По прибытии в Николаевский пост и получил предписание, сняв начальство над постом с мичмана Петрова, отправить ею для занятия сел[ения] Котово, где должен быть учрежден, по распоряжению правительства, военный пост.
8 августа (1853 года) прибыл в Николаевский пост капитан Невельской, возвращавшийся из Кастри в Петровское зимовье; он сообщил мне, что в Императорской гавани поставил, до моего прибытия, временный пост из 10 человек казаков, из числа команды сахалинского десанта. Незадолго до его прибытия китобойное американское судно привело на буксире небольшой винтовой катер «Надежда», заказанный Р.А.К. Эта весть всех нас чрезвычайно порадовала и капитана Невельского в особенности; это избавляло от затруднительных лодочных и нартовых обследований и дозволяло иметь скорое и легкое сообщение с вновь занимаемыми постами по реке и предполагаемыми к. Невельским еще быть поставленными постами на устье рек Хунгари и Уссури, что так важно всегда, а при новых заселениях в особенности. К несчастью, до прихода шхуны «Восток» в 1854 году в Петровское зимовье все предположения касательно помощи от катера «Надежда» должны были кончиться одними предположениями, потому что при первой пробе катера несколько трубок отстали и лопнули, а поправить было некому и нечем. При катере был один кочегар и больше никого. Капитан Невельской оставил пост 9 августа, а 26-го я получил приказание сдать пост г. мичману Разградскому, а самому следовать в Петровское зимовье, откуда в отряде под командою г. Невельского идти на корабле Р.А.К. «Николай» в Императорскую гавань. Прибывши по обыкновению на оленях в Петровское зимовье, я узнал, что к[апитан] Невельской отправился на «Николае» хлопотать об доставке для экспедиции груза из Аяна, в котором начальник Аянского порта сперва отказывал. 4 сентября корабль «Николай», а за ним и транспорт «Иртыш» благополучно прибыли со всем требуемым и с грузом до 15000 пудов в Петровское зимовье, и 7-го корабль «Николай» был уже готов к выходу в море. На нем находился командующий сахалинским десантом майор Буссе, назначенный для занятия поста на о. Сахалине, и лейтенант 47-го флот[ского] экип[ажа] (ныне 27-й) Рудановский с морскими командами, взятыми для означенного занятия из Камчатки.
7-го сентября 1853 года в 9 часов вечера, отслуживши напутственный молебен на корабле Р.А.К. «Николай», мы снялись с якоря. Транспорту «Иртыш» под командою лейтенанта 47-го флотского] экип[ажа] Гаврилова приказано было, по окончании выгрузки, следовать в Аниву, и в случае, если бы в этом заливе по какому-либо обстоятельству не сделано было высадки, а тем более если бы не был там кор[абль] «Николай», или если бы по позднему времени года невозможно уже было возвратиться в Петропавловск, то в таких обстоятельствах идти на зимовку в Императорскую гавань, непременно обеспечив себя для этой зимовки надлежащими запасами, о чем и сделано будет во всяком случае распоряжение отношением майору Буссе. На «Николае» находились: к. Невельской, адъютант генерал-губернатора] В[осточной] Сибири майор Буссе[1], г. Рудановский и я; 90 человек команды приготовлено было для высадки на сахалинский берег с з. Анива; при товарах — три приказчика Р.А.К.; кроме того, командир корабля шкипер Клинковстрем, штурмана Александров, Вакзам и Петрокевич и 24 человека экипажа. Снявшись с якоря, мы взяли курс на м. Елисаветы. Ночь была ясная, ветер от WNW довольно тихий, что нам давало возможность идти прямым курсом по 6 узлов. Обогнув мыс, мы продолжали лежать на О, в том предположении Клинковстрема, что милях в 150 от Сахалина господствуют в настоящее время года восточные ветра. Переменные ветра и штили продержали нас довольно долго на этом курсе, когда же стали держать на S, то крепкие ветра от SW, вгонявшие нас иногда в зарифленный грот-марсель, весьма замедляли наш путь, так что только 13 числа мы подошли на вид м. Терпения. Несмотря на продолжительность плавания, мы не очень скучали переходом. Большая кают-компания, с платою с каждого по 20 р[ублей] с[еребром] в месяц, составившаяся из лиц должностных, всех заинтересованных в успехе экспедиции, разгоняла скуку; составлялись планы и предположения, расчеты. распределение грузов, и время шло как нельзя лучше. 17-го вечером мы обогнули м. Аниву в 1,5 мили и от него взяли курс на м. Крильон, где, по словам капитана Невельского, назначено было рандеву подпоручику корпуса флотских штурманов Орлову, оставленному на западном берегу Сахалина капитаном Невельским еще в августе для разыскания места высадки. Мы продержались в широте 46° 3’ всю ночь с 17 на 18 сентября и весь день 18-го, выпалив 9 пушек и беспрестанно подымали, по расчистке тумана, условные знаки; не получив на эти сигналы никакого ответа, мы пошли наконец в глубь залива и около полуночи, при совершенной темноте, увидели береговые огни и самый берег, окрасившиеся темной полосою. По взятым пеленгам и по счислению мы должны были находиться, по карте Крузенштерна, около 3 миль от берега. Лишь только загремела цепь отданного якоря, как по всему берегу забегали огни, между которыми мы заметили ряд пяти огней, остановившихся вдруг неподвижно и выстроившихся в одну линию, как будто освещая батарею. Так мы сначала и предполагали.
