга, сопровождающий верхом всадника, либо едущий на запятках кареты или на козлах.
Оршад — прохладительный напиток, миндальное молоко с сахаром (от франц. orgeat).
…как не побывать на bal Mablle? — Бал Мабиль — одно из самых популярных заведений Парижа, где летом устраивались танцы, пантомимы и др. развлечения, рассчитанные на непритязательные вкусы.
Тезей — герой греч. мифологии, царь Афин. После победы над чудовищем Минотавром Тезею удалось выйти из лабиринта с помощью клубка нитей, данного ему дочерью царя Миноса Ариадной.
Стр. 83. Зато кадриль, la contredanse, танцуемый здесь только в две пары…-- Кадриль обычно танцуют в четыре и более пар. Первоначально английский, танец контрданс, в котором танцующие пары становятся друг против друга, распространился во Франции, получив название кадрили, и отсюда в нач. XIX в. в Европе, в т. ч. в России. Кадриль состояла сначала из 5, затем из 6 фигур. «Кадрили были столь любимы, что почти все известные романсы, мотивы из опер превращали в этот танец. Так, например, стала очень популярной кадриль К. Лядова <…> посвященная памяти рано умершей талантливой актрисы Асенковой. В кадриль эту вошли всем хорошо знакомые в ее исполнении мелодии. Даже песнь безумной Офелии была превращена в кадриль…» (Фрадкина Э. Зал Дворянского собрания. Заметки о концертной жизни Санкт-Петербурга. СПб., 1994. С. 31).
Ритурнель — небольшое музыкальное вступление перед началом танца.
Стр. 84. Concert Musard — О концертах Ф. Мюзара см. примеч. к стр. 66.
…вроде угольных петербургского Дворянского Собрания. — Дворянское собрание помещалось в здании, построенном в 1839 по проекту архитектора П. Жако на Михайловской площади (ныне там расположен Большой зал петербургской филармонии на пл. Искусств). Именно здесь находился один из музыкальных центров Петербурга и нередко устраивались великосветские балы и маскарады.
Биржа — см. примеч. к стр. 67.
Стр. 85. Пандемониум — адская столица, «чертог Сатаны», где собирается совет демонов, описанный Дж. Мильтоном (1608—1674) в первой главе поэмы «Потерянный рай» (1667).
II
править…Comédie Franèaise и Palais Royal…-- Театр «Комеди Франсез», или «Французский театр» — старейший нац. театр Франции. Основан в 1680 в Париже по указу Людовика XIV, объединившего театр Мольера и театр «Бургундский отель». Театр неоднократно менял помещения, в 1850-е (как и в настоящее время) находится на ул. Ришелье. В 1840—1850-е на сцене театра ставились в основном пьесы В. Гюго (1802—1885), А.деВиньи (1797—1863), А.деМюссе (1810—1857), Эмиля Ожье (1820—1889), Александра Дюма-сына (1824—1895), Викторьена Сарду (1831—1908). «Пале Ройяль» (или Руаяль), небольшой парижский театр, построенный на территории дворца Пале-Руайяль в 1784; первоначально Театр марионеток Бужоле, название получил в 1831. На его сцене ставились комедии и водевили.
Стр. 85—86. Новый Мост — украшен посредине — конной статуей Генриха IV… — Новый мост — один из старейших мостов Парижа, построен в 1578—1607. Незадолго до приезда Фета он был полностью освобожден от многочисленных лавочек, делавших его привлекательным для гуляющих. Работа над статуей Генриха IV (1553—1610) была начата по приказу его вдовы Марии Медичи в 1614, после того, как ее отец подарил ей бронзовую статую лошади работы Ж. Болоня, предназначенную для скульптуры вел. герцога Фердинанда. Конь долго стоял на мосту без седока, лишь в 1635 фигура Генриха IV была водружена туда, и монумент был открыт. В 1792 статуя была переплавлена на пушки, Наполеон намеревался заменить ее обелиском, однако в 1818 памятник Генриху IV был восстановлен (скульптор Ф. Лемот). Примечательно, что статуя была переплавлена из бронзового монумента Наполеона I, свергнутого с Вандомской колонны. Пьедестал украшен барельефам и надписями, одна из которых воспроизводит ту, что была уничтожена во время Французской революции.
Стр. 86. Palais de Justice (Дворец Правосудия) — королевский замок с тюрьмой Консьержери и Королевской капеллой составляет сложный комплекс, занимающий зап. часть о. Ситэ. Три башни дворца датируются XIII в., угловая башня — XIV в. На ней были установлены сигнальный колокол и первые в Париже башенные часы. Этот дворец долгое время был резиденцией франц. королей; после того, как Екатерина Медичи избрала своим местопребыванием Лувр, в нем располагался парламент. От старого дворца, после нескольких пожаров, сохранилось мало, он был вновь отстроен Ж. Деброссом в 1622, затем реконструирован в 1776. В 1417 канцлер Франции был назначен на должность консьержа, т. е. привратника королевского жилища. Отсюда название части дворца: «Консьержери». Это самая старая тюрьма Парижа, где находились перед казнью Мария-Антуанетта, а затем Дантон, Шометт, Робеспьер и др.
Во дворе здания прекрасная готическая капелла, а в глубине знаменитая зала des Pas Perdus.-- Королевская, или Святая капелла (Сент-Шапель) находится в юго-вост. дворе, возведена в 1246—1248 (арх. П. де Монтеро). Зала des Pas Perdus (франц., буквально — «зала неслышных шагов») — главный зал заседаний во Дворце Правосудия. Здесь подписывались официальные документы, произносились клятвы, отмечались важные события. В. Гюго описал ее в «Соборе Парижской богоматери»: «Нелегко было пробраться в этот день в большую залу, считавшуюся в то время самым обширным закрытым помещением на свете <…> Над нашими головами — двойной стрельчатый свод, отделанный деревянной резьбой, расписанный золотыми лилиями по лазурному полю; под ногами — пол, вымощенный белыми и черными мраморными плитами. <…> Кругом залы вдоль высоких стен, между дверьми, между окнами, между столбами — нескончаемая вереница изваяний королей Франции, начиная с Фарамонда <…>» (Гюго В. Собр. соч.: В 15 т. Т. 2. С. 8—10).
Стр. 87. Все эти головы крылатых чертей, виднеющихся по углам карнизов…-- Имеются в виду фантастические чудовища — химеры, головы которых украшают здание собора Парижской Богоматери и служат водостоками, они были водружены уже при Реставрации Виоле-ле-Дюком.
