Злой мельник (Юшкевич)/ДО

Злой мельникъ
авторъ Семенъ Соломоновичъ Юшкевичъ

Источникъ: Юшкевичъ С. С. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Очерки дѣтства. — СПб.: «Знаніе», 1907. — С. 19.

Какъ-то однажды — солнце уже высоко стояло — товарищъ нашъ Степа, сынъ кузнеца, отчаянный, шустрый и энергичный мальчикъ, сказалъ, обращаясь къ Колѣ:

— На сегодня, Колька, особое дѣло есть. Важное дѣло…

Мы стояли на горѣ, обернувшись спиной къ морю. У каждаго изъ насъ въ рукѣ было по охотничьей палкѣ, которою мы только что преслѣдовали ящерицъ и, къ нашему огорченію, безуспѣшно. Ящерицы обыкновенно выходятъ изъ своихъ норъ въ обѣденное время, когда очень жарко. Коля, при словахъ Степы, поднялъ палку, свистнулъ ею въ воздухѣ, какъ ножомъ срѣзалъ пышно-красную головку колючки и сказалъ:

— Говори.

Мы бросились на траву, еще влажную отъ росы, удобно расположились на спинѣ, подложивъ подъ головы ладони, а Степа съ важнымъ видомъ взрослаго сталъ крутить папиросу, доставъ бумагу и табакъ изъ жестяной круглой табакерки, которую вмѣстѣ со спичками носилъ за пазухой. Мы внимательно слѣдили за его движеніями. Чиркнула спичка, понесло удушливымъ запахомъ сѣры, и Степа закурилъ.

— Вотъ и слушайте, — заговорилъ онъ, выпустивъ великолѣпныя, толстыя струи дыма черезъ носъ, — теперь садъ, что за мельницей, — онъ ткнулъ папиросой въ правую сторону отъ насъ, гдѣ за высокой трубой мельницы, какъ бы вышитыя по воздуху, зеленѣли деревья. — Словно лавка какая! Отъ фруктовъ дѣваться некуда. Ребята и вся улица живетъ ими, а мы тутъ за ящерками пропадаемъ. Вы себѣ какъ хотите, а я тоже пойду сегодня груши доставать. А кто хочетъ, тотъ пойдетъ со мной.

Выпаливъ это предложеніе, онъ ловко палъ на спину и перебросилъ одну ногу па другую. Коля внимательно выслушалъ и кивнулъ головой въ знакъ согласія, т. е., что дѣйствительно нужно идти.

— А то подлецы все обдерутъ, — поддразнилъ Степа.

Я вскочилъ и съ увлеченіемъ обѣжалъ всю площадку, издавая на-ходу воинственные крики. Степа теперь молча курилъ и сплевывалъ. Коля поднялся, опять взмахнулъ палкой, подсѣкъ подъ самый корень кустъ колючки и спросилъ:

— Лупить насъ тамъ некому?

— Некому, чай. Развѣ старый чортъ мельникъ?!. — Онъ подумалъ. — Пойдемъ въ обѣдъ, тогда насъ некому тронуть. Ужъ полакомимся. Только чуръ, уговоръ — никому не говорить. А то, какъ до батьки дойдетъ, такъ и домой не показывайся.

— Ладно, идемъ лягушекъ бить.

Я былъ внѣ себя отъ восторга. Объ этомъ чудесномъ и таинственномъ садѣ я давно уже слышалъ и моей мечтой было какъ-нибудь забраться туда. Съ какимъ трепетомъ я, бывало, проходилъ мимо невысокой стѣны, которая отдѣляла меня отъ него. И мельникъ, старый, сѣдой, котораго я видѣлъ иногда у воротъ, казался мнѣ могущественнымъ существомъ, одареннымъ высшей властью. Я опять отъ радости хотѣлъ было поскакать, но Коля и Степа догнали меня, задержали и черезъ минуту всѣ мы, вооружившись камнями, уже рыскали по дорогѣ, зорко слѣдя за травой, — не всколыхнется ли она отъ скачковъ лягушки. Первую я увидѣлъ. Въ сущности я былъ очень чувствительный и сердобольный мальчикъ. Мнѣ шелъ тогда 12 годъ, но я даже раньше, помню, могъ заплакать только отъ одного слова, отъ тона голоса. Но бывали минуты, когда я становился жестокимъ болѣе жестокаго. Сладость мучительства овладѣвала мной и мнѣ хотѣлось чувствовать, какъ живое мучается, страдаетъ. И сколько изъ-за этого я переживалъ потомъ мученій отъ горькаго сумасшедшаго раскаянія. Такъ было и теперь. При видѣ лягушки у меня потемнѣло въ глазахъ отъ злого желанія. Она сидѣла подлѣ большого, обросшаго мхомъ, камня и охотилась на мухъ, которыхъ было подлѣ нея въ изобиліи.

