Жёны артистов (Доде; А. Н. Плещеев)/ДО

Жены артистовъ : Очерки нравовъ
авторъ Альфонсъ Додэ, пер. Алексѣй Николаевичъ Плещеевъ

Оригинал: фр. Femmes d’artistes. — Перевод опубл.: 1886^[1]. Источникъ: Додэ А. Жены артистовъ. — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1886.

Прологъ

Развалясь на широкомъ диванѣ мастерской, съ сигарами въ зубахъ, два пріятеля, поэтъ и художникъ, разговаривали между собой однажды послѣ обѣда.

Это былъ часъ, располагающій къ откровенности, къ дружескимъ изліяніямъ. Тихій свѣтъ лампы падалъ изъ-подъ абажура на разговаривавшихъ, оставляя почти въ темнотѣ прихотливую роскошь высокихъ стѣнъ, увѣшанныхъ картинами и оружіемъ и оканчивавшихся стекляннымъ потолкомъ, сквозь который свободно проникала темная синева неба. Только одинъ женскій портретъ, слегка наклоненный впередъ на мольбертѣ и какъ бы слушавшій, до половины выходилъ изъ мрака. Эта женщина, молодая, съ умными глазами, съ серьёзнымъ и добрымъ лицомъ, казалось, защищала мольбертъ своего мужа отъ глупцовъ, отъ обезкураживающихъ судей. Низенькій стуликъ, стоявшій поодаль отъ камина, и пара башмачковъ на коврѣ обличали присутствіе ребенка въ домѣ. И дѣйствительно, въ сосѣдней комнатѣ, куда только-что скрылись мать и дитя, слышались взрывы веселаго смѣха, лепетъ и болтовня, походившіе на щебетанье въ засыпающемъ птичьемъ гнѣздышкѣ. Все это распространяло въ квартирѣ художника благоуханіе семейнаго счастья, и поэтъ вдыхалъ его въ себя съ наслажденіемъ.

— Ты положительно правъ, — говорилъ онъ своему другу, — другого счастья не бываетъ… Оно здѣсь, только здѣсь. Ты долженъ меня женить.

— Ну ужъ нѣтъ, — отвѣчалъ художникъ, — женись, братъ, самъ, если тебѣ такъ хочется. Я не вмѣшиваюсь въ это.

— Почему?

— Потому… потому, что художники не должны жениться.

— Вотъ это я люблю! ты смѣлъ сказать это, и лампа не потухла внезапно, и стѣны не обрушились тебѣ на голову! Но подумай же, несчастный, что ты цѣлыхъ два года заставляешь меня смотрѣть съ завистью на это счастье, которое запрещаешь мнѣ. Или ты походишь на тѣхъ дурныхъ богачей, счастье которыхъ удвоивается страданіями ближняго и которымъ отраднѣе сидѣть у своего домашняго очага, если они знаютъ, что на улицѣ дождь и что есть бѣдняки, неимѣющіе пріюта.

— Думай обо мнѣ что ты хочешь. Я слишкомъ люблю тебя для того, чтобъ помочь тебѣ сдѣлать глупость, глупость непоправимую.

— Я этого не понимаю. Значитъ, ты недоволенъ? Но мнѣ кажется, однакожъ, что здѣсь такъ же широко дышешь счастьемъ, какъ свѣжимъ воздухомъ у окна въ деревнѣ.

— Ты правъ. Я счастливъ, совершенно счастливъ. Я люблю жену свою всей полнотою сердца. Когда я думаю о своемъ ребенкѣ, я, сидя одинъ, улыбаюсь отъ удовольствія. Женитьба была для меня пристанью съ тихими, вѣрными водами — не тою, гдѣ прикрѣпляются кольцомъ къ берегу, рискуя навѣки заржавѣть, но одною изъ этихъ лазурныхъ бухтъ, гдѣ чинятся паруса и мачты для новаго плаванія въ невѣдомыя страны. Я никогда такъ хорошо не работалъ, какъ послѣ женитьбы, и лучшія мои картины относятся къ этому времени.

— Такъ, слѣдовательно, что же?..

— Хотя я могу показаться тебѣ фатомъ, но все-таки долженъ сказать, что смотрю на свое счастье, какъ на какое-то чудо, какъ на что-то анормальное и исключительное. Да, чѣмъ больше я знаю, что такое бракъ, тѣмъ болѣе изумляюсь своей удачѣ. Я похожу на людей, которые, не подозрѣвая опасности, угрожавшей имъ, не замѣтили, какъ избѣгли ее, и поблѣднѣли уже потомъ, ужаснувшись своей собственной смѣлости.

— Но какая же это опасность?

