Счастье Ивана-Непомнящего (Немирович-Данченко)/ДО

Счастье Ивана-Непомнящаго : Повѣсть
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Незамѣтные герои. — М.: Университетская типографія, 1892. — С. 1.

I

Старый бродяга цѣлые дни ходитъ по этапному двору, растерянный и смутный, точно забылъ что-то, чего никакъ вспомнить не можетъ. Записанъ онъ «Непомнящимъ», но за частые побѣги товарищи прозвали его «Иваномъ-Прощай». Никто не говоритъ съ нимъ, — знаютъ, что теперь отъ него кромѣ брани да сумрачнаго взгляда ничего не дождешься. Не по себѣ Ивану-Прощай: небо поголубѣло, вѣтерокъ нѣтъ-нѣтъ да и обвѣетъ такимъ ласковымъ тепломъ, что въ груди точно вздрогнутъ какія-то струны и голову закружитъ, и еще ненавистнѣе станутъ высокіе частоколы, толстыя стѣны и желѣзныя рѣшетки. Снѣгъ, всю зиму лежавшій по угламъ у сѣрыхъ башенъ, крѣпкій настолько, что на него шутя взбѣгали арестанты, теперь разрыхлился точно губка, посинѣлъ и сталъ точиться грязными струйками въ обступившія его лужи… Вернутъ Ивана-Прощай со двора въ камеру, щелкнетъ позади замокъ, будто въ самомъ сердцѣ повернутъ что-то съ болью, и еще темнѣе становится бродяга, еще злѣе; точно загнанный волкъ оглядывается онъ на дверь. Такъ бы и сжалъ горло сторожу, пикнуть бы не успѣлъ тотъ. Подойдетъ къ окну, схватится за рѣшетку, приникнетъ къ ней горячимъ лицомъ, совсѣмъ не чувствуя холода ржавыхъ желѣзныхъ прутьевъ. Не насмотрится онъ на теплую лазурь за ними, и чудятся ему подъ нею и лѣса неисходные, и поля зеленыя, и рѣки, привольно несущіяся куда-то далеко-далеко. Вонъ набѣжало облачко, вѣтеръ упалъ или не хочется оставлять голубаго неба, только раскинулось оно, да такъ и замерло посреди манящаго простора. Проступили по немъ розовые тоны; края затлѣли огнистою каймою. «Солнце садится», — думаетъ бродяга и ждетъ, неотступно ждетъ, чтобы отгорѣла и утонула въ сумракѣ странница-тучка, чтобы въ самой глубинѣ этой непроглядной темени робко вспыхнула и задрожала ночная звѣзда… Заснетъ Иванъ-Прощай, и чудится ему тихій гулъ лѣсныхъ вершинъ, шорохъ сосновыхъ шишекъ, падающихъ на хвоей осыпанную почву, мѣрные взмахи какихъ-то невидимыхъ крылъ и жалобное урлыканье ручья на узловатые корни, перегородившіе ему вольный путь изъ этого дремучаго царства…

II

Первая гроза, предтеча весны, уже разбудила чутко дремавшую землю.

Утромъ, на другой день всѣхъ «каторжниковъ» выстроили за воротами тюрьмы.

— Бродяга «Иванъ-Непомнящій»! — крикнулъ этапный офицеръ, повѣряя списокъ своей партіи.

Старый арестантъ присоединился къ тѣмъ, которые уже выстроились въ сторонѣ.

Онъ зорко оглядывалъ малорослыхъ и слабыхъ на видъ конвойныхъ, казавшихся горбатыми подъ своими неуклюжими сѣрыми шинелями. На ихъ штыкахъ играло солнце, дула были заткнуты суконными втулками. «Заряжены», — пробѣжало въ головѣ у бродяги, и онъ усмѣхнулся, вспомнивъ, какъ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ вслѣдъ за нимъ растерянно загрохотали на удачу безтолковые и словно данные съ перепугу выстрѣлы. Онъ еще не забылъ теплаго пара отъ той земли, къ которой, будто желая слиться съ нею, припалъ онъ тогда лицомъ, наступившую вслѣдъ за тѣмъ тишину, зловѣщую и еще болѣе страшную, съ чудившимися ему осторожными, крадущимися шагами. И волю!..

Ну, а теперь?

Неужели идти на каторгу? Старый бродяга хорошо былъ знакомъ съ распостылой. Словно въявь опустилась подъ его ногами черная шахта; червивыми ходами легли въ землѣ и камнѣ штольни, гдѣ далеко одинъ отъ другаго замигали огоньки лампочекъ и послышался унылый и однообразный стукъ молотка… Солнце еще не поднимается, а ихъ уже гонятъ туда, въ подземный мракъ; назадъ выходятъ они, когда оно зайдетъ за синія горы и погаснетъ за ними… Такъ и не видятъ Божьяго дня…

Иванъ-Прощай тронулъ локтемъ сосѣда.

— Откуда?

— Отсюда не видать.

— Съ бѣговъ значитъ? — одобрилъ бродяга.

— Извѣстно, не съ лёту.

— Повинился или въ непомнящихъ?

— Винись ты, коли охота.

— Зовутъ-то какъ?

— Иванъ Дальній… А хочешь ближнимъ величай, мнѣ все равно.

— Такъ! значитъ свои, товарищи… — повеселѣлъ «Прощай». — Какъ надумалъ дальше-то?

— Тамъ видно будетъ. Кабы на вольное поселеніе — съ нашимъ удовольствіемъ. Только меня на двадцать годовъ засудили.

— Въ работы?

— Извѣстно, не въ сторожа.

— И опять, значитъ, товарищи!..

А еще дня черезъ два, когда утомленная партія и не менѣе утомленные конвойные заснули въ этапномъ домѣ посреди темнаго, отовсюду обступившаго его лѣса, часовому, стоявшему снаружи у самаго частокола, послышался глухой и странный звукъ, точно сверху упало что-то мягкое. Еще одинъ. При этомъ звякнула и цѣпь… Какой-то темный клубокъ будто прокатился къ лѣсу… Солдатъ наскоро прицѣлился — огнистая струйка прорѣзала тьму. Точно ахнулъ лѣсъ, пробужденный выстрѣломъ… Чей-то крикъ замеръ въ немъ…

«Должно, „Дальняго“ тронуло», — соображалъ про себя Иванъ-Прощай, со слѣпу бѣжавшій прямо въ таинственное царство столѣтнихъ великановъ, едва мерещившихся ему въ ночномъ мракѣ… Крики позади, голоса… Опять знакомые выстрѣлы на удачу. Лѣсъ ожилъ. Невидимыя цѣпкія вѣтви хлещутъ прямо въ лицо бѣглецу; чьи-то узловатыя и твердыя руки будто ловятъ его, схватываютъ полы арестантскаго халата, впиваются острыми иглами въ его похолодѣвшее тѣло, бросаютъ ему подъ ноги что-то, отъ чего онъ спотыкается наконецъ: онѣ же, должно быть, отняли землю изъ-подъ него, и онъ полетѣлъ внизъ, только по мокрой травѣ, осыпавшей его лицо росою, догадываясь, что сорвался съ крутаго ската… Ударился онъ о пень, торчкомъ выступившій на откосѣ; оглушило на мгновеніе… Потомъ, сообразивъ, что безсознательно удержался на немъ, приподнялъ голову. Тьма вверху, тьма внизу… Только надъ нимъ въ этой тьмѣ нѣтъ-нѣтъ да и прорѣжется багровая струя выстрѣла, и самъ онъ, повторяемый эхомъ, прокатится далеко-далеко… Иванъ-Прощай спустился внизъ и поползъ, оглядываясь какъ звѣрь назадъ и не замѣчая боли отъ ссадинъ на колѣняхъ и отъ разодранныхъ колючками и острыми камнями ладоней.

«Должно, „Дальняго“ покончили! — мелькало у него въ головѣ. — Незадача ему была!..»

А самъ все дальше, не зная куда и ничего не видя въ безпросвѣтномъ мракѣ теплой весенней ночи…

III

Воля!

Тысячами голосовъ говоритъ она ему, тысячами оттѣнковъ и красокъ привѣтствуетъ бродягу отовсюду. Вторую недѣлю какъ надъ нимъ никого, кромѣ этого голубаго простора, гдѣ такъ тонко рисуются переплетающіяся вѣтви деревъ, покраснѣвшая кора которыхъ уже подернулась нѣжною, мягкою зеленью первой весенней листвы. Точно никогда и не бывало высокихъ, угрюмыхъ стѣнъ и ржавыхъ желѣзныхъ рѣшетокъ. Только во снѣ еще примерещатся ему конвойные, лязгъ цѣпей да щелканье замковъ, и въ неисходной тоскѣ просыпается бродяга, чтобы увидѣть надъ собой темное, все осыпанное звѣздами небо и колеблющіяся вершины лѣсныхъ великановъ, и цѣлые часы потомъ лежитъ онъ, прислушиваясь къ ихъ однообразному торжественному гулу.

Воля!

Онъ и не знаетъ, сколько верстъ прошелъ въ сторону отъ той дороги, по которой гнали его вмѣстѣ съ другими. Сначала еще попадались поселки, издали замѣчалъ онъ дымокъ, тонко курившійся изъ трубъ, и старательно обходилъ его. Ночью только, какъ звѣрь, прокрадывался къ людямъ, сторожа́, гдѣ не лаютъ собаки, гдѣ безъ шума можно влѣзть въ чужую клѣть и взять хлѣба… Онъ помнитъ, какъ однажды ему не въ моготу стало, и онъ прямо вошелъ въ избу, въ окнѣ которой мерещился огонекъ… Старуха, сидѣвшая тамъ, обмерла, увидѣвъ его, руки и ноги трясутся. Еще бы: желтый тузъ на спинѣ — кому невдомекъ!..

— Не бойся, матушка… Хлѣба нѣтъ ли?..

И языкомъ та не ворочаетъ.

Отыскалъ самъ онъ краюху хлѣба, воды напился. Видитъ, бѣдность кругомъ непокрытая.

— Да у самой-то осталось ли хлѣба?

Очнулась та немного.

— Уйди… уйди… завтра насбираю еще…

— Ну, что съ нищей брать! — оставилъ краюху на столѣ и прочь пошелъ.

За то днемъ наткнулся въ лѣсу на охотника, хотѣлъ мимо пройти, даже «Богъ въ помощь» сказалъ ему, да поднялъ тотъ ружье, чтобъ пристрѣлить, а можетъ и попугать его. Свѣта невзвидѣлъ Иванъ-Прощай. Бросился, подмялъ подъ себя, анъ глядь — онъ ужъ и не дышетъ. Поди, и до сихъ поръ валяется въ чернолѣсьѣ, коли волки не объѣли и не разнесли… Ну, Господь съ нимъ. Самъ своей смерти захотѣлъ. За то бродяга развязался съ арестантскимъ халатомъ и бродитъ теперь по лѣсу въ дубленомъ полушубкѣ и ружье есть на звѣря. Подождать, пока отростутъ волосы, а тамъ и къ людямъ показаться можно будетъ…

Воля!

Молчитъ совѣсть; не шевельнется воспоминаніе о крови, которую не разъ проливалъ онъ. Чтожъ — когда и подумаетъ объ этомъ — какъ звѣрю, такъ и ему — не больно. Люди всегда были старому бродягѣ лютыми ворогами. Съ дѣтства съ самаго росъ онъ загнаннымъ и захудалымъ щенкомъ, котораго каждый норовилъ ткнуть, да побольнѣй… Кормили мало, били много, а выросъ, воровать началъ съ голоду — и еще больше бить стали. Въ тюрьмѣ только говорилъ ему «батька» не разъ, что такъ жить нельзя, что Христосъ терпѣлъ еще больше, что надо покаяться и исправиться — только слова эти до сердца не доходили. Сумрачно слушалъ ихъ заключенный и понурясь уходилъ къ себѣ за желѣзныя рѣшетки…

«Христосъ всѣхъ прощалъ! А меня кто простилъ?» — думалъ онъ про себя, ложась на нары…

А тамъ первая кровь — и точно жесткою корой покрылась его душа. Озвѣрѣлъ онъ, бѣжалъ и сталъ бродить по всему свѣту. Съ тѣхъ поръ и брови нависли низко надъ его злыми глазами, и возненавидѣлъ онъ все и всѣхъ… Къ одному только и лежало его сердце — къ волѣ, къ лѣсу, къ полю, къ одиночеству, чтобы ни надъ нимъ, ни около никого не было…

И идетъ онъ теперь, и мелькаютъ мимо сѣрые корявые стволы. Нога скользитъ по землѣ, покрытой хвоей; сквозь нее кое-гдѣ пробиваются зубчатые листья и острые языки первой травы. Бѣлка уже проснулась и изъ теплаго дупла, веселая и нарядная, выскочила на солнце и мечется съ вѣтки на вѣтку, словно смѣясь старому бродягѣ. А вверху темная синь то нахмурится темною тучей и вспрыснетъ неисходное царство лѣсное весеннимъ дождемъ, то загремитъ воскрешающей грозой, то раскинется ласковой глубиной, словно цѣлый міръ отогрѣвая въ своихъ материнскихъ объятіяхъ… И идетъ Иванъ-Прощай по темнымъ оврагамъ, гдѣ шибко и звонко бѣгутъ ручьи отъ талаго снѣга, гдѣ онъ лежитъ еще бѣлыми пятнами въ вѣчной тѣни, куда не проникаетъ солнце, и чѣмъ дальше, тѣмъ звончѣй и шибче весеннія воды, и пыжутся онѣ и пѣнятся ярыми потоками…

Воля!