— Я первый, — крикнулъ я и изо-всей силы швырнулъ въ нее камнемъ.

Но я промахнулся, а она, испугавшись отъ шума, скакнула, забилась въ траву и притихла, чтобы не выдать себя. Однако, Коля немедленно нашелъ ее и выгналъ изъ убѣжища палкой. Она опять поскакала, грузно шлепая какъ-то всѣмъ тѣломъ. Степа бросилъ камнемъ и попалъ ей въ ногу. Она остановилась, уперлась, надувшись, головою въ землю, и было похоже, что она собирается стать на переднія лапы, а ей не удается. Я опять прицѣлился и пустилъ прямо въ средину ея большимъ камнемъ. У меня отлегло отъ сердца и сейчасъ же жалость рѣзнула меня. Раздался трескъ, точно наступили ногой на пузырь отъ рыбы, и мы пошли дальше. Лягушка же лежала съ вышедшими внутренностями и на нее сейчасъ же насѣли тучи мухъ. Больше я уже не убивалъ: мнѣ сдѣлалось отвратительнымъ это удовольствіе. Въ слѣдующій разъ убилъ Степа, и опять раздался трескъ, потомъ Коля, потомъ опять Степа — и охота надоѣла. Жарко уже было страшно. Коля скомандовалъ бѣжать къ «ключу», и мы двинулись. Степа, босой, въ длинной ситцевой рубахѣ на-выпускъ, которою вытиралъ потъ съ лица, былъ уже далеко впереди насъ, такъ какъ чудесно бѣгалъ и не имѣлъ соперниковъ въ этомъ… За нимъ бѣжалъ Коля, сбивая палкой по-пути траву, а я трусилъ сзади, радуясь уже солнцу, шуршанію травы подъ ногами, морю, спокойному морю, которое сверкало и горѣло серебрянымъ огнемъ. У «ключа» мы остановились, и какъ были — горячіе, потные, — бросились подъ струи крѣпкой холодной воды, стекавшей съ горы. Съ крикомъ и смѣхомъ, толкая другъ друга, мы отошли тогда, когда совершенно стали мокрыми. Потомъ напились. Степа опять закурилъ — и чтобы провести время до отправки въ садъ, начали охотиться на кузнечиковъ, Для этого мы вооружились сѣтками, которыя сдѣлали изъ травы, насадили ихъ на палки, сбились въ кучу и стали выгонять дичь. Со двора уже раздавались звуки надрывавшейся горничной Маши, звавшей насъ завтракать. Мы притворились, что не слышимъ, и продолжали охоту. Звуки то приближались, то какъ будто пропадали и вдругъ очутились неожиданно-близко. Теперь Маша, наставивъ руку козырькомъ надъ глазами, кричала съ укоромъ:

— Коля, Павочка, — завтракать! Тамъ мамаша, не дай Богъ, какъ сердятся. Паничи, идите же!!.

Но въ это время вспорхнулъ кузнечикъ и мы забыли обо всемъ въ мірѣ. Онъ блеснулъ въ воздухѣ своими прозрачными чирикавшими крыльями, отлетѣлъ и упалъ невдалекѣ отъ насъ. Съ гиканьемъ мы помчались въ догонку за нимъ, а Маша, прокричавъ еще разъ: «Коля, Павка!» — махнула съ досады рукой и на прощанье сказала:

— Достанется вамъ отъ папаши, — не дай Богъ, что будетъ.

И ушла. Мы расхохотались вслѣдъ. Гдѣ-то вблизи насмѣшливо повизгивалъ кузнечикъ. Опять мы заковыляли ногами, взбивая траву, а онъ вдругъ совсѣмъ изъ другого мѣста вспорхнулъ. Отъ неожиданности мы чуть не повалились другъ на друга. Кузнечикъ же снова упалъ въ траву шагахъ въ двадцати отъ насъ, но поднявшись ко второй площадкѣ.

— Вотъ подлецъ! — выругался Степа, — погоди же, теперь я тебя поймаю.