— Первая и величайшая изъ нихъ — утратить свой талантъ, измельчать. Кажется, это довольно важно для художника? Замѣть, что я въ настоящую минуту не говорю объ обыкновенныхъ условіяхъ жизни… Я согласенъ, что, вообще, бракъ отличная вещь, и что даже бо́льшая часть людей только и начинаютъ быть настоящими людьми съ той поры, какъ семья пополнитъ или возвыситъ ихъ. Иногда этого даже требуетъ профессія. Холостой нотаріусъ, напримѣръ, немыслимъ. Онъ былъ бы недостаточно солиденъ… не внушалъ бы довѣрія… Но для насъ всѣхъ — живописцевъ, скульпторовъ, музыкантовъ, поэтовъ, занятыхъ изученіемъ и воспроизведеніемъ жизни и стоящихъ всегда нѣсколько поодаль отъ нея, какъ отъ картины, которую желаешь разсмотрѣть хорошенько, бракъ можетъ быть только исключеніемъ. Этому нервному, требовательному, впечатлительному существу, этому человѣку-ребенку, называемому художникомъ, нуженъ особенный, спеціальный типъ женщины, какого почти невозможно найти, и самое лучшее — не искать. Какъ хорошо это понялъ Делакруа, которому ты такъ поклоняешься, и какъ хороша была эта жизнь, ограниченная стѣнами мастерской, исключительно посвященная искусству. Я смотрѣлъ недавно на его домикъ въ Шанрозе, и на этотъ маленькій садикъ священника, полный розъ, гдѣ художникъ гулялъ одинъ, въ теченіе двадцати лѣтъ! Отъ всего этого вѣетъ спокойствіемъ и узкостью безбрачія. Представь же себѣ Делакруа женатымъ, отцомъ семейства, озабоченнымъ воспитаніемъ дѣтей, ихъ болѣзнями, денежными дѣлами… Неужели ты думаешь, что произведенія его остались бы все такими же?..

— Ты приводишь мнѣ Делакруа, я отвѣчу тебѣ: а В. Гюго? Развѣ женитьба помѣшала ему написать столько прекрасныхъ книгъ?

— Я тоже думаю, что женитьба ни въ чемъ не стѣсняла его; но не всѣ мужья обладаютъ геніемъ, заставляющимъ прощать имъ; не всѣ окружены ореоломъ славы, способнымъ осушать слезы, льющіяся по ихъ милости. Куда какъ должно быть пріятно быть женой геніальнаго человѣка… Есть жены сторожей, которыя гораздо счастливѣе…

— Мнѣ странно слышать эти доводы противъ женитьбы отъ человѣка женатаго и счастливаго въ супружествѣ…

— Повторяю, что я не по себѣ сужу. Факты, подмѣченные мною въ семейномъ быту другихъ художниковъ, несогласія и недоразумѣнія, происходящія именно вслѣдствіе нашей анормальной жизни — вотъ на чемъ основывается мое мнѣніе. Посмотри на этого скульптора, который въ полномъ цвѣтѣ силъ и таланта эмигрировалъ, бросивъ жену и дѣтей; общественное мнѣніе осудило его, и я, конечно, не буду его оправдывать, но какъ я понимаю, что онъ могъ дойти до этого! Человѣкъ обожалъ искусство, ненавидѣлъ свѣтъ, тяготился имъ… жена его — впрочемъ, не глупая и добрая женщина — вмѣсто того, чтобы избавить его отъ этой среды, которая была ему такъ противна, въ теченіе десяти лѣтъ заставляла его подчиняться всякаго рода свѣтскимъ условіямъ! Онъ долженъ былъ лѣпить массу оффиціальныхъ бюстовъ, съ какихъ-то уродовъ въ бархатныхъ скуфейкахъ, съ накрахмаленныхъ и лишенныхъ всякой граціи барынь. Двадцать разъ въ день отвлекали его отъ работы непрошеные, скучнѣйшіе посѣтители; а вечеромъ супруга приготовляла ему черный фракъ, свѣтлыя перчатки и таскала его изъ салона въ салонъ. Ты скажешь, что онъ могъ бы протестовать, возмутиться, отвѣчать ей наотрѣзъ: «нѣтъ!» Но развѣ ты не знаешь, что наша сидячая жизнь дѣлаетъ насъ болѣе, нежели кого-либо, зависимыми отъ домашняго очага? Эта домашняя атмосфера такъ охватываетъ насъ, что если въ ней не примѣшается хоть частица идеала, то мы очень скоро опустимся и устанемъ. Притомъ же художникъ тратитъ всю свою силу и энергію на свои произведенія, и послѣ этой упорной одинокой борьбы у него уже не оказывается воли въ борьбѣ съ мелочами жизни. И тогда всякаго рода женской тираніи раздолье съ нимъ! Никого нельзя такъ легко обуздать, побѣдить. Но только осторожнѣй! это не должно быть для него слишкомъ чувствительно. Если когда-нибудь эти невидимые путы, которыми тайно его окружаютъ, слишкомъ сожмутъ его и помѣшаютъ его творческимъ усиліямъ, онъ разомъ разорветъ ихъ всѣ и, не довѣряя своей твердости, поспѣшитъ скрыться, подобно нашему скульптору, въ чужія страны…

