Защитник железных дорог (Дорошевич)/ДО

Защитникъ желѣзныхъ дорогъ^[1] : Другой типъ
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 182.

— Играли вы когда-нибудь на сценѣ?

— Не случалось.

— Я, еще когда студентомъ былъ, игралъ. Въ благотворительномъ спектаклѣ. Въ пользу пострадавшихъ отъ какой-то катастрофы. Странное ощущеніе! Выходите на сцену, и первая мысль: «Батюшки, сколько у меня рукъ и ногъ выросло!» Просто, не знаете, куда ихъ всѣ дѣвать! На самомъ дѣлѣ, зачѣмъ человѣку непремѣнно двѣ руки и цѣлыхъ двѣ ноги? Embarras des richesses.^[2] Лишній расходъ на брюки, сапоги и рукава! Если у человѣка нѣтъ руки, — будь почтальономъ. Если у человѣка нѣтъ ноги, — сиди и клей коробочки. Если вы хорошо, безъ предубѣжденія, разберетесь въ вопросѣ, — вы увидите, что двѣ руки и цѣлая пара ногъ, — это ужъ баловство, развратъ, поощренье роскоши!

Господинъ, говорившій это, солидный господинъ, въ великолѣпномъ фракѣ съ сіяющимъ значкомъ присяжнаго повѣреннаго.

На его визитной карточкѣ значится:

— Юрисконсультъ Кукуевско-Костоломской желѣзной дороги.

Все въ немъ полно спокойствія, величія и достоинства.

Отъ него исходитъ благоуханіе.

Отъ волосъ слегка пахнетъ одеколономъ. Когда, говоря, онъ наклоняется къ вамъ близко, отъ лица у него пахнетъ пудрой и отъ бороды чѣмъ-то необыкновенно-нѣжнымъ и пріятнымъ. Когда вынимаетъ платокъ, — по комнатѣ разливается еле слышный запахъ «Ideal».

Если бы онъ надушился чуть-чуть сильнѣе, — отъ него пахло бы кокоткой.

Но онъ надушенъ въ мѣру.

— Нѣчто подобное говорилъ въ судѣ одинъ французскій адвокатъ, — заикнулся я, — тоже юрисконсультъ желѣзной дороги. — «Зачѣмъ жалобщику рука?» Адвокатъ жалобщика отвѣчалъ: «Рѣчь моего противника такъ убѣдительна, такъ блестяща, что мнѣ хочется ему аплодировать. Мало того! Аплодировать хотѣлъ бы и мой кліэнтъ. Но у него нѣтъ руки!» Противникъ былъ срѣзанъ.

Благоухающій господинъ улыбнулся и пожалъ плечами.

— Не находчивый адвокатъ, — только и всего. Я бъ на его мѣстѣ сказалъ: «Вотъ видите, господа судьи, какая польза отъ того, что у человѣка нѣтъ лишней руки! Если бы онъ сталъ аплодировать, вы, г. предсѣдатель, приказали бы его вывести за безобразіе. А теперь онъ можетъ спокойно сидѣть и любоваться торжественнымъ отправленіемъ правосудія». Вы помните Лермонтовскую «Тамань»?

— Конечно.

— Поэтъ говоритъ: «Я не люблю людей съ физическими недостатками. Мнѣ кажется, что физическому недостатку всегда соотвѣтствуетъ какой-то недостатокъ въ душѣ». Я думаю, какъ поэтъ. Душа — это нервы. Отрѣзавъ только палецъ, — вы отрѣзаете уже нѣсколько нервовъ. Это убыль души. У человѣка, которому отрѣзало руку, ногу, — у него уже не полна нервная система. У него уже крупный недостатокъ въ душѣ. Человѣкъ и съ двумя руками, и съ двумя ногами отличался уже преступными наклонностями. Неосторожностью. Преступной неосторожностью: неосторожностью къ самому себѣ. Какъ же вы хотите, чтобы человѣкъ относился къ другимъ, когда онъ самъ къ себѣ даже относится преступно?

— Вы думаете, что всѣ несчастные случаи происходятъ вслѣдствіе «собственной неосторожности»?

