С 1850 года л.-гв. сапёрный батальон, составляя бригаду с гренадерским и учебным сапёрным батальонами, был расположен лагерем близ Петергофа. Пользуясь правами адъютанта части, в которой государь был шефом, я ежедневно ездил с рапортом в государю и, признаюсь, в этом находил счастье. Это счастье было совсем независимо от каких-либо расчётов или надежд по службе; теперь (1868 г.), когда, забытый всеми, я живу в уединении в Козенице, я могу говорить правду, мне поверят, что для меня видеть Николая Павловича была высшая степень счастья, — наслаждение, которого я описать не в состоянии; я его любил от всей любящей души и никогда не мог им налюбоваться. Утренняя ежедневная поездка во дворец заменяла для меня всевозможные удовольствия. Четыре года: 1850, 1851, 1852 и 1853 я в течение целого лета ежедневно являлся к государю вместе с адъютантом л.-гв. Конного полка Воейковым, впоследствии ещё прежде меня назначенным флигель-адъютантом и потом убитым при взятии французами Малахова кургана.
Платон Александрович Воейков был добрый товарищ, дельный офицер, хотя на вид несколько угрюмый, но любил шутить и потому сильно смешил нас часто, тем более что сам при этом постоянно сохранял серьёзный вид.
В Севастополе А. И. В—н, никогда не отличавшийся остроумием, что ему, однако, не помешало впоследствии обойти товарищей, сделаться генерал-адъютантом и даже получить по какому-то наследству титул и добавочную фамилию князя Б— де Т—, сделался предметом назойливых постоянных насмешек Воейкова.
В—н справедливо находил, что отец семейства (он был уже в то время отцом нескольких детей) не должен без особенной необходимости подвергать себя опасности; мало любопытствовал узнавать лично, что делалось на оборонительной линии Севастополя и с особенным унынием смотрел на огненные линии, очерчиваемые на тёмном небе полётом неприятельских бомб. Подметивший всё это, живший с ним в одной комнате, Воейков — сказал ему раз пресерьёзно:
— Послушай, В—н, я, право, не понимаю твоей непростительной беспечности: можно быть храбрым, но всё-таки отец семейства не должен забывать, что он необходим для своей семьи, и беречь себя.
Удивленный В—н возражал на это: «Помилуй, я этого не забываю», — но Воейков продолжал: «Нет забываешь — ты постоянно, когда спишь, складываешь ноги вместе, так что если бомба упадёт на них, то ты вдруг лишишься обеих, — надо непременно и во время сна держать их врозь, тогда, в случае несчастья, бомба может оторвать тебе одну ногу, а не обе вместе».
Это наставление Воейкова, принятое В—м с благодарностью, было причиною необыкновенных усилий даже во время сна держать ноги в разрозненном положений. Но Веймарн скоро убедился, просыпаясь, что во время сна ноги ему не повинуются, а потому он в течение нескольких ночей боролся со сном и наконец догадался — и на ночь перевязывал ноги так, чтобы они ни в каком случае невольно не могли соединиться. Если бы Воейков отыскал такого субъекта, как Веймарн, во Франции и дозволил бы себе с ним подобную шутку, мне бы это показалось непростительным, у нас же это позволительно: Le ridicule n’ayant jamais tué personne, même les plus dignes de lui succomber. (Так как насмешка никогда не убивала людей, даже наиболее заслуживавших пасть под её ударами).
Вспомнив об оригинальной личности ген.-ад. Катенина, приходится поневоле распространиться о том, что такое была в то время военная гвардейская служба. Не скрою, что приступаю к этому с некоторою стыдливостью, спрашивая самого себя — так ли всё это было, как я это теперь припоминаю, и считаю нужным заявить, что как бы последующий рассказ ни показался маловероятным, я ничего не выдумываю, ничего не прибавляю, да впрочем и трудно было бы что-нибудь прибавить к фактам, и без того неправдоподобным. Теперь (1873 г.) я ещё могу ссылаться на многих свидетелей, но чрез двадцать лет, когда эти записки будет читать кто-нибудь из военных, например, в 1893 г., то я рискую прослыть выдумщиком и лгуном.