Жена его была поражена этимъ бѣгствомъ. Несчастная до сихъ поръ продолжаетъ спрашивать: «что я ему сдѣлала?» Ничего. Она не поняла его. Мало быть умной и доброй, для того чтобы быть истинной подругой художника. Надо еще обладать бесконечнымъ тактомъ, улыбающимся самоотреченіемъ, а этого-то именно почти невозможно встрѣтить въ женщинѣ молодой, неопытной и жаждущей жизни… Представь себѣ хорошенькую женщину, вышедшую за человѣка извѣстнаго, всюду принятаго, — понятно, что ей хочется иногда показаться съ нимъ въ обществѣ. Развѣ это не вполнѣ естественно? Мужъ, напротивъ того, сдѣлавшись еще болѣе нелюдимымъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ лучше работаетъ, находитъ, что день слишкомъ малъ, а ремесло трудно, и вовсе не желаетъ выставлять себя напоказъ. И вотъ они оба несчастны… и уступитъ ли мужъ или будетъ сопротивляться, но жизнь его выбита изъ колеи, онъ лишился спокойствія. Ахъ! сколько я зналъ этихъ несчастныхъ супружествъ, гдѣ жена является то палачемъ, то жертвой, но чаще палачемъ, нежели жертвой, и всегда почти безсознательно. Да вотъ, я недавно былъ на вечерѣ у музыканта Даржанти. Его просятъ сѣсть за фортепьяно. Не успѣлъ онъ начать одну изъ своихъ прелестныхъ мазурокъ, заставляющихъ насъ видѣть въ немъ преемника Шопэна, какъ жена его принялась разговаривать сперва тихо, потомъ немножко погромче. Мало-по-малу разговоръ завязался во всѣхъ углахъ и, спустя нѣсколько минутъ, слушалъ я одинъ. Тогда онъ закрылъ фортепьяно и сказалъ съ горечью: «Здѣсь это всегда такъ… жена моя не любитъ музыки». Нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ жениться на женщинѣ, которая не любитъ твоего искусства… Вѣрь мнѣ, мой другъ — не женись. Ты одинъ, ты свободенъ. Храни же тщательно свое уединеніе и свою свободу…

— Тебѣ хорошо говорить объ уединеніи; сейчасъ, когда я уйду отъ тебя, ты сядешь къ своему догорающему камину, и, если у тебя явится охота къ работѣ, ты примешься за нее потихоньку, не чувствуя вокругъ себя этой гнетущей атмосферы одиночества, этой пустоты, въ которой вдохновеніе испаряется, разсѣевается. Пожалуй, еще пока работаешь, оставаться одному не бѣда, но бываютъ минуты тоски, унынія, когда сомнѣваешься въ своемъ знаніи, въ своемъ искусствѣ… И вотъ тогда-то, какъ счастливъ долженъ быть человѣкъ, если подлѣ него есть любящее, преданное существо, есть вѣрное сердце, которому онъ можетъ высказать свое горе, не боясь поколебать своей исповѣдью довѣрія къ себѣ, не боясь разрушить энтузіазмъ въ этомъ сердцѣ. А ребенокъ… эта улыбка, вѣчно и безпричинно разцвѣтающая на устахъ его — не находитъ ли въ ней труженикъ для себя лучшаго нравственнаго обновленія, какого только можно желать? Я часто думалъ объ этомъ. Для нашего брата-художника, тщеславнаго, какъ всѣ, кто живетъ успѣхомъ, тѣмъ поверхностнымъ уваженіемъ, прихотливымъ и измѣнчивымъ, которое называется славой, — дѣти необходимы. Они одни могутъ утѣшать насъ, когда мы начинаемъ старѣться… Все, что мы теряемъ, возрождается въ ребенкѣ… Если успѣхъ не дался намъ, мы говоримъ: «онъ добьется его» и, по мѣрѣ того, какъ у насъ исчезаютъ волосы, радуемся, видя, что они вьются на маленькой бѣлокурой головкѣ, мягкіе, золотистые… полные жизни…

— Поэтъ! Поэтъ! А подумалъ ли ты, сколько нужно заработать перомъ или кистью для того, чтобъ прокормить птенцовъ?..