— Всѣ. Человѣкъ говоритъ: «Я не слыхалъ свистка паровоза. Я не замѣтилъ, что лѣса непрочны. Машина, къ которой я подошелъ, не была ограждена». Онъ требуетъ, чтобъ паровозы свистали, увидѣвши его, чтобъ люди чужіе и посторонніе заботились, думали о немъ: осматривали лѣса, сажали машины, какъ звѣрей, въ клѣтки. Онъ хочетъ, чтобъ другіе работали на него! Развѣ это не преступное легкомысліе? Преступное, — потому что преступленіе такъ относиться къ самому себѣ. Преступленіе! Итакъ, въ лицѣ каждаго пострадавшаго мы имѣемъ уже субъекта съ преступными задатками. Совершается убыль души: отрѣзываетъ руку или ногу. Часть души, — часть нервной системы, — ампутирована. И такъ душа была не изъ важныхъ, а ея еще убыло! Чего же ждать отъ такого субъекта? И вотъ мы видимъ ужасное и отвратительное явленіе. Съ человѣкомъ случилось несчастіе. Тяжелое, непоправимое. Вмѣсто того, чтобъ горько оплакивать его, — онъ преисполняется духомъ. Онъ радуется: «Взыщу!» Онъ идетъ къ адвокату, онъ требуетъ, чтобъ ему заплатили. Заплатили тысячи! Онъ спекулируетъ на свое несчастіе, — и изъ кары неба дѣлаетъ для себя источникъ обогащенія. Чѣмъ объяснить эту черствость сердца? Этотъ возмутительный матеріализмъ? Я объясняю себѣ убылью души вмѣстѣ съ убылью нервной системы.

Онъ говорилъ горячо, съ негодованіемъ и когда произносилъ слова «возмутительный матеріализмъ», — даже слегка обмахнулся надушеннымъ платкомъ, словно скверно пахло.

— Я говорю этимъ господамъ безъ рукъ, безъ ногъ: «Во имя человѣческаго горя, стойте вы, торгаши собственнымъ мясомъ! Вы, истинные торгаши человѣческимъ тѣломъ! Вы, сдѣлавшіе предметъ наживы изъ собственныхъ рукъ и ногъ! Вы, исказители человѣческой природы! Во имя уваженія къ человѣческому горю, не дѣлайте изъ него предметъ торга! И въ святую поэзію человѣческой скорби не вносите презрѣннаго звона золота и, похожаго на змѣиный шопотъ, тихаго шелеста бумажекъ! Плачьте, но не требуйте сторублевокъ, чтобъ прилѣпить къ вашимъ ранамъ. Это не лѣкарство отъ ранъ. Источайте у людей брильянты слезъ скорби и состраданія, — но не требуйте золотыхъ!»

— Очень хорошо. Сильно и прочувствованно. Но, кромѣ безногихъ и безрукихъ, есть еще и совсѣмъ задавленные. Послѣ которыхъ остаются жены и дѣти.

— Послушайте! Будемъ говорить безъ всякой сентиментальности. Трезво, здраво. Есть ли потеря такого отца — горе? Человѣкъ отличался преступной неосторожностью. Чему онъ могъ научить своихъ дѣтей? Такой же неосторожности! Какой примѣръ онъ могъ подать имъ? Примѣръ преступнаго легкомыслія, и только! Не лучше ли, что дѣти лишены пагубнаго примѣра и пагубнаго воспитанія? Весь міръ согласится со мной, — это аксіома, — что въ дѣлѣ воспитанія самое благотворное начало — вліяніе матери. Со смерти отца этому благотворному началу предоставляется полная свобода. Отецъ часто тормозитъ благотворное вліяніе матери. Теперь это вліяніе идетъ свободно, безъ тормоза, полнымъ ходомъ. Когда я думаю объ этомъ, мнѣ хочется крикнуть: «ура!»

— Но матеріальныя средства! Матеріальныя средства!