На другой день утром, при рассвете, мы увидели следующее: перед нами расстилался берег с небольшими впадинами, холмистый и покрытый мелким лесом: во многих местах и на значительное расстояние были разбросаны японские и айнские балаганы. Вправо виднелся утесистый мыс с тянущимся от него на 2,5 мили рифом, который единогласно был признан за Томари-Аниву. Опознавшись и считая себя еще довольно удаленным от берега, для того чтоб осмотреться, капитан Невельской приказал сняться и подойти ближе; мы стали лавировать короткими галсами и, подойдя на 1,5 мили, на глубине 6 сажен положили якорь; тихо и ясно. После того как закрепили паруса, капитан Невельской, взявши с собой майора Буссе и меня, отправился с двумя вооруженными шлюпками и однолючною байдаркою осматривать берег. Первой шлюпкой командовал сам к. Невельской, второй — я. Распоряжения на случай неприязненных со стороны японцев действий были следующие: все гребцы вооружены были ружьями с 5 боевыми патронами на каждого. Но чтобы не выказывать никаких неприязненных, с нашей стороны, намерений, ружья были сложены под ростры и тщательно прикрыты брезентами. При выходе к[апитана] Невельского с г. Буссе на берег я должен был остаться при шлюпках и в случае нападения, со стороны туземцев, поданному сигналу сделать наступательное движение для выручки, дав знать об этом предварительно сигналом кораблю Р.А.К. «Николай», который должен был тотчас же сняться и подойти к берегу как только можно, чтобы действовать орудиями. Во все это время шлюпки должны были держаться под веслами.
В таком порядке, около 9 часов утра, мы отправились сперва в западную бухту, где виднелись одни айнские шалаши. Большая отмель от берега не допустила нас до него более чем на кабельтов; целая толпа айнов, состоявшая больше чем из 100 человек, брела к нам по воде навстречу, низко кланяясь и махая палочками, заструганными на одном конце в виде кисти, тогда как другой был обделан в виде шарика. Судя по их движениям, надобно предполагать, что это был знак мира или приязни. Они знаками предлагали вытащить нас и наши шлюпки на берег, но во избежание напрасной траты времени капитан Невельской отказал. Костюм их ничем не отличался от гиляков. Айны роста среднего и скорее даже малого; лица смуглые, бороды черные окладистые, почти до пояса; волосы также черные и заплетены в косы. Вообще говоря, они очень красивы. Женщин мы не видали и, как кажется, они были спрятаны.
Столкнувшись с мели, мы пошли в следующую бухту к востоку; опять та же неудача, и потому уже, не найдя места, удобного для высадки, в этих двух бухтах, направились прямо в бухту, где было расположено японское селение. Широкий канал, извивающийся между рифами, подвел нас к самому берегу. Подойдя к нему, приняты были все вышесказанные предосторожности. Невельской и Буссе отправились прямо в дом начальника, я же остался при шлюпках, готовый на всякий случай. В скором времени все взятые предосторожности оказались излишними, и я мог свободно осмотреть снаружи японские жилища. У пристани в ряд, на лежнях, стояли 30 малых и две большие японские лодки. Позади этого ряда были три магазина; из них один только что строился. По сторонам лодок и магазинов — кучи дров и жердей. Между этими двумя рядами идет шоссе, которое под прямым углом заворачивает налево в гору и выводит на небольшую площадь, кругом застроенную: направо стоял магазин, прямо — дом смотрителей; налево, на отлогой горе, что-то вроде храмов; их я насчитал четыре. В средине зданий площадка, огороженная забором, внутри которого лежала куча жердей. За домом смотрителей виднелся опять какой-то забор. В то время как я занимался этим обзором, меня вдруг позвали; я было думал сперва — на расправу с японцам и. но оказалось — напротив: приглашали в дом начальников. Войдя в двери, глазам моим представился большой сарай, разделенный на несколько отделений, некоторые переборками, другие просто помостами вроде амвонов наших церквей. В жилом отделении был вылакированный помост, устланный циновками; посреди помоста, на очаге был разложен огонь для разных мелочных надобностей; на противоположной стороне сарая был устроен другой помост проще, на котором тлели горячие уголья; тут была японская кухня. Айнов, присутствующих при этом свидании, было множество. Как кажется, японцы обходятся с ними совершенно как с рабами и, как мы после узнали, при нашем появлении их собрали и на время заперли в сарай и лишь только шлюпки показались у берега, их вдруг всех выпустили; это для того, чтобы пустить нам пыль в глаза своею силою. Японская постройка вообще без всякого порядка, кровли травяные; во всем доме две двери с крыльцами с фасада и два окна наподобие дверей; в окнах натянута бумага вместо стекол. Образ постройки решетчатый из брусьев, обшиваемых досками. Внутренность дома разделена перегородками на 3 главные части: 1-я, кажется, служила женским отделением и спальнею; 2-я — род цейхауза, в