— Ну, да ужъ какъ ты тамъ ни толкуй, а художникъ созданъ для того, чтобы жить въ семьѣ, и это до такой степени справедливо, что тѣ изъ насъ, которые не женятся, обзаводятся случайными семьями. Они похожи на путешественниковъ, которые, соскучившись не имѣть своего угла, поселяются, наконецъ, въ гостиницѣ и проводятъ всю жизнь свою подъ банальной вывѣской: «здѣсь отдаются комнаты помѣсячно и на ночь».

— Эти не правы. Они несутъ всѣ тяготы брака и никогда не узнаютъ его радостей…

— Стало быть, ты все-таки соглашаешься, что есть же и радости…

Художникъ, не отвѣчая на это, всталъ и, отыскавъ между своими рисунками и эскизами какую-то истрепанную рукопись, подалъ ее своему собесѣднику.

— Мы могли бы еще долго проспорить и не убѣдить другъ друга, — сказалъ онъ, — но такъ какъ ты, несмотря на всѣ эти доводы, остаешься при своемъ намѣреніи попытать счастья въ женитьбѣ, то вотъ маленькое произведеньице, которое я предлагаю тебѣ прочесть. Оно написано — замѣть это — человѣкомъ женатымъ, влюбленнымъ въ свою жену и очень счастливымъ въ своей домашней жизни — наблюдателемъ, который, живя въ средѣ артистовъ, набросалъ для себя нѣсколько очерковъ ихъ семейнаго быта. Отъ первой строки до послѣдней, все въ этой книжкѣ правда, до такой степени правда, что авторъ никогда не хотѣлъ печатать своей рукописи. Прочти это и, когда прочтешь, приходи ко мнѣ. Мнѣ кажется, что взглядъ твой измѣнится…

Поэтъ взялъ тетрадь и унесъ ее къ себѣ, но не берегъ какъ бы слѣдовало, а потому мнѣ удалось вырвать оттуда нѣсколько листовъ, которые я беззастѣнчиво предлагаю публикѣ…

Госпожа Гёртебизъ

Эта-то ужъ, конечно, была рождена не для того, чтобы сдѣлаться женой художника, да еще такого бурнаго, страстнаго, необузданнаго малаго, который шелъ по жизненному пути со вздернутымъ носомъ, съ взъерошенными усами, и нося, какъ вызовъ всѣмъ буржуазнымъ предразсудкамъ и пошлымъ свѣтскимъ условіямъ, свою странную, трескучую фамилію: Гёртебизъ. Какимъ чудомъ эта маленькая женщина, воспитанная въ лавкѣ золотыхъ вещей, за длинными рядами цѣпочекъ и нанизанныхъ колецъ, могла плѣнить этого поэта? Представьте себѣ рутинную внѣшность магазинщицы, неопредѣленныя черты, холодные улыбающіеся глаза, физіономію привѣтливую и спокойную; отсутствіе истиннаго изящества, но зато любовь ко всему блестящему, мишурному, развившаяся у ней, вѣроятно, за отцовскимъ прилавкомъ и заставлявшая ее носить яркіе атласные банты, пояса, пряжки. Прибавьте къ этому причесанные куаферомъ и гладко припомаженные волосы надъ маленькимъ, узкимъ лбомъ, гдѣ отсутствіе морщинъ свидѣтельствовало не столько о молодости, сколько о полнѣйшемъ ничтожествѣ мысли. Такою полюбилъ ее Гёртебизъ. Онъ посватался къ ней, и такъ какъ у него было небольшое состояніе, то онъ безъ труда получилъ ея руку.

Ей нравилось всего болѣе въ этомъ бракѣ то, что она выходитъ за сочинителя, за человѣка извѣстнаго, который будетъ доставать ей сколько угодно билетовъ въ театръ. Что же касается до него, то, мнѣ кажется, что эта лавочническая элегантность, эти претензіи на хорошія манеры, эти сжатыя губы и поднятый кверху мизинецъ ослѣпили его, какъ послѣднее слово парижскаго изящества, потому что онъ родился крестьяниномъ и, въ сущности, несмотря на весь свой умъ, до конца оставался имъ.