— Нужда, лишеніе? Отлично. Ничто такъ не скрѣпляетъ семью, ничто не связываетъ ея несокрушимымъ цементомъ, какъ нужда, какъ лишеніе. Въ богатыхъ семьяхъ всѣ смотрятъ врозь, — въ бѣдныхъ всѣ сбиты въ комокъ. Держатся другъ за друга. Мать работаетъ съ утра до поздней ночи, не покладая рукъ. Пусть даже губитъ себя за работой, — тѣмъ лучше! Святой образъ матери отъ этого только вырастаетъ въ глазахъ дѣтей. Онъ будетъ служить имъ путеводной звѣздой во всю дальнѣйшую жизнь: «Наша святая!» — скажутъ они. Образъ матери имъ будетъ безконечно дорогъ, — имъ, закаленнымъ на жизненную битву бойцамъ. Ничто такъ не закаляетъ, какъ нужда, какъ лишеніе. Жизнь покажется имъ праздникомъ послѣ такого дѣтства! Неизбалованные жизнью, — да имъ каждый пустякъ, каждая мелочь, мимо которой мы проходимъ, ея не замѣчая, — покажутся прелестью, наполнятъ душу восторгомъ, превратятся въ радость жизни. Имъ, знающимъ голодъ, — каждый кусокъ колбасы, даже второго сорта, покажется лакомствомъ. Имъ, привыкшимъ къ лохмотьямъ, штаны безъ заплатъ покажутся бальнымъ платьемъ. Имъ, выросшимъ въ холодѣ, въ темнотѣ, лампа покажется солнцемъ, стоящимъ на столѣ, и каждый разъ, какъ затопятъ печку, они будутъ радоваться и веселиться. Жизнь представится имъ, не избалованнымъ, полной лакомствъ, радостей, прелестей. Какія же тутъ основанія къ иску?! Кого давятъ? По большей части простолюдиновъ. Часто даже пьяныхъ. Вспомните, какъ обращаются простолюдины съ женами, съ дѣтьми! Взгляните здраво. Отъ сколькихъ колотушекъ спасла несчастную женщину и дѣтей желѣзная дорога! За что же тутъ взыскиваютъ?!

— И вы боретесь съ этой безрукой и безногой арміей?

— Безкорыстно.

Онъ взглянулъ мнѣ въ глаза прямо, свѣтло и ясно.

— Безкорыстно. Потому что я получаю жалованье. Если бъ я получалъ проценты, — можно было бы заподозрѣть, что я дѣйствую изъ интереса. Но я получаю годовое жалованье отъ желѣзной дороги, — значитъ, дѣйствую по убѣжденію. Матеріально я не заинтересованъ, взыщутъ съ насъ столько или столько. Я получаю жалованье, и потому я идеалистъ чистѣйшей воды. Сознаюсь въ этомъ вамъ, имѣю мужество сознаться безъ краски стыда на лицѣ. Это смѣшно, конечно: въ нашъ вѣкъ быть идеалистомъ! Но таково ужъ воспитаніе. Я человѣкъ семидесятыхъ годовъ. Я выросъ идеалистомъ-мечтателемъ. Имъ и умру. Человѣкъ — мой богъ. Ему я поклоняюсь. Красотѣ его духовной природы. И когда на эту красоту, на «возвышенность» человѣческой природы посягаютъ, превращая самое горе въ источникъ обогащенія, — я громко говорю: «Назадъ!» Мнѣ кажется, что клевещутъ на человѣческую природу. «Мнѣ кажется, что бьютъ мою родную мать!»^[3] — какъ сказалъ Гюго. Я идеалистъ, милостивый государь. Мнѣ тяжко видѣть, что даже среди простого народа матеріализмъ внѣдряется въ сердце и изгоняетъ возвышенныя стремленія духа. Всей моей дѣятельностью я борюсь съ этимъ, я не даю торжествовать грубому матеріализму. Я прихожу къ этимъ безногимъ, безрукимъ, потерявшимъ отцовъ, мужей, прихожу въ тягчайшую минуту ихъ жизни и говорю: «Мужайтесь! Переносите съ терпѣніемъ постигшее васъ испытаніе! Ищите высокихъ, нравственныхъ, а не грубыхъ, матеріальныхъ утѣшеній! Горе человѣческое свято! Душа въ горѣ храмъ страданія. Да не войдетъ въ этотъ храмъ торгашъ и не поставитъ въ немъ мѣняльнаго стола!» Я идеалистъ. Человѣкъ — мой богъ. Право — моя религія. Послѣ человѣка, право для меня священнѣйшее, что есть на землѣ. Кому бы оно ни принадлежало! Въ мірѣ, суетномъ и мятущемся, люди дѣлятся на богатыхъ и бѣдныхъ. Въ тихой пристани, моемъ кабинетѣ, гдѣ со стѣнъ глядятъ портреты Гюго и Толстого, гдѣ улыбается своею скорбною улыбкой Данте, гдѣ со шкапа смотритъ своимъ измученнымъ лицомъ Сенека, тамъ нѣтъ этого дѣленія. Тамъ нѣтъ ни богатыхъ, ни бѣдныхъ. И милліонера я приму такъ же съ распростертыми объятіями, какъ принялъ бы бѣдняка. Я другъ равенства. Истиннаго равенства. Да здравствуетъ полное равенство между людьми. Потрудитесь закрыть дверь, а то какъ будто немножко дуетъ… Я больше скажу. Долой аристократовъ! Всякихъ! Аристократію рода, аристократію денегъ, — но и аристократію несчастія. Долой преимущества! Я истинный демократъ, мой другъ. Пусть ничто не даетъ преимуществъ: ни родовитость, ни богатство, ни несчастіе. Почему мы готовы слушать только плачъ и жалобы человѣка, которому отдавило руку или ногу, — и не желаемъ слышать жалобъ того несчастнаго, чей паровозъ отдавилъ руку или ногу. Развѣ это не несчастіе, не страданіе знать, что твой паровозъ-преступникъ сдѣлалъ такое дѣло? Развѣ это справедливо? Почему признавать права только безрукаго и безногаго, а не признавать правъ людей съ обѣими руками и обѣими ногами? Что это за «аристократія несчастія»? Право, — какъ знамя. Священная вещь, въ чьихъ бы рукахъ оно ни находилось. Ницъ передъ правомъ! И я защищаю право. Я помогаю желѣзной дорогѣ осуществить ея право. Она недовольна рѣшеніемъ окружнаго суда, — она имѣетъ право перенести дѣло въ палату. Я помогаю ей осуществить это законное право. Она недовольна рѣшеніемъ палаты. Право ея — подать въ Сенатъ. Я осуществляю и это ея право. Пусть всякій пользуется всѣми своими правами. Это — шествіе въ міръ справедливости и истиннаго равенства!