Стр. 88. …посетя в St. Denis склепы французских королей… — Сен-Дени — самый древний пригород Парижа. Еще в VII в. на месте легендарного захоронения епископа Лютеция, казненного на Монмартре, было основано аббатство. Базилика Сен-Дени считается первым готическим зданием Франции. В течение двенадцати веков она служила местом погребения французских королей. Во время революции ее пытались разрушить, но Наполеон I распорядился восстановить храм. Здание, которое видел Фет, было восстановлено архитекторами Дебре и Э.-Э. Виолетт-ле-Дюком. Хлодвиг! (ок. 466—511) король из династии Меровингов. Людовик XVI (1754—1793) король Франции в 1774—1792 гг., казнен по приговору Конвента. После реставрации Бурбонов прах Людовика и его казненной супруги перенесен в Сен-Дени, надгробие представляет собой статую короля, молящегося на коленях перед казнью. Рядом могила Марии-Антуанетты (см. ниже).
…как он отличился на отроческой могиле Марии Антуанеты…-- Имеется в виду коленопреклоненная статуя Марии-Антуанетты (1755—1793), франц. королевы, супруги Людовика XVI, которая была гильотинирована в 1793. Королева изображена молодой, одетой в пышные одежды, в целом, скульптура статична и лишена подобающего трагизма. Не вполне ясно, почему могила названа отроческой, возможно, это опечатка, допущенная в первой публикации.
…и эту церковь поправляют, восстановляя отбитые башенки и украшения в общем тоне здания.-- В 1844, по декрету Луи-Филиппа, началась реставрация собора Парижской Богоматери. Работами руководил известный архитектор Э.-Э. Виолле-ле-Дюк (1814—1879).
Пономарь таки заставил меня взглянуть на чудовищный — по мнению Виктора Гюго, колокол…-- Среди пятнадцати колоколов любимым у героя романа Гюго «Собор Парижской Богоматери» Квазимодо был самый большой, носивший имя «Мария»: «Разнузданный, яростный колокол разверзал то над одним просветом башни, то над другим свою бронзовую пасть, откуда вырывалось дыхание бури, разносившееся на четыре лье окрест. <…> И вот это уже не колокол Собора Богоматери, не Квазимодо, — это бред, вихрь, буря; безумие, оседлавшее звук; дух, вцепившийся в летающий круп; невиданный кентавр, получеловек, полуколокол; какой-то ужасный Астольф, уносимый чудовищным крылатым конем из ожившей бронзы» (Гюго В. Собр. соч.: В 15 т. Т. 2. С. 156—157). Вес самого большого колокола 13 тонн.
…мы с товарищем французом — знаменитое кладбище Père La Chaise…-- Очевидно, речь идет об Ипполите Делаво, с которым Фета познакомил в Париже И. С. Тургенев. Делаво жил неколько лет в России и хорошо знал рус. язык, интересовался рус. литературой, переводил Тургенева, Герцена и др., а также печатал статьи о рус. литературе во франц. прессе. «Делаво такой русофил, — писал Тургенев В. П. Боткину 25 окт. (6 ноября) 1856, — что вообразить нельзя. Россия для него верх совершенства — я его не разочаровываю» (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 24). «Для меня, совершенного новичка в Париже, — писал Фет позднее в мемуарах, — милый и образованный Делаво являлся совершенным Виргилием, водившим меня по всему Парижу, начиная с Лувра и до последнего студенческого бала и поющей кофейни» (MB. Ч. 1. С. 148). Пер Лашез, кладбище в Париже. Название произошло от имени духовника Людовика XIV, патера Лашеза (1624—1709), возглавлявшего общину иезуитов, получивших эту землю в дар от Людовика XIV. Кладбище образовано по декрету Наполеона в 1804, сюда были перенесены останки Мольера, Лафонтэна, Бомарше и др. выдающихся людей, и с тех пор Пер Лашез стало национальным некрополем.
Стр. 88—89. Воротясь по Аркольскому мосту — мы очутились против знаменитого — Hôtel de Ville — пустились в путь через площадь Бастилии… — Hôtel de Ville — здание городской ратуши, расположенное на площади того же названия, строилось с 1533 по 1623, при Луи-Филиппе (см. выше) было реставрировано и расширено, сгорело в 1871 и было вновь восстановлено лишь в 1878—1879. Площадь Бастилии — место, где находилась Бастилия, сначала крепость, построенная в XIV в., а затем тюрьма. Ставшая символом абсолютизма, Бастилия была захвачена 14 июля 1789, а затем разрушена. Взятие Бастилии стало отмечаться во Франции как национальный праздник.
Стр. 89. …тюрьма, устроенная по американской методе келейного заключения для несовершеннолетних преступников. Недалеко отсюда другая тюрьма…-- Имеется в виду тюрьма для несовершеннолетних (Jeunes Détenus), или Главный исправительный дом (Maison centrale d'éducation correctionnelle). В 1836 здесь была т. н. пенитенциарная система заключения, т. е. система одиночного, или келейного заключения. Недалеко от нее располагалась Рокетская тюрьма (1а Roquette), в которой одиночное заключение было введено с 1844. Пенитенциарная система 2-х видов была впервые разработана в Америке: аубурнская (в штате Нью-Йорк), по которой заключенные днем работали вместе, а на ночь запирались в отдельные камеры, и пенсильванская (или филадельфийская), по которой осужденные запирались в одиночных камерах, лишенные прогулок, работы и какого-либо общения.
Стр. 89—90. Абеляр, родившийся в 1079 году близ Нанта ~ умерла в 1164 году, тоже шестидесяти трех лет от роду.-- История Абеляра и Элоизы стала известна во Франции еще в XIII в., когда была переведена с латинского языка переписка средневекового богослова, философа и поэта Пьера Абеляра с его ученицей и возлюбленной Элоизой. На этот сюжет было написано более 60 романов. История Абеляра и Элоизы послужила источником романа Руссо «Новая Элоиза» (1761). В 1855 в Париже были изданы сочинения Абеляра в серии «Patrologiae cursus completus, ser. latina» (accur. J.-P. Migne. P., 1855). Возможно, Фету было известно это издание. В 1849 вышел также первый из двух томов соч. Абеляра, подготовленных франц. историком и философом Виктором Кузеном.