Жаждавшій тихаго счастья, той семейной жизни, которой онъ былъ такъ долго лишенъ, онъ два года провелъ вдали отъ своихъ друзей, скрываясь въ деревняхъ, въ отдаленныхъ уголкахъ за чертою города, никогда не теряя изъ виду Парижа, одурявшаго его, но близость котораго была ему, однакожъ, необходима. Онъ походилъ въ этомъ случаѣ на тѣхъ больныхъ, которымъ предписываютъ морской воздухъ и которые, чувствуя себя слишкомъ слабыми для того, чтобъ переносить его, поселяются въ нѣсколькихъ льё отъ моря. Отъ времени до времени, попадались въ журналахъ статьи, подписанныя его именемъ, но прежней силы, прежняго краснорѣчія и огня уже не было въ нихъ. «Онъ слишкомъ счастливъ, — думали мы, — счастье портитъ его»…

Наконецъ, однажды, онъ возвратился къ намъ, и мы ясно увидѣли, что онъ не былъ счастливъ. Лицо его поблѣднѣло и сморщилось; рѣзкость манеръ перешла въ нервную раздражительность; прекрасный здоровый смѣхъ смѣнился надтреснутымъ. Онъ сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Слишкомъ гордый для того, чтобы сознаться, что онъ ошибся, — онъ не жаловался; но старые друзья, которымъ онъ снова отворилъ двери своего дома, въ скоромъ времени убѣдились, что женитьба его была величайшей глупостью и что жизнь его выбита изъ колеи. Но зато г-жа Гёртебизъ предстала намъ точно такой же, какой мы видѣли ее въ церкви въ день свадьбы. Та же спокойная и жеманная улыбка, тотъ же праздничный видъ разодѣтой лавочницы; но только у ней явился апломбъ. Теперь она разговаривала. Посреди горячихъ литературныхъ споровъ, въ которые поэтъ врывался со всею страстностью своей натуры, съ своими абсолютными сужденіями, съ грубымъ презрѣніемъ или смѣлымъ энтузіазмомъ, — вдругъ раздавался слащавый, фальшивый голосъ его жены. Она прерывала его, заставляя выслушивать какое-нибудь нелѣпое замѣчаніе, пошлое разсужденіе, совсѣмъ неидущее къ дѣлу. Смущенный, онъ смотрѣлъ на насъ взглядомъ, просившимъ прощенія, и снова пытался продолжать прерванный разговоръ. Но настойчивое противорѣчіе, глупость этого маленькаго птичьяго мозга зажимали ему ротъ. Онъ умолкалъ, рѣшившись дать ей высказаться до конца. Но это молчаніе выводило супругу изъ себя; оно казалось ей обиднымъ, презрительнымъ. Кисло-сладкій голосъ ея становился крикливымъ; онъ все возвышался, жалилъ, жужжалъ съ назойливостью мухи до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, мужъ, въ свой чередъ, приведенный въ ярость, не разражался бранью.

Изъ этихъ непрестанныхъ ссоръ, оканчивавшихся слезами, она выходила отдохнувшей и посвѣжѣвшей, какъ лужайка послѣ поливки, а онъ лихорадочнымъ, разбитымъ, неспособнымъ ни къ какому труду. Мало-по-малу, онъ усталъ горячиться; и однажды вечеромъ, когда мнѣ случилось присутствовать при одной изъ этихъ прискорбныхъ сценъ, — когда г-жа Гёртебизъ встала изъ-за стола торжествующая, я увидѣлъ на лицѣ ея мужа, сидѣвшаго во все время ссоры съ опущенной головой и потомъ поднявшаго ее, выраженіе такого презрѣнія и такого гнѣва, что слова уже были безсильны передать ихъ.

Между тѣмъ, какъ эта маленькая женщина уходила изъ комнаты, хлопая дверью, онъ — красный, съ глазами полными слезъ, съ губами, искривленными иронической, раздирающей сердце улыбкой, сдѣлалъ за ея спиной, какъ школьникъ за спиной отвернувшагося учителя, гримасу, гдѣ сказывалось бѣшенство и страданіе. Минуту спустя, я слышалъ, какъ онъ произнесъ задыхающимся отъ волненія голосомъ: «О! еслибъ не ребенокъ! какъ бы я удралъ отъ нея».

Да, у нихъ былъ ребенокъ, бѣдный малютка, хорошенькій и грязный, возившійся во всѣхъ углахъ и игравшій съ собаками, которыя были выше его, игралъ землей, садовыми пауками. Мать смотрѣла на него только для того, чтобы констатировать, что онъ «гадкій», и пожалѣть, зачѣмъ она не отдала его на воспитаніе кормилицѣ. Она, дѣйствительно, сохранила свои буржуазныя лавочническія традиціи; и безпорядокъ, царствовавшій въ квартирѣ супруговъ, гдѣ она съ утра до ночи разгуливала въ своихъ нарядныхъ платьяхъ и необычайныхъ куаферахъ, напоминалъ заднія комнаты магазиновъ, столь дорогія ея сердцу, комнаты, почернѣвшія отъ грязи и лишенныя воздуха, гдѣ торговый людъ наскоро съѣдаетъ плохой обѣдъ на столѣ безъ скатерти, прислушиваясь ежеминутно къ звонку посѣтителя. Этотъ міръ только и дорожитъ улицей, по которой проходятъ покупатели, фланеры, гдѣ снуетъ праздный людъ, по воскреснымъ днямъ наполняющій тротуары. И зато, какъ она, несчастная, скучала въ деревнѣ, какъ сожалѣла о своемъ Парижѣ! Мужу, напротивъ, нужны были поля для его умственнаго здоровья. Въ Парижѣ у него кружилась голова, какъ у заѣзжаго провинціала. Она не понимала этого и горько жаловалась на свое изгнаніе. Для развлеченія, она приглашала старыхъ пріятельницъ, и если мужа не было дома, онѣ шарили въ его бумагахъ, разсматривали его замѣтки, начатыя работы.

