| ПАРТИЯ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ. |
| В борьбе обретёшь ты право своё. |
Телеграф принёс нам известие. Мы давно ждали его, этого коротенького известия в несколько слов. Более того, мы заранее были уверены, что ничего другого ждать мы не можем. И всё-таки официальный текст телеграммы жжёт и давит и зовёт к мести.
5-го апреля в Москве состоялся при закрытых дверях суд Особого Присутствия Сената над нашим товарищем, членом Боевой Организации, Иваном Платоновичем Каляевым, по обвинению его в принадлежности к Партии Социалистов-Революционеров и в убийстве великого князя Сергея Александровича. Суд вынес обвинительный приговор и приговор этот — смертная казнь.
Мы не имеем ещё подробных сведений об этом процессе, — процессе, моральная и политическая оценка которого принадлежит истории. Оценку эту нетрудно впрочем предсказать и теперь: время заклеймит несмываемым позором тех «судей праведных», которые продают свой стыд и свою совесть, а народ, пробуждённый и гневный народ‚ не забудет того, кто не колеблясь отдал свою жизнь за свободу и счастье всех трудящихся, униженных и оскорбленных.
По сообщениям французских газет (Le Matin, L’Echo de Paris, Le Petit Parisien, L’Humanité) И. П. Каляев, на вопрос председателя о его виновности, ответил, что не признаёт права за ним и за его товарищами, — слугами самодержавия и буржуазии, — судить его, военнопленного в гражданской войне, той войне, которую ведёт вся трудовая Россия с царём и с буржуазией. Более того, если бы суд его оправдал, он не колеблясь снова взялся бы за оружие: этого требуют интересы партии, и он считается только с ними и с волей её Боевой Организации. Приговор он выслушал с полным хладнокровием (avec le plus grand sangfroid) и последние его слова были: «Я хотел бы одного, чтобы вы имели смелость убить меня открыто, как открыто на глазах у всех, я убил великого князя Сергея». Обвинял И. П. Каляева г-н Щегловитов и защищали его прис. пов. Мандельштам и Жданов. Здесь не место и, быть может, не время давать характеристику и полную биографию только что осуждённого товарища. Не место, ибо его недолгая, но сложная и богатая впечатлениями жизнь не уложится в рамки газетной статьи, и не время, ибо не всё, пережитое им, может быть опубликовано во всеобщее сведение. Остановимся только на главных этапах того, что было и что уже прошло безвозвратно.
Детство И. П. Каляева освещалось двумя родами воспоминаний, — фамильными традициями, переходившими от дедов к отцам и от отцов к детям. Ведь и у народа есть свои традиции и, быть может, они твёрже и крепче, чем у тех, кто гордится своими гербами и заносит свою родословную в шестую и иные книги дворянства. Отец его, — дворовый человек помещицы Муратовой, крестьянин Ряжского уез., Рязанск. г.‚ впоследствии унтер-офицер Киевского полка и ещё позже околоточный надзиратель в Варшаве, — принёс с собою в семью отголоски дореформенного строя, застарелую ненависть к уже отжившему крепостному праву и крестьянскую, устоявшую даже во время службы в полиции, честность. Твёрдостью характера, чутко развитым сознаньем долга и почти безграничной выносливостью И. П. обязан ему — своему отцу, носившему полицейский мундир и, в то же время, сумевшему сохранить душу живу. Матери, — Софии Фоминишне Пиотровской, происходившей из разорившейся польской шляхетской семьи, он обязан другим — своей впечатлительностью, тонкой красотой своих художественных восприятий и такой характерной для него, всепрощающей, чистой и нежной любовью к народу.
Родиной его была Варшава, город, залитый неисчислимыми потоками слёз и обагрённый целым океаном народной крови. Каждый камень на улице напоминал о «безумстве храбрых» и каждый дом хранил свои неувядающие воспоминания.
