Замок Персмон (Санд)

Замок Персмон
автор Жорж Санд, переводчик неизвестен
Оригинал: фр. La Tour de Percemont, опубл.: 1876. — Источник: az.lib.ru

Жорж Санд

править

Замок Персмон

править

Мои отношения с семейством де Нив начались осенью 1873 года.

Я был в отпуске. Мое состояние в это время заключалось в тридцати тысячах франков дохода, нажитых адвокатурой и прилежным обрабатыванием принадлежавших жене земель. Мой единственный сын, Анри, только что закончил курс юридического факультета в Парижском университете, и я ждал его в тот самый вечер, когда вдруг получил с нарочным следующую записку:

"Господину Шантебелю, адвокату, в Мезон Бланш, приход Персмон, через Риом.

Милостивый государь! Я желаю с вами посоветоваться. Я знаю, что Вы в отпуске; но завтра же я буду у Вас, если Вы согласитесь меня принять.

Алиса, графиня де Нив".

Я ответил, что буду ждать графиню утром, а жена тотчас накинулась на меня:

— Можно ли так сразу взять да и ответить! — заворчала она. — Не заставив себя просить или ждать, точно ты какой-нибудь жалкий адвокатишка без дел! Ты вовсе не умеешь внушить уважение к своему положению!

— К моему положению? Позволь спросить, душа моя, какое такое у меня положение?

— Да ведь ты лучший адвокат в округе! Ты богат, и пора бы тебе наконец отдохнуть.

— Отдохну и, надеюсь, скоро; но пока наш сын не примется за работу и не докажет, что он способен унаследовать мою практику, я не намерен упускать из рук подвертывающиеся дела. Я хочу водворить его здесь со всеми шансами на успех.

— Это только одни разговоры, а в сущности у тебя страсть к делам, и ты не хочешь упустить из рук ни одного из них. Ты так и умрешь, не отказавшись от практики. Ну а что, если Анри окажется неспособным?

— Во всяком случае обещаю тебе бросить адвокатуру и окончательно поселиться в деревне; а Анри вполне сможет меня заменить, он отлично учился, очень даровит…

— Но не так здоров, как ты, не так энергичен. Он слабого сложения, весь в меня…

— Ну, посмотрим! Если он будет слишком утомляться, я сделаю из него адвоката-консультанта, под моим руководством. Я достаточно известен и любим здесь, чтобы быть уверенным, что в практике недостатка не будет.

— Это гораздо лучше! Можно давать консультации, не выходя из дома и живя у себя в поместье.

— Да, в моем возрасте, при моей опытности и с моей репутацией, но молодому человеку начинать надо иначе. Надо бы жить в городе и ездить по клиентам, и в первое время не мешало бы мне быть поблизости, чтобы руководить им…

— Ну вот! Значит, ты не хочешь на покой? В таком случае зачем было покупать замок, тратиться на его ремонт?

Жена только что заставила меня купить развалины замка Персмон, стоявшего как раз посредине наших земель, в приходе Персмон. Эти развалины давно мозолили нам глаза, и мы давно хотели приобрести их, но старый барон Персмон непомерно дорого ценил бывшее обиталище своих предков, так что мы должны были отказаться от любимой мечты. Когда бездетный барон умер, замок пошел с молотка за весьма умеренную цену; но нужно было по крайней мере тридцать тысяч франков, чтобы сделать хоть сколько-нибудь обитаемым это орлиное гнездо, ютившееся на вершине вулканического конуса, хотя, по совести говоря, я вовсе не сочувствовал такой трате. Наш деревенский дом, просторный, чистый, удобный, под защитой холмов и окруженный большим садом, казался мне совершенно достаточным, и наша покупка имела в моих глазах только ту выгоду, что избавляла нас от несносного соседства. Склоны скалы, на которой стояла башня Персмон, вполне подходили для разведения винограда. Вершина, усаженная молодыми елками, могла быть отличным приютом для дичи, и я был того мнения, чтобы ее там не беспокоить, создавая таким образом резерв для охоты. Но жена и слышать об этом не хотела. Большая башня вскружила ей голову. Ей казалось, что, поселясь там, она повысит свое положение в обществе до пятисот футов над поверхностью моря. У женщин свои недостатки, у матерей свои слабости. Анри всегда мечтал быть владельцем Персмона, и его мать не давала мне покоя, пока я его не купил.

Это было чуть ли не первым словом, каким она его встретила, когда он приехал, потому что покупка состоялась всего за два дня до его возвращения.

— Поцелуй отца! Ты наконец владелец Персмона!

— Да, — сказал я, — барон крапивы и граф летучих мышей. Гордиться есть чем, советую тебе заказать визитные карточки с этими завидными титулами!

— Мне и без того есть чем гордиться, — отвечал Анри, бросаясь мне на шею. — Я сын самого искусного и самого честного адвоката провинции. Я ношу имя Шантебель и, гордясь заслугами отца, пренебрегаю любыми другими титулами; но романтический замок, башня на скале, лесные дебри — все это очень милые забавы, за которые тебе, отец, большое спасибо, и, если ты позволишь, я устрою себе в какой-нибудь из бойниц гнездышко, куда можно будет приходить почитать или помечтать время от времени.

— С этим я согласен и предоставляю «забаву» в твое распоряжение. Дай там завестись дичи, которую старый барон уничтожал без всякой жалости, так как, кажется, ему есть было нечего, и на будущий год мы с тобой поохотимся там на зайцев. А теперь пойдем обедать, а потом поговорим о более серьезных делах.

У меня в самом деле были серьезные виды на сына, и мы говорили о них уже не в первый раз. Мне хотелось женить его на моей племяннице и его кузине Эмили Ормонд, которую называли Мильет и еще чаще, для краткости, Мьет.

Моя покойная сестра была замужем за богатым фермером, оставившим каждому из детей, Мьет и Жаку, по сто тысяч экю. Сироты были уже совершеннолетними. Жаку было тридцать лет, Эмили — двадцать два года.

Когда я напомнил Анри этот проект, он как будто не особенно горячо за него ухватился. Он скорее опечалился, чем обрадовался, и посмотрел на мать, как бы ища в ее глазах ответ мне. Жена всегда желала этого брака, и потому я крайне удивился, когда, повинуясь взгляду сына, она заговорила с укором:

— Послушай, Шантебель, когда ты забьешь себе что-нибудь в голову, то с тобой нет никакого сладу! Неужели нельзя дать порадоваться и насладиться свободой несчастному ребенку, только что завершившему изнурительную учебу и так нуждающемуся в отдыхе? Неужели так уж необходимо сразу надеть ему на шею хомут брака?..

— Разве это хомут? — возразил я с досадой. — Разве так уж плоха супружеская жизнь? Разве его родители несчастны?

— Напротив, — живо перебил меня Анри. — Я знаю, что мы втроем составляем единое целое. И потому, если вы оба хотите, чтобы я немедленно женился, я готов, вот только…

— Позволь, хочу этого только я один, а так как я не Бог и не совмещаю в себе всей Троицы, то и говорить нечего…

— Знаешь что, Шантебель? — сказала жена. — Конечно, мы с тобой счастливы, но каждый по-своему, а поскольку и сын наш понимает счастье на свой лад, не лучше ли предоставить ему строить будущее по собственному его разумению?

— Совершенно с тобой согласен, но дело в том, что я считал его влюбленным в Мьет.

— А Мьет в меня влюблена? — спросил, не без волнения, Анри.

— Влюблена — это слово, которого нет в словаре у Мьет. Ты ее знаешь: она девушка спокойная, решительная, искренняя — настоящее олицетворение прямоты, доброты и мужества. Она очень расположена к тебе, это ясно. После меня лучший ее друг и руководитель — брат Жак, которого она любит безгранично. Мьет пойдет за того, кого выберет Жак, а ведь он — твой ближайший друг. Чего же больше?

— Я не мог бы желать ничего лучше, если бы… меня любили, — ответил Анри, — но, знаешь ли, отец, привязанность, на которую я считал возможным рассчитывать, с некоторых пор как-то странно охладела. Жак не ответил мне, когда я написал ему, что скоро возвращаюсь, а последние письма Эмили на редкость холодны.

— Не ты ли дал тому повод?

— Разве она жаловалась на меня?

— Мьет никогда ни на что не жалуется. Она только заметила в твоих письмах какую-то озабоченность, а когда я хотел обрадовать ее твоим скорым возвращением, она как будто растерялась. Послушай, дитя мое, скажи правду! Признайся своим старикам во всем! Я не стану осуждать тебя за развлечения, которые могут показаться предосудительными только Мьет. Мы все прошли через это, все бывшие студенты, и с какой это стати вам быть лучше нас? Но мы возвращались в родные пенаты с радостью. Может быть, в переписке с кузиной ты как-то выразил сожаление об утехах, которым не следует придавать слишком серьезного значения?

— Надеюсь, что нет, отец; я не помню выражений, но, наверное, я не так наивен, чтобы написать кузине что-нибудь, способное оправдать ледяной тон ее ответа.

— Где у тебя ее письмо?

— Сейчас принесу.

Анри вышел, а жена, слушавшая нас молча, живо заговорила:

— Друг мой, этой свадьбе не бывать, о ней и думать больше нечего!

— Почему это? С какой стати?

— С той стати, что Мьет — холодная, ограниченная деревенщина, ничего не смыслящая в требованиях изысканной жизни, связанных с определенным общественным положением. Она не способна простить даже тени заблуждения в жизни молодого человека.

— Хватит молоть чепуху! Мьет прекрасно знает обо всех глупостях, которые позволял себе ее любезный братец, пока изучал право в Париже; надеюсь, что Анри и четверти того не делал. Однако Мьет никогда не сердилась на брата; напротив, она приняла его с распростертыми объятиями, когда он вернулся два года назад совершеннейшим повесой и уж совсем не адвокатом. Она помогла ему расплатиться с долгами без единого слова упрека. Он как раз недавно вспоминал об этом и говорил, что его сестра — ангел снисходительности и великодушия, а теперь ты вдруг…

Анри вернулся с письмом, и это заставило меня умолкнуть. Письмо было отнюдь не таким холодным, как ему показалось. Эмили никогда не давала большой воли чувствам, но на сей раз в письме действительно проскальзывало какое-то странное беспокойство, чуть ли не страх.

«Дружба наша, — писала она, — неразрывна, и Вы всегда найдете во мне преданную сестру; но зачем Вы терзаете себя мыслями о браке? Если Вам нужно время подумать, то и мне оно необходимо, к тому же нас не связывают обязательства, которых нельзя было бы отменить в случае надобности».

— Заметь, — подчеркнул Анри, — она впервые обращается ко мне на «Вы».

— Наверно, ты сам виноват, — ответил я. — Послушай, скажи мне правду, влюблен ты в кузину или нет?

— Влюблен или нет?

— Ну да, влюблен ли ты в нее по-прежнему?

— Что за странный вопрос! — вмешалась жена, — Из чего это ты заключил, что он был в нее влюблен?

Анри жадно ухватился за протянутую ему руку по мощи.

— Да! — воскликнул он. — Вот именно! Можно ли назвать любовью то уважительное и братское чувство, которое Мьет внушала мне с детства? Ведь никогда ни с той, ни с другой стороны не было страсти.

— А по-твоему, так нужна страсть?

— А ты как думаешь?

— Никак. Я только хочу лучше понять тебя. Стало быть, если Мьет любит другого, то тебе все равно?

Анри изменился в лице.

— Если любит, то почему же не скажет об этом? Я не имею на нее никаких прав и не унижусь до упреков.

— Так вот в чем дело… Понятно… Послушай, сейчас нет еще и шести. Ты можешь быть у Мьет через полчаса. Возьми мамзель Прюнель, твою старую кобылу, она будет рада прогуляться. Ты скажешь Мьет только, что хотел без промедления пожать руку ей и Жаку. Такая поспешность — лучшее из объяснений. Ты сразу увидишь, как тебя примут — с радостью или равнодушно. Если обрадуются, побудь там часок, а потом возвращайся рассказать нам о своих успехах. Если заметишь холодность, возвращайся сразу. Все это очень просто и лучше всяких разглагольствований.

— Ты прав, отец, — отвечал Анри, целуя меня, — сию же минуту еду.

Жена взялась за вязанье, а я сел читать. Я прекрасно видел, что она сгорала от нетерпения продолжить наш разговор, но прикидывался, что ничего не замечаю. Наконец, она не выдержала и заговорила. Я узнал, что женитьба сына на Мьет ей противна и что именно ее письма или намеки вызвали охлаждение влюбленных. Она невзлюбила племянницу-деревенщину, ничтожную в сравнении с таким благородным господином, как ее сын. Положим, она богата, да ведь и Анри не беден, и он может рассчитывать на более достойную партию. У него вкус к роскоши и привычка к комфорту, которых Мьет никогда не понять. Она сделала из брата, блестящего и обходительного парижанина, мужиковатого фермера, у которого теперь начинает отрастать животик. У нее все качества крестьянки. Об этом браке можно было думать только тогда, когда Анри был еще школьником и робким провинциалом. Сейчас, благодаря своей красоте и изящным манерам, он может пленить девушку, способную стать светской дамой.

Я слушал молча и, когда она кончила, спросил!

— Хочешь знать правду?

— Ну, говори.

— Во всем виноваты не Анри и Мьет, а башня Персмон.

— Это еще почему?

— Да, да, не будь этой проклятой башни, мы остались бы скромными и счастливыми буржуа и не задирали бы нос перед крестьянскими отпрысками моей сестры; но с тех пор, как у нас над виноградниками бойница, а на дверях давильни герб…

— Давильни? Ты хочешь превратить наш замок в давильню?

— Обязательно, а если и это не излечит тебя от дурацких фантазий, то и совсем уничтожу старую развалину!

— Ты этого не сделаешь! — сердито крикнула жена. — Замок принадлежит Анри.

— Да, но если он увидит, что этот замок свел тебя с ума, он поможет мне его уничтожить.

Жена наконец угомонилась и обещала терпеливо ждать решения Эмили. Однако шло время, а Анри все не возвращался. Я радовался, думая, что его задержали в гостях и что втроем им весело. Но вот и полночь пробила. Жена, опасаясь какого-нибудь несчастья, тревожно ходила взад и вперед по дороге, как вдруг послышался топот копыт и через минуту Анри подъехал к калитке сада.

— Ничего со мной не случилось, — ответил он на испуганный вопрос матери. — Я виделся с Эмили всего минуту и узнал от нее, что ее брат уже месяц как переехал на ферму Шангус, где наблюдает за строительством. Эмили была одна и дала мне почувствовать, что мое присутствие нежелательно; поскольку было еще не поздно, я отправился в Шангус, к Жаку. Я забыл дорогу и долго плутал, но потом все же добрался до Жака, поболтал с ним около часа и вернулся проселками, где ни за что не отыскал бы дороги, не будь мамзель Прюнель так умна.

— Ну а что тебе сказала Эмили?

— Да ничего особенного.

— Она с тобой не поссорилась, ни в чем не упрекала?

— Отнюдь!

— А Жак?

— Как всегда, очень мил.

— Стало быть, ничего еще не решено?

— Да у нас и речи не было о браке.

Жена, окончательно успокоившись, пошла спать. Анри взял меня под руку и увел в сад.

— Мне нужно поговорить с тобой. Дело очень щекотливое, и я боялся, как бы мать не приняла всего слишком близко к сердцу… Вот что случилось…

— Сядем, — предложил я.

Анри, очень взволнованный, рассказал мне следующее.

— Во-первых, должен тебе сказать, в каком настроении я ехал на встречу с Эмили. Честно говоря, расставаясь с Парижем, я не без страха думал о предстоящей женитьбе. Идеал первой молодости год от года бледнел в лихорадочной атмосфере столицы. Ты помнишь, как я был влюблен в кузину в начале учебы, ты даже боялся, как бы сильное увлечение не повредило моим занятиям. Ты не видел ребячества в этой пылкой влюбленности и находил ее естественной… Ты не предвидел, что она может поостыть и что, если ты желал этого брака, тебе следовало бы каждое лето приглашать меня домой на каникулы… А ты все старался умерить страсть, которой не стало в первый же год разлуки. Ты сам приезжал ко мне на каникулы. Мы путешествовали, ездили к морю, в Швейцарию, во Флоренцию, в Рим, — словом, ты позаботился, чтобы я целых четыре года не видел Эмили. В результате меня мучили опасения увидеть ее и не найти той прелести, что была в ней в восемнадцать лет.

Я размышлял об этом по дороге и замедлял резвый шаг Прюнели. Горячей старушке поневоле пришлось успокоиться, поднимаясь по песку в гору, откуда видна крыша их дома. Тут и я успокоился и почувствовал вдруг какое-то умиление. Вечер был чудесный, небеса и земля горели золотом. Горы кутались в розовый туман. Дорога блестела под ногами, словно усыпанная рубиновой пылью. Прости! Я поддался поэтическому настрою! Мне вспомнились блаженные дни юности, эпизоды забытого романа. Мысленно я перенесся в то время, когда в курточке, слишком короткой для длинных и худых рук, замирая и дрожа, я подкрадывался к дому своей маленькой кузины, такой милой, ласковой и доверчивой. Мне припомнились грезы любви… Я пришпорил лошадь и мчался, задыхаясь, трепеща, замирая, совсем как в семнадцать лет!

Не смейся, отец! Позволь рассказать тебе обо всем, что было и прошло безвозвратно…

И вот наконец я у двери, у маленькой зеленой двери, покривившейся и по-прежнему сколоченной большими гвоздями. Отрадно было узнавать старые, знакомые мне предметы, увидеть свежим и цветущим куст жимолости у порога. В былые дни проволока, протянутая через прихожую, позволяла отворять эти двери, даже не поднимаясь со своего места. Но этой гостеприимной доверчивости теперь не было: меня заставили ждать не меньше пяти минут. Я сказал себе: наверное, Эмили одна, и она на другом краю сада. Нужно время, чтобы пройти через сад и виноградник, но она узнала мой звонок и сейчас, как прежде, прибежит отворить мне дверь.

Но она не прибежала, мне открыла старая Николь и взяла мою лошадь под уздцы с торопливостью, полной смущения.

— Добро пожаловать, господин Анри! Да, да, барышня здорова, она дома, — извините, сегодня у нас стирка, все ушли на речку и вас заставили ждать. В такие дни все вверх дном, сами знаете, господин Анри!

Я быстро прошел через узкую и длинную прихожую. Прежде мой голос узнавали издалека, прежде всегда прибегал на него Жак. Но Жака не было. Собака меня не узнала и залаяла. Эмили встретила меня только на пороге гостиной. Она первая протянула мне руку, но в ее удивлении было больше испуга, чем радости. Она была одета как раньше — полубарышней, полукрестьянкой: в кисейном, высоко подобранном платье, в переднике, в простенькой соломенной шляпке на роскошных темных косах, и все такая же красивая, даже, может быть, еще больше похорошевшая. Лицо ее стало более округлым, глаза — больше, их выражение серьезнее и взгляд проницательнее, а улыбка — тоньше. Не знаю, право, что мы сказали друг другу, оба были так взволнованы…

Я. понял, наконец, что Жак, или Жаке, как она его зовет, строит новую ферму в двух милях отсюда, в Шангусе. Он не хотел поручить постройку подрядчику, который взял бы втридорога, а все равно бы не сделал как надо. Он поселился у фермеров, чтобы с утра до вечера наблюдать за работами.

— Но ведь он наведывается к тебе каждый день?

— Нет, это слишком далеко, работы заканчиваются поздно. Мы видимся только по праздникам.

— Как ему, должно быть, скучно одному!

— Да нет, он слишком занят.

— Но тебе-то ведь скучно?

— Нет, и мне скучать некогда.

— Ты, стало быть, по-прежнему образцовая хозяйка? Надо же! И тебе нравится такое уединение?

— Нравится.

— И ты совсем не мечтаешь?..

— О чем?

«О том, чтобы жить вдвоем», — чуть не проговорился я, но вдруг Эмили, услышав скрип двери из гостиной в столовую, бросилась к ней, и я очень явственно услышал слова: «Он тут, не показывайтесь!»

Ты удивлен, отец? У меня сразу сердце оборвалось. Дверь захлопнулась, и Эмили снова подошла ко мне; она была растеряна и смущена, спросила о вашем здоровье, о том, что вы поделываете, — в общем, задавала совершенно пустые вопросы, потому что сама могла бы ответить на них лучше меня. Я убедился, что мое присутствие — пытка для нее, она невольно поглядывала на часы, считая минуты моего докучливого визита. Я взял шляпу и сказал, что не хочу ей мешать.

— Ты прав, — отвечала она, — тебе нельзя приходить сюда, как раньше; я в доме одна, и это было бы неприлично… но мы можем встречаться у Жаке в Шангусе.

Не знаю, право, ответил ли я что-нибудь. Я убежал как ошпаренный, сам отыскал Прюнель под навесом и умчался во весь опор… Но через несколько минут остановился и спросил себя, не было ли все это сном? Не сошел ли я с ума? Мьет — изменница, Мьет — развратница и прячет у себя любовника? Нет! Быть этого не может… но я хочу все знать и узнаю! Я поеду к Жаку и спрошу у него. Он человек честный, он мой друг и скажет правду.

На перекрестке я повернул к Шангусу. Темнело, я немного поплутал и наконец заметил какие-то постройки, несомненно, новые. Я слез с лошади. Собаки лаяли с остервенением. Я отыскал дверь, постучал, мне отворили, и на пороге меня встретил Жак в костюме человека, только что вскочившего с постели.

Он бросился мне на шею, закричал, смеясь, что уже лег и чуть не схватился за ружье, чтобы встретить нежданного гостя. Услышав лай собак, он решил, что это воры. Он сам отвел Прюнель на конюшню, угомонил пинками собак и провел меня к себе в комнату, единственным убранством которой были ружья разного калибра и трубки разных размеров. Ни книг, ни перьев, точь-в-точь как в его студенческой комнатенке в Латинском квартале.

— Давно ли к нам пожаловал?

— Сегодня.

— И сразу ко мне? Вот спасибо! У вас все здоровы? Знаешь, я не видел твоих уже больше месяца. Столько работы! Я отсюда ни шагу; они, значит, знают, где я, раз прислали тебя прямо сюда.

— Они ничего не знают, а потому послали меня в Виолет, где я и рассчитывал тебя найти.

Тут выразительное лицо Жака заметно изменилось, Он покраснел, как девушка, и спросил испуганно:

— Ты был в Виолет? Ты видел… сестру?

— Успокойся, только ее…

— Только ее. Стало быть, она сказала тебе?..

— Все, — смело солгал я, желая во что бы то ни стало выпытать у него правду.

— Все!.. Однако ты не видел?..

— Не видел.

— Но она сказала, кто?..

— Нет.

— И просила молчать?

— Ничего не просила.

— Ну так умоляю, заклинаю тебя честью и твоей дружбой к нам — никому ни слова! Поклянись!

— Зачем клятвы, если дело идет о чести Эмили?

— Все правильно. Я дурак. Не хочешь ли выпить, закурить сигару… бери, выбирай, я сбегаю за вином.

— Не трудись.

— Какой это труд… — сказал он и исчез, чтобы через минуту появиться с корзиной, полной бутылок.

— Благодарю, я отвык пить ради развлечения…

— Вот сахар и виноградная водка, сделай себе грог!

Он торопливо раскупоривал бутылки. Я начал пить чтобы и его подбить выпить, в надежде, что тогда он проговорится. Но он пил и при этом уходил от моих вопросов с ловкостью, какой я от него не ожидал.

Впрочем, мне быстро надоела роль сыщика. Зачем мне знать имя человека, который вытеснил меня из сердца Эмили? И все-таки, почему она не сказала мне откровенно: я тебя не люблю, я выхожу за другого? Жак, похоже, думал, что она мне это сказала… Я решил идти напролом и прервал его разглагольствования неожиданным вопросом:

— А когда же свадьба?

— Моя? — лукаво спросил он.

— Разве ты собираешься жениться?

— Собираюсь! Но разреши мне пока умолчать о подробностях. Я по уши влюблен и надеюсь, что ко мне тоже неравнодушны. Через месяц я смогу сказать тебе больше.

— То есть через месяц ты разлюбишь эту и полюбишь другую?

— Нет, на этот раз все серьезно, все очень серьезно, честное слово!

— Допустим, но я ведь спрашивал не про твою свадьбу. Не хитри. Я имел в виду свадьбу Мьет.

— Свадьбу Мьет с тобою? К большому моему прискорбию, она под сомнением…

— Под сомнением… чудное выражение! — сказал я желчно.

— Ну, если хочешь, она расстроилась. А виноват во всем ты. Ведь это ты написал Мьет недель шесть назад письмо, где признавался в грехах, сомневался в ее прощении и выражал готовность покориться своей горькой участи? Она засыпала меня вопросами, а я, разумеется, не знал, что отвечать. Она отправилась к твоим. Отца дома не было. Она переговорила с твоей матерью, которая не скрыла от нее, что ты наслаждаешься всеми радостями жизни, и резко добавила, что если твои измены ее возмущают, то это никого не волнует. И что ты вправе теперь рассчитывать на более блестящую партию. Бедняжку Мьет как громом поразило. Но она слишком горда, чтобы жаловаться. Если мать против твоего брака, сестра за тебя ни за что не пойдет.

В полном изумлении от неожиданной выходки матери я все-таки сообразил, что вина и в самом деле моя, встал и простился с Жаком.

— Что-то голова разболелась, — сказал я ему, — ну и досадно, конечно… Давай закончим этот разговор в другой раз. Когда ты ко мне приедешь?

— Приезжай лучше ты, — ответил он, — приезжай в воскресенье. Увидишься с Мьет и сможешь с ней объясниться. До этого поговоришь со своими, узнаешь, нарочно ли они обидели сестру; я уверен, что в любом случае вы останетесь добрыми друзьями.

— Да, братом и сестрой мы останемся в любом случае, — поддакнул я.

Затем мы расстались, он — веселый, как всегда, а я — я в печали. Я был разбит и оглушен, как человек, упавший с крыши на мостовую.

Когда мой сын кончил говорить, мы внимательно взглянули друг на друга.

— Твой рассказ любопытен, — сказал я ему, — но, не в обиду тебе будь сказано, довольно сумбурен. Где доказательство того, что ты застал у Мьет мужчину?

— Как это где? Ведь я собственными ушами все слышал! Разве могла она сказать женщине: «Он здесь, не показывайтесь»? А потом, признание Жака…

— По-моему, ни то, ни другое ничего не доказывает. Ясно только одно — у тебя задето самолюбие. Тебе горько, что Мьет так скоро утешилась…

— Мне горько только, что девушка, в которой я видел святую, оказалась пошлой провинциальной кокеткой.

— Так ты не жалеешь, что ее потерял?

— Нет, не жалею! Тем более, что вообще расхотел жениться и очень рад, что удалось порвать прежние обязательства, не огорчив вас и не причинив неудобств ей.

Я не смог добиться от сына признания в скорбном и глубоком чувстве. Он до того замкнулся в своей гордости, что и меня уверил в своем равнодушии. Было поздно; мы решили ничего не говорить моей жене и отложить до завтра спокойное обсуждение странных событий этого вечера.

На другое утро он спал долго, и я не успел поговорить с ним. В девять часов жена объявила мне о приезде графини де Нив. Я только что сел бриться и предложил жене занять клиентку, пока я не буду готов.

— Где уж мне! — возразила она, — Графиня такая важная, карета у нее такая богатая, лошади… настоящие английские, кучер похож на барина, да еще ливрейный лакей!..

— Неужели это может смутить саму владелицу Персмонской башни?

— Сейчас не до шуток, Шантебель. Зачем ты в десятый раз вытираешь бритву? Давай поскорей!

— Что же мне теперь, горло себе порезать из-за этой графини? И не ты ли сама упрекала меня вчера в недостатке сознания собственного достоинства?

— Вчера я ее не видела. Вот белый галстук и фрак.

— С какой еще стати?.. Мы в деревне…

— Нет, нет, я хочу, чтобы у тебя был приличный вид.

Короче говоря, я вынужден был уступить и наконец в приличном виде прошел в кабинет, где меня ожидала графиня де Нив.

Прежде я видел ее только издали, при свечах, и не ожидал, что она окажется такой молодой и красивой. Ей было лет под сорок, но она все еще была стройна, с нежными красками на лице, с копной белокурых волос Манеры у нее были отличные, и, кроме романа, известного мне только в общих чертах, общество ничего не ставило ей в вину.

— Я приехала просить у вас совета в очень щекотливом деле, — заговорила она, — для начала позвольте мне рассказать вам мою историю, подробности которой, быть может, вам неизвестны. Если у вас есть время…

Я предоставил себя в полное ее распоряжение и, усадив графиню в кресло, стал слушать ее рассказ.

