За что? (Немирович-Данченко)/ДО
| ← Счастье Ивана-Непомнящаго | За что? : Очеркъ | Ошибка → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Незамѣтные герои. — М.: Университетская типографія, 1892. — С. 69. |
I править
День былъ изъ такихъ, какіе даже истинныхъ петербуржцевъ приводятъ въ отчаяніе. Съ утра туманъ окутывалъ улицы и площади, въ туманѣ падалъ дождь; мокрые дома точно обливались слезами; зелень убогаго сквера вся повисла немощно и уныло, какъ вѣшаютъ подъ дождемъ свои уши меланхолическія собаки. Громадная масса Исаакія вдали, которую я видѣлъ изъ моихъ заплаканныхъ сегодня оконъ, смотрѣла еще мрачнѣе, чѣмъ обыкновенно, сливаясь своими сѣрыми мраморами съ густою мглою, окружавшею ее. Люди не шли, а бѣжали по улицамъ, тяжело дыша, насквозь вымокшіе и похожіе на бѣлье, которое прачка только-что вынула изъ корыта и пока еще не выжала. Лица у всѣхъ казались злыми; голоса, доносившіеся ко мнѣ, были хриплы. Извозчики неистово стегали своихъ коней или съ головою завертывались въ кожаныя полости и ругались. День, скучно родившійся въ туманѣ, въ немъ же и умиралъ, потому что все его существованіе было похоже на какую-то долгую, мучительную агонію. Тучи ползли низко, — казалось, вотъ-вотъ прильнутъ къ облитой ихъ слезами землѣ; то и дѣло отъ нихъ отдѣлялись сѣрыя массы и хлопья, точно щупальцы чудовищныхъ амфибій, стремившихся захватить и мокрыя крыши домовъ, и сиротливо торчавшія трубы, и величавые купола, тонувшіе въ однообразной мглѣ. Даже не вѣрилось, что тамъ, надъ нею высоко, можетъ быть голубое небо и горячее солнце. Въ Лондонѣ въ такое время топятся, вѣшаются и застрѣливаются; у насъ хандрятъ и шипятъ, безсильно злятся и ядовито клевещутъ. Я думаю, въ этотъ день никто въ Петербургѣ и ни у кого не занялъ даже денегъ, потому что сердца кредиторовъ были въ туманѣ и холодѣ, жестче и крѣпче колоннъ Исаакіевскаго собора. Мнѣ жаль было подсудимыхъ, которымъ сегодня предстояло сѣсть на знаменитую «скамью». Едва ли они могли ожидать «снисхожденія» отъ озленныхъ присяжныхъ, смягченія ожидающихъ ихъ каръ отъ ожесточившихся подъ вліяніемъ погоды судей!.. На стѣнѣ одного изъ домовъ, угломъ примыкавшаго къ тому, гдѣ жилъ я, чудомъ уцѣлѣвшая афиша, тоже вся обливаясь слезами, вѣрно потому, что едва ли кому-нибудь могло придти въ голову посѣтить объявленное ею блистательное представленіе съ воздухоплаваніемъ, цыганскими пѣснями, балетомъ и превращеніями. Воображаю — танцующихъ и превращающихся артистовъ въ вечеръ такого дня: съ зелеными лицами, синими руками и красными отъ холода носами, съ насморкомъ въ горлѣ, вмѣсто голоса; представляю и ихъ публику, если бы такая оказалась, озленную, захолодѣвшую, унылую — этихъ людей съ безкровными и съежившимися губами, съ глазами безъ рѣсницъ, съ выраженіемъ отвращенія ко всему на свѣтѣ, короче — нашу петербургскую публику, скучную и скучающую, траурную и молчаливую, съ флюсами, зубными болями, съ сывороткою въ жилахъ, вмѣсто крови, и золотухою въ головѣ, вмѣсто воображенія!..
Я живу въ меблированныхъ комнатахъ.
Этого довольно для тѣхъ, кто знаетъ ихъ, чтобы понять весь ужасъ моего положенія. Меблированныя комнаты — значитъ, холодъ и скука; заплеванныя обои стѣнъ и грязные подоконники; кровать, скрипящая отъ боли, когда на нее ложатся; стулья, злобнымъ трескомъ предупреждающіе васъ, чтобы вы не очень-то разсчитывали на крѣпость ихъ ревматическихъ ножекъ; столъ съ чернильными пятнами; ободранные и покрытые пыльными четвероугольниками заплатъ занавѣсы; потолокъ, на которомъ черною копотью отложились испорченныя дыханія сотенъ больныхъ жильцовъ, занимавшихъ эту прелесть до васъ… Меблированныя комнаты — это значитъ неистово кашляющій днемъ и ожесточенно храпящій ночью чиновникъ за дверью направо и консерваторка-пьянистка, съ десяти утра до десяти вечера барабанящая свои экзерсисы; меблированныя комнаты — это корридоръ съ сквознымъ вѣтромъ и злостно-хлопающими дверями, съ Марьей, которая, подоткнувъ грязный подолъ въ этотъ сырой день — разводитъ еще больше сырости подъ предлогомъ мытья половъ; съ унылымъ лакеемъ Семеномъ, отъ котораго отдаетъ кислымъ тифознымъ запахомъ, лакеемъ худымъ и длиннымъ, какъ солитеръ предъ погруженіемъ въ спиртъ; меблированныя комнаты — это неустанная возня съ лупоглазой и деревянной хозяйкой, корсетъ которой, какъ крѣпостныя стѣны, хранитъ ея сердце отъ вторженія въ него всякаго рода добрыхъ чувствъ, и непремѣнно съ портретомъ какого-то усатаго генерала, написаннаго фертомъ, руки въ боки, котораго она имѣетъ наглость выдавать за своего дѣдушку, тогда какъ всѣмъ жильцамъ очень хорошо извѣстно, что все ея прохожденіе службы заключалось въ тридцатилѣтней войнѣ съ лысымъ и впалогрудымъ экзекуторомъ, у котораго она изъ кухарокъ-чухонокъ сдѣлалась экономкою, и побѣдивъ его, наконецъ, и уложивъ вмѣстѣ съ треуголкой, шпагой и пряжкой за безпорочность, на Смоленское, завела полукрѣпостныхъ жильцовъ.