Неудивительно, поэтому, что ещё в детстве в нём зародилась ненависть к царю и к самодержавию и уже тогда заблестели первые искры того божественного огня, который ведёт к терновому венцу или к победе. Сын отца, проданного по купчей крепости, и матери‚ не забывшей страданий великого польского народа, он не мог не стать революционером. И революционному социализму он остался верен в течение всей своей жизни и его же он приветствовал, осуждённый на смерть.
Родился И. П. 24 июня 1877 г. в Варшаве и в 1888 году поступил, по иронии судьбы, в 1-ю варшавскую, архиблагонамеренную, образцовую, Апухтинскую гимназию. Он не поддался влиянию апухтинских педагогов. Азиатские идеи православия, самодержавия и народности не привились к его богато одарённой натуре и малиновый звон византийско-русского собора будил в нём лишь ненависть к татарско-византийскому самодержавию. Зато с каким интересом он, полуголодный, нищий дома и преследуемый в гимназии, следил за русской и польской литературой, и с какой радостной любовью перечитывал случайно попадавшие к нему издания Польской Социалистической Партии. От них, от этих маленьких брошюр, напечатанных в Лондоне, из Przedświt’а и Robotnik’а получил он первые уроки социализма и они же поставили перед ним так больно мучивший его вопрос: «куда идти?». В 1896 г. он окончил гимназию, вынося из неё уже окрепшую ненависть к самодержавию и ко всему, что так старательно внушали ему городовые в мундирах ведомства народного просвещения. 1897—98 учебный год он провёл в Москве, живя в Ляпинке и слушая лекции на историко-филологическом факультете. Тогда же впервые он стал писать, работая сначала в «Русском Листке», а затем в «Курьере», «Северном Крае» и друг. русских и польских изданиях. К революционному движению он не примыкал ещё непосредственно, стараясь разобраться в столь модном тогда марксизме. Осенью 1898 г. он перешёл на юридический факультет С.-Петербургского университета и зима прошла опять исключительно в занятиях наукой. Но весной 1899 г. вспыхнули большие студенческие беспорядки и И. П., принадлежа к партии крайних, принял в них живое и видное участие. Он писал и печатал прокламации, агитировал в столовой и в университете, говорил речи и, наконец, вошёл в образовавшийся в конце марта 3-й Организационный Комитет. Кончилось всё это арестом. После трёхмесячного тюремного заключения он был выслан на 2 года под надзор полиции в Екатеринослав и там впервые принял участие в активной революционной работе, примкнув к местному комитету социал-демократической партии. Кончив надзор и пробыв короткое время в Варшаве, он уехал за границу и в январе 1902 г. прибыл во Львов. Он упорно хотел учиться, и здесь снова поступил в университет, где и слушал лекции, главным образом, по истории и по философии. Жил он, как и всю свою жизнь, бедной и трудовой жизнью, переводил с русского на польский и с польского на русский, писал корреспонденции и давал уроки. Это спасало его от нищеты и давало возможность продолжать так грубо прерванное образование. Казалось, на этот раз ему удастся пройти полный курс интересовавших его наук, и полиция не войдёт в университет, и казаки не будут дежурить у аудитории. Но и эта надежда обманула его. Желая ближе познакомиться с недавно появившейся тогда «Искрой», он поехал из Львова в Берлин и по дороге, в пограничном городе Мысловицах, был арестован прусскими властями. При нём нашли несколько брошюр и №№ «Искры». Этого было довольно, чтобы после трёхнедельного ареста, выдать его России и запереть в варшавскую цитадель. Этот арест был поворотным пунктом в его жизни. Неопределённые, ещё колеблющиеся, ещё окрашенные социал-демократическим оттенком, революционные стремления стали мало-помалу переходить в твёрдую уверенность революционера, не боящегося никаких слов и готового на деле доказать справедливость своей программы. Образ Желябова и Гриневецкого заслонил собою все другие. Безвозвратно минуло юношеское увлеченье догмой русского марксизма. Заветы Народной Воли стали для него религией и религии этой он служил с тех пор со всей верой и со всей страстью, на какую только была способна его цельная и открытая, глубоко демократическая и резко революционная натура. Летом того же года он был освобождён и выслан до приговора в Ярославль, где, занимаясь газетной и литературной работой, впервые вошёл в сношения с социалистами-революционерами. Осенью 1903 г. мы видим его уже за границей, уже членом партии и уже в полном распоряжении Центрального Комитета.
