Закон кармы
правитьНаука уверяет нас, что страсть первой любви не есть проявление данной личности; что чувство, кажущееся нам столь личным, субъективным, в действительности вовсе не индивидуально.
Философия открыла эту истину еще задолго до науки и, пытаясь проникнуть в мистерию страсти, она развивала заманчивейшие теории, тогда как естествознание, касаясь этого вопроса, ограничивалось немногими гипотезами.
Разрешить эту проблему не удалось и метафизикам; то они учили, что любимое существо будит в душе любящего врожденное, доселе дремавшее предчувствие божественного идеала; то предполагали, что любовную иллюзию вызывают души, еще не рожденные, но ищущие воплощения. Но как естествознание, так и метафизика согласны в том, что y любящих нет выбора, что оба безвольны и подвластны одному общему влиянию извне.
Естествознание в этом отношении особенно категорично: она определенно говорит, что вся ответственность лежит не на живых, a на умерших. По его теории первую любовь вызывает воспоминание, тень прошлого.
Правда, что в противоположность буддизму, наша современная психофизиология не допускает индивидуальных воспоминании из далекого прошлого наших предсуществований; но она признает наследие гораздо более властное, хотя и не поддающееся определению: сумму бесчисленных воспоминаний из жизни наших предков, совокупность несчетного числа их переживаний.
Таким образом она объясняет и полную загадочность наших ощущений, противоречивость наших побуждений, таинственность интуиции, — всю кажущуюся несообразность притяжения и отталкивания, всю беспричинность светлых и мрачных настроений, все, что необъяснимо индивидуальным опытом.
Но к более основательному изучению первой любви наука еще не приступала, хотя связь между первой любовью и невидимым миром — самое загадочное из всех человеческих ощущений.
На Западе вопрос этот становится так: в развитии каждого подрастающего здорового отрока наступает атавистический период инстинктивного презрения к слабому полу, в силу сознания своего физического превосходства. Но именно в пору, когда общество девочек становится ему безразличным, даже неприятным, — юноша теряет внутреннее равновесие. На его жизненном перепутье появляется девушка, доселе не виденная и ничем особенным не отличающаяся от других; посторонние в ней не находят ничего чудесного. На него же она производит необычайное действие: при виде ее, кровь единой могучей волной приливает к сердцу и все его чувства зачарованы.
С этого момента до истощения любовного экстаза вся его жизнь принадлежит «ей»; этому сверхъестественному существу, представшему пред ним как откровение, о котором он знает лишь то, что даже солнечный луч, падая на «нее», сияет ярче. И нет земных, способных освободить его от этих чар. Но откуда они, эти чары? В самом ли кумире кроется непобедимая сила? Нет, психология говорит, что «идолопоклонник» подвластен влиянию умерших. Мертвые совратили разум его. От них — внезапный трепет в сердце любящего, искра, зажигающая все существо при первом прикосновении девичьей руки.
Почему выбор умерших в данном случае пал именно на эту девушку? В этом вопросе кроется глубочайшая тайна.
Взгляд величайшего немецкого пессимиста не совпадает с научной психологией. По теории эволюции выбор этот основан скорее на воспоминании, чем на провидении…
Допустима еще романтическая разгадка, что в этой девушке призрачно сочетались все черты тех многих женщин, которые нашим предкам некогда дарили счастье. Но возможно и то, что в ней отблеск совокупности чар, которыми пленяли их безнадежно любимые ими женщины.
Если согласиться с более мрачным решением проблемы, то придется допустить, что страсть, много раз умерщвленная и погребенная, все же не может ни умереть, ни угаснуть. Души, тщетно добивавшиеся любви, только мнимо умирают; они продолжают жить целыми поколениями в ожидании, что жажда их утолится. Ждут они, быть может, целыми столетиями, пока черты любимого существа не воплотятся снова, — ждут, вечно вплетая туманные образы своих воспоминаний в грезы юности. Отсюда тяготение к недосягаемому идеалу, отсюда неутолимая тревога души, вечно мечтающей о той женщине, которой нет на земле…
На далеком Востоке думают иначе и предстоящий рассказ пояснит буддийский взгляд на эту проблему.
На днях умер священник при очень исключительных условиях.
Он был жрецом в древне-буддийском храме, в деревне близ Осака. Храм этот виден, когда едешь по железной дороге Кван-Зетзу в Киото.
Он был молод, вдумчив, умен и необычайно красив. Слишком красив для жреца, как говорили женщины. Он был похож на одну из прекрасных статуй Амиды, на ваяние великих буддийских скульпторов древности. У мужчин он справедливо слыл за высоконравственного и ученого человека. Женщины же мало думали о его учености и добродетели. Он обладал роковой силой притяжения, — он действовал на них помимо своей воли — действовал, как мужчина. Они испытывали по отношению к нему далеко не святые восторги и своим обожанием мешали его научным занятиям и благочестивым размышлениям. Под разными предлогами они во всякое время приходили в храм, — только для того, чтобы увидеть его на мгновение и сказать ему несколько слов. Долг заставлял его отвечать на их вопросы и принимать их благочестивые приношения. Иные задавали ему нескромные вопросы, которые смущали его и заливали румянцем его щеки.
