Михаил Петрович Старицкий
правитьЗимний вечер
правитьОригинал здесь: Книжная полка Лукьяна Поворотова.
«Зимовий вечiр».
Перевод Л. Раковского и Н. Чечель
Прохожий, полуседой, оборванный бродяга.
Дед Микола Струг, крестьянин, белый как лунь, с бородой.
Антон, его сын, бондарь и столяр.
Лукерья, жена старшего сына Струга, 30 лет.
Олекса, второй сын Струга, более франтоватый.
Орися, жена Антона, 20 лет.
Ганулька, младшая дочь Струга, 18 лет.
Ясько, сынок Лукерьи, мальчик 12 лет.
Баба Наталья, сестра Миколы Струга.
Демьян, парубок.
Xристя, дивчина.
Парубки и девчата.
Действие первое
правитьБаба. Ишь воет да стонет… даже грусть берет…
Лукерья. Словно пугач в трубе.
Баба. И как ты там шьешь, я уже ничего не вижу.
Лукерья. Мне видно. Не поздно, а только окна совсем залепило. Еще только начинается вечер.
Баба. Ох, и скучный же зимний вечер! Вон по углам тени какие стоят! (Потягивается.) Ох, спина болит!
Лукерья. А у меня душа болит и думы теснятся в голове.
Баба. Что там опять?
Лукерья. Так, бабуся… это я о своем.
Ох-хо-о-хо-хо! (Поет.)
Ах, когда бы мне воля.
Ах, когда б счастье, доля,
Я б тогда не томилась,
Все бы дни веселилась.
Ой, пойду на лужочек,
Где же ты, мой дружочек,
Отзовися, прошу я,
Без тебя я горюю.
Ой, приди на часочек,
Глянь-ка: вот твой сыночек,
Молви слово, мой милый,
Чтобы я не тужила.
Ой, молчит мой коханый,
Иль не слышит, иль пьяный…
Только ветер рыдает:
Он в снегах погибает.
Баба. Лукерьюшка, что это? Чего ты? Все грустишь да тоскуешь? Какую песню завела? И плачешь?
Лукерья. Так, бабуся… Вспомнила, что жизнь моя прошла попусту, как пасмурный день — без просвета, без солнышка.
Баба. Что там старое поминать! Пора уже давно забыть.
Лукерья. Ох, не забуду, не забуду до смерти.
Баба. Довольно. Уже умерло.
Лукерья. Мне, кажется, было бы легче, если бы знала наверное, что он спокойно лежит в могиле, а то как подумаю, что, может, бедует, что его мучают…
Баба. Нет, помер мой голубчик! Он не выдержал бы. не такая у него натура… Где же, почти десять лет — ни весточки.
Лукерья. Ах, тато, тато! Если б тогда отделил нас, так и он опомнился бы, а то как напали…
Баба. Чего там… Такова воля божья. А вот так долго роптать да на деда зло таить — тоже грех; ведь свекор принял тебя.
Лукерья. Да что у меня за жизнь? Из милости. Вдова каторжная!
Баба. А я разве не бобылка на старости лет? Хоть и брат, а только чарочка и утешит иногда.
Лукерья. Моя душа ее не принимает.
Баба. Потому что глупая. Да и не рассудительная ты: почему не вышла замуж? Разве мало зажиточных людей сваталось?
Лукерья. И не вспоминайте, бабуся! Не то что за другого замуж, а жить бы не жила, если б не сынок, не Ясько мой, — только из-за него и маюсь, только и утехи мне на свете.
Баба. Если заботишься о сыне, так не изводи себя напрасной тоской.
Лукерья. Да я, бабуся, терплю… Как переполнится сердце горем, выплачусь хорошенько, и будто немного легче станет.
Ясько. Ой, озяб, мама, озяб! И пальцы одубели, и ушей не чую.
Лукерья. Матушка! Даже побелели! Не отморозил ли? (Бросается к нему.)
Ясько. Ой, мама, больно!
Баба. И поделом! Чтоб знал, как в такую вьюгу бегать! На дворе мороз, прямо глаза слипаются, ветер, снег, а он гоняет!
Ясько. Ага, как же! Разве я просто так гулял? Весело же было, бабуся: на речке по льду катались да в свинку играли.
Баба. Пока глаз не повыбивают.
Лукерья. Не бегай на речку, а то у меня и душа не на месте: еще впрорубь угодишь!
Ясько. Что я, дурак? Я так гонял свинку — что во! А Ганулька как толкнула Демьяна, он и шлепнулся и поехал по льду затылком… смеху-то, смеху! Парубки давай за девчатами гоняться, а я за девчат заступился.
Баба. Заступился? Ишь ты, мой милый! Ну, иди же сюда, я пожалею… пряничка дам.
Лукерья. Берегись, как бы тебя не побили.
Ясько. Ого! А я что, сдачи не дам? Так засвечу, что ну!
Баба. Милый ты мой, милый! А какие у него глаза — синие-синие, такие и у отца были.
Ясько. А где же мой отец?
Лукерья. Не спрашивай, дитятко!
Баба. Умер, давно умер!
Ясько. Мама, вы плачете?
Лукерья. Нет, нет… я так… сиротка… бесталанный мой!
Баба. Хватит, хватит! Иди вот сюда да ложись на печку, погрейся.
Дед. Фу, еле выбрался! Чуть в овраг не угодил… Еще день на дворе, ая заблудился… Ну, просто не дает глаз открыть… кругом бело, точно море, и ничегошеньки не видно. Разве вы не слыхали, как я кричал?
Лукерья. В хате не слышно было.
Баба. За таким стоном да воем услышишь…
Дед. Вот водило — будто все черти из пекла сорвались. И знаю, что хата близко, а не найду тропы, да и все… То в сугроб, то на камень, то чуть со скалы не ухнул.
Баба и Лукерья. Не приведи господь!
Дед. Вот уж спускаюсь с горы и не пойму, куда ногой ступить, когда вдруг примечаю — что-то в белой тьме засветилось; я на свет поближе подошел, — словно кто-то гуторит, а кто не вижу, слышу выговаривает таким сдавленным голосом и плачет… Я крикнул да туда; пока с камня слез, свет уже погас. Перекрестился, вошел в часовню — никогошеньки, ни следа!
Лукерья. Кто бы это?
Баба. А нечистый, не в хате будь сказано.
