Жорж Санд(Аврора Дюпен)
Зима на Майорке
правитьЧасть первая
правитьВпервые повесть о путешествии на Майорку Un hiver à Majorque, написанная Жорж Санд после ее поездки со своими детьми и Фредериком Шопеном на этот остров, где они провели зиму 1838-39 годов, была опубликована в ежемесячнике La Revue de Deux Mondes(«Журнале двух миров») в 1841 году, а в 1842 году она была издана в виде однотомника.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
правитьГлава I
правитьПредположительно пятьдесят лет назад два английских путешественника открыли долину Шамони, расположенную в Альпах, по крайней мере, так гласит надпись, высеченная ими на камне у подножия ледника Мер де Гляс.
С точки зрения географического положения этой миниатюрной долины подобное утверждение может показаться несколько преувеличенным, но вполне оправданным, если учесть, что те путешественники, чьих имен я сейчас не помню, первыми открыли эти романтические места поэтам и художникам, в том числе Байрону, который именно здесь задумал свою знаменитую трагедию «Манфред».
В широком смысле, с точки зрения моды, Швейцария стала открытием для светского общества или артистической богемы только в прошлом веке. Жан Жак Руссо стал поистине Христофором Колумбом альпийской темы в поэзии, а также, как справедливо заметил месье де Шатобриан, родоначальником романтизма во французской литературе.
Возможно, мои достижения не столь значительны, чтобы претендовать на такое же бессмертие, какое заслужил Жан Жак, но, учитывая тот известный опыт, который я имею, я бы, пожалуй, могла последовать примеру тех двух англичан, оставивших надпись в долине Шамони, и таким образом претендовать на роль первооткрывателя острова Майорки. Однако мир стал настолько взыскательным, что сегодня недостаточно просто высечь свое имя на каком-нибудь балеарском утесе. Сегодняшняя аудитория ждет от меня подробного повествования или, по меньшей мере, достаточно художественного описания моего путешествия, которое было бы способно вызвать в читателе желание отправиться по моим следам. За все время пребывания в этой стране ко мне так ни разу и не пришло чувство восторженности, и я не буду претендовать на факт совершения открытия ни посредством наскальных надписей, ни на бумаге.
Если бы я писала свое повествование тогда, под тяжестью одолевающих меня лишений и невзгод, едва ли было бы возможно вести описание своего открытия в восторженном тоне, и ни один мой читатель не поверил бы в то, что таковое имело место. Тем не менее, сегодня я осмелюсь заявить, что да, имело — открытие Майорки миру художников как одного из красивейших мест на земле и одного из самых малоизвестных. Там, где живописать нечего, за исключением природных красот, литературные попытки их запечатлеть выглядят настолько никчемными и неуместными, что я к ним даже и не прибегала. Передать любителю странствий все величие и очарование природы можно только с помощью пера художника или резца гравера.
В моей памяти так и не пробудились бы сегодня воспоминания того далекого времени, если бы одним недавним утром я не нашла на своем столе занятный томик Ж. Б. Лорана[*] «Воспоминания о путешествии художника на остров Майорка».
[*] — Жан-Жозеф Бонавентюр Лоран (Jean-Joseph Bonaventure Laurens) родился в городе Карпентра 14 июля 1801 г. и умер в Монпелье 29 июня 1890 г., человек поистине универсального дарования — живописец, акварелист, гравер, а также музыкант, археолог, геолог и теоретик.
Для меня было истинным удовольствием снова открыть для себя Майорку с ее пальмовыми деревьями, алоэ, памятниками арабской культуры и греческими одеждами. Я узнавала каждое описываемое в книге место по особой характерной для него поэтичности. И все воспоминания, уже давно забытые, или, по крайней мере, считавшиеся мною забытыми, воскресли в моей памяти. Любая лачуга, любая кустарниковая заросль пробуждали во мне, как теперь говорят, целую вереницу воспоминаний. Именно тогда во мне появились силы если не рассказать о своем путешествии, то, по крайней мере, перечитать воспоминания г-на Лорана, талантливого и трудолюбивого человека, виртуоза своего дела и мастера, снискавшего добрую славу. Присвоенные себе лавры первооткрывателя острова Майорки мне следует, несомненно, уступить ему.
Путешествие г-на Лорана в самое сердце Средиземноморья, к берегам, где море порой столь же неприветливо, как и жители, заслуживает гораздо большей похвалы, нежели пеший поход двух небезызвестных англичан к горе Монтанвер. И если наступят такие времена, когда цивилизованная Европа избавится от таможенных барьеров и полиции — прямого олицетворения недоверия и межнациональной неприязни, и когда от берегов Франции к берегам этого острова будут проложены прямые пароходные маршруты, тогда Майорка будет достойно конкурировать со Швейцарией, поскольку с появлением возможности добираться туда в считанные дни, люди, безусловно, откроют для себя всю ту пленительную красоту, все то невиданное и потрясающее великолепие, которые станут новой духовной пищей для художников.
А пока, положа руку на сердце, я могу рекомендовать подобное путешествие исключительно тем художникам, которые обладают крепким физическим здоровьем и страстным характером. Безусловно, недалек тот день, когда любой, самый изнеженный, дилетант или просто хорошенькая барышня смогут так же легко и беззаботно приезжать в Пальму, как они сегодня ездят в Женеву.
Г-на Лорана долгое время интересовали художественные работы г-на Тэйлора, посвященные французским памятникам старины; и год назад ему пришла в голову идея собственными силами отправиться на Балеарские острова, о которых он имел настолько отдаленное представление, что, по его признанию, как только он ступил на эту землю, сердце его забилось от страха перед возможным крушением всех его светлых надежд. Но он не мог не найти здесь всего того, к чему он так стремился, и не воплотить в жизнь все свои замыслы, ибо, еще раз напомню, Майорка для мастеров живописи — это поистине Эльдорадо[*]. Здесь все живописно — от самой скромной крестьянской хижины, сохранившей в себе особенности жилищ времен арабского завоевания, до одетого в лохмотья ребенка, чья горделивость даже его рваной одежде придает благородство (подобное сравнение использовал Генрих Гейне в своем описании торговок овощного рынка в Вероне). Местному ландшафту, отличающемуся от североафриканского ландшафта более обильной растительностью, присущи те же широта, спокойствие и простота. В нем зеленые тона пейзажей Гельвеции[**], насыщенные светом калабрийского солнца, и вместе с тем торжественность и таинственность Востока.
[*] — Эльдорадо (исп. El Dorado) — вымышленная страна сказочных богатств, «золотое дно».
[**] — Гельвеция (ист.) — латинское название Швейцарии.
В Швейцарии несущиеся отовсюду бурные потоки и бесконечно плывущие облака создают впечатление изменчивости тонов, или, другими словами, впечатление непрекращающегося движения, которое средствами живописи не всегда можно достаточно полно воспроизвести; здесь природа как бы насмехается над художником. На Майорке же она его как будто зовет, или манит. Растения могут принимать несвойственные им, причудливые формы, однако, не имея при этом беспорядочного излишества, подобного тому, за которым порой становятся невидимы особенности швейцарского пейзажа. Вот на фоне яркого неба вырисовывается неподвижный контур горной вершины; вот пальма склонилась над обрывом, не позволяя своенравному морскому ветру трепать свою роскошную шевелюру; даже самый корявый кактус, под стать всему остальному, будто позирует на обочине дороги так, что нельзя оторвать глаз.
Вступлением к моему дальнейшему повествованию будет попытка дать краткое определение самому главному острову из Балеар, наподобие тех, какие содержатся в географических справочниках. Это не так просто как кажется, особенно когда приходится собственными силами разыскивать необходимые сведения в недрах самой страны. Осторожность, свойственная любому испанцу, так же как и недоверчивость, свойственная любому островитянину, настолько велики, что ни один иностранец не застрахован от риска оказаться «тайным агентом», обратись он здесь к кому-либо даже с самым невинным вопросом. Добропорядочный г-н Лоран был в буквальном смысле арестован одним таким бдительным начальником за правонарушение, которое заключалось в том, что он посмел сделать набросок понравившейся ему разрушенной крепости. Ему было предъявлено обвинение в зарисовке плана оборонительного сооружения[*]. После чего наш путешественник зарекся никогда не приступать к пополнению своего альбома очередным эскизом, предварительно не убедившись, что находится за пределами расположения объектов, являющихся местами заключения государства Майорка. Соответственно, он внимательно следил за тем, чтобы все его вопросы сводились лишь к месторасположению троп, ведущих в горы; и чтобы единственным документальным источником, к которому он обращался, были собственно каменные руины. За четыре месяца, проведенные на Майорке, мне бы так и не удалось собрать больше сведений, чем удалось собрать ему, если бы не та скромная информация об этой географической территории, которую мне удалось раздобыть. Однако эти источники породили во мне множество сомнений. Все эти устаревшие труды зачастую противоречили друг другу. Истории, рассказанные путешественниками, были, как правило, настолько претенциозны и неуважительны по отношению к свидетельствам друг друга, настолько много в них содержалось взаимных обвинений в представлении неверных сведений, что возникало желание внести свои собственные исправления в допущенные ими ошибки, тем самым, рискуя, в свою очередь, совершить еще больше новых. Далее следует составленная мною статья для географического справочника. Но для начала, как и подобает истинному путешественнику, я заявляю, что мое описание, безо всяких сомнений, превосходит все другие, ранее имевшие место.
[*] — «То единственное на берегу, что привлекло мое внимание, оказалось развалинами некоего сооружения цвета темной охры, которые были окружены живой изгородью из кактусов. Это была крепость Сойер. Едва я успел сделать в своем рисунке несколько штрихов, как увидел четверых мужчин, решительно направляющихся ко мне. Выражение их лиц было скорее пугающим, чем приветливым. Оказалось, сделав зарисовку плана форта, я преступил законы королевства. И через мгновение этому форту предстояло стать местом моего заключения.