— Неужели вы такъ горячо говорите по каждому дѣлу? У васъ, вѣроятно, ихъ сколько въ году! Такъ можно сгорѣть въ одинъ годъ. Вы не бережете себя. Это, извините, тоже преступная неосторожность!

Онъ улыбнулся мнѣ успокоительной улыбкой:

— Ахъ, нѣтъ! Въ судѣ этого не требуется. Это я говорю только предъ судомъ своей совѣсти!

— А она что же? Устраиваетъ засѣданія?

Онъ пожалъ плечами:

— Не о чемъ. Нѣтъ состава преступленія. Я получаю жалованье, — и моя совѣсть спокойна. Я процентно не заинтересованъ, — значитъ, дѣйствую по убѣжденію.

— Такъ что въ судѣ не нужно рѣчей?

— Гражданскій. Ни подъ перлы краснорѣчія, ни подъ брильянты ничего не выдаютъ. Дѣло очень просто. По самому роду моей миссіи, — миссіи юрисконсульта желѣзной дороги, — ко мнѣ поступаютъ два рода дѣлъ: о порчѣ или утерѣ грузовъ и о порчѣ или утерѣ людей. По первымъ существуетъ разъ навсегда одно возраженіе: «плохая укупорка». Истецъ виноватъ въ порчѣ самъ, зачѣмъ самъ не заботился и плохо укупорилъ грузъ. По вторымъ тоже разъ и навсегда одно возраженіе: «собственная неосторожность». Порча или потеря человѣка произошла благодаря его собственной неосторожности. Потому, «прошу въ искѣ отказать, что же касается до частнаго ходатайства истца о вызовѣ свидѣтелей, то прошу таковое оставить безъ послѣдствій, въ виду недоказанности самаго права на искъ». Соотвѣтственно этому въ кабинетѣ два шкапа. Шкапъ съ «плохой укупоркой» и шкапъ «собственной неосторожности». Иду и говорю, соотвѣтственно тому шкапу, изъ котораго письмоводитель подалъ мнѣ дѣло. Сказалъ ли онъ: «Это изъ праваго-съ», или: «Это изъ лѣваго-съ шкапа».

— А вдругъ путаница?

