| ПАРТИЯ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ. |
| В борьбе обретешь ты право свое. |
Телеграф принес нам известие. Мы давно ждали его, этого коротенького известия в несколько слов. Более того, мы заранее были уверены, что ничего другого ждать мы не можем. И все-таки официальный текст телеграммы жжет и давит и зовет к мести.
5-го апреля в Москве состоялся при закрытых дверях суд Особого Присутствия Сената над нашим товарищем, членом Боевой Организации, Иваном Платоновичем Каляевым, по обвинению его в принадлежности к Партии Социалистов-Революционеров и в убийстве великого князя Сергея Александровича. Суд вынес обвинительный приговор и приговор этот — смертная казнь.
Мы не имеем еще подробных сведений об этом процессе, — процессе, моральная и политическая оценка которого принадлежит истории. Оценку эту нетрудно впрочем предсказать и теперь: время заклеймит несмываемым позором тех «судей праведных», которые продают свой стыд и свою совесть, а народ, пробужденный и гневный народ‚ не забудет того, кто не колеблясь отдал свою жизнь за свободу и счастье всех трудящихся, униженных и оскорбленных.
По сообщениям французских газет (Le Matin, L’Echo de Paris, Le Petit Parisien, L’Humanité) И. П. Каляев, на вопрос председателя о его виновности, ответил, что не признает права за ним и за его товарищами, — слугами самодержавия и буржуазии, — судить его, военнопленного в гражданской войне, той войне, которую ведет вся трудовая Россия с царем и с буржуазией. Более того, если бы суд его оправдал, он не колеблясь снова взялся бы за оружие: этого требуют интересы партии, и он считается только с ними и с волей ее Боевой Организации. Приговор он выслушал с полным хладнокровием (avec le plus grand sangfroid) и последние его слова были: «Я хотел бы одного, чтобы вы имели смелость убить меня открыто, как открыто на глазах у всех, я убил великого князя Сергея». Обвинял И. П. Каляева г-н Щегловитов и защищали его прис. пов. Мандельштам и Жданов. Здесь не место и, быть может, не время давать характеристику и полную биографию только что осужденного товарища. Не место, ибо его недолгая, но сложная и богатая впечатлениями жизнь не уложится в рамки газетной статьи, и не время, ибо не все, пережитое им, может быть опубликовано во всеобщее сведение. Остановимся только на главных этапах того, что было и что уже прошло безвозвратно.
Детство И. П. Каляева освещалось двумя родами воспоминаний, — фамильными традициями, переходившими от дедов к отцам и от отцов к детям. Ведь и у народа есть свои традиции и, быть может, они тверже и крепче, чем у тех, кто гордится своими гербами и заносит свою родословную в шестую и иные книги дворянства. Отец его, — дворовый человек помещицы Муратовой, крестьянин Ряжского уез., Рязанск. г.‚ впоследствии унтер-офицер Киевского полка и еще позже околоточный надзиратель в Варшаве, — принес с собою в семью отголоски дореформенного строя, застарелую ненависть к уже отжившему крепостному праву и крестьянскую, устоявшую даже во время службы в полиции, честность. Твердостью характера, чутко развитым сознаньем долга и почти безграничной выносливостью И. П. обязан ему — своему отцу, носившему полицейский мундир и, в то же время, сумевшему сохранить душу живу. Матери, — Софии Фоминишне Пиотровской, происходившей из разорившейся польской шляхетской семьи, он обязан другим — своей впечатлительностью, тонкой красотой своих художественных восприятий и такой характерной для него, всепрощающей, чистой и нежной любовью к народу.
Родиной его была Варшава, город, залитый неисчислимыми потоками слез и обагренный целым океаном народной крови. Каждый камень на улице напоминал о «безумстве храбрых» и каждый дом хранил свои неувядающие воспоминания.
Неудивительно, поэтому, что еще в детстве в нем зародилась ненависть к царю и к самодержавию и уже тогда заблестели первые искры того божественного огня, который ведет к терновому венцу или к победе. Сын отца, проданного по купчей крепости, и матери‚ не забывшей страданий великого польского народа, он не мог не стать революционером. И революционному социализму он остался верен в течение всей своей жизни и его же он приветствовал, осужденный на смерть.