А заморится бродяга — вездѣ ему готовъ отдыхъ. Раскинется на чемъ стоитъ, руки подъ голову заброситъ — и гляди-себѣ безъ конца въ голубую высь, до тѣхъ поръ гляди, пока почудится, что самъ несешься въ нее, будто сорвавшись, и страшно, и голову закружитъ… На ногахъ начали уже заживать ссадины отъ кандаловъ, теперь и встрѣться кто — никому невдомекъ будетъ, кого Богъ даетъ въ спутники. Да кому же и быть въ этомъ бору! Ни на одномъ деревѣ нѣтъ слѣда отъ топора, ни одного нѣтъ срубленнаго рукою человѣка. Вонъ обгорѣлая сосна, вся черная стоитъ — только ее молоньей обожгло. Вонъ другая — подгнило старое дерево и само рухнуло, запутавшись густою вершиной въ сосѣднихъ деревьяхъ… Нѣтъ, тутъ не бывало человѣка… Тутъ воля настоящая. Звѣрь — тотъ попадался Ивану-Прощай. Разъ медвѣдь наткнулся прямо подъ дуло его ружья, да старый бродяга помиловалъ… «Какая мнѣ въ тебѣ корысть? — подумалъ онъ. — Шубу — къ лѣту не ко времени, за зиму ты истощалъ весь и ослабъ… Ступай себѣ, отъѣдайся!.. Ну, а осенью — не наткнись, другая у насъ съ тобою встрѣча будетъ»… И онъ такъ гикнулъ на звѣря, что тотъ, подобравъ хвостъ, развалкой-развалкой живо унесъ ноги въ молчаливую дрему темнаго лѣса… Слышалъ онъ изрѣдка ночью вой волковъ издали. Въ этой тишинѣ за десятки верстъ доносился онъ, надрывая душу. Жутко становилось бродягѣ, не потому, чтобы онъ боялся ихъ, нѣтъ! А точно въ немъ самомъ стонало и жаловалось что-то такое же, будто онъ самъ былъ сродни этимъ голоднымъ хищникамъ. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ и онъ не былъ волкомъ между людьми?.. Раскладывая костеръ, по цѣлымъ часамъ онъ глядѣлъ въ его полымя, въ красныя груды раскалившихся углей, по которымъ точно пробѣгали какія-то серебряныя змѣи, вспыхивали и опять падали золотые языки… Огонь свисталъ, взвиваясь кверху, точно ему хотѣлось оторваться отъ земли и унестись въ темное звѣздное небо; шипѣли серебряныя змѣи и золотые языки; съ громкимъ трескомъ лопалась кора свѣжихъ сучьевъ, струя въ огонь тонкіе, синеватые дымки, — вся коробясь, словно отъ боли, корчилась береста, по которой пробѣгали искры, пока она сама не вспыхивала яркимъ снопомъ, — а бродягу все больше и больше томило сознаніе, что всѣ ему вороги, что потоль ему и хорошо, поколь онъ здѣсь одинъ… и жалобный, пронзительный волчій вой еще тяжелѣе ложился ему на душу…

— У, дьяволы! — самъ не зная на кого, злился онъ. — Чтобъ васъ…

И надвигавшаяся отовсюду на костеръ темная ночь изъ-за сѣрыхъ стволовъ, едва проступавшихъ въ его волшебномъ кругѣ, пристально смотрѣла въ суровое лицо бродяги и молча слушала его непонятныя проклятья…

IV

Шелъ да шелъ себѣ Иванъ-Прощай темнымъ лѣсомъ, молчаливыми полянами, сырыми оврагами, болотинами, гдѣ вслѣдъ за нимъ проступали въ опускавшейся почвѣ холодныя лужи, гдѣ на моховыя кочки уже слеталась веселая дичь, цѣлые дни стрекотавшая, словно радуясь щедрому солнцу, и выбрался наконецъ на жилое мѣсто. Правда ему не видать было ни деревень, ни поселковъ. Онъ взлѣзъ на одиноко стоявшую сосну и оттуда внимательно сталъ оглядывать мѣстность. Сырыя низины синѣли вдали; темными, приникшими къ нимъ облаками казались лѣса — и только… Ни дымку, ни соломенной кровли. Еслибы была такая, она издали горѣла бы вся, благо день свѣтилъ такъ, что даже влажные ерики между кочками поблескивали, слѣпя глаза, привыкшіе къ сумраку тѣнистаго чернолѣсья. Тѣмъ не менѣе, здѣсь для Ивана-Прощай было людно. Еще бы: вонъ какимъ широкимъ полукругомъ, огибая сырую болотину, легла желтая, плотно прибитая дорога. Старыя, еще съ прошлой осени глубоко врѣзавшіяся въ нее колеи и теперь въявь пересѣкались, сливались и опять разбѣгались; видно, что еще новыми колесами не были разбиты въ ѣдкую пыль комья слежавшейся земли. Должно быть, рѣдко ѣздили по ней; по крайней мѣрѣ, старый бродяга цѣлые часы высидѣлъ на деревѣ, глядя, не покажется ли гдѣ-нибудь телѣга, и слушая, не проскрипятъ ли вдали немазанныя колеса крестьянскаго воза… Потомъ онъ сползъ тяжело на землю и сѣлъ подъ сосну, благо тутъ было сухо… Вдали онъ видѣлъ, какъ отъ большой дороги отдѣлился и побѣжалъ въ сторону узенькій проселокъ. Должно быть, онъ-то и велъ къ какому-нибудь одинокому селу. Зайцы да дичь надоѣли Ивану-Прощай. Захотѣлось ему хлѣба, и сталъ уже соображать онъ, что теперь смѣло можетъ онъ пойти въ село и купить его. Волосы, правда, еще не отросли. Полголовы, точно свѣжая порубка въ лѣсу, въ глаза бросалась. Да онъ обвязалъ ее тряпицей такъ, что не видать было. У убитаго имъ охотника въ карманѣ рублевая бумажка да немного серебра оказалось… Войдя въ лавку, и шапки снимать не зачѣмъ. Купилъ и пошелъ себѣ дальше… Правда, противно ему было на людей смотрѣть и боязно. Это не то, что въ лѣсу. Въ лѣсу и волкъ не боится человѣка, а заверни тотъ же волкъ въ какую-нибудь деревушку, такъ любой паршивый, со слѣпу тявкающій, поджавъ хвостъ, щенокъ страшенъ ему. Иванъ-Бродяга рѣшилъ идти тихо, такъ, чтобы добраться до села или деревни къ ночи, не иначе. Не разглядятъ въ сумракѣ — придетъ и уйдетъ, не возбуждая ничьего любопытства. Онъ свернулъ на проселокъ, капризно извивавшійся по болотинамъ, то пропадавшій въ рощицахъ, то опять выбѣгавшій на солнце. Вотъ и другой слѣдъ человѣка показался — нѣсколько срубленныхъ пней. Одинъ изъ нихъ свѣжій совсѣмъ. Когда на него положилъ ладонь бродяга, ее охватило даже сыростью только-что раненой древесины. Вонъ и зіяющія щели; видимо, пока отдыхалъ мужикъ, торчалъ въ нихъ топоръ. Ишь и черное пятно отъ недавняго костра; золу еще и вѣтромъ не снесло отсюда… Подъ вечеръ даже почудилось Ивану издали, точно чей-то голосъ крикнулъ. Онъ насторожился, но больше крикъ этотъ не повторялся. Тишина стояла кругомъ такая, что журчаніе ручья, оставленнаго имъ позади, доносилось сюда такъ, будто онъ перепрыгивалъ съ камешка на камешекъ подъ самыми его ногами. Пошелъ дальше бродяга, цѣлый день шагалъ себѣ по проселку. Синева неба блѣднѣть стала. На вершинкѣ ближайшаго лѣса вспыхнуло точно розовое пламя; западъ весь охватило огнистымъ сіяніемъ, на которомъ рѣзко и причудливо обрисовались до сихъ поръ казавшіяся смутными и сливавшіяся въ одну марь горы, за которыми зашло солнце, а деревни нѣтъ какъ нѣтъ! Еще разъ взобрался на дерево бродяга, пользуясь послѣдними минутами умиравшаго дня: не покажется ли дымокъ, не померещатся ли кровли — нѣтъ! Кругомъ были все тѣ же лѣса и болотины. Сверху онъ даже разглядѣлъ краешекъ солнца, тотчасъ же на его глазахъ опустившійся за темносинюю сѣдловину между двумя вараками^[1]. Тотъ же проселокъ шелъ прямо въ густившіяся уже вдали сумерки и пропадалъ въ ихъ таинственной мглѣ. Крошечное озерко какъ-то тускло свѣтилось въ сторонѣ; должно, натаяло оно отъ снѣга въ низинѣ. Чу, опять крики какіе-то; только вверху они. Поднявъ голову, Иванъ и въ потускнѣвшихъ уже небесахъ разсмотрѣлъ журавлиную стаю, все ниже и ниже спускавшуюся въ далекомъ лѣсу на отдыхъ, на ночь… Блекло небо; желтый отсвѣтъ за горами, куда заходило солнце, блѣднѣлъ. Одна, другая звѣздочка чуть прорѣзались въ высотѣ… Съ озерка, въ сторонѣ заорали лягушки. Ухнуло что-то въ лѣсу… Иванъ еще не чувствовалъ устали и, бодро спустившись съ дерева, пошелъ впередъ. Дорога поднималась вверхъ. Тьма уже стояла кругомъ. Въ ней чудились бѣловатыя пятна тумана вдали, надъ низинами, и высокіе причудливые силуэты одинокихъ деревьевъ, точно протягивавшихъ къ страннику длинныя руки. Ему хотѣлось добраться только до ближайшаго лѣска, въ который вбѣгалъ проселокъ, чтобы выбрать тамъ мѣсто посуше и заночевать. Лѣсокъ этотъ точно самъ на него надвинулся, обступилъ его отовсюду и охватилъ своею тишиною. Тутъ уже болотинъ не стало. Иванъ-Прощай сгребъ побольше хвои отовсюду, собралъ съ вязанку валежника и сталъ высѣкать огонь… Ударилъ о кремень разъ-два… Цѣлый снопъ искръ разсыпался внизъ, и вдругъ бродяга остановился… Что это? Чудится или и впрямь кто-то плачетъ?.. Иванъ-Прощай даже дыханіе затаилъ… Да… Изъ глубины лѣса доносится чей-то плачъ… Не то женщина, не то дитя… Бродяга на минуту похолодѣлъ-было, вспомнивъ старыя сказки, да скоро оправился. Слишкомъ онъ за всю свою жизнь привыкъ къ таинственному для другихъ лѣсному царству, чтобы оно могло его напугать. Плачъ то прекращался, то начинался опять…

— Кому бы тутъ быть?!. Эй, живая душа! — крикнулъ Иванъ во все горло.

Лѣсъ точно вздрогнулъ… Гулъ прокатился въ глубь его, повторяясь во всѣхъ сторонахъ; сорвались и забѣгали въ вершинахъ было-уснувшія бѣлки, затрепетали испуганныя птицы, почудился даже шорохъ отъ ихъ крыльевъ… И опять все успокоилось… Тишина… Теперь какъ ни прислушивается Иванъ — ничего онъ не слышитъ…

— Плакало!.. Это вѣрно… Либо баба какая, либо дитё…

Иванъ вышелъ опять къ проселку…

«Должно близко, — соображалъ онъ, — иначе бы и не дошло до меня». Онъ всмотрѣлся зоркими, привыкшими работать и ночью, глазами въ темень и двинулся… Только старался ступать не такъ тяжело, чтобы не испугать плакавшаго въ глубинѣ лѣса… Прошло полчаса… Чу! — опять плачъ… Только теперь яснѣе слышится… Да, это именно всхлипываетъ и порой кричитъ ребенокъ… Какъ онъ могъ забраться сюда?.. Наверху прояснѣло — должно быть, луна взошла. Изъ темени выдвинулись сѣроватые стволы деревьевъ. Дорожка уже видна… А плачъ все слышнѣе и слышнѣе… Теперь ужъ хорошо видно. Вонъ дерево, сваленное грозой, вонъ бѣлое что-то у самаго проселка — палая лошадь, объѣденная волками, только ребра торчатъ… Что-то, шурша, поползло отъ нея въ сторону. Поползло, поползло, а потомъ бѣгомъ кинулось. Еще нѣсколько шаговъ, и лѣсъ раздвинулся — небольшая поляна, на ней мерещится что-то бродягѣ.

— Кто тутъ? — стараясь не особенно громко говорить, спрашиваетъ онъ…

— Ой, боюсь… боюсь… мамка, мамка!.. — и опять всхлипываніе оттуда…

Иванъ-Прощай подошелъ ближе.

— Ой, боюсь… Мама, боюсь… — слышалось все попрежнему.