Стр. 90. В 1817 году, по закрытии Музея французских памятников — перенести на кладбище Père la Chaise.-- Музей франц. памятников, открытый во времена Франц. революции усилиями А. Ленуара (1762—1839), был предназначен для хранения скульптурных памятников, снятых по каким-то причинам с постаментов. «В нестройные времена ужаса, когда обрызганные кровью нечестивцы с жадным оком и несытым сердцем рыскали по пределам мятущейся Франции, — писал Ф. Н. Глинка, — святотатствуя в храмах и даже самые прахи усопших из могил исторгая, в одном из небольшого числа благомыслящих людей родилась благая мысль спасти от разрушения священные памятники времен: г. Ленуар тщательно собрал все вырытые из земли, снятые с могил, исторгнутые из церквей и по монастырям найденные памятники надгробные» (Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. С. 385—386). В 1800 останки Абеляра и Элоизы были перенесены туда из монастыря Паракле вместе с надгробием. После закрытия музея прах Абеляра и Элоизы был перенесен на кладбище, где для этого было построен специальный павильон в готическом стиле.
Стр. 91. Пантеоном стала церковь, заложенная в правление Людовика XV в 1744 в честь покровительницы города св. Женевь-евы, с которой король связывал свое чудесное исцеление. Архитектор Ж.-Ж. Суффло пытался соединить в этом сооружении легкость готических конструкций и элементы греч. архитектуры. Храм строился с 1757 по 1790. План церкви имеет форму латинского креста, она увенчана на средокрестии куполом с колоннадой. «Холм св. Женевьевы», на котором стоит церковь, чрезвычайно высок, поэтому он господствует над всем городом. Хотя в церкви находится могила св. Женевьевы, почти сразу по окончании работ храм был преобразован по решению революционных властей в усыпальницу великих людей Франции. На фронтоне была выбита приведенная Фетом надпись. Здесь похоронены Марат, Мирабо, Руссо и др.
Пантеон, построенный Людовиком XVIII для католического служения — менял эти два назначения — мраморные гробницы Вольтера и Руссо…-- Очевидно, ошибка Фета или опечатка в публикации: церковь Св. Женевьевы, которая позже стала Пантеоном, была заложена Людовиком XV, достраивалась при Людовике XVI. Людовик XVIII (1755—1824), брат казненного короля Людовика XVI, был королем Франции в 1814—1815 и 1815—1824 В 1791 он бежал за границу, жил некоторое время в России, был признан главой эмиграции, но не обладал сильным характером и не умел сплотить силы против Наполеона. Принятая им «Конституционная хартия» (4 июня 1814) была написана Талейраном и явилась компромиссом между старой дворянской знатью и верхушкой буржуазии. Прах Вольтера (наст. имя: Мари Франсуа Аруэ; 1694—1778), франц. писателя, философа, историка, был перенесен в Пантеон в 1791, а автора «Новой Элоизы», «Исповеди» и «Общественного договора» Ж.-Ж. Руссо (1712—1778) — в 1798.
…внутренность храма не соответствует — самому названию: Пантеон.-- Храм Пантеон в древнем Риме был посвящен всем богам (от греч. pan — все и theos — бог). Внутри парижский Пантеон оформлен как католический храм. Пантеоном назывались также сборники, содержавшие лучшие образцы разных родов поэзии. Свой первый поэтический сборник Фет назвал «Лирическим Пантеоном» (1840).
Стр. 92. О Люксамбургском дворце и его саде могу сказать одно… — Люксамбургский (Люксембургский) дворец является самым значительным памятником архитектуры, завершающим в Париже эпоху Возрождения. Название обусловлено тем, что в XVI в. в особняке на окраине города жил герцог Люксембургский. Новый дворец выстроен в XVII в. (арх. С. де Бросс) по заказу Марии Медичи, жены Генриха IV. После смерти мужа королева решила создать дворец, который напомнил бы ей родную Флоренцию. Она в 1612 приобрела сад и старый дворец герцога, и к 1625 новый дворец был готов. В 1621 Медичи заказала Рубенсу серию картин для дворца, в аллегорических образах рассказывающих о ее жизни (см. о них выше), они положили начало будущей картинной галерее. В 1818 в Люксембургском дворце был организован музей современного франц. искусства. Таким образом, картины известных художников, в т. ч. Давида, Энгра, Делакруа и др. не сразу попали в Лувр. Дворец замечателен своим садом во французском стиле, занимающим площадь ок. 25 га, с бассейном, фонтаном Марии Медичи и террасами, которые обрамлены балюстрадами и мраморными статуями.
Jardin des Plantes — Сад растений, или Ботанический сад, знаменитый сад-музей, основанный по указу Генриха IV, первоначально назывался Королевским садом (точнее, Королевским садом лекарственных растений) и был призван увековечить достижения ботаники и зоологии. Здесь была собрана уникальная коллекции редких животных, растений, минералов, открыты научные кафедры. Здесь в 1772 купил дом и поселился известный натуралист Ж.-Л. Леклерк граф де Бюффон, значительно усовершенствовавший сад-музей. В 1793, по декрету Конвента, Королевский сад был переименован в Музей естественной истории (Musée d’histoire naturelle). Очевидно, сад сильно пострадал за те 40 лет, что прошли со времени посещения его Ф. Глинкой, который описывал его так: «Я насладился приятнейшею прогулкою! На самом умеренном пространстве видел я, так сказать, всю природу в уменьшенном размере. Все древа, кустарники и растения четырех частей света собраны тут, все звери Европы, Азии, Африки и Америки в неволе и на воле живут тут. Таков в Париже сад растений, называвшийся прежде королевским садом. Великий Бюффон был некогда его попечителем. <…> Я был в долине зверей, видел благородных львов, стройных леопардов, свирепых тигров, коварно-лютых гиен, целое стадо попугаев и проч. и проч. <…> Множество хижин построены по образцам жилищ разных народов и каждая осенена деревом и окружена растениями, приличными ее стране. <…> В отделе Ботанического сада более семи тысяч растений <…> Мне казалось, что я стою в средоточии вселенной и слышу общую песнь творения, тихо возносящуюся в недосягаемые пределы горных стран к творцу непостижимому!» (Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. С. 385).
Мериносы — тонкорунные овцы испанской породы с тонкой и мягкой шерстью.
Лошаки — помесь жеребца и ослицы.
Дромадер — одногорбый верблюд.
Стр. 93. Боскеты — подстриженные кусты в форме забора (от франц. bosquet).