Дед. Да, да! Вот если б сразу бросился на голос, так торчмя вниз головой и полетел бы, потому что я эти мороки знаю, — перекрестился да ощупью дальше… только покрикиваю для бодрости, и что же бы вы думали? двигаюсь боком, и вдруг на минутку словно луч проглянул… повернулся, авозле распятия кто-то припал к кресту и будто плачет… Я перекрестился, крикнул, опять исчезло.
Баба. Нечистый… нечистый!
Ясько. А разве он может приблизиться к кресту?
Баба. Он не приблизится, а только вид сделает, чтобы человек бросился, да и попал в колодец.
Дед. Ну, хватит! Антон где?
Лукерья. Возле кошар; там чуть крышу не сорвало.
Дед. В такую бурю может статься… Только что же он сделает? Разве утром уже, как утихнет… А Олекса что, с ярмарки не вернулся?
Баба. У меня за него душа болит. И тут вон что, господи, а как же в поле?
Дед. Ну, он же не пеший; да один в такую непогоду не тронется. А овец в хлеву проведывала?
Баба. Куда мне, там такие сугробы!
Лукерья. Верно, Антон в кошары зайдет.
Дед. Друг на дружку! Где больше всего нужен глаз, туда никто без меня и не глянул. Старик, старик! А без старика никто ни шагу. (Выходит.)
Баба. Много ты наработаешь! Только нос свой всюду тычет! Разве молодых рук мало? Так нет же! Я да я! — и не перечь ему. А как крикнет: «Хватит», так чтобы все как мертвые замолчали.
Ганулька. Вот каторжные парубки, аж в сугроб загнали.
Ясько. Вниз головой упала, ха-ха-ха!
Орися. А ты не задевай!
Ганулька. Как же! Да и я одного с кручи как толкнула, так он ипокатился!
Орися. Ой, не сходи с ума.
Ганулька. Только и погулять что теперь. А ты почему удрал?
Ясько. Озяб.
Ганулька. У, неженка. А мы с девчатами сговорились, вот как соберемся… Ха-ха-ха! Ну и крепко шлепнулся, а мы на него вповалку, ха-ха-ха!
Лукерья. Тише! Дед здесь… в комнате.
Ганулька. О!
Орися. А муж не приходил?
Лукерья. Приходил за сверлом и опять ушел.
Орися. Намерзнется.
Антон. Ничего не сделаешь в такую вьюгу: из рук рвет.
Орися. Замерз!.. Даже посинел…
Антон. И замерз, и есть хочу, прямо живот подвело.
Орися. На, а то постный хлеб.
Антон. Спасибо, голубка, я голоден, как пес.
Дед. Овец проведывал?
Антон. Да, овцам в кошаре спокойно, а вот сарай совсем раскрыло.
Дед. Что же ты сделал?
Антон. Прихватил несколько снопов обручами, а там уж — как утихнет.
Дед. Да, да… теперь ничего больше не сделать.
Баба. Должно, Олекса! Вот славу богу!
Олекса. Т-пру! Куда? Подержите, бабуся!
Баба. А замело как, господи!
Антон. Диво, что добрался.
Дед. Именно.
Олекса. Богу слава!
Лукерья. Навеки слава!
Дед. Аминь.
Олекса. Здравствуйте, тато!
Дед. Здоров! Ну что, благополучно?
Олекса. У меня-то славу богу… а там на ярмарке такого страху нагнали, что спугнули и торг.
Дед. А что такое?
Олекса. Да говорят, Довбня… Опять этот разбойник появился тут с бандой.
Антон. Довбня?
Баба. Ой, горюшко!
Ганулька. Ой, страшно!
Дед. Один сболтнет, а другие пошли звонить.
Олекса. Ей-ей, правда. Чтоб я подох, коли вру! Весь народ твердит одно: Довбня!
Баба. Ой, горюшко, ой, пропали!
Дед. Хватит! Довольно! А как бычки?
Олекса. Двадцать восемь.
Дед. Кажись, продешевил, сынок.
Олекса. Цена, тато, упала; я еще до этих страхов продал, так взял хорошие деньги.
Баба. Ох, такая весть всех перепугает, пойдет скотина ни по чем.
Антон. А уж если зима затянется, так и совсем задаром.
Дед. Ладно, сынок, деньги все. Дай ему, Наталья, хоть чарочку, а то он совсем закоченел.
Баба. Я принесу бутылку из чулана.
Дед. Да ведь на полке еще немного оставалось.
Баба. Ну, сколько ее там? Только на донышке блестит, и на две чарки не достанет.
Дед. Будет, хватит! Ты радехонька каждый день по кварте.
Баба. Грех вам, братец, я на нее и смотреть не могу.
Олекса. Спасибо вам.
Баба. Вишь, и не полная. Эту уж я за твое здоровье выпью.
Дед. Так-то ты ее ненавидишь?
Баба. Затем и выпила, чтоб глаза не смотрели.
Дед. Ага!
Олекса. До сих пор как льдина внутри.
Антон. Конечно. (Ест из миски.) Видишь, не женишься, вот постный хлеб и ешь, а мы с рыбкой таранкой. Орися, дай ему чего-нибудь поесть.
Орися. Сейчас. (Подает.) На, а то тебя и пожалеть некому.
Олекса. Спасибо. Я и сам себя пожалею.
Орися. Напрасно. Фрося бы лучше.
Олекса. Гм! О!
Орися. Вот видишь, как мой муж у меня располнел.
Антон. Гм! Кто его знает, кто у кого полнеет.
Орися. Противный! (Толкает Антона.) Сильно озяб?
Олекса. Не приведи господь!
Антон. Да он дрожит больше с перепугу.
Баба. Может, еще чарочку?
Дед. Вот кому Довбня как раз на руку. Это он нарочно.
Олекса. Нет, тато! Чтоб у меня язык колом стал! Там рассказывали, как его за побег из Сибири палач на кобыле драл… Сто кнутов залепил. Кожа смясом летела.
Ганулька. Ой, мамонька!
Ясько. Мне страшно! Не таращь на меня глаза!
Ганулька. Тю!
Лукерья. Не умер несчастный? Сохрани нас сила божья!
Олекса. Э, черт его не возьмет. В больнице повалялся, а потом погнали в Сибирь, а он взял да удрал.
Дед. С каторги? Второй раз?
Олекса. Да с каторги, тато, с каторги! Побыл там год или два иопять ноги на плечи и айда на волю! По всему царству теперь его ищут. Губернаторам, полицмейстерам, становым, урядникам и по волостям разослали бумагу, мол, такой-то такой бежал с каторги, так чтобы искали его и ловили и вязали. Приказ этот для всех — под страхом наказания; вот и ищут его повсюду год-два — ни следа! А он, чтоб ему провалиться, у нас объявился!
Баба. Ох, горюшко!
Дед. Где, где же он? Где нашли? Э, глупые сплетни, дурацкие выдумки.
Олекса. Ей-богу, тато, правда! Тут-то и наткнулись позавчера, что ли, но еще не поймали: в двух верстах от нас сидел, на фабрике; фальшивый паспорт нашли и его должны были захватить, так не на дурака напали, — к нему, а он круть-верть, да давай бог ноги, только его и видели. Вот он какая хитрая собака! Ха-ха-ха!
Ганулька. Ой, господи, спасите! Кто-то смотрит окно бородатый.
Антон. Да это коровий хвост, никого нет.
Олекса. Ей теперь и Рябко покажется чертом. (Смеется.) Ну, если его поймают, так и руки, и ноги, и спину — все в цепи закуют и палач всыплет ему уже не сотню, а две или три, до косточек.
Лукерья. Не говори так, все ж человек, божья душа… такие муки терпит. Несчастный, несчастный… Была же у него когда-то мать!
Баба. Убереги нас от того, боже!
Дед. Так всем шельмам и надо: справедливо! Не тронь чужого, не проливай невинной крови, потому что сам бог милосердный запретил, да идолжны же иметь честные люди защиту и охрану… Хватит!
Баба. Ох, смилостивься, матерь божья!
Дед. Хватит, говорю!
Прохожий. Пусть славится имя божье!
Кто-то. Во веки веков!
Дед. Аминь!
Прохожий. Пан хозяин, пани хозяйка! Я прохожий и прошу вашей милости: дозвольте мне часочек посидеть в теплой хате. Окоченел, замерз! Отогреюсь и потащусь дальше… Долго вам докучать не стану.
Дед. Просим, заходи, садись.
Баба. Погрейся.
Лукерья. Садитесь, пожалуйста! Ясько, дай пану скамеечку.
Баба. К печке, к печке поближе.
Прохожий. Ух-ух, холодно! Холодно и голодно…
Олекса. Ветер сегодня, что огонь, — не дай господи!
Антон. Поесть хотите?
Прохожий. О, пообедал бы, поел бы, да нечего. Запаса на дорогу не взял. Два дня в дороге… Да что я — два дня? Мне и память заморозило, — две недели. Иду и иду, ищу, чего не терял, неведомо только, найду ли? Ха-ха-ха!
Дед. Бабы, нет ли у вас чего покушать? Поднесите гостю.
Лукерья. Постный борщ да каша. Пойди-ка налей.
Орися. Сейчас.
Дед. Издалека?
Прохожий. Из Га-ли-ции.
Дед. Верно, на какую-нибудь фабрику, потому что сюда больше немцы заходят.
Орися. Кушайте, пожалуйста!
Ясько. Так пан — немец ?
Прохожий. Нет, я не немец, мой дорогой… Я русин. Иду на фабрику, где полотно делают, слышал, что заработок хороший. А недалеко, говорят, и кошары строят… Может, там наймусь, потому что я и каменщик. Эх, лишь бы заработать, лишь бы прожить…
Лукерья. Ох, правда! Бедному человеку лишь заработать, лишь бы прожить.
Прохожий. Спасибо! Не сердитесь, пан хозяин… Однако промерз до костей; когда бы панская милость — хоть чарочку бы водки согреться; нельзя ли водочки?
Дед. Почему нельзя? Эй вы, бабы! А ну-ка встаньте кто-нибудь.
Баба. Я, братец, сейчас в чулан!
Дед. Ты насчет водочки самая проворная.
Олекса. И помоложе не поспеют!
Антон. Только одна и утеха.
Баба. На здоровьице!
Прохожий. На счастье!
Олекса. А ну-ка! Будем живы! А ты, Антон?
Антон. Не хочу — жена прибьет, из-за нее и не пью.
Орися. Ах, чтоб ты пропал, если из-за меня!
Баба. Можно?
Дед. Да пей уж!
Прохожий. А сколько тебе, серденько, лет?
Ясько. Тринадцатый.
Прохожий. Так, так, славный мальчик, шустрый и глаза ясные, иличико чистое, и улыбка такая приятная… Чей сынок?
Ясько. А вон мама.
Прохожий. А как тебя звать?
Ясько. Ясько.
Прохожий. Ясько! А-а… (Торопливо.) А как звать?
Ясько. Мама — Лукерья.
Прохожий. Ой, Луке… ой, так…
Баба. Ясько! Подай воды!
Дед. Что с паном?
Прохожий. Поперхнулся! (Пьет.) Спасибо тебе, дитятко, за услугу… Дай тебе господь…
Баба. Детей любите; верно, свои есть?
Прохожий. Есть, — давно не видел. (Кланяется.) Спасибо!
Баба. На здоровье!
Прохожий. А давно, пан хозяин, построили эту хату?
Дед. Хата старая. Я только поднял ее немного, кое-где бревна заменил да окна побольше сделал.
Прохожий. То-то я вижу, что хата словно бы не та…
Лукерья. Разве вы тут когда-нибудь бывали?
Дед. И в моей хате? Видно, что пан не впервые!
Олекса. Не впервые!
Прохожий. Ну, был… был… давно… Миновало … А был здесь. Работником нанимался, когда новый двор строили.
Баба. Ага, когда новый двор?
Дед. Давно это было… Может, десять лет назад!
Прохожий. Ох, больше! Давно, давно!
Дед. Что-то мне мерещится… Какая-то старина, да не вспомню… И глаза не видят, и уши не слышат, и память ослабела: не то я знаю, не то не знаю…
Баба. Побей меня сила божья, и со мной так. Вот чтоб с этого места не сойти, и у меня то же самое: то кажется, что знаю вас, то кажется — нет. Должно быть, вы когда-то со мной разговаривали.
Лукерья. Голос его будто слышала когда-то… Прямо в душу западает.
Прохожий. А когда двор строили… вы же, бабуся Наталья, хозяйкой были в экономии.
Баба. Да, да!
Антон. Все знает!
Олекса. Что-то чудно!
Прохожий. И говорили… ох, говорили со мной, бабуся, говорили не раз, не два и не десять.