Луна свѣтила прямо сюда. Въ сторонѣ у проселка, вытянувшись, лежала навзничь какая-то женщина. Широко раскрытые глаза смотрѣли въ темное, ночное, небо, уже ничего не видя. Грудь была недвижна. Дыханіе не шевелило ея лохмотьевъ; худая нога вытягивалась изъ-подъ нихъ, вся въ ссадинахъ и синякахъ. Около валялась котомка. Схватившись за руку умершей, возилось что-то живое, припадавшее къ недвижному тѣлу…

— Чего ты?.. — сурово спросилъ бродяга…

— Ой, боюсь… боюсь…

Иванъ наклонился… Теперь прямо въ лицо ему неотступно смотрѣли остеклѣвшіе, мертвые глаза. При свѣтѣ мѣсяца онъ разглядѣлъ, какъ по ея словно разомъ опавшимъ и заострившимся чертамъ ползла какая-то букашка. До глазъ добралась, на рѣсницы стала царапаться, но не сомкнулись и не вздрогнули вѣки. Живое, возившееся съ нею, оказалось крохотною дѣвочкой, въ такихъ же лохмотьяхъ, какъ и она сама. Блѣдное личико малютки порою обращалось къ бродягѣ, но потомъ, очевидно подъ вліяніемъ безконечнаго, охватывавшаго ее, страха, вновь падало на грудь матери и пряталось въ жалкихъ покрывавшихъ ее тряпкахъ. Иванъ-Прощай приложилъ руку ко лбу умершей: онъ былъ совсѣмъ холоденъ; холоденъ былъ и оскалившійся ротъ.

— Какъ звать тебя?.. Чего ты?..

— Анютой!.. — не отрывая лица отъ матери, шептала дѣвочка.

— Давно ли вы обѣ здѣсь-то?

— Не знаю, боюсь…

— Солнце еще высоко было, какъ мамка твоя упала?

— Высоко, дяденька, высоко…

Иванъ-Бродяга отошелъ въ сторону, собралъ валежника, наворотилъ его цѣлую груду, пересыпавъ высохшей хвоей. Потомъ онъ высѣкъ огня, зажегъ сухую вѣтку и, раздувъ ее, всунулъ въ костеръ. Веселый огонекъ живо зазмѣился между ихъ сѣроватымъ дымкомъ и перескакивая красными языками съ одной на другую…

— Подь… погрѣйся… — все такъ же сумрачно звалъ дѣвочку бродяга. — Иди, слышишь…

— А мамка-то?..

— Мамкѣ не мѣшай… Спитъ она теперь…

Отсвѣтъ уже занявшагося костра игралъ на лицѣ мертвой, придавая ему странную, призрачную жизнь. Сидя у огня, старый бродяга задумался. Скоро, можетъ быть, и ему самому придется улечься тамъ гдѣ-нибудь въ лѣсу или на дорогѣ. Удивительное дѣло, такихъ, какъ эта, онъ немало оставилъ за собою. Совершенно спокойно, бывало, поднималась его рука съ ножемъ или такъ для послѣдняго удара на вороговъ, встрѣчавшихся на его дорогѣ. Убивъ, онъ отходилъ прочь, скоро забывая ихъ. Ни совѣсть, ни воспоминанія, ничто о нихъ не говорило ему. А эта чужая женщина, эта жалкая, словно падаль, лежавшая на пути нищая, была ему больна. Точно она чѣмъ-то связана съ нимъ. Сердце ему щемило. «Эка бѣда какая!» — шептали его губы…

Анютка робко подошла къ огню и тоже растерянно уставилась на него.

По краямъ поляны густѣла темень, пугавшая дѣвочку. Она сначала придвинулась ближе къ Ивану-Прощай, не замѣчаемая имъ. Потомъ тихо взяла своей дѣтской ручонкой за палецъ бродягу и крѣпко сжала его уже не выпуская.

— Ну, чего тебѣ?.. — бурчалъ тотъ угрюмо… — Ишь, паскуда!.. — другая рука его будто безсознательно сама по себѣ легла на ея головку. — Чего тебѣ?..

Анюта подняла свои ясные глазки на его лицо. Первый разъ на него, убійцу и вора, смотрѣло другое человѣческое существо такъ довѣрчиво и кротко…

— Ну, будетъ… Ладно… Чего ты… — самъ не зная что и зачѣмъ, ронялъ онъ.

И также въ первый разъ на его глазахъ проступило что-то незнакомое и горячею слезой скатилось по его щекѣ на сѣдую щетинистую бороду…

V

Иванъ-Прощай не могъ бы, еслибы и хотѣлъ, зарыть Анюткину мать въ землю. У него не было лопаты подъ руками. Онъ удовольствовался тѣмъ, что натащилъ отовсюду хвои, валежнику, камней и засыпалъ ими трупъ убогой странницы. Дѣвочка сначала испугалась, схватила-было его за руку и не давала ему работать. Онъ долженъ былъ прикрикнуть на нее, и та забилась въ какую-то ямку и тамъ проплакала все время.

— Ну, чего ты? — унималъ ее бродяга.

— Мамку жалко.

— Да вѣдь померла твоя мамка, не встать ей больше.

— Какъ померла?

— Ужли же у васъ не помиралъ никто?

— Нѣтъ, былъ дядя Андронъ, его къ себѣ Боженька взялъ.

Иванъ-Прощай усмѣхнулся.

— Ну, вотъ и твою мамку тоже взялъ Боженька къ себѣ. Должно быть, она понадобилась Ему…

— Сѣрко былъ тоже у насъ… И его Боженька взялъ… Ну, а меня скоро?..

Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ на нее старый бродяга, и жаль ему стало дѣвочку.

— Тебѣ еще рано… — угрюмо проговорилъ онъ.

— Куда же я, безъ мамки-то?.. — а сама держится за его палецъ.

— А я на что?! Не брошу тебя… Не бойся.

— Я боюсь…

— Чего же ты, глупая?

— А какъ ты изъ лѣсу уйдешь, а меня оставишь. Мамка сказывала — въ лѣсу волки есть.

— Я тебя не дамъ имъ. Меня волки пужаются. У насъ ружье!

Успокоивъ, какъ умѣлъ, Анютку, бродяга добылъ двѣ жерди побольше, сдѣлалъ изъ нихъ подобіе креста, перевязавъ его лыкомъ, надраннымъ съ бересты.

— Вотъ и могилка для мамки готова… Теперь, Анютка, помолись, да и пойдемъ…

— Какъ молиться-то, я не знаю… Меня мамка не учила… Христа ради просить «копѣечку, хлѣбца» учила, а молиться — нѣтъ.

— Ну, а въ церкви ты бывала когда?

— Нѣтъ. Въ церкви не бывала; мы всегда у дверей становились, ждали, чтобы народъ выходить сталъ, тогда мы съ мамкой и просили: «Хри-и-ста ра-а-ди, кормилецъ, копѣечку… Голодны, милый, два дня не ѣмши»…

— Ну, что съ тебя взять-то, съ паскуды, — ласково погладилъ ее Иванъ. — Съ тебя и Богъ не спроситъ. Перекрестись, да поцѣлуй крестъ. Вотъ такъ. Скажи: «со святыми упокой!»

— Со святыми упокой…

— И пойдемъ… Некогда намъ прохлажаться здѣсь.

Только къ вечеру этого дня Иванъ-Прощай добрался до одинокаго поселка, почти все время неся на рукахъ уставшую Анютку. Онъ подождалъ, пока стемнѣло и въ окошкахъ засвѣтились огоньки. Словно почуявъ его, собаки издали подняли оглушительный лай. Спавшая, прижавшись своей щекой къ его лицу, Анютка всполошилась…

— Ой, боюсь, дяденька… боюсь…

Но Иванъ цыкнулъ на нее.

— Не до тебя… Нишкни…

И направился къ крайней, стоявшей у самаго лѣса, избѣ.

— Кто крещеный?

Вышла на его стукъ какая-то баба.

— Не пустите ли переночевать?.. Притомился съ дѣвочкой-то, — показалъ онъ на задремавшую опять Анютку.

Одного бы, пожалуй, и не пустили.

— Ступай… Только ужь, прости: ѣсть у насъ и у самихъ нечего.

— У меня деньги — лишь бы гдѣ купить было.

— Дѣвчонка-то твоя? Ишь притомилась сердечная!

— Нѣтъ, не моя. Гдѣ охотнику еще съ дѣтьми возиться… Такъ, приблудная… Мать ее померла въ лѣсу — ну, не оставлять же дитё волкамъ. Взялъ я ее — можетъ кто приметъ… Дѣвчонка здоровенькая, Анюткой зовутъ.

— Кому у насъ принять-то? Сами бозныть живемъ какъ! Надо тебѣ по начальству объявиться съ ней — ну, тогда возьмутъ ее въ городѣ… Либо въ волость иди.

Но ни въ городъ, ни въ волость Иванъ-Прощай идти не пожелалъ.

— Что съ тобой дѣлать, сирота… Коли Богъ тебя послалъ ко мнѣ — ужь и оставайся со мною. Авось не подохнемъ. А? Вдвоемъ-то — въ лѣсу… Тебѣ не страшно? Гудетъ-то вѣдь лѣсъ, слыхала?

— Я съ тобой, дяденька, не боюсь…

— А если волки придутъ?

— Ты ихъ, дяденька, изъ ружья всѣхъ застрѣлишь, — смѣялась Анютка, не выпуская пальца.

И Иванъ-Прощай окончательно развеселился…

VI

Лѣсъ молчитъ.

Каждою вѣткою, каждымъ листомъ своимъ молчитъ. Тишина будто въ церкви. Кажется, что въ лазурной глубинѣ совершается незримое таинство и благоговѣйно замерло все внизу; какъ завороженныя, стоятъ громадныя старыя сосны; траву между ними тоже заколдовало — не шелохнется. И жарко же, такъ жарко, что съ полянъ вольная птица въ темень спутавшейся чащи попряталась; бѣлки точно и не бывало совсѣмъ. Зноемъ и лѣсъ одолѣло — тѣни много, а прохлада вся въ овраги ушла, гдѣ робко, робко по песчаному дну куда-то пробирается смирившійся уже ручей и зеленымъ облакомъ раскинулась надъ нимъ пышная, пушистая, нѣжная поросль. Цвѣтовъ-то, цвѣтовъ по обрывамъ: алые, голубые, бѣлые, желтые, одинъ краше другаго, перепутались, сбились красивыми узорами, разбѣжались по сторонамъ кучками, всползли наверхъ одиночками и оттуда, застѣнчиво улыбаясь, засматриваются въ безмолвныя полянки. И какихъ только нѣтъ!.. Вонъ одни любопытно выскочили вверхъ торчкомъ на тонкихъ стебелькахъ; другіе точно въ истомѣ безсильно опустили свои головки, вѣнчики, кисти и колокольчики. Розовымъ дождемъ осыпало кусты шиповника; кажется, что его первыя розы жадно раскрыли свои алыя губы и не надышутся. Словно милліоны невидимыхъ кадилъ струятъ свой фиміамъ въ этомъ величавомъ храмѣ стараго лѣса. А незримое таинство все совершается въ недосягаемой вышинѣ, гдѣ солнце горитъ и блещетъ золотою мистическою чащей въ рукахъ невѣдомаго первосвященника…

Только въ одномъ уголкѣ слышится тихій, будто крадущійся смѣхъ.

Не узнать теперь Анютки. Засмуглѣло ея блѣдное личико, разгорѣлись прежде такіе тусклые глазки, улыбка не сходитъ съ губъ — во всю бы расхохоталась, такъ что вздрогнули бы голубые колокольчики и проснулась птица въ лозникѣ — да не хочется дѣвочкѣ будить Ивана. Старый «дѣдушка» выбралъ себѣ самое прохладное мѣстечко у ручья, тамъ, гдѣ откосы оврага немного пораздвинулись, да и легъ, положивъ шапку подъ голову. Точно матерому сытому волку — хорошо спится бродягѣ… Анютка сначала на него набросала цвѣтовъ. Изъ одного выползла какая-то зеленая крохотная букашка, и ребенокъ слѣдитъ за нею, затаивъ дыханіе. Козявка взобралась-было на одинъ волосъ — да упала оттуда, едва выпуталась изъ свалявшихся и уже отросшихъ сѣдинъ и, распустивъ едва замѣтныя крылья, нѣжныя-нѣжныя, поднялась и тихо опустилась на носъ Ивану-Прощай… Тутъ уже дѣвочкѣ было молчать не подъ силу. Она засмѣялась громко и захлопала въ ладоши…

— Ишь… Неладная! — проснулся Иванъ, улыбаясь ей. — Спокою на тебя нѣтъ.

— Смѣшно, дѣдушка…

— Чего такого?

— Въ волосахъ-то, въ волосахъ…

Онъ сбросилъ съ себя цвѣты и хотѣлъ-было поймать дѣвочку. Анютка съ крикомъ бросилась отъ него въ лозникъ, зашуршала въ немъ, дыша часто-часто, и скоро уже по другую сторону ручья послышалось ея:

— Пымай, пымай меня, дѣдушка!

— Очень мнѣ нужно ловить… Ты бы съ бѣлками играла — какъ разъ тебѣ подъ пару.

— Я съ тобой хочу…

— Ну, ладно, подождешь…

А самъ тихо крадется, удерживая дыханіе.

— Дѣдушка, гдѣ ты? — слышится ея тревожный голосъ… — Дѣдушка… боюсь!

— А вотъ я тебя! — кричитъ онъ, смѣясь и схватывая барахтающееся дитя. — Что, пымалъ?