котором стояло два ружья, 3-е отделение — общая зала, где мы были. В этой зале на лакированном помосте чинно сидело 3-е японцев и нас четверо; пошли обыкновенные изъявления дружбы, в которых, между прочим, выразили японцам, что мы пришли их защищать от американцев. Предложили им разные подарки, состоявшие в циркулях, бритвах и сукнах — всего на сумму около 25 р[ублей] сер[ебром]; сперва японцы отказывались принять, но потом согласились с условием, чтобы мы приняли от них около 10 пудов риса и свежей рыбы, говоря, что ежели они примут наши подарки, не отдарив нас соответственно, то им отрубят головы. По окончании этого церемониального свидания мы пошли для осмотра далее вдоль берега. Везде мелко и каменисто, почему, возвратясь на «Николай», к[апитан] Невельской решил сделать высадку под боком у японцев, как в единственном месте, представляющем возможность скорой выгрузки и обеспеченной и более чем где-либо безопасной зимовки. Кроме того, это место представляло много других стратегических удобств; японцы по настоянию кап[итана] Невельского отвели для поселения нашего место на довольно крутом яру, у подножия которого расстилалось все японское селение и протекал ручей, из которого доставали пресную воду. Небольшая батарея, поставленная на этом месте, командовала, следовательно, всею местностью, японским и айнским селением, а что еще всего важнее — всеми их запасами и магазинами и потому могла всегда служить угрозою противу всяких неприязненных с их стороны покушений. Тогда еще нам ничего не было известно о переговорах и действиях адмирала Путятина. А между тем мы очень хорошо знали из рассказов и описаний, что половина острова Мацмая кормится Сахалином, следовательно, волей или неволей, а японцам пришлось бы водиться с нами. Вот почему капитан Невельской и решил (несмотря на предписания, которыми дозволялось занять только место на западной или восточной стороне острова, но никак не в заливе Анива) занять главный пункт острова, ибо — доносил он: чтобы владеть островом и понудить японцев к непременным с нами сношениям, необходимо владеть главным и ближайшим к Японии пунктом острова Сахалина, на владение которым мы всегда имели и имеем полное и бесспорное право; всякое же занятие какого-либо другого пункта и владение одними только северною и среднею частями острова не имеет смысла и значения. Кроме того, бросить людей во всяком другом месте, представляющем одну пустыню, в такое позднее время года и без всяких предварительных приготовлений, — значит погребсти их заранее. Поэтому 21 сентября мы подошли к главному айнско-японскому селению на острове Сахалине, Томари-Анива, и на глубине 6 сажен стали на якорь в расстоянии 1 мили от берега и завезли шпринг. 30 человек с заряженными ружьями были посажены на три шлюпки «Николая», который в это время поднял военный флаг, и отряд направился к берегу. Высадка была произведена без малейшего сопротивления. В присутствии столпившихся японцев и айнов десант выстроился и, пропев «Отче наш» и вслед за тем «Боже, царя храни», водрузил на возвышении русский военный флаг. Немедленно разбили на низменности палатки для десанта и пока приготовляли к установке 8-ф[унтовые] орудия, взятые с корабля «Николай», г. Невельской пригласил главных японцев и айнских старшин на закуску на корабль. Они с радостью приняли приглашение, и шампанское скоро развязало их языки.
По возвращении их на берег 4 орудия уже стояло на местах, и японцы, видимо, беспокоясь, беспрерывно обращались к кап[итану] Невельскому и к нам с вопросами: в море ли будут направлены дула орудий? На это кап[итан] Невельской вполне согласился и приказал сейчас же ставить орудия так, чтобы они дулами смотрели в море. Японцы вполне утешились.
Между тем началась выгрузка вещей и припасов, в чем нам сильно помогали как японцы, так и айны. Первые продали больших 2 сарая для помещения команды и товаров, за сумму на товары 100 р[ублей] сер[ебром], а айны на своих широких и плоскодонных ботах скоро выгрузили «Николай». Казалось, все шло как нельзя лучше. Японцы беспрестанно присылали нам какие-нибудь подарки, айны не переставали виться около русских, которых посещение спасло, вероятно, многих из них от нескольких сот палок и тяжелой работы. Но 22-го утром вдруг узнаем, что японцы все до одного бежали; айны не замедлили разбить магазины, в которых хранилось саки (японская водка из риса), и, важно усевшись на помосте, где прежде сидели японцы, покуривали трубки и запивали сакэ. Когда их спрашивали знаками, куда девались японцы, они отвечали: сизам! сизам! — потом ударяли себя по затылку рукой и, дунув по ладони, снова принимались за свои приятные занятия. Видя решительное истребление японского имущества, кап[итан] Невельской приказал сарай запереть и трем старшинам айнов приходить за припасами и производить выдачу всех провизий при русских, после чего сарай снова запирался, и ключи хранились в дежурстве на берегу.