— Меня зовут Алиса Дюмон. Я дочь почтенных, но бедных родителей, с детства приучивших меня к труду. Мне довелось преподавать во многих женских учебных заведениях. В двадцать восемь лет я поступила в дом графини де Нив для воспитания Мари, ее единственной дочери, в то время десятилетней девочки. Графиня была очень добра ко мне. Не будь ее, я не сумела бы выносить капризы Мари, глупой и злой девчонки, с которой никому не удавалось сладить. Мне было очень трудно, и когда через два года графиня умерла, я заявила графу, что не останусь у него в доме.

Он стал меня удерживать, умолял не покидать его.

Я уступила. Он доверил мне управление всем домом, а через год предложил и свою руку. Я отказала из-за его дочери, которая продолжала относиться ко мне враждебно, в повиновении ее удерживал лишь страх попасть в монастырь. Граф с таким упорством настаивал на своем предложении, что я сочла за лучшее тайком сбежать к друзьям. Он обнаружил мое убежище и возобновил свои мольбы. Дочь он отдал в монастырь. Она до сих пор обвиняет меня в том, что я выгнала ее из дома. Напротив, я сделала все, что в моих силах, чтобы вернуть ей привязанность отца. Но граф остался неумолимым до самой смерти.

Под влиянием страсти, которую невольно начала разделять, и поддавшись убеждению друзей принять лестное предложение графа де Нива, я вышла за него замуж и имею от него дочь, Леони, которой теперь семь лет и которая похожа на него как две капли воды.

Я была счастлива… как вдруг мой муж упал на охоте и через несколько дней после этого скончался. Он оставил завещание, в котором назначил меня опекуншей Мари, своей старшей дочери, и предоставил мне право пользоваться всеми доходами пожизненно; но собственные его доходы очень невелики, поскольку богатство де Нива составляли доходы с поместий и с капиталов его первой жены, матери Мари. Имение, где я теперь живу вместе с дочерью, принадлежит Мари, и недалек тот день, когда она потребует от меня отчеты по опеке и потом выгонит нас из дома.

Тут Алиса де Нив умолкла и посмотрела на меня вопросительно, как бы предоставляя мне самому сделать окончательный вывод из ее рассказа.

— Насколько я понял, — сказал я ей, — вам хочется избежать такой прискорбной необходимости? Это невозможно. Граф завещал вам пожизненные доходы со своих имений, полагая, что вы позаботитесь о его дочерях, но он не имел права распоряжаться состоянием покойной жены. Вы привезли мне завещание и оба брачных контракта де Нива?

— Да, вот они.

Ознакомившись с бумагами, я пришел к мысли, что покойный граф убаюкивал себя иллюзиями, которые отчасти захватили и его жену. Он верил в возможность передать ей все доходы не только со своих имений, но и с состояния дочери и составил завещание в этом смысле.

— Он сделал это, не посоветовавшись с юристом?

— Напротив, он…

— Не говорите мне, с кем он советовался, потому что я считаю своим долгом заявить вам, что этот советчик если он действительно обращался за советом к юристу, просто-напросто посмеялся над ним.

Графиня досадливо прикусила губку.

— Граф де Нив всегда видел в Мари взбалмошную и безрассудную девчонку, не способную самостоятельно вести свои дела. Он избрал для нее монастырь. Если бы он остался жив, то заставил бы ее постричься.

— Граф мог подобным образом заблуждаться: он был человеком старой закалки, не следил за современными движениями и не дал себе труда изучить, что нового вошло в наше законодательство после восемьдесят девятого года; но вы, графиня, еще молоды, и ваше образование должно было бы освободить вас от некоторых предрассудков, неужели же вы считаете возможным заставить законную наследницу отказаться от своих прав и произнести обет бедности?

— Нет, но закон может заставить ее отказаться от свободы — может изолировать ее, если она обнаружит признаки безумия.

— Это другой вопрос. Но где же эти признаки?

— А разве вы ничего о ней не слыхали?

— Слышал, что она не без странностей, но мало ли что говорят!

— Общественное мнение тоже что-нибудь значит!..

— Не всегда.

— Вы меня удивляете! Общественное мнение — за меня, оно всегда воздавало мне должное и теперь тоже встало бы на мою сторону, если бы я к нему обратилась.

— Берегитесь, графиня! Не следует играть завоеванной доброй славой. Я думаю, если бы вы вздумали запереть Мари де Нив, то тем самым создали бы ей сторонников, а себе — врагов.

— То есть, иными словами, вы уже предубеждены против меня?

— Нет, графиня. Я имею честь говорить с вами сегодня в первый раз и никогда в жизни не видал Мари де Нив; но вдумайтесь сами в положение вещей. Без денег и без имени, зато с красотою и с умом, вы входите в дом, глава которого, овдовев, женится на вас, предварительно удалив свидетеля, чье враждебное присутствие могло бы создать для вас столько препятствий и неприятностей. Этот свидетель — родная дочь, которую он выставляет из дома и которая приписывает вам свое изгнание. Вы говорите, что сделали все возможное, чтобы примирить ее с отцом? Жаль, что вам этого не удалось; жаль также, что в завещании вашего мужа такое предпочтение оказано вам и такая холодность проявлена к дочери. Многие посчитают, что в вас причина несчастья его дочери, и если она сошла с ума, то по вашей вине.

— Я вижу, что вы страшно предубеждены против меня.

— Клянусь, что нет, я сужу только на основании фактов. Скажите, какие у вас доказательства сумасшествия вашей падчерицы?

— Множество! С десяти лет она не признавала никакой дисциплины и ее возмущали любые запреты. Это натура сумасбродная, способная легко увлечься, и у меня не хватит духу сказать вам…

— Говорите все как есть.

— Ну так представьте себе, что, несмотря на заточение в монастыре, она не раз уже находила случай вступать в преступные сношения…

— Неужели?

— Не верите? Тогда послушайте про ее последнюю выходку. Она была в Риомском монастыре, и ее заподозрили в интрижке с посторонним мужчиной, тогда я поместила ее к монашенкам Клермона, где устав гораздо строже и присмотр лучше. Что же сделала она? Убежала и прислала мне письмо, в котором заявила, что не желает сидеть взаперти из-за моего каприза и уезжает в Париж, где пробудет в Сакре-Кёр до совершеннолетия.

— И прекрасно!

— Да, но я должна была увериться в том, что эта неожиданная перемена монастыря не служит прикрытием для похищения или еще чего похуже. Сперва я убедила клермонских монашенок говорить всем, что Мари сбежала сначала ко мне, а уже от меня сразу же отправилась в Париж. Мари не появлялась ни в Сакре-Кёр, ни в других монастырях. Очевидно, она убежала с мужчиной, поскольку на песке сада, через который она выбралась на волю, видны были следы больших сапог…

— Значит, это не помешательство, а просто развратное поведение…

— Налагающее на опеку обязанность найти беглянку и поместить ее под замок.

— Согласен; удалось ли вам это сделать?

— Нет. Я провела целый месяц в напрасных поисках и, наконец, совершенно без сил вернулась к моей маленькой Леони, по которой ужасно скучала. Я еще никому не доверяла прискорбной тайны, известной с этой минуты и вам, но ведь надо продолжать действовать, и вот я приехала к вам посоветоваться, как быть дальше. Куда мне следует обратиться: в суд, в полицию или куда-нибудь еще, чтобы разыскать Мари и вырвать ее из тенет позора? Или лучше молчать, скрывать свой стыд и дождаться, чтобы она меня разорила и выгнала из дома моего мужа? Объявив ее помешанной, я как-никак спасу ее честь, а вот она, оставшись на свободе, разорит и выгонит из дому мою родную дочь; разве я не должна сделать все возможное ради пользы дочери?

— Позвольте мне подумать и хорошенько разобраться в этом деле, прежде чем высказать свое заключение.

— Но время-то не ждет! Через месяц Мари станет совершеннолетней. Нужно всех поставить в известность о ее выходке и заявить в суд о побеге прежде, чем она успеет вступить во владение.

— Если она готова отстаивать свои права и явится на заседание суда, то она, стало быть, не помешанная и никто не усомнится в ее здравом рассудке. Значит, у вас остается против нее только одно оружие — обвинение в дурном поведении. Но и это обвинение отпадет с окончанием вашей опеки, поскольку нет закона, который бы лишал прав и свободы девушку двадцати одного года только за то, что она сделала глупость или вызвала скандал месяцем раньше. Для признания ее безумной нужно бы что-нибудь посерьезней, чем любовная интрижка через решетку или бегство за монастырские стены.

Графиня слушала внимательно, не сводя с меня тревожного взгляда. Что двигало ею? Жадность к деньгам и к роскошной жизни? Или материнская заботливость? Или женская ненависть, неподвластная доводам рассудка?

Она опустила глаза под моим пристальным взглядом, встала и прошлась по комнате.

— Как, однако, вас трудно уговорить, — сказала она. — Я думала найти в вас мудрого советчика и надежную поддержку, а нашла судебного следователя, желающего прежде всего убедиться в правоте моего дела.

— Что поделаешь, графиня; я не в начале карьеры, и мне не надо создавать себе имя, обращая свой талант на пользу любому, кто встретится на моем пути. Я не люблю проигрывать процессы и потому не берусь за сомнительные дела, пусть даже проявленной в них ловкости готов был рукоплескать весь мир.

— Да ведь именно потому, что у вас репутация неподкупной честности, а дело, которое вы ведете, — заведомо выигранное, мне непременно хотелось, чтобы вы взялись помочь мне.

— Предоставьте мне более убедительные доказательства, способные успокоить мою совесть.

— Вы хотите знать подробности, касающиеся Мари де Нив? Так вот же вам ее история, те факты, которых вы ждали.

Графиня бросилась в кресло и продолжила так:

— В одиннадцать лет эта несчастная уже стала обнаруживать признаки безумия. Она убегала из дому на целые дни, рыскала по лесам, без седла скакала на лошадях, влезала на деревья, падала с них, возвращалась домой вся в лохмотьях, израненная… Когда умерла ее мать, которую она обожала, ею овладело отчаяние, казавшееся искренним, но очень скоро она успокоилась и утешилась…

— Но ей ведь было всего одиннадцать лет!

— Вы за нее заступаетесь!

— Я ее совсем не знаю!

— Нет, вас кто-то настроил в ее пользу, это несомненно! Да, у вас ведь есть родственница, которая была вместе с ней в Риомском монастыре… Как же ее звали? Вспомнила, Мари называла ее Мьет!

Я не мог не вздрогнуть. Стало быть, таинственная личность, скрывающаяся у Мьет около месяца, та самая, которой она сказала: «Не показывайтесь!», — это она? Это объясняло и недоразумение между Жаком и моим сыном, и надежду на женитьбу через месяц, на которую намекал Жак… Неужели Жак — похититель, а Мьет — сваха и сообщница?

— Что с вами? — спросила графиня, когда я бессознательно схватился за голову, чтобы собраться с мыслями. — Вы устали меня слушать?

— Нет, я просто старался припомнить… и теперь вспомнил, что моя племянница Мьет Ормонд никогда не говорила мне о Мари де Нив.

— Мне можно продолжать?

— Продолжайте, я слушаю.

— Когда ее отец, в мое отсутствие, поместил ее в монастырь, она закатила монашенкам несколько жутких сцен. Но поскольку с ней обращались на редкость ласково и терпеливо, она, наконец, успокоилась и смирилась, стала даже заводить речь о том, чтобы навсегда остаться в монастыре. Когда граф после нашей женить бы привез меня сюда, я поехала проведать падчерицу Она встретила меня очень приветливо, но когда настоятельница при ней назвала меня графиней, она очень удивилась, потребовала объяснений и, узнав, что ее отец женился на мне, впала в неописуемую ярость. Пришлось употребить силу, чтобы увести ее и запереть. Придя в себя после этого припадка безумия, она пожелала немедленно постричься. Но ей было тогда всего тринадцать лет, а потому ей объявили, что она слишком молода и что перед тем, как принять столь серьезное решение, нужно многое узнать.

Она взялась за ученье, но без последовательности прилежное усердие чередовалось у нее с периодами лени и апатии. Монашенки без обиняков заявили мне, что она полоумная. Она писала отцу письма, в которых не соблюдались никакие правила правописания, словно их автором был шестилетний ребенок. Она умоляла позволить ей вернуться домой. Я присоединилась к ее просьбам, но граф об этом и слышать не хотел.

— Разве ты не знаешь, что она угрожала поджечь дом в случае моей вторичной женитьбы! — сказал ом мне. — Ее голова забита всякими лакейскими сплетнями о тебе. Она поклялась задушить детей, которых ты родишь. Она сумасшедшая, и лучше всего оставить ее в монастыре. Напиши, что я приеду повидаться с ней только тогда, когда она примет постриг.

Вскоре после этого мой муж скончался. Мари очень горевала, но ни за что не хотела послушаться монахинь, которые советовали ей написать мне и говорили, от моего имени, что я готова взять ее к себе, если она сделает хотя бы малейший шаг к примирению со мной. Она отвергла их советы с негодованием, утверждая, что я уморила ее мать и отца и что она скорее умрет, чем вступит в мой дом.

— Неужели она вас обвиняет…

— Она винит меня во всех мыслимых преступлениях! Как уживаются такая вражда и порывы ненависти с религиозностью? Но ведь она соткана из противоречий и нелепостей! Она рано созрела, и, когда ей было всего пятнадцать лет, мы вдруг узнали, что она состоит в любовной переписке с каким-то школьником, имени которого не удалось от нее добиться, причем правописание его столь же хромало, как и ее собственное. Я посчитала необходимым, во избежание дальнейших опасностей, перевести Мари в более суровый и отдаленный от мира монастырь Клермонских дам-затворниц. Она сначала очень негодовала, потом смирилась, но часто у нее происходили вспышки упрямства и безумной ярости. Монашенки описывали ее как сумасшедшую, и их письма могут быть использованы среди прочих доказательств, которые я вам передам, если вы возьметесь защищать мои законные интересы.

— А если я не возьмусь, как вы тогда поступите, графиня? Откажетесь от тяжбы, которая серьезно угрожает чести обеих сторон? Допустим, что имеющиеся у вас доказательства опасны для Мари де Нив. Допустим даже, что вам удастся узнать, где она, и что вы успеете обесчестить ее, доказав постыдное помешательство; неужели вы думаете, что ее защитник не обвинит вас в несчастьях этой девушки, отверженной отцом, изгнанной по вашей милости из родного дома? Послушайтесь моего совета, закройте глаза на побег вашей падчерицы и подождите ее совершеннолетия. Если она не явится к этому сроку, ваше дело будет выиграно, вы будете вправе начать розыск, поставив на ноги всю полицию, тогда у нас будет возможность найти поводы к признанию ее неправоспособной. В этом случае ваше дело будет правым, и я возьмусь за него со спокойной совестью. Подумайте, графиня, умоляю вас подумать!

— Я думала по дороге сюда и решила не слушать ничьих советов, которые приведут к разорению моей родной дочери. Обстоятельства могут сложиться удачно для меня, но если этого не случится, если Мари, несмотря на ее прошлое, будет признана способной самостоятельно управлять своими имениями, я окажусь безоружной.

— А вы непременно хотите иметь какое-нибудь оружие против нее?..

— Я непременно хочу сохранить за собой управление ее имениями, как того хотел и мой муж.

— Ну так позвольте вам сказать, что вы идете не по тому пути, каким можно было бы прийти к успеху, На вашем месте я вступил бы в сделку с ней.

— В какую сделку?

— Если она и в самом деле виновата, вы можете обещать ей молчание и полное забвение прошлого при условии, что она не потребует от вас опекунских от четов.

— Продать ей мое великодушие? Нет, я предпочту открытую войну; но придется все же прибегнуть и к этому, если не найдется другого способа спасти добро моей дочери. Я подумаю, и если последую вашему совету, то позвольте рассчитывать на ваше посредничество.

— Да, если я успею к тому времени убедиться в том, что ваша падчерица действительно падшее создание и ей необходимо ваше молчание. Тогда можно будет действовать как в ее интересах, так и в ваших, потому что, как мне кажется, вы не расположены проявлять великодушие без всякой пользы для себя.

— Нет, я прежде всего мать и не пожертвую дочерью на радость врагу. Но вы упомянули об опекунских отчетах. Разве она имеет право потребовать строгого отчета?

— Конечно, и поскольку она воспитывалась в монастыре, то очень легко будет определить, сколько денег вы истратили на ее воспитание и содержание. Цифра не будет велика, а если я не ошибаюсь, то доходы с имения де Нив около тридцати пяти — сорока тысяч франков в год!

— Это слишком много!

— Ну, допустим, тридцать тысяч. Вы уже десять лет получаете этот доход, — сколько всего выйдет?

— Вы правы, если она заставит меня возвратить этот капитал, я буду совершенно разорена. Муж не оставил мне и ста тысяч деньгами.

— Но если за прежнее время у вас ничего не потребуют и если, как я думаю, вы сумели кое-что отложить то вы ни в чем не будете нуждаться, графиня. Вы слывете особой расчетливой и бережливой. Вы образованы, талантливы, вы будете сами воспитывать дочь и научите ее обходиться без роскоши или добывать ее себе трудом. В любом случае вы можете рассчитывать на независимость и достаток. Зачем же ставить свою жизнь в зависимость от превратностей процесса, который не сделает вам чести и обойдется очень дорого? Невероятно трудно добиться изоляции от общества личности, даже если она куда больше помешана, чем, как мне кажется, помешана Мари де Нив.

— Я подумаю, — отвечала графиня, — обещаю вам подумать. Благодарю вас за внимание, которым вы меня удостоили, и простите, что заставила вас потерять столько времени.

Я проводил ее до экипажа, и она уехала в поместье де Нив, в пяти милях от Риома, по Клермонской дороге. Я заметил, кстати, что лошади, поразившие мою жену, были старыми клячами, а ливреи лакеев весьма потерты. По-видимому, эта женщина ничем не жертвовала ради любви к роскоши.

Жена и сын ждали меня к завтраку.

— Я не стану завтракать, — сказал я, — проглочу только чашку кофе, пока запрягают Биби, и не вернусь раньше трех или четырех часов.

Распоряжаясь таким образом, я украдкой поглядывал на сына. Лицо его за ночь сильно изменилось.

— Хорошо ли ты выспался? — спросил я.

— Как нельзя лучше. Я с наслаждением оказался в своей милой комнате, в мягкой постели.

— А что ты думаешь делать до обеда?

— Поеду с тобой, если я тебе не помешаю.

— Помешаешь, скажу откровенно. Надеюсь, что в первый и в последний раз. И даже… прошу тебя никуда не уходить, я могу вернуться скоро, и ты сразу же мне понадобишься.

— Отец! Ты едешь к Эмили? Умоляю тебя, не расспрашивай ее и не говори ей про меня. Мне было бы больно снова сойтись с ней после того, как она мне изменила. Я пришел к убеждению, что не только не люблю ее сейчас, но и никогда прежде серьезно не любил.

Я вовсе не к Эмили. Я еду по делу одного клиента. Ни слова об Эмили при матери…

Жена принесла мне чашку кофе. Попивая его, я убеждал Анри осмотреть старый замок и выбрать место, наиболее подходящее для охоты. Он обещал заняться этим, а я один сел в маленький кабриолет. Я не хотел иметь при себе свидетелей.

Я поехал сперва по дороге в Риом, как будто направился в город, но потом свернул влево, по песчаному и тенистому проселку, в Шангус.

Поскольку, давая свои советы, непременно нужно принимать в расчет характер и темперамент личности, даже в большей степени, чем факты и положение дел, я мысленно перебирал в уме прошлое своего племянника, Жака Ормонда, его качества и недостатки. Сын моей сестры, первой красавицы края, Жак был самым очаровательным мальчиком в мире, и поскольку доброта соединялась в нем с силой, мы его обожали; но это беда — быть красивым и постоянно слышать похвалы своей красоте. Жак часто ленился, а подрастая, становился фатом. Ну разве не счастье в том возрасте, когда все мечты — о любви, встречать сладостное волнение и более или менее откровенную симпатию в глазах всех женщин? Жака избаловал успех. Увлечения не пошатнули его физической силы Геркулеса; но духовные силы были парализованы таким рассуждением: если, не заботясь о развитии ума и сердца, я сразу же достигаю торжества, составляющего пламенную цель юности, то зачем мне тратить время и труды на образование?

И потому он не потратил ни времени, ни труда и ни чему не выучился, кроме родного языка. У него был врожденный ум и даровитость, которая позволяет легко схватывать то, что лежит на поверхности, не заботясь о том, что лежит в глубине. Он мог бойко говорить обо всем и прослыть знатоком в глазах невежд. Он вырос в деревне, хорошо знал сельское хозяйство, знал все хитрости барышников, а потому много выручал за свой скот и за плоды земли. Крестьяне считали его умником и уважительно с ним советовались. Его любили за безупречную честность с честными людьми, за простодушную и благожелательную откровенность, за неутомимую услужливость. Во всех окрестных фермах и деревнях безоговорочно признавали, что Жак-верзила умнее и красивее всех.

После окончания школы, ничему его не научившей, он отправился в Париж изучать законы. Богатый, щедрый, жадный до удовольствий и всегда готовый ничего не делать, он завел множество друзей, весело проедал свои доходы, не щадя ни молодости, ни здоровья, и, казалось, намеревался до конца жизни продолжать свои мнимые занятия юриспруденцией.

Но все это внешнее легкомыслие не могло разрушить самой природой заложенного в нем средства спасения — он любил собственность, и когда увидел, что надо или положить конец развеселой жизни, или серьезно посягнуть на свой капитал, он вернулся и стал хозяйствовать.

Шангусская земля была в аренде, но срок кончался, и он сумел возобновить договор с арендаторами на более выгодных условиях, не расставшись ни с одним из фермеров, которых ему сразу удалось искренно расположить к себе. Он задумал выстроить для себя более красивый дом, поскольку отцовская усадьба, Виньолет, досталась на долю его сестры Эмили.

Виньолет была прелестна, несмотря на свою простоту: сад, полный цветов и плодов, расположенный на той плодоносной равнине, что простирается между берегами Моржи и горами Дом. Мьет так любила этот дом, где умерли ее родители, что предпочла уступить брату лучшую часть земли, чтобы оставить за собою виноградники и дом в Виньолет. Она жила там одна с моей старушкой-сестрой, Анастази, во время отсутствия Жака, нежно лелеяла добрую тетушку, умершую наконец у нее на руках и завещавшую ей около сотни тысяч франков в государственных доходных бумагах.

Мьет, получив наследство, написала брату в Париж: «Я знаю, что у тебя есть долги, поскольку ты поручил нашему нотариусу продать луг и каштановую рощу. Я не хочу, чтобы ты разорял поместье. У меня деньги есть. Если тебе надо, то сто тысяч франков к твоим услугам».

Долги Жака не достигали и половины этой цифры. Они все были уплачены, и он вернулся домой с твердой решимостью не делать новых.

Он согласился жить в Виньолет, у Эмили, и отложил проект постройки дома в Шангусе до того времени, когда сестра выйдет замуж.

Он тщательно скрывал от сестры свои проказы, что было ему нетрудно, поскольку Эмили жила в полном уединении и почти никогда не выходила из дома. У него были друзья повсюду, и он уезжал К ним поохотиться и повеселиться в любое время года. В так называемое общество в Риом он не ездил, поскольку не любил церемоний, но у него всегда находились «дела», под предлогом которых он заводил интрижки, становившиеся, с его слов, известными всем и каждому. По наивности души он компрометировал только женщин уже давно скомпрометированных, а благодаря своей практичности умел проявлять великодушие без расточительности.

Ему было уже под тридцать, но он до сих пор не заводил и речи о женитьбе. Свобода доставляла ему столь ко радости, и он так хорошо умел ею пользоваться! Его красота немного огрубела, нежный девичий румянец побагровел, что очень не шло к его пепельно-белокурым волосам. У него было одно из тех лиц, которые замечаешь издалека из-за яркости красок, крупных черт, красивого носа с горбинкой. Подбородок слегка выступал из-под шелковистой светлой бороды, похожей на пучок спелых колосьев посреди луга пестрых цветов. Взгляд у него всегда оживленный и ласковый, но слишком блестящий и неуловимый, чтобы быть нежным. Рот остался свежим и красивым, но прелесть улыбки поблекла. Вино и другие излишества сорвали цвет его молодости, и Анри очень метко обрисовал приятную и отчасти странную внешность кузена, назвав его «полишинелем, но пока еще молодым и добрым».

Обдумав все это дорогой, я, наконец, очутился у дверей его фермы. Мне сказали, что он в роще и что его сию минуту позовут. Я поручил Биби работнику и отправился пешком навстречу милейшему племяннику.

Я нашел его спящим под деревом, растянувшись на траве. Он спал так крепко, что мне пришлось пощекотать его кончиком палки, чтобы разбудить.

— Ах, дядя! — воскликнул он. — Какой приятный сюрприз, как я рад! Я только что думал о вас!

— То есть видел меня во сне?

— Да, может быть. Но все равно, я думал о вас. Вы сердитесь…

— За что?

— А за то, что я долго не был у вас; у меня столь ко дел!

— Оно и заметно. Ты изнемогаешь от усталости поэтому валишься с ног где попало.

— Пойдемте посмотрим мои планы, дядя, я жду от вас доброго совета…

— В другой раз. Сегодня я пришел, чтобы кое-что у тебя спросить. Говорят, ты знаешься с одной молодой особой по имени Мари де Нив?

Жак вздрогнул.

— Кто вам такое сказал, дядя? Я ее совсем не знаю.

— Но ты знаешь людей, которые с ней знакомы, к примеру Мьет; она, конечно же, что-нибудь рассказывала тебе про свою приятельницу?

— Да… нет, позвольте… не помню что-то. А вам-то что хочется узнать?

— Мне хочется узнать, правда ли, что она идиотка?

Грубое слово больно задело Жака, и он слегка побледнел.

— Идиотка? Кто это сказал?

— Отец семейства, приезжавший советоваться со мной сегодня утром, потому что один из его сыновей хочет жениться на Мари де Нив, как только она выйдет из монастыря, а отцу говорили, будто она полоумная, страдает падучей или идиотка.

— Не знаю, право… Откуда мне знать?.. — сказал осторожно Жак.

— Ну, если ты не знаешь, придется ехать к Мьет и спросить у нее…

Жак опять заметно встревожился.

— Зачем вам беспокоиться, дядя? Мьет сама приедет к вам.

— Какое же тут беспокойство? Ведь это недалеко отсюда.

— Она, вероятно, отсутствует… она собиралась в Риом за покупками.

— Все равно я к ней заеду, а если ее не застану, то черкну пару слов, чтобы она подождала меня завтра.

— Она сама приедет к вам, дядя. Я ей сообщу, что вы ее ждете.

— Как тебя понимать? Ты как будто боишься пустить меня в Виньолет?

— Нет, но зачем же вам беспокоиться понапрасну, дядя?

— Какая забота с твоей стороны! А мне так кажется, что ты просто боишься, как бы я не открыл вашу тайну.

— Я? Нашу тайну? О чем вы, дядя?

— Перестань, пожалуйста, тебе же прекрасно известно, что не далее как вчера Анри узнал, что Мьет скрывает очень прискорбную для него тайну, а если она прискорбна для него, то, стало быть, и для меня.

— Для него? Для вас? Я совсем ничего не понимаю, дядя!

— Что за комедия! Разве ты не признался Анри во всем?

— Признался… да ни в чем я не признавался!

— Нет, признался, что Мьет прячет у себя своего нового возлюбленного и что моему сыну следует ретироваться.

— Я — признался в этом? Ничего подобного, дядя! Это какое-то недоразумение! Нет у сестры никакой но вой любви. Неужели вы сомневаетесь в честности Мьет? Возлюбленный в ее доме? В мое отсутствие? Черт возьми! Да если бы мне сказал об этом кто-нибудь другой.

— Так, значит, особа, которая прячется в Виньолет, — женщина?

— Готов поклясться, что не мужчина.

— Еще бы тебе не знать этого, ведь ты часто бываешь у Мьет…

— Да я целый месяц к ней не заглядывал.

— Странно. Разве она запретила тебе приходить?

— Просто некогда.

— Не выдумывай! Ты толчешься на всех окрестных ярмарках.

— Для пользы дела, дядя, а не для удовольствия, уверяю вас. Заботы одолевают.

— Жениться собираешься, что ли?

— Может, и так.

— На богатой?

— На девушке, которую давно люблю.

— А она не идиотка?

— Что вы, дядя! Боже сохрани!

— Ты, стало быть, не такой, как тот папенькин сынок, который сватается к Мари де Нив ради ее денег и которому все равно, способна ли она отличить правую руку от левой. Сам понимаешь тревогу отца, приехавшего советоваться со мной. Если это дельце сладится, он будет считать своего сына как бы обесчещенным.