Онъ стремительно побѣжалъ на гору, довольно крутую, поскользнулся, но высокая трава его вывезла. Цѣпляясь за нее, онъ, съ проворствомъ кошки, быстро добрался до того мѣста, гдѣ, по его мнѣнію, сидѣлъ кузнечикъ, и, подражая ему, палъ всѣмъ тѣломъ на траву, увѣренный, что теперь онъ уже не уйдетъ отъ него.

— Идите скорѣй, — крикнулъ онъ намъ, — подлецъ здѣсь.

Я бросился за Колей, но сорвался и со смѣхомъ скатился внизъ. Коля добрался до Степы и лишь только повернулъ его, чтобы отыскать дичь, какъ кузнечикъ опять зашумѣлъ, взвился и пропалъ на второй площадкѣ. Степа расхохотался, а Коля, разсердившись, легъ рядомъ съ нимъ, обхвативъ его за шею, и оба покатились внизъ, лежа одинъ на другомъ, то сверху, то снизу. Другой кузнечикъ привлекъ наше вниманіе, когда раздались свистки фабрикъ и пароходовъ. Рабочіе шли обѣдать. Наступила пора отправляться въ садъ.

— Ну, идемъ, — рѣшительно произнесъ Степа.

Что-то ёкнуло у меня въ груди, не то страхъ, что отецъ узнаетъ, не то блаженство отъ предстоящей таинственной экспедиціи. У Коли заблестѣли глаза. Я посмотрѣлъ на него и ободрился. Онъ казался мнѣ такимъ милымъ, смѣлымъ. Оттянувъ молодцевато рубашку, поправивъ поясъ, онъ бросилъ палку и сказалъ:

— Конечно, идемъ. Павка, брось палку. Ты, Степа, ступай впереди и указывай дорогу.

Степа кивнулъ головой и пошелъ горой. Сразу шаги наши стали осторожными, мягкими, тихими, точно страшные глаза мельника уже начали слѣдить за нами. Дойдя до конца нашей горы, мы перешли на противоположную сторону и, добравшись до калитки сосѣдняго дома, вошли и въ первый разъ близко увидѣли высокую мельничную трубу, которая вблизи оказалась несравненно большей, чѣмъ издали.

— Теперь не зѣвай, — прошепталъ Степа, — вотъ окно, гдѣ мельникъ живетъ. Пригнемся и пополземъ.

Мы притаили дыханіе, точно его можно было услышать въ комнатѣ мельника, и, едва дыша, проползли подъ окномъ. Миновавъ эту опасность, мы живо поднялись и со всѣхъ ногъ побѣжали къ невысокой стѣнкѣ, отдѣлявшей здѣсь садъ отъ дома.

— Перелѣзай, — шепнулъ Степа и, ловко вскарабкавшись, прыгнулъ въ садъ.

Мы услышали мягкое паденіе его тѣла и остановились испуганные. Идти ли дальше? А вдругъ отецъ узнаетъ?! Сердце билось, какъ сумасшедшее въ груди. За стѣной Степа нетерпѣливо шепталъ, чтобы мы шли скорѣй.

— Идемъ, Коля, — произнесъ я, взглянувъ на него.

Коля вмѣсто отвѣта презрительно вздернулъ плечами и сталъ подниматься по стѣнѣ.

Предо мной мелькнулъ отецъ, строгій, суровый къ такимъ продѣлкамъ.

— Скверно будетъ, — пронеслось у меня со страхомъ, и, закрывъ глаза, я полѣзъ за Колей и спрыгнулъ въ садъ.

Но сейчасъ же я объ отцѣ забылъ, точно его никогда не было у меня, присѣлъ, оглянулся и замеръ. Удивительная, сказочная тишина сразу заполнила мое сердце и какъ-то охладила меня. Тишина. Ни звука, ни шороха, ни намека на человѣка. Длинныя, будто вѣчныя аллеи, ряды высокихъ деревьевъ и кругомъ тѣнь безъ узоровъ, безъ очертаній. Огромные листья лопуха, какъ бы небрежно разбросанные властной рукой, мирно покоятся между стволами деревьевъ, окруженные прелестными пестрыми цвѣточками, такими задумчивыми, нѣжными. Какая-то новая, невиданная мной, благородная трава, точно нарисованная… Пахнетъ изумительно, и самый воздухъ не тотъ, которымъ я обыкновенно дышу, а какой-то легкій, вкусный.