Сегодня въ этотъ сырой и холодный день, я постарался заснуть еще разъ, но это мнѣ не удалось. Чиновникъ налѣво не пошелъ на службу, и въ груди у него скрипѣли такія ржавыя петли, кашлялъ онъ такъ неистово, будущая пьянистка осталась тоже дома, освободивъ консерваторію отъ своихъ гаммъ и экзерсисовъ, и клавиши какого-то брошеннаго на произволъ судьбы фортепіано подъ ея руками кашляли и стонали такъ чахоточно, такъ жалобно, что я долженъ былъ сдаться и встать. Унылый лакей внесъ самоваръ, чайникъ, очевидно гордившійся своимъ сходствомъ со статуями Лѣтняго сада, потому что у него, какъ у нихъ, былъ отбитъ носикъ, булку изсохшую, какъ старая дѣва, своевременно невышедшая замужъ. Поставивъ все это на столъ и взглянувъ на меня точно на приговореннаго къ смерти, Семенъ, большой политикъ вообще, остановился у дверей.
— Ну-съ?.. — спросилъ я его по обыкновенію.
— Генералъ Бламанжей опять во Франціи-съ. Читалъ сегодня-съ. Въ газетахъ прописано. Да что! — и лицо его вдругъ приняло горькое выраженіе.
— Разсчитать обѣщалась! — покосился онъ по обыкновенію туда, гдѣ, по его мнѣнію, должна была находиться въ эту минуту героиня тридцатилѣтней войны.
— За что?
— За генерала!
— За Буланже?
— Нѣтъ, за своего, за патретнаго.
— Что же вы съ нимъ сдѣлали?
— Помыть приказали!
— Ну?
— Я ихъ шваброй… Они и слиняли… Кто же ихъ зналъ — висѣли, висѣли… Опять же капитанъ изъ тринадцатаго номера пожаловались… А за что?.. За самый пустякъ. Елена Григорьевна, — покосился онъ на дверь, за которою чихало и кашляло фортепіано, — обидѣли ихъ, а я виноватъ… При капитанѣ — собака, Македонъ, изволили видѣть — изъ приблудныхъ дворянскихъ пуделей, ну, такъ капитанъ обидѣлись на Елену Григорьевну и изъ критики взяли да и обстригли собаку на манеръ какъ бы Елену Григорьевну. И брови псу такія какъ у нея оставили, и кудерьки на лбу тоже… А вчера вечеромъ взяли въ папильонки завернули собачьи кудерьки и пустили, Македонку-то, въ коридоръ. Елена Григорьевна какъ вышли, такъ и обмерли… Ну, сегодня утромъ этому самому псу онѣ въ отместку морду всю горчицей вымазали и, какъ ни въ чемъ ни бывало, на фортепіанахъ сѣли играть. А я въ отвѣтѣ. За что-съ? Вся-то и вина моя, что я горчишницу забылъ убрать со стола. Гдѣ-жъ за всѣмъ усмотришь?
— Ну что же, вы найдете себѣ лучшее мѣсто! Сто́итъ жалѣть! Вѣдь тутъ гадко!
— Гдѣ нынче мѣста-то? — и онъ безнадежно махнулъ рукою. — Не принимаютъ никуда. У кого лицо веселое, ну, тому точно что, а мнѣ гдѣ же веселости набраться? У меня вонъ дочка ростетъ, долженъ я объ ней понимать и безпокоиться? Ей-то хорошо, — махнулъ онъ опять на сосѣдній нумеръ, — ей что! Вымазала она пуделю морду, — взяла книжку и славу Богу. Подожметъ ноги, на диванъ сядетъ — читай, либо звони на фортепіанахъ, а я куда дѣнусь? Капитанъ тоже хорошъ — собаку на манеръ дамы!
— Хотите я за васъ попрошу хозяйку?
— Будьте столь добры, потому — что вы скажете, такъ это и будетъ! обрадовался онъ. — Вы жилецъ исправный, за два мѣсяца впередъ отдали — она васъ послушается. А то что же — ей Богу — я ужь такъ думалъ, что въ окно да ногами вверхъ. Потому у меня дочь, мнѣ невозможно. Куда я пойду? Въ ресторанъ ежели — одежду нынче требуютъ, бѣлье чтобы тонкое и чистое и расторопность, а у меня кость въ колѣняхъ мозжитъ. И генералъ-то, — конфиденціально наклонился онъ ко мнѣ, — не ея! Ничуть не бывало — это она только для важности родство такое выдумала. Это отъ одной жилицы осталось. Была у нея такая, отъ спичекъ померла.
— Какъ отъ спичекъ?
— Извѣстно какъ помираютъ: накрошила себѣ спичекъ въ стаканъ — и хлопъ. Ее въ больницу старшій дворникъ отвезъ, а потомъ приходилъ околодочный. «Ольга-то Николаевна ваша — ее всѣ знали — Богу душу отдала!» Ну, хозяйка сейчасъ генерала къ себѣ въ дѣдушки и опредѣлила. Что ему такъ-то висѣть, лучше-же, чѣмъ на рынкѣ у старьевщика зябнуть!