Баба. Ах, чтоб меня задавило сегодня ночью, если я помню. Вот-вот, ане поймать! Говорила с вами или не говорила? Ничегошеньки не помню, только мне кажется, вроде я вас знаю, вроде не знаю… Таки знаю! Да нет. Ну, что за оказия!
Дед. Мерещится что-то, мерещится, да не ухвачу.
Прохожий. А ты — хозяйская дочка?
Ганулька. Да… дочка!
Лукерья. Слушай, Антон! Тебе не напоминает кого-то этот прохожий? У меня прямо мозг горит, но не вспомню.
Антон. Измученный какой-то, бледный… Глаза запали… не припоминаю.
Лукерья. Измученный, несчастный, глаза хоть и запали, аблестят… И огонь в них как будто знакомый… словно видела когда-то… аособенно голос.
Прохожий. Верно, младшая? Вот такою знал. Двадцати еще нет?
Ганулька. Нет еще.
Прохожий. А старшая сестра Мариська умерла или жива?
Ганулька. Нет, жива.
Прохожий. Замуж вышла?
Ганулька. Вышла. В Садовой… у мужа живет.
Прохожий. А-а, это хорошо! Какое счастье, когда у человека есть свой угол. А когда и пяди нет и негде буйную голову приклонить…
Орися. Всех знает, обо всех расспрашивает!
Лукерья. Не пойму отчего, а каждое слово этого несчастного как ножом режет мне сердце… и голос знакомый, и словно что-то тут шевелится…
Орися. Слушай, голубка, сбегаем к моей матери, надо бузины ей отнести, она больна, а из-за того разбойника я одна боюсь.
Лукерья. Мне не хочется…
Орися. Мы мигом… тут же рукой подать.
Олекса. Ох, что-то чудно!
Антон. Ты уж сразу…
Ясько. А вы уже и вторую?
Баба. Брешешь, как собака.
Ясько. А ну я деду скажу!
Баба. Цыц, мелюзга! Вот я тебе ни вареников, ни пряников.
Ясько. Да я шучу: не скажу, не скажу!
Прохожий. А ваша жена, пан хозяин, жива?
Баба. Э, давно умерла! Лет десять уже будет, как умерла… в то самое лето, когда меня из экономии отправили, а брат принял.
Прохожий. Умерла! А-а! Кара, кара господня! Умерла, не вынесла, ох!
Олекса. А про Довбню ничего не слыхали? Вы же по свету шатаетесь, а?
Прохожий. Почему не слыхал? Весь мир только о нем и трезвонит.
Олекса. Трезвонят! Не дай бог, чтоб о ком так трезвонили. А как думаете, поймают его или не поймают?
Прохожий. Почем я знаю? Может, поймают, а может, нет!
Олекса. Упаси боже, если не поймают, — писарь говорит: пойдут разбои, грабежи, душегубства… поджоги… Потому что если такая шельма останется на воле, то сколько будет людям беды, а?
Прохожий. Может, этот Довбня и капли крови не пролил, а народ валит все на несчастного.
Олекса. Ого! Как раз он такой!
Антон. Хитрый малый! Дважды с каторги бежал!
Баба. Зажечь бы свет, а то темнеет, страшно.
Дед. Подожди. Еще на посиделках сколько сожжете!
Олекса. Ох, и любопытно же мне! Как это можно вырваться из тюрьмы, где высоченные стены, что разве птице перелететь, и солдаты вокруг.
Прохожий. А вот посидели бы, так знали, до какого отчаяния может довести тоска! Как зверь в клетке сидишь, сидишь — ни голоса людского, ни свету божьего… Сидишь, сидишь… Скорбь давит сердце, так бы и полетел на родную сторонку хоть на минутку, пусть бы и жизнью за то поплатился! Атут кругом стены давят да мертвая тишина обнимает, и так тянутся дни за днями, тяжкие, душные, бесконечные! Не замечаешь, как сам становишься зверем, кидаешься железо грызть зубами, кирпич ногтями ковырять. А-а! Такой тоски не дай бог от нее вниз головой из окна выбросишься, в землю кротом зароешься.
Олекса. Что-то вы, пан, тюрьму хорошо знаете! Может, сидели сами?
Прохожий. Зачем же? Знаю потому, что слышал… рассказывали… мало ли чего на свете…
Олекса. Может быть, и Довбню видели? Знаете?
Прохожий. Где там… иду из Галиции!
Олекса. Жаль, жаль. А то указали бы нам его приметы, чтобы поймать. Эх, если бы мне его в руки, так я бы до палача содрал с него шкуру!
Прохожий. Ой-ой! Такой молодой, а уже шкуру с человека готов содрать.
Олекса. А коли он разбойник, так дрянь этакую жалеть? Сам писарь говорил: бей!
Ганулька. Ой, боженька!
Баба. Тише, Олекса! Ради бога, не кричи.
Олекса. Ого! Еще как бы шкуру содрал! Пусть не убивает!
Антон. Убьет или не убьет, а уж лошадей украдет.
Олекса. А чего там ждать? Вот как всыплет ему палач двести кнутов, как посечет до костей…
Ганулька. Ой, спасите!
Баба. Боже мой, боже!
Ясько. Жалко его!
Олекса. Вот испугались, что с разбойника шкуру спустят.
Антон. Интересно, выдержит он двести кнутов?
Олекса. Ой-ой! Такой да не выдержит! Еще потом в цепях пойдет на край света и будет в кандалах под землей, пока не издохнет.
Баба. И его когда-то мать на руках носила и баюкала.
Дед. Справедливо! Таким сам бог милости оказывать не велел! Справедливо! Уж нам эти грабители, конокрады, фальшивомонетчики и прочие воры порядком надоели. Для того ли честные люди пот проливают, трудятся, чтоб ихним добром или, сохрани боже, кровью кормились душегубы, да чтоб за такие тяжкие грехи не было кары! Нельзя, никак нельзя. Хватит!
Прохожий. Хватит. Хорошо вам, пан хозяин, говорить «хватит». А тому, кого как хищного волка гоняют по свету, тому хватит или не хватит? Об этом только он в душе своей несчастной знает, проклиная день, когда на свет родился! С каждым человеком может беда приключиться!
Дед. Беда может, но тот, кто покушался убить человека, всех хуже, всех подлее!