— Пымалъ… Ой, пымалъ, дѣдушка…

— Опять вся смокла въ водѣ… Ишь, что лягушка!..

Но Анютка, уже переставъ отбиваться охватила своей крошечной ручонкой жилистую, загорѣвшую и потрескавшуюся шею Ивана-Прощай и, щекой къ щекѣ прижавшись къ нему, пристаетъ:

— Дѣдушка, а дѣдушка… Представь волка.

— Еще чего захотѣла, — недовольно ворчитъ онъ.

— Представь… Что тебѣ… Ну, право… А я зайцемъ буду… Заинька-заинька, длинныя ушки…

— А какъ я тебя съѣмъ, глупую, — онъ нарочно хмурится и урчитъ на нее.

— Ты не по настоящему… Ну, што же… — и она, перегибаясь, умильно заглядываетъ ему прямо въ глаза подъ грозно нависшія сѣдыя брови…

— Что ужь съ тобой, съ паскудой… — онъ осторожно спускаетъ ее на землю. — Ну, смотри, — ты оттуда иди…

А самъ забрался въ лозникъ и шиповникъ. Колючки царапаютъ ему лицо и руки, но Ивану-Прощай не до того совсѣмъ. Онъ легъ на брюхо и зорко смотритъ… Кабы не глаза его — можно было бы испугаться этой сѣдой и страшной кудлатой головы… Для полноты иллюзіи Иванъ-Прощай щелкаетъ зубами. Анюта, входя въ роль зайца, начинаетъ прыгать около, пощипывая травку и хлопая надъ головкой ладонями, замѣняющими въ данномъ случаѣ заячьи уши. Она притворяется, что совсѣмъ не замѣчаетъ бродягу.

— А я тебя не вижу, дѣдушка… — не выдерживаетъ она, но въ эту самую минуту волкъ выскакиваетъ изъ своей засады и кидается за зайцемъ.

Зайчикъ катится внизъ къ ручью, живо перебѣгаетъ черезъ него и взбирается на противоположный откосъ, но куда же ему бѣдному уйти отъ звѣря! Волкъ на четверенькахъ, все щелкая зубами, гонится за нимъ, настигаетъ, опрокидываетъ и даже схватываетъ за горло горячею пастью.

— Что, спужалась? — смѣется тихимъ и добрымъ смѣхомъ матерый волкъ.

— И нисколечко… А зачѣмъ волкъ зайчей ѣстъ, дѣдушка?

— Онъ травы не можетъ… Ему мяса надо. Зайца, собаку, курицу, тебя — ему, братъ, все по зубамъ. Онъ всему радъ. Ему такъ ужь отъ Бога полагается.

— Живыхъ ѣстъ?

— Живыхъ… Вотъ такъ цопнетъ и сейчасъ давай драть…

— А имъ больно? — заинтересовалась Анюта.

— Кому? ахъ ты глупая, глупая!

— Зайчямъ?

— Еще какъ больно-то. Смерть-то всякому страшна.

— Они кричатъ?

— Ужь тутъ кричи, не кричи — все одно. Къ волку попалъ на зубы — онъ не помилуетъ.

Анютка задумалась.

— Знаешь, дѣдушка, что я тебѣ скажу теперь?

— Ну?

— Не будемъ больше такъ играться: не хочу, чтобы ты волкомъ былъ. Волки злые, а ты ишь добрый, — и она схватилась за его жесткую, словно всю въ узлахъ, руку.

— Я добрый?.. Эхъ ты… — Иванъ-Прощай помолчалъ-помолчалъ… Что-то словно подступило у него къ самому горлу. — Для тебя-то добрый… — онъ не то заикнулся, не то всхлипнулъ… — Я, братъ Анютка, когда такой, какъ ты, былъ, такъ со мной никто ласковаго слова не сказалъ. Изъ синяковъ не выходилъ. Меня, рабеночкомъ-то, скалкою били… А то я — добрый!.. Отчего мнѣ злымъ быть, безо всякой причины ежели? Эхъ ты, дура ты, дура, Анютка. Тоже дыханіе прозываешься… Что съ тебя и взять. Можетъ, и я былъ бы… — но онъ не оканчиваетъ своей мысли…

— На ручки! — тянется къ нему вверхъ Анютка, становясь на носки и хватая его за локоть. — Домой, на ручки!

— Что? — точно просыпается онъ отъ забытья.

— Хочу на ручки… Устала, возьми, дѣдушка.

— Прыгала, прыгала блоха, да и на руки захотѣла… Замучилась. А я вотъ не возьму тебя.

— А возьмешь, — лукаво смѣется ребенокъ. — Я попрошу, ты и возьмешь.

— Что съ тобой дѣлать-то, развѣ лозу сорвать, да рубашонку тебѣ заворотить. Ну, ужъ ступай сюда.

И онъ, поднявъ ее, идетъ съ нею въ глубь попрежнему торжественно безмолвствующаго лѣса. Весело старику-бродягѣ, когда заморившійся ребенокъ, мало-по-малу смыкая потускнѣвшіе глазенки, засыпаетъ и ровно-ровно начинаетъ дышать у него на рукахъ.

Совсѣмъ тихо переступаетъ тогда Иванъ-Прощай, усмѣхаясь и ея разинутому рту, и безсильно свѣсившимся ножонкамъ, покрытымъ пылью и потемнѣвшимъ отъ солнца.

«Ишь, тоже существо! — удивляется онъ. — И кому ты только нужна, дрянь этакая?» — а самъ еще тише идетъ и напряженно въ одномъ положеніи держитъ вытянутыя руки, чтобы какъ-нибудь ненарокомъ не разбудить Анютку.

VII

Посреди лѣса зеленая поляна, черезъ нее тропа. Тропу эту проложилъ Иванъ-Прощай. Она уперлась въ какую-то кучу хвороста, вороньимъ гнѣздомъ торчавшую во всѣ стороны. Сразу и не разберешь, что это такое. Для костра — слишкомъ велика, для жилья ужь и совсѣмъ безобразна. Около вбитъ въ землю колышекъ, къ колышку привязана длинная веревка, а на ней, поматывая сверху внизъ неуклюжей башкою и урлыкая потихоньку, бѣгаетъ все по одному и тому же кругу крошечный медвѣжонокъ. Вотъ онъ словно что-то почуялъ, сѣлъ на заднія лапы, опустилъ переднія и, поднявъ голову кверху, нюхаетъ воздухъ и ворчать пересталъ. Должно быть, не ошибся, запищалъ жалобно и давай на веревкѣ порываться въ ту сторону, гдѣ узенькая тропка пропадала въ глубинѣ лѣса. Тамъ между сѣрыми стволами показалось что-то темное; старыя вѣтки, лежавшія на землѣ, захрустѣли подъ чьими-то шагами. Звѣренышъ отъ нетерпѣнія пробѣжался еще разъ и два, и три вокругъ колышка, пока, запутавшись и сбившись, совсѣмъ не обвертѣлъ веревку, такъ что ему и шагу уже нельзя было сдѣлать. На полянку вышелъ Иванъ-Прощай съ своею ношей. Медвѣжонокъ, скосивъ голову, съ уморительно серьезнымъ видомъ слѣдилъ за нимъ.

— Ну, что, Мишка, опять, дуракъ, зацѣпился? Ахъ ты несмышленышъ!

Бродяга снялъ веревку съ колышка, медвѣжонокъ сейчасъ же кинулся ему подъ ноги и затормошился между ними, обхватывая ихъ своими лапками и изъявляя такимъ образомъ намѣреніе влѣзть по нимъ выше.

— Хлѣба подлая душа твоя хочетъ. Знаю я тебя. Небось какъ сытъ, такъ сейчасъ же прочь бѣжать.

Анютка проснулась и протирала себѣ глаза кулачонкомъ.

— Семья тоже! — смѣялся «дѣдушка». — Братъ да сестрица — одного поля ягоды. Бродягѣ-то, поди, другихъ и не полагается, — вздохнулъ онъ. — Не было заботы, такъ завелъ себѣ.

Медвѣдя онъ добылъ крошечнымъ, убивъ его мать, шкура которой служила дѣвчонкѣ постелью. Взятый еще сосункомъ, звѣренышъ продолжалъ этотъ бурый мѣхъ считать за нѣчто живое и родственное ему. Онъ каждый разъ являлся, укладывался на него рядомъ съ Анюткой и сосалъ шерсть, перебирая лапами и сонно урча про себя. Громадное воронье гнѣздо теперь, когда въ него вползла дѣвочка, оказалось жильемъ. Иванъ-бродяга сначала спалилъ на этомъ мѣстѣ траву, утопталъ землю, вбилъ въ нее толстую жердь и прислонилъ къ ней отовсюду другія, потомъ онъ покрылъ ихъ сверху цѣлыми вязанками хвороста, свѣжихъ вѣтвей, валежника и засыпалъ землей, на которой кое-гдѣ уже стали пробиваться зеленые ростки. Къ великому своему восторгу, Анюта разъ замѣтила даже нѣсколько блѣдныхъ голубыхъ цвѣточковъ, распустившихся между ними.

Теперь шалашъ Ивана-Прощай былъ даже не чуждъ нѣкоторой роскоши. Онъ смотрѣлъ на свое жилье съ гордостью. Земля была покрыта медвѣжьими и волчьими шкурами, сверху висѣли бѣличьи — пучками. За ними, недѣли въ двѣ разъ, являлся сюда изъ поселка скупщикъ, знать не хотѣвшій о прошломъ бродяги. Когда его спрашивали, кто этотъ лѣсной отшельникъ, онъ отзывался кратко: «вольный», прибавляя всякій разъ къ этому: «только и добрый же — дѣвочку одну пріютилъ и кормитъ».

— Дѣдушка, а дѣдушка? — послышалось изъ шалаша.

— Чего еще?

— Мишка опять у меня здѣсь.

Иванъ-Прощай наклонился и въ темнотѣ разглядѣлъ Анютку, лежавшую на медвѣжьей шкурѣ, обнимая звѣреныша, тормоша его, причемъ тотъ ласковымъ ворчаніемъ протестовалъ противъ этого нарушенія его покоя.

— А ѣсть хочешь?

— Хочу!

— То-то… Не подумай о васъ, поколѣли бы вы оба!..

Иванъ-Прощай ушелъ въ лѣсъ и черезъ полчаса вернулся съ какой-то птицей въ рукахъ. У него было немало разставлено силковъ, въ которые постоянно попадалась дичь. Швырнувъ добычу въ траву, онъ взялъ изъ шалаша котелокъ, стоившій ему цѣлой медвѣжьей шкуры, налилъ воды и, въ сторонѣ разложивъ костеръ, сталъ ее кипятить. Хозяйство бродяги было въ блестящемъ состояніи. У него хранился мѣшокъ съ картофелемъ и висѣли подъ самымъ верхомъ жилья длинныя вязанки имъ же самимъ высушенныхъ лѣсныхъ грибовъ. Караваи хлѣба онъ держалъ въ особомъ мѣстѣ. За ними пришлось ему подняться по дереву корявому и старому, полъ-поляны этой прикрывавшему своею тѣнью. Только добравшись до дупла, онъ снялъ съ него имъ же самимъ сдѣланную дверцу и вытащилъ оттуда громадную и черствую ковригу.

Когда Анютка, опять было съ-устали заснувшая, выбралась наружу, вода въ котелкѣ весело булькала, изъ нея торчали вверхъ лапы уже варившейся, ощипанной птицы, а Иванъ-Прощай, любуясь огонькомъ, лизавшимъ черный закопченный чугунокъ, крошилъ картофель…

— Скусно! — даже зажмурилась дѣвчонка.

— А я тебѣ не дамъ, — смѣялся бродяга.

— А дашь. Вотъ и самъ ѣсть не будешь, — мнѣ дашь. Ужъ я знаю.

— Ишь ты какую власть забрала… Ты вѣдь вчера ѣла, ну и довольно. Сегодня тебѣ не полагается.

— Слушай, дѣдушка, — задумалась она. — О чемъ я хотѣла спросить тебя. Ты всегда жилъ въ лѣсу?

Иванъ-Прощай нахмурился и промолчалъ.

— Въ лѣсу хорошо, — разсуждалъ ребенокъ. — Никто не бьетъ. А мамка у меня лѣса боялась. «Такіе, — говорила она, — злые люди бываютъ въ лѣсу… про́клятые»… Какіе это злые люди, про́клятые, дѣдушка?

Иванъ и еще пуще потемнѣлъ.

— Кто ихъ проклялъ?.. Дѣдушка, а дѣдушка… Боженька ихъ проклялъ, а? будутъ они въ адѣ мучиться.

— Не дай Богъ тебѣ ихъ встрѣтить, Анютка, — положилъ онъ руку на ея всклоченную головенку. — Въ лѣсу такіе бываютъ, что хуже звѣря; звѣрь, коли сытъ, помилуетъ, а эти…

И онъ засмотрѣлся въ огонь.

— Что эти? — съ дѣтскимъ любопытствомъ тормошилъ его ребенокъ. — Что эти, ну же, дѣдушка, злодѣи-то?..

— Отстань! — крикнулъ ей бродяга. — Уйди… убью! Чего бередишь-то!?

Дѣвочку что-то будто въ сторону швырнуло.