Там романы Александра Дюма-сына, здесь рассказ Поль-де-Кока, даже песня Беранже.-- Фет имеет в виду, что в балах Мабиля принимали участие дамы полусвета, изображенные в романах А. Дюма-сына (1824—1895) (ранее он говорил о романе «Дама с камелиями»), здесь же он описывает героев парижских низов, давших сюжеты романам Поль-де-Кока (см. о нем выше) и песням II.-Ж. Беранже (1780—1857).
III
правитьСтр. 94. Критский лабиринт — лабиринт, существовавший, согласно др.-греч. мифу, на о. Крит, где обитал человекобык Минотавр, впоследствии убитый Тезеем.
Стр. 95. Таблъ дот — общий стол в гостиницах, столовых, ресторанах (от франц. table d’hôte).
Стр. 96. У Frères Provenèaux, у Véry… — «Братья Провансо» и «Бери» — названия известных парижских ресторанов.
Эпическая муза — имеется в виду Каллиопа, муза эпической поэзии и знания, изображалась обычно со свитком и палочкой для письма.
…французские театры, за редкими исключениями, нестерпимо плохи.-- В письме к В. П. Боткину (дек. 1847) В. Г. Белинский говорит о своем отношении к парижским театрам: в большинстве из них, несмотря на талантливость актеров, видны лишь «пустота, ничтожность, пошлость». «Искусство напоминает о себе только Рашелью и Расином, а не то напомнит его иногда своими „Ветошниками“ при помощи Леметра какой-нибудь Феликс Пиа <…>» (Белинский. Т. 12. С. 447). И. С. Тургенев, бывший в Париже одновременно с Фетом, писал А. Н. Островскому: «Был я здесь в театрах. В течение последних 6 лет не появилось ни одного нового замечательного таланта — а старье все поизносилось и поизбилось. Два-три новых молодых играют просто; — и только; — похвала, как видите, не слишком большая» (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 40).
Можно указать на двух-трех актеров-стариков… — Элиза Рашель (1821—1858), которая воскресила классицистическую трагедию на парижской сцене, и Фредерик Леметр (1800—1876) и были среди тех «редких исключений», о которых пишет Фет.
Стр. 97. «Большая Опера» или Театр Королевской оперы (Гранд-Опера) — крупнейший театр Европы, основан композитором Р. Камбером и поэтом П. Перреном, получившим патент на организацию постоянного оперного театра. Открылся в 1671 под названием «Королевская академия музыки», в дальнейшем неоднократно менял названия и метоположение, с 1848 по 1870 назывался «Национальным театром оперы» (Théâtre national de l’Opéra).
Опера Дж. Мейербера (1791—1864) «Роберт-Дьявол» (либретто Э. Скриба и Ж. Делавиня), первая «парижская» опера. Ее премьера состоялась 22 нояб. 1831 на сцене театра Королевской оперы. «Лучшею оперою Мейербера останется „Роберт“, как по богатству музыкального драматизма, так и по самой новости манеры», — писал Боткин в ст. «Итальянская опера» (Боткин В. П. Литературная критика. С. 169).
Внешность доведена в парижских театрах — «Vaudeville», «Gymnase dramatique», «Gaieté» и так далее.-- В Париже сосуществовали две группы театров — привилегированные, пользовавшиеся правительственной поддержкой и государственной субсидией (ведущими драм, театрами были «Комеди Франсез», или «Французский театр», а также «Одеон»), и большая группа театров, размещавшихся на бульваре Тампль. Среди них самые крупные — «Порт-Сен-Мартен», «Амбигю-Комик», «Гэте», а также названные Фетом «Водевиль» и «Жимназ».
Декорации написаны с большим вкусом — данной минуте действия.-- Схожее впечатление от оперного театра описывал Ф. Н. Глинка: «Теперешний Оперный дом построен уже в 1793 году. Снаружи нельзя узнать, чтоб это был храм муз, но зато, побывав внутри, признаешься, что это точно храм муз и вместе храм очарований. <…> Чрезвычайными певцами опера похвалиться теперь, кажется, не может. Здешнее пение не введет русского в такой восторг, чтоб он не мог забыться, забыть своего Самойлова, Злова и не вспомнить о Сан-дуновой. Но машины и декорации неподражаемы, чудесны!» (Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. С. 253—254).
Стр. 98. Амур Праксителя — известная статуя др.-греч. ваятеля Праксителя (ок. 390 — ок. 330), представителя поздней классики.
Стр. 99. Ноздрев — герой поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души», враль и гуляка.
«Боже! чтобы сказал Шекспир, глядя на все эти штуки», — восклицал мой товарищ…-- Товарищем Фета был И. С. Тургенев. Фет воспроизвел этот эпизод в своих мемуарах, назвав его имя: «Однажды мы с Тургеневым сидели в первом ряду кресел театра Vaudeville на представлении „La dame aux camélias“. Последнюю ломала перед нами старая и чахоточная актриса, имени которой не упомню. Тургенев сообщил мне шепотом, что покрывающие ее бриллианты — русские. При ее лживых завываниях Тургенев восклицал: „Боже! что бы сказал Шекспир, глядя на все эти штуки!“ А когда она бесконечно завыла перед смертью, я услыхал русский шепот: „да ну, издыхай скорей!“» (MB. Ч. 1. С. 149).
Клакер — человек, нанятый для того, чтобы шумно аплодировать, создавать впечатление успеха.
С. 100. Ареопаг — название верховного суда в Афинах Areios pagos, первонач. холм бога войны Ареса, в переносном смысле — судилище. Так иронически называлась в кругу Совр. группа литераторов (куда входили Некрасов, Тургенев, Дружинин, Боткин и Анненков), решавшая судьбу присланных в редакцию сочинений, в т. ч. ст-ний Фета.
Самсон (Samson), точнее Сансон Жозеф Исидор (1793—1871) — франц. актер и драматург, особенно успешно исполнял роли комического амплуа в пьесах Мольера, Бомарше, Мариво. С 1829 профессор декламации парижской Консерватории, воспитал много учеников, в т. ч. знаменитую Рашель.
Брессан Жан Батист Проспер (1815—1886) — франц. драматург и актер, исполнитель амплуа «первых любовников» (jeune premier). В 1835 г. дебютировал в Монмартрском театре. В 1839—1846 гг. с успехом играл в Петербурге, в 1846—1853 гг. — в парижском театре «Гимназия», затем с 1854 г. стал постоянным членом труппы «Коме-ди Франсез», однако выступал и в романтических драмах.