Прохожий. Всех хуже, всех подлее! А разве так не бывает, что взведут поклеп, напрасно засудят? Спихнут на тебя все грехи и не оправдаться никак, ну и неси кару, терпи молча! Все попущение господне! И как иной раз близко-близенько лежит добрый поступок от дурного — на один волосок. Злосчастный случай — и человек погиб, пропал навеки! (Глубоко вздыхает.) Хватит! Хорошо вам говорить, а знаете ли вы, как этот Довбня, которого теперь гоняют, как дикого кабана, как он попал в беду? Может, в первый раз он угодил за такое дело, за которое поклониться ему надо? Да беда уж кого оседлает, так держит в когтях крепко… да трясет… ох, пан хозяин, как трясет! Так трясет, что иной раз у человека и душу наизнанку вывернет. (Подходит ближе.) Хватит! Эх, кабы всем этим чертям, что торгуют человеческими душами, можно было бы крикнуть: «Хватит», и чтоб все они от этого крика исчезли, пропали! А вы думаете, пан хозяин, что когда черти душу людскую схватят на погибель, то кто-нибудь захочет ее от них защитить? Ха-ха-ха! Соломинки никто не протянет, за которую мог бы человек ухватиться! Если человек поскользнулся и упал в грязь, найдется ли хоть один такой, чтоб подал лежачему руку? Никто не обернется, а если и обернется, то лишь для того, чтобы толкнуть ногой. Иной раз и самому грязь надоест — бежал бы от нее, так куда? Не позволят честно работать, не позволят быть порядочным человеком, не дадут, затравят и погонят, как гончие волка, и опять в болото, только изобьют как скотину, до костей изобьют!
Баба. Ох, правда, правда!
Ганулька. Какой он несчастный!
Олекса. Говорю тебе — на разбойника смахивает!
Антон. Да ну?
Прохожий. Разве ж кто по доброй воле станет душу свою губить? Ой нет, нет! И этот Довбня, которого вы проклинаете, был же когда-то любимым сынком: ласкала его мать, головку расчесывала, белую рубашечку надевала, любил его и отец, приучал к делу, дарил ласковым словом, были у него и милые братья, сестры… Ах, все было… И уголок родной у него был…
Дед. Ох, что-то на меня нахлынуло; довольно, довольно! Хватит печали.
Прохожий. Неужто вы думаете, что из такого рая легко в пекло броситься? Ой, тяжко, тяжко! Тут не только одна нечистая сила, а может, и свои виноваты… Эй, покопайтесь в совести, пошевелите ее!
Олекса. Ге-ге-ге, пан! Что-то вы больно защищаете разбойников…
Прохожий. Оделся в теплый кожух и отгородился от мира, а к тому, кто замерзает, пухнет с голода, кого собаками травят, и капли жалости нет.
Дед. Не надо, не надо!
Олекса (тихо Антону). Вот если б скорее приметы да фотографию…
Антон (тихо.) Разве писарь пришлет?
Олекса. Сегодня беспременно… вот-вот будут.
Прохожий. Однако пора… обогрелся и поел, спасибо господу и вашей милости… Прощайте!
Дед. Куда ж ты?
Баба. Да еще на ночь глядя… и разбойники!
Олекса. Он разбойников не боится…
Антон. А вьюга, мороз… верная смерть.
Прохожий. От своей судьбы не уйдешь! Мне надо спешить, спасибо за ласку.
Дед. Да хоть переночуй… а то беда!
Антон. Хоть пересидите непогоду… может, стихнет.
Олекса. Правда, подождите, не пустим!
Прохожий. Мне нельзя, ей-богу, нельзя.
Баба. Да хоть часочек отдохните, погрейтесь вон там в комнате на лежанке.
Ясько. Останьтесь, пан, мне вас так жаль!
Прохожий. Жаль? А-а! А где твоя мама?
Ясько. И мама жалеет… сейчас придет…
Ганулька. Слышите, кричат: «Кто в бога верует!»
Дед. На помощь!
Антон. Не сорвался ли кто со скалы?
Олекса. А может, разбойники напали?
Баба и Ганулька. Ох, мы одни не останемся!
Ясько. И я с вами!
Олекса. Антон, бери и ты топор!
Дед. Пошли!
Прохожий. Только сейчас и можно удрать, — ушли на мое счастье, а то сцапали бы, засадили… За мир пострадал, за своих родных селян всю жизнь на муки отдал, а теперь те же селяне свяжут меня и бросят в пекло… Да что селяне? Брат, родной брат сам готов кожу содрать… А… И не помилует, не пожалеет, не помилует… А там снова палач, кнут… Бррр! Бежать отсюда поскорей. Хата моя родная! Приютила на минутку и гонишь вон? Чужой я тебе, каторжный, проклятый! Боже мой! Зачем меня держишь на свете! Ох, как тяжело! Нет сил! Из этого рая да в пекло! Лучше было бы не заглядывать! Бежать теперь! (Колеблется.) Да лучше умереть тут под родной крышей… (Припадает со слезами.) Земля моя! Сюда к сердцу… сердцу… Лукерья, голубка, Лукерья! Простила ли меня? Хоть бы слово ей сказать, хоть бы глянуть еще разок. (Озирается.) Скрутят и снова на муки, на каторгу! Ах, все равно!
Действие второе
правитьОрися (вбегает). Слышишь, никого нет!
Лукерья. Как нет? Что ты?
Орися. А погляди — никогошеньки!
Лукерья. Что бы это значило? Зажги каганец.
Орися. Спичек не найду!
Лукерья. В комнате, в печурке.
Орися. Ну его, я туда впотьмах не пойду, такого страха нагнали… Да и нет никого, слышно же! Ау! Отзовись!.. Нету.
Лукерья (садится к столу). Что за диковина? Куда же они все ушли? И хату пустую бросили…
Орися. Может, что случилось… или, должно быть, пошли все прохожего проводить до большака.
Лукерья. А он уже ушел? (Вздохнула.)
Орися. Да, да, наверно… он и просился на минутку… Ну, так все вместе и ушли. (Испуганно.) И ребеночка одного бросили! Ой, господи! (Подбегает.) Уже зашевелился. (Поет колыбельную.) А-а-а! Люли, люли! люли, прилетели гули… (Окончив колыбельную, тихо качает люльку.)
Лукерья. Жаль мне этого прохожего… Такой несчастный! Видно, что горе скрутило да замучило его, — сгорбленный и больной!
Орися. И одет как нищий! В такую вьюгу и стужу еще замерзнет!
Лукерья. И как его выпустили в глухую, страшную ночь? Ох, людям чужое горе — шутка, а мне так грустно, что не простилась с ним.