Передъ ней уже не сидѣлъ, а стоялъ совсѣмъ другой «дѣдушка». Глаза его точно разомъ ввалились и изъ своихъ впадинъ горѣли недобрымъ огонькомъ, сѣдые волосы на головѣ копромъ стали, по лицу бѣжала судорога. Грудь дышала тяжело, онъ даже схватился за нее. И рука въ кулакъ сжалась: кажется, попадись кто — на мѣстѣ расшибъ бы. Хотѣлъ что-то крикнуть еще, но только въ горлѣ у него захрипѣло.

Анютка въ слѣпомъ страхѣ пятилась.

Иванъ-Прощай постоялъ, постоялъ, глядя куда-то въ глубину лѣса черезъ ея голову, потомъ молча сѣлъ къ огню и заворочалъ ярко пылавшіе уголья. Даже выползшій-было медвѣжонокъ и тотъ струсилъ, поджалъ хвостъ, забѣжалъ за шалашъ и повизгиваетъ оттуда.

— Про́клятые?.. — заговорилъ про себя Иванъ-Прощай. — Кто ихъ проклялъ-то? кто, Богъ что ли? Богъ-то всѣхъ вонъ простилъ… Ну… — сумрачно позвалъ онъ ее. — Иди… ничего.

— Боюсь.

Иванъ еще ниже опустился къ огню. «Старое сказывается, — соображалъ онъ про себя. — Только рабеночка напугалъ, — и въ то же время опять откуда-то, словно со стороны, злоба налетаетъ и кружитъ. — „Про́клятые!“ Кто насъ проклялъ? Злодѣи!..»

— Боюсь… — дрожала Анютка.

— Ну… ладно, буде! А еще говоришь, что любишь дѣдушку. Эхъ ты! — не глядя на нее, точно оправдывался онъ. — Иди, иди сюда…

Но та пристально смотрѣла на него, не подходя.

— Ишь варево-то какое вышло. Скусное! — совсѣмъ оправился Иванъ-Прощай. — Птицу-то мы за лапки и вонъ. Ей особая честь — пущай въ травѣ лежитъ, пока простынетъ. А то ротъ обожжетъ.

Анютка придвинулась къ нему, но еще съ видимымъ недовѣріемъ.

— Чего ты спужалась, дура этакая! Подитко ложку возьми да и мою подай! Ахъ ты глупая, глупая. Нешто я тебя обидѣть могу?

— Ужъ очень страшный ты былъ. Точно чужой совсѣмъ…

— Это я нарочно. Показалъ тебѣ, какіе злые люди въ лѣсу водятся. Волка тебѣ представлялъ, ну вотъ и злого человѣка тоже.

— Я волка не боюсь, а злого человѣка спужалась, — уже успокоенная, садилась она къ котелку.

— Ихъ, братъ Анютка, пожалѣть надо. Ты думаешь, легко это злымъ-то быть? Ой, какая это трудная должность у Бога. Пока злымъ сдѣлаешься, намучишься. Не сразу-то вѣдь зубами за горло. А «про́клятые»?.. Что-то не слыхалъ я отъ попа про такихъ. Богъ-то, должно, никого не проклинаетъ. Это мы смотримъ близко, и кажется намъ невѣсть какое зло… А Ему сверху-поди вотъ какимъ малымъ, что твоя соринка видится оно… Сказываютъ, дѣтская молитва доходчива. Вотъ ты и молись, Анютка: «помилуй, Господи, злыхъ людей». За добрыхъ-то нечего, добрыхъ и безъ того Онъ помилуетъ. Ихъ и миловать-то не за что…

VIII

Такія вспышки рѣже и рѣже случались съ Иваномъ-Прощай. Посреди лѣта, когда наступили жаркіе дни, а небо такъ посинѣло, что даже заволакивавшія его порою облака насквозь голубѣли, бродяга и совсѣмъ утихъ. Смотрѣлъ ли онъ на Анютку, возившуюся съ ворчавшимъ медвѣжонкомъ, слышалъ ли лѣсную пичугу, меланхолически посвистывавшую въ вершинѣ дерева, сидѣлъ ли у ярко разгоравшагося костра, морщины его сами разглаживались, и какая-то сладостная истома охватывала старика. Точно совсѣмъ другимъ сдѣлался онъ; даже чуждая ему тихая улыбка не покидала его лица. Только порою во снѣ чудились ему душный острогъ, высокія стѣны, острые частоколы, звонъ кандаловъ на ногахъ и рѣзкій, словно застывающій въ холодномъ зимнемъ воздухѣ, окрикъ конвойныхъ. Гнали его опять по какимъ-то дорогамъ далеко-далеко, а когда онъ приставалъ — тяжелый прикладъ опускался на его сгорбившуюся спину. Слышалась ему долгая мучительная пѣсня, та, которую пѣли такіе же бродяги за ржавыми рѣшетками, пѣсня, вся дышавшая страстною тоскою по волѣ, бившаяся, какъ раненая птица, о сырыя стѣны запертыхъ келій и замиравшая словно въ агоніи. Ей подстать были и звонъ кандаловъ, и гулко раздававшіеся по длиннымъ корридорамъ шаги сторожей, и щелканье замковъ, и крики часовыхъ во дворѣ… А то вдругъ, словно въявь, проваливалась подъ нимъ земля чернымъ колодцемъ, и изъ его тьмы звучала ему та же пѣсня со стукомъ молотковъ, съ лязганьемъ цѣпи, подымавшей вверхъ желѣзныя бадьи, и съ глухимъ отголоскомъ взрывовъ, когда громадные темные комья породы, откалываясь, падали внизъ въ такія же темныя лужи, вѣчно стоявшія въ штольнѣ. Съ холоднымъ потомъ на лбу, весь дрожа и задыхаясь, просыпался Иванъ-Прощай и, широко раскрывъ глаза, долго смотрѣлъ во мракъ передъ собою, ничего не понимая. Только мѣрныя дыханія Анютки и медвѣжонка да шумъ лѣсныхъ вершинъ мало-по-малу возвращали его къ дѣйствительности. Онъ выходилъ изъ своего шалаша. Ночь сквозь вѣтви деревьевъ смотрѣла на него тысячами яркихъ звѣздочекъ; холодокъ струился между едва различавшимися стволами вмѣстѣ съ запахомъ смолистой коры и грибовъ; откуда-то ропталъ ручей и, вытащивъ медвѣжью шкуру изъ своего логовища, Иванъ-Прощай сладко раскидывался на ней, радостно дыша волей и свѣжестью сонно колыхавшагося бора. Живо и крѣпко засыпалъ старый бродяга до самаго утра, когда его подымалъ на ноги громкій хохотъ Анютки или неуклюжая ласка медвѣжонка, толкавшаго своею тяжелой, перевѣшивающею все его тѣло башкою кудлатую сѣдую голову Ивана. Въ дни, слѣдовавшіе за такими кошмарами, онъ былъ особенно веселъ, не уходилъ на промыселъ, игралъ съ Анюткою и прислушивался къ тысячамъ голосовъ, какими говорилъ ему старый лѣсъ свои заповѣдныя тайны. Онъ не думалъ о томъ, что будетъ впереди. Скитальческая жизнь, полная неизвѣстности и неожиданныхъ перемѣнъ, — пріучила его высоко цѣнить и пользоваться именно сегодняшнимъ днемъ. Солнце свѣтитъ, лѣсъ дышетъ сладкой истомой, вода весело булькаетъ въ котелкѣ, дѣвчонка разсыпается серебристымъ смѣхомъ, звѣренышъ толкается ему подъ локоть, — чего же больше? И слава тебѣ, Господи, и знать не нужно, что принесетъ съ собою невѣдомое, темное «завтра». Можетъ быть, такое же вёдро, а то тюрьму и неизбѣжныя плети.

Не всегда, впрочемъ, теплились и голубѣли ясные дни. Въ августѣ настало иное время.

Случалось Ивану-Прощай просыпаться отъ насквозь пронизывавшей его сырости. Низко ползли по небу тучи, чуть не задѣвая вершины лѣсныхъ великановъ, на сырой корѣ которыхъ проступали точно капли холоднаго пота. Темный боръ мертвѣлъ, пряталась бѣлка, смолкала птица. Медвѣжонокъ зарывался въ мѣхъ и недовольно урчалъ въ немъ. Зловѣще пробѣгалъ вѣтеръ по вздрагивавшимъ вѣтвямъ, и вслѣдъ за нимъ падалъ дождь, покрывая все своимъ скучнымъ, однообразнымъ шорохомъ. Иванъ съ Анюткой не выходили въ такія погоды изъ своего жилья. Заслонивъ и завѣсивъ входъ, они просиживали цѣлые часы вдвоемъ, благо тутъ было тепло и сухо, пока дождь не переставалъ и солнышко не проглядывало, осыпая брилліантами мокрые листья и вѣтви, яхонтами и рубинами зажигая сочную и пышную траву…

— Завтра по грибы пойдемъ, Анютка. Теперь гриба много будетъ.

— И земляники?

— Ну, нѣтъ, земляникѣ дождь нехорошо. А вотъ скоро поспѣетъ черника и налетитъ въ лѣсъ дрозда видимо-невидимо, я тебѣ парочку поймаю.

— Пымаешь? — вся горѣла отъ ожиданія дѣвчонка.

— Да… Только что ты съ ними дѣлать будешь?

— Наиграюсь, да на волю и пущу, — радовалась та. — Дрозду-то въ клѣткѣ невесело, дѣдушка?

— Кому въ клѣткѣ весело!?. Ты у меня умная, сердешная. Приходи ко мнѣ, какъ меня въ клѣтку посадятъ.

— Тебя!? — и Анютка расхохоталась, всплеснувъ руками.

— Да, меня. Чего ты?

— Развѣ ты, дѣдушка, птица, чтобы въ клѣткѣ-то?..

— Птица не птица… Ну, да куда тебѣ понять!..

И черника поспѣла, и дрозды прилетѣли. Лѣсъ опять заговорилъ и заголосилъ. Словно не боясь дѣвочки, темныя птицы у самыхъ ногъ ея порскали изъ травы. Дни проходили за днями, похожіе одинъ на другой, свѣтлые, веселые, радостные. Только ночи стали холоднѣе, такъ что нашимъ пустынникамъ приходилось все больше и больше кутаться. Пошире разбилъ свой шалашъ Иванъ-Прощай и весь его покрылъ дерномъ; вечеромъ онъ раскладывалъ внутри костеръ и плотно закрывалъ выходъ, чтобы тепло не уходило въ остывавшую поляну. Случалось теперь подъ утро всѣмъ троимъ — бродягѣ, дѣвчонкѣ и медвѣжонку — приваливаться тѣснѣе одинъ къ другому. Дѣдушка собирался идти съ добычей въ поселокъ — лопатъ взять оттуда.

— Зачѣмъ тебѣ, дѣдушка, лопаты?

— Скоро зима придетъ, а допрежъ зимы осень будетъ — гнилая да холодная. Ну, мы отъ нихъ въ землю уйдемъ, зароемся.

— Какъ червяки? — добивалась Анютка.

— Какъ червяки, либо кроты. Имъ хорошо въ землѣ — тепло.

— А тамъ ничего не видно, дѣдушка.

— Лучину жечь станемъ. Небось. Я обо всемъ подумалъ. Не твое горе. Вотъ выростешь здѣсь, да окрѣпнешь, ну, тогда ты меня беречь будешь, если раньше…

— Что раньше?

Но вмѣсто отвѣта Иванъ-Прощай только отмахивался и отходилъ въ сторону.

И дни уже становились короче. Еще недавно тихіе золотистые вечера отгорали теперь въ алыхъ тонахъ, въ багряницѣ, словно тамъ на западѣ раскидывалось какое-то громадное пожарище. Чаще и чаще солнце заходило въ тучи, точно какой-то кровавый, воспаленный глазъ показываясь въ промежуткахъ между ними. Утро тоже наступало позже, и такія же красныя зори охватывали своимъ полымемъ вершины деревьевъ.

— Цвѣтовъ-то мало стало! — жаловалась дѣвчонка.

— Скоро и совсѣмъ не будетъ. Ишь одинъ курослѣпъ таращится…

Теперь и Анюткѣ скучнѣе было. Иванъ-Прощай цѣлыми днями пропадалъ на промыслѣ. Дѣвочка у себя въ шалашѣ слышала только порою сухія пощелкиванія въ лѣсу… «Дѣдушка стрѣляетъ, — сообщала она медвѣжонку. — Слышь, Мишка, какъ онъ тамъ?» Но и Мишка теперь какимъ-то страннымъ дѣлался. Шерсть его всклочилась и погустѣла, самъ онъ подросъ и рѣже урчалъ ласково, а больше убѣгалъ въ лѣсъ и охотился тамъ за свой собственный счетъ или набрасывался на всякую ягоду, къ осени устилавшую теплыя поляны и темные скаты тихихъ овраговъ. Возвращаясь назадъ сытый и отяжелѣвшій, онъ уже не игралъ съ Анюткой, а заваливался спать. Разъ какъ-то она захотѣла растормошить его и, набѣжавъ, схватила Мишку за уши. Но звѣренышъ вдругъ зарычалъ, точно на совсѣмъ невѣдомомъ языкѣ заговорилъ съ нею. — «Чего ты, Мишь, а Мишь? — приставало къ нему смѣющееся дитя, — нако-ся какой сталъ, гордый… Ишь ты!» — и опять протянула руку поласкать его. Медвѣжонокъ вдругъ сѣлъ на заднія лапы и оскалился. — «Ну, глупый!..» — И вдругъ дѣвочка покатилась въ траву отъ удара. Мишка смазалъ ее по лицу уже довольно сильною лапой. Когда Иванъ-Прощай вернулся, вся щека у Анютки распухла.