Дальше отъ деревьевъ побѣжали правильными кругами нарядныя клумбы съ красавицами розами, надъ которыми вьются пчелы, жужжатъ и рѣзвятся. Изрѣдка слышится гдѣ-то въ кустахъ шуршанье крыльевъ, чириканье, пискъ… Мелькаютъ оттуда же черные внимательные глаза птицъ, птицъ разноцвѣтныхъ, таинственныхъ, которыхъ я готовъ обожать.

— Вѣчно, вѣчно бы оставаться здѣсь, — сладостно думается мнѣ. — Господи, подари мнѣ такую жизнь, дай немного пожить въ этомъ царствѣ и умереть.

— Идемъ, — будитъ меня голосъ Степы, — груши дальше.

Я поднимаюсь и лѣниво иду за нимъ. Шаги наши хрустятъ въ пескѣ, и мнѣ вдругъ кажется, что когда-то это уже было со мной, и тоже тогда хрустѣли шаги, и что та жизнь, въ которой оно происходило однажды, была лучше и несравненно прекраснѣй настоящей. Чѣмъ хороша наша жизнь? По вечерамъ отецъ, который и любитъ насъ, но строгій и неумолимый; страшное училище осенью и зимой; огорченія и страхи за жизнь дорогихъ мнѣ папы и мамы и однообразіе во всемъ, что за этой стѣной. Не въ моихъ ли мечтахъ о плѣнницѣ изъ бѣлаго домика я жилъ этой дорогой жизнью, зналъ этотъ садъ, эти новыя, хорошія чувства?

Вотъ и фруктовыя деревья. Я бросился къ Колѣ, чтобы обнять его, — такъ славно на душѣ у меня, такъ чувствую я Бога надъ собой. Мнѣ кажется, что мы не люди, не живемъ въ мірѣ, и что никогда, никогда не вернется прошлое. Груши зеленыя, но уже съ розовѣющими щечками, похожія на маленькія бутылочки, свѣсились внизъ и ласково ждутъ насъ. Какъ забрызганныя кровью виднѣются вдали вишневыя деревья и такъ необычно красивы своими вѣтвями, ушедшими вширь. Внизу, изъ длиннаго ряда кустовъ, лукаво выглядываетъ твердый крыжовникъ зелеными глазами своими и какъ бы вытягивается, чтобы дать себя отвѣдать. Бѣжитъ смородина мимо взора, собравшись въ миніатюрныя кисти краснаго винограда, и руки невольно сами тянутся къ ней. Я не знаю, что переживаетъ Коля…

— Господи, — съ благоговѣніемъ шепчу я, — подари мнѣ такую жизнь!

Съ грушеваго дерева уже раздается крикъ Степы, зовущій меня подняться къ нему. Коля сидитъ на вишневомъ деревѣ и, уписывая вишни, не забываетъ кучами класть ихъ за пазуху. Я дѣлаю то же, поднимаюсь къ грушамъ, срываю ихъ, кладу за пазуху, отвѣдываю одну. Но она невкусна еще и я съ отвращеніемъ выплевываю ее. Отъ грушъ мы переходимъ къ вишнямъ, смородинѣ, крыжовнику, и я наѣдаюсь такъ, что меня начинаетъ тошнить. За пазухой ростетъ запасъ. То же самое у Коли и у Степы. Мы перегружены и ничего уже не хочется. Пора домой. Какъ-то мы выберемся? Я уже привыкъ къ красотѣ сада, она начинаетъ утомлять меня, а то живое и важное, что сейчасъ должно совершиться, и страхъ передъ тѣмъ, что ждетъ насъ у выхода, — все больше закрадывается въ душу и выталкиваетъ изъ нея все другое.

— Теперь мы воры! — со стыдомъ думаю я, ощупывая набранные запасы. Гляжу на Колю съ отчаяніемъ. — Если бы папа узналъ!..

Коля самъ блѣднѣе обыкновеннаго, и страхъ за него заглушаетъ мой собственный. Степа все уписываетъ вишни, не можетъ никакъ ими насладиться и весело смѣется. Меня злить ровный блескъ этихъ холодныхъ, мраморныхъ зубовъ мальчика и плутовское выраженіе въ его глазахъ.

— Домой, — командуетъ Коля дрогнувшимъ голосомъ, и я готовъ заплакать отъ этихъ упавшихъ, безсильныхъ звуковъ. Пусть боюсь я, но Коля не долженъ бояться. Я все возьму на себя. На своихъ плечахъ я готовъ вынести всю тяжесть этого поступка, но Колю никто не долженъ трогать.