Родился И. П. 24 июня 1877 г. в Варшаве и в 1888 году поступил, по иронии судьбы, в 1-ю варшавскую, архиблагонамеренную, образцовую, Апухтинскую гимназию. Он не поддался влиянию апухтинских педагогов. Азиатские идеи православия, самодержавия и народности не привились к его богато одаренной натуре и малиновый звон византийско-русского собора будил в нем лишь ненависть к татарско-византийскому самодержавию. Зато с каким интересом он, полуголодный, нищий дома и преследуемый в гимназии, следил за русской и польской литературой, и с какой радостной любовью перечитывал случайно попадавшие к нему издания Польской Социалистической Партии. От них, от этих маленьких брошюр, напечатанных в Лондоне, из Przedświt’а и Robotnik’а получил он первые уроки социализма и они же поставили перед ним так больно мучивший его вопрос: «куда идти?». В 1896 г. он окончил гимназию, вынося из нее уже окрепшую ненависть к самодержавию и ко всему, что так старательно внушали ему городовые в мундирах ведомства народного просвещения. 1897—98 учебный год он провел в Москве, живя в Ляпинке и слушая лекции на историко-филологическом факультете. Тогда же впервые он стал писать, работая сначала в «Русском Листке», а затем в «Курьере», «Северном Крае» и друг. русских и польских изданиях. К революционному движению он не примыкал еще непосредственно, стараясь разобраться в столь модном тогда марксизме. Осенью 1898 г. он перешел на юридический факультет С.-Петербургского университета и зима прошла опять исключительно в занятиях наукой. Но весной 1899 г. вспыхнули большие студенческие беспорядки и И. П., принадлежа к партии крайних, принял в них живое и видное участие. Он писал и печатал прокламации, агитировал в столовой и в университете, говорил речи и, наконец, вошел в образовавшийся в конце марта 3-й Организационный Комитет. Кончилось все это арестом. После трехмесячного тюремного заключения он был выслан на 2 года под надзор полиции в Екатеринослав и там впервые принял участие в активной революционной работе, примкнув к местному комитету социал-демократической партии. Кончив надзор и пробыв короткое время в Варшаве, он уехал за границу и в январе 1902 г. прибыл во Львов. Он упорно хотел учиться, и здесь снова поступил в университет, где и слушал лекции, главным образом, по истории и по философии. Жил он, как и всю свою жизнь, бедной и трудовой жизнью, переводил с русского на польский и с польского на русский, писал корреспонденции и давал уроки. Это спасало его от нищеты и давало возможность продолжать так грубо прерванное образование. Казалось, на этот раз ему удастся пройти полный курс интересовавших его наук, и полиция не войдет в университет, и казаки не будут дежурить у аудитории. Но и эта надежда обманула его. Желая ближе познакомиться с недавно появившейся тогда «Искрой», он поехал из Львова в Берлин и по дороге, в пограничном городе Мысловицах, был арестован прусскими властями. При нем нашли несколько брошюр и №№ «Искры». Этого было довольно, чтобы после трехнедельного ареста, выдать его России и запереть в варшавскую цитадель. Этот арест был поворотным пунктом в его жизни. Неопределенные, еще колеблющиеся, еще окрашенные социал-демократическим оттенком, революционные стремления стали мало-помалу переходить в твердую уверенность революционера, не боящегося никаких слов и готового на деле доказать справедливость своей программы. Образ Желябова и Гриневецкого заслонил собою все другие. Безвозвратно минуло юношеское увлеченье догмой русского марксизма. Заветы Народной Воли стали для него религией и религии этой он служил с тех пор со всей верой и со всей страстью, на какую только была способна его цельная и открытая, глубоко демократическая и резко революционная натура. Летом того же года он был освобожден и выслан до приговора в Ярославль, где, занимаясь газетной и литературной работой, впервые вошел в сношения с социалистами-революционерами. Осенью 1903 г. мы видим его уже за границей, уже членом партии и уже в полном распоряжении Центрального Комитета.