— Кто? Письмоводитель? Не перепутаетъ никогда! Онъ на этотъ счетъ аккуратенъ. Со мной, дѣйствительно, разъ случай вышелъ!

И онъ засмѣялся добродушнымъ смѣхомъ.

— Было, знаете, масса дѣлъ. Ушелъ въ буфетъ завтракать. Сказалъ разсыльному: «Позовите, когда мое, и когда противникъ кончитъ говорить». Не раньше. Что мнѣ его краснорѣчіе слушать? Лучше лишней осетрины съѣсть. Всѣ мы говоримъ въ такихъ дѣлахъ одно и то же. Едва я приступилъ къ осетринѣ, — судебный разсыльный: «Пожалуйте! Ваше! Кончилъ!» Лечу, утеръ ротъ и начинаю: «Прошу въ искѣ за бездоказанностью отказать, такъ какъ убытокъ произошелъ отъ плохой укупорки»… Сказалъ, и, можете себѣ представить, даже остановился. Что произошло? Судьи глядятъ на меня дико. Противникъ, язва, какъ Вельзевулъ улыбается. Ничего понять не могу. Кажется, что слѣдуетъ сказалъ?! А судебный разсыльный меня за фалду, за фалду: «Иванъ Ивановичъ, не о подмоченномъ грузѣ, — увѣчное дѣло!»

— Ахъ!

— Никакого «ахъ». Просто, улыбнулся, провелъ рукой по волосамъ. «Такъ, — говорю, — господа судьи, сказалъ бы я, если бы даже дѣло шло только о подмоченномъ грузѣ! И вы отказали бы истцу, сказавши: „Самъ виноватъ, за собственную неосторожность самъ и платись“. А тутъ рѣчь идетъ о еще болѣе тяжкой неосторожности, — о неосторожности, благодаря которой погибла… погибла… ну, вообще, погибъ одинъ изъ членовъ человѣческаго тѣла! Что же въ этомъ случаѣ остается сказать вамъ, гг. судьи?» Даже предсѣдатель потомъ благодарилъ: «Большое удовольствіе доставили. Какъ выпутались!»

— Значитъ, собственно, «защита права», по такимъ дѣламъ у васъ чрезвычайно просто? Можно бы, прямо, вмѣсто себя фонографъ посылать?

Онъ улыбнулся:

— Ну, не совсѣмъ. Есть, знаете, маленькіе «трюки», которыхъ фонографъ передать не можетъ. Это ужъ относится скорѣе къ «искусству юриспруденціи», а не къ чистой юриспруденціи, какъ таковой. Небольшіе пріемы, выработанные опытомъ. Напримѣръ, я являюсь по болѣе затруднительнымъ изъ такихъ дѣлъ съ очень набитымъ портфелемъ. Это производитъ удручающее впечатлѣніе на судъ. «Какъ начнетъ онъ подкрѣплять свои возраженія! Экъ, какую уйму основаній притащилъ!» А дѣлъ, понимаете, назначена масса. Ну, и боятся. Пріемъ болѣе психологическій. Этимъ у меня жена больше завѣдуетъ. Ей только скажешь: «Котикъ, сегодня положить можно». У дамъ всегда, знаете, тысячи порученій наготовѣ. Или у Мюра и Мерилиза перемѣнить что-нибудь надо, или изъ бѣлья ея что-нибудь починить надо отдать, изъ тонкихъ и деликатныхъ вещей, или ботинки какія-нибудь не впору. Она и кладетъ. Выходитъ портфель. Разъ она, знаете, увлеклась, — двѣ штуки полотна перемѣнить да кусокъ канауса да туфель двѣ пары. Весьма мнѣ помогло тогда право осуществить. Не только на судъ, — на противника сильное впечатлѣніе произвело. Устрашился. «Вижу, — говоритъ, — коллега, что вооружились!» А самъ по портфелю, такъ, шуточкой, гладитъ. А я портфель-то отъ него, отъ него. Вдругъ туфли нащупаетъ! Процессъ проиграть можно. «Такъ ужъ, — говоритъ, — я, коллега, особенно на ходатайствахъ настаивать не буду, только вы арсенала въ ходъ не пускайте. Мнѣ еще нынче въ коммерческій судъ поспѣть надо». Ну, а если туфель нѣтъ, нащупать нечего, — тогда мы заранѣе свой портфель на пюпитръ кладемъ. Мое дѣло пятымъ, а я передъ третьимъ на виду у суда на пюпитръ портфель положу. Судъ смотритъ и ужасается. А противникъ, — щупай! Что полотно, что фай, что бумага, — не прощупаешь. Можно, конечно, ключикъ подобрать къ портфелю противника, — закончилъ онъ меланхолически, — но кругомъ народъ. Неудобно. Смотри поросенка въ мѣшкѣ!