— Еще бы! Это было бы подло и гадко! Но кто распускает этот слух про барышню де Нив? Мачеха, наверное?

— А ты знаешь ее мачеху? Ну-ка, расскажи мне про нее.

— Ничего я не знаю! Мне известно только то, что все говорят и что вы сами тысячу раз слышали. Граф де Нив женился на искательнице приключений, которая выгнала из дому его дочь от первого брака. Говорят, что эта дочь умерла в монастыре.

— Ага, так ты думаешь, что она умерла?

— Так говорят.

— Ну так я тебе скажу, что она жива и, если сведения, собранные мною, верны, убежала из монастыря и прячется в Виньолет.

— Да ну! Убежала-таки!

— Да, друг мой, причем убежала с поклонником, у которого очень большие ноги.

Жак невольно взглянул на свои ноги, а потом на мои для сравнения. Быть может, до этой минуты ему и в голову не приходило, что в нем есть какое-нибудь несовершенство.

Я видел, что он озадачен и, если проявить настойчивость, не станет больше скрытничать, но я не хотел его признаний, а потому быстро переменил тему разговора.

— Скажи, пожалуйста, правда ли, что твоя сестра поссорилась с моей женой?

— Тетушка сильно обидела сестру и дала ей почувствовать, что ей не по сердцу женитьба Анри на Мьет.

— Знаю, знаю, между ними вышло такое же недоразумение, как между тобою и Анри. Надеюсь, что все уладится, и поскольку ты уверен, что у Мьет нет других планов…

— Готов поклясться, дядя!

— И прекрасно! Я заеду переговорить с ней. Поехали со мной.

— Не могу, дядя, у меня сейчас идут работы, и нужен мой присмотр.

Я простился с ним и уехал один; но, отъехав совсем немного, оглянулся и заметил, что он не пошел к дому, а спрятался в кусты.

Мне пришло в голову, что он хочет проследить за мной. Я стегнул лошадь и заставил ее резко убыстрить бег. Мне не хотелось, чтобы Жак поспел к сестре раньше меня и предупредил ее о моем посещении. Однако, поскольку мне пришлось обогнуть ферму, чтобы подъехать к крыльцу, я не был уверен, что он, со своими длинными ногами и со сноровкой охотника, не знающего преград, все-таки не опередил меня, когда я наконец вошел без доклада в сад племянницы.

Она встретила меня с корзинкой только что сорванных персиков и поставила ее на скамью, чтобы ласково обнять меня.

— Сядем, — сказал я ей, — мне нужно поговорить с тобой…

Садясь, я отодвинул белый шелковый зонтик на розовой подкладке.

— Какая хорошенькая вещица! — сказал я. — А я и не знал, что ты такая щеголиха.

— Нет, дядя, — ответила она с прямодушной решимостью, составлявшей основу ее характера, — это не моя вещица, это зонтик одной особы, которая гостит у меня.

— И которую я заставил убежать?

— Она вернется, если вы согласитесь ее повидать и выслушать; она даже хочет переговорить с вами…

— Ты виделась сегодня с братом?

— Да, дядя. Я знаю, что Анри заподозрил меня в чем-то, только не знаю, в чем именно и что такого он вам сказал; но я не желаю ничего скрывать от вас и дала понять особе, которая доверила мне свою тайну, что не намерена вам лгать. Вы приехали, чтобы расспросить) меня, дядя, я готова ответить на ваши вопросы.

— Ну так вот тебе вопросы, на которые, впрочем, ты можешь ответить, никого не выдав. Я не стану спрашивать, кто у тебя прячется. Мне это известно. И не потребую свидания с нею. Я интересуюсь только тем, что касается лично тебя и твоего брата, поскольку не хочу, чтобы Жак делал из тебя сообщницу глупости, последствия которой могут быть очень неприятны и серьезны.

— Дядя, клянусь вам, что я ровно ничего не пони маю в том, что вы говорите. Жак здесь совсем ни при чем и никак не повлиял на мое решение приютить у себя эту особу.

— Жак ни при чем?.. Эмили! Ведь ты никогда не лжешь!

— Никогда! — ответила Эмили тоном, не допускавшим сомнений.

— Верю, верю, дитя мое! Итак, она — не будем называть имен — она приехала к тебе месяц тому назад одна и добровольно, то есть ее никто не привез, никто не убедил приехать именно сюда, никто не помогал ей выбраться из заточения?

Мьет поколебалась с минуту, похоже было, что я заронил у нее подозрение, которого раньше у нее не было.

— Вот что мне известно, — сказала она, наконец, — однажды вечером, в прошлом месяце, я была здесь одна. Жак уехал на Артонскую ярмарку. Вдруг кто-то позвонил. Я подумала, что это он, но в следующую же минуту сообразила, кто это еще мог быть, потому что получила письмо, в котором сообщалось о планах и надеждах на побег и ко мне была обращена просьба об убежище и сохранении тайны. Вот почему я не стала будить прислугу и сама побежала к воротам, где увидела именно ту особу, которую ждала. Я ввела ее в приготовленную комнату и поселила там с помощью старухи Николь, в которой уверена, как в самой себе.

— И эта особа была одна?

— Нет, с ней была ее кормилица Шарлет, которая помогла ей убежать.

— Куда же делась эта женщина потом?

— Отправилась в Риом, к мужу. Она мне очень не нравится, но бывает здесь время от времени — сообщает Мари, что поделывает ее мачеха, ведь она за ней постоянно наблюдает.

— А как поступил Жак, когда у тебя водворилась твоя приятельница?

— Жак вернулся дня через два и не видал моей затворницы. Я вышла к нему на крыльцо и сказала, что, во избежание сплетен, ему не следует оставаться в доме, поскольку у меня остановилась приятельница, которую никто не должен видеть. Я посоветовала ему перебраться в Шангус и сразу отправила туда все его вещи, наказав не показываться ко мне раньше, чем через месяц, и хранить полную тайну. Жак дал слово не пытаться увидеть мою приятельницу и никому не говорить о ней и слово свое сдержал.

— Ты уверена?

— Да, дядя; я знаю, что брат — повеса, но лично мне упрекнуть его не в чем. Он прекрасно знает, что, если бы он стал наведываться сюда, его немедленно обвинили бы в ухаживаниях за моей приятельницей, а мне приписали бы очень подлую роль.

— Какую подлую роль, душа моя? Вот что больше всего интересует меня! Как бы ты оценила свое положение, если бы Жаку вздумалось приволокнуться за этой барышней?

— Такое ему и в голову прийти не может, он ее совсем не знает.

— Но предположим…

— Что он меня обманывает? Быть того не может! Это было бы ужасно! Ведь эта особа знатна и богата.

Эта партия не для Жака; и если бы он стал искать знакомства с нею, заставил бы ее себя полюбить, воспользовался бы ее присутствием у меня, чтобы скомпрометировать ее, меня ославили бы как сообщницу очень гнусной интриги или же как смешную и наивную дурочку. Разве не так, дядя?

— Душа моя! — ответил я, обнимая ее. — Никто и не обвиняет тебя в участии в какой-нибудь интриге, а если бы кому-нибудь пришло в голову распускать о тебе такую клевету, то ему пришлось бы иметь дело с твоим дядей и твоим братом.

— Но тетя! Она настроена против меня и, может быть, уже что-то обо мне прослышала?

— Ничего она о тебе не прослышала! Забудь, что она тебе сказала, она загладит свою нелепую выходку, потому что она в общем-то добрая и любит тебя.

— Нет, дядя, не любит! Я очень хорошо почувствовала это в последний раз, когда мы с нею виделись и когда она восстановила Анри против меня.

— А меня-то ты за кого считаешь? Я ведь тоже кое-что значу в своем доме и люблю тебя за четверых. Признайся только: ты все еще любишь Анри?

— Прежнего Анри — да; но я не знаю, каков он теперь, надо сперва хорошенько приглядеться к нему. У него изменилось и лицо, и разговоры, и манеры. Нужно время, чтобы снова сблизиться с ним, а сейчас я не могу ни принимать его у себя, ни бывать у вас…

— Хорошо, отложим на несколько недель твое близкое знакомство с ним, и ответь мне на последний вопрос. Тебе хорошо знакома особа, которую ты приютила у себя?

— Да, дядя.

— Ты любишь ее?

— Очень.

— И уважаешь?

— Уверена, что ее нельзя упрекнуть ни в чем серьезном.

— Она умна?

— Очень.

— Образованна?

— Как все воспитанницы монашек; но сейчас она много читает.

— Благоразумна?

— Гораздо благоразумнее той личности, которая сделала ее несчастной да и теперь преследует.

— Довольно! Пока я не хочу знать большего. Я не хочу видеться с ней, пока не буду иметь возможности сообщить ей что-нибудь важное.

— Ах, дядя! Понимаю! К вам обращались за советом, вам поручили…

— Да, со мной советовались, но я оставил за собой полную свободу действий. Ни за что на свете я не вмешался бы в дело, в котором могло бы быть предано гласности твое имя; но до огласки и суда не дойдет, будь спокойна, а если бы и дошло, то я отказался бы вести процесс против твоей приятельницы. Но поскольку вопрос стоит скорее о сделке, чем о тяжбе, я вправе подавать советы обеим сторонам. Скажи своей приятельнице, что она сделала большую глупость, убежав из монастыря чуть ли не накануне получения права выйти из него по собственной воле, и позволь заметить тебе, что ты, помогая ей, тоже совершила опрометчивый поступок, на который я не считал тебя способной.

— Нет, дядя, я просто допустила ошибку. Мари написала мне, что она уже совершеннолетняя, но что ей не предоставляют свободы и поэтому ей не остается ничего другого, как сбежать, и, кроме как ко мне, ей идти некуда. Что же мне оставалось делать? Ведь нельзя же было ей отказать? А приехав сюда, она призналась, что до совершеннолетия не хватает еще нескольких недель. Конечно, я поняла, что ее надо спрятать, и приняла всякие меры предосторожности. До сих пор мне удавалось все держать в тайне. Мари не выходит из сада и дома, а прислуга у меня верная и преданная.

— Вот что, душа моя, удвой-ка ты свои предосторожности, потому что Мари все еще под опекой и опекунша, если узнает, где она прячется, может вытребовать ее через полицию.

— Знаю, знаю, дядя, и потому сплю только одним глазком. Бедная Мари! Если за ней придет полиция, то я с ней не расстанусь, пусть забирают нас обеих!

— А так как ни Жак, ни я этого не потерпели бы, то все это кончилось бы скверно! Дружба вещь хорошая, но я считаю, что твоя приятельница ею злоупотребляет.

— Она так несчастна, дядя! Если бы вы знали… Если бы она могла поведать вам свою жизнь!

— Пока я не хочу и не могу ее видеть и слушать. Это бы только все испортило и помешало бы мне быть ей полезным. Итак, я ухожу, я ее не видел, ты ее не называла, я ничего не знаю. Поцелуй меня, а ей скажи, чтобы не оставляла зонтик в саду.

— Возьмите персики, дядя! Тетя их любит.

— Нет! Я не хочу говорить дома, что был у тебя, поэтому ничего не возьму. Позволь только сказать Анри, что ты не прочь возобновить знакомство с ним.

— Значит, вы ему скажете, что видели меня?

— Да, только ему.

— Ну так скажите ему… скажите… нет! Ничего не говорите! Сначала узнайте, что он против меня имеет. Пока он на меня сердит, я не хочу ни о чем думать.

Я и сам решил ничего не говорить Анри. Однако следовало его утешить, а также оправдать Мьет в его глазах. Как он ни старался принять гордый вид, я отлично видел, что он всем сердцем опечален, и боялся, как бы он своим поведением не расстроил окончательно брак, от которого, по-моему, зависело все счастье его жизни Я вернулся около трех часов и не застал никого дома Жена и сын отправились в замок Персмон, куда я и пошел их разыскивать.

«Забава» положительно нравилась Анри, и мать убеждала его устроить там премилую холостяцкую квартиру под тем предлогом, что ему необходимо иметь свой уголок для работы. Я не соглашался с ними. По моему разумению, нужно было оставить развалину развалиной и ограничиться ремонтом и отделкой той комнаты, в которой жил старый Корас де Персмон.

— Анри, — сказал я им, — женится через два-три года. Откуда нам знать, останется ли он жить с нами или переберется к жене, если он женится не на кузине Эмили. Тогда его жена может надумать жить в замке: в таком случае потребуются большие расходы в расчете на целое хозяйство и будущую семью. Что бы вы сейчас ни сделали, все станет ненужным и даже, пожалуй, помешает. Зачем же торопиться и сорить деньгами понапрасну?

Анри согласился со мной. Мать упрекнула его в по стоянкой уступчивости по отношению ко мне и в недостаточном сочувствии ее взглядам.

— Ведь ты клялся не жениться раньше тридцати… — сказала она ему.

Как только она ушла, вволю поворчав на нас, я поспешил сказать Анри:

— Я видел Мьет. Мои предположения верны: у нее прячется женщина.

— Правда? А зачем она ее прячет?

— Это монашенка из Риомского монастыря, которой доктор посоветовал подышать деревенским воздухом. Ты ведь знаешь, монашенки не должны видеть посторонних… Всякий раз, когда кто-нибудь приезжает, Мьет предупреждает ее, чтобы она не показывалась. Епископ позволил ей отлучиться из монастыря при обязательном условии, чтобы об этом никто не знал. Это тайна, смотри же, матери — ни слова. Мьет очень предана этой монашенке, заменившей ей в свое время мать, и теперь все время посвящает уходу за ней…

— Что она могла подумать обо мне? Ты сказал ей, в чем я ее подозревал?

— Я что, не в своем уме? Да она ни за что не простила бы тебе… Ну что, я вижу, ты готов всплакнуть. Плачь! Не стесняйся! Значит, Мьет тебе дороже, чем ты хотел показать…

— Ах, отец, хочется и плакать, и смеяться!

— Хочешь — смейся, хочешь — плачь, но расскажи, о чем ты думаешь.

— Что тебе сказать, когда я сам еще в себе не разобрался? Я знаю, что Мьет — ангел, святая, что в ней невинность и чистота небесных созданий соединены с твердой и смелой душою, готовой выдержать любые испытания. Быть любимым ею — честь и слава, а иметь ее женою — блаженство. Ты видишь, я знаю ей цену. Но я — стою ли я такой жены? Что я сделал, чтобы заслужить ее? Я опускался в бездны, о которых она и понятия не имеет. Сколько раз я прогонял прочь ее образ, мешавший мне в моих постыдных наслаждениях… И теперь я наконец вернулся к ней: грязный, изнуренный развратной жизнью, разочарованный. Ах, отец, жениться надо в восемнадцать лет! В горячке веры в свои силы, с гордостью святой невинности. Тогда я был бы достоин своей невесты, был бы уверен в ее уважении… Да, супружеская любовь — это суровая святыня, про которую можно сказать, что если она не все, то тогда она не стоит ничего. Но до сих пор я не понимал этого, и когда разнузданная чувственность увлекала меня, я думал, что к Эмили это не имеет никакого отношения. Теперь я убежден, что ошибался. Я не любил ее как должно, если мог забывать о ней. Я боялся ее, считал, в смысле нравственности, недосягаемой и видел в браке непомерно тяжелые оковы… Мое воображение рисовало существа, куда менее совершенные. Женщины, скрашивающие досуг студентов, губят их молодые души своей доступностью. Добиться их расположения ничего не стоит, как не стоит и беречь его… Продажные женщины, чтобы заставить платить себе подороже, умеют разжечь страсть притворным сопротивлением… Такие особенно опасны, они губят здоровье и извращают все понятия… Я сумел вовремя отдалиться от них, но все же не настолько быстро, чтобы они не успели осушить во мне источник святых и здоровых чувств. Ты давал мне слишком много денег. Я не погряз в пороке, как Жак, но потерял вкус к простоте и любовь к прямому и суровому пути: в моем саду любви побывало слишком много искусственных цветов. Византийская девственница со строгим челом кажется мне слишком мрачной и холодной для моего музея. У меня там целая коллекция женщин Гаварни, и для Эмили среди них нет места. Я теряюсь перед ней, не знаю, о чем говорить, как взглянуть. Позволь уж мне сказать всю правду, признаться в позорном чувстве. Вчера, вообразив ее изменницей, я сначала оцепенел, потом пришел в бешенство. Я не спал всю ночь, меня мучила ревность. Попадись она мне под руку, я бы убил ее! Стало быть, я чувствовал любовь к ней, думая, что она развратна… Сегодня оказалось, что я был глупцом и безумцем; ты показал мне образ Эмили в ореоле безупречности, я полон раскаяния и в то же время страха и нерешительности. Я не знаю, люблю ли я ее!

— Хорошо, хорошо! Теперь я все понял! В жизни наступает время, когда даже самые заботливые отцы должны отдать детей на произвол судьбы и благодарить ее, если она не сделает их хуже, чем сделала тебя! Что же делать! Надо примириться с прошлым и не отравлять память о нем слишком мелочным анализом. Ты совершил путешествие, в котором тебе довелось отведать перцу, а потому теперь наши плоды и молоко кажутся тебе пресными. Ты уже не пастушок Вергилия. Подожди! Все перемелется! Среда меняет человека, и ты скорее, чем думаешь, научишься ценить настоящее счастье. Сейчас забудь о браке. Эмили тоже не расположена напоминать тебе о нем. Она говорит, что еще не знает тебя. Вы оба вольны либо возобновить роман своей юности, либо дать ему растаять без следа, вместе с розовыми облаками прошлого.

Я не пессимист, но и не оптимист. Я прекрасно видел, что в данном случае, как и всегда, радость мимолетна, а уверенность недостижима. Я ждал возвращения сына, как самого радостного дня в своей жизни. Я так счастлив был обнять его, такие сладкие мечты посещали меня, пока я ожидал его. Несмотря на ошибки, в которых он честно признавался в своих письмах, он трудился и начал карьеру, обещавшую быть блестящей. Он был умен, красив, добр, богат, благоразумен — насколько это возможно в его возрасте. Для него нашлась невеста — настоящая жемчужина, тоже богатая, добрая, прекрасная, как ангел, и на редкость умная. Они любили друг друга и при расставании дали друг другу слово. Я думал, они с радостью увидятся и очень скоро поженятся… но оказалось, что они охладели… Жена моя постаралась их поссорить. Мьет втянута в запутанную интригу. Жак затеял проделку, которая может скомпрометировать Мьет. А хуже всего то, что Анри не в силах был уснуть в первую ночь под нашей кровлей, видимо, его терзали какие-то душевные муки, и я не знал, как и чем ему помочь.

День радости прошел не безоблачно, и, делая вид, что равнодушен ко всем этим мелочам, в действительности я сильно и глубоко был встревожен.

Вечер, однако, прошел очень весело. У нас обедали родные и друзья. Анри все любили и все поздравляли меня с таким сыном. Он получил много приглашений и принимал их только с таким условием, чтобы и я поехал с ним. Он говорил, что после такой долгой разлуки хочет как можно больше быть со мною.

На следующий день нам пришлось отправиться на охоту к родственнику, который жил так далеко, что мы отсутствовали дома целых два дня. Жак тоже обещал приехать, но не приехал. Впрочем, о нем и не вспомнили. Охота и обед вызвали большое оживление, но я неотвязно думал о его старании избежать встречи с нами. Для Жака не было более тяжкой муки, чем хранить тайну, а значит, теперь у него есть тайна и он боится моих расспросов. Нас задержали на день дольше, чем мы рассчитывали, и домой мы вернулись только в понедельник утром.

Первым, что поразило меня при входе в дом, была хорошенькая девочка лет семи, кокетливо одетая, которая держалась за юбку моей жены. Смеясь и лукаво на меня поглядывая, она спросила:

— Ты, наверно, муж Бебель?

— Это Леони де Нив, — пояснила жена. — Она слышала, что меня зовут госпожа Шантебель, и решила, что удобнее называть меня Бебель. Мы ведь с тобой друзья теперь, правда, Нини? Мы большие друзья.

— Когда же это вы успели так подружиться? — спросил я.

Девочка убежала в сад, а жена рассказала мне, что вчера приезжала графиня. Изящный туалет и экипаж графини вскружили голову моей благоверной. Графиня, разумеется, сочла нелишним быть любезной с женой адвоката, которого хотела привлечь на свою сторону. Она согласилась дать отдохнуть лошадям часа два, обошла сад и даже заглянула в башню, которой не упустила случая похвастать госпожа Шантебель. Она восхищалась видом поместья, садом, домом, птицей и даже пообещала пару настоящих канареек для птичника. Наконец, она соблаговолила принять угощение из фруктов и печенья и объявила, что в Ниве нет ни груш, ни винограда, подобных нашим. Она соизволила попросить рецепт пирожков и, уезжая, обещала вернуться на следующий день.

Она и в самом деле приехала на другой день и привезла с собой дочь, рассчитывая застать меня, но ошиблась в своих расчетах. Бедняжка графиня прождала меня еще целый час; потом, так как у нее было дело в Риоме, она оказала моему дому неслыханную честь, оставив в нем, на попечение моей жены, свою дочь и пообещав скоро возвратиться.

— Надеюсь, Шантебель, — закончила моя супруга, — ты прикажешь хорошенько вычистить твое платье, а то ты весь в пыли, и потом сменишь измятый галстук.

Я заметил, что сама она была разодета по-праздничному.

Немного погодя графиня вернулась, жена увела девочку в сад, а ее сиятельство объявила мне, что едет в Париж, поскольку кто-то написал ей, что видел ее падчерицу, входившую в меблированный дом в Сен-Жерменском предместье под ручку с высоким белокурым молодым человеком.

— Особа, которая мне это сообщила, думает, что Мари все еще там. Во всяком случае, в этом доме я смогу узнать, куда она подевалась. Я добьюсь правды, добьюсь доказательств развратного поведения Мари и привезу ее, чтобы при помощи судебной власти со скандалом запереть в монастырь.

— Вот как! Но в таком случае нечего надеяться на соглашение и уступки с ее стороны. Я вам говорил и повторяю, что подобное развратное поведение не может служить основанием, чтобы запереть девушку.

— Когда в моих руках будет ее тайна, я привезу ее к вам, и вы предложите ей условия моего молчания.

Если бы я был уверен, что до приезда к Эмили барышня де Нив после своего побега из монастыря не прогуливалась по Парижу с Жаком, то я стал бы торопить мачеху уехать. Отправившись на поиски Мари туда, где ее быть не могло, она становилась безопасной для жителей Виньолет. Но, с другой стороны, она могла напасть на след беглянки и с помощью полиции открыть истину. И поэтому я вновь посоветовал ей быть осторожнее и терпеливее. Но графиня твердо решила ехать и простилась со мной, заявив, что застать Мари врасплох — самое лучшее средство спасти ее. Было ясно, что она с кем-то советовалась и нашла людей, готовых льстить ее слабостям и потворствовать всем затеям. Ее дело становилось все более неприятным для меня, и я чувствовал все меньше симпатии к ней самой.

Я проводил ее только до сада. Меня ждал другой клиент, и я провозился с ним до самого обеда. Каково же было мое удивление, когда я застал в столовой на высоком стуле, когда-то принадлежавшем Анри, маленькую Леони де Нив. Жена завязывала вокруг ее шейки салфетку!

Графиня сообщила госпоже Шантебель еще накануне все, что я узнал от нее только сейчас. Женщины на удивление быстро сходятся, когда с одной стороны — ненависть, а с другой — любопытство находят привлекательную пищу для ума в скандале, о котором можно судить и рядить на свой лад. Госпожа Шантебель только усмехнулась в ответ на мое удивление, и поскольку при девочке объясняться было нельзя, то мне и Анри было объявлено, что ее мама вернется к вечеру.

Но графиня к вечеру не вернулась, и жена, ничуть этому не удивившись, распорядилась поставить возле своей постели маленькую кроватку. Она раздела и уложила маленькую графиню и только после этого пришла дать мне пояснения.

Графиня де Нив уехала прямо в Париж. Кто, как не я, по ее мнению, должен был знать, что она не могла терять ни минуты. С дочерью она не простилась, боясь, как бы девочка не расплакалась. Она хотела было прислать за ней няньку, чтобы отправить ее в Нив, но случайно узнала, что у этой няни интрижка в Риоме, и не решилась доверить ей свою дочь. Бедной графине ужасно не везет с прислугой, продолжала жена. Все в замке идет вверх дном после смерти графа. Старые слуги горой стоят за старшую дочь. Она вынуждена была их всех прогнать из-за этого, но они успели распустить про нее дурные слухи, и хотя она нанимает себе прислугу в Париже, но и та при малейшем выговоре позволяет себе дерзости и нашептывает Нини всякий вздор про ее сестру, Мари, будто бы запертую в монастыре из-за мачехи. Все это сбивает ребенка с толку, и в последнюю отлучку, графини малютке успели набить голову такими нелепостями, что она не переставая плакала и очень грубила матери, когда та вернулась. Кажется, что и соседи настроены против бедняжечки графини. У нее нет ни родных, ни друзей! Когда я слушала рассказы про ее испытания, мне стало жаль ее и пришло в голову предложить ей оставить девочку у нас. Она обрадовалась, но не могла решиться из-за тебя и говорила:

— Моя дочка очень живая, будет шуметь, надоест господину Шантебелю.

— Да что вы! — отвечала я. — Вы его не знаете! Это настоящий патриарх. Он обожает детей. — Словом, я убедила ее оставить девочку, которая чудо как мила. Бедняжечка графиня была так тронута, что обняла меня и заплакала.

— Ну, черт возьми! Мою супругу обнимала графиня! То-то у тебя в лице сегодня какое-то особенное благородство…

— Опять шутишь? Вот интересно! С тобой нельзя говорить серьезно, Шантебель, ты становишься…

— Невыносимым? Знаю.

— Нет, ты очень добрый, ты ведь не сердишься, что я оставила девочку?

— Боже сохрани! Тем более, что не намерен превращать твои комплименты в упреки. Девочка нисколько мне не мешает; но позволь все-таки сказать тебе, что твоя прелестная графиня — сволочь.

— Господи! Что у тебя за выражения, Шантебель!

— Да, выражения и мысли человека, думающего, что порядочная мать не оставит своего ребенка на неделю людям, которых почти не знает, и что если у нее нет ни преданного родственника, ни надежного друга, ни верной служанки, то, значит, она сама виновата.

— Положим, отчасти ты прав, я не отдала бы Анри чужим… но бывают же исключительные случаи, ты ведь сам знаешь, что будущее этой девочки зависит от поездки ее матери в Париж.

— Ага, она тебе рассказала…

— Все!

— Напрасно…

— Я обещала молчать.

— Помоги тебе Боже сдержать слово, потому что, предупреждаю тебя, если твоя новая приятельница скомпрометирует свою падчерицу, то тем самым разорит себя…

— Вовсе нет! Эта падчерица несчастная…

— Ты ее не знаешь. Помолчи, пожалуйста, пока мы не убедимся: жертва она или дьявол.

На другой день жена взяла в няньки добрую, славную девушку, давно и хорошо нам известную. Маленькая графиня была, по-видимому, очень довольна пребыванием у нас.

Мне было любопытно — узнать о ее чувствах к сестре, и, найдя ее одну в саду, играющей на глазах у жены, которая работала у окна нижнего этажа, я подошел предложить ей взглянуть на кроликов. Когда она вдоволь налюбовалась на них, я сел, взял ее на колени и начал разговор:

— У вас, в Ниве, тоже есть кролики?

— Нет. Есть только куры, собаки и кошки, но мама не позволяет их трогать, чтобы я не запачкала или не разорвала платья. Конечно, это обидно! Я так люблю животных! Но мама бранит меня за это, потому что она скупая.

— Скупая? Что значит — скупая?

— Ну, я не знаю. Люди называют ее «скупая»! Наверно, потому, что она все время на них ругается.

— Не надо повторять слов, которые вы не понимаете. Я уверен, что мама вас очень любит и очень добра к вам.

— Совсем и не добра. Она меня бьет и сечет розгами, и мне весело, только когда ее нет.

— А у вас нет ни братьев, ни сестер?

— Есть большая сестра, очень добрая; я хотела бы жить с ней всегда!

— Всегда?.. Разве вы ее часто видите?

— Нет, ее заперли в монастырь. Я видела ее один раз… или видела ее портрет… не знаю точно, ее или портрет…

— Тогда откуда вы знаете, что она добрая?

— Кормилица и старая няня говорили, что ее заперли в тюрьму за то, что она такая добрая.

— Как заперли в тюрьму?

— Да. И поэтому, когда мама говорит, чтобы я была добрая, я кричу ей: «Нет, я не хочу в тюрьму!» Как я рада, что она привезла меня сюда! Я навсегда здесь останусь? Да?