— Домой!.. — подбадриваюсь я, — идемъ, Степа, Коля… Я первый вылѣзу на стѣну и посмотрю, спокойно-ли.

Съ доброй улыбкой онъ смотритъ на меня, и, какъ бы понявъ мои чувства, одобряетъ меня кивкомъ головы. Я взлѣзаю, поддерживаемый ими, и быстро оглядываю путь. Никого. Мельница гудитъ, — гдѣ-то громко спорятъ. Въ самомъ дворѣ лежитъ спокойствіе и равнодушіе. Я шопотомъ даю сигналъ, — они поднимаются вслѣдъ за мной, всѣ прыгаютъ внизъ, и мы двигаемся дальше. Опять подъ окномъ застываетъ сердце отъ ужаса. Но вотъ мы, наконецъ, благополучно у калитки. Еще одинъ мигъ — и свобода. Степа бросается открыть ее, — но ужасъ! теперь она заперта на ключъ, и выходъ отрѣзанъ.

— Мы пропали, — шепчу я съ ужасомъ.

Коля страшно блѣднѣетъ и тоскливо оглядывается. Времени терять нельзя. Губы у него синѣютъ и дрожатъ, Степа же по-прежнему веселъ и спокоенъ. Опять сверкаютъ его зубы и онъ бормочетъ:

— Вишь, черти проклятые, догадались-таки. Погодите, подлецы, еще не поймали. Колька, за мной! Гляди въ оба. А ты не плачь, — обращается онъ ко мнѣ, и бросаетъ съ презрѣніемъ: «Баба!» — Не поймаютъ, — съ увѣренностью заканчиваетъ онъ, — меня лошадь не догонитъ, не то что подлецъ мельникъ…

Все это очень хорошо, но для насъ неутѣшительно. Я совсѣмъ неважно бѣгаю. Но мужественныя слова Степы все-таки ободряютъ и теперь, не прячась, пускаемся бѣжать назадъ въ садъ. Но едва мы поднялись на стѣну, какъ вдругъ показался совсѣмъ близко старикъ мельникъ съ парнемъ, — видно своимъ сыномъ.

Въ рукахъ у нихъ прутья, должно быть для насъ приготовленные.

— Слѣзай, — кричитъ намъ мельникъ, — не то хуже будетъ! Воришки проклятые, совсѣмъ садъ испортили, — бормочетъ онъ и внимательно смотритъ на стѣнку, попорченную ногами мальчишекъ.

Степка прыгаетъ въ садъ, а мы безъ размышленія за нимъ.

— Ступай къ стѣнѣ, что выходитъ на улицу, — кричитъ Степа на-бѣгу. — Другого мѣста нѣту.

Мы съ Колей усердно работаемъ ногами, и наплывъ энергіи на время разгоняетъ страхъ. Однако, едва мы добрались до уличной стѣны, какъ мельникъ выросъ передъ нами и стегнулъ прутьями въ воздухѣ. Мы бросились назадъ. Страхъ опять щемитъ сердце. Размышлять некогда. За нами гонится сынъ мельника, парень лѣтъ 16. Вотъ, вотъ нагонитъ!.. Куда бы спрятаться? Коля тяжело дышетъ, и я по плечамъ вижу, что онъ утомляется. «Хотя бы дали немного передохнуть», — думается мнѣ. Въ эту минуту насъ выручаетъ Степа. Онъ рѣетъ по землѣ, какъ ласточка. Замѣтивъ нашу усталость, онъ начинаетъ дразнить парня и нарочно шмыгаетъ мимо него. Тотъ съ крикомъ бросается за нимъ, а мы выигрываемъ время. Долго, однако, такая борьба продолжаться не можетъ. Опять мы бѣжимъ къ уличной стѣнѣ. Вдругъ Степа, рѣшивъ, вѣроятно, что насъ не выручитъ, развиваетъ изумительную скорость, оставляетъ парня далеко за собой, и, — пока старикъ мельникъ собирается, — вскакиваетъ на невысокую со стороны сада стѣну и со смѣхомъ прыгаетъ на улицу. Ужасное положеніе. Мы одни въ рукахъ палачей. Вмѣстѣ со Степой какъ бы солнце пропало. Я не хочу уже бороться, бѣжать. Пусть будетъ, что будетъ. Рѣшившись, я сразу останавливаюсь и жду опасности. Парень набѣгаетъ на меня, хватаетъ за шею пятерней и крѣпко держитъ. Коля также останавливается. Онъ меня жалѣетъ и не хочетъ оставить одного. Парень хватаетъ и его за шею, и мы оба, какъ пойманныя птицы, въ его грубыхъ рукахъ. Въ эту минуту подходитъ мельникъ и, взвизгнувъ въ воздухѣ прутьями, больно ударяетъ меня.