— Что это ты? — встревожился онъ… — Э, да и слѣды есть; ишь, шельма! — у самаго глаза когтями онъ тебя. Это навѣрное выкормокъ… Ну, я ему задамъ.

— Не тронь, дѣдушка! — взмолилась дѣвочка.

— Ладно, теперь не научишь, потомъ и совсѣмъ поздно будетъ.

Иванъ-Прощай выломалъ жердь и только хотѣлъ-было ею охаживать Мишку, какъ онъ оскалился и, зарычавъ, кинулся кусать ему ноги.

— Ахъ ты расподлецъ этакой! — и Иванъ-Прощай уже въ серьезъ сталъ наказывать звѣреныша. — Я тебѣ, шельма, задамъ… Ты у меня будешь помнить… Ишь, каторжный…

Потомъ обезкураженнаго звѣреныша онъ привязалъ на веревку, легъ отдохнуть и, проснувшись, только половину ея увидалъ у колышка, вбитаго въ землю. Медвѣжонокъ, оказалось, перегрызъ ее и убѣжалъ куда-то. Иванъ-Прощай сталъ его кликать, кликала и дѣвочка. Откуда-то издалека послышалось отвѣтное рычаніе. Оба они пошли на голосъ, но Мишка больше не отзывался Ивану… И день прошелъ, и два — звѣреныша не было. Только на третій онъ показался-было между стволами деревьевъ, направляясь къ лачугѣ. Дѣвочка обрадовалась товарищу и позвала его. Онъ сталъ подбѣгать еще скорѣе, да на бѣду вышелъ изъ шалаша Иванъ-Прощай. Мишка остановился, сѣлъ и, точно размышляя, взялъ лапу въ ротъ.

— Ну что, бродяга, вернулся?.. Хлѣбца захотѣлось вѣрно. Ну, иди, иди сюда, подлая душа твоя…

Но Мишка, очевидно оскорбленный въ лучшихъ своихъ чувствахъ и заподозрѣнный въ чревоугодіи, заворчалъ обиженно и, повернувшись, скрылся въ лѣсу… Прошла недѣля, его не было.

— Куда онъ спрятался, дѣдушка? — спрашивала Анютка.

— Бродяга, бродягой и остался!.. Выросъ, ну и ушелъ. Теперь за зиму одичаетъ — шабашъ, братъ Анютка. Нужно тебѣ новаго товарища доставать. Не плачь… Я тебѣ такого раздобуду; куда умнѣе Мишки будетъ.

Ночи скоро стали холодныя и дни тоже остыли. Въ оврагахъ по утрамъ, словно паръ какой-то, лежала густая мгла. Сѣрый туманъ меледился между деревьями, береза пожелтѣла, клены на другой полянкѣ точно сплошь облило кровью. Красный листъ словно отъ стужи трепеталъ и вздрагивалъ у красной коры… Умирая, онъ отсыхалъ, отрывался и долго, высохшій и легкій, носился въ воздухѣ, прежде чѣмъ упасть и схорониться въ тоже блекнувшей травѣ.

— Холодно, дѣдушка… Ужли больше не будетъ тепло?

— А вотъ погоди бабьяго лѣта, оно пригрѣетъ, а потомъ мы съ тобой и зарываться станемъ. Тогда настоящей зимѣ чередъ.

IX

И бабье лѣто пришло и ушло. Въ лѣсу стало такъ холодно, что Иванъ-Прощай уже помышлялъ, какъ бы до весны сдать Анютку въ поселокъ. Очень бѣденъ только былъ послѣдній. У кого тамъ могла прокормиться сирота? Обитатели поселка на зиму начинали уже мѣшать муку съ сосновой корою да мякиной. И бродягѣ было бы скучно безъ ея ясныхъ и любопытныхъ глазокъ, такъ довѣрчиво глядѣвшихъ въ его сумрачную душу, безъ этого смѣха, всегда такъ радостно звучавшаго въ однообразныхъ потемкахъ его одинокаго существованія. Еще молчаливѣе казался теперь засыпавшій на зиму лѣсъ. Сосны роняли хвою, березы стояли совсѣмъ желтыя, лозникъ по оврагамъ весь уже осыпался, и на шиповникѣ вмѣсто пышныхъ алыхъ розъ торчали одни шипы. Птицы стая за стаей снимались съ сырыхъ низинъ и улетали далеко-далеко, оглашая громкими, точно прощальными криками поднебесье. По утрамъ изморозь охватывала дремучее царство стараго бора, и уцѣлѣвшая еще трава дрожала вся въ бѣломъ уборѣ. Зима подкрадывалась тихо…

— Пора, Анютка, и землянку ладить!

— Пора, дѣдушка.

— Вотъ завтра, благословясь, начну. Тепло тамъ будетъ — отъ мороза такъ спрячемся, что онъ и не найдетъ насъ. Станемъ мы съ тобой сидѣть да посиживать, будемъ балакать обо всемъ.

— А ты пѣсни пѣть умѣешь, дѣдушка?

— Ну, какая моя пѣсня! Тебѣ наша пѣсня не годится… А сказывать тебѣ я стану много, потому ты глупая, тебя учить надо, чтобы знала ты, какъ жить и для себя хорошо, и людямъ непротивно. Міръ, братъ Анютка, та же пучина бездонная. Потерять себя въ ней легко, а ужъ и не найдешь больше. Такъ внизъ и иди: никто не поможетъ. Если по сердцу жить станешь — сердце у другаго горячее, неотходчивое, а и безъ него — тоже тошно. По хорошему-то — охъ, какъ трудно! Были праведники такіе, — «батька» мнѣ сказывалъ, — ужъ чего лучше: всѣхъ, вишь, они возлюбили и каждому добра желали. Съ прокаженными даже водились…

— Это что такое прокаженные?

— Прокаженные? — запнулся Иванъ-Прощай… — И впрямь не спрошалъ я тогда у «батьки». Прокаженные, которыми всѣ гнушались, которыхъ никуда не пущали, запирали ихъ. Ну, тамъ разные…

Бродяга задумался…

— Нѣтъ, Анютка, дошелъ я. Прокаженные — это тѣ, что подъ замками сидятъ да за рѣшетками. Ихъ по дорогамъ солдаты водятъ. Закуютъ въ кандалы — и гайда! Вотъ этими-то прокаженными, — арестантами, значитъ, — хорошіе-то и не гнушались по добротѣ своей. И что они только ни сдѣлали для людей — не перечесть, а люди-то, подлецы, замѣсто того, чтобы почитать ихъ за отцовъ родныхъ, брали ихъ и мучили, головы имъ рубили и распинали.

— Какъ распинали, дѣдушка?

— Въ ручки и въ ножки вбивали гвозди, вотъ такъ… Поняла?

— Это какъ ты вороненка-то къ дереву прибилъ, въ крылья ему и въ лапы гвоздочками?

— Ну вотъ. Только я вороненка, потому онъ вредный.

— А еще что ты знаешь про этихъ, про хорошихъ-то людей?

— Ничего, окромя что ужъ очень ласковы они до нашего брата были. Вотъ такъ-то, Анютка, завтра съ тобой станемъ зарываться.

Но зарываться Ивану-Прощай не пришлось.

Ночь была холодная, такая холодная, что какая-то птица забилась-было во входъ шалаша, а когда Иванъ не отомкнулъ ей, она съ долгимъ и жалобнымъ крикомъ полетѣла куда-то дальше. Съ вечера доносился издали волчій вой — душу тянулъ онъ. Набѣгавшаяся и уставшая за день Анютка проснулась, приподнялась изъ-подъ медвѣжьей кошмы и захныкала:

— Что это, дѣдушка, не по душу?.. Боюсь!

— Въ лѣсу живешь, а волка боишься! Это — волки, глупая. Осенью-то охотились на всякаго звѣря, тоже промышленники. Ну, а теперь зима скоро — шабашъ, значитъ, они и воютъ, потому имъ изъ лѣса уходить надо — къ жилью ближе.

Опять забилась въ мѣхъ Анютка, и тепло ей стало; только сонъ отлетѣлъ, словно и не было. Мѣрно и ровно дышетъ рядомъ дѣдушка. Спитъ, должно быть. Тьма такая — ни зги не видно. Что закроешь, что откроешь глаза — все одно выходитъ. За стѣнами лачуги засвистало и заметалось что-то. Вѣтеръ это проснулся и гонитъ сухой листъ, должно быть. Слышенъ даже шелестъ его. Поди теперь, какъ снѣжинки, палые листья кружатся да завиваются… Хорошо, что шалашъ хоть тонко да обложилъ старикъ дерномъ: сквозь не продуваетъ… А то бы бѣда. Чу?.. Что это? Словно бы со стороны урчанье какое-то… И впрямь идетъ по полянѣ что-то тяжелое. Анютка всполошилась.

— Дѣдушка, а дѣдушка!.. — зашептала она.

Иванъ-Прощай знай себѣ спитъ, даже похрапываетъ. Анютка живо выскочила — и къ нему.

— Ой, боюсь, дѣдушка, боюсь.

— Чего тебѣ, голубенокъ? — приподнялся онъ.

— Послухай-ко…

Старикъ цыкнулъ на нее, чтобы не тормошилась… Дѣйствительно, по полянѣ приближалось что-то къ лачугѣ.

Подняли ли гдѣ матераго медвѣдя изъ уже приготовленной имъ для себя на зиму берлоги охотники, такъ ли онъ бродилъ, благо еще настоящаго мороза не было, но шелъ-шелъ громадный звѣрь по лѣсу и выбрался на Иванову поляну. Думалъ ли онъ, что тутъ-то ему настоящее логово и будетъ — только сталъ онъ со всѣхъ сторонъ обходить ее издали, то воровато таясь за деревьями, то осторожно выступая впередъ. Въ тишинѣ ночи каждый шагъ его слышался въ лачугѣ. Хвоя хрустѣла подъ тяжелой медвѣжьей лапой; сучья сухіе и опавшіе съ деревьевъ ломались подъ нею. И тянетъ Мишку впередъ, и боязно ему — вонъ куча дерну какая-то, не то бугоръ, не то жилье… Чудится ему шопотъ какой-то, носомъ потянетъ — человѣкомъ пахнетъ. Остановился Мишка, о ближайшее дерево потерся, соображаетъ тоже по своему, что ему дѣлать: уйти ли по добру-поздорову, или еще разъ ткнуться туда?

— Медвѣдь и есть! — вскочилъ, прислушавшись, Иванъ-Прощай. — Ишь, каторжный, самъ идетъ! Ну, чтожъ, еще одна шкура-то у насъ на зиму будетъ. Ты бы пока, Анютка, лучину запалила.

Выхватилъ свое ружье старикъ, — а заряжено у него оно было всегда, — и выскочилъ вонъ, наскоро отваливъ самодѣльную дверцу, припертую камнемъ. Ночь темная, но все же посвѣтлѣй она, чѣмъ мракъ въ его жильѣ. Въ туманѣ, окутывавшемъ сосны и заполонившемъ всю поляну, онъ различилъ что-то совсѣмъ черное вдали. Хотѣлъ-было тутъ и стрѣлять, да, пожалуй, не убьешь разомъ, онъ и уйдетъ по-пусту…

— Ишь, расподлая твоя душа… Куда ты, сволочь, забрался? — шепталъ онъ про себя. — Поди-ка поближе, скотина безчувственная, я тебя утѣшу…

Медвѣдь, очевидно, понялъ, что его обижаютъ, заворчалъ, грозно приподнялся, да не выстоялъ и грузнымъ мѣшкомъ опустился опять. Онъ медленно двинулся-было назадъ въ лѣсъ, но это никакъ не входило въ разсчеты Ивана. Старикъ прицѣлился и выстрѣлилъ. Что-то обожгло Мишку — да не важно. Скорѣй по привычкѣ, чѣмъ угадывая его намѣренія, «Прощай» живо зарядилъ ружье опять, но не успѣлъ еще и вглядѣться въ ночную тьму, какъ звѣрь ужь полѣзъ на него, обдавая охотника горячимъ и смраднымъ дыханіемъ своей громадной пасти.

— Ну, куда лѣзешь… дуракъ! Драться хочешь? Иди сюда… Здѣсь просторнѣе… — отступалъ Иванъ.

Медвѣдь за нимъ. На заднія лапы опять поднялся, смутною громадною тѣнью выросъ надъ бродягою.

Поднялъ тотъ ружье, прямо въ самое рыло «ахнулъ» ему, да, должно быть, еще разъ тьма ночная сбила, либо рука отъ холода дрогнула — не успѣлъ еще по лѣсу выстрѣлъ прокатиться, какъ подъ страшною тяжестью теплаго и злобно ворчавшаго звѣря Иванъ-Прощай упалъ навзничъ. Попробовалъ-было на локтѣ подняться, но и медвѣдь велъ свою линію — прямо подъ него запустилъ лапу и обнялъ такъ, что кости стараго бродяги хрустнули, а другая лапа къ затылку тянется.