Слишком мягкий по природе, он не сумел защитить себя броней неприступности.
Поэтому дерзкие горожанки говорили ему слова, которых деревенская девушка никогда не решилась бы произнести, — слова, после которых он требовал удаления дерзких из храма.
С ужасом он отклонял от себя и застенчивую восторженность одних, и смелую назойливость других; но искушения росли, росли и стели беспрерывным терзанием и мукой его жизни.
Родителей y него не было; они давно умерли; земные нити не привязывали его к жизни, и он любил только свое призвание и научные занятия, связанные с ним. Он страшился суетных и запретных мыслей. На свою необычайную красоту он смотрел, как на несчастие.
Ему неоднократно предлагали богатства под условием, от которого содрогалось все его существо. Девушки бросались к его ногам, напрасно моля о любви. Он беспрерывно получал любовные письма, на которые никогда не отвечал.
Иные были написаны древним, образным слогом и говорили о «ложе любовной встречи, непоколебимом как утес», и о оживляющих тени лица", и о «потоках, разверзающихся, чтобы сомкнуться вновь»…
Другие были безыскусственны, бесконечно нежны, полны невинного пафоса первого признания девичьей любви…
Долгое время эти письма оставляли его нетронутым и холодным, как статуя Будды, воплощением которого он казался. Но молодой жрец был не Буддой, a лишь слабым человеком и положение его становились невыносимым…
Однажды вечером в храм вошел мальчик, вручил ему письмо, шепотом назвал имя отправительницы и скрылся в темноте.
Храмовой служитель, немой свидетель этой сцены, рассказывал потом, что священник прочитал письмо, вложил его обратно в обложку и положил на коврик, рядом с подушкой, на которой, коленопреклоненный, он всегда совершал свои молитвы. Долгое время он провел в глубоком раздумье, потом достал письменные принадлежности, написал письмо, адресовал его своему духовному начальнику и оставил на столе. Потом посмотрел на часы и справился с японским расписанием железнодорожных поездов. Было очень поздно; ночь была темная, бурная…
Он бросился на колени перед алтарем, совершил короткую молитву и поспешно вышел. Дошел он до вокзала в тот момент, когда экспресс из Кобе на всех парах подлетал к дебаркадеру. С быстротою молнии он бросился на рельсы, и пыхтящее чудовище покрыло его…
Крик ужаса вырвался бы из уст боготворивших священника при виде того, что осталось от его бедного, преходящего тела, когда поезд умчался, оставив за собою на рельсах какую-то бесформенную массу…
Нашли письмо, написанное им к своему начальнику. Он кратко извещал о том, что силы его истощились, что сопротивляться он больше не в состоянии, что он решил умереть, чтобы не подпасть греху… Другое письмо еще валялось на полу, там, где он оставил его; женское письмо, в котором каждое слово--тихая, смиренная ласка… Как все подобные письма (их никогда не посылают по почте), — оно не было помечено числом, не было в нем ни имени, ни инициалов, и конверт был без адреса… В переводе оно гласит приблизительно так, хотя наш жесткий, негибкий язык не в состоянии передать всей его прелести:
«Смелость моя безмерна, и я не дерзаю надеяться на снисхождение. Но я не в силах скрыть своих чувств, я должна сказать вам все, и вот я пишу вам… Что сказать вам обо мне, о моем ничтожном, маленьком „я“… Позвольте мне сказать, что лишь в тот день, когда на празднике „дальнего берега“ очи мои увидели вас, впервые мысль моя пробудилась; и с тех пор я не знаю забвенья… С каждым днем я погружаюсь все глубже в думы о вас; думы эти во сне витают надо мною; но, пробуждаясь, я не вижу вас; я понимаю, что обманчиво было видение, что действительность пуста, — и слезам моим нет удержу… Простите, что обреченная быть в этом мире жалкой женщиной выражает желание стать близкой к столь возвышенному и прекрасному… Грубо, безумно должно казаться вам, что я не укрощаю своего сердца, что я даю ему терзаться и жаждать того, что недосягаемо для меня, как небо. Но не может успокоиться это бедное сердце, и из глубины его всплывают несчастные, немощные слова; несмелой, неумелой кистью я записываю их и посылаю вам; я прошу вас, удостойте меня сострадания; я заклинаю вас, не встречайте меня суровой речью… Пожалейте меня… поймите… ведь это письмо — перелившееся чувство мое… Благоволите понять и справедливо оценить мое сердце; оно окутано страданием, — оно взывает к вам и теперь, мгновение за мгновением ждет ответа, ждет счастья…
Все доброе и благое призываю на вашу главу,
Сегодняшнего числа,
от некой, несмотря на все ее ничтожество, знакомой вам.