Сила в том, что при всех строгостях и требовательности того времени трудно понять, каким образом вся требовавшаяся наружная исправность могла быть основана на самом дерзком обмане? Это, действительно, так трудно, что необходимо привести несколько поражающих примеров; я не стану говорить понаслышке и опишу только то, что сам видел, и факты, за справедливость которых ручаюсь головою.
Гвардейские полки за недостатком казарменных помещений разделялись постоянно на два городских и один загородный батальон, — последний от окончания лагерного сбора одного до начала лагерного сбора другого года всегда располагался по деревням. В продолжение Святой и Фоминой недели, постоянно назначались разводы, с церемониею, на дворцовой площадке. Разводы эти производились постоянно, кроме двух первых дней Светлого праздника, с учениями.
От успеха или удачи учений зависела участь частей на целый летний сезон, кроме того, учение одного батальона на таком месте, как дворцовая площадка, было дело нелёгкое, потому что никакой ошибки нельзя было скрыть, и потому этих учений полковые командиры боялись более прочих смотров. Чтобы видеть по очереди все батальоны, государь Николай Павлович назначал разводы от каждого полка по два дня сряду, — что же делали полковые командиры? Они не только по ночам приводили в город всю первую шеренгу и лучших людей загородных батальонов — и ставили их в ряды того батальона, который наряжался в караул, но по отбытии учения одним батальоном сменяли секретно с караула ночью лучших и более видных солдат, чтобы их на другой день снова поставить в ряды другого батальона.
Когда великий князь Михаил Павлович назначал смотры полковым обозам, расторопные полковые командиры, никогда не имевшие налицо полного числа лошадей, занимали таковых у своих офицеров или по знакомству в артиллерии, или даже нанимали таковых у извозчиков, в Ямской. Всегда смотры эти оканчивались тем, что самые недобросовестные полковые командиры получали благодарности, и обратно, что на молодых офицеров производило возмущающее впечатление и подрывало авторитет начальников.
Смотры обозов производились редко и большею частью на Измайловской площади. Как теперь помню, когда я в первый раз присутствовал на подобном смотре, я не мог не любоваться лошадьми л.-гв. Измайловского полка; возле меня смеялись, — я ничего не понимал, пока кто-то сказал:
— «Что бы теперь великому князю вызвать по тревоге л.-гв. конно-пионерный дивизион?» (расположенный рядом с Измайловским полком).
После смотра, я отправился в конюшни конно-пионерного дивизиона и удостоверился, что, действительно, толстые лошади этого дивизиона провезли измайловский обоз мимо великого князя.