— Христе, Боже мой… — взмолился-было Иванъ-Прощай… — Анютку-то мою защити! — и глаза закрылъ уже.

Но тутъ случилось нѣчто совсѣмъ неожиданное…

Только-что почтенный звѣрь собрался-было содрать шкуру съ головы врага, лежавшаго подъ нимъ и заворотить ее по своему обыкновенію на его лицо, какъ прямо передъ нимъ вспыхнулъ какой-то огонекъ и, разгораясь, побѣжалъ на него… Одурь взяла Мишку. И не сообразилъ онъ, что это лучина въ рукахъ у дѣвочки, приподнялся и, не оглядываясь назадъ на это страшное явленіе, со всѣхъ четырехъ лапъ кинулся въ чащу…

— Дѣдушка!.. — припала къ Ивану-Прощай Анютка.

Какъ только вышелъ онъ изъ лачуги, еще страшнѣе стало ребенку, — она вздула огоньку, засвѣтила лучину и показалась съ нею именно въ тотъ моментъ, когда смертельная опасность грозила ея кормильцу.

— Дѣдушка…

Очнулся Иванъ, приподнялся…

— Воды… Скорѣе воды… — хрипѣлъ онъ.

Грудь давило, въ глазахъ ходили какіе-то круги, яркими искрами разсыпаясь во всѣ стороны; кружило помятую голову.

Живо сбѣгала дѣвочка. Припалъ онъ къ ковшу, жадно его выпилъ… Хотѣлъ-было привстать… Мозжитъ въ костяхъ, болитъ спина, что-то теплое и влажное сочится по ней… То же самое и на плечѣ.

— Ободрало! — словно о комъ-то другомъ говоритъ Иванъ-Прощай… — И ногу смялъ варнакъ!..

Взялъ ружье и, опираясь на него, какъ о костыль, потянулся къ своему шалашу… Укрыла старика Анюта, успокоился онъ… Сномъ его сморило, а утромъ всталъ — недужится… Нога въ колѣнѣ жалится, по спинѣ вся пятерня медвѣжья прошлась — кость не тронулъ, а все-таки глубоко захватилъ когтями. Плечо ноетъ.

— И сегодня зарываться нельзя, Анютка… Отлежусь, авось завтра полегчаетъ.

Прошло это завтра, и другое и третье завтра «вчерашнимъ» стало, и только на четвертый день могъ выйти, и то опираясь на ружье же, Иванъ-Прощай. И опять не до работы ему было… А черезъ недѣлю, наконецъ, выбрался онъ и ахнулъ.

Съ деревъ еще не весь желтый листъ слетѣлъ, не оголѣли красные клены, но снѣгъ тонкимъ слоемъ уже покрылъ всю поляну… И между деревьями — онъ же; тропки не видать совсѣмъ — всю ее замело. Снѣгъ и на лачугѣ — совсѣмъ сугробъ-сугробомъ стоитъ она.

— Анютка, подь-ко сюда! — крикнулъ онъ ей.

Выбѣжала дѣвочка — сыплется снѣгъ сверху, сыплется и кружится, мѣшаясь, вмѣстѣ съ послѣдними листьями.

Ранняя зима нежданно-негаданно подкралась и все одѣла своимъ чистымъ саваномъ… Умирайте-де — пора!

X

Отъ недолгаго лѣтняго счастья Ивана-Прощай — одна Анютка ему осталась. Лежа на своихъ кошмахъ, онъ не спускалъ съ нея воспаленнаго взгляда. Разнедужился совсѣмъ бѣдняга. Съ жару-то на первыхъ порахъ не сообразилъ онъ, что медвѣдь обломалъ его довольно основательно. Глубокія раны въ плечѣ не заживали, хотя онъ научилъ дѣвочку обмывать ихъ водою. Кости всѣ были цѣлы, но ныли и нудились такъ, что о работѣ нечего было и думать старику. А тутъ зима пристукнула. Отъ ранъ началась лихорадка — не въ шалашѣ же искать отъ нея зашиты: тѣмъ болѣе, что и время не ждало. Землянка такъ и осталась въ однихъ предположеніяхъ; слѣдовало пользоваться тѣмъ, что оказывалось подъ руками. Выползетъ Иванъ-Прощай изъ своего логова и давай, чуть не на брюхѣ лежа, окапывать его да обкладывать землей. «Пошли, Господи, чтобы снѣгъ окрѣпъ скорѣе! тогда имъ бы можно совсѣмъ защититься отъ холоду, какъ надежною корою». Вырылъ онъ въ самой лачугѣ своей ямку, вверху кое-какъ при помощи шеста проткнулъ и расширилъ отверстіе, приладилъ дощечку — закрывать его, и такимъ образомъ готовъ у него былъ очагъ.

— Слышь, дѣвонька моя, — старикъ во время болѣзни сталъ необыкновенно нѣженъ съ своею сиротою, — теперь ужь ты потрудись. Будь хозяюшкой. Печь затопи, воду въ котелкѣ вскипяти… Слава Богу, что дровецъ-то я запасъ, да и хлѣбъ у насъ есть. Мучкой тоже раздобылись — горсточку подбросимъ въ варево, да накрошимъ малость картошки — и чудесно. А зима придетъ — зайцевъ бить будемъ съ тобой. Хресьяне не ѣдятъ зайцевъ-то, ну да намъ неча глядѣть на это. Мы люди пустынные, у насъ свои права на все.

И Анютка топила «печь», кипятила воду съ мучкой, крошила туда картошки и луку, таскала дрова изъ застѣнка у лачужки, а когда дрова отгорали, всползала и закрывала «трубу», такъ что внутри становилось даже тепло…

— Хорошо, дѣдушка? — смѣялась она ему.

— Ты у меня — золотая, голубочка! — глядѣлъ онъ на нее со своихъ кошмъ. — Что бы я безъ тебя теперь — пропадомъ-пропалъ!

Иванъ-Прощай очень радовался тому, что лѣтомъ еще на «всякій случай» часто водилъ дѣвочку по пути къ одинокому поселку. Случись теперь что — она сумѣетъ выбраться вонъ изъ этого лѣса.

— Анютка… Одна найдешь ты дорогу? — спрашивалъ онъ ее прежде.

— Найду.

— Ну-ка поди.

И дѣвочка бѣжала впередъ. Старикъ тогда слѣдовалъ за нею, и она еще ни разу не ошибалась. Иванъ хвалилъ ее. Теперь, лежа, ему пришло въ голову: «ну, а какъ зимой она спутается и ошибется? Снѣгъ все засыпалъ и слѣды заровнялъ».

— Какъ ты теперь-то найдешь путь? — обернулся онъ къ ней.

— А по зарубкамъ до сосны, что молонья обожгла.

— Молодца! А потомъ?

— А потомъ у самаго оврага до той березы, куда ты, дѣдушка, крестъ прибилъ…

— И еще того лучше.

— А отъ креста опять по зарубкамъ до рѣчки — а тамъ ужь и легко… Поселокъ-то видно.

Иванъ совсѣмъ за нее успокоился. Не пропадетъ безъ него, значитъ… Въ случаѣ чего сама добѣжитъ до людей.

Дни шли за днями — болѣзнь не поддавалась. Напротивъ, Иванъ какъ-то разъ не выдержалъ и выбрался на холодъ, взялъ ружье — не застрѣлитъ ли чего, доползъ до конца поляны, полежалъ-полежалъ тамъ, а когда вернулся, закружило его и замотало такъ, что едва до своей кошмы добрелъ. Анютка было подбѣжала къ нему, но съ ея «дѣдушкой» творилось что-то неладное. Онъ сорвалъ съ себя полушубокъ и, глядя на нее безумными глазами, заговорилъ вдругъ:

— Не хочу подъ запоръ, слышь, не хочу… Уйди… Оставь, ваше благородіе — не виноватъ ни въ чемъ, только что на волѣ жилъ… И за что вы меня, злодѣи, мучаете?.. Старикъ я… Дайте спокою. Кабы молодому — плети, отчего же… Старикъ я, вѣдь до смерти забьютъ… Ой, милые, вызвольте… У меня вѣдь Анютка теперь… Ой, тяжко мнѣ… Тяжко!.. — хрипѣлъ онъ и вдругъ переходилъ въ тихій, едва различаемый шопотъ. — Ты, братецъ мой, не такъ это задумалъ… Какъ повѣрка пройдетъ — слышь, половица-то у меня готова — лазь да гляди, во дворѣ въ углу самомъ притаись… А какъ заснутъ вороги — вверхъ, тамъ у меня приспособлено, да сверху-то осмотрись… Часовой у тебя внизу. Коли надъ нимъ надъ самымъ — прыгай… смѣло прыгай… Прямо ему на плечи и души, слышь, души… Чтобы и не пикнулъ… Туда ему, собакѣ, и дорога… Падаль треклятая!.. А меня, господа начальство, плетьми не за что, нѣтъ моей вины, и никакъ Анютки я не убивалъ, хоть ее самую спросите… Ой, тяжко… ой, горитъ!

Успокоиваясь, онъ «отходилъ» и засыпалъ на нѣсколько времени, а очнувшись, спрашивалъ Анютку: «Напужалъ я тебя? Боленъ я, Анютка; погоди, выздоровѣю скоро, заживемъ мы опять съ тобою!..» Но недѣли шли за недѣлями, а Иванъ-Прощай все не подымался. Истощалъ старикъ, осунулся, глаза его еще больше впали, еще грознѣе встопорщились сѣдыя брови. Правда, бреда теперь не было, но и сила не возвращалась. Хорошо, что зима по началу стояла тихая и мягкая. Не было мятелей, морозомъ еще не ударило. Снѣгъ выпалъ и остался — новаго не прибавлялось.

— Анюта, что у насъ хлѣба-то много?

— И вовсе вышелъ… Для тебя горбушечка сухая есть.

— А муки?

— И мучки мало. Такъ на донышкѣ чуть самая.

«Надо, значитъ, мнѣ въ поселокъ идти, — соображалъ старикъ. — Я-то дойду, пожалуй: кошемъ, что наготовилъ — не донесу, ну да Андрюшка Лазаревъ и самъ за ними пріѣдетъ. Теперь на саняхъ вездѣ дорога-то»… И на другой же день онъ вышелъ, заказавъ дѣвочкѣ запереться и сидѣть въ лачужкѣ. «Къ вечеру вернусь!» Простился онъ съ нею, но не прошло и получасу, какъ онъ постучался и опять легъ пластомъ.

— Нѣтъ моей силушки — очень ужь опять растомило, должно рано я поднялся… — точно оправдывался онъ передъ дѣвочкой. — Какъ же намъ быть-то, Анютка? Коли завтра не смогу — бѣги ты… Не боишься?

— Не боюсь… Я днемъ не боюсь, дѣдушка… Только вотъ медвѣди…

— Медвѣди, глупая, теперь по берлогамъ лежатъ да лапы сосутъ. Ихъ оттуда силой не выворотишь. Волковъ тоже давно не слыхать — должно, гдѣ люднѣй, туда ушли. Тутъ имъ нынче пожива плохая, а то они бы вокругъ насъ все по ночамъ выли.

Пришло «завтра»; и «дѣдушка», разумѣется, не смогъ…

— Ну, Анютка, выручай… Вотъ тебѣ деньги…

У старика навернулись слезы, когда сироточка стала обряжаться.

Этакая маленькая, а лѣсъ большой, высокій — страшно ему за нее стало.

— Вели Лазареву привезти муки мѣшокъ, да каравая два хлѣба, да крупъ какихъ тамъ… Скажи — дѣдушка много ему наготовилъ добра разнаго. Только ночью не возвращайся, ночью спутаешься. Оставайся у Андрюшки, да вмѣстѣ съ нимъ завтра сюда и пріѣзжай… Скажи, боленъ я — медвѣдь-де поломалъ Ивана-Прощай. Слышишь?..

— Чего же ты плачешь, дѣдушка?

— Такъ… Обмякъ… Ну, Богъ съ тобой… Слышь, ты — пой, ежели страшно покажется, пой…

Дѣвочка пошла. Выползъ старикъ и слѣдитъ за нею. Вотъ она ужь на концѣ полянки, — шибко идутъ молодыя ножонки. Точно козявка крохотная ползетъ подъ лѣсными великанами. Обернулась и улыбается, а слезы ему глаза застятъ — видѣть мѣшаютъ.