Затем, не дождавшись моего ответа, Нинн убежала к кроликам. Сразу видно, что девочка несчастна и испорчена. Я уже не сомневался в том, что ее мать зла и скупа. Очень может быть, что она видит в дочери только предлог для оспаривания наследства Мари. Она даже не лицемерила, чтобы ввести людей в заблуждение; она позволяла ненавидеть себя, и прислуга уже успела пошатнуть, если не навсегда извратить, нравственное чувство в душе бедной Нини.

Я с грустью смотрел на девочку, одаренную всеми прелестями ее счастливого возраста, и говорил себе, что в сердце этого розового бутона уже кроется червь. Я наблюдал за ней, чтобы увидеть ее первые побуждения: они были исполнены доброты и нежности. Она гонялась за кроликами, но только чтобы приласкать их, а когда ей удалось поймать одного, она осыпала его поцелуями и принялась завертывать в платок, чтобы нянчить, как ребенка. Поскольку кролик был очень диким и мог исцарапать ее хорошенькое личико, я отнял его у нее, но ласково, так что она не рассердилась, и дал ей взамен ручного голубя, что привело ее в восторг. Сначала она стиснула его очень крепко, но когда я объяснил ей, что надо оставить его на свободе, чтобы иметь счастье наблюдать, как он сам пойдет за нею, она выслушала меня очень внимательно и осторожно выпустила его из рук. В этой жажде ласки чувствовалась душа, полная неудовлетворенной любви.

Следующий день был днем моего рождения и в то же время приходским праздником нашей деревни. К нам съехались две-три дюжины кузенов и племянников с женами и детьми. Они отправились на деревенский праздник, пока жена, с утра бывшая на ногах, готовила для них пышный пир. Меня, как всегда в подобных случаях, атаковала толпа клиентов, крестьян и горожан, воспользовавшихся праздником, чтобы заодно посоветоваться со мной и тем самым лишить меня удовольствия присутствовать на этом празднике.

Когда я наконец отделался от скучных объяснений с последним клиентом, позвонили к обеду, и, войдя в гостиную, я был приятно поражен. Меня ждала там Эмили Ормонд с большим букетом великолепных роз. Милая девушка бросилась мне на шею с пожеланиями радости, счастья и здоровья.

— Вот и первая радость, которой я не ждал, — сказал я ей, — давно ли ты здесь, доченька?

— Только что приехала, дядя, и сразу уезжаю. Позвольте мне не обедать с вами; вы знаете, почему. Мари такая неосторожная, ей скучно взаперти! Представьте себе, сегодня ей пришло в голову переодеться крестьянкой и пойти на праздник! Я успела отговорить ее, только пообещав вернуться через час. Но я не могла не привезти вам своих роз и не сказать, что сегодня, как и всегда, вы и Жак мне дороже всего на свете.

— А тетка?

— Я ее не видела. Я поздравлю ее при отъезде.

— Чем ты объяснишь ей, что не останешься?

— Да она, дядя, об этом и не спросит.

— А раз я тебя тоже не удерживаю, то ты, пожалуй, вообразишь, что и я тебя не люблю?

— Ну, вы — другое дело. И потом вы ведь знаете, что у меня на руках дитя малое…

— И неразумное! Я так и знал. Мачеха была здесь два дня назад, ты об этом знаешь?

— Да, и оставила вам девочку.

— Кто тебе сказал?

— Дочь старой Николь. Она видела девочку, и ей сказали, что мать уехала в Париж. Правда ли это?

— Правда, и Мари рискует быть пойманной, если она была в Париже после побега из монастыря, до того, как приехала к тебе.

— Была, дядя, я только сейчас узнала. Ей нужно было купить себе белье и платья и, главное, посоветоваться о своих делах, о которых она понятия не имела.

— Она была в Париже одна?

— Нет, с кормилицей, которая помогла ей сбежать. Эта женщина очень ей предана, однако я ее боюсь; она не понимает, что необходимо соблюдать осторожность, ничего не подозревает, и, когда она приходит навещать Мари, я боюсь оставлять ее одну с ней.

— А Жак, где он?

— Наверно, танцует и будет у вас обедать.

— Отлично. Иди же, если надо. Надеюсь, ты вознаградишь меня сторицей, когда перестанешь быть стражем и рабой своей приятельницы. Ты видела Анри?

— Нет, не видела и не хочу видеть никого, кроме вас. Прощайте, дядя, и до свидания!

Когда племянница вышла во двор фермы, где у нее была оставлена коляска, во второй раз позвонили к обеду. Анри вернулся через сад и не встретился с ней. За ним хлынула толпа родственников, и, наконец, появился Жак Ормонд, красный, как пион, потому что плясал до последней минуты. Обед тянулся не слишком долго, потому что все знали, что я-не люблю засиживаться за столом. Подавали быстро, заставляя гостей есть проворно. Как только все кончили, я предложил, поскольку чувствовал потребность подышать свежим воздухом после утренних консультаций, отправиться пить кофе к дядюшке Розье, содержателю деревенского трактира. Из его садика мы увидим танцы. Мое предложение с восторгом приняла вся молодежь. Смеясь, крича и подпрыгивая, молодые люди пустились в путь. Деревня была в километре от дома, если идти проселком через поле.

Наше шумное прибытие выманило местную молодежь из кабачков на улицу, за ними следом выбрались и музыканты — скрипачи и волынщики. Молодежь, которую я с собой привел, отказалась от кофе, горя желанием потанцевать.

Первые четверть часа их нетерпеливого ожидания и радостной суеты я провел один на террасе дядюшки Розье. Эта терраса была устроена на холме и возвышалась на два метра над уровнем площадки, на которой происходили танцы. Отсюда лучше всего было наблюдать общий вид сельского праздника. Синий фонарь заменял лунный свет и давал возможность тем, кто внизу, узнавать друг друга; но наверху еще ничего не зажгли, и я сидел впотьмах в ожидании кофе; вдруг кто-то подошел ко мне и слегка коснулся моего плеча.

— Молчите, дядя, это я, Эмили.

— Что ты тут делаешь, дорогуша? Я думал, ты дома!

— Я была дома… и вернулась, дядя. Вы здесь один?

— Да, но все-таки говори лучше потише.

— Конечно! Понимаете, я не нашла Мари дома. Николь сказала мне, что приходила Шарлет и что они ушли вместе.

— И что, ты думаешь, они здесь?

— Да, думаю, и вот пришла их искать.

— Совсем одна, среди пьяных мужиков, которые не все тебя знают…

— Ничего, дядя. Знакомых много, найдется кому защитить меня в случае нужды. Кроме того, Жак должен быть здесь, и я думала, что вы тоже Скорее всего придете.

— Так не отходи от меня и предоставь этой сумасшедшей делать, что ей вздумается. Глупо, что из-за спасения девчонки, которая совсем не хочет спасаться, ты сама рискуешь нарваться на какую-нибудь дерзость. Останься со мной. Я запрещаю тебе искать Мари. Жак займется этим вместо тебя, по-своему!

— Дядя! Жак не знает ее! Уверяю вас…

Я прервал Эмили, указав ей на парочку, проходившую под откосом террасы, в тени орешника, ограждающего палисадник. Я узнал голос Жака. Мы затаили дыхание и расслышали такой разговор:

— Нет! Я пока не хочу домой! Я хочу сплясать с вами бурре! Темно, меня никто здесь не знает…

— Узнают…

— Как?

— Да так: разве бывают крестьянки такими беленькими, тоненькими, хорошенькими?

— Ого! Комплименты! Я пожалуюсь Мьет.

— Злюка! Найдите Шарлет и уходите с Богом.

— Сами вы злюка! Все вы только бесите меня…

— Послушайте, здесь дядя, а ведь он адвокат вашей мачехи.

— Ну и что! Если я захочу, он будет и моим адвокатом. Стоит ему познакомиться со мной, как он перейдет на мою сторону. Разве вы сами не говорили этого? Хватит, Жак, вот и музыка. Я хочу танцевать!

— Во что бы то ни стало?

— Во что бы то ни стало! Бурре, как в детстве! Еще бы! После десяти лет, проведенных в тюрьме, под страхом смерти, вдруг вернуться к жизни и сплясать бурре! Ах, Жак, миленький Жак! Во что бы то ни стало!

Волынки запищали и помешали нам разобрать, что было сказано потом. Террасу осветили и внизу зажгли большой фонарь. Молодежь рассеялась по площадке приглашать своих дам на танцы. Террасу заполнили нетанцующие, которые сели выпить кофе.

Я вместе с Эмили отошел в сторонку, чтобы продолжить наш разговор и не прерывать своих наблюдений. Как только на площадке стало светло, мы увидели верзилу Жака, кружившего стройненькую и хорошенькую крестьяночку, очень нарядно одетую.

— Это она! — шепнула мне растерянно Мьет, — это переодетая Мари.

— Ты убедилась, что она знает твоего брата?

— Меня обманули, дядя, ах как обманули! Как гадко.

— Что ты думаешь делать?

— Когда она кончит танцевать, подойду к ней, заговорю, как с собственной служанкой, и уведу прежде, чем ее заметят.

— Дай мне получше разглядеть ее…

— Как вы считаете, дядя, она хорошенькая?

— Еще бы, чертовски хороша и пляшет на загляденье!

— Знаете, дядя, она еще совсем дитя и сама не знает, что делает. Уверяю вас, она понятия не имеет о том, что плохо и что хорошо. Очень может быть, что она познакомилась с Жаке без моего ведома, он помог ей сбежать, был с ней в Париже и что он же проводил ее до моей двери и потом виделся с ней тайком… очень может быть, они влюблены друг в друга, дали друг другу слово и лгут, чтобы я не могла им помешать…

— Даже наверное.

— И несмотря на это, уверяю вас, дядя, что Мари честная, чистая девушка, более неопытная, чем я: ведь мне известно, какие опасности могут угрожать девушке, тогда как ей… до сих пор двенадцать лет! Монастырь ничему ее не научил. Я нашла ее такой же, какой оставила в Риомском монастыре: до страсти любящей движение, шум, свободу, танцы и не подозревающей даже о возможности проступка…

— Однако у нее еще в монастыре был объект страсти, которому она писала безграмотные записки, по всей вероятности, Жак!

— Нет, дядя… Сказать вам, кто был этим объектом, впрочем, очень невинным?..

— Говори!

— Ваш сын Анри.

— Не может быть!

— Я видела письма и узнала его почерк. Анри был тогда в коллеже, расположенном стеной к стене с нашим монастырем; школьники перебрасывали мячики через стену и прятали в них записочки, разумеется, признания в любви в стихах и в прозе, с ложными подписями и фантастическими адресами: Луизе, Шарлотте, Мари. Анри нравилась эта забава, он писал как башмачник, с правописанием сапожника. Подписывался Жаке и адресовал свои послания Мари, которая смеялась над ними. Он знал ее имя, поскольку слышал, как окликали ее за стеной, но не знал, хорошенькая она или дурнушка. Он потом сам, смеясь, рассказывал мне про эти проказы.

— Ты уверена, что он никогда ее не видел? Я сомневаюсь, — посмотри-ка, Мьет!

Танец кончился, заиграли другой, и к Мари подлетел с приглашением Анри. Она согласилась, несмотря на видимую досаду Жака. Она взяла моего сына за руку и принялась прыгать с ним так же весело, как только что прыгала с племянником.

— Ну и что это доказывает? — спросила добрейшая Эмили без тени раздражения. — Анри заметил хорошенькую девушку и сказал себе, что если Жак с ней танцевал, то почему бы не потанцевать и ему? Позвольте мне подойти к ней, дядя, на нее начинают обращать внимание, сейчас все захотят с ней танцевать, надо уводить ее домой. Я вижу Шарлет, но она балует Мари и готова предоставить ей хоть на голове ходить.

— Иди, но все это мне очень не нравится! Черт бы побрал эту девчонку, причиняющую тебе тысячу забот. Не сегодня завтра она тебя скомпрометирует, но пока отплясывает с Анри, а ведь не будь ее у тебя, он непременно вернулся бы к прежним нежным и серьезным отношениям вашей взаимной привязанности и сегодня открывал бы бал со своей невестой, вместо того чтобы кружиться с кокеткой, которая может увлечь, но которую глубоко полюбить нельзя.

— Кто знает? — печально сказала Мьет.

— Как это кто знает? Я знаю и не потерплю никаких заигрываний между твоим женихом и любовницей твоего брата!

— Дядя! Не губите ее. Она ему не любовница! Я дала слово быть ей сестрой и матерью и сдержу свое слово во что бы то ни стало.

Неожиданное обстоятельство прервало нас. Жак Ормонд, боясь последствий неосторожности Мари де Нив, придумал средство прекратить бал. Он, будто бы желая прикурить сигару, полез к большому фонарю и загасил его, водворив таким образом почти полную темноту. Он притворно расхохотался и убежал, пользуясь суетой. Одни продолжали танцевать и путали своих дам; несколько испуганных девушек поспешили под крылышко своих родителей; другие, посмелее, смеялись и кричали. Я сошел с террасы вместе с Мьет, а когда фонарь опять зажгли, мы увидели Жака, бегающего в поисках от одной группы к другой: Анри и Мари исчезли.

Тут я убедился, что Мьет все еще любит Анри, потому что на щеках ее заблестели слезы. Она вытерла их украдкой и, повернувшись ко мне, сказала:

— Надо помешать Жаку их искать. Он не умеет притворяться, и его тревогу заметят.

— Не беспокойся, — ответил я, — Жак умеет притворяться, не тебе теперь сомневаться в этом. При всей своей ревности он, конечно, не станет искать ссоры с Анри, потому что это бы значило во всем признаться и все выдать. Если мамзель де Нив выбрала Анри своим кавалером и если он проводит ее в Виньолет, тебе не следует показывать себя перед ними встревоженной или ревнивой невестой.

— Конечно, нет, дядя, но…

— Но вот Жак заметил тебя и идет к нам. Сейчас не время для объяснений; сделай вид, что ничего не знаешь. Я сам расспрошу его.

— Я не рассчитывал на удовольствие видеть тебя здесь, — сказал Жак Эмили, — ты уверяла, что не можешь быть на празднике.

— Я только что приехала, — ответила Мьет, — мне нужно было кое-что сказать дяде. Я ведь знала, что он здесь.

— И ты никого не видела… кроме него? — спросил Жак растерянно.

— Кроме него? Нет, я видела очень многих.

— Ты как будто искала кого-то?

— Я искала дядю и, как видишь, нашла. Но что с тобой? Почему у тебя такой встревоженный вид?

Жак понял, что выдал себя, и поспешил весело ответить:

— У меня? Нет… Я ищу Анри для пары в танцах… с тобой, если хочешь.

— Благодарю, я ухожу. Прикажи, пожалуйста, Пьеру подъехать сюда. Он с экипажем вон там, под елями.

— Зачем ты так торопишься? — спросил я у племянницы, как только Жак ушел. — Анри, вероятно, здесь, и, если хочешь, он потанцует с тобой.

— Дядя, Анри ушел с Мари, он провожает ее в Виньолет.

— Может быть, все может быть; но, если поразмыслить, это маловероятно. Ты ведь говорила, что они незнакомы? Неужели теперь ты считаешь свою приятельницу до такой степени безрассудной и неосторожной, что она во всем признается Анри?

— Я ничего больше не знаю, дядя, и ничего больше не понимаю!

— Она кокетка и ветреница, это видно; однако…

— Они очень оживленно разговаривали во время танца, а вчера Мари написала письмо, которое сама отдала почтальону под большим секретом.

— Ты предполагаешь?..

— Мари очень хотелось видеть вас и посоветоваться с вами. Я передала ей ваш отказ. Тогда она принялась расспрашивать меня об Анри и о его влиянии на вас. Я не удивлюсь, если она доверила ему просить у вас свидания.

— Если бы он получил от нее письмо вчера, то, вероятно, сегодня заговорил бы со мной о ней. Мне кажется, что ты ошибаешься. Как бы то ни было, увидим! Если она выбрала его в посредники, он будет говорить со мной о ней сегодня вечером. Что ты думаешь теперь делать?

— Вернусь потихонечку домой. Дам Мари, которая, наверное, идет пешком, время дойти до Виньолет, снять костюм и лечь спать, ничего мне не говоря, если ей так хочется. Вы понимаете, дядя? Если она признается в своей выходке, я буду иметь право поругать ее и расспросить. Если же она пожелает все скрыть, то не могу же я ее упрекать, не рассердив и не унизив ее. Ведь она моя гостья, и другого убежища у нее нет; если я ее оскорблю, она должна будет уйти, а куда ей деваться? К Шарлет, которую я считаю способной на все? Нет, я не хочу, чтобы она ушла от меня, она себя скомпрометирует, она даст мачехе средство ее погубить.

— В этом отношении, как и всегда, ты действуешь умно и великодушно, друг мой. Не говори ей ничего, если она настолько глупа, что хочет тебя обманывать. Но я побеседую с Жаке! Будь спокойна, он не узнает, что ты слышала его разговор с этой барышней!

Тем временем мы подошли к елям, где были привязаны лошади большей части собравшихся гостей. Жак, позабыв про поручение сестры, искал не Пьера, а мамзель де Нив. Я окликнул его, и он подбежал помочь мне усадить Эмили.

Тогда я взял его за руку, отвел в уединенную аллею и начал так:

— Послушай, друг мой, что ты думаешь делать и к чему приведет эта интрижка?

В трех словах я доказал ему, что знаю все и что совершенно бесполезно запираться.

Он глубоко вздохнул и отвечал:

— Уф! Дядя, вы меня смутили и вместе с тем избавили от пытки. Браните меня сколько хотите, но я считаю, что лучше сказать вам всю правду. Вот история моего знакомства с мадемуазель де Нив.

— Я влюбился в нее, когда она была в Риомском монастыре. Я давно ушел из коллежа, а Анри еще учился там. Я готовился к экзамену, собирался в Париж и жил в нашем городском доме. Из моего окна были видны те окна монастыря, которые выходят в сад. Я часто видел у окна мадемуазель де Нив. Ей было лет четырнадцать, правда, но она была прелестна, как ангел, а я был в том возрасте, когда всякое удивление красоте можно смело называть любовью. Только я был еще слишком глуп, чтобы дерзнуть объясниться с ней, и если случайно она поворачивалась в мою сторону, я быстро прятался, чтобы она меня не увидела.

В одно из воскресений Анри застал меня в немом восторге у окна и принялся жестоко насмехаться надо мной. Я поспешил увести его, так что он не успел разглядеть мою пленницу, но поскольку он не отставал от меня со своими эпиграммами, я признался ему, что влюблен в одну из воспитанниц по имени Мари. Тогда проказник надумал писать ей потешные письма, подписывался Жаке, а она неосторожно показала эти письма приятельницам. Те громко смеялись; монашенки их подслушали и стали перехватывать мячики, в которые вкладывались любовные записки, перебрасываемые через стену монастырского сада. Настоятельница уведомила обо всем графиню де Нив. Та воспользовалась этим предлогом, чтобы перевести Мари в Клермонский монастырь, где она провела несколько самых несчастных своих лет.

Она сама расскажет вам, что ей пришлось выстрадать, дядя, потому что обязательно хочет вас увидеть и просить вашего совета и покровительства. Не отказывайтесь выслушать ее! Я позабыл о ней в Париже, где детские мечты уступили место суровой действительности. Однако я знал, каким мучениям подверглась девочка по моей вине и по вине Анри. Он же ничего не знал. Мьет говорила о Мари только со мной, и иногда показывала мне ее письма, которые мне было очень грустно читать; но что я мог сделать, чтобы исправить зло? Я не был партией для нее, не мог просить ее руки; кроме того, графиня не хотела выдавать ее замуж. Она намеревалась заставить ее постричься в монахини, уверяя всех и каждого, что у падчерицы непреодолимое отвращение к замужеству и призвание к затворничеству.

Только случаем можно объяснить дальнейшие события. Я оказался безрассудно втянутым в роман и вынужденным принять роль, выпавшую на мою долю.

Два года тому назад я приехал в Клермон по другому сердечному делу, о котором не стану распространяться, — скажу только, что героиней этой маленькой истории была замужняя женщина. Все гостиницы оказались набиты битком, так как происходили выборы. Я шел по улице с мешком в руке, ища квартиры, как вдруг очутился лицом к лицу с Шарлет. Я знал, что она была кормилицей мадемуазель де Нив, предана ей как собака, вышла замуж и поселилась в Риоме. Но я не знал, что из любви к своей питомице она вместе с мужем переехала в Клермон. Повторяю и клянусь, дядя, что все было делом случая.

Шарлет тогда была недурна, у нее и теперь свежее и приятное лицо. Я приволакивался за ней иногда, от нечего делать, а потому мы были большими друзьями, и я очень обрадовался встрече с нею. Я сообщил ей о моих трудностях и спросил, не знает ли она меблированной комнаты, где я мог бы остановиться.

— Нечего искать далеко, — ответила она мне, — у меня есть чистенькая комната, мне она не нужна, и я с вас за нее ничего не возьму, поскольку рада услужить земляку и главное — брату мамзель Мьет, такой доброй и отзывчивой. Зайдите посмотреть, понравится ли вам комната.

Я прошел вслед за нею узким и темным переулком вдоль больших стен и вошел в старый дом, скорее живописный, чем уютный; но предназначенная мне комната оказалась очень чистенькой, а муж Шарлет так радушно приглашал меня воспользоваться ею, что я тотчас согласился. Я хотел было послать за обедом в какую-нибудь гостиницу, но они оба воспротивились этому. Шарлет объявила, что она стряпала на кухне де Нив и сумеет подавать обеды, достойные меня. И в самом деле, она накормила меня отлично; но я не аристократ и не люблю есть один. Я согласился обедать у них только при условии, что хозяева тоже будут садиться за стол со мною.

Вечером я взял ключ от дома и отправился на свидание. Я знаю, что это вас не интересует, дядя, но я должен упомянуть об этом, чтобы вам был понятен разговор, состоявшийся у меня на другой день вечером с Шарлет.

Ее муж ушел на работу, а я остался с ней за бутылкой старой наливки ее собственного приготовления и восхитительной на вкус, как вдруг она сказала мне:

— Вы опять сбежите сегодня вечером и вернетесь не раньше трех часов утра? Бедный мальчик! Вы погуби те здоровье такой жизнью. Лучше будет, если вы женитесь. Вы об этом еще не думали?

— Нет, — ответил я. — Еще успею!

— Да, когда состаритесь, то поздно будет и никакая порядочная девушка за вас не пойдет. Если бы вы проявили благоразумие, пока вы еще молоды и красивы, то я нашла бы для вас партию повыше той, на которую вы можете надеяться.

Я сначала посмеялся над Шарлет, но она так сильно затронула мое любопытство, что я пустился в расспросы. Она сказала, что состояние — больше миллиона, что девушка из знатной семьи и что я не только знаю ее, но уже был в нее влюблен.

— Уж не малютка ли де Нив? — спросил я.

— Малютка де Нив теперь девушка девятнадцати лет, красивая и добра, как ангел, — ответила она.

— Но ведь она в монастыре?

— Да, по другую сторону стены, о которую вы опираетесь.

— Не выдумывайте!

— Так и есть. Старый дом, в котором мы живем, примыкает к монастырским постройкам. Я переехала сюда вскоре после того, как мамзель Мари перевели. Я дала слово не оставлять ее, и мы условились о том, как нам действовать. Я не могла скрыть, что была ее кормилицей, но сумела разыграть целый спектакль. Монашенки, которые хотели заставить ее постричься, сначала не доверяли мне, когда я приходила просить у них работу, и ловко выспрашивали меня, надеясь узнать, не потворствую ли я упорству их воспитанницы. Но я была похитрее их; я отвечала, что Мари поступает плохо, что лучше всего уйти от света и что будто бы я сама всегда говорю ей об этом. Нам устроили встречу, но мы были настороже: Мари встретила меня холодно, а я держалась с резкостью ворчливой ханжи. Она меня прогнала. Фарс был разыгран. Монашенки полюбили меня и поручили мне стирку церковного белья. Я так хорошо мыла и гладила, так прилежно посещала службу, что скоро стала своим человеком в монастыре. Теперь я туда хожу, когда мне вздумается, и вижу Мари каждый день. Пойдем со мной на лестницу, и я покажу вам секрет, о котором вы никому не скажете. Ваша сестра — лучшая подруга моей девочки, и вы ведь не захотите сделать ее еще несчастнее.

Я поклялся хранить тайну и взобрался по крутой лесенке при свете огарка, который держала Шарлет. Я очутился на старом чердаке, где на протянутых веревках сохли стихари, покрывала и полотенца, обшитые кружевами.

— Вот, — сказала мне Шарлет, — мое ремесло и мой Доход. Аббаты, служащие в монастырской церкви, говорят, что нигде им не подают белья такого белого, так хорошо накрахмаленного и так хорошо пахнущего; но это вас не интересует. Погодите! Вы здесь в самом монастыре, — видите дверь над четырьмя ступеньками? — она выходит на колокольню. Мой муж, очень набожный человек, взялся присматривать за колоколами и в случае нужды их чинить. У него есть ключ от этой двери и когда он спит, я могу достать этот ключ. А когда Маори захочет, она может пройти через эту дверь и убежать из монастыря. Понимаете?

Я понял и чуть не сошел с ума при мысли о такой заманчивом приключении. В сравнении с ним все мои городские похождения были совершенно пустячными, и я не ушел из дома в тот вечер. Я провел его в разговорах с Шарлет, которая вернулась ко мне, уложив мужа спать. Эта бесовская баба вскружила мне голову, и не скрою от вас, дядя, будь это возможно, я похитил бы барышню в тот же вечер, отложив все раздумья на потом.

Однако нужно было согласие мадемуазель де Нив, а она еще ни о чем не подозревала. Мысли Шарлет зародились в ее голове внезапно, после встречи со мной, Впереди было еще несколько дней, чтобы все обдумать, и я предвидел целую кучу препятствий. Мадемуазель де Нив не знала меня, не имела обо мне никакого представления, кроме разве воспоминаний о смешных письмах, которые, возможно, все еще приписывала мне; она — аристократка, она богата и, по всей видимости, горда, наверное, она негодует на Шарлет за ее нелепые планы… Как же я удивился, когда на следующий вечер Шарлет сказала мне:

— Все идет отлично, она не отказалась сразу; она хочет сперва на вас посмотреть, идите завтра в монастырь на обедню; она будет за занавесью и поглядит на вас. Только стойте с серьезным видом и не отрывайте глаз от молитвенника. Я вам дам свой, да и сама буду неподалеку, чтобы наблюдать за вами. Надо быть осторожными.

Я был очень осторожен, никто ничего обо мне не сказал, а Мари разглядела меня как нельзя лучше. Вечером Шарлет показала мне письмо от нее, которое я выучил почти наизусть:

«Дорогой друг, я видела его; не знаю, красив он или нет, я ничего в этом не смыслю, но лицо у него доброе — и сестра его говорила, что он очень хороший. Что того, чтобы выйти за него замуж, то это надо обдумать Скажи ему, чтобы возвращался через год; если он решится, может быть, и я тоже; но сейчас ничего не могу обещать, и пусть он это знает».

Я бы не возражал против испытания менее продолжительного, и потому теперь буду краток, рассказывая о том, что пережил, чтобы не утомить вас. Шарлет смогла добиться более благоприятного ответа, и я возвратился домой с мыслями об этом новом романе. Не стану лгать вам и выдавать себя за святого; я не отказывал себе в развлечениях, но через год, то есть в прошлом году, тайно вернулся в Клермон и поселился у Шарлет.

Подчиняясь настойчивому желанию Мари, я ничего не сказал сестре. Кроме того, я был уверен, что Мьет не стала бы хлопотать за меня. Я только знал от нее, что Мари твердила ей о намерении убежать из монастыря, а Эмили убеждала ее потерпеть до совершеннолетия и предлагала убежище у себя, как только Мари станет свободной по закону. Но это не входило в мои планы: после достижения совершеннолетия Мари не нуждалась бы больше в моей помощи и у нее не было бы ни малейшего основания предпочесть меня кому-либо другому.

Однако моя покорность наложенному искусу очень расположила ее в мою пользу. На этот раз я увиделся с ней на чердаке Шарлет. Я был ослеплен ее красотой, она была в костюме послушницы, вся с головы до ног в белом и бледная, как полотно; но какие глаза, какой рот, какие руки! Я влюбился до безумия и, несмотря на присутствие Шарлет, признался ей в этом.

— Вот чего я боялась, — ответила она мне, — вы рассчитывали на взаимность и, если я не скажу вам сейчас же да, вы меня возненавидите!

— Нет, — сказал я, — конечно, я буду страдать, но подожду еще немного.

— Немного? Ну так слушайте, я вам верю теперь и надеюсь, что вы поможете мне убежать из монастыря, где я умираю от тоски, как видите; но замуж я пока не хочу и пойду не иначе, как за человека, который будет любить меня совершенно бескорыстно. Если вы такой человек, то должны доказать мне это и помочь без всяких условий.