После объезда всех линий войск начальством, причём подавались всегда строевые рапорты с обозначением под графою: столько-то рядов во взводе или столько-то с одним глухим, что как дроби и копейки в мошеннических счетах утешало своею подробностью зоркое и требовательное начальство, после исполнения команды «побатальонно перемена дирекции направо!» строились дивизионы, смыкались в дивизионные колонны, и начиналось торжественное шествие, к сожалению (?) и по сие время (1868 г.?)называющееся церемониальным маршем. При этом всем полкам приходилось заходить правым плечом налево в том углу Царицына луга, который упирается к Инженерному мосту. При этом захождении музыканты обыкновенно отделялись и следовали отдельно, чтобы занять своё место во время прохождения своей части, и барабанщики как можно плотнее шли за предыдущим батальоном, чтобы иметь возможность не потерять дистанцию. Вот почему, едучи верхом и почти в рядах лейб-гвардии Егерского полка, я мог заметить какое-то перестраивание в дивизионах лейб-гвардии Егерского полка, наконец отделение из рядов каких-то команд, направляемых учащённым и даже беглым шагом к Фонтанке, на Цепной мост. У меня была в то время прыткая серая кобыла Grisette. Я знал, что я на ней опоздать не могу, и потому поскакал производить следствие; оказалось, что генерал М—й поставил в ряды своего полка всех вновь поступивших рекрут для увеличения числа рядов, тщательно поверяемых начальством в начале парада, но, не надеясь на маршировку и ещё менее на правильное держание ружья по совершенно неестественным требованиям того времени, высылал этих рекрут домой до прохождения церемониальным маршем. Спешу прибавить, что расчёт генерала М—го оказался верным. Он получил благодарность за большое число рядов, за успешное и быстрое образование рекрут; рекруты эти, избавленные от прохождения церемониальным маршем, получили наравне с прочими нижними чинами по одному рублю серебром и, кроме меня, никто из посторонних лиц не заметил обмана. Одним словом, виноватым оставался один я, потому что любознательность моя имела последствием лишь бессильную злобу против установленных порядков, делающих всякий обман возможным, кроме того, приобретаемая опытность делала меня равнодушным к службе…
Лейб-гвардии в Сапёрном батальоне, в котором я имел честь служить, дела велись и служба понималась гораздо честнее; несмотря на то что у нас никакой за городом расположенной части не было, мы не только ни в чём не отставали от пехотных полков, но ещё считались перед ними, а именно, пища у нас была лучше, число больных всегда меньше, обмундировкою щеголяли и на майские, и ранние парады выводили, без исключения, всех налицо состоявших нижних чинов, по числу ружей, по штату положенных, так что во время парада, за неимением нижних строевых чинов, в батальонный караул и дневальными к воротам наряжались нижние чины нестроевой роты или фурштаты при саблях. Государь обращал серьёзное внимание на число рядов во взводах, особенно нас всегда благодарил за очевидную исправность и тем возбуждал нескрываемую зависть других полков. Каково же было моё удивление, когда однажды на зимнем параде я удостоверился, что у наших соседей, л.-гв. в Егерском полку, оказалось одним рядом во взводе более против нас. Положительно зная, что это не могло произойти без плутни, я себе дал слово доискаться настоящей причины и на другой же день докладывал своему командиру ген.-майору Николаю Филипповичу Хомутову, на какие штуки решился пускаться ген.-м. М-кий, командир л.-гв. Егерского полка.
На весь зимний сезон штуцерные, то есть люди вооружённые нарезным оружием и которых полагалось только по двадцать четыре на батальон, собирались (для обучения как обходиться с нарезным оружием) в казармах л.-гв. Преображенского полка, близ Таврического сада, под специальным руководством некоего чиновника Гартунга. Штуцерные л.-гв. Волынского полка, расквартированного в г. Ораниенбауме и окрестностях его, помещались в Петербурге, в казармах л.-гв. Егерского полка. Зимние парады назывались в то время внезапными, и приказания о них получались обыкновенно накануне, поздно вечером или даже ночью, и между тем случалось всегда так, что не только накануне, а ещё за два дня полковые командиры делали репетиции. Таким образом, будучи или тайно извещён, или получив намёк о предстоявшем параде от высшего начальства, ген. М-кий послал одного из фельдфебелей своего полка в штуцерную команду л.-гв. Волынского полка с вопросом, не желают ли волынцы заработать по одному рублю сереребром на человека, и в случае положительного с их стороны ответа, объявить им, чтобы они становились в ряды л.-гв. Егерского полка после предварительной пригонки на них егерских касок и шинелей. Вот посредством какого дерзкого обмана у генер. М-кого сделалось число рядов значительнее против других полков и даже нашего батальона. Я ожидал, что наглость подобного обмана не останется без последствий, тем более что вышепоименованный чиновник Гартунг донёс об этой проделке начальнику гвардейской пехоты господину Сумарокову, но оказалось, что этот господин, не желая огорчить его высочество наследника цесаревича, в то время главнокомандующего гвардейскими и гренадерским корпусами, поспешил замять или, как в то время говорили, затушевать всю эту историю.