25 сентября вся выгрузка была окончена, батарея на высотах из 8 орудий выставлена, люди и товары под крышею. Заняв таким образом главный пункт острова и обеспечив совершенно зимовку людей, кап[итану] Невельскому оставалось высадить меня в Императорской гавани и возвратиться в Кастри. Меня посылали в Императорскую гавань с целью основать там опорный пункт для дальнейших наших исследований южного Маньчжурского берега и сообщения его с реками Уссури и Амуром, почему кап[итан] Невельской положил иметь в гавани на первое время не более 10 человек, зимовка которых и была там сколь возможно обеспечена предварительно. Я должен был исследовать зимним путем сообщение Императорской гавани с р. Амуром посредством р. Хунгари, а с ранней весною на оставленной байдарке и лодке продолжать исследование берега к S от гавани, стараясь достигнуть р. Самальга (Сайфун) — осмотреть могущие встретиться на этом берегу гавани; об существовании таких гаваней давали нам сведения туземцы; затем стараться перевалить с этого берега на р. Уссури, имея в виду, что на устье этой реки, как и на устье р. Хунгари, в 1854 году должны поставиться наши посты. Подобное исследование капитан Невельской полагал крайне необходимым, потому что Приамурский край тесно и неразрывно связан с Приморским и приусурским краем, и первый без последних не имеет полного значения. Надобно нам иметь гавань на юге, говорил и доносил Г. И. Невельской, природную, почти всегда для навигации открытую и связанную с р. Уссури и чрез нее с р. Амуром. Ибо р. Амур, подобно всем рекам, равно зал[ив] де Кастри и всякое другое место, надолго закрытый для навигации, не могут представлять надлежащего порта, какой должен быть у нас на востоке, а без этого водворение наше в крае не может иметь полной и совершенной пользы, смысла и значения; тем более что весь приморский и приусурский край, как все это доносил капитан Невельской, еще в 1852 году, бесспорно, принадлежал и принадлежит России, ибо Хинганский хребет, которым по Нерчинскому трактату определялась наша граница с Китаем, от верховья р. Уда тянется до моря не на восток, как ошибочно предполагалось, а на юг, и, не переходя реку Амур и Сунгари, направляется между реками Сунгари и Уссури до моря к корейской границе. Следовательно, весь бассейн р. Уссури и приморский берег Маньчжурии до Кореи неминуемо должен составлять не китайское, а русское владение. Такой взгляд на Приамурский край имел постоянно кап[итан] Невельской, и он первый и постоянно представлял генерал-губернатору: что в южном колене р. Амура и на р. Уссури должно быть сосредоточено население, что близ устья р. Уссури на Амуре должен быть главный речной порт края и главное его управление и что морской порт должен быть близ корейской границы; но подобная мысль и представления Г. Ив. Невельского не имели тогда сочувствия в главном действующем лице и были причиною многих для г. Невельского неприятностей. Тогда полагали, что всю важность составляет только левый берег Амура, устье его и Петропавловск. В 2 часа пополудни 26 сентября 1853 года при тихом N мы снялись с якоря с Анивского рейда и взяли курс на м. Крильон. Батарея салютовала нам 7-ю выстрелами, на что мы ей отвечали равным числом. Вечером обогнули мыс и, встретя свежий SW, при постоянном течении от W к О в этом месте Лаперузова пролива, продержались всю ночь и целые сутки 26-го между м. Крильон и о. Манерон и 27-го в полдень при совершенно ясной погоде и 9 узлах ходу миновали остров Манерон, пройдя проливом между островом и Сахалином. От него взяли прямой курс в гавань Императора Николая. День был великолепный; ветер S ровный без волны; ходу от 9 до 10 узлов. Вечером до заката солнца определили свое место пеленгами остр[ова] Манерон, Рефуншери и пиком де Лангль, видными в ясную погоду за 60 миль. 28 сентября вечером подошли к берегу Татарского пролива, и как ночь была совершенно темная, то решились продержаться до утра; на следующий день в 11 часов, при совершенно ясной погоде, увидали перед носом мертвую тишину гавани. «Николай» стал на якорь во входе, и гг. Невельской, Клинковстрем и я на вельботе поехали осматривать поставленный в Константиновской бухте пост. Вошедши в бухту, мы увидали небольшой амбар и маленький домик, крытый жалобником. Нас встретил у[нтер]-о[фицер] Хороших и 10 бравых казаков. Смотрели они довольно весело и бодро, и не чуяло тогда мое сердце, что через 5 месяцев мыс, выдающийся за этим маленьким селением, покроется крестами над могилами.
Пробывши на берегу около 2 часов и полюбовавшись, при совершенно ясном небе, роскошною картиною обширной гавани с вековечными лесами, хотя еще и в первобытном, но все-таки в величественном состоянии, мы возвратились на корабль и, снявшись с якоря, взяли курс к заливу де Кастри.
Большею частью имея тихие ветра, мы 2 октября утром подошли к заливу; мертвый штиль не дозволил войти в самый залив, почему стали на якорь в 7 милях от залива. По сигналу - выстрелами из 2-х пушек — явился на «Николай» г. мичман Разградский, привезший известие о заходившей в залив и лиман Амура шхуне «Восток» под командою лейтенанта[2] Римского-Корсакова, об открытой ею банке Восток в заливе де Кастри, пеленги которой г. Разградский привез с собою. Вечером на баркасе я съехал на берег вслед за капитаном Невельским для сдачи небольшого груза, назначавшегося для Александровского поста, и, простившись с г. Невельским и получив от него окончательные распоряжения, во 2-м часу ночи я возвратился обратно на «Николай», и мы тотчас же снялись с якоря. До самого прихода в гавань мы имели постоянно свежие противные ветра.
7 октября мы подошли к параллели гавани, и по исправленной карте Крузенштерна оставалось 12 миль до берега; густой туман скрывал берега от глаз. Между тем ветер дул крепко от SO, и нас прижимало к берегу; у марселей было взято по 3-му рифу и более нести парусов было трудно. Вдруг под вечер туман несколько расчистился, и обозначился высокий черный мыс, который должен был быть м. Путятина; мы спустились на него и вскоре вошли в тихую полосу Императорской гавани, а затем и в бухту В[еликого] К[нязя] Константина. С утра шел проливной дождь; беспрерывные повороты, при незначительном числе команды, утомили людей до крайности; можно же себе представить общую радость при входе в этот прекрасный и спокойный порт, который был, в полном смысле слова, для нас землею обетованною.