— Вотъ тебѣ груши воровать, — слышу я его жесткій голосъ, — вотъ тебѣ садъ господскій портить. Будешь, поганый воришка, лазить сюда.

Опять визгъ прутьевъ и боль въ тѣлѣ. Мнѣ стыдно; я молчу.

— Пусть бьетъ, — думаю я, — устанетъ.

Но раздался ударъ и на этотъ разъ онъ угодилъ Колѣ. Вотъ этого я уже не могу вынести. Я рвусь изъ рукъ парня и смѣло кричу:

— Не бей брата, не смѣй бить!

Опять тишина въ саду, но уже страшная. Мы вдали отъ людей и защиты, и насъ охватываетъ ужасъ до умопомѣшательства. Наконецъ, насъ доводятъ до стѣны, даютъ еще нѣсколько пинковъ на прощанье и мы, рискуя жизнью, бросаемся внизъ со стѣны полуторасаженной высоты.

Славу Богу! Мы бѣжимъ вдоль улицы, точно ругань злого мельника, посланная въ догонку, имѣетъ еще силу ударовъ. Потомъ выбѣгаемъ на нашу гору и, остановившись, тупо глядимъ другъ на друга. Намъ стыдно до омерзѣнія. Молча мы выбрасываемъ накраденный грузъ и съ досадой топчемъ его ногами.

— Мы не воры, — со слезами говорю я, наконецъ, Колѣ, — а за то, что съѣли, осенью заплатимъ мельнику. Соберемъ деньги и заплатимъ.

Коля серьезенъ и мраченъ.

— Здорово досталось, — говоритъ онъ, — больше уже не сунемся. Чортъ бы Степу взялъ. Славно выйдетъ, если папа узнаетъ…

— Я все на себя возьму, Коля, — отвѣчаю я, — но папа не узнаетъ.

Увы, я ошибся… Папа узналъ, и мы жестоко были наказаны за наше преступленіе.

Было это такъ. Посидѣвъ съ Колей на горѣ и пожалѣвъ о своей судьбѣ, мы привели въ порядокъ паше платье, умылись водой изъ «ключа», спустились внизъ и скоро забыли о несчастномъ приключеніи съ мельникомъ. Въ этотъ день Степа не показывался больше и мы были увѣрены, что отецъ засадилъ его за работу въ кузницѣ. День пошелъ своимъ порядкомъ. Отъ мамы мы получили нагоняй за опозданіе къ завтраку и обѣщаніе разсказать папѣ, какіе мы скверные, гадкіе, какъ портимъ платье и становимся совершенно уличными. «Точно никогда не учились», — сравнила она, быстро оглядывая наши загорѣвшія лица. Мы спокойно отнеслись къ бурѣ, позавтракали… Потомъ опять воспользовались ея разсѣянностью, улизнули на гору, гдѣ и провели время до захода солнца. Въ шесть часовъ, — отецъ обыкновенно приходилъ въ девять, когда бывалъ занятъ, — подавали чай въ бесѣдкѣ. Мы были очень оживлены за столомъ и вели себя такъ развязно, что мать едва насъ не прогнала. Впрочемъ, все обошлось мирно. Я не отказалъ бабушкѣ въ просьбѣ и любезно предложилъ ей свои двѣ руки, — обыкновенно она это продѣлывала на двухъ подсвѣчникахъ, — на которыя она насадила связку толстыхъ вязальныхъ нитокъ и стала наматывать ихъ на клубокъ. Коля растрогалъ маму тѣмъ, что тоненькимъ пріятнымъ голосомъ спѣлъ «Среди долины ровныя». Словомъ, все шло хорошо. Бабушка, намотавъ нитки, отпустила меня, наградивъ поцѣлуемъ, и мы съ Колей отправились въ дѣтскую: онъ — дорисовывать копію какой-то красивой греческой головы, я — раскрашивать водянистыми красками свой ранецъ, за что мнѣ не разъ уже доставалось отъ мамы.

Но не прошло и получаса, какъ въ нашей комнатѣ неожиданно, насупившійся и грозный, появился отецъ въ сопровожденіи мамы. Мы вскочили… Ноги у меня стали трястись отъ ужаса. Моментъ нехорошей тишины. Мы уже стоимъ на вытяжку передъ отцомъ и смотримъ въ землю, не смѣя поднять оцѣпенѣлыхъ вѣкъ.