Во время майского парада, обыкновенно назначавшегося в апреле, я был также свидетелем подобной, хотя и на другой манер произведённой, проделки.
В 1853 году, кажется в октябре, возвратившись из отпуска, являлся я многочисленному начальству и, между прочим, дежурному генералу. Должность эту занимал в то время хороший мой знакомый Александр Андреевич Катенин, приобретший и действительно заслуживший в командование своё л.-гв. Преображенским полком репутацию ловкого человека…[1]. В приёмной генерала-адъютанта Кетенина застал я военного министра, князя Василия Андреевича Долгорукова[2], который к немалому удивлению моему обратился ко мне, говоря, что он очень рад меня встретить, и повёл меня в отдельный кабинет, где обыкновенно передавал к исполнению приказания и резолюции государя. Там князь Долгоруков сказал мне, что у него ко мне просьба: «Сделайте одолжение, съездите в 1-ый Сухопутный госпиталь; там большие беспорядки в прачечных: когда моют белье, от горячей воды накопляется такой густой пар, что ничего не видно, и по сие время почтеннейший генерал Засс[3] ничего не мог выдумать, чтобы помочь горю. Он мне предлагает употребить в дело против этих паров вентилятор, употребляемый сапёрами в минных галереях, но я сомневаюсь, чтобы это привело к желанному результату».
Я, с трудом удерживаясь от громкого смеха, должен был объяснять, что средство, предлагаемое генералом Зассом, никуда не годится, что сапёрный вентилятор употребляется в минах для снабжения их свежим воздухом, и что в прачешных приток свежего холодного воздуха может только, сгущая пары, ещё увеличить зло, об устранении которого хлопочут. Это, как и мне, показалось забавным князю Долгорукову и он, улыбаясь, повторил мне свою просьбу — съездить, осмотреть и доставить ему, как можно скорее, записку и чертёж о том, каким путём я полагаю привести в порядок прачечные 1-го Военно-сухопутного госпиталя.
После этого он меня много расспрашивал о генерале К. А. Шильдере, который уже в то время страстно предавался в Варшаве спиритизму, бегающими и пишущими столиками. Это, видимо, очень интересовало князя Василия Андреевича, так что я обещался привезти к нему вместе с запискою об усовершенствовании прачешных подаренный мне генералом Шильдером сердцеобразный столик со вставленным в одну из его трёх ножек карандашом, благодаря которому ............. Карл Андреевич Шильдер вошёл в интимную корреспонденцию с покойным государем Александром Павловичем, получил от него приказание перейти в православие, что им и было уже исполнено, наречися Александром и отправиться в Турцию для изгнания магометан из Европы.
Через два дня повёз я к военному министру[4] результат своего осмотра прачечных. Я предлагал самые простые средства, а именно: медные крышки на котлах, в которых согревается нужная для стирки вода, и пространные из листового железа навесы над чанами, в которых моется бельё, с проведением труб от котлов и навесов в дымовые трубы, устройство каминов, блоков при наружных дверях и так далее. Сделанный мной от руки и без масштаба весьма плохой чертёжик (я никогда не умел порядочно чертить), как и записка, по-видимому, совершенно удовлетворили военного министра, потому что он рассыпался в самых лестных благодарностях. После мы перешли опять к спиритизму; я показал Василию Андреевичу привезённый мною столик и, видя как серьёзно принимаются мои рассказы о Шильдере и о результатах, полученных им посредством этого незамысловатого инструмента, я предложил этот столик князю Василию Андреевичу, но он не пожелал его принять, говоря: «Nous vous sommes dèja si énormément obligés pour le remède, que vous nous proposez et que cela serait trop» (мы и такъ чрезвычайно обязаны вамъ за средство, предложенное вами; это было бы черезчуръ много!). Онъ говорилъ — nous (мы), потому что генерал Катенин находился тут же, и вся фигура и выражение его лица говорили — «вы наш спаситель!»