На другой день командир «Николая», по позднему времени года, решился остаться здесь на зимовку, почему подтянулся ближе к берегу и, положив 3 становых якоря и стоп-анкер и завезя кабельтов за дерево, начал разгружаться. Утром 8 октября гавань за мысами подернулась тонким слоем льда, и термометр показал 1° морозу: хотя к полдню лед и исчез, но за всем тем эти признаки наступающей зимы нас сильно беспокоили. На берегу у нас для большей части людей, сверх 10 человек, не было ни кола ни двора.
13 октября часовые с маячного острова дали знать об идущем с моря судне. Это был транспорт «Иртыш». Войдя в залив, он стал на якорь, так как мертвый штиль в бухте не дозволил ему войти под парусами прямо в гавань. Узнав от нас о признаках наступающей зимы, командир его, лейтенант Гаврилов, не имея возможности по позднему времени года возвратиться в Петропавловск, вынужденным нашелся идти на зимовку также в Императорскую гавань; он немедленно принялся тянуться, причем потерял стоп-анкер (грунт в гавани вязкий ил и, несмотря ни на какие последующие розыски, стоп-анкера не нашли; вероятно, он утонул в грунте). Завезя кабельтовы за деревья и положив 2 становых якоря, «Иртыш» немедленно разружился и мы начали принимать меры к предстоящей зимовке.
Таким образом, по крайности и неожиданно собралось на зимовку в Императорскую гавань вместо 10 человек, как предполагалось, 90 человек, и в такое еще позднее время года; из них 8 человек офицеров и штурманов; пришлось нам думать думу крепкую. Разделяло нас от прочих товарищей пространство в 500 верст, пустынное и мрачное, без малейшего почти признака жизни; следовательно, помощи нам было ожидать не от кого. Надобно было обходиться собственными средствами, которые были не велики. В Аниве, куда «Иртыш» заходил для сдачи груза сахалинской экспедиции, майор Буссе, в противность данным ему распоряжениям, забрал с транспорта все, что можно было забрать, ссылаясь на то, что в гавани всего вдоволь. Так у нас не осталось, на остальное количество людей сверх 10, ни чарки вина. Камчатские же запасы судов, по обыкновению, были не только что ограниченные, но скудные до высшей бедности и, видимо, рассчитаны по день обратного прихода в Петропавловский порт. Оставалось, следовательно, рассчитывать на запасы, завезенные на «Николае». Правду сказать, они были достаточны для нероскошного, существовали и состояли из муки, крупы, масла, гамбургской и аянской солонины, чая, сахара, рисовой крупы и небольшого количества белых сухарей; для торговли же с туземцами — из небольшого количества товаров, состоявших в дабе, китайке, миткале и разных безделушках. Корабль Р.А.К. «Николай» имел пред нами больше преимуществ и, как торговое судно, был снабжен для своей команды большим запасом вина, которым он для нас, по непредвиденности дальнейшего его назначения, очень скупился.
Как скоро суда разружились, транспорт «Иртыш» присоединил свою команду к береговой и вместе принялись готовить помещение. Стук топоров загремел в непроходимой чаще лиственничного и елового леса и вслед за тем показались окладники первых зданий гавани.
Работа кипела; обходя вечером 20 октября разные разведенные партии, я вдруг услышал громко зовущий меня голос казака: «Ваше благородие, пароход идет с моря» — как электрическая искра, эта новость пробежала по жилам всей команды, а тем более моим. Я догадался, что это должна быть паровая шхуна «Восток», посещавшая недавно Кастри, под командою лейтенанта Римского-Корсакова. И это был первый гость рождающегося населения в этих угрюмых местах и еще не простой, а винтовой, который для всех нас был тогда новинкою. На шхуне к тому же находился г. Чихачев, с которым были связаны все приятные мои воспоминания в этом крае. Я бросился к берегу. Шхуна под парами тихим ходом входила в ту минуту в узкость Константиновской бухты. О! как она мне показалась тогда хороша. Звук цепи отданного якоря как-то сжал у меня сердце. Мысль о более счастливом и удобном положении, о службе, к которой я приготовлен был воспитанием, новизна посещаемых судами эскадры адмирала Путятина краев, прибавя к этому мои 23 года, — все это как-то разрывало сердце. Мною овладела какая-то тихая, но глубокая грусть! Наши суда стояли тогда во льду, бухта до мысов была вся подернута тонким ледяным слоем, так что шхуна стала посреди прохода, почти на линии мысов. Пробившись сквозь лед, мы, т. е. Гаврилов, Орлов, прибывший с Сахалина на транспорте «Иртыш», Клинковстрем и я, поехали на шхуну. Гаврилов, Орлов и Клинковстрем скоро уехали на транспорт, а я остался ночевать. Пошли спросы и переспросы за ужином, изготовленным из мяса убитого сивуча, над гастрономическим вкусом которого Корсаков много смеялся, и время прошло незаметно. Никогда, кажется, не забуду я этого вечера. Тогда еще не было ни у кого на уме дипломатических отношений, бояться не понравиться в такой глуши было некого да и не для кого. Одна милая и образованная простота в обращении между собою офицеров, под руководством отлично образованного и благородно-характерного Римского-Корсакова, соединяла между собою способных молодых офицеров и, сказать по правде, возбуждала во мне грустную зависть.