— Давно это было?
— Въ прошломъ году. Въ этой самой комнатѣ.
— Въ моей?
— Въ вашей. Диванъ тутъ стоялъ въ углу, съ дивана мы ее и взяли. И билась же!
— Неужели нельзя было спасти? Вѣрно не во время опомнились.
— Никакъ невозможно. Она спичками попользовалась ночью еще, а сказалась утромъ. Кабы раньше знать было!
— Что-жъ, отъ бѣдности?
— Нѣтъ, какъ можно, всегда за мѣсяцъ впередъ платила. Даже за другихъ! Тутъ одна не могла заплатить — Ольга Николаевна сейчасъ имъ дали. Сколько разовъ и моей дочкѣ помогали. Добрая барышня были.
— Что же за причина?
— Отъ мускова обману-съ, должно. Такъ всѣ думали. Либо отъ чувствъ. Отъ чувствъ все бываетъ.
— Женихъ у нея былъ?
— Нѣтъ. Жениха у нихъ не было, никто къ нимъ не ходилъ. Она кота при себѣ держала, но только послѣ ея смерти и котъ сбѣжалъ отсюда. Самой трезвой жизни дѣвица. Все сидѣли да писали. Вотъ за этимъ за самымъ столикомъ. Мелко-мелко писали — точно бисеромъ. И никто даже не думалъ, потому такая обстоятельная дѣвица. Взять Елену Григорьевну теперь. Онѣ со всѣми цапаются; чуть что — сейчасъ въ калидоръ выбѣгутъ въ ночной кофтѣ и давай кричать. На всѣхъ кричатъ: и на меня, и на капитана, и на Македона ихняго. А Ольга Николаевна тихая была. Какъ мышь въ норѣ все у себя возятся въ комнатѣ. Телеграфистъ у насъ жилъ одинъ, нарочно гитару купилъ, чтобъ ей понравиться, — и вниманія не взяла. Даромъ только семь рублей отдалъ. Чиновникъ изъ почтана сватался — тоже. Что онъ духовъ извелъ, и все разные!.. Три пары однихъ свѣтлыхъ панталонъ сшилъ — не помогло!
— Что же она писала?
— Съ разныхъ языковъ по русскому. И деньги ей за это платили — хорошо жила, помилуйте! Театръ любила, гдѣ поютъ, вотъ… Постоянно по вечерамъ брала извозчика туда. Хотите, я покажу, какъ она писала-то, у меня одна тетрадка осталась. Я, правду сказать, пробовалъ разбирать, да непонятное все, по-ученому…
— Пожалуйста, принесите.
Онъ живо вышелъ изъ комнаты и черезъ минуту вернулся съ пачкой тоненькихъ листовъ мелко исписанной почтовой бумаги.
— Коли хотите, возьмите себѣ. Я такъ это, для памяти… Потому они ничего не стоютъ…
И онъ меня оставилъ съ ними.
Туманъ совсѣмъ заполонилъ улицу передъ моимъ окномъ. Я нарочно опустилъ штору и, завѣсивъ окно одѣяломъ, зажегъ свѣчи. Все же не такъ тоскливо было при вечернемъ освѣщеніи, чѣмъ при тускломъ отсвѣтѣ этого гнилаго и болящаго дня.
Къ счастью, кашлявшій весь день чиновникъ куда-то ушелъ и консерваторка направо утомилась. По крайней мѣрѣ, она не играла больше. Настала тишина. Никто и ничто мнѣ не мѣшало читать, хотя я и съ трудомъ разбиралъ почеркъ «Ольги Николаевны». Тетрадка эта была что-то въ родѣ дневника, къ сожалѣнію съ большими перерывами и крайне небрежно набросаннаго. Окончивъ его, я, чтобы разобраться, долженъ былъ пробѣжать его еще разъ, и только тогда понялъ, въ чемъ дѣло. Здѣсь я привожу изъ него выдержки, подобравъ ихъ болѣе или менѣе въ извѣстномъ порядкѣ.
II править
«Мнѣ двадцать два года; я, говорятъ, хороша собою, но до сихъ поръ еще, несмотря на страстную жажду жизни, ни сама никого не любила, ни меня никто не любилъ! Я говорю не о безплодныхъ порываніяхъ, а о настоящей любви — любви, которая одна бросаетъ отсвѣтъ на наше блѣдное существованіе. Я живу замкнувшись; кромѣ редакціи, куда я ношу свои переводы, и иногда театра — я ничего не знаю. Моя комната — это для меня или цѣлый міръ, или тюрьма. Я боюсь показываться, боюсь знакомиться — почему? Можетъ быть, все это одна мнительность, глупые и неосновательные страхи. Но что же дѣлать?.. На мнѣ лежитъ проклятье, и рано или поздно оно должно исполниться. Мой отецъ былъ алкоголикъ, мать въ двадцать-пять лѣтъ сошла съ ума и умерла въ домѣ для душевно-больныхъ. Старшій братъ мой страдаетъ припадками эпилепсіи и, сверхъ того, онъ — меланхоликъ. Это и заставило его уйти подальше отъ людей въ далекій и захудалый, захолустный монастырь. Онъ мнѣ не пишетъ, и я ему тоже. Какое-то глубокое равнодушіе другъ къ другу, и когда я думаю объ этомъ, мнѣ оно не представляется необъяснимымъ. Мы и росли такъ — молчаливыми, разрозненными дѣтьми. Не было общей ласки, которая бы сблизила насъ. Отецъ по вечерамъ напивался мрачно и одиноко, матери я уже не помнила. Я видѣла ея портретъ: худощавое нервное лицо съ большими глазами, странный взглядъ которыхъ, казалось, видѣлъ вовсе не то, что было предъ нимъ. Жила у насъ и гувернантка, но ужь, разумѣется, не ей было примирить насъ съ жизнью. Я помню только, какъ у нея тряслась голова на тонкой шеѣ, на которой жилы казались скрученными синими шнурками; сухія губы ея были постоянно сжаты, такъ что мнѣ въ дѣтствѣ представлялось, будто у нея во рту сидитъ какая-то птица, которую она боится выпустить. Острые и суровые глаза и костлявые пальцы не дѣлали ея наружности привлекательнѣе. Она не била насъ, о, нѣтъ! Она очень много читала, была, какъ говорили, умна; но мы захолодѣли, замерзли подъ ея вліяніемъ… Всѣ ея старанія были направлены къ тому, чтобы мы не видѣли отца, когда имъ одолѣвала несчастная страсть. Въ остальное время онъ запирался тоже и выходилъ къ намъ точно сконфуженнымъ, видимо желая избѣгнуть нашихъ пытливыхъ дѣтски-любопытныхъ взглядовъ. Я такъ хорошо помню его громадный клѣтчатый шелковый платокъ, въ который, будто сморкаясь, онъ пряталъ лицо, когда я пристально начинала смотрѣть на него. Ему было тяжело жить, мы это сознавали своимъ дѣтскимъ сердцемъ, иной разъ мнѣ хотѣлось приласкаться къ нему, но я слишкомъ одичала. Я сама не слышала привѣтливаго слова, чтобы сумѣть сказать его. Разъ только, войдя къ нему въ кабинетъ, я ткнулась ему въ руку своей головой, точно щенокъ, желающій, чтобъ его погладили. Отецъ машинально положилъ руку мнѣ на голову, но потомъ боязливо отнялъ ее, тихо взялъ меня за плечи, вывелъ за двери и заперъ ихъ, повернувъ ключъ… Это сухое щелканье замка до сихъ поръ наводитъ на меня ужасъ.
Я помню, какъ-то мнѣ случилось подслушать разговоръ отца съ нашей гувернанткой.
— Вы, Николай Ивановичъ, точно не любите своихъ дѣтей!.. — выговаривала она ему.
— Мнѣ тяжело видѣть ихъ… Вы вѣдь знаете, что ихъ ждетъ обоихъ? Нельзя же не видѣть этого.
— Господь милостивъ.
— Ну, разумѣется… Я не даромъ учился — ясное дѣло. Отецъ — пьяница, мать — помѣшанная! Страшно смотрѣть на нихъ… Оля — какая нервная, то-и-дѣло въ лицѣ мѣняется, а Алексѣй — у него, какъ у дѣда, должна начаться падучая. Я все жду съ часа на часъ.
— Зачѣмъ же вы пьете сами-то?
— А это проклятіе на мнѣ. Мой дѣдъ тоже помѣшаннымъ былъ, отецъ всю жизнь проболѣлъ, а я пью. Мнѣ нужно пить. Еслибы я не пилъ, давно бы не жилъ… или сошелъ бы тоже съ ума.
— Вы только оправдываете себя этимъ! Просто вы слабый, безхарактерный человѣкъ!.. У васъ нѣтъ силы удержаться, остановиться. Я удивляюсь, какъ сама могла прожить всю жизнь съ вами здѣсь!..
Отецъ заплакалъ и сталъ цѣловать ея руки.
Онъ пробовалъ не пить, но въ эти дни ходилъ такимъ несчастнымъ, такимъ жалкимъ, слабымъ и больнымъ, что на него смотрѣть было больно. Онъ весь какъ-то поникалъ, глаза его тухли, колѣни дрожали… Онъ старался лечиться, но все это было напрасно. Его возили даже на воды куда-то, и тамъ онъ, говорятъ, оправился, но, вернувшись, принялся за старое. Онъ женился по любви. Мать была очень хороша собою. Говорятъ, я на нее похожа, — зловѣщее сходство! Но она отличалась большими странностями. Мнѣ не разсказывали о нихъ, хотя я уже въ самомъ раннемъ возрастѣ начинала понимать, почему при одномъ моемъ приближеніи всякій разговоръ о ней прекращался разомъ… И тутъ же, бывало, наша гувернантка замѣчаетъ:
— Оля, не будь такъ порывиста. Пріучайся сдерживаться…
И я замѣчала, какъ взглядъ ея пристально слѣдитъ за мной.
— Совсѣмъ мать! — вздыхая, говорила она, обращаясь къ отцу. — Совсѣмъ мать!.. На воспитаніе характера у нея придется потратить много силъ!
И дѣйствительно, — надо ей отдать справедливость: она ни на минуту не оставляла меня безъ своего пристальнаго и что-то подозрѣвающаго взгляда.
Хорошо ли это было или дурно?..
Не знаю!
Думаю только, что безъ этого я бы не стала сама такъ неотступно и постоянно погружаться въ самое себя, слѣдить за собою, разбирать каждое свое движеніе — не отыщу ли въ немъ проявленія того ужаснаго недуга, который бѣдную мать мою сначала привелъ въ сумасшедшій домъ, а потомъ свелъ въ могилу… Меня не отдавали въ институтъ, а воспитывали все время дома. Боялись, что тамъ безъ надзора разовьются въ моемъ характерѣ, въ моей душѣ тѣ же черты, которыя замѣчались и въ моей матери… И напрасно боялись. Было бы лучше, еслибы я росла между другими дѣтьми… Ну, да прошлаго не вернешь!..