Это решение не испугало меня. Как не заставить полюбить себя, если ты этого действительно хочешь; к тому же я сознавал, что я не хуже других. Я поклялся во всем, чего она потребовала. Она сказала мне, что после выхода из монастыря думает спрятаться у Мьет и там видеться со мной тайно, для того чтобы получше меня узнать; но она знала также, что Мьет будет против ее брака со мной. Стало быть, нужно было скрывать от нее все.

— Я не назначаю срока, — прибавила она, — я уже убедилась в вашей честности и в вашей преданности. Когда появится возможность выйти на свободу, я пришлю вам вот это колечко. Это будет значить: «Я вас жду, проводите меня к вашей сестре».

Я страстно влюбился в Мари после этого свидания и, клянусь, дядя, не обращал больше внимания ни на какую другую женщину. Второе мое испытание длилось дольше, чем я ожидал, почти так же долго, как первое. Я узнал через Шарлет, приезжавшую на один день в Риом, что Мьет настаивает в своих письмах, чтобы Мари дождалась совершеннолетия. Подруги переписывались через Шарлет.

Я все больше падал духом по мере приближения ее совершеннолетия. Я говорил себе, что, не похитив ее, останусь для Мари только другом. Но два месяца назад, в одно прекрасное утро, я получил тоненькое золотое колечко, вложенное в конверт! Я поехал, помчался, полетел, явился на свидание…

— И похитил ее. Значит, кончен бал!

— Нет, дядя, все только начинается.

— Понимаю; но есть вещи, о которых я не желаю слышать…

— Но позвольте, дядя, мадемуазель де Нив имеет полное право на уважение…

— Меня это не касается.

— То есть вы сомневаетесь в этом. Но я надеюсь, вы поверите мне, если я вам скажу, что во всей этой истории я разыгрывал роль не Полишинеля, с которым вы иногда удостаиваете меня сравнивать, а Пьеро, достающего каштаны из огня для…

— Для кого?

— Для Арлекина.

— А кто Арлекин?

— Разве вы не догадались?

— Нет; или что же, ты ревнуешь к Анри, потому что он сегодня вечером танцевал с хорошенькой крестьяночкой?

— Да, ревную, потому что имею основания.

— В таком случае рассказывай дальше.

— Слушайте. Я приехал в Клермон инкогнито, пробрался ночью к Шарлет, выразил ей свою радость и свою признательность.

— Послушайте, — сказала она мне, — красивые слова — это всего лишь слова. Я ввязалась в серьезное дело, и если муж не убьет меня, когда узнает, что я затеяла, то во всяком случае прибьет. Вы хотите похитить несовершеннолетнюю. Ее мачеха поднимет скандал, может, даже начнет процесс, меня к нему привлекут, в любом случае меня выгонят из монастыря, где я имею такой хороший заработок. Я знаю, что мамзель Мари богата и щедро вознаградит меня за все, что я для нее делаю; но мой муж ничего не знает, ни в чем не замешан, а ведь и он тоже лишится места звонаря и должен будет уехать куда-нибудь подальше, во избежание всяких толков. А где он найдет работу после такой истории? Не сделаете ли вы что-нибудь, чтобы обеспечить моего бедного мужа? Я ничего не смыслю в делах, не знаю, может ли мамзель Мари чем-нибудь помочь мне, для этого я и свела вас с нею, зная, как вы богаты и великодушны. Все люди меняются; если вы позабудете про мои услуги, то вы ничем не связаны, ничего мне не предлагали, ничего не обещали.

Вы понимаете, что было дальше, дядя? Вы должны это предвидеть. Я был настолько глуп, что не подумал об этой стороне дела с самого начала. Конечно, я знал, что на этом свете нет совершенно идеального бескорыстия и что, когда я женюсь на барышне де Нив, нам придется сделать хороший подарок доброй кормилице. Но я не предвидел, что она будет ставить мне условия заранее и принуждать меня подписать вексель на двадцать пять тысяч франков. Я долго колебался; с одной стороны, мне не хотелось покупать себе жену у сводни, с другой — мне казалось гнусным делом торговаться из-за чести и удовольствия похитить невесту. Я думал отделаться обещанием выплатить эту сумму наличными в Париже, как только я привезу туда мадемуазель де Нив. Но не тут-то было. Шарлет стояла на своем: она поможет похищению только после подписания векселя. Мы расстались в полночь, так ни о чем и не договорившись, Шарлет только сказала, что, если я выполню ее условие, то похищение может состояться уже на следующую ночь.

Я был так взволнован и расстроен, что и не подумал лечь спать. Мое окно выходило на огород, обнесенный низкой изгородью. С одной стороны был сад моих хозяев, с другой — монастырский огород. Стоило только пере, шагнуть через нее. Я достаточно присмотрелся ко всему и знал местность как свои пять пальцев. Со стороны улицы у нашего двора была высокая стена, в ней дверь, запертая на ключ, она была во владении Шарлет, и этот ключ не прятали с таким старанием, как ключ от чердака. Он очень даже часто просто торчал в замке с внутренней стороны. Это могло быть столь же удобным путем для побега, как и чердак; надо было только сговориться с мадемуазель де Нив и найти возможность проникнуть из сада в огород.

На всякий случай я решил осмотреть дверь чердака. Как знать, может, мне удастся открыть ее и без ключа. Я хотел выйти, но тут же убедился, что Шарлет заперла меня на ключ, а сломать замок без шума нельзя. Я расхаживал от окна к двери без всякой надежды выбраться из этого затруднительного положения, как вдруг заметил неясную фигуру, пробиравшуюся вдоль изгороди, судя по всему, в сильной тревоге. Это могла быть только мадемуазель де Нив. Я был в этом уверен и стал подавать зажженной сигарой знаки, которые, кажется, были замечены и поняты, потому что таинственная фигура не ушла. Тогда я схватил простыни с кровати и связал их концы. Привязав их покрепче к окну, отстоявшему от земли метров на шесть, я начал спускаться. Когда в руках моих был конец последней простыни, я отпустил его и упал на капусту, не причинив себе ни малейшего вреда. Я сразу подбежал к мадемуазель де Нив, потому что это действительно была она. Пинком ноги я разломал изгородь, молча взял мадемуазель де Нив за руку и довел ее до двери, выходившей на улицу. Ключа в замке не было, а перочинным ножом никак нельзя было открыть старинный массивный замок. Мадемуазель де Нив, удивленная этим планом бегства, совершенно непохожим на то, что ей было обещано, спросила меня потихоньку, где Шарлет.

— Я сейчас схожу за ней, — шепнул я, — а вы стойте в тени и не двигайтесь!

Я вошел в дом за каким-нибудь инструментом, чтобы сломать замок, но вдруг вспомнил, что ключ от двери на улицу прежде всегда висел на большом гвозде над верстаком мужа Шарлет. Я ощупью добрался до этого гвоздя и, к счастью, нашел ключ на прежнем месте, моля Бога, чтобы он не оказался каким-нибудь другим, не подходящим.

Он подошел, без шума повернулся в замке, и я, увидев себя победителем и на свободе, назло моим тюремщикам, не мог не воскликнуть со смехом:

— Все идет отлично! Мой хозяин, оказывается, держит в порядке все, что может вызвать беспорядок в его доме.

— Вы шутите, — удивилась мадемуазель де Нив, — в такую минуту! Какое завидное хладнокровие!

— Нет, мне весело, я с ума схожу от радости! — ответил я, осторожно закрывая дверь.

— Постойте, а где же Шарлет?

— Она ждет нас на железной дороге. Пойдемте скорее!

Я повел ее пустыми и темными улицами, и мы прибежали на станцию как раз вовремя. Поезд останавливался всего на пять минут. Мари опустила вуаль, я взял билеты и провел ее в пустое купе.

— Что это значит? — вскричала она, когда поезд тронулся. — Я с вами одна?

— Да, в последнюю минуту Шарлет струсила. Но разве вы мне не доверяете? Разве вы не считаете меня честным человеком?

— Вы герой, Жак! Я верю вам. Если Шарлет струсила, то у меня хватит храбрости на двоих, но ведь я без денег, без дорожного мешка, где у меня приготовлены были самые необходимые вещи!

— С деньгами в Париже все можно найти, а деньги у меня есть. Вы сказали, что хотите без всяких условий распоряжаться мною, и ваше желание исполнено. Я жажду только одной награды — вашего уважения; но хочу, чтобы оно было полным: ваше доверие будет доказательством того, что я его приобрел.

— Вполне, Жак! Награждаю вас им перед Богом, который нас видит и слышит.

Представьте себе, дядя, я влюблен до безумия, условия — лучше и желать нельзя, и совершенно невозможно ими воспользоваться! Стыд! Пытка! Но мадемуазель де Нив охлаждала меня совершенным неведением моих треволнений. Странная девушка! Смелая, как юноша, отважная, как лев, невинная, как младенец. Ни тени кокетства и вместе с тем неодолимое очарование простоты и откровенности. Она в старинном замке отца начиталась рыцарских романов и видит во всех порядочных людях безупречных рыцарей средних веков. Она думает, что другим хранить целомудрие так же легко, как ей. Я узнал ее как нельзя лучше после нескольких минут разговора и чем больше влюблялся в нее, тем больше недоумевал, как бы ей это высказать. Я мог только уверять ее в моей преданности, но прекрасно видел, что нечего и думать о том, чтобы хоть заикнуться о любви или браке.

Как только поезд тронулся и стало невозможно из него выйти, я решился сказать ей всю правду и выдал Шарлет с головой.

— Когда я увидел, что эта дрянь хотела воспользоваться мною, — прибавил я, — то я потерял к ней всякое доверие. Я побоялся, как бы она не пошла продавать вашу тайну графине де Нив, когда потеряет надежду урвать деньги и с вас. Вот почему я отказался от ее помощи и стал рассчитывать только на себя в деле вашего спасения. Правда, мне помог случай, ведь я еще не знаю, как вы очутились за изгородью.

— Сейчас узнаете, — отвечала она. — Мы условились, что побег состоится этой ночью. Шарлет передала мне костюм, в котором вы меня видите. Я должна была подойти в полночь к двери чердака. Моя келья очень близко от него, и пробраться туда было совсем нетрудно. Так вот, в полночь я была там, но напрасно я царапала дверь и даже потихоньку стучалась в нее: она оставалась закрытой, и никто мне не отвечал. Я простояла там с четверть часа, страдая от нетерпения и тревоги. Тогда я сказала себе, что муж Шарлет, вероятно, проник в нашу тайну и запер жену. Однако вы тоже должны были прийти туда и, конечно, заговорили бы со мной через дверь или, в крайнем случае, выломали бы ее. Значит, и с вами случилось что-то непредвиденное. Не могу передать, какие страшные мысли приходили в голову. Я больше не могла справиться с волнением и решила пройти к Шарлет через огород, чтобы узнать, что у вас случилось. Я влезла на дерево, взобралась на стену и, увидев по ту сторону кучу соломы, прыгнула на нее. Потом, пробираясь вдоль изгороди, я заметила огонек вашей сигары в темноте, а что было дальше, вы знаете. То, что вы сказали о Шарлет, очень грустно, но не удивило меня. Она никогда не просила денег, зная, что у меня их нет, но она знала, что со временем они будут, и часто намекала, что я ей многим обязана. Конечно, я ее не забуду и торговаться с ней не стану, но с этого дня не хочу от нее никаких услуг, и если она надумает прийти, то прогоню ее.

— Она не придет! Будьте уверены, я сделаю всякое преследование невозможным. Но если каким-нибудь чудом она все-таки доберется до вас, притворитесь, что не знаете о ее проделках со мной; иначе вы ее разозлите и она донесет на вас.

Благополучно приехав в Париж, мы остановились у моего надежного друга Жюля Деперша, которого я уже давно предупредил, что обращусь к нему с большой просьбой. Он уступил нам свою квартиру, не задав ни единого вопроса и даже не взглянув на мою спутницу, которую, впрочем, скрывала вуаль. Я оставил Мари в одиночестве, снял для себя комнату в ближайшей гостинице, а на другой день накупил белья, платьев, ботинок для бедной девочки, лишенной самого необходимого для всякой порядочной женщины.

Не могу описать, как она обрадовалась нарядам, ведь в последние годы она не видела ничего, кроме теплого белья и грубого шерстяного платья, обязательных для послушниц. Ее детский восторг настолько захватил и меня, что я побежал покупать для нее перчатки, зонтик, часы, разные ленты и всякую всячину! Она полностью доверилась мне, все время называла меня братом, милым Жаке, другом. Ее глаза ласкали меня, нежные слова слетали с ее уст, она находила меня прекрасным, любезным, смелым, умным, чудесным — словом сказать, любила меня, и я счел себя вправе преклонить перед ней колени и попросить счастья поцеловать ей руку.

Как, вы думаете, она отнеслась к этому? Протянула мне руку, и я имел глупость поцеловать ее возле локотка. Она резко отдернула свою руку, сначала рассердилась, потом рассмеялась:

— Ну что за манеры, дорогой Жак? — сказала она. — Мне это совсем не нравится. Вы, должно быть, не знаете, кто я, вижу, пора сказать вам обо всем…

Я не такая, как вы думаете: девушка, жаждущая свободы и мужа. Я не собираюсь замуж. Я, если хотите, ханжа, и монастырь — мой идеал. Я была там несчастна из-за особых причин, ведь меня там держали не как монашенку, а как узницу. А мне нужен воздух, нужно движение. Мой отец был охотником; я похожа на него, у меня такие же вкусы, и я не могу жить взаперти. Я возненавидела монастырь только потому, что для меня он был тюрьмой. Но чистая, полная самоотречения жизнь монашенок, их отказ от семейных радостей всегда казались мне завидным, геройским подвигом. И поэтому я никого не обманывала, когда говорила, что хочу постричься. Мачеха построила на этом свои планы, вот почему, когда я отказалась принять обет до совершеннолетия, она испугалась, как бы я не вздумала передать свое состояние монастырю, и упрекала настоятельницу в том, что та не сумела меня убедить. Но у меня была собственная мысль, от которой я и до сих пор не отказалась. Я хочу вступить во владение своим состоянием и основать в Ниве общину сестер, которые станут ухаживать за больными, помогать бедным и воспитывать детей. Сестры моей общины не будут затворницами. У них будет право ходить повсюду для помощи и добрых дел. Вот мой идеал счастья. И потому, мой милый Жаке, вы напрасно преклоняете передо мной колени, как перед святой: я еще не святая, и напрасно целуете мне руки, как светской барышне: светской барышней я никогда не буду.

Вот что мне сказала мадемуазель де Нив. Вы, может быть, ответите, что в моей власти заставить ее переменить планы. Поверьте, я сделал все, что мог, но разве можно убедить женщину с помощью одних только слов? Простите, дядя, слово великое дело, когда умеют им пользоваться, как вы, например; я же, несмотря на то что готовил себя в адвокаты, до сих пор говорю, как сиволапый мужик, и не знаю тонкостей, которыми достигают убеждения. Женщины полны духа противоречия, глухи ко всем доводам и поддаются только магнетизму, да и то только тогда, когда держатся не слишком далеко от тока; но что делать с женщиной, которая не терпит ни малейшей фамильярности и заражена таким сильным духом сопротивления, что для ее укрощения и приручения нужно стать дикарем, животным.

Конечно, пришлось мне самому ей подчиниться и стать в угоду ей Амадисом Галльским. Хуже всего, что я влюбился, как школьник, и страх рассердить ее сделал из меня раба и мишень для ее стрел.

Наряду с этим в ней много других противоречий и непоследовательности. Ее воспитали в мистицизме и не научили рассуждать. Всеми помыслами стремясь к духовному, она без всякой серьезности относится ко всему земному и бросит его, как только религиозная восторженность увлечет ее в иные, высшие сферы. Она до безумия любит танцы, наряды, удовольствия. В Париже, в первый же вечер, она рвалась в театр посмотреть на декорации, балет, оперу, волшебные превращения. Только бы не пьесы, не драмы со страстями, ничего трагичного. Она в этом ничего не понимала и откровенно зевала. Но волшебные замки, гроты сирен, бенгальские огни приводили ее в восхищение. Я брал самую темную ложу бенуара, водворялся в ней с перлом красоты, в очаровательном наряде, и разыгрывал роль няньки, которая объясняет театральное действо семилетнему ребенку. Вам смешно, дядя?

— Да, смешно, потому что я нахожу, что подобное наказание вполне заслужено Дон Жуаном из Латинского квартала, затеявшим похитить послушницу, не подозревая, что за птицу он берет на свое попечение! Но продолжай, она с кем-нибудь советовалась в Париже?

— А как же! При всех ее чудачествах она поразительно толкова, и у нее память на юридические термины. Она советовалась с Аллу и знает свое положение досконально.

— Хорошо; а сказал он ей, что, дав себя похитить всем известному волоките, она вложила оружие против себя в руки мачехи, из-под опеки которой она еще не вышла и которая, стало быть, может насильно запереть ее в монастырь со всем громом и треском крупного скандала?

— Не думаю, чтобы она говорила об этом с адвокатом, но убежден, что она призналась во всем духовнику, потому что Мари ходила исповедоваться к одному умному и очень влиятельному аббату, который, пронюхав, что она может пожертвовать на дела веры свыше миллиона, признал, что она выше любых подозрений и вне всякой опасности. Только он мудро посоветовал ей расстаться со мной как можно скорее и жить где-нибудь скрытно и тихо до совершеннолетия. Одним словом, покончив со всеми этими делами и проведя в Париже неделю с глазу на глаз с вашим покорным слугой, она прибыла в Виньолет прекрасной летней ночью, такая же чистая и невозмутимая, какой вышла из монастыря.

— Значит, это ты проводил ее к сестре? Я думал, она приехала с кормилицей.

— Ах да, забыл сказать: когда мы вышли из вагона, чтобы пообедать в Монлюсок, откуда ни возьмись появилась Шарлет. Она ездила разыскивать нас в Париж. Помня мой совет, Мари встретила ее ласково.

— Что же ты в последнюю минуту струсила? — сказала она ей. — Вообще-то все к лучшему, ты не скомпрометирована и можешь теперь быть мне полезней, чем если бы поехала со мной в Париж. Проводи меня к Мьет Ормонд и оставайся в Риоме, чтобы сообщать мне о том, что предпримет мачеха.

Шарлет проводила ее к сестре и вернулась к мужу в Риом, где я с ней снова встретился. Мы с ней крупно поссорились. Разумеется, она злилась на меня и стала угрожать открыть все мачехе. Я начал торговаться и на сей раз отделался куда меньшей суммой, чем двадцать пять тысяч франков, дав себе слово спровадить ее подобру-поздорову, как только наступит совершеннолетие Мари. К несчастью и против воли сестры, которая недолюбливает Шарлет, та все время бегает к Мари. Она не выдала ее секрета, но постаралась настроить ее против меня, и я уверен даже, что она вызвалась найти ей другого мужа. С кем она связывает свои новые надежды разбогатеть? Знаю только одно: сегодня вечером Анри подошел к мадемуазель де Нив как к женщине, которая назначила ему свидание; они разговаривали с большим жаром, а после танца он исчез вместе с ней. Я так радовался счастливой мысли погасить фонарь для исполнения своих намерений, а они воспользовались темнотой, чтобы вдвоем убежать.

— Куда же? Если в Виньолет, то, как мне известно, Анри не решится переступить порог…

— Вот почему я не думаю, что она отправилась туда. Может быть, Мари решила вернуться в монастырь?

— Это было бы прекрасно.

— И если она сделает это по совету Анри, то он окажется неизмеримо выше в ее мнении, чем я, — сказал со вздохом Жак.

— Тсс! Нас кто-то зовет… голос Анри!

К нам и в самом деле подошел Анри.

— Я начал уже тревожиться, отец, куда это ты запропастился? Все родные разъехались, а мать ждет тебя у Розье.

— А ты где был? Я ищу тебя уже два часа!

— Ты искал меня? Неужели в этой роще, где вы с Жаком прячетесь с такой таинственностью уже больше часа?

— А если серьезно, где ты был?

— Дома. Я устал и хотел отдохнуть; но раз вы так долго не приходили, то я подумал, что могу быть вам нужен, и вернулся.

Мы расстались с Жаком, немного успокоенным, и пошли к госпоже Шантебель, которая, решив, что меня задержал клиент, в стотысячный раз разразилась бранью в адрес адвокатов и их клиентов.

Не нужно ли было Анри сказать мне что-нибудь, о чем-то со мной посоветоваться? Чтобы предоставить ему такую возможность, я, как только мы вернулись, прошел в его комнату выкурить сигару на сон грядущий.

— Знаешь, — сказал я как бы между прочим, — Мьет принесла мне букет.

— Знаю, — ответил он, — очень жаль, что я ее не видел.

— Кто тебе сказал, что она была?

— Не помню.

— Она была и на празднике. Ты к нам не подошел, а мы тебя видели у Розье с очень хорошенькой крестьяночкой.

— Да, я танцевал, я думал, это как прежде увлечет меня…

— Не увлекло?

— Если бы я знал, что там была Мьет…

— Ты бы пригласил ее?

— Конечно. А она видела, как я танцевал?

— Не знаю. Я залюбовался на твою даму. Правда, она удивительно хороша?

— Ну да, для крестьянки: беленькая, ручки маленькие.

— Кто же она такая и откуда взялась?

— Не спросил.

Тут Анри бросил сигару в камин, как бы говоря мне: «Не пора ли спать?»

Я ушел. Или он говорил правду и ничего не знал, или не хотел ни в чем признаться, и я не считал себя вправе его расспрашивать.

Все следующие дни мне приходилось лазить в башню, чтобы с ним повидаться, поскольку он водворился там с двумя работниками.

— Но ведь это смешно! — сказал я, увидев, что он сам усердно клеит и красит. — Ведь было же решено, что я тебе оборудую одну-две комнаты по твоему вкусу, а ты слишком уж буквально понял мои замечания об экономии.

— Нет, отец, — ответил он, — я прекрасно знаю, что ты для меня ничего не пожалеешь, но, осмотрев эти развалины, я решил, что гораздо лучше их не трогать. Я займу только две комнаты, в которых жил старик Корас. Обои грязные только от пыли. Ковер прикроет испорченный пол. Рамы закрываются плотно. Потолок почернел от копоти и приобрел от нее цвет, лучше которого и желать ничего нельзя. Словом, нужно только вычистить все хорошенько и кое-где подкрасить да подклеить. Завтра же можно будет перенести сюда некоторые книги да большой стол, и мне будет здесь хорошо, как принцу.

В самом деле, на другой же день он перетащил часть нашей старинной мебели в свой новый уголок и все утро провел в раскладывании книг по шкафам.

Я собирался в Виньолет узнать, как чувствует себя племянница, как вдруг получил от нее записку:

«Не беспокойтесь обо мне, милый мой добрый дядя, ссоры не было, я нашла гостью дома, и она не сказала мне ни слова о своей отлучке. Конечно, и я притворилась, что совершенно ничего не знаю. Кормилица каждый день здесь и, кажется, держит ее в руках. Я не хочу вмешиваться в их тайны. Мои обязанности ограничиваются гостеприимством. К счастью, время бежит быстро и скоро снимет с меня ответственность, всегда тяжелую, когда нет авторитета».

Эта записка меня не успокоила; напротив, еще больше встревожила, и я стал внимательнее наблюдать за Анри.

В тот же вечер я заметил, что, как и накануне, он встал из-за стола во время кофе, посадил Нини себе на плечи и вместе с нею убежал в сад. Они кричали, смеялись, потом их не стало слышно, а через полчаса девочка вернулась с нянькой. Анри явился только через час и сказал, что не хотел мешать матери со своей сигарой, а потому выкурил ее на воздухе.

На третий день опять то же. Меня одолело любопытство. У госпожи Шантебель обедали две старые приятельницы, и сразу после обеда они засели за карты.

Я дождался сумерек, чтобы проскользнуть в сад, а оттуда — в поле, через которое проложены были две тропинки: одна к замку, а другая к деревне.

Мне послышался детский голос в ивняке над ключом, как раз у основания скалы, на которой стоял замок. Я пробрался кустарником до межи и вдруг увидел Анри с Нини на руках. Он шел по тропинке к саду ближайшим путем, очевидно для того, чтобы передать девочку няньке и самому вернуться. Я не рискнул выйти из кустарника и ждал, слушая и наблюдая. Немного погодя из ивняка вышли две женщины и поднялись по тропинке к замку. Я еще немного подождал, но он не возвращался; тогда мне пришло в голову, что он, возможно, вернулся еще более прямым путем — через питомник.

Часы на деревенской колокольне Пробили восемь. Анри никогда не приходил в гостиную раньше девяти. Значит, он в башне. Я поднялся на скалу через виноградники и минут через десять был у подножия башни. Совсем стемнело; луны не было; кругом тишина и молчание. Незачем было прятаться, но зато нечего было и смотреть. Оставалось только слушать. Должно быть, они находились в нескольких шагах от меня.

— Ну что, решились? — спросил Анри.

— Решилась.

— Ну тогда завтра не приходите.

— О нет, завтра еще один разок, вы позволите?

— Какая неосторожность!

— Разве осторожность придумана для меня? Я выше всех сплетен, моя цель выше, чем сохранение той фантастической выдумки, которую на человеческом языке зовут репутацией. Я должна давать отчет одному только Богу, лишь бы он был доволен мною, над всем остальным я смеюсь.

— Но если вы хотите добиться успеха, то зачем создавать себе дополнительные трудности? Ведь если узнают вашу тайну…

— Как узнают? Разве вы меня выдадите?

— Нет, я поклялся! Но девочка может проговориться.

— А что она может сказать? Что видела крестьянку, которая ее обнимала? Только и всего! Друг мой! Позвольте мне завтра прийти!

— Завтра будет дождь.

— Ну, если будет дождь, тогда не приводите Нини, а я все-таки приду узнать о ее здоровье.

— Хорошо! Но при условии, чтобы это было в последний раз, а потом вы позволите мне все рассказать отцу.

— Согласна! Прощайте, до завтра! О, дорогой мой друг, Господь с вами, да благословит он вас, как я вас благословляю! Прощайте!

Она свистнула, чтобы позвать свою провожатую, и обе ушли. Анри прошел вместе с ними до опушки елового леска, насколько я мог судить по шуму их шагов по сухим листьям.

Когда следишь за своим сыном, не надо, чтобы он об этом подозревал. А потому при его возвращении домой я и виду не показал, что о чем-то знаю. Часов около десяти приехал Жак, будто бы с охоты, и не мог миновать наш дом, не справившись о нашем здоровье.

— Что же ты с пустыми руками? — спросила его госпожа Шантебель.

— Извините, тетушка, я отнес зайца на кухню.

— Не хочешь ли сыграть партию в пикет с дядей?

— К вашим услугам.

Я заметил, что Жак хочет о чем-то мне сказать.

— Пойдем-ка, — вмешался я, взяв его под руку, — пойдем-ка пройдемся. У вас в гостиной, дамы, ужасная жара. Разве можно так топить летом?

— Ну, что нового? — спросил я племянника, когда мы остались одни. — Что-то ты сильно смахиваешь на мокрую курицу.

— Так и есть, дядя! Мокрая курица — это я. Оказывается, я был прав, Анри — мой соперник. У них каждый вечер свидания в Персмонской башне.

— Кто тебе сказал?

— Я сам видел, я следил и подслушивал. Еще сегодня вечером…

— Как, ты подслушивал?

— Да, но ничего не смог разобрать.

— Тут ты сплоховал!

— Но вы, надеюсь, согласны, что мадемуазель де Нив не станет назначать Анри свидания только для того, чтобы научить его молиться по четкам?

— Однако у тебя-то с нею, по-моему, дальше четок дело не пошло?

— Да, надо мной она смеялась, как, может быть, теперь смеется над кузеном; но водя таким образом людей за нос, она рискует своим добрым именем, а это совсем не смешно!

— Ты же сам твердил мне, что она неприступна и надо быть дикарем или животным, чтобы употребить во зло ее невинность.

— Я имел в виду себя, потому что я не умею говорить красиво, убеждать, а Анри — адвокат, он за словом в карман не полезет.

— Значит, он опаснее тебя? А я-то считал тебя неотразимым…

— Ах, дядя, не смейтесь надо мной, не бросайте меня без поддержки!

— Разве я обещал помогать тебе в любовных делах?

— Вы слушали меня с таким вниманием, что я посчитал его за участие.

— Напрасно. Мне совсем не по душе твои планы разбогатеть за счет жены. Если ты обязательно хочешь жениться на миллионе, обращайся за содействием к Шарлет.

— Дядя, вы меня обижаете. Видит Бог, вы ко мне несправедливы. Миллион ничего не стоит, если девушка обесчещена…

— Пока этого не случилось, но если она будет продолжать так сумасбродствовать, то, может быть…

— Стало быть, вы знаете?..