— Посмотрите, моя милая, какъ это смѣшно! Онъ запирается для того, чтобы писать все это… Онъ ходитъ по комнатѣ, разговариваетъ самъ съ собой… Я ничего не въ состояніи понять изъ того, что онъ дѣлаетъ.

Потомъ начинались сожалѣнія, воспоминанія о прошломъ.

— Ахъ! Еслибы я знала… И когда я только подумаю, что могла бы выйти за Оберто и Фажо, торговцевъ бѣлилами…

Она всегда называла обоихъ торговцевъ вмѣстѣ, словно ей предстояло выйти замужъ за вывѣску.

Не болѣе стѣснялась она и въ присутствіи мужа. Она мѣшала ему работать, приводя въ ту самую комнату, гдѣ онъ писалъ, праздныхъ женщинъ, громко разговаривавшихъ и исполненныхъ презрѣнія къ этому ремеслу литератора, приносящему такъ мало, и которое, даже въ тѣ часы, когда онъ наиболѣе трудится, имѣетъ видъ какой-то капризной праздности.

По временамъ Гёртебизъ пытался вырваться изъ этой жизни, съ каждымъ днемъ становившейся все мрачнѣй и мрачнѣй. Онъ уѣзжалъ въ Парижъ и нанималъ тамъ небольшую комнатку въ гостиницѣ, стараясь вообразить себя холостымъ; но вдругъ вспоминалъ о своемъ ребенкѣ, и у него являлось такое страстное желаніе расцѣловать его, что онъ въ тотъ же вечеръ возвращался домой. Въ этихъ случаяхъ, чтобъ избѣжать сцены съ женой, онъ увозилъ къ себѣ кого-нибудь изъ пріятелей и удерживалъ его тамъ какъ можно дольше. Какъ только онъ не оставался вдвоемъ съ женой, — умъ его просыпался, и прерванные планы работъ, одинъ за другимъ, приходили ему на память.

Но когда гостямъ нужно было, наконецъ, возвращаться домой, отъѣздъ ихъ повергалъ его въ отчаяніе; онъ хотѣлъ бы удержать ихъ; онъ цѣплялся за нихъ всею силой своей скуки. Съ какою грустью онъ провожалъ насъ на станцію маленькаго омнибуса, увозившаго насъ въ Парижъ, и потомъ возвращался домой по пыльной дорогѣ, сгорбившись, свѣсивши руки и прислушиваясь къ стуку удаляющихся колесъ.

Оставаться съ глазу на глазъ съ женой сдѣлалось для него окончательно невыносимымъ. Чтобъ избѣжать этого — онъ рѣшился постоянно окружать себя гостями; и благодаря его безпечности и добросердечію, квартира его вскорѣ наполнилась толпой литературныхъ паразитовъ. Лѣнтяи, неудачники, сумасброды, литературные лакеи — поселились у него, какъ у себя дома. Такъ какъ жена его была глупа и неспособна судить, — то она находила ихъ очень пріятными и ставила выше своего мужа, потому что они громче кричали. Жизнь проходила въ безплодныхъ спорахъ. Это была безконечная трескотня холостыхъ зарядовъ, безсодержательныхъ фразъ; и посреди всего этого шума и гама, несчастный Гёртебизъ, молчаливый и неподвижный, только улыбался да пожималъ плечами. Однакожъ, по временамъ, когда подъ конецъ обѣда гости его, положивъ локти на скатерть, заводили передъ графиномъ съ водкой длинные, одуряющіе, какъ табачный дымъ, разговоры, — имъ овладѣвало глубокое отвращеніе; и, не имѣя духу выгнать всѣхъ этихъ горлановъ, онъ самъ обращался въ бѣгство и пропадалъ по цѣлымъ недѣлямъ.

— Домъ мой полонъ идіотовъ, — сказалъ онъ мнѣ разъ. — Я не смѣю вернуться туда.