В деле великого кн. Сергея роль его не ограничивается только днём 4-го февраля. В среду 2-го февраля произошло событие, ярче всяких слов рисующее трогательную душевную нежность и врождённое благородство того, которого впоследствии судили, как убийцу. Стало известным, что вечером этого дня великий князь должен быть в Большом театре на спектакле, устроенном в пользу склада великой княгини Елизаветы Фёдоровны. И. П., со снарядом в руке, ждал великокняжескую карету за Иверскими воротами, на Воскресенской площади, около Думы. Он подбежал к ней, к этой долгожданной карете, поднял руку и тотчас же опустил её: в карете, кроме Сергея Александровича, сидела ещё женщина и дети, как оказалось впоследствии, вел. кн. Елизавета Фёдоровна и дети вел. кн. Павла — Дмитрий и Мария Павловна. Вечером, на безлюдной Воскресенской площади И. П., бросив снаряд, мог бы легко скрыться. Он знал это, как знал, что 4-го февраля на многолюдной Тверской у него больше шансов на побег, чем в открытом со всех сторон Кремле. Но он не бросил снаряда 2-го и 4-го не пошёл на Тверскую, помня, что могут быть ненужные и невинные жертвы. Только те, кто знаком с огромной трудностью техники боевых актов, оценят вполне весь риск и всё самоотвержение такого решенья.
Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, жизнь которой он так хладнокровно пощадил, пришла к нему, уже арестованному, уже готовому к смерти, в тюрьму. Трудно сказать, что руководило ею при этом, достоверно одно, что она предлагала ему просить сохранить его жизнь и что он с негодованием отверг её предложение. Да и ему ли было принимать милости из нечистых рук царя, князей и всех тех, кто им служит...
В нашем архиве сохранилась недоконченная рукопись И. П.‚ относящаяся по времени к сентябрю 1904 г. Мы печатаем выдержки из неё не для полемики с социал-демократами. Не Каляеву, не Сазонову и не Гершуни полемизировать с ними... Она дорога нам, как живое воспоминание о товарище, честно исполнившем свой долг, ценность же её в том, что на этих исписанных и перечёркнутых страницах ярко вылилось то почти болезненное искание, которое постепенно привело его от социал-демократической теории к активному действию и от вопросов книги к живым вопросам многосложной и не укладывающейся в шаблонные рамки жизни. Это не profession de foi и ещё не исповедь. Это только наброски без заглавия, но и этих набросков достаточно, чтобы понять, кого мы потеряли и как смотрел погибший товарищ на жизнь и на задачи революционера.
«Для всякого начинающего сознавать свой долг перед родиной интеллигента, пишет И. П. Каляев, кто бы он ни был, — крестьянин ли Желябов или князь Кропоткин, всегда был и будет наиболее мучительным вопрос «куда идти»? Этот вопрос стоял и перед нами. Марксизм торжествовал тогда победу, но — посмотрите, сколько было в ней призрачности. Чем победил марксизм народничество? Он перенёс всю умеренность культурной работы из деревни в город. Таковы, по крайней мере, были первые шаги наших экономистов с их кружками для развития рабочих, с их пропагандой на почве мелких нужд фабричных. Стачки 96-го года открывают новую эру, — более широкой пропаганды и агитации, а столкновения с правительством ставят вопрос политический. Как же отозвалось это на нашей молодёжи? Если верно, с одной стороны, что пробудившееся рабочее движение революционизировало студенческую молодёжь, то с другой стороны, более несомненно, что и студенчество оказало своё влияние на дальнейшее направление рабочего движения в России. В этом отношении демонстрация по поводу Ходынки в Москве, и в ещё большей степени, демонстрации в Петербурге и в Киеве в память Ветровой, в которых, впервые после долголетнего перерыва, сошлись студенты с рабочими, имеют бесспорное значение в истории революционного движения в России. Кстати, замечу, что демонстрации эти не были устроены социал-демократами, для которых тогда самое слово «демонстрация» казалось чем-то чудовищно страшным.»