— Знаю то, что ты мне сказал, и отвечаю на твои слова. Если у нее завязались отношения с Анри, то только чистые и невинные; но если она каждый день будет выбирать себе новых поверенных, то очень скоро нарвется на такого, который ее погубит, и скандал повредит твоей сестре. А поскольку во всей этой истории меня интересует только она одна, то я завтра же положу конец всему этому смешному и глупому положению.

— Положите конец? Что же вы сделаете, дядя? Напишете графине? Погубите бедную Мари?..

— Да ведь ты только что обвинял ее!

— О Боже! Я не обвиняю ее, я ее жалею; я готов скорее отдать обе руки на отсечение, чем навредить ей. Если бы вы знали, какая она добрая и великодушная! До нелепости!

— А если она тебя надует и выйдет замуж за другого?

— Я напьюсь, как свинья, или застрелюсь, но вредить ей, мстить… нет! Боже упаси! Она не такая, как все женщины, она ангел, чудаковатый, неразумный ангел, если ангел может быть таким… Ведь сердце у нее — добрейшее, намерения — прекраснейшие, она олицетворенное бескорыстие. Нет! Ее необходимо спасти.

— Послушай, — сказал я, взяв его за руку, — ты сын моей сестры, все тот же добряк Жаке, который и мухи не обидит и которому все простится за его сердце. Теперь я убедился, что ты по-настоящему любишь мадемуазель де Нив. А значит, надо тебя женить на ней, и я сделаю все, что смогу, даю тебе слово, раз у нее действительно так много хороших качеств. Я повидаюсь с ней, переговорю, изучу…

— Ах, дядя, спасибо вам, но как же Анри?

— Анри тут ни при чем.

— Кто знает?

— Не говори мне о нем, пока я сам не узнаю всего. Иди спать и брось шпионить. Я буду вести наблюдение, но хочу делать это один. Понимаешь? Слушайся меня, а то я тебя брошу.

Жак обнял меня, и я почувствовал на щеке его горячие слезы. Он пошел проститься с женой, судорожно стиснул руку Анри и, вскочив на своего коренастого коня, умчался в Шангус.

Я терпеливо ждал весь следующий день. Дождь шел не переставая, и нечего было и думать о том, чтобы выпустить Нини погулять. Однако в конце обеда она взобралась на колени к Анри и стала шептать ему что-то на ухо.

— У вас секреты? — спросила жена, пораженная лукавым и таинственным видом девочки.

— О да! Большие секреты! — ответила она, зажимая Анри рот. — Не смей говорить, миленький мой Анри, и отнеси меня к фонтану.

— Нет, сегодня нельзя, — ответил Анри, — дождь испортит наши бумажные кораблики.

Он встал и ушел. Нини расплакалась. Жена стала ее утешать. Я взял ее на руки и унес к себе в кабинет показывать картинки. Когда она успокоилась, я решил узнать, умеет ли она хранить секреты, и обещал ей завтра наделать много чудесных корабликов, чтобы пускать их в бассейне в саду.

— Нет, нет, бассейн плохой, фонтан лучше: там вода такая чистая, чудная; и еще там Сюзет, с которой веселее, чем с тобой, с Анри, чем со всеми.

— Сюзет такая же маленькая девочка, как ты?

— Нет, она больше меня.

— Как Бебель?

— Нет, она совсем не такая старая! Сюзет хорошенькая и так меня любит!

— За что?

— Ну, не знаю, наверно за то, что и я люблю ее и целую, сколько ей хочется.

— А где она живет?

— Не знаю, может, у фонтана, раз она там бывает каждый вечер.

— Но ведь там нет домов?

— Да. Так она, наверное, приходит туда из-за меня, чтобы делать мне кораблики.

— Это и есть ваш с Анри большой секрет?

— Я боялась, что Бебель не пустит меня…

Очевидно, девочка ничего не знала и легко забудет мнимую Сюзет, если не увидит ее больше до возвращения матери. Я узнал также, почему Анри так спешил привести в порядок Персмонскую башню. Несмотря на дождь, он все-таки туда пошел и вернулся только в десять часов. Как только госпожа Шантебель ушла спать, он сказал мне:

— Я солгал тебе, отец, позволь же сказать тебе сейчас всю правду. Прежде всего прочти вот это письмо, которое я получил по почте накануне твоего дня рождения.

«Окажите большую услугу особе, которая доверяет вашей чести. Будьте завтра на Персмонском празднике, я тоже там буду и шепну вам на ухо имя Сюзет».

— Как видишь, правописание хромает. Я подумал, что дело в какой-нибудь глупой интрижке или в просьбе о помощи. Однако я отправился на праздник и увидел Жака с прелестной крестьяночкой, в которую он казался очень влюбленным, а она, проходя мимо, шепнула мне на ухо условленное имя: Сюзет.

Я пригласил ее танцевать, к великой досаде Жака, и мы успели объясниться во время бурре.

— Я, — сказала она мне, — не Сюзет, а Мари де Нив и живу в Виньолет. Эмили, моя лучшая подруга, не знает, что я здесь, и ее брат Жак недоволен, что я пришла сюда. Я ничего им не говорила о своей новой затее, они посчитали бы ее сумасбродством; но что я задумала, то сделаю обязательно. Вы должны мне помочь. Вы причинили мне много горя, сами о том не подозревая. Когда я была в Риомском монастыре, вы в шутку писали мне письма, за которые меня наказали, как за преступление. Из-за этих несчастных писем меня перевели из монастыря, где мне было хорошо, в Клермонскую обитель, где меня держали взаперти и обращались со мной, как с настоящей преступницей. Жак помог мне убежать. Я ездила в Париж советоваться с адвокатами и знаю теперь свои права. Но, борясь против мачехи, я ничего не имею против ее дочери, дочери моего бедного отца, моей маленькой сестренки Леони. Она сейчас у вас, дайте мне повидаться с ней. Время самое удобное, все ваши здесь, девочка дома одна с нянькой. Проводите меня к ней. Я посмотрю, как она спит. Я ее не разбужу, только взгляну на нее и буду вам за это вечно благодарна.

Не место да и не время было спорить. Не знаю, право, что бы я ей ответил, если бы не случайность, бестактно совершенная Жаком из ревности. Он загасил фонарь, и в последовавшей за этим суете мадемуазель де Нив схватила меня за руку и увлекла за собой в темноту со словами:

— Сам Бог этого хочет, вы же видите! Пойдемте скорее к вам!

Я совершенно ослеп от резкого перехода от яркого света к мраку и шел наугад, предоставив вести себя моей спутнице. Через минуту я понял, что мы идем по направлению к полю и что мы не одни. Впереди нас шли еще двое.

— Это моя кормилица с мужем, — пояснила мадемуазель де Нив, — они — преданные мне люди, не бойтесь, у меня таких много. Мне на пользу действует еще няня моей сестры, которую только что прогнала мачеха.

— Знаете, — сказал я, — ваше поведение мне очень не нравится.

— Почему же?

— Потому что, может, вы намерены похитить девочку, чтобы отомстить своей мачехе. Предупреждаю, что этого я не потерплю. Ее доверили моим родителям, и мы должны беречь ее, как святыню.

— Какое у вас ужасное мнение обо мне! — сказала она печальным и мелодичным голосом.

Мне стало стыдно моих подозрений. Я хотел смягчить резкость своих слов.

— Довольно, — прервала она мои извинения, — хватит об этом, а то мы чего доброго опоздаем. Давайте лучше побежим!

И она увлекла меня за собой. Бежала она, едва касаясь земли, порхая, как ночная птичка.

Добежав до калитки сада, мы остановились перевести дух.

— Прошу прощения, — сказал я, — но ваши провожатые не должны входить в дом.

— Конечно.

Я тихонько провел ее в комнату матери. Нянюшка, сидя в кресле, крепко спала. На столе, за занавеской, горела свеча. Мадемуазель де Нив схватила ее, чтобы посмотреть на спящего ребенка; потом передала свечу мне и, опустившись на колени, поцеловала ручонку Нини.

Я осторожно коснулся ее плеча. Она встала и послушно вышла за мной в сад. Там она взяла меня за руки и сказала:

— Анри Шантебель! Вы подарили мне большую радость в моей трудной и печальной жизни, вы для меня как ангел, подобный тем, которым я часто молюсь и мысль о которых меня успокаивает и ободряет. Я бедная, глупая, необразованная девушка, меня ничему не учили, хотели сделать из меня идиотку, но свет нисходит свыше, и никто не может его загасить. Доверьтесь мне, как я доверилась вам. Помогите мне видеться с сестрой, слышать ее голос, смотреть в ее глаза. Позвольте мне прийти завтра, как и сейчас, переодетой. Меня никто не знает, ваши родители никогда меня не видели, я спрячусь где-нибудь, а вы приведете Леони… на коленях умоляю вас!

Взволнованный ее горячностью и побежденный ее чарующей грацией, я обещал ей свидание в Персмонской башне на следующий вечер, надеясь придумать средство привести туда Нини, но только попросил позволения рассказать обо всем вам.

— О, нет, нет еще! Подождите несколько дней. Я хочу сама обо всем сказать вашему отцу. Дайте мне сначала повидаться с сестрой.

— А что сказать Жаку, если он спросит?

— Не спросит!

— Разве он не ваш жених?

— Нет, только великодушный и славный друг.

— Но ведь он вас любит! Это же ясно!

— Да, я тоже люблю его всем сердцем. Но., вы даете мне слово?

— Хорошо, даю.

— О, как я вас люблю!

— Но не так, как Жака?

— Гораздо больше!

И она убежала со своими провожатыми, оставив меня в растерянности.

На следующий день, то есть три дня назад, я назначил местом свидания фонтан, предупредив Шарлет, которая приходила утром в Персмонскую рощу осмотреться и выбрать окольный путь. Эта Шарлет женщина ловкая и предусмотрительная. Вечером, играя с Нини, я отнес ее, ни о чем не предупредив, к сестре, которая ждала нас в ивняке. Благодаря бумажным корабликам у них быстро завязалось знакомство. Через минуту Леони уже повисла на шее у мадемуазель де Нив, осыпая ее поцелуями. Она не хотела расставаться с нею, и я смог возвратить ее няньке только обещанием привести на следующий день к фонтану и к Сюзет.

Вчера я опять сдержал слово. Сюзет снова принялась делать лодочки, но Нини это уже не занимало так, как накануне: она вбила себе в голову, что надо не отпускать Сюзет и привести ее сюда, чтобы заменить ею няню. Мне с большим трудом удалось их разлучить. Сегодня, по случаю дождя, я не взял Нини с собой и сам пошел неохотно. Странное существо эта мадемуазель де Нив. Она, образно выражаясь, бросается вам на шею. В ее голосе такие интонации нежности, которые должны были глубоко смутить беднягу Жака и меня самого не раз выводили из терпения. Она не истерична, не позирует, но она естественно неестественна, если можно так выразиться, причем с ее точки зрения эта неестественность — искренна. Мы проболтали два часа в башне, где я развел огонь, чтобы высушить ее намокшее платье. Смелая, равнодушная ко всем внешним обстоятельствам, она, смеясь, прибежала под проливным дождем и продолжала смеяться, глядя, как я тревожусь о ее здоровье. Она не стеснялась и не робела передо мной, придя на свидание, словно я был ее братом. Кормилица осталась внизу, на кухне, она тоже грелась и не беспокоилась о нас, как будто такие выходки не были для нее в новинку. Все это могло бы самолюбивому дураку вскружить голову. Мадемуазель де Нив — прекрасная партия, скомпрометировать ее очень легко; но, надеюсь, ты достаточно хорошего мнения обо мне, чтобы не сомневаться: я за ней не приволокнулся. Вот мой роман, отец. Скажи теперь, что ты обо всем этом думаешь и будешь ли ругать меня за то, что я допустил противнуюсторону — ведь мать уверяет, что ты защитник графини, — без твоего ведома поцеловать ее маленькую сестру.

— В таком виде все дело — пустяк, — ответил я, — но ты не рассказал мне самого главного, вашего сегодняшнего разговора, вашего единственного разговора, потому что до этого времени вы могли обмениваться только отрывочными словами и были не одни.

— Напротив, в предыдущие дни я провожал ее до половины дороги, ведущей через лес, а кормилица, или, правильнее, дуэнья, шла на почтительном расстоянии от нас.

— Значит, ты знаешь, о чем твоя клиентка, мадемуазель де Нив, собирается говорить со мной?

— О попытке примирения с мачехой. Барышня де Нив хочет выговорить себе право видеться с сестрой.

— Я думаю, эти свидания обойдутся дорого, и, кроме того, как добиться от графини серьезного обязательства? Мари де Нив не имеет никаких прав на Леони де Нив, и закон не окажет ей никакой поддержки.

— Она рассчитывает на тебя, чтобы найти средство…

— А ты видишь какое-нибудь средство?

— Тысячу, если твоя клиентка так любит деньги, как уверяет моя клиентка. Можно заставить ее заботиться о продолжении дружбы между сестрами.

— Все кажется простым, если принимать предположения за факты. Но вот предположи, что у моей клиентки непреодолимое отвращение к падчерице. Что она хочет денег только ради дочери, но предпочтет скорее видеть ее бедной, чем покорной влиянию особы, о которой она такого дурного мнения?

— Ты можешь убедить ее изменить мнение о бедной Мари!

— Бедная Мари заслуживала сочувствия в прошлом, но с тех пор, как она свободна, признаюсь, она очень мало меня интересует.

— Но ведь ты ее не знаешь!

— Я сужу по рассказам Жака и по твоему описанию. Оба ваших свидетельства, при всем своем внешнем различии, в сущности сходятся. Предположим, что она девушка добрейшая и с самыми чистыми намерениями, но достаточно ли этого, чтобы быть серьезной женщиной, способной руководить ребенком и заслужить доверие матери? Я, по крайней мере, не считаю, что она заслуживает уважения.

— Напрасно! Клянусь тебе, она вполне достойна уважения.

— То есть, что ты пришел в сильное волнение, когда был рядом с нею, но успел скрыть это от нее из уважения к самому себе!

— Не будем говорить обо мне, оставь меня в покое, давай говорить только о Жаке.

— Жак волновался и терялся еще больше, чем ты, судя по всему. Жак нисколько не опасен для сколько-нибудь воспитанной особы. Знаешь, какое представление я составил о твоей клиентке? Ей лично не угрожает никакая опасность, но она сама себе опасна. Она в очень приятном и даже забавном положении, потому что ухитряется примирять с велениями совести смутно сознаваемые веления плоти, примирять легкомысленные удовольствия жизни с небесными экстазами. Она лелеет мысль быть девой мудрой, но на самом деле полна инстинктов девы безумной, и если она сбросит с себя ярмо строгого воздержания, составляющего силу католицизма, мне трудно сказать, к чему она придет. Ей нечем заменить пугало, необходимое для умов неразвитых и, стало быть, немыслящих. У нее нет нравственных начал, из которых она могла бы создать закон для самой себя, нет никакого понятия об общественной жизни и о тех обязательствах, которые она налагает. Она выдумала себе какое-то фантастическое представление о долге, ищет исполнения этого долга в романтических затеях и не подозревает о существовании даже простейших нравственных обязанностей. Ей вздумалось уйти из монастыря раньше очень близкого срока, назначенного законом для ее освобождения, и для выполнения этой сумасбродной затеи она не постеснялась обратиться к щедрости своего поклонника. Она считает вполне естественным выбрать себе в освободители Жака Ормонда, провести с ним наедине целую неделю, и поскольку сама она в него не влюбилась, то не дает себе труда задуматься о его чувствах, надеждах и страданиях.

— Отец, она о них не знает, она не подозревает, что такое любовь!

— Тем хуже для нее! Женщина должна угадывать то, чего не знает; иначе она не женщина, а выродок, от которого можно ждать чего угодно. Откуда нам знать, куда увлечет ее пробуждение чувственности? Я даже склонен думать, что чувственность уже играет большую роль в порывах этого наивного херувима, бросившегося к тебе на шею прямо из объятий Жака.

— Неправда! Она искала и находила только покровителей!

— Импровизированные покровители! Это много. Их целых два, это чересчур много для-двух месяцев свободы! Почему героиня вашего романа не смогла побороть моего нежелания познакомиться с ней и выслушать ее? Она ведь такая мастерица переодеваться, ей стоило только поступить к нам в услужение, мы, кстати, ведь искали няню!

— Она думала об этом, но побоялась проницательности матери, которая так предубеждена против нее.

— Побоялась матери и побоялась меня! И предпочла тебя и Жака. Знаешь, почему?

— Скажи…

— Потому что хорошенькая девушка может смело рассчитывать на поддержку молодых людей, тогда как для стариков нужны доводы, основания. Красота быстро вербует себе сторонников. Молодой человек — горючий материал и не может упорствовать, как невоспламенимый старый адвокат. Одним взглядом, нежным словом можно толкнуть молодых на любую глупую выходку. Им доверяют самые интимные секреты, и ведь это доверие так искренно! Разве не является доверие высшим знаком благосклонности? Их приманивают и потом ими командуют. Их любовь принимают, лишь бы они не выражали слишком явно своих желаний; их беззастенчиво обрекают на всякие скандалы, пользуются их деньгами…

— Отец!

— Не твоими, но Жак уже истратил их немало, уверяю тебя. Но молодая особа богата, со временем она вернет эти деньги и сохранит искреннюю признательность к своим друзьям, хотя, может быть, выйдет замуж за кого-то третьего, предоставив первым двум делать и думать все, что им угодно. Повторяю, друг мой, ты провел чарующие два часа с глазу на глаз с ангелом, но под видом ангела скрывается коварная ханжа или, может, ловкая кокетка. Повторяю, будь осторожен!

Слушая меня, сын лихорадочно ворошил угли в камине, пристально глядя на огонь; он был бледен, несмотря на отблески красных лучей. Мне показалось, что я попал прямо в цель.

— Стало быть, ты считаешь, что мне не следовало помогать этой девушке? — спросил он, вставая, и взглянул на меня своими большими черными выразительными глазами.

— Я? Совсем нет! В твои лета я сделал бы то же самое; повторяю только: будь осторожен.

— Ты боишься, что я влюблюсь? Но ведь я не школьник.

— Ты совсем недавно был школьником, и слава Богу…

Он подумал некоторое время и продолжал:

— Это правда, еще так недавно я был до того влюблен в Мьет, что не спал по ночам. Мьет еще больше похорошела, у нее появилось какое-то новое, особенное выражение лица… и я отнюдь не нахожу, что женской красоте вредит свежесть и здоровье. У греческих статуй округлость форм не мешает поэзии. Барышня де Нив пока только хорошенький мальчик. Она бледна, но не от болезни, а от впечатлительности. И кроме того, главное в женщине не красота, а характер. Я изучал характер барышни де Нив, новый для меня, с большим хладнокровием, чем ты думаешь, и нахожу много справедливого в том, что ты сказал, особенно в отношении неблагодарности. Я не мог удержаться и заметил ей, что она заставляет Жака слишком сильно страдать; но она считает себя правой, потому что ничего ему не обещала.

— Она сделает кое-что похуже, чем то, о чем ты думал. Она скомпрометирует Эмили.

— Нет, об этом я тоже думал и даже говорил ей. Знаешь, что она ответила? «Эмили нельзя скомпрометировать. Ее чистота выше всякой грязи. Если бы кто-то сказал, что, находясь в ее доме, я вела себя безрассудно, все жители провинции в один голос ответили бы, что это делалось без ведома вашей кузины. И, кроме того, вы сами могли бы сказать клеветникам: „Это ложь! Доказательство ее честности в том, что она моя невеста!“».

— Ну и что же ты ответил на это мудреное рассуждение?

— Ничего. Мне не хотелось говорить об Эмили и о моем отношении к ней с особой, ничего не понимающей в обычных человеческих чувствах.

— Очень жаль, что ты не нашелся, что ответить…

— Скажи, пожалуйста, отец, ты думаешь, что Эмили…

— Ну что? Эмили…

— Ведь должна же она знать, что ее подруга каждый вечер куда-то убегает…

— Разумеется, ей об этом известно.

— А мадемуазель де Нив уверяет, что Мьет никогда ничего у нее не спрашивает и не обнаруживает ни малейшей тревоги. Чем ты это объяснишь?

— Великодушным гостеприимством. Прочти ее вчерашнее письмо.

Анри прочел письмо и отдал его мне.

— Все же видно, — сказал он, — что в глубине души она не одобряет свою странную гостью. Ты заметил, какая она была печальная в последний раз, когда ты ее видел?

— Не печальная, а недовольная.

— Недовольная барышней Мари?

— Конечно.

— И, может быть, мною?

— Я не знаю, думала ли она о тебе.

— Мадемуазель де Нив уверяет, что у Мьет какое-то большое горе.

— От чего бы это?

— Я тоже сказал, что повода нет. Ведь Мьет меня не любит.

— И прибавил, что и сам ее тоже не любишь?

— Нет, о себе я не говорил: ведь это не представляет интереса для мадемуазель де Нив. Когда же ты ее примешь?

— Здесь она рискует встретиться с мачехой, которая должна не сегодня завтра приехать за дочерью.

— Графиня больна.

— Кто тебе сказал?

— Мадемуазель де Нив имеет за ней постоянное наблюдение. Она простудилась, бегая по Парижу и разыскивая падчерицу, но найти ее не могла, потому что ей нарочно дали ложные указания.

— Ну, в таком случае, пусть придет завтра с Мьет в твою башню. Мать уедет в Риом с визитами и ни о чем не узнает. Я хочу, чтобы и ты присутствовал при свидании, раз уж ты взялся защищать барышню Мари. Может, я вызову и Жака и прикажу привести Леони. Я хочу увидеть своими глазами, действительно ли так велика ее любовь к сестре. А теперь пойдем спать. Завтра рано утром я отправлю нарочного в Виньолет и, возможно, в Шангус.

На следующее утро я написал Эмили и ее брату. В двенадцать часов я отправился к замку Персмон с Анри и с Леони. Мы застали там Мьет и мадемуазель де Нив. Жак приехал позже всех, так как жил дальше других.

Первым моим делом было деспотическое распоряжение. Шарлет стояла на пороге кухни и быстро в нее вошла, заметив меня; но и я тоже ее заметил и, обратившись к барышне де Нив, спросил: по ее ли приказанию эта женщина подслушивает. Мадемуазель де Нив удивилась и заявила, что она ее с собой не приводила.

— Так, значит, — сказал я, — она пришла по собственной инициативе, и потому я попрошу ее уйти.

Я вошел в кухню, не дав Мари опередить меня, и спросил у растерявшейся Шарлет, зачем она сюда пожаловала. Она ответила, что пришла спросить, не прикажет ли ей чего барышня.

— Барышня в вас не нуждается, убирайтесь вон! Я запрещаю вам бывать у меня без моего разрешения.

— Ах! — воскликнула драматическим тоном Шарлет. — Я вижу, что моя милая барышня погибла! Все против нее!

— Убирайтесь! — крикнул я.

Она ушла вне себя от злости. Я вернулся в комнаты, отремонтированные Анри. Мадемуазель де Нив была в наряде крестьянки и поражала миловидностью, это надо признать. Леони бросилась к ней на шею, и они стали неразлучны. Эмили тоже приласкала девочку и нашла ее прелестной. Из этого я понял, что ей, вероятно, в последнюю минуту рассказали все. Анри казался смущенным. Услышав топот лошади Жака, он был рад случаю уйти, чтобы помочь ему поставить ее под навес.

Тем временем, расхаживая взад и вперед, я незаметно рассматривал мадемуазель де Нив. Она казалась наивной и простодушной. Я украдкой взглянул на племянницу; она заметно изменилась, но не побледнела и не упала духом, а казалась серьезной и как бы готовой к какой-то борьбе.

Вошел Жак. Все поздоровались. Он почтительно поцеловал руку, которую не постеснялась протянуть ему мадемуазель де Нив. Он казался удивленным и встревоженным, словно ожидая кризиса и не зная, как его избежать.

— Теперь, — начал я, обратившись к барышне де Нив, — нам придется говорить о вещах, совсем неинтересных для мадемуазель Нини. Она может пойти поиграть в палисадник.

— Да, — согласилась Леони, — с Сюзет!

— Только не сейчас. Я вас позову чуть позже.

— Неправда, не позовешь!

— Нужно быть умницей, Нини, и слушаться господина Шантебеля, — сказала мадемуазель де Нив. — Он здесь хозяин, и мы все с радостью делаем все, что он скажет.

Нини согласилась только при условии, чтобы Сюзет села к окну и она могла бы видеть ее каждую минуту.

Когда мы все сели, Мьет заговорила с большой решимостью:

— Дядя, вы согласились принять мою приятельницу, благодарю вас и за нее, и за себя. Думаю, что не надо возвращаться к обстоятельствам, которые привели ее ко мне, вы знаете их как нельзя лучше. Она хочет просить у вас совета относительно дальнейшего образа действий, и поскольку она вас уважает и вполне вам доверяет, то обещала безоговорочно следовать вашим советам.

— Я имею честь задать мадемуазель де Нив всего один вопрос, — ответил я, — от ответа на который зависит мой взгляд на ее дело. Зачем она покинула монастырь почти накануне срока, назначенного для ее освобождения? Отвечайте безбоязненно, я знаю, что вас отличает откровенность и смелость, а все присутствующие здесь — не чужие вам люди, и мы все вместе обсудим, как лучше всего поступить в ваших интересах.

— Вы требуете почти что публичной исповеди, — ответила мадемуазель де Нив, — но я на нее согласна…

— Мы выслушаем ее почтительно.

— Так знайте, я ушла из монастыря, не дождавшись законного срока, не по своей вине; я совершенно не знала реальной действительности и считала, что должна проявить свою волю до срока, установленного законом. Я была убеждена, что если пропущу хоть один день после истечения срока, то сам этот факт вынудит меня принять обет.

— Эту глупость вам внушили в монастыре?

— Нет, мне об этом сказала моя кормилица Шарлет, с которой я виделась тайком; она убедила меня, что ей об этом говорил какой-то юрист в Клермоне, посоветовавший не доверять терпению, с которым монашенки ожидали моего решения. Они не станут вас уговаривать, твердила она, они застигнут вас врасплох и вдруг вам заявят: час прошел, теперь вы наша на всю жизнь.

— И вы поверили Шарлет?

— Поверила, потому что, кроме нее, никто в мире не проявлял ко мне участия и не мог сказать мне то, чему я могла бы поверить.

— Но потом вы убедились, что она вас обманывала?

— Не вынуждайте меня говорить дурно об этой женщине, она оказала мне большие услуги, не бескорыстно, как я потом узнала, но ведь я ими пользовалась и пользуюсь до сих пор. Не будем говорить о ней… Не стоит обращать на нее внимание.

— Нет уж, извините, мне необходимо знать, кто передо мной: особа, следующая указаниям Шарлет или советам друзей, которые ее теперь окружают.

— Мне стыдно в этом признаться, но все присутствующие, начиная с вас, значат для меня теперь очень много, а Шарлет — ничто!

— Это очень мило, но недостаточно, чтобы заставить меня спасти вас от затруднений и опасностей, которым подвергла вас Шарлет. Вы должны дать мне честное слово, что не увидите ее и не будете поддерживать с ней никаких отношений, пока находитесь у моей племянницы. Вам бы давно следовало понять, что присутствие такой женщины позорит дом Эмили.

Наверно, мадемуазель де Нив впервые в жизни слышала правду. С одной стороны — запуганная и замученная монастырской дисциплиной, с другой — избалованная кормилицей и слепой страстью Жака, она и не ведала, что ее можно упрекнуть в чем бы то ни было. Она покраснела, что я счел добрым признаком, на минуту заколебалась, потом порывисто повернулась к Мьет и, бросившись к ней на шею, воскликнула:

— Прости! Я не знала, что делала! Почему ты мне не сказала?

— Я сказала бы тебе, если бы сама знала обо всем, — ответила Эмили, обнимая ее. — До сегодняшнего утра я не подозревала, до какой степени гадкая женщина эта Шарлет.

— Я больше никогда не увижусь с ней!

— Честное слово? — спросил я.

— Клянусь вечным спасением!

— Поклянитесь честью. Вечное спасение остается с нами до последней минуты, когда все еще можно раскаяться. Прекрасная мысль — сделать Бога больше и выше человеческой справедливости; но тут дело в чисто человеческих отношениях, и нам следует заботиться только о том, что может быть полезно или вредно нашим близким.

— Клянусь честью никогда больше не видеться с Шарлет, хотя, по-моему, человеческая честь — сущий пустяк.

— Вот в том-то и беда! — ответил я. — Позвольте мне сделать небольшое отступление, совершенно необходимое?

— Я слушаю, — ответила мадемуазель де Нив, снова усевшись на свое место.