При такомъ образѣ жизни онъ не могъ болѣе писать. Имя его появлялось все рѣже и рѣже; и состояніе, расточаемое, вслѣдствіе этой непрестанной потребности видѣть въ домѣ своемъ гостей, постепенно исчезало въ протянутыхъ вокругъ него рукахъ.

Мы уже давно не видались съ нимъ, какъ однажды я получилъ отъ него записку, написанную его милымъ, мелкимъ почеркомъ, нѣкогда такимъ твердымъ, а теперь невѣрнымъ, дрожащимъ. «Мы въ Парижѣ. Навѣсти меня. Мнѣ ужасно скучно.»

Я нашелъ его въ маленькой, бѣдной квартиркѣ, въ Батиньолѣ, съ женой, съ ребенкомъ, съ собаками. Безпорядокъ, вслѣдствіе тѣсноты помѣщенія, казался здѣсь еще ужаснѣе, чѣмъ въ деревнѣ. Между тѣмъ какъ ребенокъ и собаки валялись по полу, въ комнатахъ, равнявшихся величиной клѣткамъ шахматной доски, самъ Гёртебизъ, больной, лежалъ повернувшись лицомъ къ стѣнѣ, въ состояніи полнаго истощенія. Его жена, какъ всегда, нарядная и спокойная, едва смотрѣла на него.

— Не знаю, что съ нимъ такое, — сказала она съ небрежнымъ жестомъ.

Онъ же, увидавъ меня, повеселѣлъ на мгновенье и даже засмѣялся было своимъ добрымъ смѣхомъ, который, впрочемъ, тотчасъ же подавилъ. И здѣсь, какъ въ Парижѣ, они сохранили свои деревенскія привычки, а потому къ завтраку явился въ эту семью, стѣсненную нуждой и болѣзнью, паразитъ, маленькій лысый человѣчекъ въ потертой одеждѣ, не перестававшій жаловаться за столомъ то на неудавшійся соусъ, то на дурно-зажаренное жаркое, что не мѣшало ему, однакожъ, съѣсть одному половину завтрака.

Какъ длиненъ показался мнѣ этотъ завтракъ у изголовья больного! Жена его, какъ всегда, болтала, по временамъ надѣляя ребенка шлепкомъ, собаку костью, паразита улыбкой. Ни разу Гёртебизъ не повернулся къ намъ, и, однакожъ, онъ не спалъ. Я не знаю даже, думалъ ли онъ… Бѣдный, отважный другъ! Въ этой непрестанной мелочной борьбѣ съ житейскими дрязгами, крѣпкій организмъ его надломился и онъ начиналъ уже умирать. Эта молчаливая агонія, которая была скорѣй отреченіемъ отъ жизни, продолжалась нѣсколько мѣсяцевъ. Потомъ г-жа Гёртебизъ овдовѣла. Такъ какъ слезы не помрачили ея свѣтлыхъ глазъ, и она попрежнему продолжала заботиться о своихъ припомаженныхъ волосахъ, — а гг. Оберто и Фажо были еще свободны, — то она и вышла за гг. Оберто и Фажо. Можетъ быть, за Фажо, можетъ быть, за Оберто, можетъ быть, за обоихъ вмѣстѣ. Во всякомъ случаѣ, она могла снова начать жизнь, для которой была создана — возвратиться къ легкой болтовнѣ и вѣчнымъ улыбкамъ конторщицъ.

Транстеверинка

Пьеса только что кончилась. Между тѣмъ какъ толпа, подъ вліяніемъ различныхъ впечатлѣній, устремилась къ выходу и волновалась, освѣщаемая огнями главнаго театральнаго подъѣзда, нѣсколько друзей поэта, въ числѣ которыхъ находился и я, дожидались его на подъѣздѣ артистовъ, чтобы поздравить. Произведеніе его, впрочемъ, не имѣло блестящаго успѣха. Слишкомъ сильное для робкаго и опошлившагося воображенія теперешней публики, оно выходило изъ сценическихъ рамокъ, изъ этихъ границъ условнаго и дозволеннаго. Педантская критика говорила: «это не сценично!», а бульварные зубоскалы, мстя за волненіе, вызванное въ нихъ этими великолѣпными стихами, повторяли: «это не сдѣлаетъ сборовъ». Мы же, напротивъ, гордились нашимъ другомъ, который, смѣло заставляя звучать свои прекрасныя золотыя риѳмы, весь этотъ рой своего поэтическаго улья, кружившійся около убійственнаго, поддѣльнаго солнца и люстры, изображалъ намъ своихъ дѣйствующихъ лицъ въ натуральную величину, не заботясь объ оптикѣ современнаго театра, о мутныхъ лорнетахъ и плохихъ глазахъ.