Мои попытки объяснить на испанском языке этим людям всю абсурдность их обвинения оказались неубедительными. Я вынужден был обратиться за помощью к французскому консулу в Сойере. Но, невзирая на оказанное им содействие, я продолжал оставаться арестантом на протяжении трех мучительных часов под охраной сеньора Sei-Dedos [„Шесть Пальцев“], коменданта крепости, истинного дракона Геспирид. [Геспириды (миф.)- дочери Геспера, прекрасные хранительницы золотых яблок. Геспириды жили в саду, в котором росла чудесная яблоня. Сад стерег дракон Ладон.] Несколько раз я испытывал искушение сбросить в море это подобие дракона, вырядившееся в свое обмундирование, с высоты его бастиона. Но каждый раз его внешний вид обескураживал меня. Если бы я обладал талантом Шарле, я бы скоротал время, изучая этот потрясающий типаж для своей будущей карикатуры. В конце концов, я простил ему его слепое служение на благо отечества. Не было ничего противоестественного в том, что этот бедняга, не знавший иной радости, кроме как, устремив взор в морскую даль, затянуться сигарой, ухватился за предоставленный мною редкий шанс, чтобы хоть как-то скрасить свое однообразное существование. Позже, вернувшись в Сойер, я уже не мог без смеха вспоминать о том, как я недавно побывал врагом отечества и конституции.» (Из «Воспоминаний о путешествии художника на остров Майорка» Ж. Б. Лорана) — Примечание автора.
Глава II
правитьСовременное название острова Майорка (Mallorca) — это видоизмененное название Balearis Major («Главный» из Балеар), которое использовали в своем языке римляне, и которым еще пользовался г-н Лоран; вместе с тем доктор Хуан Дамето, корифей майоркинской исторической науки, утверждает, что в древности он был известен как Clumba или Columba. Столица острова всегда именовалась как «Пальма», а не как «Майорка», вопреки широко распространенному среди географов мнению.
Из всего Балеарского архипелага этот остров самый большой, его земли самые плодородные. Все это свидетельствует о том, что некогда он был частью материка, низинные земли которого постепенно были затоплены водами Средиземного моря, а также о том, что в этом самом месте некогда соединялись между собой Испания и Африка; поэтому особенности обеих сочетаются в климате и природе острова. Он расположен на расстоянии приблизительно 25 лье к юго-востоку от Барселоны, в 45 лье от африканского побережья в его самой ближайшей точке, и, по моим подсчетам, в 95 или 100 лье от Тулонской гавани. Его площадь составляет 1234 квадратные мили[*], протяженность внешних границ — 143, расстояние между наиболее удаленными точками — 54 мили, минимальная ширина — 28. Население, которое в 1787 году составляло 136 000 человек, сегодня составляет приблизительно 160 000. Сегодня в Пальме проживает 36 000 жителей, а, по сведениям на тот год, проживало 32 000[**].
[*] — миля — единица длины, различная в разных странах; английская миля, сухопутная миля = 1609 м, географическая миля, морская миля = 1853 м.
[**] — согласно описанию Мигеля де Варгаса (издание 1787 г., Мадрид) — Примечание автора.
Температура неодинакова в разных частях острова. В равнинной части лето всегда знойное, но горная цепь, протянувшаяся с северо-востока на юго-запад (в том направлении, которое указывает на бывшую территориальную принадлежность острова одновременно и к Африке, и к Испании; и чьи самые далеко выступающие в направлении острова участки суши тоже свидетельствуют об этом), оказывает большое влияние на зимнюю температуру. По сведениям, предоставленным Мигелем де Варгасом, был случай, когда в январе, во время суровой зимы 1784 года, температура в районе бухты Пальмы упала до 6 градусов выше точки таяния льда по шкале Реомюра[*]. Несколько раз она поднималась до 16-градусной отметки, однако, в основном, температура составляла 11 градусов. Последнее из перечисленных показаний соответствует средней температуре. Именно такая температура как раз и держалась на протяжении почти всей той зимы, которую мы провели в горах Вальдемосы — одной из самых холодных точек на острове. Самыми суровыми ночами, когда толщина снежного покрова достигала двух дюймов, термометр показывал 6 — 7 градусов. К восьми часам утра температура поднималась до 9 — 10 градусов, а к полудню — до 12 — 14. Как правило, примерно в три часа, когда солнце для нас уже заходило, прячась за вершины гор, температура резко опускалась до 9 и даже 8 градусов.
[*] — шкала Реомюра — температурная шкала, в которой опорными точками являются точка таяния льда (0 град. R) и точка кипения воды при нормальном атмосферном давлении (80 град. R), а величина градуса определяется как восьмидесятая часть интервала между опорными точками.
Северные ветры здесь порой дуют с неистовой силой. Случалось, что зимние дожди бывали такими обильными и затяжными, каких мы во Франции даже не можем себе вообразить. В целом, климат благодатный и щедрый на всей южной территории, обращенной в сторону Африки, которую заслоняет от сильных северных ветров горная цепь, протянувшаяся через среднюю часть острова, а также северный скалистый берег. Таким образом, поверхность острова имеет уклон с северо-запада на юго-восток, что делает судоходство невозможным на севере из-за многочисленных ущелий и скал, встречающихся сплошь, вдоль всего побережья — такого escaparda y horrosa, sin abrigo ni resguardo[*] (Мигель де Варгас), но в то же время делает его безопасным и надежным на юге.
[*] — такого «обрывистого и опасного, где невозможно укрыться или спастись от стихии».
Несмотря на часто случающиеся ураганы и суровость местности, в древности Майорку справедливо называли «золотым островом». Ее земли высокоплодородны, а произрастающие на них плоды имеют отменное качество. Местная пшеничная мука — это чистейший и превосходный продукт, который местные жители экспортируют в Барселону, где из нее выпекают белую, пышную сдобу, называемую pan de Mallorca, то есть «майоркинская выпечка». Та, более дешевая и более низкого сорта, мука, из которой майоркинцы выпекают свой собственный хлеб — это привозная, галисийская или бискайская мука. Иными словами, в стране, богатой необыкновенными урожаями пшеницы, люди едят совершенно несъедобный хлеб. Не знаю, предусматривает ли действительную выгоду такой подход к вопросам торговли.
В своем отношении к делу, которое присуще фермерам наших центральных провинций с невысоким уровнем развития сельского хозяйства, проявляется вся их твердолобость и невежество. Эта же особенность в еще большей степени свойственна майоркинцам, которые, невзирая на все усердие, до сих пор имеют у себя сельское хозяйство в самой начальной стадии развития. Я не встречала другой такой земли, которая бы возделывалась столь педантично, и в то же время столь малоэффективно. Жителям острова неведомы даже простейшие механические приспособления — все обрабатывается вручную. При этом все делается чрезвычайно медленно. Производительность ручного труда местных тружеников, на вид худощавых и немощных в сравнении с нашими, чрезвычайно низкая. Даже за полдня им не под силу вскопать столько земли, сколько нашим фермерам несложно вскопать за пару часов, а сдвинуть с места ношу, которую лихо вскидывает на плечо наш самый обыкновенный грузчик, здесь под силу только пятерым — шестерым здоровым мужчинам.
При полном отсутствии энтузиазма в своем отношении к делу, все майоркинцы хозяйственны, и, судя по всему, умеют вести хозяйство хорошо. Как утверждают жители острова, они никогда не знали нужды. Однако, одаренные всеми сокровищами природы, под самым прекрасным небом, они, как это ни печально, влачат несравнимо более тяжелое и унылое существование, чем наши фермеры.
У большинства путешественников складывается ошибочное представление о жизнерадостности южных народов, чьи лица и яркие красочные костюмы они видят в солнечные воскресные дни, и чьи безыдейность и недальновидность производят на них впечатление счастливой безмятежности деревенской жизни. Это заблуждение. Я раньше тоже заблуждалась на этот счет, но, после того как увидела Майорку, уже никогда более таких заблуждений не допускала.
Невозможно себе представить ничего более грустного и жалостного, чем умеющего лишь молиться, петь и работать крестьянина, неспособного мыслить. Его молитва — это тупо повторяемый набор слов, который никак не способствует исцелению его души. Его труд — это работа для мышц, облегчить которую он мог бы научиться, если б заставил работать свой мозг. Его песня — это выражение угрюмой меланхолии, которая одолевает его, и о существовании которой он даже не догадывается, так же как и не замечает, насколько его песня поэтична по своему воздействию для нас. Если бы иногда этих людей не охватывала суета, которая разнообразит их вяло текущее существование, и не пробуждала бы в них желание потанцевать, все их местные праздники были бы целиком посвящены сну.
Однако я отклонилась от существа дела. Я совсем забыла, что согласно сложившимся строгим предписаниям, географическое определение должно, в первую очередь, содержать сведения о производственной и торговой деятельности, а описание человека как вида, должно приводиться в последнюю очередь, после перечисления сортов зерновых культур и пород сельскохозяйственных животных.
Во всех географических изданиях, посвященным Балеарам, к которым я обращалась, мне встречалась следующая формулировка, с достоверностью которой я пока соглашусь, но оставлю за собой право позднее высказать свое мнение по поводу мягкости сказанного: «Обитатели острова вполне дружественны (как известно, обитающие на каждом острове люди делятся на два вида — на тех, кого называют каннибалами, и тех, кого принято называть „вполне дружественными“). Они добры, гостеприимны; преступление здесь большая редкость, понятие „кража“ им неведомо». И к вопросу о справедливости данного определения я еще вернусь.
Итак, прежде всего, следует сказать о продукции. Насколько мне известно, недавно в Парламенте прозвучали определенные высказывания (весьма неосторожные) по поводу возможной оккупации Майорки французами, и, смею предположить, что если бы этот текст случайно попал в руки кому-нибудь из членов Парламента, то последнего скорее бы заинтересовали те отрывки моей книги, которые имеют отношение к сфере продовольственной, но никак не мои философские рассуждения о майоркинцах, относящиеся к сфере духовной.