— Ну так вот что я вам скажу: когда понятия о человеческой чести настолько смутны, то лучше удалиться из общества и от общения с людьми. Тогда действительно лучше обречь себя на уединение и, чтобы избавиться от всяких обязательств по отношению к себе подобным, запереться в монастырь, где неотвратимы одиночество и молчание. Я знаю, что вам не нравится монастырь, в таком случае вам нужен руководитель, который познакомит вас с серьезными обязанностями, налагаемыми жизнью. В келье, в одиночку, вы ничего путного не сделаете, потому что пренебрегаете изучением практической жизни. Вам необходим наставник, чтобы объяснить вам требования приличий и руководить вашими поступками. Вам скоро исполнится двадцать один год, вы обворожительны и знаете об этом, потому что пользуетесь своими прелестями для осуществления своих планов. Если вы способны сильно воздействовать на других, то не имеете права говорить: «Я еще сама не знаю, чего хочу! Я еще посмотрю!» Надо смотреть и решать безотлагательно и надо сделать выбор между мужем и исповедником, иначе к вам нельзя будет относиться серьезно.

— Как? — вскричала мадемуазель де Нив, вскочив с места, в возмущении от моей резкости. — Что вы такое говорите, господин Шантебель? Чего вы от меня требуете?

— Ничего, кроме свободного выражения вашей воли.

— Но… как раз этой-то воли у меня и нет! Я жду вдохновения свыше.

— Разве до сих пор вас вдохновлял Бог? Разве он приказал вам дать похитить себя Жаку Ормонду?

— Дядя, — вмешался Жак, — вы вырвали у меня мою тайну, я думал, она будет для вас свята, а вы обрекаете меня на пытку! Позвольте мне уйти, я задыхаюсь, все это выше моих сил!

— Я вас не виню, Жак, — сказала мадемуазель де Нив, — я сама хотела сказать вашему дяде все, что он уже знает.

— Тем более, — продолжал я, — что вы признались во всем моему сыну и позволили ему ничего от меня не скрывать.

Жак побледнел, взглянул на Анри, который сумел остаться невозмутимым. Затем он посмотрел на Мари, которая сконфуженно опустила глазки, но тотчас снова подняла их и сказала ему с наивной откровенностью:

— Это правда, Жак, я все рассказала вашему кузену, он был нужен мне для выполнения замысла, который вы отказались бы помочь мне осуществить.

— Откуда вы знаете? — ответил Жак. — Конечно, Анри вполне достоин вашей откровенности, но ведь я предоставил вам достаточно доказательств моей преданности, чтобы пользоваться исключительным правом на ваше доверие…

— Ты забываешь, Жак, — вмешался я, — что когда барышне де Нив кто-то нужен, то она, как сама в этом сознается, идет прямо к дели, не заботясь о других. Она, конечно, могла бы опереться на твою руку и отправиться вместе с тобой посмотреть на Леони через решетку сада или же обратиться к Анри в твоем присутствии и опять же вместе с тобой посещать под покровом таинственности эту башню; несомненную невинность подобных визитов ты сам смог бы тогда подтвердить; но все это не удалось бы так легко. Анри не доверился бы особе, представленной тобою и, стало быть, скомпрометированной. Он начал бы рассуждать и спорить, как я теперь. Гораздо вернее было застигнуть его врасплох, назначить ему тайное свидание, дать ему заглянуть в сердце, свободное от всяких привязанностей, от любых обязательств. Опыт показывает, что мадемуазель де Нив отнюдь не настолько чужда интриг реальной жизни, как полагают многие, и что если она не подозревает о страданиях, которые может причинить, то угадывает и знает способ, как этими страданиями воспользоваться.

— Анри! — воскликнула барышня де Нив, побледнев и стиснув зубы. — Неужели вы разделяете жестокое мнение вашего отца обо мне?

Лицо Анри на минуту исказила судорога тревоги и сожаления, но потом, внезапно поборов себя, с героизмом чистой совести он ответил:

— Отец суров, мадемуазель Мари, но по существу сказал то же, что говорил вам и я, здесь же, вчера вечером, наедине с вами.

Мадемуазель де Нив повернулась тогда к Жаку, как бы для того, чтобы просить у него помощи и покровительства. Она увидела слезы у него на глазах и быстро пошла к нему. Жак, побуждаемый добрым сердцем и незнанием приличий, обнял ее со словами:

— О! Если даже вы и были виновны передо мной, я обо всем забыл, видя, как вы страдаете! Возьмите мою кровь, мою честь, мою жизнь! Все ваше, и я ничего не требую взамен, вы прекрасно это знаете!

Впервые в жизни благодаря резкости моих нападок Жак, пораженный в самое сердце, сумел быть по-настоящему красноречивым. Выражение лица, жесты, голос — все в нем было искренно, а значит, серьезно и сильно. Этот порыв открыл глаза всем, и особенно мадемуазель де Нив, которая до сих пор не до конца понимала Жака. Только теперь она почувствовала, насколько была виновна, и услышала голос собственной совести. Она ощутила себя в положении человека, у которого на краю пропасти закружилась голова и который инстинктивно отшатывается назад. Но только вместо того, чтобы действительно податься назад, она, напротив, приблизилась к сердцу, могучее биение которого угадывала впервые так близко к своему сердцу, и, не оставляя руки Жака, обратилась к Эмили:

— Тебе следовало бы упрекать меня больше всех, потому что, оказывается, я была неблагодарна к твоему брату и кокетничала с твоим кузеном. Но, как всегда, ты молчишь и страдаешь без всяких жалоб; клянусь тебе, я все исправлю, все заглажу и буду достойна твоей дружбы!

— Да услышит вас Бог! — сказал я ей, протягивая руку. — Простите, что я заставил вас помучиться. Зато, кажется, я высвободил правду из лабиринта, в который затолкала ее Шарлет. Надеюсь, вы поразмыслите обо всем и не станете больше пускаться в проделки, последствия которых могут повредить вам же самой. Поговорим теперь о делах и посмотрим, как можно восстановить ваши права без скандала и без ссор. Да будет вам известно, что я согласился выслушать вашу мачеху только при том условии, что мне будет предоставлена роль примирителя. Лично меня графиня не интересует, но она поступила очень ловко. Узнав, что я обожаю детей, что везде, где замешаны невинные бедняжки, я обязательно выступаю в их интересах, она надумала поручить мне свою дочь. Прелестная и славненькая Нини, кажется, не особенно счастлива. Ее участь будет еще хуже, когда она останется с матерью, озлобленной бедностью.

— Не говорите больше ни слова, господин Шантебель! — вскричала мадемуазель де Нив. — Решайте сами, не спросив у меня, какие жертвы я должна принести, потом дайте мне перо, и я подпишу, не читая. Вы знаете размеры моего состояния, а я не знаю. Устройте так, чтобы Нини была так же богата, как я: я желала увидеться с вами, чтобы именно это вам сказать.

Говоря это, великодушная девушка повернулась к окну, чтобы послать воздушный поцелуй сестре; но, не увидев ее, принялась звать:

— Нини! Нини!

Не получив ответа, она устремилась к двери со словами:

— Боже мой! Где она может быть? Я не вижу ее!

В ту же минуту дверь вдруг распахнулась, и Нини бросилась в объятия мадемуазель де Нив, крича голосом, сдавленным от страха:

— Спрячьте меня, спрячьте меня! Мама приехала! Она идет сюда за мной, чтобы побить меня! Не отдавайте меня маме, спрячьте меня!

И, проворная как мышь, она юркнула под большой стол, накрытый тяжелым ковром.

Как раз вовремя. Госпожа де Нив, бледная, взволнованная, вошла, как будто к себе домой, не постучавшись, не доложив о себе. Мари осталась у окна. Черная косынка, кокетливо завитый белокурый шиньон, соломенная шляпка, приподнятая сзади, вот и все, что было видно. Мьет была в хорошенькой овернской шляпке, до того отвечавшей современной моде, что она казалась элегантной, не переставая быть оригинальной.

— Извините, господин Шантебель, — заговорила графиня, приняв или сделав вид, что приняла обеих девушек за крестьянок, — у вас консультация, а я и не знала. Тысяча извинений! Я искала свою дочь, думала, она здесь. У вас дома мне сказали, что вы увели ее сюда. Скажите же, где она, я хочу скорее ее поцеловать. Я подожду в саду, пока вы не найдете время выслушать и меня.

Пока графиня говорила, я случайно взглянул в окно, противоположное тому, у которого стояла барышня де Нив; из него видны были задворки замка, и я заметил Шарлет, выжидавшую что-то у заброшенных построек. Я понял появление графини и счел ниже своего достоинства разыгрывать комедию.

— Не беспокойтесь, графиня, — сказал я. — Я здесь в своей семье, и вы не будете лишней. — И, пододвинув ей кресло, я прибавил:

— Мадемуазель де Нив тоже здесь, но ей вздумалось поиграть в прятки, и она вас не видит. Пожалуйте-ка сюда, сударыня, — продолжал я, приподнимая ковер, — это ваша мама, поспешите ее поцеловать.

Нини неохотно послушалась. Мать ее схватила и, скорее толкнув, чем усадив к себе на колени, сказала сухо:

— Ты что? С ума сошла? Разве ты меня не узнала?

Пока Нини целовала мать, больше со страхом, чем с любовью, мадемуазель де Нив, желая убедиться, действительно ли девочка жертва злой матери, как ей это говорили, оглянулась посмотреть на их встречу. Светлые и холодные глаза мачехи уставились на нее, и я заметил, что она вздрогнула, как при виде ехидны. Вероятно, она сразу не узнала бы падчерицу в этом костюме, если бы ее не предупредили. Но она явно была предупреждена, потому что ни на секунду не спутала Мари с Мьет, и злая усмешка исказила ее губы.

— Вы полагаете, что я не буду лишней на консультации, которую так некстати прервала? — заговорила она громко и отчетливо, — Насколько я могу судить, дело идет о браке между этими двумя барышнями и этими молодыми людьми. Одну из них я знаю, который же из претендентов ее жених?

— Вот он! — ответила, не колеблясь, мадемуазель де Нив, указав на моего племянника. — Жак Ормонд. Через две недели свадьба, и хотя тогда уже не будет нужды в вашем разрешении, я надеюсь все-таки, что вы из чувства приличия удостоите одобрить мой выбор.

— Еще бы, — прошипела графиня, — ведь это он, кажется, похитил вас?

— И он позволит себе заметить графине, что мадемуазель Нини здесь лишняя… — расхрабрился Жак.

— Но ведь нельзя же отослать ее к Шарлет, которая бродит вокруг дома! — сказал я, нарочно повысив голос. — Нет уж! Отведи-ка ее лучше к няне, она в винограднике, а потом возвращайся сюда. Если твоей невесте придется делать уступки, нам понадобится и твое согласие.

— Она может делать любые уступки, — ответил Жак, уводя Нини, — она предоставила окончательное решение вопроса вам, дядя, и я присоединяюсь к ее желанию.

И он увел девочку, в то время как графиня, обратив очень мало внимания на то, что уводят ее дочь, с которой она давно не виделась, всматривалась в черты лица и в фигуру Жака, разглядывая его с надменным и ироническим любопытством.

— Так вот он каков, предмет страсти мадемуазель де Нив! — сказала она, как только он вышел.

— Это мой племянник, — вставил я, — сын моей любимой сестры, чудный малый и очень порядочный человек.

— Не правильнее ли будет назвать его очень ловким человеком? Господин Шантебель, всем известна ваша снисходительность к членам своего семейства. Я вижу, что вы благодушно закрываете глаза на факт похищения. А между тем едва ли все другие отнесутся к такому факту подобно вам…

— Этот факт останется неизвестным, потому что никто не станет о нем говорить из уважения к мадемуазель де Нив и к вам.

— Ко мне? А при чем здесь я?

Я подошел к ней поближе и сказал очень тихо:

— Потому что вы в сговоре с Шарлет подготовили этот скандал, чтобы обесчестить мадемуазель де Нив!

Она побледнела, точно перед обмороком, потом, поборов себя, ответила тихо:

— Это гнусная ложь, и вы ничем не можете ее доказать!

— Хотите, я позову Шарлет? Она еще здесь!

— Зачем ее звать? — пробормотала она в растерянности.

— Вы прикажете ей при мне сказать всю правду. Добавите, что только этой ценой она получит обещанную награду, в крайнем же случае мы все сложимся, чтобы развязать ей язык. Она покажет ваши письма.

Графиня беспомощно пролепетала:

— Не делайте этого! Я в ваших руках, пощадите меня!

Потом она опустилась в кресло и в самом деле лишилась чувств. Я попал точно в цель. Теория вероятностей привела меня к истине. Позднее я узнал и подробности. Шарлет, разумеется, обманывала и эксплуатировала всех и всем поочередно изменяла.

Мьет и мадемуазель де Нив бросились помогать графине. Она очень быстро пришла в себя и хотела продолжить разговор. Я попросил ее не беспокоиться понапрасну.

— Мы переговорим сегодня вечером или завтра.

— Нет-нет, только сейчас! Тем более, что мне нечего требовать. Я могу лишь ждать предложений, которые сочтут нужным сделать мне накануне общей ликвидации наших взаимных дел.

— Никаких предложений быть не может, — ответил я. — Вы думали, что мадемуазель де Нив даст завлечь себя в серьезные безрассудства, а потом будет нуждаться в вашем молчании и в вашем великодушном прощении. Но, как вы сами видите, положение изменилось. Молчание оказывается в общих интересах, и прощение остается только вопросом приличия или, лучше сказать, делом христианского милосердия. Мадемуазель де Нив теперь безусловная обладательница значительного богатства, точные сведения о котором я позаботился выяснить за время вашего отсутствия. Она имеет право потребовать от вас отчеты по опеке, итог которых, как я и предсказывал, составит около двухсот сорока тысяч франков; но она не хочет, чтобы ее сестра росла в нужде и лишениях. Она даст вам расписку в получении сумм, истраченных или сбереженных вами во время ее несовершеннолетия. Таким образом, вам, графиня, остается если и не благодарить ее, то, по крайней мере, выразить удовольствие, которое не может не испытывать мать в подобном случае.

Графиня надеялась на лучший исход своих недостойных махинаций. Она была подавлена, уничтожена моими словами. Она хотела заговорить, но не нашла слов и только кивнула падчерице с какой-то гримасой вместо улыбки. Однако она собралась с силами и сказала, что Леони все-таки будет бедна, поскольку большой замок де Нив всегда требовал больших трат и предполагаемые сбережения существуют только в моем воображении.

— Я ничего не знаю, — ответила мадемуазель де Нив, вставая. — Господин Шантебель, не сочтите за труд сказать, как велика может быть цифра моих доходов?

— Если вы продадите землю де Нив, то у вас будет около пятидесяти тысяч ливров дохода. Если сохраните поместье, у вас останется тридцать тысяч.

— А теперь, — продолжала она, — спросите, пожалуйста, у графини де Нив, сколько ей нужно ежегодного дохода, чтобы жить покойно и удобно?

— Мне необходимо для приличного воспитания дочери по крайней мере пятнадцать тысяч в год, — сказала графиня.

— Что, вместе с вашими сбережениями, размер которых мне также известен, даст вам средства, равные тем, которыми вы пользовались со времени вашего замужества. Мадемуазель де Нив оценит, заслуживает ли ваше расположение к ней такой жертвы…

— Я готова и на это, — быстро вмешалась Мари. В эту минуту вернулся Жак, и, взяв его за руку, она продолжала: — Мы готовы и на эту жертву, но с условием…

— С каким условием? — спросила графиня, стальные глаза которой сверкнули металлическим блеском.

— Вы отдадите мне сестру и уступите все права на нее. Этой ценой вы будете богаты и сможете жить, где захотите, только не в Ниве, поскольку я намерена там поселиться сама. Вы можете видеться с Леони, но она будет принадлежать мне! Жак! Ведь вы согласны?

— С радостью! — ответил он не колеблясь.

Графиня даже не поморщилась в первую минуту, как ей следовало бы это сделать в ее положении. Мысль эта не была ей в новинку. Мари высказывала ее Шарлет, и графиня успела уже к ней привыкнуть. Однако она прикинулась совершенно разбитой и даже закрыла глаза, как бы теряя сознание. Мьет испугалась.

— Вы слишком жестоки, — сказала она. — Видите, она больна и не в силах вынести таких переживаний. Как она ни зла, но все-таки дочь ей небезразлична, и вы слишком многого требуете от нее!

— Оставьте меня с ней наедине, — сказал я, — и не тревожьтесь. Идите домой и подождите меня там, а если госпожа Шантебель вернулась, скажите, чтобы приготовила обед повкуснее: мы должны вознаградить себя за все треволнения.

Как только они ушли, графиня не заставила меня долго ждать возвращения ее сил и способностей. Он я пролила несколько слезинок в виде вступления, воскликнула, что это ужасно и что мадемуазель де Нив мстит ей безжалостно.

— Мадемуазель де Нив не мстит, — ответил я. — Она очень добра и великодушна. Она не сказала вам ни одного резкого слова при таких обстоятельствах, когда все зло, сотворенное вами, должно было бы восстановить ее против вас. Она и в самом деле полюбила Леони, и кажется, что девочка платит ей взаимностью.

— Похоже, моя дочь любит всех, кроме своей матери. Ужасный характер. Ее с детства восстановили против меня!

— Я знаю, и это очень жаль; но вы виновны больше всех, потому что не сумели завоевать ее любовь и уважение прислуги.

— Но ведь не станете же вы советовать мне отдать ее сумасшедшей, которая, конечно, не в состоянии заботиться о ней?

— Если она перестанет заботиться о ней, то отдаст ее вам, и в таком случае проститесь с пятнадцатью тысячами дохода! Поэтому молите Бога, чтобы между сестрами были любовь да совет!

Графиня нашла довод основательным, но все еще не сдавалась.

— Вы, стало быть, действительно считаете мадемуазель де Нив способной прилично воспитать молоденькую девушку? — спросила она.

— Задайте мне этот вопрос вчера, я ответил бы вам: нет, не считаю: тогда я не имел еще о ней определенного мнения; но сегодня, незадолго до вашего прихода, она заставила меня проникнуться к ней искренним уважением. В ее детском великодушии есть нечто возвышенное, то, что искупает увлечения взволнованного воображения. Я сильно ее отчитывал, когда вы вошли; она ответила мне искренним раскаянием. Теперь я предан ей всей душою, что, впрочем, не помешает мне позаботиться, чтобы ваша рента была серьезно и надежно обеспечена.

— Ах да, вот это главное! — невольно вырвалось у графини. — Нужно, чтобы это содержание не было пустой приманкой.

— Нужно также, чтобы не было возможности шантажа, — продолжал я, — необходимо устроить так, чтобы выплаты прекратились в тот день, когда вы надумаете предъявить права на Леони.

— Понятно, — сказала графиня с досадой, — но если Мари, не знающая цены деньгам, разорится? Я хочу иметь закладную на Нивское поместье.

— И получите. Но не бойтесь, что Мари разорится; выйдя замуж за Жака Ормонда, она, напротив, обогатится.

— И вы уверены, что моя падчерица будет счастлива с этим Жаком Ормондом, который слывет сердцеедом?

— Этот сердцеед — редкой души человек.

— Но… до свадьбы что мне делать с дочерью, которая только и думает о том, как бы убежать от меня?

— Отправляйтесь в Нив и готовьтесь к отъезду, а Нини останется пока у нас, с сестрой Мари, которая в качестве невесты Жака должна быть под покровительством своего будущего дяди.

— Но ваш сын?.. Говорят, и у него была интрижка с нею!

— Кто говорит? Шарлет? Мой сын человек честный и серьезный. Может, Шарлет хотелось и от него тоже получать деньги, но он не так прост, как Жак. Но все-таки, чтобы избежать толков, мой сын проведет все остальное время каникул в Шангусе, у своего двоюродного брата, и все съедутся к нам только накануне свадьбы.

В тот же день мы подпишем документы, касающиеся вас, а пока, поскольку нет больше причин для волнения, пойдемте отобедать.

— Это невозможно! Как я взгляну всем в глаза! Особенно Нини! Ведь это сущая пытка смотреть на дочь, с радостью покидающую мать.

— Пытка заслуженная, графиня! Вы хотели погубить, разорить и опозорить дочь вашего мужа, хотели или запереть ее в монастырь навсегда, или сделать из нее развратницу: вы истощили запас Божьего терпения. Не злоупотребляйте людским терпением и постарайтесь чтобы люди не узнали о ваших тайных кознях. Пожертвуйте дочерью, чтобы загладить прошлое, и примите взамен все те земные блага, из-за которых вы так усердно хлопотали, не брезгуя никакими средствами. Вы должны отобедать у нас уже потому, что вы очернили Мари в глазах моей жены. Я не требую, чтобы вы исповедовались перед нею и взяли свои слова назад; но мы ей скажем, что вы помирились с падчерицей и что моими стараниями состоялась сделка, удовлетворяющая интересы всех и каждого.

Графиня оперлась на мою руку, и мы пошли к дому. Когда мы вышли из елового леска, я снова увидел Шарлет, конечно же, подсматривавшую за нами и горевшую желанием узнать, чем кончились наши объяснения.

— Однако следует решить дело и с этой плутовкой, — сказал я графине.

— О нет, нет! — испугалась она. — Я не хочу ее видеть!

— Но нужно же расплатиться с ней.

И, повернувшись к Шарлет, я приказал ей подойти к нам. Она не заставила себя ждать.

— Пора подвести итог, — сказал я, — мы все сговорились насчет того, чтобы лишить вас возможности надоедать кому-либо из нас. Жак Ормонд дал вам три тысячи франков, это больше, чем следовало. Вы нам отныне не нужны. Мадемуазель де Нив тоже дает вам три тысячи. Сколько обещала вам графиня?

— Десять тысяч! — нагло ответила Шарлет.

— Всего только пять! — сказала с негодованием графиня.

— В день совершеннолетия мадемуазель де Нив вы получите от меня восемь тысяч франков и после этого не надейтесь больше ни на что…

— Это мало за столько трудов, — ответила Шарлет. — Если бы я рассказала все, что знаю…

— Можете рассказывать. Если вы будете говорить про нас, то мы сумеем доказать всем, что вы интриганка и сплетница. Берегитесь!

Шарлет струсила и убежала; пока мы спускались минут десять под гору, я заметил, что графиня быстро повеселела. Я с отвращением смотрел на эту женщину, единственной пружиной поступков и единственной страстью которой была корысть. И все-таки я был учтив, почтителен и внимателен к ней. Я проводил ее в комнату, где она пожелала отдохнуть до обеда.

Госпожа Шантебель еще не вернулась. Мьет храбро принялась готовить обед. Она была искусной поварихой, знала мои вкусы, и прислуга буквально обожала ее. Я с удовольствием предвидел вкусный обед, но еще больше обрадовало меня то, что Анри не отходил от Мьет и весело старался ей помогать. Он снял фрак и повязал белый передник. Это настолько не совпадало с его вкусами и привычками, что я не мог скрыть удивления.

— Что же делать? — ответил он мне. — Не всякой женщине быть героиней романа, не умеющей сделать даже яичницу. Эмили, которая, по-моему, единственная настоящая героиня в этой истории, не старается обратить на себя внимание и добровольно приняла на себя роль кухарки, словно ни на что другое не может претендовать. Разве я не прав, когда стараюсь помочь ей или хотя бы развлечь ее моей неловкостью? Посмотри, какая она умелая и проворная! В шелковом платье, в кружевной пелериночке, и никаких предосторожностей! И ведь она ничего не испачкает, даже пятнышка не посадит! Потому что она здесь в своей стихии: дома, в деревне, в семье…

— Значит, нужно и оставить ее здесь, дома… — ответил я не без лукавства. — Только для современного молодого человека маловато в этом поэзии…

— Напротив, отец, бездна поэзии! Поэзия всюду для тех, кто умеет видеть и слышать. Сколько поэзии, бывало, я находил в Виньолет, когда в громадной кухне, полной блестящей медной посуды, Мьет месила своими хорошенькими ручками тесто для лепешек к завтраку! Это были картины Рембрандта с фигурой Корреджио посредине. Тогда я понимал прелести семейной жизни и прелесть этой замечательной девушки. Потом я все позабыл. И вот теперь мои глаза снова раскрываются, прошлое воскресает, освещенное новым светом. Мьет еще краше прежнего, грациознее. Так хочется есть, от запаха ее стряпни слюнки текут… Мой организм, заодно с поэтической душой, кричит мне: «Вот где правда — в жизни достойной, привольной, с женой, которую можно не только любить, но и уважать, которой можно довериться, как лучшему другу!..»

— Скажи это Эмили!

— Не смею: я еще не стою ее прощения. Я знаю, сколько Мьет выстрадала по моей вине. Из-за меня ее брат был так несчастлив; она сама день или два думала, что я влюблен в барышню Мари и готов отбить ее у Жака. Без тебя, отец, без суровых объяснений, на которых ты настоял, ей, может быть, пришлось бы до сих пор это думать… Ты оказал мне большую услугу. Необычность Мари вскружила мне голову, но ненадолго, и если она заподозрила это, то я рад, что ты дал мне возможность ее разубедить. Конечно, она должна принадлежать Жаку и никому больше. Знаешь, при всех ее детских выходках, она отнюдь неглупа, у нее много возвышенных чувств, а у Жака зато много здравого смысла, которого ей недостает, и раз уж он ее обожает, то сумеет ей его передать, так что она постепенно избавится от своих недостатков. Он всегда будет поддакивать ей, но делать так, что она, в свою очередь, будет с ним согласна.

— Вот это дело! А теперь — да поможет нам Бог. Как, однако, жизнь похожа на роман! Признаюсь, отстаивая истину и здравый смысл, я совсем не рассчитывал на подобный успех и уж никак не мог подумать, что в результате получатся два таких чудесных брака! Но где же наши голубки?

— Вон там, на скамейке. С нетерпением ждут решения графини насчет Нини. Как ты полагаешь, она согласится отдать ее?

— Уже согласилась!

В эту минуту Мьет проносила мимо пирог, чтобы посадить его в печку.

— Хотя я не имею обыкновения целовать кухарок, — сказал я, — не могу все-таки не сделать исключения.

Жак и Мари выбежали навстречу нам с Нини.

— Ну что? — спросила мадемуазель де Нив. — Можно ли надеяться?

— Она ваша! — ответил я тихо. — Только пока ни слова ей, постарайтесь, чтобы она не наделала новых хлопот, отказавшись проститься с матерью как положено.

— Это мы устроим! — сказал Жак и, взяв Нини за руки, продолжал: — Послушайте, ваша матушка видит, что вам здесь хорошо, что вы нас очень полюбили, и она согласна оставить вас еще на несколько дней с Сюзет, у папа Бебель. Надо ее за это хорошенько поблагодарить. Вы ведь ее расцелуете, правда?

— Да, да! — ответила девочка, весело подпрыгивая. — Еще бы не расцеловать за такое счастье! После обеда мы пойдем к фонтану с Сюзет и Анри…

— Нет, со мной, — ответил Жак, засмеявшись, — сегодня со мной, а Сюзет будет делать кораблики.

— Вы мне простили? — шепнул я мадемуазель де Нив. — Согласны остаться у меня до свадьбы?

Мари взяла обе мои руки с чарующей пылкостью, за которую ей многое можно было извинить, и до крайности смутила меня, быстро прижав их к своим губам.

— Вы меня спасли! — шепнула она в ответ. — Вы будете мне вместо отца. Мне так нужен твердый и добрый руководитель. Вы научите меня быть достойной славного нашего Жака, который меня балует и никогда не скажет мне слова укора…

— А если я стану ворчать, он, пожалуй, назовет меня старым дураком…

— Боже избави! — вмешался Жак, бросаясь ко мне на шею. — Вы были и останетесь нашим ангелом-хранителем!

Тем временем приехала жена и ахнула, увидев, что я целую и обнимаю Жака и Мари. Она с любопытством всматривалась в лицо и в костюм мадемуазель де Нив.

— Госпожа Шантебель, — сказал я, представляя ей Мари, — потрудитесь поцеловать нашу будущую племянницу, как видишь, крестьяночку, но вполне достойную твоего доброго расположения.

— Что за шутки! С какой стати Жаку жениться на девушке, которую мы совсем не знаем?.. Я совершенно ничего не понимаю…

— Сейчас поймешь. Видишь даму в саду?

— Графиня! Давно ли она здесь?

— Настолько давно, что успела просватать падчерицу за Жака и отдать им в приданое Нини.

Тут я сообщил жене вкратце существо дела, объявив в заключение, что графиня будет у нас обедать.

— Ах, Боже мой! Обедать! А меня целый день дома не было. Кухарка дура безмозглая!

— Я позаботился подыскать другую — чудо-стряпуху, сейчас ее тебе представлю. Что же ты не целуешь свою будущую племянницу?