— Подойдите, негодяи! — раздался его голосъ.

Мама крикнула отъ страха. Сама она не терпѣла гнѣва отца, который дѣлалъ его просто жестокимъ, и между ними всегда происходила борьба изъ-за насъ. Теперь ея крикъ еще больше напугалъ насъ. Мы чувствовали, что и на этотъ разъ, какъ уже было за другое преступленіе, онъ съ нами жестоко расправится и что насъ ничто не спасетъ отъ его гнѣва.

— Подойдете ли вы, негодяи!? — крикнулъ онъ еще разъ, топнувъ ногой съ такой силой, что нашъ письменный столикъ затанцовалъ.

Я подошелъ первый со смертью въ душѣ и еще ниже опустилъ голову.

— Ты чего стоишь? — крикнулъ онъ Колѣ, который даже не шевельнулся.

Коля подвинулся. Меня била лихорадка и я употреблялъ всѣ силы, чтобы не дать отцу замѣтить это.

— Поднять головы!.. — скомандовалъ онъ отрывисто.

— Что за инквизиція… — прошептала мать. — Даже у дикарей такъ не наказываютъ дѣтей…

Мы, избѣгая его взгляда, подняли головы, а онъ, схвативъ меня за подбородокъ, спросилъ:

— Кто кралъ въ саду груши?

Все было кончено. Ему обо всемъ разсказали. У меня сейчасъ же полились слезы. Мать уже стояла между нами, страшась его гнѣва, а онъ, взглянувъ на ея встревоженное лицо, насильно вывелъ ее въ другую комнату, заперъ дверь на ключъ и крикнулъ:

— Я тебя, Лиза, сколько разъ просилъ не вмѣшиваться въ воспитаніе дѣтей!..

Кончено… Мы были въ его власти.

— Папа! — крикнулъ я не своимъ голосомъ, упавъ на колѣни, — это я, я одинъ виноватъ во всемъ. Не бейте Колю! Папочка, простите!.. Я не зналъ, что это такъ дурно.

Коля стоялъ нахмурившись и стиснувъ зубы. При моихъ словахъ онъ какъ-бы очнулся и холодно сказалъ, чтобы папа услышалъ:

— Неправда, Павка, я больше тебя виноватъ.

— Отойди! — крикнулъ отецъ, оттолкнувъ меня ногами. — Воришка — не мой сынъ. Не можетъ воръ быть моимъ сыномъ.

Онъ громко засопѣлъ и открылъ внезапно дверь, ведшую въ кухню, гдѣ въ ожиданіи приказаній стоялъ старикъ Андрей.

— Андрей! — крикнулъ отецъ, — принеси веревокъ…

Послышались шаркающіе грузные шаги и вскорѣ у выхода показалась толстая спина старика Андрея. Его сопровождала большая собака, хромая Бѣлка.

— Я понимаю, что такое преступленіе, — говорилъ отецъ, — могутъ совершить дѣти, которыя выросли въ какой-нибудь трущобѣ, не получившія ни какого воспитанія, словомъ — не дѣти, а чудовища… Но вы?.. Мои дѣти — воры? Опуститься такъ низко, чтобы позволить какому-нибудь хаму-мельнику устроить на себя охоту… Нѣтъ, мнѣ лучше самому убить васъ.

Онъ сталъ ходить по комнатѣ, а мы дрожа слушали…

— Мальчикъ можетъ пошалить, — продолжалъ онъ, — можетъ даже — ну, положимъ, — невинно солгать. Я самъ былъ мальчикомъ. Но отважиться пойти въ чужой садъ, чтобы красть — это уже окончательная испорченность натуры. Сегодня понравились груши, завтра — чужая книжка, потомъ захочется денегъ… Убью васъ, мерзавцы!..

Онъ опять распалился гнѣвомъ, схватилъ Колю за шиворотъ и отбросилъ отъ себя. Потомъ съ угрожающимъ жестомъ подбѣжалъ ко мнѣ, но сдержался, остановленный моимъ безумнымъ крикомъ.

— Раздѣваться!.. — крикнулъ онъ, не глядя на насъ.