Странная вещь! Оглядываясь теперь на все прежнее, я невольно задыхаюсь. Какія болѣзненныя условія, какая душная, затхлая атмосфера вѣчнаго надзора, вѣчной подозрительности окружала меня… И такъ тянулось до тѣхъ поръ, пока мнѣ минуло семнадцать лѣтъ… Я стала показываться въ обществѣ, за мною начали ухаживать, но во мнѣ самой уже выработалось недовѣріе къ себѣ, привычка слѣдить за собою, не поддаваться ни чувству, ни порыву. Меня называли „дикой красавицей“, и тѣ, кому я нравилась, боялись меня вѣроятно потому, что я сама себя боялась пуще всего. Мнѣ казалось, что довольно мнѣ будетъ оставить себя на произволъ себѣ самой, и я сдѣлаю что-нибудь ужасное, ничѣмъ необъяснимое. Я какъ-то нарочно посѣтила сумасшедшій домъ — и у меня замирало сердце, когда я въ полуобморочномъ состояніи вглядывалась въ несчастныхъ, бывшихъ передо мною. Неужели въ такой же самой клѣткѣ, запертая, жила и мучилась моя мать?! Могла ли она быть похожей на этихъ жалкихъ созданій?! Какъ же я могла думать о замужествѣ, о любви… о семьѣ?!.
Я всегда любила дѣтей; я не могла и не могу равнодушно смотрѣть на ихъ веселыя рожицы. Мнѣ все равно: бездомный уличный мальчишка или разодѣтый, сопровождаемый боннами, ребенокъ… Мнѣ одинаково милы они, и только съ ними одними я могу разговаривать цѣлые часы, цѣлые дни, не уставая, не отдыхая, съ одинаково захватывающимъ интересомъ. Я люблю ихъ, и Богъ знаетъ, какимъ громаднымъ счастьемъ кажется мнѣ возможность имѣть своихъ, но… Я не имѣю права на это. А если въ дѣтяхъ повторится это ужасное наслѣдіе?.. Если меня также, какъ мою бѣдную маму, запрутъ въ одну изъ тѣхъ келій, которыя я видѣла, передъ дверьми которыхъ я останавливалась, дрожа отъ какого-то зловѣщаго предчувствія?.. И если моя дочь будетъ рости, въ тѣхъ же условіяхъ, въ которыхъ выросла я? Съ постояннымъ недовѣріемъ къ себѣ, съ глубоко выработавшеюся привычкой вѣчно всматриваться въ самое себя, съ болѣзненнымъ вниманіемъ къ каждому движенію души, съ вѣчнымъ ужасомъ подсмотрѣть въ немъ первое проявленіе грозящаго недуга… Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Лучше отказаться отъ любви, замкнуться, какъ улитка въ свою раковину, прожить всю жизнь ни разу несогрѣтой поцѣлуемъ, ни на одну минуту не увлеченной вихремъ всепобѣждающей страсти!
Я такъ и рѣшила.
На девятнадцатомъ году я потеряла отца… На двадцатомъ умерла замѣнившая мнѣ мать — гувернантка… Почти въ одно время съ этимъ изъ дому уѣхалъ мой братъ… Я не особенно горевала о немъ. Признаться ли? Мнѣ кажется, что мы съ нимъ внушали другъ другу ужасъ. По крайней мѣрѣ, я не могла безъ какого-то печальнаго предвидѣнія смотрѣть на его длинную, худую фигуру, съ выдавшимися лопатками, впалою грудью, зеленымъ лицомъ и большими, блиставшими лихорадочнымъ огнемъ глазами… Казалось, что сквозь нихъ видно пламя, которое горитъ внутри его и сжигаетъ тамъ все: и душу, и мысль!.. Онъ былъ молчаливъ и съ утра до ночи ходилъ по залѣ, заложивъ руки за спину, или ложился на диванъ и оттуда слѣдилъ за мною… Я понимала его. О, какъ мучительно я понимала его!.. Всякое впечатлѣніе я читала на этомъ исхудаломъ, нервномъ лицѣ. Онъ вѣроятно старался во мнѣ подмѣтить признаки того, что совершалось въ его душѣ, и стоило мнѣ сказать слово нѣсколько громче, сдѣлать движеніе посильнѣе, и онъ вздрагивалъ и съ плохо скрытымъ опасеніемъ всматривался въ меня.
„Не начинается ли?“ — такъ и сквозило въ его пылающихъ глазахъ…
Да, онъ боялся меня, я боялась его… И въ то же время мы оба боялись самихъ себя!
Не правда ли, это было невыносимо? Кто-нибудь изъ насъ долженъ былъ уйти… Онъ и ушелъ первый…
Я получила отъ него письмо. Оно было коротко, сухо, странно.
Онъ писалъ мнѣ изъ далекаго монастыря:
„Здѣсь что бы со мной не случилось, меня не бросятъ, не посадятъ на цѣпь, но станутъ смотрѣть за мной… Здѣсь есть уединеніе безъ одиночества и дружба безъ страха. Прощай, Оля!..“
Странно, я не жалѣла о немъ…
Я знала, что ему тамъ лучше. Я хотѣла остаться одна въ нашемъ маленькомъ городѣ, но услужливые друзья не позволили мнѣ этого. Я не могла отдѣлаться отъ ихъ посѣщеній, отъ ихъ заботъ. Всѣ они знали судьбу моей матери и ужасный порокъ отца, и всѣ, всѣ копались въ моей жизни, вмѣшивались во всякую мысль и терзали мою душу своимъ сочувствіемъ и участіемъ… Ахъ, какъ было это невыносимо! Мнѣ стала представляться величайшимъ блаженствомъ возможность уйти туда, гдѣ ни меня, ни моего прошлаго не знаетъ никто, гдѣ за мной не будутъ слѣдовать эти, сводившіе меня съ ума, пристальные взгляды… А тутъ случилось еще одно обстоятельство».