Если я привожу в подробности весь этот эпизод из моей службы 1853 года, то это потому, что, будучи назначен вслед затем флигель-адъютантом, я подозревал, что это поручение было мне дано по приказанию государя в виде маленького испытания.
Ещё прежде расположения л.-гв. Сапёрного батальона лагерем близ Петергофа, я был близко знаком с этим летним местопребыванием двора, кажется, с 1845 года, потому что у меня было много знакомых, постоянно проводивших там лето, и потому что приглашения на придворные балы заставляли меня туда ездить и искать приюта в гостеприимных дачах. Между ними главнейшую для меня роль играли дачи Трувелера, где (жила) княгиня А. С. У-ва и В-х, где среди шумного Петергофа летом и унылого и безлюдного зимой Е. А. В-ая, рождённая Ж-ва, в относительном одиночестве искупала грехи своей слишком расточительной жизни в Италии, а именно во Флоренции, где она пробыла два или три года.
…Вообще довольно снисходительное петербургское общество совершенно покинуло дачу В—х, где оно беспрестанно собиралось в начале 1840-х годов для танцев и роскошных ужинов в великолепной зале огромной оранжереи.
Муж Е. А., получивший от своего отца огромное состояние и от правительства по доброжелательному влиянию кн. Петра Михайловича Волконского, министра двора и уделов, три миллиона рублей серебром ссуды для устройства своих пермских железных заводов, успел в несколько лет с помощью жены, не знавшей никогда цены денег, не только запутаться, но даже промотать своё колоссальное состояние. Они жили в кредит и беспрестанно испытывали (нападения) от кредиторов — непременное последствие расточительной жизни, но переносили все эти испытания не только с беспечностью и весёлостью, но и с философиею, которые меня изумляли.
Тем не менее беззаботный Н. не унывал и не упускал случая (пошутить). Мужчины усердно посещали дом В. и в числе самых усердных посетителей и поклонников Е. А. был в то время милейший граф Степан Фёдорович Апраксин, бывший начальник гвардейской кирасирской дивизии, но в то время состоявший при особе императрицы Александры Фёдоровны и исполнявший с особенною грациею, достоинством и усердием должность постоянно дежурящего камер-пажа.
У Прасковьи Арсеньевны Жеребцовой я также бывал и часто встречал у неё старика князя Петра Михайловича Волконского, который, вспоминая службу свою при Александре Павловиче, иногда рассказывал весьма интересные эпизоды своих путешествий с покойным государем и кампании 1813—1814 годов. Он заходил иногда и к Е. А. В., и раз дорого пришлось ему такое посещение. Это было уже в августе, в сумерки; в шинели и фуражке гвардейского генерального штаба шёл он вдоль забора, обсаженного кратегусом между дачами Всеволожского и Жеребцовой. Его издали заметил барон Мейендорф, сын Петра Казимировича, впоследствии убитый в Севастополе, и, по воротнику и фуражке приняв за меня, спрятался в кратегусе и когда старик министр двора и канцлер орденов с ним поравнялся, с криком бросился на него. Бедный перепуганный князь с криком бросился в сторону, но оступился и упал, продолжая кричать: «Фу, фу, что ты, что ты, сумасшедший, что ли?»
Мейендорф сейчас узнал свою ошибку и опрометью бросился бежать и, ещё запыхавшийся, рассказывал мне это приключение, которое его перепугало ещё более самой жертвы его шалости, князя Волконского. Мейендорф этот был в то время в Академии генерального штаба, а впоследствии был убит в Севастополе.