В деле великого кн. Сергея роль его не ограничивается только днем 4-го февраля. В среду 2-го февраля произошло событие, ярче всяких слов рисующее трогательную душевную нежность и врожденное благородство того, которого впоследствии судили, как убийцу. Стало известным, что вечером этого дня великий князь должен быть в Большом театре на спектакле, устроенном в пользу склада великой княгини Елизаветы Федоровны. И. П., со снарядом в руке, ждал великокняжескую карету за Иверскими воротами, на Воскресенской площади, около Думы. Он подбежал к ней, к этой долгожданной карете, поднял руку и тотчас же опустил ее: в карете, кроме Сергея Александровича, сидела еще женщина и дети, как оказалось впоследствии, вел. кн. Елизавета Федоровна и дети вел. кн. Павла — Дмитрий и Мария Павловна. Вечером, на безлюдной Воскресенской площади И. П., бросив снаряд, мог бы легко скрыться. Он знал это, как знал, что 4-го февраля на многолюдной Тверской у него больше шансов на побег, чем в открытом со всех сторон Кремле. Но он не бросил снаряда 2-го и 4-го не пошел на Тверскую, помня, что могут быть ненужные и невинные жертвы. Только те, кто знаком с огромной трудностью техники боевых актов, оценят вполне весь риск и все самоотвержение такого решенья.
Великая княгиня Елизавета Федоровна, жизнь которой он так хладнокровно пощадил, пришла к нему, уже арестованному, уже готовому к смерти, в тюрьму. Трудно сказать, что руководило ею при этом, достоверно одно, что она предлагала ему просить сохранить его жизнь и что он с негодованием отверг ее предложение. Да и ему ли было принимать милости из нечистых рук царя, князей и всех тех, кто им служит...
В нашем архиве сохранилась недоконченная рукопись И. П.‚ относящаяся по времени к сентябрю 1904 г. Мы печатаем выдержки из нее не для полемики с социал-демократами. Не Каляеву, не Сазонову и не Гершуни полемизировать с ними... Она дорога нам, как живое воспоминание о товарище, честно исполнившем свой долг, ценность же ее в том, что на этих исписанных и перечеркнутых страницах ярко вылилось то почти болезненное искание, которое постепенно привело его от социал-демократической теории к активному действию и от вопросов книги к живым вопросам многосложной и не укладывающейся в шаблонные рамки жизни. Это не profession de foi и еще не исповедь. Это только наброски без заглавия, но и этих набросков достаточно, чтобы понять, кого мы потеряли и как смотрел погибший товарищ на жизнь и на задачи революционера.
«Для всякого начинающего сознавать свой долг перед родиной интеллигента, пишет И. П. Каляев, кто бы он ни был, — крестьянин ли Желябов или князь Кропоткин, всегда был и будет наиболее мучительным вопрос «куда идти»? Этот вопрос стоял и перед нами. Марксизм торжествовал тогда победу, но — посмотрите, сколько было в ней призрачности. Чем победил марксизм народничество? Он перенес всю умеренность культурной работы из деревни в город. Таковы, по крайней мере, были первые шаги наших экономистов с их кружками для развития рабочих, с их пропагандой на почве мелких нужд фабричных. Стачки 96-го года открывают новую эру, — более широкой пропаганды и агитации, а столкновения с правительством ставят вопрос политический. Как же отозвалось это на нашей молодежи? Если верно, с одной стороны, что пробудившееся рабочее движение революционизировало студенческую молодежь, то с другой стороны, более несомненно, что и студенчество оказало свое влияние на дальнейшее направление рабочего движения в России. В этом отношении демонстрация по поводу Ходынки в Москве, и в еще большей степени, демонстрации в Петербурге и в Киеве в память Ветровой, в которых, впервые после долголетнего перерыва, сошлись студенты с рабочими, имеют бесспорное значение в истории революционного движения в России. Кстати, замечу, что демонстрации эти не были устроены социал-демократами, для которых тогда самое слово «демонстрация» казалось чем-то чудовищно страшным.»