III править
«Въ жизни каждой женщины есть онъ. Онъ хотя и полунамекомъ легкою тѣнью прошелъ и въ моей жизни… Дѣйствительно, тѣнью… Ни слѣда не осталось отъ него.
Собственно говоря — „романа“, любви — не было.
Зарождалось что-то похожее на взаимную симпатію. Встрѣчалась я съ нимъ и говорила чаше чѣмъ съ другими; онъ нѣсколько дольше задерживалъ въ своей рукѣ мою, когда мы прощались… Вотъ и все… Среди людей, задавленныхъ ожесточенной заботой о мѣдномъ грошѣ, карьерѣ, наживѣ — онъ былъ исключеніемъ. Его жизнь оказывалась искалѣченной. Талантливый, знающій, искренній — онъ попалъ въ нашъ городокъ случайно. Онъ одинъ говорилъ здѣсь языкомъ моихъ книгъ, думая, какъ думали авторы… И вотъ именно послѣ отъѣзда брата онъ пришелъ ко мнѣ какъ-то вечеромъ.
На этотъ разъ онъ былъ молчаливъ и застѣнчивъ. Съ нимъ это случалось рѣдко. Я вышла проводить его на крыльцо. Онъ остановился на минуту, чего-то замѣшкался. Прохладная ночь дышала намъ въ лица ароматомъ только-что распустившихся яблонь и черешенъ. Сквозь ихъ верхушки на насъ смотрѣли робкія звѣзды. Соловьи пѣли гдѣ-то за рѣкою…
— Какъ хорошо!.. — тихо проговорилъ онъ. — Ольга Николаевна, пойдемте въ садъ.
Я спустилась съ ступеней.
Лунный свѣтъ точно серебристымъ паромъ дымился надъ пышными кустами сирени. Тѣни между ними ложились какъ-то особенно таинственно. Домъ нашъ стоялъ надъ обрывомъ рѣки — и внизу мы видѣли ее, тускло мерцавшую, точно чудовищный змѣй, своей бѣлесоватой чешуей. По ту сторону свѣтился огонекъ… И опять эти соловьи.
Онъ взялъ меня за руку — я не отняла ея отъ него.
— Послушайте… — и голосъ его замеръ, точно не хватило силы окончить начатую фразу.
У меня сердце жутко забилось. Я знала, что онъ скажетъ, и хотѣла этого, и боялась…
— Я люблю васъ… Будьте моей женой…
Какъ у него дрожалъ голосъ!.. Какъ онъ опустилъ голову, говоря это!
Я отняла у него руку. Хотѣла отвѣтить что-то — но дыханіе захватывало, — что-то сжимало мнѣ горло. Нечаянно наткнулась на дерево; колыхавшіяся вѣтки его осыпали меня холодною росой.
— Вы ничего не скажете мнѣ?..
— Завтра… завтра… — только и могла отвѣтить я и, не прощаясь, побѣжала домой.
Мнѣ страшно было оставаться съ нимъ. Такъ страшно!..
А завтра, — когда онъ вечеромъ зашелъ ко мнѣ, — меня уже не было!
Я уѣхала!
Я боялась за себя. Невольно поддалась бы жаждѣ счастья, такъ громко говорившей въ моей душѣ, и сдѣлала бы несчастными и его, и себя… Нѣтъ, такъ лучше было. Гораздо лучше. Въ этой громадной каменной пустынѣ, какою являлся мнѣ Петербургъ, я была одинока, совершенно одинока. Никому до меня не было дѣла, рѣшительно никому; я отдохнула здѣсь совсѣмъ…
Вотъ уже два года, какъ я живу здѣсь, работаю, занимаю свое время, какъ и чѣмъ могу. У меня нѣтъ друзей, съ ихъ правомъ вмѣшиваться въ вашу жизнь, нѣтъ знакомыхъ — соглядатаевъ, подстерегающихъ каждый вашъ взглядъ и объясняющихъ его по своему. Я начала даже писать эту автобіографію, чтобы не скучать, когда я остаюсь одна, особенно по вечерамъ, когда нѣтъ оперы, и я сижу здѣсь въ моей комнатѣ съ грязными обоями. Я не могу засыпать рано. Мой мозгъ для этого слишкомъ возбужденъ, онъ много работаетъ, до такой степени много, что въ послѣднее время у меня начались даже головныя боли. Закроешь глаза — и какіе-то странные образы тѣснятся вокругъ, въ яркихъ краскахъ, въ рѣзкихъ очертаніяхъ — это все книги… Прочитанное сплетается пестрою вереницей и носится вокругъ меня въ такомъ обиліи оттѣнковъ и звуковъ, что моя бѣдная голова начинаетъ кружиться… Но здѣсь, слава Богу, некому замѣчать этого, и я могу оставаться спокойною».