Мари подошла, очень мило смутившись. Госпожа Шантебель умилилась, а когда мадемуазель де Нив почтительно поцеловала ей руку, она даже прослезилась и была окончательно побеждена.

— Ну до чего же повезло Жаку, — сказала она, направляясь вслед за мной на кухню, — о такой невестке можно только мечтать! Ты такой мастер подстраивать чудеса, Шантебель, так почему же ты не подумал в первую очередь о своем родном сыне? Анри был бы для этой барышни более подходящим мужем, чем толстяк Жаке.

— Почтенная моя супруга, — ответил я, — давайте оставим пока кухню в покое, там все идет как нельзя лучше; потолкуем-ка мы с тобой вдвоем, вот тут, под орешником, как два старинных друга, у которых должно уже быть одно сердце и одна воля!

Я рассказал жене все, что случилось, и прибавил:

— Теперь ты видишь, что мадемуазель де Нив не могла бы быть женой другого…

— Правда, Шантебель, правда, да только жаль…

— Нечего жалеть. Анри будет счастлив, счастливее всех в мире!

— Знаю, куда ты клонишь! Ты хочешь, чтобы он женился на Мьет!

— И он тоже хочет, он любит ее!

— Потому что ты прожужжал ему о ней все уши!

— Нет, напротив, я знал, что уговаривать его — значило бы только отдалить его от нее, а я не так глуп. Что ты имеешь против бедняжки Мьет?

— Против нее? Конечно, ничего. Я отдаю ей должное, но… она так одевается…

— По-деревенски? Да ведь и мадемуазель де Нив сегодня одета так же, и все-таки она похожа на графиню.

— Да, потому что она графиня, это сразу видно.

— А разве Мьет похожа на мужичку?

— Нет, но она похожа на своего отца… не в нашу семью… и потом, она холодна и не любит Анри!

— Неправда! Мьет не холодна, а полна достоинства и сознания своих сил… Странно, а я-то думал, что именно ты способна понять ее, потому что помню, как девушка, в которую я был влюблен когда-то… давно… приревновала меня к блондинке, не стоившей даже ее башмака, которую мне, черт знает почему, вздумалось пригласить потанцевать… предмет моей любви, моя почти что невеста, плакала тогда от ревности, но я об этом не подозревал, и она покаялась мне в своих слезах только после свадьбы.

— Этой девушкой была я и, должна признаться, скорее дала бы разрезать себя на куски, чем призналась бы в своей ревности.

— Почему же?

— Потому что… сознаться в ревности — значит унизить себя в глазах любимого человека признанием в своем недоверии к нему.

— Хорошо сказала! И, стало быть… чем больше страдаешь, тем лучше скрываешь?

— Да, и нужно еще большое мужество… ты, значит, думаешь, что у Мьет много мужества?

— Еще бы! И думаю, что она много выстрадала. Особенно потому, что кое-кто оскорбил ее гордость…

— Кто же это?

— Не знаю.

— Уж не я ли?

— Да неужели?

— Так и есть. Я обошлась с ней очень круто, потому что она вообразила, что Анри не вернется из Парижа домой. Признаюсь, я и сама побаивалась того же, а потому еще больше рассердилась… И вся моя злость обрушилась на бедную Эмили. Не помню, что я ей сказала, но только она вдруг как в воду канула, и с тех пор ко мне ни ногой. Уверяю тебя, что я на нее совсем не сержусь и люблю ее по-прежнему.

— И скажешь ей об этом?

— Хоть сейчас. Где она?

— На кухне, с Анри.

— Анри на кухне! Вот так новость! Ведь он такой аристократ!

— Он пришел к убеждению, что нет ничего привлекательнее и лучше молодой и красивой женщины, занятой хозяйственными хлопотами и заботами… и ничего более достойного уважения, чем мать семейства, которая, как ты, печется о благоденствии семьи…

— Ты намекаешь, что мне следовало бы самой пойти на кухню?

— Нет, потому что там Эмили, а Анри, любуясь на нее, думает, что его женой будет такая же работящая, серьезная и прелестная женщина, как его мать!

— Ах, Шантебель, какой же золотой у тебя язык! Должно быть, змей в раю нашептывал так же сладко, как ты! Ты вьешь из меня веревки и потом всем рассказываешь, что я в доме глава!

— Да, ты глава, потому что если ты против Мьет, то и мы с Анри от нее откажемся.

В эту минуту Анри пришел сказать нам, что обед готов; прочитав в моих глазах подсказку, обнял мать и шепнул ей:

— Мама! После обеда я скажу тебе один секрет.

— Говори сейчас! — ответила она, расчувствовавшись. — Обед подождет. Я хочу скорей все узнать!

— Ну так позволь сказать тебе, что я люблю Эмили, но не хочу говорить с ней об этом без твоего позволения.

Моя женушка, не ответив ни слова, побежала на кухню, нашла Мьет, которая мыла свои прелестные ручки, взяла ее за плечи и расцеловала в обе щеки. Мьет улыбалась сквозь слезы.

— Вот самое лучшее объяснение! — сказал я.

Анри обнял и поблагодарил мать, и мы отправились обедать.

Обед был на славу, и мы дружно воздали ему честь. Я не люблю есть много и долго, но люблю стол вкусный и изящный. Наши мысли, наши способности, наше духовное настроение во многом зависят от тонкости или грубости принятой нами пищи. Жена, еще более плохой едок, чем я, в тот день ела почти с жадностью, видимо, признавая превосходство мастерства Эмили.

Я люблю наблюдать и делать выводы, а потому заметил, между прочим, что мадемуазель де Нив поглощала почти одни только кремы, фрукты и конфеты, тогда как графиня Алиса, при всей ее худобе и чахлости, отличалась завидным аппетитом скряг, когда они обедают в гостях. Толстяк Жак уписывал все весело и добродушно, но костлявая графиня, с тонкими губами, аккуратно укладывала в желудок провизию, как грызуны припасают ее к зиме в своих норах.

Усаживаясь за стол, она не без вызова отослала Ни-ни сесть возле мадемуазель де Нив.

— Рядом с Сюзет! — воскликнула девочка. — Ах, как вы добры, маменька!

— Это первое ласковое слово, которое я от нее слышу, — шепнула мне графиня.

— Оно будет не последним, — ответил я. — Вы предоставили ее влиянию прислуги, и она научилась никому не доверять и всем грубить. Когда ее начнут воспитывать разумно и в любящей семье, она научится уважать старших.

Успокоенные относительно графини, мы усадили ее в карету, и Мари в последний раз подвела к ней девочку, чтобы проститься, обещая свидание с нею недели через две. Графиня надумала было ломать комедию и даже сделала поползновение удариться в истерику, но лошади тронули, и она успела только, высунувшись из окошка, шепнуть мне:

— Не забудьте закладную!

Когда карета уехала, я так и покатился со смеху, чем удивил Мьет и жену: обе были наивны и чувствительны.

— Право, Шантебель, — сказала мне жена, — у тебя сердце, как камень.

— Ну а ты готова рыдать над ястребом, который только что вырвал у нас из рук целое богатство в придачу к славному обеду, которым мы его угостили.

Когда я сообщил семье о своих замыслах, Жак Ормонд возразил против одной из частностей моего плана.

— Я и сам не прочь вернуться в Шангус, — сказал он, — я уже успел привыкнуть к нему, но должен сознаться, что теперь мне не хочется строить там дом, поскольку мадемуазель Мари желает поселиться у себя в замке, и у меня нет оснований особенно держаться за свою ферму. Местность там не слишком веселая, а моя берлога тесновата и для меня одного. Мне даже кажется, что за две недели изгнания, на которые вы обрекаете Анри, ему бы тоже там стало очень тоскливо. Я предлагаю поставить две кровати в башню Персмон, нам будет там очень весело: к вам поближе, а приличия все равно будут соблюдены.

— Нет, это слишком близко, — ответил я. — Нам всем не мешает побыть в уединении и немножечко пофилософствовать, прежде чем снова сойтись для общей радости. Но я согласен на такое изменение плана. Анри очень любит Виньолет, который в двух шагах, а Эмили нам нужна для различных приготовлений. Пусть она останется здесь, а ты поселишься у сестры вместе с моим сыном.

На этом мы и порешили и, кроме того, условились обедать по воскресеньям все вместе у нас.

Я предполагал, что свадьбе Жака не бывать раньше, чем через шесть недель. Нужно было время, чтобы устроить все дела как по разделу состояния, так и по уступке прав на Нини. Кроме того, мне не хотелось спешить с этим браком еще и потому, что неплохо было бы заняться умственным и нравственным воспитанием барышни де Нив.

Эта задача оказалась несложной. Я решил касаться только деликатных вопросов любви, брака, монастырской отрешенности. Она сохранила некоторые сожаления о монастыре, в котором ее приучили видеть идеал величия и чистоты. Мне пришлось искоренить в ней много ложных понятий о жизни в обществе и в семье. У нее не было, да и не могло быть, серьезных возражений, поскольку не было серьезного образования, и мне пришлось иметь дело только с волнением чувств. Я дал ей понять, что главное применение наших сил и средств должно быть обращено к семье, к воспитанию членов общества, достойных имени людей. Я убеждал ее с уважением относиться к выполнению тех мирских обязанностей, в которых порядочный человек видит свой священный долг, по на которые ее научили смотреть как на предметы жалкие и недостойные. Она слушала с интересом и сочувствием, удивлялась и уверяла меня, что ни один проповедник не волновал и не увлекал ее так, как я.

Наша славная Эмили со своей стороны сообщала ей необходимые сведения. Уже в Виньолет она предлагала ей серьезное чтение, но озабоченная и растревоженная Мари всячески от него отлынивала. На этот раз она была внимательна и послушна. В уме у нее недостатка не было, и надо прямо сказать, что и Мьет с ее спокойной и простой манерой изложения была отличным наставником. Мьет вообще любила делать хорошо все, за что бралась. Из монастыря, куда она вступила крестьянкой, она вышла ученее всех своих подруг и продолжала занятия по возвращении домой. Она советовалась со мной по поводу выбора книг, а прочитав что-нибудь, приходила поговорить со мной о прочитанном, высказывала свои сомнения и просила найти на них ответ. Я убедился, что она читала внимательно и с толком, и удивлялся гармонии мыслей в ее прелестной головке, удивлялся тому, что твердая воля и привычка к строгому исполнению долга ничего в ней не иссушили, ничего не погасили. Я хорошо знал, сколь отличную жену я надеялся вручить сыну, а мадемуазель де Нив, до сих пор ценившая прежде всего ее терпение и доброту, смогла, наконец, постигнуть возвышенные чувства своей подруги. За месяц она узнала столько вещей, что могла, не ссылаясь больше на неведение, высказать свое суждение или свой приговор по самым разным вопросам.

Когда Мари минул двадцать один год, то есть недели через две после ее переезда к нам, когда все дела были устроены, бумаги подписаны и вошли в силу, когда графиня Алиса в полном удовлетворении уехала провести зиму в Монако, Жак вместе с Анри перебрался в Персмонскую башню. Погода стояла хорошая, камины не дымили, и мы виделись каждый день. Нини пускала кораблики, сделанные искусными пальчиками ее сестры, а жена умудрялась каждый день кормить нас хорошими обедами, не ссорясь при этом с кухаркой. Мьет, не пренебрегая своей обязанностью наставницы, успевала и куропаток жарить, и масло сбивать, когда было нужно. Благодаря врожденной ровности характера она без усилий проявляла слепую покорность, sine qua non [без чего нет — лат.] отношений с провинциальной свекровью, и та, удовлетворенная в своей справедливой гордости хозяйки, в сущности предоставила Мьет полную власть и признавалась, что спокойствие иногда весьма приятно.

Жак Ормонд, со своей стороны, заметно подпал под влияние Анри, к большой выгоде для себя. Жизнь в Виньолет вдвоем помогла им еще лучше узнать и оценить друг друга.

— Вы только представьте, дядя, — рассказывал мне Жак. — Мы не охотились и не носились по окрестностям. Мы заперлись в Виньолет как два отшельника и только и делали с утра до вечера, что расхаживали по саду и разговаривали. Нашлось столько тем для споров и обсуждения! По правде говоря, мы плохо знали друг друга. Анри считал, что я полностью переродился в утробу. А я, признаться, считал его окончательно превратившимся в мозги. Оказалось, что у обоих есть сердце и что наши сердца понимают друг друга как нельзя лучше. Эмили найдет погреб нетронутым. Мы пили толь ко воду. С первого же дня мы решили, что нам не нужны никакие внешние возбуждения, что дай нам Бог перенести хотя бы те волнения, которые поднялись со дна души.

— Так вот почему ты так похудел, посвежел и помолодел? Продолжай такой образ жизни, друг мой, и не много погодя ты снова превратишься в красавца-Жаке, который начал было расплываться в толстяка-фермера.

— Будьте спокойны, дядя, теперь я вижу, почему, имея такой успех у видавших виды женщин, я потерпел фиаско у молоденькой пансионерки, которая, если бы не вы, не полюбила бы меня. Мне нужно было стать способным нравиться ей.

— Добавь еще, что ты пришел к выводам, которых раньше не давал себе труда сделать, — сказал Анри. — Мы взаимно покаялись и признали, что стоим друг друга. Если ты раньше не думал о них совсем, то я думал слишком много, лишь теперь мы выбрались на правильную дорогу, и если наша жизнь не будет счастливой, то не по нашей вине.

Жак ушел с Мари и Нини, — которая, очень кстати следовала за сестрой, как тень, — составлять букет, каждый день украшавший наш обеденный стол. Мороз еще не побил всех цветов. В саду были прелестные астры, чайные розы, резеда и гелиотропы.

— Ну так как твои дела? — спросил я у Анри. — Я знаю, что ты еще ни о чем не говорил с Мьет…

— И не буду ни о чем говорить, — ответил он. — Что сказать, когда так полно сердце? Я нашел в Виньолет всю сладость воспоминаний о первой любви. Каждое дерево, каждый цветок были страницами жизни и вызывали из прошлого чарующие, жгучие образы. Комната Эмили казалась мне святыней, я не позволил себе даже заглянуть в нее. В гостиной, глядя на мебель с ее вышивками, я с горечью вспоминал о том, сколько праздных и постыдных часов я провел вдали от нее, пока она терпеливо и старательно выводила эти узоры. Какой разительный контраст между жизнью чистой девушки и жизнью далеко не самого развратного из молодых людей! Эмили уже двадцать два, из них два или три года она провела в ожидании, пока моя прихоть возвратит меня к ней, а эти годы, быть может, самые трудные в жизни женщины! Она безропотно мирилась с одиночеством, и стоит взглянуть на бархатистость ее щек, на чистоту ее взгляда, на ее свежие розовые губки, чтобы понять: никогда не только развратная, но даже просто дерзкая мысль не бросала тени на этот цветок, на этот алмаз. Жак признавался мне в своих проделках, и я не смеялся над ним, потому что вспоминал свои постыдные увлечения. Я обрел душевный мир в силу добрых намерений и твердой решимости жить иначе, но до сих пор не могу избавиться от стыда в присутствий Эмили. Мы снова вместе. Я ловлю ее улыбку, стараюсь угодить ей, говорю с ней про старые времена, времена нашей чистой, счастливой первой любви. Я вижу, что она ни о чем не забыла и рада, что и я так хорошо все помню, она смеется или вздыхает, припоминая радости и горести детства. Она понимает, что я оживляю прошлое не для того, чтобы похоронить его с бесплодными сожалениями; но когда мне хочется вставить слово «счастье», я чувствую, что прежде нужно выговорить слово «прощение» и что я буду иметь на него право только после нескольких лет искупления. И я молчу. Скорее бы наступил тот день, когда я решусь сказать ей: будь моей женой! Жак счастливее меня, ему приходится прощать!

— Позволь дать тебе урок практической философии.

— Сделай милость.

— Ну так знай: никогда не следует делать никаких признаний жене. Честный человек хранит тайны женщин, отдававшихся ему, если действительно речь идет о тайне, а когда тайны не было, то он тем более не должен рисовать перед честной девушкой картины своих легких побед. От таких губительных признаний лишь раньше времени поблекнет венок новобрачной. У некоторых молодых женщин страсть узнавать постыдные стороны нашего прошлого. Глуп тот муж, который доводит до сведения жены, как другие жены обманывали своих мужей. В таких случаях самое лучшее — отрицать все, это унизительно, но это кара за наши проступки. Но тебе не придется испытать такое унижение… Мьет слишком умна и великодушна для этого. Ей двадцать два года, она угадывает то, чего не знает; кроме того, она мечтает о равенстве в браке, она говорит, что мужчина благодаря развитию ума при лучшем образовании должен быть естественным руководителем женщины в практической жизни, но женщина своей чистотой, своей духовностью выше мужчины и должна поднимать его до своего уровня в нравственном отношении. В этом — ее стремление к равенству. Ты много потрудился, чтобы добиться некоторой силы ума. Мьет сумела сохранить свежесть и непорочность души. Вы одинаково много внесете в общую сокровищницу семейной жизни. Конечно, как ты недавно сам говорил, лучше было бы вам соединиться в чистоте и непорочности. Я отнюдь не считаю существующий порядок вещей идеальным, но надо мириться с тем, что есть и чего сразу изменить невозможно; надо стараться извлечь лучшее из худшего и видеть в подруге жизни существо, не похожее на нас, но равное нам, потому что, слабое в том, в чем мы сильны, оно оказывается сильнее нас в том, в чем мы слабы.

Успокоенный моими доводами, Анри пошел навстречу Эмили, которая несла на голове корзину, полную спелого винограда. Самая искушенная женщина не могла бы придумать более нарядного убранства. Виноградные листья, радуя глаз яркими тонами, ниспадали на ее темные волосы, гроздья образовывали диадему над ее прекрасным челом, чистым и гордым, как у целомудренной нимфы.

— Мьет, — сказал ей Анри, — хочешь стать дочерью дяди, который так тебя любит, и женой кузена, который тебя обожает?

— Если ты думаешь, что я стою счастья никогда с вами не разлучаться, возьми меня, — ответила Мьет, протягивая одну руку Анри, а другой обнимая меня.

Обе свадьбы были в один день; потом Анри с женой провели несколько дней в счастливом уединении в Виньолет. Мари с мужем отправились налаживать свое новое хозяйство в замок Нив, откуда, разумеется, графиня позаботилась вывезти все, вплоть до кухонных щипцов. Жак знал цену деньгам, но сумел подняться до уровня бескорыстия жены и, вместо того чтобы досадовать, от души смеялся над опустошением, произведенным скрягой-тещей.

Впрочем, не все было ими потеряно. Однажды вечером Мари сказала Жаку:

— Возьми лопату и лом и пойдем в парк. Если память меня не обманывает, я сейчас доставлю тебе удовольствие вырыть клад.

Она поискала в папоротниках несколько минут, в одном из самых отдаленных уголков парка, и вдруг воскликнула:

— Должно быть, это здесь! Рой!

Жак вырыл шкатулку, окованную железом, в которой оказались бриллианты покойной матери Мари. За несколько дней до смерти, предвидя жадность своей преемницы, графиня доверила старому садовнику фамильные драгоценности, приказав ему, когда придет время, передать их дочери. Садовник умер, но его жена успела рассказать Мари, где зарыт клад, вдвойне дорогой из-за воспоминаний о матери.

Однако молодые были сравнительно стеснены в средствах в первый год супружеской жизни, что, впрочем, не мешало им наслаждаться счастьем. Они обожали Нини, которая платила им тем же и, прежде худенькая и тщедушная, теперь пополнела, как жаворонок на ниве, и зарумянилась, как роза на солнце.

На следующее лето я решил отпраздновать Иванов день с семьей: это был день ангела жены, которую звали Жанной.

Поскольку обе молодые четы должны были провести с нами весы день, я надумал приготовить вкусный завтрак в Персмонском замке и таким образом устроить им сюрприз. Анри не пожелал переселиться в башню, потому что это мешало бы нашему постоянному общению; но башня и замок остались любимой целью наших прогулок. Вот почему я распорядился убрать и обставить мебелью несколько комнат и, среди прочих, прекрасную столовую, где накрыли стол на ковре из листьев роз всех оттенков, издали он казался покрытым дорогой вышивкой. Персмонский замок остался гордостью жены, которая любила говорить небрежным тоном при всяком удобном случае:

— Мы не живем в замке, потому что такие вещи должны оставаться предметами роскоши!

Я давно простил старой развалине причиненные ею волнения. Я добился главного в своей жизни успеха, успеха красноречия, доставившего счастье моим детям, не говоря уже о бедной малютке Леони, которая так нуждалась в любви — в этом священном праве всех детей.

Мои милые гости пришли сюда явно взволнованными массой нахлынувших воспоминаний. За десертом принесли письма. Первое из распечатанных мною извещало о бракосочетании графини Алисы де Нив с мистером Стуартоном. Стуартон был горбатым англичанином, миллионером, с которым я познакомился еще в годы моей молодости в Париже. Уже тогда он был человеком зрелых лет, и теперь наша неутешная вдовушка взялась ухаживать за ним, чтобы стать позднее его наследницей.

— Ах, Боже мой! — вскричала в тревоге Мари. — Она сейчас стала богаче меня и отнимет у меня Нини!

— Успокойся! — сказал я ей. — Она скоро опять овдовеет, а Нини помешала бы ей найти третьего мужа.

Послесловие

править

Жорж Санд (1804—1876) посвятила свою жизнь служению литературе, создав за сорок пять лет неустанного труда более ста произведений, оставив заметный след в культурной жизни Франции и, возможно, всей Европы. Во всяком случае, в России ее творчество получило самую широкую известность. Первый роман писательницы — «Индиана» — вышел на русском языке уже в 1833 году, то есть через год после его публикации во Франции. В последующие десятилетия целые поколения русских читателей с интересом следили за перипетиями, выпавшими на долю ее героев. Творчество Жорж Санд высоко ценили такие корифеи российской словесности, как Н. В. Гоголь и М. Е. Салтыков-Щедрин. «Все то, что в явлении этого поэта составляло „новое слово“, все, что было „человеческого“, — писал Ф. М. Достоевский, — все это тот же час а свое время отозвалось у нас, в нашей России, сильным и глубоким впечатлением» [Достоевский Ф. М. Полн. собр. художественных произведений в 13-ти т, Т. 11. М.-Л., 1929. С. 309.]. Хвалебные отзывы именитых писателей, несомненно, важны и лестны для всякого, но не они даруют бессмертие. Залог бессмертия Жорж Санд — в той любви, которую она непременно вызывает в самых широких читательских кругах.

Писательница (ее настоящее имя Аврора Дюпен) родилась в 1804 году. Она рано потеряла отца и провела детство в поместье своей бабушки, много внимания уделявшей ее воспитанию. Аврору отличал живой ум и энергичный характер. Когда ей минуло шестнадцать лет, бабушка умерла, оставив ей в наследство имение в Ноане (провинция Берри). Вскоре Аврора познакомилась с Казимиром Дюдеваном, рано вышла за него замуж, рано познала бремя несчастливого брака. В 1830 году баронесса Дюдеван покинула мужа и переселилась в Париж, где начала сотрудничать в газете «Фигаро».

Когда она обратилась к литературному труду, ей не понадобилось тратить время на поиски своей темы: неудачный опыт супружеской жизни, мечты о личном счастье и выстраданное неприятие ханжеской морали побудили ее к своеобразному осмыслению проблем индивидуализма и свободы, занимавших в то время умы ее современников. Любовь героинь первых романов Жорж Санд разбивается о стену светских условностей и социальных предрассудков. Индиана (роман «Индиана»), Валентина (роман «Валентина»), Лелия (роман «Лелия») вступают с ними в борьбу, отстаивая право женщины на высокую страсть, которая, какие бы обвинения ни выдвигали против нее недруги писательницы, ничего общего не имеет с распущенностью.

Жорж Санд жила творчеством, и это притягивало к ней людей искусства. В ее квартире на улице Пигаль можно было встретить Фридерика Шопена и Ференца Листа, Генриха Гейне и Адама Мицкевича, Оноре де Бальзака, Эжена Делакруа и Полину Виардо.

В первые годы независимой жизни Жорж Санд, пытаясь самоутвердиться, искала внешние формы для проявления своего отказа от диктата приличий: она курила трубку и одевалась в мужской костюм; ее свободолюбивый нрав давал современникам много пищи для пересудов. Но в действительности бунт ее был глубже. Она отстаивала таким образом права своей личности, а мужской костюм призван был свидетельствовать о ее готовности сразиться с предвзятыми мнениями, подобно тому как блеск доспехов свидетельствует о готовности рыцаря к поединку с врагом. Однако вскоре она почувствовала пагубность безоглядного индивидуализма. Моральная чистота, которая всегда ее привлекала, оказалась недостижима без уважения интересов других людей, как полнота существования недостижима без ощущения своей общности со всеми. В 1835 году она писала: «Живя для одной себя и рискуя собой одной, я всегда подвергала себя опасности и жертвовала собою, как существом свободным, одиноким, ненужным другим, располагающим собой вплоть до самоубийства ради удовольствия или из отвращения ко всему на свете. Да будут прокляты люди и книги, которые помогали мне в этом своими софизмами».

Герои романов Жорж Санд всегда благородны — не по рождению, а по качествам души, в силу их горячего стремления к добродетели. Оптимизм писательницы в том, что она свято верила: человек способен измениться к лучшему, внять убеждению, вдохновиться примером. Свою задачу она видела в воспитании людей, и некоторая приверженность морализаторству могла бы в значительной степени лишить ее книги присущей им прелести, если бы… если бы не мягкая, едва ощутимая ирония, которая временами пронизывает повествование.

«Приключения души» составляют главный интерес в произведениях писательницы, хотя у нее есть немало романов с остро закрученным сюжетом. Именно «внутренняя драма», как справедливо заметил О. Бальзак, сообщает ее рассказу динамизм, которого другие романтики часто вынуждены бывали добиваться, описывая невероятные приключения и фантастические ситуации.

От природы наделенная пылким нравом, Жорж Санд и сама жила страстями. Но она не сумела обрести счастье ни в любви к Альфреду де Мюссе, ни в любви к Фридерику Шопену. С тем большей увлеченностью и самозабвением окунулась она в вопросы большой политики, то разделяя мечты Фурье о городах-фаланстерах и становясь в ряды последователей Сен-Симона, то склоняясь к христианскому социализму или к идеям левых республиканцев. Неизменным в ней было одно: искреннее стремление понять законы социальной жизни, нащупать пути к построению справедливого общества, где каждый будет иметь право на счастье. Не случайно И. С. Тургенев, близко знакомый с Жорж Санд, величал ее «одной из наших святых». «Наши потомки, наверное, улыбнутся над тем количеством слов, фантазии, приемов, какое понадобилось, чтобы высказать эти избитые истины, но они не посетуют на нас, обнаружив в глубине нашего творчества великую тревогу, и поймут по бессвязности наших речей, какую борьбу нам пришлось выдержать, чтобы подготовить их победу», — писала она.

Из произведений Жорж Санд можно было бы составить целую библиотеку. Это и посвященный эпохе революции XVIII века роман «Мопра», героя которого возвышенная любовь к женщине приводит к нравственному очищению, и роман «Жак» — история идеального мужа, покончившего с собой, чтобы вернуть свободу изменившей ему жене. В «Орасе» она показала, какой расчетливый и бездушный эгоист скрывается под личиной романтического бунтаря. В числе лучших, особенно любимых русским читателем произведений Жорж Санд ее романы «Консуэло» и «Графиня Рудольштадт», повествующие о жизни талантливой певицы, которая, отказавшись от легкого успеха, трудом и упорством достигает в искусстве вершин. Консуэло в изображении Жорж Санд похожа на Полину Виардо. «Я горжусь тем, что некоторые черты моего характера и внешности послужили вам материалом для создания этого замечательного образа», — с благодарностью писала ей певица.

Во многих романах Жорж Санд обращается к народной жизни, самые известные из них — «Странствующий подмастерье», «Грех господина Антуана», «Мельник из Анжибо». В последние десятилетия жизни писательница отошла от социальной проблематики и сосредоточила внимание на исследовании глубоких переживаний, связанных с обретением или потерей любви (романы «Жан де ля Рош», «Маркиз Вильмер», «Исповедь молодой девушки», «Мадмуазель Меркем»).

…У книг, как и у люден, своя судьба; иные из них вдруг оказываются незаслуженно забытыми. Так, включенные в этот сборник романы, любимые и перечитываемые во Франции, уже сотню лет не публиковались на русском языке. Хочется верить, что наш читатель, который смог теперь открыть их для себя, в полной мере почувствовал радость от новой встречи с талантливейшей французской писательницей.

Н. Полторацкая

Первое издание перевода: Замок Персмон : Роман Жорж-Занда. — Санкт-Петербург: тип. и лит. кн. В. Оболенского, 1876. — 103 с.; 22 см. — (Летучая библиотека).