Еще раз повторю, что почвы Майорки сказочно плодородны. Однако при более активном и грамотном подходе к их возделыванию, их производительность могла бы быть гораздо более высокой. Основные экспортные культуры — это миндаль, апельсины и продукты свиноводства. О, чудесные деревья, растущие в саду Геспирид, охраняемые омерзительными тварями, не по своей воле приходится мне вспоминать о вас всякий раз, когда перед глазами возникает образ нечистоплотной свиньи, той, что вызывает в душе майоркинца больше трепета и гордости, нежели ваши благоухающие золотые плоды! Увы, любой майоркинец, с которым вам доведется встретиться, окажется не более поэтичен, чем депутат Парламента, который будет читать мою книгу.
Вернемся же к нашим поросятам. Эти животные, дорогой мой читатель, самые прекрасные животные на земле. Доктор Мигель де Варгас, переполненный чувством искреннего восхищения, даже создал портрет одного такого юного борова, описывая как тот, в своем деликатном полуторагодовалом возрасте, весил двадцать четыре arrobas[*] (то есть приблизительно шестьсот фунтов). В те времена свиноводство на Майорке еще не достигло того расцвета, который мы наблюдаем в наши дни. Торговля животными плохо развивалась не без участия жаждущих наживы майоркинских поставщиков, которым со стороны испанского правительства было оказано доверие, или, другими словами, продано право, осуществлять деятельность в сфере продовольственных поставок. Результатом приобретенных майоркинскими дельцами дискреционных полномочий стал тот факт, что они остановили весь экспорт скота, сохранив за собой право на неограниченный ввоз.
[*] — исп. arroba — арроба, испанская мера веса, 12 — 15 кг.
Не выдержав таких кабальных условий, местные жители перестали осуществлять надлежащий уход за своим скотом; цена на мясо упала до абсурдно низкого уровня; и, по причине запрета на экспорт, фермерам оставалось либо разоряться, либо полностью прекращать заниматься животноводством. Исчезновение животных не заставило себя долго ждать. Историк, цитатами которого я пользуюсь, с горестью пишет, что во времена арабского завоевания только на склонах горы Арта поголовье плодовитых коров и породистых быков превышало поголовье всего скота, пасущегося сегодня на всей равнинной местности Майорки.
К сожалению, подобный прецедент был не единственным примером расточительства, в результате которого страна утрачивала какое-либо из своих природных богатств. По свидетельствам того же автора, некогда на склонах гор, в частности, Торелла и Галатцо, произрастали самые красивые на свете деревья. Одно такое оливковое дерево достигало сорок два фута[*] в обхвате и четырнадцать в поперечнике. Но этим богатым лесам грозило опустошение. Они были вырублены плотниками, которые, во времена алжирской экспедиции испанских войск, построили из них целую флотилию военных кораблей. Притеснения, которым в то время подвергались владельцы лесных угодий, и те жалкие гроши, которые они получали в качестве компенсации, убедили майоркинцев в том, что выгоднее уничтожать леса, нежели их восстанавливать. Сегодня растительность острова по-прежнему настолько богата и прекрасна, что путешественнику незачем скорбеть о прошлом; однако сегодня, как и прежде, на Майорке, как и везде в Испании, тот у власти, кто злоупотребляет властью. Несмотря на все вышесказанное, путешественник никогда не услышит ни единой жалобы. Как известно, на начальном этапе установления противоправного режима слабые держат язык за зубами из страха, а после того, как зло победило, они помалкивают по привычке.
[*] — фут — единица длины, = 30,48 см
Вопреки тому, что беспредельной власти майоркинских поставщиков теперь положен конец, фермерам так и не удается преодолеть упадок, впрочем, и не удастся до тех пор, пока экспортная деятельность будет сводиться исключительно к торговле свиньями. Поголовье быков или коров совсем небольшое в хозяйствах равнинной местности и полностью отсутствует в горной местности. Мясо постное и жесткое. Овцы принадлежат к хорошей породе, но кормление и уход оставляют желать лучшего. Удои местных коз африканской молочной породы не составляют даже десятой доли тех удоев, которые мы получаем от наших коз.
Земле не хватает компоста, и, несмотря на то, что майоркинцы так расхваливают свои методы культивации, мне кажется, применяемые ими с этой целью морские водоросли не вполне достаточная альтернатива, поэтому земля дает не такие высокие урожаи, какие она способна давать под щедрыми небесами. Я внимательно разглядела то высокосортное зерно, к которому местные жители относятся не столь почтительно, чтобы употреблять его в пищу. Оно ничем не отличается от зерна, выращиваемого в наших центральных провинциях. Наши фермеры называют его «белой пшеницей», или «испанской пшеницей». Несмотря на климатическую разницу, пшеница, произрастающая на наших полях, ничуть не хуже. Однако за такое превосходное качество, каким обладает майоркинская пшеница, нам приходится бороться, побеждая суровость нашей зимы и непредсказуемость нашей весны. Да, наше сельское хозяйство тоже примитивно, и нам на этом поприще еще многому предстоит научиться, но французский фермер обладает упорством и энтузиазмом — качествами, которые чужды майоркинцу, чурающемуся любых лишних движений.
Фиговые, оливковые, миндальные и апельсиновые деревья произрастают в огромных количествах по всей Майорке. Однако отсутствие дорог в глубинной части острова препятствует необходимому развитию и росту коммерции. Пятьсот апельсинов можно купить в апельсиновой роще за три франка, во столько же обходится стоимость доставки такого громоздкого груза из этих отдаленных мест к побережью на мулах. Подобное положение дел привело к тому, что вопросами выращивания апельсинов в глубинных районах острова никто не занимается. В изобилии эти деревья встречаются лишь в долине близ Сойер, а также в окрестностях бухт, где осуществляется загрузка наших малых судов, хотя им хорошо подходит и любая другая местность. Даже на той горе, где мы жили в Вальдемосе, одной из самых холодных точек на острове, мы наблюдали чудесные урожаи лимонов и апельсинов, правда, созревают они немного позднее тех, что растут в Сойере. В другой горной местности, Ла Гранха (La Granja), лимоны, которые мы собирали, были величиной с человеческую голову. Я думаю, что поставки только с одной Майорки могли бы полностью удовлетворить спрос французского потребителя на этот изысканный фрукт, а их стоимость не превышала бы стоимости поставок безвкусных апельсинов из Йера и Генуи. Сегодня это ремесло, которым так гордятся на Майорке, как и все остальное, находится в ужасно запущенном состоянии.
То же самое можно сказать и о том несметном количестве плодов, которое приносят оливковые деревья, бесспорно, самые прекрасные деревья на свете. Благодаря унаследованным от арабов традициям, майоркинцы знают, как правильно культивировать оливу. Однако производить из ее плодов они умеют только масло, на наш взгляд, просто отвратительное из-за своей прогорклости и тошнотворного запаха[*]. Они никогда и никуда не смогут его экспортировать в таких больших количествах как в Испанию, которая тоже повсюду имеет запах этого масла. Но и сама Испания очень богата оливами, поэтому майоркинское оливковое масло будет здесь стоить очень дешево.
[*] — Этого масла на Майорке так много, что, можно сказать, им пропахло всё — дома, жители, повозки, даже воздух с полей. Поскольку без него не обходится ни одно блюдо, то пары с его примесями, идущие от приготовления пищи, два — три раза в день наполняют каждый дом и пропитывают его стены. Если вы заблудились где-нибудь вдали от мест обитания человека, вы можете просто повести носом — если с дуновением ветра вы уловили прогорклый запах масла, будьте уверены, что за ближайшим склоном горы или зарослями кактусов находится жилище. Если в самой отдаленной и необитаемой части острова вам показалось, что вас преследует это запах, поднимите голову, и в какой-нибудь сотне шагов от вас вы обязательно разглядите спускающегося с холма и направляющегося в вашу сторону майоркинца верхом на осле. Это не шутка, и не преувеличение, это сущая правда. — Примечание автора.
Мы у себя во Франции потребляем огромное количество оливкового масла. Оно очень низкого качества и продается по баснословной цене. Если бы майоркинцы владели нашей технологией изготовления, и если бы на Майорке были построены дороги, а к ее берегам проложены пароходные пути, другими словами, организация торговли соответствовала должному уровню, мы бы сегодня покупали оливковое масло по цене значительно более низкой, а само масло было бы качественным и доступным продуктом, какой бы суровой не оказалась зима. Мне известно, что производители, культивирующие это дерево мира во Франции, стремятся продавать свой ценный жидкий товар тоннами в обмен на золото; мне также известно, что наши лавочники добавляют в бочки арахисовое или рапсовое масло, а потом предлагают его нам купить «по себестоимости». И все-таки странно, что приходится постоянно вести упорную борьбу с капризами природы за продукт, подобный которому, только более дешевый и более высокого качества, можно приобрести в одних сутках плавания отсюда.
В любом случае, французские производители могут пока спать спокойно. Даже если бы мы пообещали майоркинцам, думаю, и испанцам вообще, что мы удесятерим их благосостояние взамен на то, что они удовлетворят все наши запросы, они бы все равно не изменили своим закоренелым привычкам. Майоркинцы с глубоким презрением относятся к любым новшествам из-за границы, в особенности из Франции; и, я думаю, ни за какие деньги (к которым, в целом, они далеко небезразличны) они бы не отважились, хоть сколько-нибудь, изменить тот уклад, который они унаследовали от своих предков.
Глава III
правитьТак вышло, что майоркинцы не научились откармливать рогатый скот, использовать шерсть, доить коров (майоркинцы терпеть не могут молоко и масло так же, как они не любят заниматься промыслами); они не научились выращивать пшеницу, которая бы стала пригодной для ее использования в пищу; им даже не приходило в голову, что можно культивировать тутовое дерево для производства шелка; они утратили навыки столярного дела, некогда так широко распространенного, но всеми забытого сегодня; они перестали разводить лошадей (Испания по-хозяйски прибрала к рукам всех майоркинских жеребят для нужд своей армии; но безропотные майоркинцы оказались не настолько глупы, чтобы взять на свое иждивение королевскую конницу); у них не возникало надобности в том, чтобы проложить хотя бы одну единственную на всем острове проезжую или просто проходимую дорогу, поскольку право на ведение экспортной деятельности то предоставлялось им, то отнималось у них, в зависимости от прихоти правительства, которое не обременяло себя подобными пустяками. Таким образом, майоркинцам ничего не оставалось, кроме как влачить жалкое существование, перебирая четки и штопая свои штаны, еще более рваные, чем у Дон-Кихота, их — голодранцев и гордецов — покровителя, как вдруг однажды им явилось спасение в образе свиньи. Было получено официальное разрешение на экспорт этого четвероногого животного, и началась новая эра — эра спасения.