Орися. Да ты, известно, по каждому страннику, по каждому нищему убиваешься: ты у нас такая!
Лукерья. Потому как сама на той же тропке стою… а только знаешь, сестрица, этот словно родной мне, словно говорили мы с ним.
Орися. И не диво: верно, не раз его видела, не раз слыхала, он же тут бывал, сам говорит, и всех знает.
Лукерья. Да кто ж он такой? Думаю, гадаю и вот-вот, кажется, ухватила нитку, а она и оборвется… даже голова болит, а на сердце точно камень тяжелый…
Орися. Да тебе все чего-то тяжело.
Лукерья. Ох, веселье мое давно увяло. А сегодня что-то особенно грустно, будто сердце чем сдавило, будто предчувствие какое…
Дед (входит). А кто тут? Зажгите свет.
Лукерья (спохватилась). Сейчас… только где же спички?
Ганулька. Вот тут в печурке… (Подает, зажигает.)
Антон. Ну, и перепугался, сердешный…
Баба. А разве не из-за чего было?
Ясько. Там, мама, дядя Свирид въехал на лошадях на ту узкую чертову скалу, что повисла над пропастью, и ни туда ни сюда. Повернуться нельзя, а он только: «спасите» да «спасите»!
Лукерья. А что ж, сынок, он один, один, без помощи.
Ясько. Он так кричал… Дед думал, что режут!
Лукерья. А не кричал бы, так никто б и не пришел. (Целует его.)
Дед. Справедливо.
Олекса. Ну и перепугался! Я оттягиваю задок возка, расспрашиваю, как угораздило его вскарабкаться на такую кручу, а он только зубами стучит и бормочет одно: «Разбойники!» Нагнали страху! Ха-ха!
Антон. А я и не понял, гнались, что ли?
Олекса. Да нет! Пенек стоял, а ему втемяшилось, что Довбня, ну, он и давай объезжать стороной, пока не вперся на кручу.
Дед. Понятно, водило! (Набивает трубку, сев на полати.)
Баба. Нечистая сила может обернуться чем хочешь, только бы на человека туман напустить. (Поспешно выпивает чарку водки.) И на погибель его толкнуть.
Дед. А это что — от нечисти?
Баба. С холода, братец, и со страха. (Садится под столбом.)
Олекса. С холода и я выпью, а то не успел согреться и опять… (Наливает, пьет.)
Ганулька (Орисе). А мы как возвращались, так Демьяна встретили; я смеюсь, а он хотел меня поймать. Так я все возле деда.
Орися. Ой, как поймает!
Ганулька. А что! Не испугаюсь; дулю съест!
Ясько (Лукерье). А может, это и в самом деле разбойник стоял? Как же тогда прохожему? Если встретят одного — зарежут.
Олекса. А что, в самом деле, прохожий?
Антон. Известно — ушел!
Олекса. Ну, его счастье! Хитер!
Дед. Ох, бедняга, бедняга! Пропадет в такую непогоду.
Лукерья. Почему ж не задержали, не попросили переночевать?
Баба. Как не просили? Просили… Так уперся и уперся.
Олекса. Если б не этот случай со Свиридом, я б его задержал.
Дед. Видно, у него большая беда, если в такую страшную ночь гонит из теплой хаты.
Олекса. Должно, его такой страх гонит, страшнее вьюги.
Антон. Ты все свое.
Олекса. Да, свое! Лучше посмотрите, не стянул ли чего в хате?
Лукерья. Грех тебе, братец, наговаривать на несчастного. У него и глаза не такие!
Дед. Очень, очень знакомый… вот-вот, а не припомню… а голос так слышал не раз… И ушел, исчез!
Антон. Может, и был тут в работниках, но кто же он?
Дед. Хватит!
Олекса. Был бы он кем путным, не убежал бы.
Дед. Хватит, говорю!
Прохожий (тихо). Я и не убегал, а, спасибо вам за ласку, остался.
Ясько. Пан здесь? \
Дед. Боже мой! \
Баба. Вот и хорошо! (Вместе. Все взволнованы.)
Антон. Слава богу! /
Олекса (Лукерье). Ну, что? /
Лукерья. Не пойму! /
Дед. Это хорошо, что послушался. Где же, на ночь глядя, в такую непогоду! Садись сюда, поближе ко мне!
Олекса. Неужели я ошибся?
Прохожий. Пан хозяин, а что про вашего Яська слышно?
Дед (даже вскинулся). Про какого Яська? Постой, постой.
Прохожий. А про третьего вашего сына? Двое здесь, а третьего, старшего, сына нет. Или вы уже о нем, пан хозяин, забыли?
Дед. Старший, старший… ах, давние дела!
Баба (подходит к ним и голосит). Пусть я свой век не доживу, чтоб мне на могиле креста не поставили, если я забыла моего соколика ясного; яж его на руках не один раз и не десять носила… Своих деток не было, аего как родного сына любила.
Прохожий. Бабуся, помните? А вы, пан хозяин, уже совсем Яська забыли? Он же у вас первенец, старший…
Дед. Почему забыл? Помню, давние дела… Только больно. Не надо трогать. А вы его хорошо знали?
Прохожий. Ох, еще как хорошо: ловкий был парень, расторопный, смелый!
Лукерья. Боже! Он знает его… (Онемела, слушает.)
Дед (выбивает пепел из трубки). Слишком уж смелый, поэтому и горе стряслось…
Баба. Ой, сталась с ним беда, горюшко тяжкое! Пусть им господь так не простит, как они не простили!
Прохожий. А что же с ним случилось?