— Все, конечно, требуетъ искусства. Но какимъ же образомъ вы «осуществляете право»?

— Право осуществляется самымъ осуществленіемъ права! — сказалъ онъ торжественно, какъ жрецъ. — Право, какъ нѣчто божественное, есть нѣчто самодовлѣющее. Право не платить по корыстнымъ домогательствамъ пострадавшаго осуществляется правомъ подавать апелляціи и кассаціи. Въ окружномъ судѣ дѣло рѣшили, — въ палату передаю. Въ палатѣ рѣшено, — въ Сенатъ. Поживи, корыстолюбецъ! Нынѣ у насъ XX вѣкъ, 1907 г., — а въ палатѣ еще дѣла 1898 года слушаются. За изобиліемъ! Прошлаго столѣтія дѣла! А Сенатъ!..

Онъ даже зажмурилъ глаза отъ удовольствія:

— Если бы можно было при каждомъ дѣлѣ прилагать на выдержку ящикъ сигаръ, — цѣны бы сигарамъ не было! Такъ выдерживаются! Опять-таки изъ-за изобилія и перепроизводства дѣлъ! Подожди! Величайшихъ корыстолюбцевъ этимъ сокращаютъ. На что угодно идутъ. Самыя корыстныя желанія въ душѣ ихъ смолкаютъ. Брильянты слезъ на глазахъ блестятъ. «Дай, — говорятъ дорогѣ, — хоть что-нибудь, только не тяни этакъ! Второй разъ словно подъ паровозомъ лежу!»

— Ну, а совѣтъ?

— Что совѣтъ?

— Совѣтъ какъ къ такой дѣятельности?

— Совѣтъ, милостивый государь, монтіононовскихъ премій за добродѣтель не выдаетъ. Остаемся отъ совѣта не поощренными.

— Ну, а въ другомъ отношеніи?

— Приструнить?

Онъ посмотрѣлъ на меня съ глубокимъ изумленіемъ.

— За что же? Я подаю апелляціи и кассаціи. Это право отвѣтчика. Я помогаю людямъ осуществить свое «право». Святое и великое назначеніе человѣка!

— Простите. Вы идеалистъ, и не любите «матеріальныхъ» вопросовъ. Но позволю поставить святое дѣло осуществленія права на грубую матеріальную почву. Вы измотаете кліэнта, онъ согласится вмѣсто тысячъ получить гроши, — а его адвокатъ, по условію, возьметъ изъ этихъ грошей, какъ съ тысячъ? «Десять процентовъ съ исковой суммы?!»

Благоухающій собесѣдникъ даже какъ-то слегка отмахнулся надушеннымъ платкомъ:

— Это ужъ ихъ дѣло!

И я далъ себѣ клятву, — послѣ этого разговора быть какъ можно осторожнѣе.

По желѣзнодорожнымъ путямъ не ходить, до полной остановки изъ вагона не выходить и, завидѣвъ поѣздъ, бѣжать, — но не сломя голову, — въ другую сторону.

Поступятъ съ тобой, какъ съ Фриной.

Адвокатъ, сначала противникъ, сниметъ съ тебя, увѣчнаго, костюмъ, а потомъ свой адвокатъ — послѣднюю рубашку.

Одинъ очень умный человѣкъ сказалъ, что «адвокаты — это налогъ на человѣческую глупость»^[4].

При теперешнихъ условіяхъ взысканія по увѣчнымъ дѣламъ — это еще и налогъ на человѣческое несчастіе.

И налогъ страшно, невыносимо обременительный.

Примѣчанія

1. См. также «Защитникъ вдовъ и сиротъ» и «Желѣзнодорожная семья». Прим. ред.
2. фр.
3. Необходим источник цитаты
4. Необходим источник цитаты