Этот век войдет в дальнейшую историю Майорки как «эпоха свиньи», подобно тому, как в историю мусульман вошла «эпоха слона».
С тех пор земля больше никогда не остается усыпанной слоем маслин и стручков рожкового дерева, дети больше не играют ягодами кактуса-опунции, а хозяйки научились находить применение отходам бобовых культур и картофеля. Ничто не идет на выброс, когда есть свинья, так же как и после нее никогда ничего не остается на выброс. Это самый лучший в мире наглядный пример бесконечной ненасытности в сочетании с примитивностью вкуса и манер. При этом еще никому до сих пор не приходило в голову гарантировать представителям рода человеческого, проживающего на Майорке, такие же права и привилегии, какими пользуются здесь эти существа. Жилища стали расширять и лучше проветривать, фрукты, которые раньше оставались гнить на земле, теперь убирали, сортировали и хранили, а от материка к острову теперь были проложены пароходные пути, несмотря на то, что до недавнего времени плавание на пароходе считалось излишней роскошью и безрассудством.
Своим посещением Майорки в тот период я была обязана именно свинье. Если бы я задумала отправиться туда тремя годами раньше, то перспектива долгого и опасного путешествия на борту каботажного судна, пожалуй, заставила бы меня отказаться от этой затеи. Однако с началом развития экспорта свиней цивилизация начала доходить и до этого острова.
В Англии был приобретен небольшой симпатичный пароходик; правда, по своим габаритам он не был похож на те корабли, которые способны выдерживать ужасные северные шторма, подобные тем, какие случаются в прибрежных водах острова. И теперь в хорошую погоду он совершает один рейс в неделю до Барселоны, за который перевозит двести свиней и несколько пассажиров.
Одно удовольствие наблюдать за тем, как обходительно и нежно обращаются на борту с этими господами (я не имею в виду пассажиров) и как заботливо им потом помогают сойти на берег. Капитан парохода — вполне дружелюбный малый — в силу того, что ему приходится жить и общаться с этими благородными созданиями, даже перенял кое-что из их возгласов и повадок. Если находится пассажир, которого не устраивает шум, исходящий от них, тогда капитан отвечает, что это слышится звон золотых монет, перекатывающихся через прилавок. Если находится манерная дама, которой не терпится пожаловаться на зловонный запах, распространившийся по всему кораблю, то ее муж не замедлит ей напомнить о том, что деньги не пахнут, а также о том, что не было бы свиней, не было бы у нее ни шелковых платьев, ни французских шляпок, ни мантилий из Барселоны. Если с кем-то случается приступ морской болезни, то рассчитывать на какие-либо знаки внимания со стороны членов команды даже не следует и пытаться, ведь свиньи тоже страдают морской болезнью. К тому же их недомогание усугубляется тяжелыми приступами хандры и апатии, от которых необходимо избавляться любой ценой. Тогда, превозмогая в себе жалость и сострадание, капитан сам, ради спасения своих дорогих подопечных, бросается к ним и начинает по-отечески хлыстать их по бокам. Матросы и юнги бросаются вслед за ним, хватая все, что попадает под руку: железные прутья, куски веревки — и через мгновение безмолвные и бездыханные животные все как один оказываются на ногах и начинают метаться неистово, тем самым, спасая себя от погибели, которую для них таит в себе морская качка.
Когда мы плыли обратно в Барселону с Майорки в марте месяце, стоял душный, жаркий день, и, тем не менее, выйти на палубу не представлялось возможным. Даже если бы мы не побоялись, что нас собьет с ног какая-нибудь сумасшедшая свинья, капитан все равно бы запретил беспокоить их нашим присутствием. В течение первых часов плавания животные вели себя спокойно, но среди ночи лоцман объявил, что у них ступор, и что они впали в черную меланхолию. Соответственно, в ход пошел кнут; и каждые пятнадцать минут мы слышали, как под ударами кнута пронзительно кричат и визжат от боли разгневанные животные, и как одновременно с этим капитан громкими окриками подгоняет своих подчиненных, и те сыплют ругательствами, не желая отставать друг от друга. Нам даже иногда казалось, что стадо вот-вот сожрет всю команду.
После того как якорь был брошен, нашим первым желанием было поскорей избавиться от своих не совсем обычных спутников, однако, должна сказать, ни один из островитян не отнесся к моей просьбе с пониманием. Нам не позволили выйти на воздух до тех пор, пока не высадили на берег всех свиней. Даже если бы мы умерли в своих каютах от удушья, никто бы и пальцем не пошевелил, до тех пор пока последняя свинья не была бы доставлена на берег и не избавлена от бортовой качки.
Я нормально переношу плавание в открытом море, но один пассажир из моей семьи был тяжело болен. Пересадка, затхлый зловонный воздух и недосыпание никак не способствовали облегчению его страданий. Единственным знаком внимания к нам со стороны капитана была его просьба не располагать больного на лучшей постели в каюте, так как, по предубеждениям испанцев, любой больной человек считался чумным; и в связи с тем, что капитану придется сжечь матрац после того, как на нем полежит больной, он хотел бы убедиться, что мы поместим этого человека на худшее место в каюте. Мы отпустили нашего хозяина к своим свиньям; и две недели спустя, когда мы возвращались во Францию на борту «Финикийца» (le Phénicien), нашего великолепного отечественного парохода, нам невольно пришлось сопоставить самопожертвование французов с гостеприимством испанцев. Капитан «Майоркинца» (el Mallorquin) поскупился на матрац для умирающего человека, в то время как капитан из Марселя, обеспокоенный тем, что наш больной не вполне уютно себя чувствует, предложил ему свой матрац, сняв его со своей койки. Когда я оплачивала проезд, француз убедил меня, что я предлагаю слишком большую сумму, однако майоркинец взял с меня вдвое больше положенного.
Несмотря на вышесказанное, я не делаю выводов о том, что люди исключительно хороши в одном конце нашего земного шара и исключительно плохи в другом. Озлобленность в людях — это результат материальной нужды. Страдания порождают страх, недоверие и протест против всего. Испанцы невежественны и суеверны, и поэтому они верят в чуму, поэтому они испытывают страх перед болезнями и смертью, и поэтому они лишены проявлений доверия и милосердия. Они бедны и задавлены налогами, и вследствие этого скупы, эгоистичны и обманывают иностранцев. История знает немало примеров, когда испанцы, если требовалось, были способны демонстрировать великое благородство, однако ничто человеческое им не чуждо, и в своей земной жизни они, как и все люди, искушаемы и способны поддаваться любым искушениям.
Я обязательно возьму за основу именно этот подход к дальнейшему описанию своих впечатлений о людях, живущих на Майорке; и, надеюсь, мне больше не придется возвращаться к теме оливок, коров или свиней. Нельзя сказать, что мое последнее определение, из-за его пространности, изложено в духе хороших энциклопедических статей. Приношу свои извинения, если я нанесла кому-то личную обиду, и впредь постараюсь отнестись к своему повествованию с большей серьезностью. Когда я приступала к его написанию, я полагала, что всего лишь проследую за г-ном Лораном по тем местам, которые описаны в его «Воспоминаниях о путешествии художника», но теперь я поняла — как только я мысленно возвращаюсь к суровым тропам Майорки, воспоминаниям не хватает места в моей голове.
Глава IV
править«Но если вы не художник, — можно возразить мне, — то, зачем, черт возьми, нужно было „садиться не в свою лодку“?» Мне бы хотелось, чтобы читатель как можно меньше сосредоточивал свое внимание на «мне» и на «моем», хотя иногда мне будет трудно не соотнести то, о чем я рассказываю, со «мной» и «нами». Уместно будет далее напомнить читателю, что используемые мною «я» и «мы» — это случайная субъективность, без которой было бы невозможно раскрыть определенные стороны майоркинской объективности. Поэтому прошу вас воспринимать мою персону не как действующее лицо, а скорее как инструмент. Воспринимайте меня как бинокль, с помощью которого можно рассматривать далекую землю, так чтобы потом можно было с удовольствием сказать, перефразируя знакомую пословицу: «Лучше один раз прочитать, чем сто раз увидеть». Я вас также уверяю, что не имею ни малейшего намерения заинтересовать вас теми происшествиями, которые случились лично со мной. Моей целью является нечто более философское, нежели простое описание происшествий; и когда в своих рассуждениях я допускаю подобного рода отступления, следует справедливо признать, что за этим вовсе не кроются личные мотивы.
Теперь я могу ответить моему читателю коротко и ясно, зачем я «села в ту лодку»: мне было необходимо отправиться в странствие. Однако и мне, в свою очередь, хочется поинтересоваться у моего читателя: если вы путешествуете, значит, каждый раз вы находите причину для того, чтобы отправиться в путешествие? Мне кажется, я сейчас слышу ваш ответ, потому что на вашем месте я бы ответила то же самое: «Я уезжаю ради того, чтобы уехать». Я знаю точно, что любое странствие само по себе — это удовольствие. Но все же, что толкает вас на эти разорительные, утомительные и порой опасные приключения, которые, как правило, связаны с большими разочарованиями? — «Потребность почувствовать себя странником!» — Прекрасно! Тогда объясните, что это за потребность такая? Почему в той или иной степени мы все охвачены ею? И почему мы снова и снова уступаем ей, даже если понимаем, что она идет за нами по пятам, чтобы не отпускать, и уже никогда не остановится?
Если вы не хотите отвечать, я возьму на себя ответственность сделать это за вас. Причина заключается в том, что ни в какое время, никто из нас, и нигде, не чувствует себя идеально; наиболее радостное, и в то же время наиболее обманчивое, из состояний идеальности бытия (если такая формулировка вам не по душе, то тогда «близости к совершенному») человек испытает только в странствовании. В чиновническом обществе дела обстоят еще сложнее: гораздо более глубоко и мучительно осознает вышесказанное тот, кто отрицает это, нежели тот, кто это утверждает. Но, невзирая ни на что, всем нам всегда сопутствует удивительное ощущение надежды, которое постоянно благотворит нашим несчастным сердцам и наполняет их предвкушением совершенности существования, стремлением к идеальному.