Плесси, точнее Арну-Плесси (Arnould-Plessy) Жанна Сильва-ни (1819—1897) — франц. актриса, ученица Ж.-И. Самсона; с сер. 1840-х до 1855 жила в России и выступала на сцене Михайловского театра в Санкт-Петербурге, затем вернулась на франц. сцену, где исполняла, в основном, роли кокеток. А. И. Герцен, напротив, был очень высокого мнения об игре Арну-Плесси, которую видел в Петербурге: «…да, это великая актриса, и что ей надавала для этого природа: она высока, величественна, голос ее проникает в глубину сердца, она тип величавой красоты…» (Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 22. С. 259. Письмо к Н. А. Герцен от 5—8 окт. 1846).
Лучшая артистка, какую мне удалось видеть в Париже, без сомнения, Rose-Chéri, на сцене «Гимназии». — Rose-Chéri — Шери Роза (наст, имя Роза Мария Сизо, в замуж, г-жа Адольф Лемуан-Монтиньи; 1824—1861), франц. актриса. Выйдя замуж за директора театра «Гимназии» («Gymnase») в 1847, играла на этой сцене преимущественно заглавные роли, в т. ч. в пьесах Ж. Санд, с которой неоднократно встречалась и переписывалась. П. В. Анненков упоминает о Розе Шерри в «Парижских письмах»: «В Gymnase dramatique царит безраздельно несравненная Роза Шери, с своею девственною скромностью, с задумчивою улыбкой, полной сдерживаемого чувства, наконец, во всегдашней своей борьбе между искушениями падения и сознанием своего достоинства, которую передает она так тонко и нежно. Нынешнюю зиму она почти совсем вытеснила свой антипод, который, однако ж, служил ей как бы дополнением и пояснением, — грациозно беззаботную и вызывающую на падение Дезире. Боюсь я, чтобы по роду пьес, какие стал писать для [нас] Шери Скриб, все ее качества не обратились бы в манеру» (Анненков П. В. Парижские письма. С. 105).
Об Итальянской опере ни слова…-- театр в Париже. С 1839 его солисткой была певица Полина Виардо-Гарсиа (1821—1910). Луи Виардо, муж Полины, был одно время директором театра. В нем ставились оперы Глюка, Доницетти, Россини, Беллини и др. композиторов. Особенно успешно театр работал с 1819 по 1848, когда в труппу входили такие известные певцы, как Рубини, Лаблаш, Тамбурини, Марио, Малибран, Виардо, Зонтаг и др. После революции 1848 театр был фактически распущен, лишь в 1855 сформировалась новая труппа, во главе с П. Виардо, А. Бозио и др.
Но с этими чудными голосами Верди обходится, как своенравный мальчик с барабаном. — Верди Джузеппе (1813—1901), итал. оперный композитор. Очевидно, Фет имеет в виду обилие в операх Верди хоров, ускоренных ритмов, музыкальных эффектов, создающих особое напряжение для слушателей и исполнителей. На него могло произвести впечатление и мнение И. С. Тургенева, который, как и П. Виардо, ставил оперы Верди гораздо ниже классических опер Россини, Беллини и Доницетти. «Этот якобы широкий стиль, очень удобный для не умеющих петь, эти напыщенные речитативы, — писал Тургенев П. Виардо 26 нояб. ст. ст. 1847 после представления оперы Верди „Ломбардцы“, — эти хоры unisono на мотив галопа или польки! <…> посредственностям, таким резвым и плодовитым, как Верди, дана могучая и грубая сила, и, наоборот, те, кому дарован божественный огонь, пропадают в праздности, слабости или мечтаниях» (Тургенев. Письма(2). Т. 1. С. 369).
Стр. 100. Французская Опера Большого Театра и особливо Opéra Comique с ее m-mes Cabel и Ugalde просто плохи.-- Театр «Комической оперы» берет начало от т. н. «Театра ярмарки», существовавшего еще в XVI в. Несмотря на долгое противостояние со стороны официальных музыкальных театров, к 1780 «Комическая опера» отстояла свое право на существование, а с 1840 обрела собственное здание. Cabel — Кабель (урожд. Дрелетт) Мари (р. 1827), франц. певица, дебютировала в «Комической опере» в 1849, в феврале 1856 с успехом выступила в заглавной партии в опере «Манон Леско» Обера; Ugalde — Югальд Дельфина (урожд. Босэ; 1829—1910), певица, сопрано. Дебютировала в «Комической опере» в 1848, пела также в театрах «Варьете», «Порт-Сен-Мартен», «Лирическом театре», в 1860-х была директором театра «Буфф паризьен», выступала в опереттах Ж. Оффенбаха.
IV
правитьСтр. 101. На прошедшей неделе я получил письмо от Л. ~ «<…>По крайней мере, получите понятие о французской деревенской жизни…» — Имеется в виду письмо от И. С. Тургенева, находившегося во Франции одновременно с Фетом. Оригинал письма, в котором Тургенев приглашает Фета в Куртавнель в начале сентября, утерян, фрагмент его, с некоторыми разночтениями, приводится в MB (Ч. 1. С. 149). Адрес имения Виардо, куда направился Фет, был следующий: «Au château de Courtavenel, près de Rozoy-en-Brie (Sein-et-Marne)» (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 11). О пребывании Фета в Куртавнеле Тургенев сообщал в письме к Л. Н. Толстому (от 16 (28) нояб. 1856): «Да, батюшка, был он в Париже, но более несчастного, потерянного существа Вы вообразить себе не можете. Он скучал так, что, хоть кричать, никого не видал, кроме своего слуги француза. Приехал было ко мне (т. е. к m-r Виардо) в деревню — и оставил (это между нами) впечатление неприятное. Офицер, endimanché (вырядившийся. — франц.), с кольцами на пальцах и Анненскои лентой в петлице, рассказывает ломаным французским языком тупейшие анекдоты — юмор исчез совершенно, глаза круглые, рот круглый, бессмысленное изумление на лице — хоть брось! В моей комнате я с ним спорил до того, что стон стоял во всем доме от диких звуков славянской речи; словом — нехорошо было. Впрочем, он написал несколько грациозных стихотворений и подробные путевые записки, где много детского, — но также много умных и дельных слов — и какая-то трогательно-простодушная искренность впечатлений. Он — точно, душка, как Вы его называете» (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 42—43). Впоследствии Фет включил эпизод с поездкой в Куртавнель в MB, раскрыв все имена и добавив туда некоторые сюжеты, по понятным причинам, не вошедшие в письма «Из-за границы», например, отношения Тургенева с дочерью, споры с Тургеневым и т. д.