Желанному, любимому, почитаемому я шлю это письмо.»
Я отправился к одному из моих японских друзей, буддийскому ученому, чтобы узнать, как он смотрит на это событие с религиозной точки зрения.
Мне это самоубийство казалось героизмом. Не так моему другу. Слова осуждения полились из его уст; он говорил, что самоубийство не избавляет от греха, что самоубийца в глазах Учителя — духовно потерянный, недостойный общения со святыми мужами безумец. Таким безумцем был и молодой священник, если он думал, что, убивая тело, он умерщвляет и источник греха в душе…
— Но, — возразил я, — ведь жизнь этого человека была чиста и прозрачна, как горный ручей… Предположите, что он покончил свою жизнь самоубийством, чтобы невольно не ввести во искушение других.
Мой друг иронически улыбнулся, потом промолвил:
— Жила однажды знатная японка, необыкновенно красивая, и захотелось ей пойти в монастырь. Она отправилась в храм и заявила о своем желании. Но верховный жрец сказал ей: «Вы очень молоды и жили всегда придворной жизнью. В глазах светских мужчин вы очень красивы, и красота эта будет для вас вечным искушением, мирские радости будут вечно манить вас. И не горе ли какое, мгновенное, преходящее, заставляет вас бежать от мирской суеты и искать умиротворения, в тихой обители? Нет, я не могу принять вас в общину». Но она продолжала упрашивать его, и чтобы покончить разговор, жрец быстро удалился. Оставшись одна, она вдруг увидела хибаджи. Она быстро схватила щипцы, раскалила их докрасна и безжалостно изуродовала ими лицо; дивная красота ее была разрушена навеки. Испуганный запахом гари, жрец поспешно вернулся и с ужасом увидел, что случилось. Но она, будто не чувствуя боли, тотчас же возобновила просьбы, и даже голос ее не дрожал, когда она говорила: «Красота, препятствие на моем пути в святую обитель, уничтожена; примите же меня теперь!» Тогда жрец исполнил ее просьбу; она вступила в общину и стала святой монахиней. Кто по-вашему был мудрее: эта женщина или молодой священник, которого вы так превозносите?
— Но разве и священник должен был изуродовать свое лицо? — спросил я.
— О нет! И женщина эта поступила бы неправильно, если бы ею руководила исключительно боязнь мирских искушений. Закон Будды воспрещает какое бы то ни было саморазрушение. Она же, хотя и преступила закон его, но лишь для того, чтобы сделать возможным свое поступление в священный союз. Священник же ваш виноват безусловно: он лишил себя жизни, потому что искушение было сильнее его; он трусливо ушел, тогда как должен был бы смело обращать на путь истинный соблазнявших его. Но он был слишком слаб. Лучше было бы ему вернуться в свет и жить жизнью простого смертного, жизнью человека, не подвластного священным законам ордена.
— Значит, по буддийским понятиям, в его поступке нет заслуги? — спросил я.
— Не думаю. Заслуга может быть разве в глазах незнающих закона.
— А тот, кто знает закон, — что думает он о последствиях, о Карме его поступка?
Мой друг задумался и после непродолжительного молчания произнес:
— Вся суть этого самоубийства не поддается нашему пониманию, — быть может, это уже не в первый раз…
— Вы хотите сказать, что когда-нибудь, в предшествовавшей жизни, он уже искал в самоубийстве спасения от греха?
— Да, и может быть не раз, и не в одной a во многих жизнях…
— A что ожидает его в будущем?
— Никто, кроме Будды, не в состоянии ответить на эти вопросы.
— А ваша религия, что скажет она?
— Что происходило в душе этого человека, мы не знаем, и потому молчим…
— Он в смерти искал спасения от греха.
— Если так, то ему суждено возрождаться еще много-много раз; ему предстоят все те же искушения, те же терзания и муки, доколе он не научится побеждать свои желания. Самоубийство же не ограждает от вечной необходимости одолевать самого себя…
Я оставил моего друга, но слова его преследовали меня; и они продолжают, меня преследовать, расшатывая прежние убеждения и терзая мысль. Я не мог и до сих пор не могу выяснить себе, что вернее: эта ли таинственная интерпретация любви, или наше западное толкование? Значение любовной мистерии не дает мне покоя…
Возрождение ли в ней, которая сильнее смерти, погребенных страстей?.. Или больше того: неизбежное воздаяние за давно забытые грехи?..
Источник текста: Душа Японии. Рассказы. Из сборников Кокоро, Кью-шу и Ицумо / [Соч.] Лафкадио Херна; Перевод С. Лорие. — Москва: т-во скоропеч. А. А. Левенсон, 1910. С. 189—202.