Социальный строй, который вряд ли вызывает симпатии даже у тех, кто поддерживает его, также не удовлетворяет никого из нас; и все мы волей-неволей оказываемся там, где нам хорошо. Кто-то уходит с головой в искусство, кто-то в науку, большинство из нас просто находят всевозможные развлечения. Все, у кого есть свободное время и средства, отправляются в странствия, или, точнее, спасаются бегством; ибо суть странствия — не в странствии, а в отстранении. Надеюсь, вы понимаете меня? Ведь кто из нас не хотел бы избавиться от горечи своих страданий, или освободиться от бремени зависимости? Все!
В продолжение темы хочу сказать: только тот, кто поглощен своей работой или развращен ленью, может долго оставаться на одном месте, не испытывая страданий и жажды перемен. Даже счастливчики (коими в наше время могут быть либо самые отважные, либо самые малодушные) надеются, что именно путешествие в другие края может сделать их еще более счастливыми. Не за этим ли в Швейцарию и Италию отправляются в путешествия влюбленные и молодожены, а также ипохондрики или те, кому хочется просто развеять скуку? Одним словом, все — и те, кто полон жизни, и те, кого покидают жизненные силы — с усердием «Вечного жида»[*] ищут себе в дальних краях пристанище, где можно было бы свить любовное гнездышко, или обрести вечный покой.
[*] — «Вечный жид» — Агасфер, персонаж христианской легенды позднего западноевропейского средневековья. Согласно легенде, Агасфер во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста оскорбительно отказал ему в кратком отдыхе и безжалостно велел идти дальше; за это ему самому отказано в покое могилы, он обречен из века в век безостановочно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа, который один может снять с него зарок.
Я ни в коем случае не имею ничего против свободного перемещения людей, и мне не хотелось бы видеть будущее таким, при котором люди будут неотделимы от своей страны, участка земли или дома, словно губчатый нарост. Но уж если интеллектуальному и нравственному развитию человека суждено шагать в ногу с развитием индустриальным, то не хотелось бы, чтоб предназначение железных дорог сводилось к перевозке из одной точки мира в другую людей, страдающих хандрой, или преследующих порочные цели.
Я представляю себе другое, более счастливое человечество — более миролюбивое и более просвещенное. У людей будет две жизни: с одной стороны, они смогут быть привязаны к родине, иметь свой семейный очаг и гражданские обязанности, иметь возможность мыслить и философствовать; с другой стороны, они научатся устанавливать честные, открытые контакты, которые заменят собой построенную на обмане торговлю, именуемую «коммерцией», они смогут наслаждаться искусством, заниматься наукой и, самое главное, просветительством. Одним словом, всех нас будет побуждать отправляться в дорогу желание налаживать связи, взаимоотношения и приятные знакомства с другими людьми; и при этом, как мне кажется, вся прелесть этих отношений должна будет напрямую зависеть от присутствия в них чувства долга. Хотя, по моему мнению, в наши дни, большинство из нас отправляются в дорогу для того, чтобы, находясь в уединении, увидеть неизвестное, избегая того влияния, которое могло бы оказать на наши впечатления — как положительные, так и отрицательные — присутствие наших близких.
Что касается лично меня, то я, в сегодняшнее время и в своем возрасте, отправляясь в дорогу, желаю удовлетворить свою потребность в отдыхе. В мире, который мы создали, не может хватать времени на все, и когда, в очередной раз, я усиленно отыскиваю его, я представляю себя в тихом уединенном месте, где не надо писать писем, читать газет, принимать гостей, где всегда можно ходить в домашней одежде, где день длится двенадцать часов, где не надо бояться никаких социальных условностей и требований к уровню образованности, которые так высоки у нас во Франции, и где можно было бы посвятить годик-другой изучению истории и законов языка вместе со своими детьми.
Кого из нас не посещала такая же эгоистичная идея бросить в один прекрасный день все свои дела, свои привязанности, своих знакомых, даже друзей, и отправиться на какой-нибудь волшебный остров, где можно жить без забот, без хлопот, без обязательств, а, главное, без газет?
Можно со всей ответственностью сказать, что именно прессе, как и предсказывал Эзоп, люди должны быть обязаны наступлением новой жизни, более прогрессивной, более устроенной и более тревожной. Этот «глас народа», вместе с которым мы просыпаемся каждое утро, оповещает нас о том, чем жила накануне остальная часть человечества, сообщая с одинаковым успехом как громкую правду, так и вопиющую ложь, при этом ни на минуту не упуская из виду ни единого нашего шага и возвещая наступление каждого часа нашей общей жизни. Не правда ли это удивительно, даже несмотря на весь тот вред и тягостность, которые ее сообщения могут нести в себе?
Невзирая на то, что только пресса может объединить все наши коллективные мысли и действия, разве вместе с этим не вызывает ужас и отвращение дотошность изложения того, что мы видим на ее страницах? Кругом идет борьба. Угрозы и оскорбления не прекращаются неделями и месяцами. Между тем ни один вопрос не решается, и никаких заметных сдвигов не наблюдается. Более того, ожидание исхода конфликта, подогреваемое подробностями описания каждого его последующего этапа, делает этот конфликт нескончаемым. Неудивительно, что мы, люди искусства, никогда не стоящие у руля истории, порой находим себе на корабле укромное место, где можно несколько лет не просыпаясь спать, до тех пор, пока корабль не доставит нас к берегам «нового света».
Да, действительно, если бы такое было возможным; если бы мы могли отказаться от жизни в обществе, полностью оградить себя на некоторое время от политической жизни. Тогда однажды, вернувшись обратно в этот мир, мы бы испытали потрясение при виде того, какой скачок в развитии произошел за время нашего отсутствия; однако этого нам увидеть не дано. И когда мы бежим из гущи событий, в надежде избавиться от воспоминаний и найти успокоение, обосновавшись среди народа, чей темп жизни не такой стремительный, а нрав не такой пылкий, как наш, мы начинаем сходить с ума от своей непредусмотрительности, и раскаиваемся, что променяли настоящее на прошлое, а жизнь на бездействие.
Такова будет тема моего повествования. И таков был мотив, побудивший меня приступить к написанию этой книги, как оказалось, занятию не из самых радостных. В начале главы я обещала, по возможности, держать свои личные впечатления при себе. Однако теперь подобного рода замалчивание мне кажется проявлением малодушия, и я беру свои слова обратно.
Глава V
правитьВ ноябре 1838 года мы прибыли в Пальму, где стояла жара, напоминающая наш июнь. За две недели до этого времени, когда мы покидали Париж, там уже наступили сильные холода — первые признаки зимы. И теперь, к нашей огромной радости, наш враг зима был уже позади. Еще больше мы восторгались, разглядывая город, такой непохожий на другие города, его уникальные строения, имеющие эстетическую и историческую ценность.
Однако вскоре нам предстояло заняться поисками жилья, и мы неожиданно поняли, что испанцы, рекомендовавшие нам Майорку как страну весьма гостеприимную и располагающую неограниченными возможностями, глубоко заблуждались по этому поводу сами и ввели в заблуждение нас. Находясь в непосредственной близости от цивилизованной Европы, мы никак не ожидали столкнуться с проблемой поиска самой обыкновенной гостиницы. Отсутствие на Майорке сдаваемого жилья для приезжих говорило само за себя — здесь все было не так, как в остальном мире; и нам следовало немедленно вернуться назад в Барселону, где, по крайней мере, к услугам приезжих имелся постоялый двор — прескверное место с громким названием «Отель четырех наций».
Для того чтобы в Пальме найти ночлег и не оказаться под открытым небом, необходимо, чтобы вас порекомендовали, представили и за несколько месяцев до вашего прибытия уведомили об этом двадцать влиятельных людей как минимум. Все, что нам могли предложить, это две небольшие меблированные (точнее, «немеблированные») комнаты в довольно сомнительном месте, где постояльцу полагалось за счастье иметь в распоряжении брезентовую складную кровать с матрацем, ненамного более мягким и упругим, чем доска, плетеное кресло и рацион, состоящий, в основном, из перца и чеснока.
Не прошло и часа, как мы уже хорошо усвоили один урок: если мы не будем делать вид, что довольны оказываемым здесь приемом, на нас будут смотреть осуждающе, как на нарушителей порядка или невеж, либо, в крайнем случае, будут смотреть сочувственно, как на помешанных. Боже вас упаси, если вы останетесь хоть чем-либо недовольны в Испании! Малейшее изменение мимики при виде паразитов в своей постели или скорпиона в тарелке с супом может оказаться причиной глубоко пренебрежительного к вам отношения и всеобщего негодования. В результате, нам оставалось делиться своими жалобами только между собой, и понемногу мы начинали находить объяснение такой ограниченности возможностей и такого явного отсутствия гостеприимства.
Характерные для майоркинцев пассивность и бездеятельность усугублялись тем, что гражданская война, которая уже столько времени будоражила Испанию, прекратила на время всякое движение, существовавшее ранее между островом и материком. Майорка превратилась в убежище для такого числа испанцев, какое только мог вместить остров, в то время как коренные жители привели свои дома в оборонительное положение и старались не покидать родные пенаты, дабы не подвергать себя риску и разным опасностям, которые можно было ожидать от своей метрополии.
К вышесказанному следует добавить полное отсутствие промышленности, а также немыслимые таможенные пошлины, распространяемые на предметы обихода[*]. Пальма может вместить в себя ограниченное количество проживающих, поэтому, чем больше становится численность населения, тем теснее становится жить. Новые дома почти не строятся, а уже имеющиеся не реконструируются. За последние двести лет обстановка в большинстве домов никак не изменилась, разве что в одной или двух семьях. Здесь нет понятия о моде и стиле, нет интереса к предметам роскоши или просто удобствам. Причины тому две: с одной стороны, безразличие, с другой — тяготы жизни. Так было всегда, и так продолжается сегодня. Здесь обходятся только самым необходимым, и не допускают ничего лишнего. Вот и местное гостеприимство точно таким же образом сводится лишь к словам.