Дед. Э, пропал ни за грош! Подали на нас в суд соседи Карповцы, чтоб им добра не видать! Ну, меня народ выбрал ходоком, и вот я часто ездил к аблокату и всякий раз брал с собою Яська. На погибель брал, чтоб наслушался всячины. А почему? Потому, что любил его…
Баба. Ох, любили и ласкали его все, все добрые люди и все ему разрешали, потому что такой уж был миленький, славненький да ласковый… Ручками, бывало, обовьет шею и прижмется к тебе, как ягненочек, а глазки у были, как васильки во ржи…
Дед. Да, да… ох, умница был на удивление, только слишком уж своевольный; и работа у него, и забава были не такие, как у других хлопцев; если работает, бывало, так удержу не знает, как шальной конь, а если гуляет, так дым коромыслом. Иногда бросится на шею, обнимет, целует, чуть не задушит, а другой раз упрется на своем и так, прямо в глаза, любого осой жалит. И ругал я его иногда, а больше прощал. (Задумался.) Суд мы за давностью проиграли, хотя земля по справедливости принадлежала нам. Карповцы хотели отнять землю, а мы не даем: «Не отдадим и все!» Всем миром защищались от обидчиков, а во главе мой Ясько, горячий, как конь! Ну, думаю: «Что ж, если все, так пускай и Ясько!» И вдруг шасть — начальство, мы и руки опустили. Пусть уж обижают — Христос больше терпел! Но не так думала, на горе, молодежь… Выскочили хлопцев двадцать под командой Яська и не дали межевать землю, выгнали урядников вон; значит, бунт, значит, сопротивление власти, начальству! Ну, взяли их в тюрьму и на суд. Одних выпустили, других наказали нестрого, а моего на три года в тюрьму, — зачинщик, говорят; хорошо! За справедливость пусть три года, не век; он еще молодой, думаю, ума наберется…
Прохожий. Ну что, набрался? Ха-ха-ха!
Дед (глядя в землю). Набрался, чтоб так черти злых дум набрались. Как вернулся домой, то и дня не было покоя в хате. Кричит, бывало, расписывает, как ночью надо красть, как замки сбивать, он, мол, теперь все способы знает… «Охота, говорит, в такой халупе сидеть и кровавым потом хлеб зарабатывать, если на свете богачей, обирал видимо-невидимо и можно до них легким способом добраться». А я его кулаком по спине: «Вот тебе легкий способ на чужое добро, на воровство». А он мне: «Не бейте, татко, а то убегу!» Да в шинок — напьется и по селу шумит. Чтоб тех учителей, что его учили… (Задумался.)
Прохожий. Ой, пан хозяин, на хуторе сидите, а ничего не знаете. Да если б вы слыхали, как они вашего сынка добру учили, у вас бы от страха руки и коги отнялись! Ох, пан хозяин, не ропщите на вашего Яська: озверел он, а сердце его любило вас… Эх, ласка отца и матери, теплое слово — вот великая, святая сила! (Вытер глаза и склонил голову на руки.)
Баба. Ох, правда, правда!
Дед (весь дрожит). Погоди, погоди! Что это со мной? Что со мной? Оживает что-то здесь, встает… Память стариковская… но всплывает в ней… Неужели я не желал ему добра? Я ведь и женил его на сироте, на бедной, как он и хотел.
Прохожий. И он вас за это благословлял, а пуще всего — мать… Потому что жену свою любил больше жизни… (Отворачивается, чтобы скрыть слезы.)
Лукерья (Орисе). Боженька мой! Он его знает! (Рыдает.) За что он мучается, кормилец?
Орися. Успокойся! Перестань! Мало натерпелась, так еще добавляешь печали!
Дед (озирается, что-то бессмысленно шепчет). Неужто я… разве такой доли… хотел я? Почему же он не опомнился, почему не слушался?
Прохожий (оборачиваясь, быстро и сбивчиво, давясь словами). Пока он один был… сносил всякую жестокость… а когда начали поедом есть и жену его, он стал просить, чтоб его выделили!
Баба. Ох, просил и все мы просили!
Орися. Успокойся, серденько! Что же это?
Дед. Что со мною? Помрачнение или правда? Голос., голос! Кто он, кто он, ради бога? (Уходит в комнату.)
Баба (подошла, оглядываясь, к прохожему). Так вы нашего Яська знали? Ох, натерпелся он от отца, пока на вечную муку в люди не ушел… (Шепотком.) Бил, как собаку, бил чем попало… а потом к ней стал цепляться, что бедная, что понадобилось ему бедную взять… Бывало, я и мать заступаемся, так и на нас бросается, как бешеный… Ясько, бывало из-за жены побелеет, как мел, а губы синие, зубы сожмет и только прошипит: «Убегу от греха…» И убежал… Мать по нем плакала, горемычная… а потом начала кашлять… сохнуть…
Прохожий. Плакала, увядала… (Хватается грудь.) Ох, мама! (Отходит.)
Лукерья. Ясю! Будто вижу его, слышу тихую его речь! Ох, как же я его любила, как люблю! Ох, и любила я его! (Вскочила, подбежала к двери, схватила Яська, целуя, потащила к печке.)
Орися. Несчастная! Бесталанная!
Дивчина (вбегает). Ой, девчата, спасите, хлопцы гонятся!
Девчата. Закрывайте, закрывайте двери на засов! Не пускайте этих разбойников! Ясько!
Ясько. Ага, теперь Ясько понадобился. (Становится у двери.)
Парубок (за дверью). Да пустите уже, смилуйтесь!
Девчата (с ухватами). Не пустим, глаза кипятком ошпарим, ребра поломаем.
Ясько. Хи! Целое войско!
Парубки. Мы вам отступного дадим!
Девчата. Не просите, мерзните.
Орися. Что это за мода хлопцев не пускать? Какие ж посиделки без парубков? За что вы их морозите?
Ганулька (открывает дверь). Входите уж в хату да кланяйтесь нам!
Вторая Дивчина. Фрося! Лей воду, лей!
Фрося. Вот вам! (Обливает парубков.)
Парубок. Ух, сумасшедшая! Держи!
Фрося (Олексе). Ой, спасите!
Демьян (кланяется). Ну, так добрый вечер!
Прохожий (Лукерье). Веселые у вас посиделки.
Лукерья (вздрогнула). Бывают и веселее… Сегодня отец что-то загрустил.
Прохожий. Чего бы это?
Лукерья. Видно, вспомнил что-то, и воспоминания змеей обвили сердце… Вы его знали… моего Яська? Дайте мне хоть весточку о нем, жив ли еще?
Прохожий. Жив…
Лукерья. Боженька мой! (Закрывает лицо.)
Прохожий. А вы его помните? Вы не забыли… не прокляли того бесталанного (еле сдерживаясь), что клялся вам в горячей любви у криницы?
Лукерья (с ужасом). Кто вы? Кто вы, что все знаете?
Прохожий. Признался мне, сам рассказывал…
Лукерья. Он был не виноват… у него такое сердце… нет второго на свете!
Ганулька. Что же вы сидите и молчите? Хоть бы ты, Демьян, загадки загадывал!
Демьян. Давайте, давайте! А ну!
Еду, еду,
Следу нету,
Палкой погоняю,
Смерти ожидаю.