IV править
Тутъ въ дневникѣ Ольги Николаевны оказались какіе-то странные пропуски, повторенія. Рукопись стала крайне безпорядочной. Почеркъ я едва разбиралъ; нѣкоторыя слова были дописаны только до половины, часто цѣлыя фразы оставались неоконченными. Очевидно мысль работала лихорадочно, и Ольга Николаевна не могла улавливать ее… Она то возвращалась назадъ, ни съ того, ни съ сего припоминая малозначащія обстоятельства своего дѣтства, вродѣ, напр., юродиваго, бѣгавшаго по маленькому городку, въ которомъ жила она, и пѣвшаго: «конченъ, конченъ дальній путь, вижу край родимый», то заносила на эти тоненькіе листы почтовой бумаги разсказы о томъ, какъ начинали учить ея брата грамотѣ, и какъ тотъ разъ высѣкъ азбуку, когда она очень ужь ему надоѣла, то вдругъ дѣлала самыя безпорядочныя отступленія. Мнѣ попадались цѣлыя страницы разсужденій ея о музыкѣ, по поводу вчерашней оперы, причемъ бѣдная дѣвушка становилась совсѣмъ уже непонятной; длинно и подробно разсказывала она свои сны, въ которыхъ видѣла, ни съ того, ни съ сего, «отраженія далекихъ ея существованій, до здѣшняго земнаго», и тутъ-же знакомила съ своею вѣрою въ то, что земная жизнь — только одно звено въ безконечной цѣпи воплощеній, путемъ которыхъ душа идетъ къ совершенству. Странно было, что такія на-скоро, отрывочно набросанныя страницы смѣнялись опять спокойными, полными тихой грусти и кроткой покорности судьбѣ, въ которыхъ она продолжала описывать свое будничное существованіе…
«Мнѣ кажется, — писала она, — что сотни людей, до меня жившихъ въ этой комнатѣ, оставили свой слѣдъ въ ней… Я читаю ихъ мысли, догадываюсь, о чемъ они мечтали, глядя въ окно на тусклую зелень скуднаго сквера и на этотъ величавый силуэтъ Исаакія вдали, за которымъ далеко, далеко заходитъ солнце, словно окружая его своимъ золотымъ сіяніемъ. Жизнь моя идетъ все такъ же тихо и незамѣтно. Точно ручей, что едва-едва сочится по лугу, то пропадетъ въ песчаныхъ его прослоинахъ и сказывается только мокрыми пятнами на нихъ, то снова блеснетъ на минуту-двѣ, чтобы опять затеряться ужь совсѣмъ… Откуда течетъ онъ и куда? Зачѣмъ и кому понадобилось его существованіе?.. Я бы сама рада схорониться, какъ онъ, еслибы это было возможно. Но какъ схорониться? Когда я жила въ моемъ родномъ городкѣ, Петербургъ мнѣ казался именно тою людной пустыней, гдѣ я буду незамѣтна. А между тѣмъ прошло два-три года, и уже я вижу обращенные на меня недоумѣвающіе и подозрительные взгляды. Иногда мнѣ кажется, что я мнительна. Я до сихъ поръ не могу видѣть идущаго по улицѣ и улыбающагося человѣка, чтобы не подумать, что онъ смѣется именно надо мной — и ни надъ кѣмъ болѣе. Еще хуже, если кто-то пройдетъ мимо и оглянется на меня… Положительно, во мнѣ есть что-то странное, незамѣтное для меня самой, что-то, что поражаетъ ихъ. Я невольно начинаю всматриваться въ стекла оконъ мимо, въ зеркала, гдѣ они есть, не подмѣчу ли я сама этихъ странностей, чтобы, по крайней мѣрѣ, если нельзя уничтожить, то „притвориться такою же, какъ и всѣ“. А дома — дома еще хуже! Хозяйка, жильцы, люди — всѣ они слѣдятъ за мною. Положительно слѣдятъ!.. Да какъ же иначе понять эту непрошенную заботливость обо мнѣ? Сегодня, напримѣръ, она вошла въ мою комнату.
— Что вы, Ольга Николаевна, все сидите дома однѣ?
И вѣдь я вижу по лицу ея, что мое сидѣніе дома тутъ не при чемъ. Она вглядывается въ меня, не подмѣтитъ ли чего-нибудь особеннаго. Но я именно въ такія минуты умѣю владѣть собою. Какъ улитка прячусь въ раковину.
— Мнѣ весело одной…
— А вы бы пошли погулять!.. Право. У насъ молодые люди живутъ — познакомились бы. Что вамъ!
Очень мнѣ нужны эти молодые люди, которые, когда я прохожу по корридору мимо, останавливаются въ дверяхъ своихъ комнатъ и пристально слѣдятъ за мною. Были изъ нихъ такіе, которые заговаривали. Особенно надоѣдалъ какой-то телеграфистъ. Что ему надо отъ меня? Даже въ редакціи, куда я ношу свои работы, какъ я ни стараюсь укоротить свои визиты, ко мнѣ относятся болѣе чѣмъ странно. Пытливо всматриваются въ меня — и мнѣ кажется, что сто́итъ только мнѣ выйти, какъ они заговорятъ обо мнѣ всѣ разомъ и непремѣнно о моихъ странностяхъ, если хотите даже и о ненормальностяхъ. Вѣдь не могу же я, такъ родившаяся и такъ выросшая, быть нормальной? Одинъ изъ нашихъ сотрудниковъ даже присталъ разъ ко мнѣ съ вопросами, смыслъ которыхъ былъ для меня очень ясенъ. Вѣрно я возбуждала недоумѣнія… И именно не мое прошлое, а я, я сама. Вѣдь они же не знали о судьбѣ моей семьи? Слѣдовательно, уже во мнѣ самой начало показываться именно то, чего я такъ боялась всю мою жизнь… О, теперь больше, чѣмъ когда-нибудь, надо держать себя въ рукахъ, не выдавая ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ того, что творится въ душѣ…
— Отчего вы находите меня странной? — спросила я разъ у одного изъ нихъ.
— Вы… Вы точно связанная… Скажете что-нибудь и тотчасъ же начинаете пытливо оглядываться на всѣхъ. Нельзя быть такой сдержанной.