Ещё другого Мейендорфа, а именно старшего из всех братьев Казимировичей, встречал я очень часто в разных домах; это был преоригинальный старичок, делавший кампании 1812, 1813 и 1814 годов артиллерийским офицером, командовал двумя орудиями под Касселем в отряде генерала Чернышёва и любил рассказывать, что Михайловский-Данилевский лишь из желания польстить сильному в то время военному министру поэтизировал действия чернышёвского отряда под Касселем. После занятия Парижа нашими войсками Казимир Казимирович Мейендорф стоял с своею батареею в Меце, влюбился там в дочь мясника, женился на ней и по окончании военных действий вышел в отставку. Эта француженка, прожившая пятьдесят лет в России, не научилась говорить по-русски… Меня с ней познакомил её муж и, представляя, прибавил с емфазом: «Officier très distingué aux sapeurs de la garde» (весьма достойный офицер гвардейского саперного батальона). После непродолжительного разговора, когда я встал, чтобы уйти, неуклюжая баронесса обратилась ко мне: «J’espère, Monsieur, qu’en cas d’accident dans notre maison vous aurez la bonté de nous prendre sous votre protection».
Elle me prenait pour un officier des sapeurs pompiers.
(«Надеюсь, что, в случае несчастья в нашем доме, вы будете столь любезны взять нас под свое покровительство».
Она приняла меня за служащего в пожарной команде).
У этих Мейендорфов была дочь Léonie, девица уже (средних) лет, которая сопутствовала своему дяде Александру Мейендорфу на Кавказ, куда тот ездил для статистических и экономическим разведок; дядя взял её с собой, говоря: c’est au Caucase qu’on saura apprécier ma nièce… (на Кавказе сумеют оценить мою племянницу…), и не ошибся — там она вскоре вышла замуж за генерала М-а. Сын Казимира, Félix, был сначала в университете, потом юнкером Саксен-Веймарского гусарского полка, и сильно приставал ко мне в Крыму — для откомандирования его ординарцем к князю Меншикову. Впоследствии он женился на третьей дочери князя М. Д. Горчакова и сделался известным, когда, служа в дипломатическом корпусе, отличился крупным разговором с его святейшеством папою римским, вследствие чего был вызван из Рима, назначен поверенным в делах в Веймар к тому самому великому герцогу, в полку которого начал службу, и несколько лет спустя скончался.
Ещё плачевнее был конец Е. А. В.; положение её, действительно, было невыносимо среди петербургского общества; она воспользовалась первою возможностью, чтобы переселиться за границу, где я узнал, в 1858 году, встретив её за рулеткою в Висбадене, что горький опыт и испытанные ею бедствия в Петергофе не послужили ей в пользу. Она и муж её продолжали жить не по средствам, в кредит; сначала Н. В., а потом и её, кредиторы засадили в тюрьму. Первый умер, а она успела бежать, переодевшись в мужское платье, и, несмотря на преследования и телеграфы, успела возвратиться с детьми в Россию чрез Константинополь.
Из Одессы, где она прожила несколько месяцев и также успела наделать долгов, она отправилась на заводы покойного мужа в Пермскую губернию. Я видел эту замечательную во многих отношениях женщину на курской почтовой станции, кажется, в 1862 году. Поселившись на заводах, она боролась с нищетой со свойственною ей энергиею, причём находила возможность делать добро, и два года спустя скончалась en odeur de sainteté (с ореолом святой) среди населения, между которым успела приобрести огромную популярность.
(1863—1873 г.г.).
Поправка. Выше, на стр. 70, в первых двух строках сверху, читай: «le meilleur ami de votre père» (лучший друг вашего отца).
Примечания править
- ↑ О разных более или менее невинных проделках Александра Андреевича Катенина особое прибавление.
- ↑ Об этой личности также особое прибавление.
- ↑ Ген.-ад. Корнелий Корнельевич, инспектор госпиталей. Ден.
- ↑ Князь Долгоруков жил тогда в Большой морской, в доме графа Толстого, который принадлежит теперь разбогатевшему фабриканту ламп Штанге. Д.