Шхуна у нас прогостила до 23-го; кто чем мог, старался помочь ей. «Иртыш» и «Николай» послали свои баркасы за водой, которой налили полный ее трюм, я послал трех убитых рябчиков и свежего хлеба для офицеров и команды, и все мы это сделали, могу сказать по правде, с истинным удовольствием. Корсаков, впрочем, у нас в долгу не остался. Когда я ему рассказал об нашем положении, он, несмотря на предстоявший ему длинный переход до Нагасаки, с удовольствием предложил мне из своих запасов 6 ведер вина, а за неимением стекол вынул из люков все стекла, какие только было возможно. Многих, может быть, это вино спасло от неминуемой могилы.
От г. Корсакова и офицеров я узнал об их кампании в Татарском проливе, излюбленной уже в записках В[оина] Р[имского]-К[орсакова], напечатанных в Морском Сборнике, — и, между прочим, о блистательном опыте над сахалинским углем, которым шхуна уже топила печи машины.
23 октября раздался грустный для меня свисток; пары зашумели, якорь подняли, и шхуна плавно вышла из гавани. Грустное «прости», и прости надолго, тяжело отдалось в душе моей. Я был на вельботе с Гавриловым. Крепким восточным ветром, накануне, лед вынесло из бухты, и мы, продержавшись под веслами, пока шхуна не скрылась за мысом, беспрепятственно возвратились на «Иртыш», где была наша общая квартира.
Октябрь прошел благополучно, больных было не много. Казармы поспели под крышу, печи были сложены из камня, ломаемого от утесов гавани, и все шло порядочно. С начала ноября показались слабые признаки цинги. Тогда я еще не имел понятия о силе этой убийственной болезни. Число рабочих рук стало быстро уменьшаться. В это время пришлось отправлять Орлова в Петровское. Куплены были собаки, сделана нарта и наняты проводники. Я обрадовался случаю сообщить кап[итану] Невельскому о нашем положении и, излагая подробно в письме весь ход дела, просил о возможно скорой присылке оленей, хотя бы из посланных дошла только половина, — для освежения команды. С отъездом г. Орлова мы еще более осиротели. Ожидать было более некого. Все внимание было сосредоточено на постройке. Мы продолжали жить на «Иртыше», перебраться на берег офицерам не предвиделось скорой возможности; дай Бог поскорее поместить на берегу команду транспорта. Между тем день ото дня становилось холоднее и холоднее. Целый день в капитанской каюте, где мы жили, топился камин, а ночью, когда огонь не поддерживался, вода в графине замерзала. Несмотря на то что мы кутались в шубы, все же надобно было подумать, чтобы было по крайней мере тепло. Но долго пришлось ждать. В начале декабря моя команда перебралась во вновь выстроенные казармы, а захворавший офицер с транспорта, подпоручик Чудинов, — в домик, построенный казаками. Начали строить было и офицерский флигель. Но тут цинга стала развиваться с такою необыкновенною быстротою, что боле половины команды уже была в постелях. На работу выходило едва двадцать человек. К концу декабря число больных увеличилось в такой степени, что на работу едва выходило уже 5 человек. Кое-как я отделал к 1 января 1854 года маленькую комнату в 1,5 сажени шириною и в 2,5 длиною, куда немедленно и перебрался. В ней мы встретили новый год. Я, не бравший никогда карт в руки, сел на этот раз играть в преферанс. 7 января перебрался ко мне Гаврилов и кондуктор Баскаков, и тут мы несколько отогрелись. Между тем на «Николае» устроились иначе: палубу завалили ельником и толстым слоем снега, в каютах везде поставили камины и, свезя больных на берег, стали поживать. Крепкое и новое судно с двойной палубой над каютами, достаточно сопротивлялось суровой зиме, и 30° мороза были для его обитателей менее чувствительны, нежели на «Иртыше». Так как свежего ничего у нас не было, то для поддержания здоровья Гаврилов предложил, по неимению дичи, стрелять ворон. За ворону была положена плата 20 к[опеек] сер[еребром]. Люди принялись за дело, и теперь, когда уже все это черное время миновало, я не могу вспомнить без смеха все гастрономические наставления Гаврилова повару об искусстве жаренья вороны. Попробовали, — на безрыбье и рак рыба. Несмотря на все это, с половины января начали умирать. Первою жертвою этой убийственной болезни был несчастный Чудинов, который умер почти скоропостижно. Самая ужасная смертность была с 15 января по 15 февраля; редкий день проходил без покойника, зато иногда по три сряду. Излагать это в спокойном состоянии духа и теплом кабинете хорошо; думать и судить о прошедшем, другим еще лучше, но кто из нас вспомнит о прошлом — волосы дыбом становятся. На беду, болезнь повалила моих сожителей, Клинковстрема и двух его старших штурманов, оставались здоровыми я да Петракевич. Без доктора и без лекарств, с одним полубольным и пьяным фельдшером, положение наше было просто ужасное. Уныние на команду напало страшное. Ни бани, ни катальные горы, ни устраиваемые вечера — ничто не могло ободрить дух. Все смолкло, и тихие завещания умирающих только и слышались в казарме. Кому случалось видеть смерть честного русского солдата, тот поймет меня, если я скажу: безбожно и грешно жертвовать их жизнью для личных видов! Но видеть эти святые кончины и не иметь средств протянуть руку помощи несчастному, невольному и бедному страдальцу — вдвое ужаснее, — я это испытал на самом себе. С тех пор во мне еще более развилось презрение к людям, если они на подчиненных смотрят как на машину для получения крестов, чинов и прочих благ мира сего! а еще более к таким, которые по своему невежественному и тупому развитию, находят в этом средства, как называется, подсолить нелюбимому человеку и выставить себя пред правительством в ярком блеске меньшей смертности, людьми распорядительными и заботливыми. С Крещения уже здоровых почти никого не было из всей военной команды. Работ, по этому случаю, разумеется, никаких. Наших людей, несмотря на состояние по спискам 60 человек, недоставало, чтобы рыть могилы и хоронить. Это все делалось с трудом и общими силами. С 15 февраля смертность начала постоянно ослабевать, но до 15 марта была все еще довольно сильна, с 18 же апреля совершенно прекратилась.