Еще бы мнѣ распустить себя! Воображаю, съ какимъ ужасомъ всѣ они отшатнулись бы отъ меня! Я даже, когда остаюсь одна — должна не выпускать изъ рукъ узду, натянутую на самое себя. Когда я пишу, мнѣ хочется, ни съ того, ни съ сего, вставить въ мои переводы такія обстоятельства, мысли и впечатлѣнія, которыя не имѣютъ съ ними ничего общаго. Навѣрное даже имъ, тѣмъ, которые будутъ ихъ читать, эти мѣста показались бы безсмысленными. Я хорошо знаю, что они бы ихъ не поняли!.. А между тѣмъ для меня они яснѣе яснаго. И ужь именно во мнѣ-то никакихъ недоумѣній не возбуждаютъ! Вѣроятно моя нервная организація тоньше, чѣмъ у нихъ. Я много думала и думаю надъ этимъ. Чего не замѣчаютъ они, то чувствую и вижу я. Въ спокойное время я пугаюсь такихъ минутъ, но онѣ повторяются все чаще и чаще, и я вижу наконецъ, что когда я одна и меня никто не наблюдаетъ — пугаться этихъ ощущеній и впечатлѣній мнѣ нечего. Такъ, напримѣръ, развѣ могутъ они видѣть и испытывать то, что я?.. Вчера, напримѣръ, когда я сидѣла и читала Эдгарда Поэ, хотя ни одного звука не пронеслось позади, а я положительно знала, что въ комнату ко мнѣ вошла блѣдная, высокая и худощавая женщина, что она встала позади меня, что она наклонилась и изъ-за моего плеча смотрѣла на тѣ строки, на которыхъ остановились мои глаза. Я бы почувствовала ея дыханіе на моей шеѣ, еслибы призраки дышали. Я бы испугалась, еслибы уже не привыкла къ этому явленію. Да и чего же пугаться? Я вѣдь знаю, кто это. Это она — моя страдалица-мать, она — разставшаяся въ могилѣ съ своимъ ужаснымъ недугомъ, она — тайная и единственная свидѣтельница моего будничнаго, робкаго и одинокаго существованія… Я часто полуоткрываю глаза въ постели и вижу ее, сидящую около… Но сто́итъ только совсѣмъ открыться вѣкамъ, сну пройти окончательно, и ея милое видѣніе мало-по-малу разсѣевается, какъ утренній туманъ въ воздухѣ… Она меня любитъ, она бережетъ меня, она слѣдитъ за мною, но слѣдитъ не какъ тѣ, не подозрѣвая и боясь, а желая предупредить меня отъ опасности, отъ гибели… Я знаю хорошо, — она, испытавшая весь ужасъ страшнаго душевнаго недуга, не отдастъ меня ему; напротивъ, когда придетъ время, она явится и возьметъ меня съ собою… Я знаю, что тамъ не страшно… Нисколько не страшно. Напротивъ, тамъ свобода, покой!..
Часто мнѣ это тамъ кажется мечтою, вымысломъ больнаго, ненормальнаго мозга… Лучше сказать — казалось. Теперь я убѣдилась въ томъ, что это тамъ — такая же дѣйствительность, какъ бумага, на которой я пишу, столъ, на который опираюсь, и стулъ, на которомъ я сижу. Только слѣпые не видятъ этого! Къ тому же, еслибы я еще сомнѣвалась, то…
Не могу писать. Какъ у меня сегодня разболѣлась голова!.. Особенно правая сторона ея. Лучше лечь и успокоиться сначала».
«Она приходила опять и такъ грустно смотрѣла на меня, что мнѣ захотѣлось плакать!..»
«Я опять видѣла мою мать. Зачѣмъ она такъ странно смотритъ на меня, совсѣмъ такъ же, какъ и всѣ, — подозрительно, съ опасеніями? Неужели мнѣ грозитъ ея недугъ? О, еслибы только знала заранѣе, я бы не допустила до этого, — никогда!.. Напротивъ, я бы вовремя положила конецъ этому больному и глупому существованію».
…«Какъ все кружится!.. Мои ли это мысли? Развѣ мысль можетъ воплощаться въ образы?..»
…«Кто-то стоитъ въ углу — и такъ смотритъ на меня и манитъ!..»
…«Голоса какіе-то слышатся — страшно жить. Страшно»…
…«Сегодня я смотрѣла въ окно — кажется, что могу полетѣть, сто́итъ только броситься смѣло и раскинуть руки»…
…«Ахъ, какъ тяжело! И отчего всѣ онѣ такъ странно смотрятъ на меня? Сегодня хозяйка звала меня кататься — я отказалась. Еще бы: подъ видомъ прогулки — завезетъ меня въ сумасшедшій домъ и запретъ!.. Я замкнулась на ключъ. Ко мнѣ стучались — притворилась, что сплю. Пошептались и ушли прочь».
…«Опять приходила мать — грозитъ мнѣ… Шепчетъ: „скорѣй!..“»
Тутъ въ дневникѣ Ольги Николаевны уже трудно было разобрать что-нибудь толкомъ; весь онъ былъ наполненъ набросками и полуфразами, въ родѣ: «это случилось опять — мнѣ кажется, что пора»…; или: «лучше теперь, чѣмъ»… «Пожалуй, придетъ моментъ, когда всѣ другіе будутъ казаться мнѣ ненормальными, а я, напротивъ, самой себѣ»… и т. д. Очевидно, все это записывалось на-спѣхъ, лихорадочно — точно рукѣ, писавшей его, не было больше времени, и мысль, руководившая ею, обрывалась на половинѣ… Были даже и стихи, но они оказывались написанными до того неясно, что я ихъ и не привожу здѣсь. Все это заканчивалось двумя словами:
«Пора, иду!..»
Я всталъ, приподнялъ штору моего окна. Скупой, тусклый свѣтъ все по-прежнему дождливаго дня, мучительно умиравшаго въ туманѣ, недолго боролся съ блескомъ свѣчей въ моей комнатѣ и не осилилъ его…
Бѣдная Ольга Николаевна!