Пандора — в др.-греч. мифологии женщина, созданная Гефестом из земли и воды. Именно она, открыв сосуд, содержащий все людские несчастия, выпустила их наружу.
Стр. 101. …запряженной на выносе перед парой караковых дышловых. — Вынос — способ запряжки лошадей, когда одна или несколько припряжены сбоку или спереди, в упряжи постромки с принадлежностью передних лошадей при езде с форейтором; дышловая — лошадь, запряженная под дышло, одиночную оглоблю между двумя лошадьми, которая прикрепляется к передней оси для поворота повозки при парной запряжке; караковая — темно-гнедая, почти вороная масть, с подпалинами в пахах и на морде.
Стр. 102. Господин R.-- Луи Виардо (1803—1883), муж П. Виардо, в чье имение Куртавнель отправился Фет по приглашению Тургенева, который неоднократно гостил там. Л. Виардо был известным общественным деятелем, автором работ по искусству, коллекционером, переводчиком. В MB Фет более подробно остановился на отношениях Тургенева и Луи Виардо: «Во взаимных отношениях совершенно седого Виардо и сильно поседевшего Тургенева, несмотря на их дружбу, ясно выражалась приветливость полноправного хозяина, с одной стороны, и благовоспитанная угодливость гостя, с другой» (MB. Ч. 1. С. 157—158). О поездке в Куртавнель см.: MB. Ч. 1. С. 149—163.
Подпускать турусы (фразеол.) — болтать вздор.
Мелочная лавка — лавка, торгующая мелочным, т. е. мелким товаром.
Стр. 103. Одноколка — двухколесный легкий экипаж на рессорах-пружинах, обеспечивающих мягкий ход.
Кабриолет — коляска (в данном случае одноколка) с откидным верхом.
Стр. 104. Пепельно-серый дом, или, вернее, замок с большими окнами…-- Куртавнель.
Madame R.-- супруга Луи Виардо Полина Виардо (рожд. Гарсиа; 1821—1910), знаменитая оперная певица, друг Тургенева, неоднократно гастролировала в России. Автор многочисленных романсов, в т. ч. на стихи рус. поэтов, положила на музыку несколько стихотворений Фета («Какая ночь! Как воздух чист…», «Тихая, звездная ночь…», «Шепот, робкое дыханье…», «Две розы», «Звезды», «Тихо вечер догорает…» и др.).
Здесь встретила меня женщина средних лет…-- Речь идет о незамужней сестре Луи Виардо Берте, которая проживала вместе с его семьей и была предметом постоянных насмешек из-за своего сварливого характера.
Стр. 105. …молодые девушки, вероятно, дети хозяев…-- Вместе с детьми Л. и П. Виардо (Марианной и Луизой) была и дочь И. С. Тургенева Полинетта. О ней в MB Фет написал более подробно.
Стр. 106. М-те Дюдеван, гостя у меня…-- Речь идет о писательнице Жорж Санд, настоящее имя которой было Аврора Дюпен, в замужестве Дюдеван (1804—1876). Ж. Санд и семью Виардо связывали близкие дружеские отношения: будучи поклонницей таланта молодой Полины Гарсиа и другом Луи Виардо, она способствовала ее браку с Луи Виардо. Полина Виардо стала прототипом главной героини романов Ж. Санд «Консуэло» и «Графиня Рудольштадт». Писательница и певица часто навещали друг друга. Именно в Куртавнеле увидел впервые Ж. Санд И. С. Тургенев.
Стр. 107. Зашла речь о последних стихотворениях Гюго…-- Возможно, обсуждались политические ст-ния сборника 1853 «Возмездие», вышедшего в Брюсселе. Весь сборник был направлен против диктатуры Наполеона III, совершившего 2 дек. 1852 полит. переворот во Франции. Республиканец Гюго, принявший активное участие в революционных событиях 1848, после подавления революции и декабрьского переворота объявил себя непримиримым врагом нового режима и добровольно покинул Францию. Он стал автором нашумевшего памфлета «Наполеон Малый» («Napoléon le Petit»), который вышел в 1852 в Лондоне. Луи и П. Виардо также были непримиримыми республиканцами и в 1863 покинули Францию, вернувшись на родину лишь в 1870-е, после поражения бонапартистского режима.
…хозяйка села за рояль…-- П. Виардо была прекрасной пианисткой, заслужившей похвалы Ф. Листа, Г. Берлиоза и др. известных музыкантов.
…серебряные голоски девиц, прочитывающих вслух роли из Мольера, приготовляемого к домашнему театру.-- В семье Виардо домашнему театру уделялось много времени: нередко в доме устраивались настоящие спектакли, делались оперные постановки для учеников П. Виардо, в которых принимали участие и дети хозяев дома. Позднее, когда Тургенев, вслед за семьей Виардо, поселился в Баден-Бадене, он сочинил на франц. языке несколько либретто оперетт на музыку П. Виардо, которые ставились не только на домашнем театре, но и на нем. оперной сцене. В мемуарах Фет отметил, что дочь Тургенева «весьма мило читала стихи Мольера» (MB. Ч. 1. С. 157).
Стр. 108. …если бы даже в петлице не алела неизбежная розетка Почетного легиона.-- Орден Почетного легиона учрежден Наполеоном в 1801 г., имел 16 когорт, каждая с 200 000 франков ренты, каждая когорта имела 7 старших офицеров, 20 командоров, 30 офицеров и 350 легионеров. Украшение первоначально состояло из пяти-лучистой белой эмалированной звезды. Впоследствии внешний вид ордена подвергался неоднократно изменениям, восстановлен в 1852. Гроссмейстером ордена являлся император, орденом награждались также иностранцы. Вместо ордена награжденные носили бант в виде розы.
Шампань — ист. провинция в бассейне рек Сены и Марны, в средние века графство. В конце XVII в. зд. впервые было организовано производство игристых вин (шампанское).
…стал рассказывать о великой ретираде из сгоревшей Москвы…-- Старый солдат, который встретился Фету, был участником наполеоновских войн, он рассказывал об отступлении (ретираде, от франц. la retirade — отступление) армии Наполеона из России после того, как французы вошли в горящую Москву.
Стр. 108—109. …попался мне на глаза знакомый француз…-- Имеется в виду Ип. Делаво (см. о нем примеч. к стр. 88).