В продолженье всего этого времени мы несколько раз посылали почту; с первою отправился 27 ноября, на нартах, зазимовавший здесь 50-летний подпоручик Орлов. Затем мы имели несколько случаев отправить с туземцами известья о нашем положении, в которых я доносил Г. И. Невельскому, что Константиновский пост и команда обстоят благополучно, здоровых не имеется; но, к несчастью, все эти донесенья ранее апреля и марта не достигли к[апитана] Невельского. С Орловым же, описывая подробно кап[итану] Невельскому от 18 ноября 1853 года о числе внезапно собравшихся команд и положении поста, я представил на вид об оказавшихся уже признаках цинги в командах и просил его о наивозможно скорейшей присылке оленей и прочего, дабы свежим мясом оленей мы могли бы освежить людей. Просьба моя была немедленно исполнена, хотя, к несчастью. пространство, отделяющее гавань от Петровского и Николаевского поста, было так далеко и непроходимо, что не дозволило прибыть оленям и всему отправленному г. Невельским раньше марта месяца, несмотря на то, что при первом же от нас известии, полученном г. Невельским только в январе месяце 1854 года, он немедленно отправил оленей и прочее, с принятием самых деятельных мер скорейшему их до нас достижению. В марте месяце цинга добирала у нас свои последние жертвы; но и за то мы были благодарны, других сохранили.
Почти вместе с оленями прибыл вновь, для отправления на Сахалин, г. Орлов. Кроме этих мер, с первыми признаками наступающей весны я отправил на байдарке казака Парфентьева отрывать из земли на м. Путятина, черемшевые коренья, как известное противоядие этой убийственной болезни. Несмотря на все, когда время болезни прошло, из 90 человек мы недосчитались 20, а выдающийся мысок покрылся крестами. Кому из сослуживцев придется побывать в этом месте тяжелых испытаний моей молодости, того прошу не забыть тихим поклоном и крестом за меня почтить память моих несчастных товарищей страдальцев! Граф Путятин хотел построить в этом месте церковь в 1854 году; обстоятельства не позволили этого исполнить; надеюсь, не забудут этого скромного и приветливого русского желанья те, которых судьба назначит возводить в тех местах что-нибудь!
Но вот настало 17 апреля. Наступил вечер; лед в заливе начало ломать еще с первых чисел апреля, и все описываемое время в главной бухте лед лежал только на одних отмелях. У нас же в гавани он стоял еще сплошной массой и лишь расчищенная от снега бороздка льда, для своза остальных запасов с «Николая» в магазин, протаяла, и мы должны были устроить чрез нее мостик. После обыкновенного мрачного дня и такого же вечера я уже лег спать, как вдруг вбегает ко мне Парфентьев с объявлением, что на вельботе приехал командир корвета, капитан-лейтенант Назимов, и прошел на «Иртыш». Я тотчас же отправился к нежданному гостю, от которого узнал, что корвет за льдом не мог войти в гавань и на ночь будет держаться у входа под парусами, и что только один Назимов на вельботе пробрался в бухту для отобрания сведений о действиях Амурской экспедиции. Корвет возвращался из отряда вице-адмирала Путятина в Петропавловск и был снабжен по крайней мере предметами продовольствия в изобилии, почему, кроме нравственного влияния, приход его был для нас полезен и тем, что мы могли освежить команды и больным подать необходимую и полную помощь. Узнавши от меня и Гаврилова о положении поста, г. Назимов тотчас, как корвет стал на якорь, что последовало на другой день, прислал к нам доктора с судовым фельдшером (наш был в цинге и едва держался на ногах). Иртышская команда в числе 13 человек перебралась на транспорт, оставя своих больных на берегу; это дало мне средство, очистя флигель, который она занимала, и поставив туда камин, привести его в наивозможно лучший вид и обратить в сносный лазарет для самых опасных больных. Присланные с корвета медикаменты и провизия, вместе с беспрерывным сношением с свежею и бодрою корветскою командою, скоро оказали свои благодетельные последствия. 2 чарки вина каждый день, чай с ромом, презервы и вместе с тем весенний воздух и показавшаяся дичь — гуси и лебеди — заметно укрепили людей, и с тех пор не было ни одного смертного случая.