[*] - В качестве ввозной пошлины за пианино, которое мы хотели ввезти из Франции, с нас потребовали 700 франков. Эта сумма соответствовала стоимости инструмента. Поэтому мы решили вернуть его во Францию, но это было запрещено. Оставить его в порту до появления новых предписаний нам также не разрешили; попытаться провезти его, минуя город (мы проживали тогда в сельской местности) во избежание уплаты портовых сборов, не имевших ничего общего с импортными пошлинами, расценивалось как нарушение закона; оставить его в городе, чтобы избежать уплаты вывозной пошлины, которая была отдельной пошлиной в сравнении с ввозной, было нельзя. Не выбросить его в море нам помогло лишь незнание закона — мы не были убеждены, что имеем на это право.
После долгих переговоров, на которые ушло полмесяца, было решено, что инструмент будут погружать в другом порту города, и, в конечном счете, нам удалось уложиться приблизительно в 400 франков. — Примечание автора.
На Майорке, как и во всей остальной Испании, любят повторять слова, которые освобождают хозяина от необходимости предоставлять гостям какие-либо принадлежности во временное пользование. Они заключаются в том, что вам предлагают сразу все: «Наш дом и все, что здесь находится, в вашем распоряжении». Вы не успеете даже бросить взгляд в сторону какой-либо из картин, или прикоснуться к понравившейся материи, или приподнять стул, если сначала не услышите сказанное с изысканной вежливостью Es a la disposition de uste. Но не вздумайте взять даже булавку! Это будет крайне опрометчиво с вашей стороны.
По прибытии в Пальму я сама допустила подобную «дерзость», и, боюсь, теперь мне уже никогда не удастся реабилитировать себя в глазах Маркиза де ***. Меня рекомендовали этому молодому пальмскому льву на самом высоком уровне, и я полагала, что могу воспользоваться предложенной мне каретой и посмотреть город. Это предложение было сделано в высшей степени любезно! Однако следующим же утром мне передали от него записку, не оставляющую ни малейших сомнений по поводу того, что я нарушила все возможные правила приличия. Поэтому я поспешила вернуть экипаж обратно, так и не воспользовавшись им.
Разумеется, встречались и исключения из правил, однако, главным образом, они относились к людям странствующим и знающим мир, людям, являющимся своего рода гражданами мира. Если бы не нашлись тогда люди, которые по доброте сердечной относились к нам уважительно и заботливо, то никто (об этом обязательно следует сказать, чтобы подчеркнуть, в какое удручающее состояние привели эту богатую землю таможенный диктат и отсутствие промышленности), никто бы не предложил нам и угол в своем доме, не навязав при этом такое количество условий и ограничений, которые мы имели большую неосторожность принять.
Мы сами побывали в таких же невыносимых обстоятельствах, как и они, в то время пока искали где бы нам остановиться. В целом городе, казалось, нет ни единого свободного места.
Обычная квартира в Пальме представляет собой четыре абсолютно голые стены, без окон, без дверей. В большинстве частных домов стеклами не пользуются; и если найдется желающий приобрести в свой дом подобный изыск, являющийся зимой предметом первой необходимости, то ему для начала следует позаботиться о рамах. Если владелец квартиры переезжает (что происходит здесь крайне редко), он забирает с собой окна, замки и даже дверные петли; и его преемнику приходится начинать свое заселение с замены отсутствующих деталей новыми, конечно, если он не предпочитает жить на сквозном ветру, как это принято во всей Пальме.
На изготовление дверей и окон требуется, по меньшей мере, полгода. И не только дверей и окон, но и кроватей, столов и стульев, в общем, всего — даже с учетом самого простого и примитивного способа меблировки. Рабочих здесь очень мало, работают они неспешно, к тому же, им не хватает материалов и инструментов. За нерасторопностью любого майоркинца читается приблизительно следующее: «Вся жизнь еще впереди! А вы, должно быть, француз (что подразумевает „человек экстравагантный и нетерпеливый“), коли вам подавай все немедленно? Подождали полгода, подождите и другие полгода. Вам не нравится у нас? Тогда почему бы вам не уехать отсюда? Разве в вашем присутствии здесь кто-либо нуждается? Мы всегда обходились весьма неплохо без вас. Вам кажется, что своим приездом вы что-либо измените здесь? Отнюдь! Послушайте, мы не против, когда люди говорят то, что думают, но мы будем поступать так, как находим нужным». — «Тогда, простите, можем ли мы взять что-либо из мебели напрокат?» — «Напрокат? Что такое „напрокат“? Внаем? Мебель внаем? Вы думаете, у нас есть лишняя мебель, которую мы могли бы сдавать внаем?» — «Тогда, нет ли у вас мебели, которую можно купить?» — «Купить? Но для этого необходимо иметь в наличии готовый товар! Вы думаете, у нас есть лишнее время, для того чтобы изготавливать мебель впрок? Если вам нужна мебель, пусть вам доставят ее из Франции. Ведь там есть все!» — «Но доставки из Франции придется ждать, по меньшей мере, полгода, и потом нам придется оплачивать таможенные пошлины. Вы хотите сказать, что если человек допустил глупую ошибку, приехав сюда, то единственным способом исправить ее остается уехать обратно?» — «Именно это я бы вам и посоветовал сделать. В крайнем случае, наберитесь терпения, огромного терпения, mucha calma!» Такова мораль майоркинца.
Мы уже было собирались последовать данному совету, как вдруг нашлись люди, которые, руководствуясь, несомненно, самыми лучшими побуждениями, оказали нам медвежью услугу, порекомендовав сдающийся в аренду загородный дом.
Это была усадьба одного господина, который за умеренную плату для нас, но довольно высокую для местных жителей (около ста франков в месяц), предложил нам ее в аренду всю целиком. Здесь имелось в наличии все, что обычно имеется в любом загородном доме: брезентовые складные кровати или деревянные кровати, выкрашенные в зеленый цвет (некоторые из них представляли собой две опоры, на которые клали две доски и тонкий матрац), плетеные кресла и столы из грубой древесины. Побеленные известью стены были голые, а окна почти во всех комнатах были застеклены, что считалось дополнительным удобством. И, наконец, в комнате, именуемой гостиной, под видом картин над камином красовались четыре безобразных рисунка наподобие тех, какие можно встретить во Франции в самых захудалых провинциальных трактирах, и которые наш хозяин сеньор Гомэз по своей наивности поместил в рамы, словно это были дорогие произведения искусства, украсив, таким образом, свой особняк. Что до остального, то дом был большой, просторный (слишком просторный) и был хорошо спланирован. Он располагался в очень приятном месте, у подножия гор с округлыми склонами, имеющими плодородную почву, в глубине долины с пышной растительностью, которая сливалась с желтыми стенами Пальмы, с громадой Кафедрального собора и ослепительным морем на горизонте.
В первые дни нашего пребывания в этом уединенном месте нашим основным занятием был променад. Нам было приятно бродить безо всякой цели по окрестностям, наслаждаясь восхитительным климатом и очаровательной природой здешних мест, а также всем тем, чего до сих пор мы никогда не видели.
Несмотря на то, что я провожу большую часть своей жизни в дороге, я никогда прежде не была так далеко от дома. Поэтому я впервые увидела места и растительность, до такой степени не похожие на те, что мы наблюдаем в наших умеренных широтах. Когда я впервые увидела Италию, ступив на берег Тосканы, я помню, что из-за сильного впечатления, которое произвели на меня местные пейзажи, их пасторальная красота и радостное очарование так и остались мною незамеченными; увидев берега Арно[*], я поймала себя на мысли, что вижу берега Эндра[**], и до самой Венеции я продолжала свой путь, более ничем особенно не восторгаясь. Однако с майоркинскими пейзажами не может сравниться ни один знакомый мне пейзаж. Люди, дома, растения и даже гальки на тропинках — все было особенным. Изумление моих детей было настолько велико, что они начали коллекционировать все, стараясь наполнить наши сундуки красивыми кусочками кварца и разноцветного мрамора с прожилками, которые можно было наковырять в любой сложенной без раствора каменной изгороди, окружающей каждый участок. Некоторые крестьяне, глядя на то, как мы собираем всякую всячину, включая сухие ветки, принимали нас за аптекарей, другие просто смотрели на нас как на полных идиотов.
[*] — Арно — река в Италии.
[**] - Эндр — река в центре Франции, приток Луары.
[*] — Речь идет об одном из знаменитых Грассе. Однако в сведениях о сыновьях и отце Грассе содержится много противоречий, вероятно, вызванных тем фактом, что отец и младший сын были тезками, уже не говоря о том, что все трое носили одну фамилию. Наиболее подробную информацию можно найти о старшем сыне — Жаке:
Жак Грассе де Сен-Совер (Jacque Grasset de Saint-Sauveur; 1757—1810) — издатель, писатель, художник, гравер и дипломат. Родился в Монреале, уехал во Францию в 1764 г. Служил вице-консулом в Венгрии, странах Восточного Средиземноморья и консулом Франции в Каире. За период 1784—1812 опубликовано более двадцати его разных трудов. В его «Энциклопедии путешествий» содержится множество ценных исторических, географических и этнографических сведений, а также огромное количество репродукций его гравюр с изображением костюмов разных народов мира, поэтому ее еще по праву называют «Энциклопедией костюмов».
Что касается остальных членов семьи Грассе, не все источники содержат одинаковую информацию (относительно их пребывания на государственной службе, а также относительно авторства книги «Путешествие на Балеарские острова»).