Стр. 109. …каждый месяц, в первое воскресенье, пускают в Версале воду…-- Первое воскресенье октября в 1856 приходилось на 5 число, следовательно, 5 октября Фет был в Версале с Ип. Делаво. Об этой поездке см. далее.
V
правитьСтр. 110. Казуар — бегающая австралийская птица из семейства страусовых, с костяным наростом на голове, с трехпалыми ногами, с черным оперением. Голова и голая шея окрашены ярко-голубым и красным цветом.
".показать мне тряпичников во всей красоте.-- Парижские тряпичники прославились благодаря мелодраме Феликса Пиа «Парижский тряпичник», поставленной в 1847 в театре Порт-Сен-Мартен. Знаменитый Фредерик-Леметр сыграл честного бедняка «папашу Жана». Именно об этой пьесе писал Белинский в письме, отрывок из которого приведен выше (см. примеч. к стр. 94). Своеобразной парижской знаменитостью, «философом в отрепьях», запечатленным в литографиях и анекдотах «мелкой прессы», создавшей легенду вокруг его имени, был тряпичник Лиар. Леметр свел с ним дружбу, готовясь к роли папаши Жана. Он взял у Лиара пятнадцать уроков, учась носить корзину, фонарь, захватывать крюком тряпки и кости. А. И. Герцен подробно описывает свое впечатление о спектакле: «Само собою разумеется, что не все же пошло на парижских сценах. Вот, для примера, хоть бы и „Парижский ветошник“ Ф. Пиа, которого дают беспрестанно, и все-таки желающих больше, нежели мест в театре Porte-St-Martin. Конечно, многие ходят для Фредерика-Леметра, но в пошлой пьесе Фредерик не мог бы так играть». Иное впечатление тряпичники произвели на Н. Греча, посетившего Францию в 1839: "Не раз, смотря на этих несчастных, голодных парижан, я повторял в уме: «Ройтесь, сударики, ройтесь в грязи! Прошло то счастливое время, когда вам можно было, пробравшись к нам, на Русь, заняться воспитанием юношества и, блаженствуя в степных наших губерниях, вздыхать по Париже и ругать добрую, святую Россию!» (Путевые письма из Англии, Германии и Франции Николая Греча. Ч. 2. СПб., 1839. С. 86). Далее Фет употребляет слово «тряпичник» во французской огласовке: шифоньер.
Стр. 111. …вальдшнепы <…> начинают летать (тянуть) в известном направлении.-- Тягой охотники называют весенний брачный полет в одном направлении самца вальдшнепа, отыскивающего самку.
Копотливость — от копотливый: медлительный, непроворный, требующий много времени для исполнения (копотливая работа).
Стр. 112. Присниц Винцент (1799—1851) — основатель совр. гидротерапии. В 1826 устроил водолечебницу в Греффенберге.
Версаль — город в департаменте Сены и Уазы, с дворцово-парковым комплексом, в 18 км от Парижа. Дворец был построен как охотничий замок по распоряжению Людовика XIII в 1632—1638 (арх. Лемерсье), имел П-образную форму, в дальнейшем дворец был сильно расширен и при Людовике XIV значительно достроен и превращен в роскошную загородную королевскую резиденцию (архитекторы Л. Лево (1612—1670) и Ж. Ардуэн-Мансар (1646—1708)). Вокруг дворца разбит большой регулярный парк (арх. А. Ленотр) с бассейнами, фонтанами и скульптурами. Пространный Передний двор поднимался от ворот ко дворцу, и в 1834 на самом высоком месте был поставлен памятник Людовику XIV — произведение Петио и П. Картелье. В дворцовый комплекс вошли придворная капелла и оперный театр. Самым поздним интерьером является галерея военных битв в 120 м длиной и 13 м шириной с картинами батальных сюжетов.
…направо, выстроенные покоем…-- т. е. в виде буквы «п», тремя сторонами четырехугольника, от старинного названия буквы «п» — покой.
Стр. 113. К этому Людовик-Филипп прибавил два флигеля — Это музей.-- С начала Франц. революции 1789 дворец опустел и пришел в упадок, при Луи-Филиппе (см. о нем выше) был реставрирован и превращен в музей.
…там-то сад и все диковинки, воспетые поэтами.-- Один из самых знаменитых поэтов, воспевших Версаль — Жак Делиль (Delille; 1738—1813) и его поэма «Сады» (1782), песни первая, четвертая.
Партер — часть сада, специально предназначенная для культивации цветов.
Шпалеры — ряд деревьев или кустов по сторонам дороги (дорожки); специальный щит или решетка, по которым вьется растение или к которым привязываются ветви деревьев для придания им определенной формы.
Стр. 114. Большие воды и Малые воды — система фонтанов в парке Версаля. Центральным фонтаном Больших вод является водопад Нептун.
…канал прямолинейной просеки, в том же роде как петергофский от Самсона…-- Фет не случайно сравнивает Версаль с Петергофом. Дворцово-парковыи ансамбль Петергофа, заложенный в начале XVIII в. по указанию Петра I, был ориентирован на Версаль. Его парки, как и версальские, относятся к «регулярному» стилю. Самсон, или «Самсон, разрывающий пасть льва» (аллегория Полтавской победы) — центральный фонтан, расположенный в центре бассейна, к которому спускается Большой каскад.
Диорама, диарама — вид живописи, в котором картина сочетается с предметами. Фет этим словом определяет версальский ландшафт, обязанный своим происхождением природе и искусству.
Стр. 116. Виадук — мостовое сооружение для перехода или переезда не над водным протоком.
Стр. 117. Церковная область — Ватикан, с XIV в. постоянная резиденция главы католической церкви. Расположен на холме Мон-те-Ватикано.
Еще надежда, еще пленительный образ впереди. Каким-то предстанет он наяву? — В MB Фет вспоминал, что в Италии, «окруженной грязными и жадными нищими», он «не признал красавицы-царицы, гордой своими прекрасными детьми, царицы, о которой мне натвердили поэты» (MB. Ч. 1. С. 170).
Стр. 118. Прощай, Франция. Завтра буду в Италии! — В письме Тургенева к M. H. Лонгинову из Парижа от 7(19) нояб. сказано, что Фет находится в Риме (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 37). В тот же день, 19-го, Тургенев упомянул о Фете в письме к А. Н. Островскому: «Фет был в Париже и уехал к Некрасову в Рим; это человек-душа — милейший поэт, врет иногда так мило, что расцеловать его хочется. Скучал здесь ужасно и вздыхал беспрестанно. Авось в Италии ему легче будет» (Тургенев. Письма. Т. 3. С. 40).