«99-й год в ещё большей степени революционизировал оппозиционные элементы, как так назыв. общества, так и рабочего класса. Это был тот год, когда борьба между политическим и экономическим направлением впервые разгорелась с такой страстностью. Молодёжь, хоть одним краешком имевшая касательство к рабочему движению, страстно поднимала знамя борьбы с самодержавием и многим из нас было тесно в душных углах социал-демократической постепеновщины. Мы рвались на улицу и увлекали за собой рабочих. Даже наши социал-демократы приободрились. Курс «Рабочей Мысли» упал. «Рабочее Дело», несмотря на оживление, должно было уступить значительную часть своего влияния возродившейся группе «Освобождения Труда».»
«1900-й год ознаменовался целым рядом волнений среди рабочих, перешедших из выжидательной в наступательную позицию. Пал Боголепов, разразилось 4-е марта 1901 года. Оживилась и литература. С удвоенной энергией принялись за работу социал-демократы, появились «Рабочее Знамя», «Южный Рабочий» — всё с ярко политическим направлением.»
«Наконец, за границей начала выходить в свет «Искра». Теперь отрадно хоть вспомнить, сколько воодушевления вселяла «Искра» своими первыми номерами в революционную молодёжь. Создавалась иллюзия, что вот, наконец, наши заграничные домоседы стряхнут с себя гнёт безвременья, выпрямятся и, идя вперед, вернутся к лучшим традициям славного прошлого. Но это была только иллюзия,.... хотя ещё долго мы продолжали верить, что из «Искры» возгорится пламя. Наши заграничные марксисты слишком одряхлели за 15 лет безвременья, чтобы пойти в унисон с нами, — более революционными элементами из молодёжи. Статья Веры Засулич поразила нас своим безверием и благонамеренностью. Иллюзия всё более и более рассеивалась. «Искра» стала получать протесты, но тем не менее продолжала своё. Книжный дух прежде легальных марксистов слишком рано заразил её своим чадом. И нужно ли удивляться, что мы встретили с нескрываемой симпатией группу «Свобода» и с ещё большим восторгом «Революционную Россию».»
«Мучительные вопросы революционной тактики, расширения революционной работы и на деревню, волновали нас теперь ещё больше, чем, в середине 90-х годов, вопрос «куда идти?». Началась полемика «Искры» по делу «Б. О.», в то самое время, как действительность опровергала её. Становилось очевидным, что даже наиболее яркое политическое направление социал-демократии не соответствует жизни. «Искра» не сумела сделаться совестью революционного движения в России, и в то самое время, как волна революционного движения поднималась всё выше и выше, «Искра» падала всё ниже и ниже. Получился разлад, невиданный доселе в истории, разлад между боевой армией и её руководителями. «Искра» забилась в тупой угол ортодоксии, увлекая за собой всю социал-демократию. Апофеозом этого торжества на собственной могиле был II-ой съезд.»
«Мы присутствуем теперь на смешном, хотя и печальном зрелище. Гг. ортодоксы, по крайней мере, наиболее изворотливые из них, трубят теперь отбой и после того, как тактика «что делать» привела их к кризису, они пишут покаянные статьи и, полные оппортунизма, теперь подают своим единомышленникам советы чего «не делать».»
«Невольно тут напрашивается на ум такая параллель. Если 20 лет назад Плеханов мог возвещать перед начинавшимся безвременьем наступление социал-демократического периода, то теперь, мы, пережившие все муки родов нового революционного течения, с полным правом можем сказать: социал-демократический период кончился, наступил период социально-революционный.»
Таковы, в главных чертах, взгляды И. П. Каляева на ход развития русской революции за последнее десятилетие. Социал-демократия не давала ясного и точного ответа на вопросы, мучившие его, и «Искра» не могла стать «совестью революционного движения». Оставались «иные, чистые, пути тернистые». И он, не колеблясь, пошёл по ним.