XI

Весь въ бѣломъ уборѣ лѣсъ стоитъ. Хоронятся подъ этимъ саваномъ его творческія силы… Не шелохнется вѣтка, не всколыхнется верхушка дерева. Небо въ тучи закуталось, внизу снѣгъ… Запорошилъ землю, завалилъ овраги, на сучьяхъ повисъ бѣлыми шапками, только вокругъ толстыхъ стволовъ подтаялъ ямками. Тишина такая, что слышно далеко, какъ хруститъ онъ подъ ногами у Анютки… Хотѣла было запѣть она — да точно ее самое пришибло этимъ молчаніемъ вѣковыхъ сосенъ, окутало и заморило какою-то тайной… Идетъ она и легче ступать старается, точно боится, чтобы не проснулись по сторонамъ эти траурныя, печальныя ели… Посмотрѣла на нихъ, и страшно дѣвочкѣ, что онѣ хоронятъ подъ своими широко и низко, къ самой землѣ опущенными темными вѣтвями, а какъ вдругъ оттуда безшумно выползетъ «что-то»! Кабы знать — «что», не такъ бы и боязно было… А вотъ что-то тихо-тихо жалуется въ оврагѣ подъ бѣлыми сугробами. Хорошо, если ручей это, а если… Что «если» — она и сама не знаетъ, и все быстрѣй и быстрѣй торопится дальше и дальше… Усердно работаютъ маленькія ножонки, скользя и спотыкаясь порою. Смотритъ она только, гдѣ зарубки на деревьяхъ: не пропустить бы ихъ!.. Вотъ и крестъ на березѣ, запорошило его снѣгомъ, а все-таки видно. Присѣла на минуту въ снѣгъ дѣвочка и только теперь обратила на него вниманіе. Кругомъ слѣдки какіе-то: вѣтерокъ ли повзрывалъ ихъ, или… Она даже похолодѣла вся, да къ счастью вспомнила, что днемъ «они» ничего сдѣлать не могутъ и подъ землей сидятъ, а какъ стемнѣетъ, такъ и «они» выходятъ… Да, это, разумѣется, «они». Еще ея мамка, та самая, которую тогда дѣдушка валежникомъ прикрылъ въ другомъ лѣсу, говорила ей, что ночью по дебрямъ бѣгаютъ некрещеные либо брошенные младенцы. Умретъ такъ — ну, Богъ его и не беретъ къ себѣ. «Ты, — говоритъ, — не мой — ступай, куда хочешь»… Бѣда наткнуться на такого… Жалостно заплачетъ онъ: а возьмешь его — онъ тебѣ прямо зубами въ горло… Вскочила опять Анютка и шибко пошла впередъ. Еще часть дороги лѣсомъ оставалась ей… Вотъ тутъ ужь другіе слѣдки показались — точно птичьи лапки, а вонъ и заячья вся отпечаталась: косой, должно быть, прыгалъ… Чу!.. Что это такое? — и дѣвочка сначала вся затрепетала, а потомъ надъ собой засмѣялась. Одна изъ бѣлыхъ снѣговыхъ шапокъ, торчавшая на самомъ концѣ сучка, подломила его и вмѣстѣ съ нимъ рухнула на снѣгъ внизу… И опять тишина, и опять словно замороженныя стоятъ вѣковыя деревья, не шелохнутся, высокія, высокія! Какъ это она идетъ подъ ними такая маленькая? Даже не чудится больше ничего въ этомъ мертвомъ царствѣ зимняго покоя; только снѣгъ похрустываетъ подъ ногами у дѣвочки… Ѣсть ей захотѣлось, пожевала она на ходу сухую корку, задумалась о чемъ-то, думала, думала и споткнулась, привстала — анъ, глядь, лѣсъ ужь позади, впередъ — идетъ одна бѣлая гладь съ дымками убогаго поселка вдали… Осмотрѣлась она — стѣной стоятъ за нею недвижныя сосны и темныя ели. Дорога подошла къ нимъ, да точно испугалась и круто свернула въ сторону. Анютка почувствовала, что теперь ей одной ни за что не пойти назадъ. Теперь она боится, такъ боится уже пройденнаго лѣса, что въ немъ шла, а изъ него выбралась — стремглавъ побѣжала…

Весело ей показалось, когда лѣсъ отступилъ назадъ и теперь слился весь въ одну смутную полосу. Слышатся ей собачій лай издали — вонъ и люди ѣдутъ, такіе, какихъ она и не видала еще — четверо верхами, съ длинными палками какими-то въ рукахъ и ружьями за спиной, а одинъ, должно быть, важный, толстый, и шапка на немъ, какую она въ городѣ разъ видала, когда съ матерью туда за милостыней ходила, съ краснымъ околышемъ, и шуба, кибиткой воротникъ поднятъ… Этотъ ѣхалъ въ саняхъ между верховыми.

Разъ выбралась изъ лѣсу — радостное чувство нахлынуло, и подъ его вліяніемъ никого ей не страшно сдѣлалось.

— Эй, ты, дѣвочка! — остановился толстый. — Подойди-ка сюда. Ты откуда?

— Изъ лѣсу, дяденька.

— Какъ изъ лѣсу? тамъ вѣдь жилья нѣтъ.

— Нѣтъ. Только мы съ дѣдушкой.

— Что же вы изъ поселка?

— Нѣтъ. Дѣдушка издали сюда пришелъ, а у меня мамка померла, ну, онъ меня и нашелъ въ лѣсу.

— Постой-ка, — точно осѣнила какая-то мысль ѣхавшаго. — Они сказывали, — махнулъ онъ рукой на поселокъ, — что его тутъ нѣтъ и не бывало. Ты вѣдь, поди, и не знаешь, какъ твоего старичка зовутъ? Гдѣ тебѣ знать-то?

— А знаю, — смѣялась она. — Иваномъ.

— Ну, вотъ. А еще какъ, должно быть, онъ тебѣ и не сказалъ? Ну, да! скажетъ онъ тебѣ! Еще чего!

— Нѣтъ, сказалъ, — радовалась общей веселости Анютка, — и я знаю!..

— Анъ не знаешь!

— Нѣтъ, знаю. А еще его «Прощаемъ» кличутъ… Вотъ какъ; а меня — Анюткой…

— Этого-то намъ и надо! — совсѣмъ развеселился чиновникъ. — Ну, погодите, мерзавцы, — погрозился онъ на поселокъ, — вы отъ меня хороните бѣглыхъ-то… Гдѣ же теперь твой дѣдушка?

— Лежитъ.

— Въ лѣсу?

— Въ лѣсу, дяденька, потому его вѣдьмедь поломалъ, ну, онъ съ тѣхъ поръ и боленъ. Такъ около жилья походить можетъ, а больше ему нельзя.

— И уйти, значитъ, нельзя?

— Куда же ему уйти-то! — засмѣялась Анютка. — Онъ меня ждетъ.

— Значитъ, онъ тебя послалъ?

— Да… въ деревню онъ къ Андрюшкѣ Лазареву.

— Зачѣмъ?

— Хлѣба купить, мучки, крупъ…

— Ну, вотъ что, садись-ка сюда… Хочешь помочь своему дѣдушкѣ? Мы его вылечимъ и хлѣба ему дадимъ, и денегъ… Всего оставимъ ему, чтобы вамъ въ лѣсу лучше жилось.

— Только мы зарыться на зиму хотѣли, а какъ дѣдушка заболѣлъ, ему и нельзя было уже…

— Зачѣмъ въ землю?

— Отъ холодовъ, дяденька.

— Ну, мы ему избу въ лѣсу поставимъ хорошую.

— Какъ у Лазарева, съ печкой?

— Вотъ-вотъ, именно.

— А я ему стану въ ней кашу варить! — захлопала она въ ладоши. — Это совсѣмъ, значитъ, какъ дѣдушка говорилъ, что должны другъ другу помогать всѣ, а Богъ-отъ за всѣхъ.

— Ну, да… Еще бы! Вотъ и мы ему поможемъ…

Анютка взлѣзла на облучокъ… Мужикъ, правившій лошадьми, злобно толкнулъ ее въ бокъ…

— Дура! — прошипѣлъ онъ на нее…

— Степанъ, какъ ты думаешь, можно въ лѣсу проѣхать санями?

— Нельзя! — нахмурился тотъ.

— А вотъ я дамъ тебѣ хорошенько туза по шеѣ, такъ и можно будетъ. Сворачивай, каналья! Зимой вездѣ проѣхать можно.

Анютка притихла: чего это сердится баринъ?

— Нельзя! — ворчалъ онъ про себя. — Знаю я васъ, мерзавцевъ! Бѣглыхъ у меня хоронить да прятать…

Степанъ въѣхалъ въ лѣсъ.

«То-то дѣдушка обрадуется!» — думала Анютка, улыбаясь счастливою дѣтскою улыбкой…

XII

Душа заныла у Ивана-Прощай, когда Анютка ушла въ поселокъ.

«Не мнѣ, грѣшному, молиться-то за тебя, — думалъ… — Какъ бы еще зла какого не накликать»… А сердце ему такъ и щемило. Хорошо — волковъ нѣтъ, а какъ заблудный какой, одиночный попадется. Либо она сама дорогу потеряетъ, да заплутается. Теперь и отыскать-то некому… И ему чудилось уже, что маленькое тѣльце ея бьется и корчится въ зубахъ у голоднаго звѣря, что волкъ тащитъ ее въ самую чащу, что она проваливается въ снѣгахъ глубокихъ овраговъ, сбивается съ пути и тщетно бѣжитъ со слѣпу, крича своимъ дѣтскимъ голосенкомъ: «Дѣдушка, дѣдушка… боюсь, боюсь!»

Часы проходили за часами… Тошно ему стало совсѣмъ; вышелъ онъ изъ своего шалаша… Зналъ, что сегодня она заночуетъ въ поселкѣ, а все-таки тянуло его: авось вернется, и онъ еще до вечера увидитъ ее — веселую, смѣющуюся, радостную…

Подъ бѣлымъ саваномъ молчалъ зловѣще лѣсъ, хмурилось сѣрое небо, словно насупливались старыя сосны и ели…

Страшно чего-то… Никогда одинъ не боялся, а теперь къ людской молвѣ съ Анюткой привыкъ. Жутко… Не крадется ли кто?.. Вѣдь и онъ когда-то подкрадывался. Эко сердце-то стучитъ какъ! Больно даже. Взялъ онъ пригоршню снѣга, проглотилъ, — освѣжило…

И опять тянется время… Молчитъ зловѣще лѣсъ, хмурится сѣрое небо…

Что это, словно бы голоса?.. Голоса и есть. Неужели Андрюшка Лазаревъ сегодня еще снарядился къ нему за кошмами и дѣвочку его везетъ сюда? Должно еще кто изъ поселка съ нимъ? Нѣсколько человѣкъ. Онъ слышитъ топотъ коней далеко по лѣсу разносится. Радоваться ему бы, а сердце еще пуще защемило у стараго бродяги… Эхъ, волчья жизнь — всего-то боишься!..

Нѣтъ, не Андрюшка это…

Анютка тутъ, ея голосъ слышенъ. Это она смѣется… Что-то замерещилось между деревьями.

— За душой за моей! — вскочилъ Иванъ-Прощай, и волосы дыбомъ поднялись на его головѣ.

Казаки выѣхали на поляну…

— Дѣдушка… Здравствуй!.. Вотъ и я, дѣдушка!

Но что это такое?.. Дѣдушка вскочилъ въ свою берлогу, вышелъ оттуда съ ружьемъ — и не узнать старика совсѣмъ… Грозно горятъ его глаза, по лицу бѣжитъ судорога.

— Ну, ну, не шали, Иванъ-Прощай… Самъ знаешь — только тебѣ же хуже будетъ. Видишь, сколько насъ? — кричитъ ему «добрый баринъ». — Брось, брось ружье, а то засѣкутъ плетьми-то на кобылѣ… Ужь я тебѣ ручаюсь…

— По мою душу, ваше благородіе, пожаловали… — и страшная улыбка пробѣжала по лицу каторжника.

Взглядъ его также равнодушно скользнулъ по лицу Анютки.

— Паскуда, ты выдала? — зашипѣлъ онъ.

Старый бродяга арестантъ весь проснулся въ немъ.

— Ну, сдавайся, Иванъ! Чего еще, — торопился красный околышъ…

— Возьмите, баринъ! — дико смѣялся онъ… — Пожалуйте… Кому жизнь не мила! Ну-ка!

Онъ приложился, поводя дуломъ отъ одного казака къ другому.

— Бей его! — вспыхнувъ, крикнулъ чиновникъ.

Одинъ изъ всадниковъ приложился, нацѣлился… Грохнуло въ лѣсу — выстрѣлилъ Иванъ-Прощай и не попалъ. Спокойно спустилъ курокъ своего ружья казакъ. Еще разъ проснулся лѣсъ…

— Потрафилъ! — тихо проговорилъ стрѣлявшій — и отвернулся, точно ему не по себѣ стало.

Иванъ-Прощай какъ-то бокомъ валится на снѣгъ. Подъ нимъ краснѣетъ что-то. Приподнялся на локтѣ и опять упалъ. 3акружился — вытягивается… Обернулся лицомъ вверхъ.

— Анюта!.. Голубушка!.. — шепчетъ онъ побѣлѣвшими губами.

Но та стоитъ, какъ каменная. Старое слово «боюсь» замираетъ у нея на языкѣ… Казаки спѣшились, подходятъ къ бродягѣ.

— Ну, что? — спрашиваетъ чиновникъ.

— Готовъ, ваше благородіе…

— Какъ, и не дышетъ?

— Кончился!..

Чиновникъ набожно снялъ шапку и перекрестился. Перекрестились и казаки.

Иванъ-Прощай пристально смотритъ въ небо… Очнулась дѣвочка, бросилась къ нему, тормошитъ его, бьется вся, словно раненая птица…

— Дѣдушка, дѣдушка!.. Это я, дѣдушка!..

Но дѣдушка не слышитъ ея. Припала она къ нему и плачетъ…

Хмурится сѣрое небо; подъ бѣлымъ саваномъ молчитъ зловѣще лѣсъ; словно насупясь, стоятъ зачарованныя старыя сосны…

Примѣчанія

1. Вараки — горы.