«99-й год в еще большей степени революционизировал оппозиционные элементы, как так назыв. общества, так и рабочего класса. Это был тот год, когда борьба между политическим и экономическим направлением впервые разгорелась с такой страстностью. Молодежь, хоть одним краешком имевшая касательство к рабочему движению, страстно поднимала знамя борьбы с самодержавием и многим из нас было тесно в душных углах социал-демократической постепеновщины. Мы рвались на улицу и увлекали за собой рабочих. Даже наши социал-демократы приободрились. Курс «Рабочей Мысли» упал. «Рабочее Дело», несмотря на оживление, должно было уступить значительную часть своего влияния возродившейся группе «Освобождения Труда».»
«1900-й год ознаменовался целым рядом волнений среди рабочих, перешедших из выжидательной в наступательную позицию. Пал Боголепов, разразилось 4-е марта 1901 года. Оживилась и литература. С удвоенной энергией принялись за работу социал-демократы, появились «Рабочее Знамя», «Южный Рабочий» — все с ярко политическим направлением.»
«Наконец, за границей начала выходить в свет «Искра». Теперь отрадно хоть вспомнить, сколько воодушевления вселяла «Искра» своими первыми номерами в революционную молодежь. Создавалась иллюзия, что вот, наконец, наши заграничные домоседы стряхнут с себя гнет безвременья, выпрямятся и, идя вперед, вернутся к лучшим традициям славного прошлого. Но это была только иллюзия,.... хотя еще долго мы продолжали верить, что из «Искры» возгорится пламя. Наши заграничные марксисты слишком одряхлели за 15 лет безвременья, чтобы пойти в унисон с нами, — более революционными элементами из молодежи. Статья Веры Засулич поразила нас своим безверием и благонамеренностью. Иллюзия все более и более рассеивалась. «Искра» стала получать протесты, но тем не менее продолжала свое. Книжный дух прежде легальных марксистов слишком рано заразил ее своим чадом. И нужно ли удивляться, что мы встретили с нескрываемой симпатией группу «Свобода» и с еще большим восторгом «Революционную Россию».»
«Мучительные вопросы революционной тактики, расширения революционной работы и на деревню, волновали нас теперь еще больше, чем, в середине 90-х годов, вопрос «куда идти?». Началась полемика «Искры» по делу «Б. О.», в то самое время, как действительность опровергала ее. Становилось очевидным, что даже наиболее яркое политическое направление социал-демократии не соответствует жизни. «Искра» не сумела сделаться совестью революционного движения в России, и в то самое время, как волна революционного движения поднималась все выше и выше, «Искра» падала все ниже и ниже. Получился разлад, невиданный доселе в истории, разлад между боевой армией и ее руководителями. «Искра» забилась в тупой угол ортодоксии, увлекая за собой всю социал-демократию. Апофеозом этого торжества на собственной могиле был II-ой съезд.»
«Мы присутствуем теперь на смешном, хотя и печальном зрелище. Гг. ортодоксы, по крайней мере, наиболее изворотливые из них, трубят теперь отбой и после того, как тактика «что делать» привела их к кризису, они пишут покаянные статьи и, полные оппортунизма, теперь подают своим единомышленникам советы чего «не делать».»
«Невольно тут напрашивается на ум такая параллель. Если 20 лет назад Плеханов мог возвещать перед начинавшимся безвременьем наступление социал-демократического периода, то теперь, мы, пережившие все муки родов нового революционного течения, с полным правом можем сказать: социал-демократический период кончился, наступил период социально-революционный.»
Таковы, в главных чертах, взгляды И. П. Каляева на ход развития русской революции за последнее десятилетие. Социал-демократия не давала ясного и точного ответа на вопросы, мучившие его, и «Искра» не могла стать «совестью революционного движения». Оставались «иные, чистые, пути тернистые». И он, не колеблясь, пошел по ним.