Я посмотрѣлъ на Колю: онъ стоялъ точно каменное изваяніе и не трогался съ мѣста. Я сдѣлалъ ему знакъ, но онъ только нетерпѣливо повелъ плечами. Какую глубокую жалость я почувствовалъ къ нему, какое уваженіе къ его твердости!.. Я еще помедлилъ, но вторичное приказаніе отца, теперь болѣе сердитое, подѣйствовало на меня. Я отошелъ въ сторону и, краснѣя отъ стыда, сталъ сбрасывать съ себя платье. Взглядъ, брошенный отцомъ на Колю, остался безъ результата. Коля отрицательно махнулъ головой и это такъ разсердило папу, что онъ ударилъ его со всего размаху.

Наступила тишина. Только раздавалось шуршаніе платья, которое я складывалъ на стулѣ. Раскрылась дверь и вошелъ Андрей съ пучкомъ веревокъ въ рукѣ. У него было серьезное, еще болѣе обыкновеннаго, строгое лицо, точно и онъ осуждалъ нашъ поступокъ. Въ двери комнаты стучалась мама и требовала, чтобы ее впустили.

— Поставь скамейку, — приказалъ отецъ Андрею.

Андрей, шикнувъ на Бѣлку, вилявшую хвостомъ и оглядывавшую всѣхъ насъ, поставилъ скамейку посреди комнаты и сталъ въ ожиданіи… Въ рукѣ у него болтался пучокъ веревокъ.

— Ложись, — сказалъ отецъ холоднымъ злымъ голосомъ, обращаясь ко мнѣ.

Я опять заплакалъ, но не повиновался.

— Ложитесь, паничъ, — съ укоромъ произнесъ Андрей, зная что отецъ при моемъ отказѣ прикажетъ ему положить меня.

Въ одной рубашкѣ, стыдясь и мучаясь, я съ плачемъ подошелъ къ скамейкѣ и легъ поперекъ нея. Андрей подхватилъ мои ноги, положилъ ихъ между колѣнъ, присѣвъ па корточки, и отецъ началъ сѣчь…

Сначала отъ боли я метался и кричалъ. Отецъ что-то приговаривалъ, потомъ сердился, но я ничего не слышалъ. Боль была нестерпимая. Андрей какъ клещами держалъ половину моего тѣла — и я могъ только извиваться. Раза два мнѣ удалось соскользнуть на полъ, но меня вновь подымали и сѣченіе продолжалось. Мать кричала за дверью, и это увеличивало мой ужасъ. Я переставалъ чувствовать боль. Постепенно она начинала проходить и въ какой-то мигъ странное неизвѣстное блаженство охватило меня…

Когда сѣченіе кончилось, Андрей отнесъ меня на кровать и накрылъ одѣяломъ. Я лежалъ и ненавидѣлъ отца всѣми силами, и мнѣ казалось, что всю жизнь эта ненависть будетъ горѣть во мнѣ.

Очередь была за Колей. Я еще видѣлъ, какъ раза два отецъ ткнулъ его кулакомъ въ грудь; видѣлъ героическую борьбу крѣпкаго мальчика съ двумя великанами, которые желали его повалить и раздѣть; слышалъ вопли матери, но когда Коля крикнулъ — я тоже закричалъ — и все у меня смѣшалось.

Я сталъ приходить въ себя. Возлѣ меня сидѣла мама и утѣшала. Она плакала надъ нашими почернѣвшими тѣлами и умоляла Колю, чтобы онъ примирился съ нею. Меня же она безъ словъ цѣловала, чувствуя родное себѣ въ моей слабости и покорности, и я, благодарный ей, съ открытымъ сердцемъ отвѣчалъ на ея ласки, забывъ уже про гнѣвъ отца, простивъ ему, счастливый въ этой прекрасной атмосферѣ добрыхъ искреннихъ чувствъ, безъ которыхъ я увядалъ и не могъ жить.

Коля же все хмурился, но и его лицо прояснилось, когда вошла бабушка и, заплакавъ старческими слезами, припала къ нему и стала утѣшать нѣжными, полными любви и жалости, словами. И отецъ пожалѣлъ о своей жестокости. Онъ усѣлся на моей кровати и добрымъ задушевнымъ голосомъ доказывалъ, почему насъ нужно было наказать, и вспоминалъ о своемъ дѣтствѣ. Ахъ, все-таки онъ крѣпко любилъ насъ!..

И весь этотъ вечеръ послѣ дня несчастій прошелъ въ какомъ-то умиленномъ воркованіи, и большая тѣнь отъ нашихъ общихъ и пылкихъ мечтаній красивыми узорами падала на будущее.