Угадайте, что это?
Девчата (между собою). Следа нету… палкой…
Парубки. Смерть… не пойму…
Девчата. Не угадаешь…
Фрося. Ни складу, ни ладу!
Демьян. А врешь, это — лодка.
Фрося. Лодка? Вишь ты!
Ганулька. А верно, верно: следа нет. Палкой, то есть веслом. (Тихо Демьяну.) Почему ты мне не шепнул?
Демьян. Послушай, вот я другую:
Полон хлевец белых овец,
Один баран мемекает.
(На ухо Ганульке.) Язык!
Ганулька (после паузы). А я знаю! Язык!
Девчата. Ишь ты! И в самом деле отгадала!
Парубки. А может, Демьян сказал?
Ганулька. Нет, нет! Сама отгадала…
Демьян. Ей-ей, не говорил…
Фрося. А ну-ка, возьму я Ганульку к себе, а ты загадай еще, посмотрим…
Олекса. Вот я тебе загадаю.
Фрося. Убирайся, знаем вас!
Ганулька. Не надо больше загадок, лучше сказку. (Подбегает кбабе.) Бабуся, расскажите, голубушка!
Баба. А вы бы угостили бабусю! У нее, может, в горле пересохло…
Демьян. Найдется, найдется, бабуся; а ну-ка, хлопцы, у кого бутылка и чарка?
Ганулька (подходит). Что с тобой, Лукерья? Не сказал ли чего?
Лукерья. Не тронь меня, не тронь!
Ганулька. Тише, тише!
Демьян. Не дышать!
Баба. Жил да был на свете казак и было у него трое сыновей: два лентяя, а третий работник. Вот отец и приказал им стеречь в саду грядки; два старших быстро уснули, а младший у своей грядки и глаз не сомкнул. А ночью откуда ни возьмись дикий кабан и разрыл у старших грядки. Проснулись братья, смотрят — у них все грядки изрыты, а у младшего целехонька. Вот они со злости и досады взяли его да убили, нож в сердце всадили.
Ганулька. Ай! (Закрывает лицо руками.)
Демьян. Так сразу и убили?
Баба (сердито). Взяли и убили, нож в сердце всадили, в землю закопали, песком засыпали, в головах бузину посадили и ушли домой. А тут едет какой-то пан и говорит: «А ну-ка вырежу я из этой бузины дудочку». Вырезал, наладил ее и заиграл, а дудочка поет:
Тихонько-тихо, паночек, играй,
Снова ты сердца мне не терзай!
Братья сгубили, нож в сердце всадили,
За то, что грядки разрыты в край.
Демьян. Так-таки сама играла?
Ганулька. Да еще словами?
Баба (охмелев, постепенно засыпает). Вот пан к отцу: так и так… А отец сыновьям: а ну-ка сыграйте вы! Взял один и начал играть, а дудочка поет и приговаривает:
Тихонько-тихо, братец, играй,
Сердца в конец ты не разрывай!
Меня ж ты убил, нож в сердце всадил…
Первая Дивчина. Ой, господи, страх какой!
Ганулька. А бабуся уснула!
Демьян. Ишь, как испугались!
Ганулька. Бабуся! Бабуся!
Баба (встрепенулась). Брат меня убил, второй — нож вонзил…
Олекса. Прячьтесь кто в бога верует — разбойник! Довбня здесь… с таким ножом!
Девчата. Ой, ой, караул, спасите!
Олекса. Ха-ха-ха-ха! (Антону.) Ты видел, как он вскочил; идем кписарю!
Антон. Идем!
Орися. Ну зачем, на ночь глядя, поминать такого страшного человека? Еще накликаешь, и придет как-нибудь…
Олекса. И придет, конечно, придет, с этаким вот ножом… Аида!
Дед. Хватит! Спели бы лучше!
Демьян. Давайте, давайте… но какую?
Прохожий (заметив, что на него не обращают внимания, осмелел, подошел во время пения к Лукерье). Спой голубка, и ты, ту, что пела у криницы…
Лукерья (вскинувшись). Голос… голос знакомый… кто, кто вы?
Прохожий. Спой, скажу…
Лукерья (колеблется, а потом запевает тихо).
Тихо, тихо Дунай воду несет…
Лукерья. Ясю, Ясю, муж мой! Тато, это ж Ясько!
Дед (дрожит и поднимается). Во имя отца и сына… Во имя бога святого… (Всматривается.) Сын мой, сын бесталанный! Силы небесные!
Олекса (вбегает с бумагой и веревкой). Ага! Попался! Вот приметы! Помогите, братцы, связать… Это разбойник Довбня!
Все. Ой, спасите! Довбня!
Олекса (парубкам). Он самый!
Помогите, это Довбня!
Антон. Так оно и есть! Вяжи!
Ясько (сначала только дрожал). Ой, не бейте, не троньте! (Деду.) Ой, дед! Они замучат его! Баба!
Лукерья (подбегает, вне себя). Антон, не тронь! И пальцем не коснись! (Заслоняет.)
Антон. Да что ты! Это Довбня, разбойник!
Лукерья. Каин ты! Это ж брат твой!
Дед (наконец встал и грозно стукнул палкой). Хватит! (Прохожему.) Несчастный! Иди, иди из отцовской хаты и не греши… (Из-за слез не может говорить.) Прости меня!
Прохожий (падает к ногам отца и обнимает их). Меня простите! Я человеческой крови не проливал…
Дед (поднимает его). Богу хвала! Сын мой! (Засовывает ему за пазуху деньги.) Возьми! Дитя несчастное!
Лукерья (припадает). Ясю мой! Единственный! Страдалец несчастный, муж мой! (Голосит.)
Дед. Иди же… Господь с тобой! (Кладет ему руки на голову и целует.)
Лукерья (исступленно). Не пущу! Не дам на муку! Ясько, это отец твой!
Ясько (подбегает). Тато, тато!
Прохожий (рыдая, обнимает обоих). Милые мои… родные мои… Боже! Смилуйся хоть над ними!
Дед. Оттащите! (Чуть не падает, Олекса поддерживает.)
Антон. Лукерья! Что ж поделать? Божья воля!
Лукерья (бьется в руках). Пустите и нас с ним вместе!
Прохожий (быстро, как безумный, целует руки отца, обнимает братьев, Лукерью с сыном и — к дверям). Земля родная! Хата кровная! И вы все, все — навеки!
Подготовка текста — Лукьян Поворотов