- ↑ Буквально: глупый мальчишка, молокосос (нем.).
- ↑ Спасибо, сударь! (франц.).
- ↑ Буквально: лестничная клетка (нем.).
- ↑ преддверие в обширном здании (лат.).
- ↑ О! это очень красиво! (франц.).
- ↑ св. Сикста (ит.).
- ↑ общий стол, табльдот (франц.).
- ↑ встать в очередь (франц.).
- ↑ памятных надписей (лат.).
- ↑ До встречи! (нем.).
- ↑ По ночам мы не работаем (нем.).
- ↑ Букв.: Олений прыжок (нем.), название горы.
- ↑ «воскресенье» (нем.).
- ↑ Так проходит… (лат. Полностью: Sic transit gloria mundi! — Так проходит земная слава!).
- ↑ Лисицы (нем.). Возможно, намек на Fuchseisen — капкан для лисиц, ловушка.
- ↑ «Франция» (франц.).
- ↑ продавщица (франц.).
- ↑ Munster — кафедральный собор (нем.).
- ↑ «Нанси!.. Бар ле Дюк!!.. Шалон-сюр-Марн!!.. Эперне!!» (франц.).
- ↑ Mr! — Сударь! (франц.).
- ↑ «Итальянский бульвар, улица Тэтбу, гостиница Тэтбу» (франц.).
- ↑ «Запрещается класть мусор у этой стены» (франц.).
- ↑ «Запрещается развешивать объявления» (франц.).
- ↑ официант, гарсон (франц.).
- ↑ чашку кофе!! (франц.).
- ↑ „<Оплачиваете> время или расстояние?“ (франц.).
- ↑ время (франц.).
- ↑ „фасоль!“ (франц.).
- ↑ продавец кокоса (франц.).
- ↑ продавец кранов (франц.).
- ↑ „удовольствие, пожалуйста, удовольствие!..“ (франц.).
- ↑ „удовольствие“ (франц.).
- ↑ приказчик (франц.).
- ↑ Диана с ланью (франц.).
- ↑ „Инфанта Маргарита“ (Веласкеса) (франц.).
- ↑ Садовница (франц.).
- ↑ «Дамы и господа! Пора закрывать!» (франц.).
- ↑ мост Согласия (франц.).
- ↑ «Поторопитесь, дамы и господа! У нас много народу» (франц.).
- ↑ четверорукие (франц.).
- ↑ бал Мабиль (франц.).
- ↑ Концерт Мюзара (франц.).
- ↑ рантье (франц.).
- ↑ абсент (франц.).
- ↑ Комедии Франсэз и Пале Руаяль (франц.).
- ↑ Дворцу Правосудия (франц.).
- ↑ неслышных шагов (франц.).
- ↑ королевский прокурор (франц.).
- ↑ суд присяжных (франц).
- ↑ продавщицу (франц.).
- ↑ морг (франц.).
- ↑ Городской ратуши (франц.).
- ↑ Маленький мост (франц.).
- ↑ Сен-Жак (франц.).
- ↑ «Великим людям от благодарной отчизны» (франц.).
- ↑ Саду растений (франц.).
- ↑ вот он! вот он! (франц.).
- ↑ очередь (франц.).
- ↑ билетершей (франц.).
- ↑ автор (франц.).
- ↑ дополнительной продаже билетов (франц.).
- ↑ «я ухожу!» (франц.).
- ↑ Императорский театр оперы (франц.).
- ↑ «Водевиль», «Жимназ драматик», «Гэге» (франц.).
- ↑ уличный мальчишка, зевака (франц.).
- ↑ «Дама с камелиями, Алекс. Дюма-сына» (франц.).
- ↑ выходите! (франц.).
- ↑ «женщин вперед!» (франц.).
- ↑ «лицом к партеру! лицом к партеру!» (франц.).
- ↑ Комическая опера (франц.).
- ↑ «Бабетта! Бабетта!» (франц.).
- ↑ плохо сделаны (франц.).
- ↑ хорошо сделано (франц.).
- ↑ Извозчик! (франц.).
- ↑ Во славу Франции (франц.).
- ↑ Как это мило! (франц.).
- ↑ Г-же Перцовой (франц.).
- ↑ увеселительное путешествие (франц.).
- ↑ Г-жа Зайцева (франц.).
- ↑ Тургенев и круг «Современника». Неизданные материалы 1847—1861 / Вступ. ст. Н. В. Измайлова. М.; Л., 1930. С. 423.
- ↑ Роболи Т. Литература «путешествий» // Русская проза. Л., 1926. С. 48.
- ↑ Карамзин H. M. Соч.: В 2 т. Т. 1. Л., 1984. С. 56.
- ↑ Лотман Ю. М. «Письма русского путешественника» Карамзина // Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 522.
- ↑ Гуминский В. Открытие мира, или Путешествия и странники. М., 1987. С. 184.
- ↑ Греч Н. И. Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии. СПб., 1843. С. 12.
- ↑ Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. Т. 4. М-, 1948. С. 223.
- ↑ Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма / Сост., подг. текста, вступ. ст. и примеч. Б. Ф. Егорова. М., 1984. С. 277.
- ↑ Переписка И. С. Тургенева: В 2 т. Т. 1. М., 1986. С. 371—372.
- ↑ Современник. 1857. № 2. С. 242.
- ↑ Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 14. М., 1972. С. 111—112.
- ↑ Белинский. Т. 1. С. 28—29.
- ↑ Анненков П. В. Парижские письма / Изд. подг. И. Н. Конобеевская. М., 1983. С. 6.
- ↑ Боткин В. П. Письма об Испании / Изд. подг. Б. Ф. Егоров, А. Звигильский. Л., 1976. С. 197.
- ↑ Тургенев И. С. Из-за границы. Письмо первое // Тургенев. Соч. Т. 15. С. 8.
- ↑ Вакенродер В.-Г. Фантазии об искусстве. М., 1977. С. 30—31.
- ↑ Жуковский В. А. Рафаэлева Мадонна (Из письма о Дрезденской галерее) // Жуковский В. А. Эстетика и критика / Вступит. Ст. Ф. В. Кануновой и А. С. Янушкевича. Подготовка текта, сост. и примеч. Ф. В. Кануновой, О. Б. Лебедева и А. С. Янушкевича. М., 1985. С. 307—311.
- ↑ Белинский. Т. 12. С. 384.
- ↑ Белинский. Т. 10. С. 293.