Из статьи Бернара Андреса «Из Монреаля в преддверие Ближнего и Среднего Востока» (раздел «Семья Грассе и Восток»): «…Отец и младший брат Жака (оба Андре) служили дипломатами на Венецианских островах с 1770 по 1780 гг. После службы в Триесте Грассе были назначены на должности в Занте и Корфу (встречается также упоминание о том, что братья Андре и Жак были в Греции вдвоем), после чего младший отправился на Балеарские острова. Что касается старшего брата, он недолгое время продолжал семейную традицию…В течение десяти лет он служил вице-консулом под началом своего отца». Из статьи того же автора: «Заслугой Андре Грассе де Сен-Совера, младшего брата Жака, являются работы „Историческое, литературное и иллюстрированное описание путешествия по Венецианским островам“, Париж, 1799, и „Путешествие по Балеарским островам“, Париж, 1806».
Все источники говорят об Андре-сыне Грассе де Сен-Совер (родившемся в Монреале в 1758 г.) — святом Андре — «мученике Французской революции», казненном в 1792 г. (т. е. с 1770 по 1780 гг., тогда, когда, по словам Бернара Андреса, они с отцом служили дипломатами, ему было от 12 до 22 лет).
Вместе с тем, встречается упоминание об Андре Грассе де Сен-Совер, служившем французским консулом в Корфу с 1781 по 1797 гг. (Андре-сын был казнен в 1792 г.)
Об Андре старшем (отце) имеется очень мало сведений. Упоминается лишь, что одно время он был секретарем губернатора Новой Франции (годы проживания семьи в Монреале), а также коммерсантом, занимавшимся торговлей мехов, и что Андре-отец стал консулом Франции при Людовике XVI (годы правления 1774—1792).
В пользу того предположения, что все же «Путешествие на Балеарские и Питиусские острова» было написано Андре-отцом, говорят сведения о том, что годами пребывания Андре Грассе де Сен-Совера, французского консула, на острове Майорка были 1801, 1802, 1803, 1804 и 1805. Книга Андре переведена также на английский язык и именуется «Travels through the Balearic and Pithiusian Islands, performed between the years of 1801 and 1806», Richard Phillips (в отличие от используемого в тексте варианта здесь: «по островам», а не «на острова»).
Но еще более странные сведения содержит испанский источник «Cultura i arts. Literatura» (раздел «Segle XIX»), который пишет, что «в XIX в. очень многие иностранные авторы, в преобладающем большинстве французские, писали об острове Форментера. Первым и основным источником является описание, составленное французским консулом, служившим на Майорке, Андре Грассе де Сен-Совер (1757—1810) „Путешествие по Балеарским и Питиусским островам с 1801 г. по 1805 г.“, которое включает целую главу, содержащую ценные сведения о Форментере той эпохи…», при этом источник указывает годы жизни Жака (!) — Прим. пер.
Первая причина — это огромное множество монастырей, которые поглощали значительную часть и без того ограниченного населения. Этот недостаток теперь устранен, благодаря приведенному со всей строгостью в действие указу г-на Мендизабаля[*], чего религиозные майоркинцы не простят ему никогда.
[*] — Мендизабаль, дон Хуан Альварец (Juan Álvarez Mendizábal; 1790—1853) — испанский министр финансов, известен тем, что издал распоряжение об упразднении монастырей.
Вторая причина — это холопское мышление, которым обладает подавляющее большинство простых людей, и которое объясняет их массовое поступление в услужение к богачам и аристократам. Эта несправедливость торжествует здесь до сих пор. Каждый майоркинский аристократ имеет огромную свиту, на содержание которой ему едва хватает своего дохода, и от которой он имеет мало очевидных преимуществ; ничего худшего не может прийти на ум, чем мысль о том, что вас может обслуживать целая свора бесплатно работающих слуг. Если вас вдруг заинтересует, на что богатый майоркинец может тратить свои доходы в стране, где не существует ни предметов роскоши, ни каких бы то ни было соблазнов, вам стоит лишь заглянуть в любую усадьбу, и вы тут же найдете ответ на свой вопрос: вы увидите толпы неопрятных бездельников и бездельниц, которым принадлежат специально отведенные комнаты в доме, и которые, по истечении года службы у хозяина, приобретают пожизненное право на обеспечение жильем, одеждой и питанием. Никому не возбраняется уйти из услужения (правда, придется отказаться от некоторых из своих привилегий). Несмотря на это, по сложившемуся обычаю, эти люди могут каждое утро приходить сюда, чтобы пообщаться за чашечкой шоколада со своими бывшими коллегами или, как Санчо у Гамачо, повеселиться на местной пирушке.
На первый взгляд, эти обычаи кажутся патриархальными, а почти республиканская модель отношений между хозяином и слугой готова вызывать восхищение, но очень скоро становится понятным, что эта модель есть республиканизм эпохи древнего Рима, и все эти слуги, в силу своей лени и нищеты, являются заложниками тщеславия своих хозяев. Разумеется, в тех майоркинских хозяйствах, где можно обходиться прислугой максимум из двух человек, содержание пятнадцати работников считается излишеством. Когда задумываешься об огромных просторах невозделанной земли, утраченных ремеслах и отсутствии всякой надежды на прогресс — последствиях всеобщей бездеятельности и недомыслия, трудно определить, кто из двоих заслуживает большего осуждения: хозяин, потворствующий формированию и укоренению в своих соотечественниках привычки к самоунижению, или холоп, который предпочитает унизительную праздную жизнь труду, через который он мог бы вернуть себе независимость и человеческое достоинство?
Однако некоторые богатые майоркинские собственники не стали мириться с постоянным ростом своих расходов, снижением доходов, с приходом в упадок своих поместий и нищенским прозябанием своих работников, и начали принимать неотложные меры. Они передали часть своих земель крестьянам под выплату пожизненной ренты. Г-н Грассе де Сен-Совер отмечает, что во всех тех крупных поместьях, где был использован подобный опыт, неплодородная ранее земля, оказавшись в умелых руках заинтересованных работников, начала давать до такой степени богатые урожаи, что стоит подождать, пишет он, еще пару лет, и результаты превзойдут всякие ожидания сторон, заключивших подобный договор.
Прогнозы г-на Грассе де Сен-Совера полностью оправдались, и уже сегодня земли многих поместий, включая Establishments, превратились в один огромный сад; численность населения стала возрастать, на возвышенностях стали строиться дома, к крестьянам пришло некоторое избавление, которое, пусть и не сделало их пока еще более просвещенными, зато пробудило в них интерес к труду. Пройдет еще немало лет, прежде чем майоркинец станет по-настоящему активным и сознательным тружеником; ему, так же как в свое время нам, еще предстоит преодолеть ту болезненную стадию формирования, на которой главенствующим мотивом всех человеческих поступков является алчность, пока, наконец, он не поймет, что это не может являться сутью человеческого бытия. Так что простим ему пока полное посвящение всего себя игре на гитаре и перебиранию четок. Можно с уверенностью сказать, что все нецивилизованные народы ожидает более счастливая (в сравнении с нашей) судьба; однажды мы поможем им встать на путь, ведущий к истинной цивилизации, не требуя от них за это ничего взамен. В их развитии еще не наступил такой момент, когда людьми начинают овладевать революционные страсти, подобные тем, какие в одночасье охватили нас, как только мы осознали свою зрелость. Франция, одинокая, непризнанная, осмеянная и бойкотируемая всем остальным миром, сделала огромный прорыв вперед, однако звукам наших громких сражений не суждено было вывести из состояния летаргии эти малые народы, которые, на расстоянии пушечного выстрела от нас, и сегодня продолжают спать беспробудным сном, убаюкиваемые волнами Средиземного моря. Придет день, когда они, благодаря нам, впервые ощутят вкус настоящей свободы и, как на деревенском пиру для всех желающих, внесших свой посильный вклад в сбор урожая, станут участвовать в ее всеобщем праздновании. Наше общество выберет себе достойный путь, и реализует свои самые благородные стремления; и пока окружающие нас государства будут одно за другим проходить свое крещение революцией, долго и медленно присоединяясь к нам, эти бедствующие островные народы, которые по причине своей слабости постоянно рискуют оставаться жертвами тех, кто решает между собой их судьбу, поспешат войти в наше сообщество.
Все ближе тот день, когда мы первыми в Европе провозгласим закон о равенстве всех людей и независимости всех народов, но сегодня по-прежнему миром правит сильнейший в военной борьбе и хитрейший в дипломатических играх; права человека соблюдаются только на словах, а будущее изолированных и ограниченных народов, подобно судьбе трансильванцев, турков и венгров[*], всецело зависит от воли победившего. Если бы существующему положению дел не суждено было измениться, я бы не пожелала ни Испании, ни Англии, ни даже Франции, оказаться покровителем Майорки и увидеть возможные последствия такого покровительства, так же как я не хотела бы знать, чем закончится навязывание нами африканцам сегодня чуждой им культуры.
[*] — Автор ссылается на басню Ж. де Ла Фонтена «Воры и осел».
Глава VII
правитьСпустя три недели после того, как мы поселились в поместье Establishments, начались дожди. Все эти три недели стояла восхитительная погода; лимонные деревья и мирты все еще были в цвету, и, несмотря на то, что было начало декабря, я засиживалась на веранде до пяти часов утра, наслаждаясь свежим воздухом и комфортной температурой. На нее я реагирую как хороший барометр; едва ли найдется на свете человек, который более нетерпим к холоду, чем я. Никакой восторг от окружающей природы не заставит меня забыть о неудобстве, которое мне причиняет малейшее ощущение холода. Впрочем, ни очарование освещенного луной ночного пейзажа, ни доносящийся до меня аромат цветов, не делали мое ночное бдение каким-то особенно волнующим. Я ощущала себя не поэтом, ищущим вдохновения, а, скорее, просто человеком, ничем не занятым, который проводит свое свободное время сидя в задумчивости и прислушиваясь к звукам. Я помню, мне особенно нравилось улавливать и распознавать ночные звуки.