Теперь надобно опять обратиться несколько назад. Орлов привез мне предписания по случаю различных донесений с Сахалина г. Буссе, между прочим, заметим, не совсем с его стороны храбрых. Велено было мне кап[итаном1 Невельским изготовить оба судна, по возможности скорее, к отправлению в море, и если суда будут готовы, а в гавани будет стоять еще лед, то если возможно, для их выводки прорубить лед. Капитан Невельской, делая эти распоряжения, разумеется, не знал, что вся команда больна: Гаврилов, командир транспорта, лежал при смерти; старший его помощник — в могиле, кондуктор также был при смерти, здоровой команды 13 человек — 13 лежало в могиле и 10 человек на берегу больных. На «Николае» командир и 2 старших помощника — больные, оставался один младший с 18 человеками команды; у меня 13 человек было в могиле, 8 больных и 4 здоровых, прислуживающих больным. Суда — в самом беспорядочном виде после такой страшной зимовки. Посоветовавшись с командирами, я решил ожидать окончательного вскрытия залива и выздоровления людей, ибо мы были не в силах бороться с обстоятельствами.
В этих передрягах застал нас корвет: изложив все подробно в особом рапорте командиру корвета, я его просил взять назначенного для отвоза на Сахалин г. Орлова и самому следовать в Аниву для подания, в случае надобности, помощи г. Буссе. Г-н Назимов даже сделал более. Так как транспорт «Иртыш» был вовсе без офицеров, то он назначил командиром его своего старшего офицера капитан-лейтенанта Чихачева, взяв всех больных команды «Иртыша» на корвет. Чихачев чрез 10 дней был готов к выходу в море. 2 мая бухта совершенно очистилась от льда, и транспорт вытянулся к проходу, чтобы идти по назначению в зал[ив] Анива. Едва «Иртыш» ушел, как подошел барк Р.А.К. «Меншиков» из отряда вице-адмирала Путятина под командою лейтенанта Фуругельма. Подойдя вплоть к берегу и ошвартовясь за деревья, барк, в ожидании фрегата «Паллада», воспользовался временем и природными удобствами, чтобы очистить трюм. 23 мая, когда я, вместе с г. Фуругельмом, занимался рыбным промыслом, около 4 часов вечера показался из-за мыса бом утлегарь, а за ним вскоре и весь корпус фрегата «Паллада» под вице-адмиральским флагом. Немедленно взявши байдарку, я отправился с рапортом к адмиралу. На фрегате я встретил почти всех своих старых знакомых и, кроме того, автора «Обыкновенной истории». Так как все это время пребывания «Паллады» в Императорской гавани описано уже в известном сочинении г. Гончарова «Фрегат Паллада», то мне остается только упомянуть о тех днях, которые, показав мне истинную сторону моего положения, оставили во мне неизгладимое впечатление. Странное дело, всю зиму, и тяжелую зиму, я был здоров, а к весне, когда все стало поправляться, показались признаки той же болезни и у меня. Верно нравственная пытка тяжелее физической.
Вскоре по прибытии вице-адмирал Путятин отправил транспорт «Меншиков» в Аниву для снятия поста по невозможности защитить его от нападения неприятельских крейсеров, а шхуну «Восток» — в залив де Кастри. Адмирал уведомлял кап[итана] Невельского и генерал-губернатора Восточной Сибири о своем прибытии, о намерении своем укрепиться в Императорской гавани и требовал различные продовольственные запасы, одежду и материалов. Транспорты «Двина», «Меншиков», «Иртыш» и корабль «Николай» вскоре вернулись в гавань, доставивши снятый десант под командою майора Буссе, а через несколько дней прибыл на шхуне «Восток» и сам генерал-губернатор Восточной Сибири. Прием ему был сделан самый торжественный, и гром орудий фрегата огласил в первый раз дикие и угрюмые окрестности гавани. Но все же то была политическая радость, но не такова она была для меня. Генерал разрешил мне ехать в продолжительный отпуск для поправления совершенно истощенных сил, в особенности в последнюю зимовку. Сдав пост, я на другой же день отправился на шхуне, вместе с генералом, в залив де Кастри и оттуда к Петровскому зимовью. Переход этот, как и все подобные ему, не отличался никакою особенностью, только придя в Петровское, я чуть не сделался сам жертвою скудности средств зимовья и неудобства окружающей его местности. Два казака, Парфентьев и Белохвостов, бывшие со мною на байдарке, потонули, а я выплыл и прибрежными бурунами был выброшен на берег.
Через два дня шхуна была готова к отходу с почтою в Аян. и я, имея в кармане отпускной билет, с радостным трепетом перешел на шхуну; 7 июля мы пришли в Аян. а 9-го, верхом, с тремя вьючными лошадьми, я уже катил по Московскому тракту. Быстро миновал я Якутск, роскошную Лену, Иркутск, останавливаясь только для того, чтобы перевести дух, и через 53 дня, со дня выезда из Аяна, 3 сентября завидел купола церквей города Костромы. Вот въехал в заставу, на почтовую станцию, беру лошадей, и в полночь ямщик заворотил в деревянные ворота родного дома. Кто был в подобном положении, особенно после такой жизни, какова была моя, тот поймет мою радость при виде родного уголка, где прошли первые дни молодости, где сердце и душа, вдали от холодных столичных приветов, были так чисты и теплы. Но довольно! Далее следовали горькие семейные обстоятельства; еще не суждено мне было отдохнуть вполне.