Всем известно, что в каждой стране есть своя особенная гармония, своя печаль, свои громкие крики и свои таинственные шорохи, и этот язык материального мира — далеко не самая последняя, свойственная только этому уголку мира, особенность, среди тех, что так потрясают путешественника. К примеру, завораживающий плеск воды о холодные мраморные стены, тяжелая мерная поступь сбиров[*], курсирующих вдоль набережной, пронзительный, напоминающий детский плач крик крыс, нападающих друг на друга и дерущихся на скользкой брусчатке — одним словом, все те загадочные, единичные звуки, которые едва нарушают мрачное спокойствие ночи в Венеции, никак не могут быть сравнимы с монотонным шумом морского прибоя, с окриками часовых ¿quien vive? [«Стой! Кто идет?»] и унылыми завываниями барселонских serenos. Гармония, присущая озеру Маджоре, совсем не та в сравнении с гармонией Женевского озера. Звук потрескивания сосновых шишек, доносящийся до слуха в швейцарском лесу, совсем не похож на потрескивание шишек тех сосен, что растут среди ледников.
[*] — сбиры (ист.) — вооруженные судебные и полицейские служители, организованные наподобие войска, в прежней Папской области в Италии.
Более глубокой тишины, чем тишина Майорки, нет нигде в мире. Изредка ее нарушает звон ночных колокольчиков пасущихся ослов и мулов, который кажется более тонким и мелодичным по сравнению со звоном колокольчиков коров, пасущихся на пастбищах Швейцарии. Звуки болеро, доносящиеся до самых удаленных уголков, бывают слышны даже в самую глухую ночь, так же как и звуки гитары, которая здесь есть у каждого крестьянина. Сидя на веранде, я прислушивалась к шуму морского прибоя, далекого, едва уловимого; и это напоминало мне несравненные, незабываемые строки из стихотворения «Джинны»:
Мрак слышит
Ночной,
Как дышит
Прибой,
И вскоре
В просторе
И в море
Покой… [*]
[*] — стихотворение В. Гюго «Джинны» в переводе Г. Шенгели
С соседней фермы донесся плач младенца, затем колыбельная, которую стала напевать мать, чтобы снова убаюкать свое дитя. В этом красивом народном напеве было столько скуки и печали, а ее мотив был настолько по-арабски мелодичен. Вместе с тем, другие, куда менее поэтичные голоса, заставляли меня вспоминать о другой, более вульгарной, стороне жизни Майорки.
Пробуждаясь, свиньи демонстрируют миру протест в такой истеричной форме, которая не поддается описанию. Под эти самые голоса своих обожаемых чад поднимается фермер, отец семейства, так же как под плач грудного младенца незадолго до этого поднималась кормящая мать. Слышно, как, высунув голову из окна, он громко прочитывает строгую нотацию обитателям находящегося по соседству строения. Поросята, кажется, хорошо усваивают смысл сказанного, и тут же затихают; после чего фермер, по-видимому, досыпая, начинает заунывным голосом читать по четкам молитву, отчего она, по мере того как дремота то одолевает его, то рассеивается, становится похожа по своему звучанию на далекую волну, то поднимающуюся, то опускающуюся. Каждый раз, когда дикий вопль поросят доносится вновь, фермер резко повышает голос, не прерывая свою молитву, и понятливые хрюшки, услышав произнесенное на высоких тонах Ora pro nobis [«молись за нас» — лат. ], или Ave Maria, успокаиваются сию же минуту. Что касается новорожденного младенца, ему ничего не остается, кроме как с широко раскрытыми глазами, прислушиваясь, лежать в колыбели, чьи пределы его мысли, опасаясь неизвестных звуков, пока не покидают, и в пределах которой они таинственным образом организуются в интеллект.
Но однажды безмятежные ночи закончились, и начался настоящий потоп. Утром, после продолжающихся всю ночь завываний ветра, от которых сотрясался дом, дождь начал хлестать в окна. Проснувшись, мы услышали шум несущейся воды, прокладывающей себе путь меж камней, разбросанных по всему руслу. На следующий день поток стал нестись с еще большим грохотом, а еще через день он начал сворачивать с места глыбы, которые препятствовали его продвижению. Весь цвет с деревьев облетел, и дождь струями начал проникать в недостаточно хорошо уплотненные щели наших комнат.
Трудно понять, почему майоркинцы не соблюдают практически никаких мер предосторожности против таких бедствий как шквальные ветры и ливни. То ли из предрассудков, то ли из показного хвастовства, которые им присущи в очень большой степени, они полностью игнорируют пусть редкие, но очень серьезные катаклизмы своей природы. Все эти два месяца, в течение которых мы оставались свидетелями непрекращающегося потопа, местные жители не уставали повторять, что на Майорке никогда не бывает дождей. Если бы прежде мы обращали больше внимания на расположение горных вершин, а также на преобладающее направление ветра, мы бы смогли догадаться о том, какую неотвратимую беду нам предстояло вскоре пережить.
Вдобавок ко всему, нас преследовала еще одна трудность, о которой я уже ранее упоминала, когда, забегая вперед, описывала самый конец нашего путешествия. Состояние одного из моих спутников ухудшилось. Будучи человеком ослабленным и склонным к ларингитам, он очень быстро начал реагировать на сырость. Усадьба Сон-Вент (что на местном наречии означает «дом на ветру»), которую мы арендовали у сеньора Гомэза, перестала быть пригодной для жилья. Стены были слишком тонкими, и вскоре побелка в наших спальнях намокла и вся покрылась пузырями. Что касается меня, то я буквально промерзала до мозга костей, чего прежде мне не никогда приходилось испытывать, хотя действительную температуру тех дней отнюдь нельзя было назвать низкой. Для нас, считающих нормой тот факт, что человеческое жилище зимой должно обогреваться, этот дом без камина превратился в облачивший наши тела ледяной саван, и мне казалось, что меня сковал паралич.
Мы никак не могли привыкнуть к удушливому запаху, исходящему от braseros[*] (местной разновидности каминов), и наш больной начал мучиться и кашлять.
[*] — Специальное приспособление из круглого листа меди, напоминавшее блюдо, наполнялось тлеющим древесным углем или торфом и помещалось под круглый стол. Плотная, свисающая до пола скатерть удерживала идущее от него тепло, благодаря чему сидящие за столом люди могли держать ноги в тепле. Braseros (обогреватели) до сих пор можно встретить в Испании, правда, в наши дни эти приборы работают от электричества. (Комментарий Берни Армстронга)
С этого времени нас стали страшиться и опасаться все местные жители, считавшие нас жертвами, а, следовательно, и переносчиками туберкулеза легких, что, согласно распространенному в испанской медицинской науке мнению об «инфекционности» всех болезней, было для них понятием, тождественным чуме.
Один богатый доктор, который соблаговолил прийти к нам по вызову за умеренное вознаграждение в размере 45 франков, заключил, что он ничего не обнаружил, и поэтому ничего не назначил. За его осведомленность, ограничивающуюся знанием одного-единственного рецепта, мы прозвали его Malvavisco[*].
[*] — исп. malvavisco — лекарственный алтей (бот.)
Еще один доктор любезно откликнулся на нашу просьбу о помощи. Однако аптека в Пальме не располагала даже самыми необходимыми лекарствами; тем единственным, что мы смогли там приобрести, было какое-то отвратительное снадобье. К тому же болезнь стала усугубляться. И никакая наука, и никакой уход были не в силах остановить развитие болезни.
Одним утром, находясь наедине со страхом перед нескончаемостью дождей и мучительным состоянием нашего друга, что имело между собой непосредственную связь, мы получили письмо от негодующего сеньора Гомэза, изложенное в повелительной манере, с соблюдением всех норм официального стиля испанского языка. В нем было заявлено, что нами удерживается лицо, являющееся переносчиком опасной болезни, в связи с чем в его, Дона Гомэза, доме распространяется страшная инфекция, которая может послужить причиной преждевременного ухода из жизни членов его семьи, и, исходя из всего вышесказанного, он просит нас покинуть территорию его усадьбы в максимально ближайшие сроки.
Мы без малейшего сожаления восприняли известие о необходимости нашего выселения, ибо уже решили, что, в любом случае, мы не можем здесь оставаться дольше, иначе мы рискуем однажды, так и не поднявшись со своих постелей, оказаться утопленниками. Вот только перевозка нашего больного, принимая во внимание доступные на Майорке средства передвижения и преобладающие погодные условия, могла стать для него весьма небезопасной. Следующей проблемой был вопрос, куда податься, поскольку молва о постигшей нас «чахотке» разлетелась в мгновение ока, и у нас не оставалось надежды на то, что нам вообще посчастливится найти хоть какую-либо крышу над головой, даже на одну ночь, даже ценою золота. Мы также понимали, что люди, которые прежде готовы были нас принять у себя, не могут не являться носителями всеобщих предрассудков; к тому же, как только они вступили бы с нами в контакт, их уже не миновала бы угроза изоляции, подобно той, в какой очутились мы. Если бы не французский консул, проявивший чудеса гостеприимства, разместив нас всех в своем доме, нам бы пришлось, следуя примеру истинных богемцев, расположиться табором в какой-нибудь пещере.
Вскоре нас ожидало еще одно чудо — мы нашли себе убежище на зиму. В Картезианском монастыре, который находился в Вальдемосе, мы встретили одного бежавшего испанца, который скрывался в этих стенах по одному ему известным причинам политического толка. Однажды, во время посещения монастыря (красотой которого я была очарована), наше внимание привлекли изысканность манер этого человека, красота его супруги, исполненная скорби, простая, но уютная меблировка их кельи. Как оказалось, эта загадочная чета торопилась как можно скорее покинуть страну, и они были счастливы оставить нам свою мебель и свою келью ровно настолько, насколько мы были счастливы все это приобрести. Таким образом, за вполне приемлемую сумму в тысячу франков мы вступили во владение целым хозяйством, стоимость которого могла бы соответствовать во Франции сумме в сто экю. Следует сказать, что в предметах первой необходимости на Майорке всегда наблюдается большой недостаток, они дороги, и ими очень нелегко обзаводиться.
Мы провели четыре дня в Пальме (хотя старались надолго не отлучаться от камина, который, к нашему счастью, имелся у консула; ведь ливни все еще продолжались); в связи с чем я ненадолго прерву свое повествование ради описания майоркинской столицы. По причине своей недостаточной компетентности в вопросах археологии, я с удовольствием сейчас представляю своему читателю нашего гида, г-на Лорана, который годом позже изучал этот город и сделал немало рисунков с наиболее красивыми видами Пальмы.