Посреди машинистовъ, пожарныхъ, фигурантовъ въ кашне, поэтъ приближался къ намъ, высокій, сгорбленный, зябко приподнявшій воротникъ своего пальто на жиденькую бороду, и съ длинными, начинавшими сѣдѣть волосами. Онъ казался грустенъ. Аплодисменты клакёровъ и литературной братіи, раздававшіеся въ одномъ углу залы, предсказывали ему очень небольшое число представленій, рѣдкихъ и избранныхъ зрителей, афишу, сорванную прежде, чѣмъ имя его сдѣлается извѣстнымъ. Человѣка, двадцать лѣтъ работавшаго, достигшаго полной зрѣлости лѣтъ и таланта, это упорное нежеланіе толпы понять его способно утомить, привести въ отчаяніе. Невольно скажешь себѣ, наконецъ: «можетъ быть, они правы». И боишься, и не знаешь, что дѣлать… Наши привѣтствія, наши восторженныя рукоплесканія нѣсколько ободрили его, повидимому. «Въ самомъ дѣлѣ? Вы находите, что это такъ хорошо? Правда, что я сдѣлалъ все, что могъ?..» И его горячія, лихорадочныя руки безпокойно цѣплялись за наши; глаза его, полные слезъ, искали искренняго, успокаивающаго взгляда. Это была тревожная, молящая тоска больного, который спрашиваетъ врача: «вѣдь я не умру? неправда ли?» Нѣтъ, поэтъ, ты не умрешь! Оперетки, выдерживающія сотни представленій, привлекающія тысячи зрителей, давно будутъ позабыты, исчезнутъ вмѣстѣ съ ихъ послѣдней афишей, а твое произведеніе останется вѣчно юнымъ и полнымъ жизни…

Между тѣмъ, какъ мы утѣшали, успокоивали его на опустѣвшемъ тротуарѣ, посреди насъ вдругъ раздался сильный контральтовый голосъ, съ тривіальнымъ итальянскимъ акцентомъ.

— Эй! Артистъ! Довольно пуэжіи. Пойдемъ ѣсть эстуфато^[2].

И въ то же самое время, толстая госпожа, въ капюшонѣ и красной клѣтчатой шали, продѣла свою руку подъ руку нашего друга, съ такимъ деспотическимъ, грубымъ движеніемъ, что ему стало страшно неловко…

— Моя жена, — сказалъ онъ и потомъ, обратясь къ ней, прибавилъ съ нерѣшительной улыбкой, — а что еслибы мы увели ихъ къ себѣ, чтобы показать имъ, какъ ты готовишь свое эстуфато^[2]?

Итальянка, самолюбіе которой было задѣто, довольно любезно пригласила насъ, и мы впятеромъ или вшестеромъ отправились съ ними на Монмартрскія Высоты, гдѣ они жили, пробовать душеную говядину.

Признаюсь, меня очень интересовалъ домашній бытъ нашего поэта. Со времени своей женитьбы, онъ жилъ очень уединенно, почти всегда въ деревнѣ; но то, что я зналъ о его жизни, подстрекало мое любопытство.

Пятнадцать лѣтъ тому назадъ, въ пылу романтическихъ мечтаній, онъ встрѣтилъ въ окрестностяхъ Рима красивую дѣвушку, въ которую сильно влюбился. Марія-Ассунта жила вмѣстѣ съ своимъ отцомъ и цѣлой гурьбой сестеръ и братьевъ, въ одномъ изъ этихъ маленькихъ домиковъ Транстевере, омываемыхъ Тибромъ, у стѣнъ которыхъ всегда качается рыбачья лодка. Однажды, онъ увидалъ эту прелестную итальянку, босикомъ стоящую на пескѣ, въ своей красной юбкѣ, съ плотно облегающими тѣло складками; засучивъ до самыхъ плечъ рукава изъ суроваго холста, она вынимала изъ струившагося невода угрей. Блестящая чешуя въ наполненномъ водою неводѣ, золотая рѣка, пунцовая юбка, эти прекрасные глаза, глубокіе, задумчивые, казавшіеся еще темнѣе посреди окружавшаго ихъ солнечнаго блеска, поразили поэта, — можетъ быть, нѣсколько вульгарно, какъ виньетка на нотахъ романса, въ окнѣ музыкальнаго магазина. Сердце дѣвушки случайно оказалось незанятымъ; она никого еще не любила, кромѣ жирнаго, рыжаго кота, также большаго охотника до угрей, и который щетинился, когда кто-нибудь подходилъ къ его хозяйкѣ.

Нашему влюбленному вскорѣ удалось приручить весь этотъ міръ, и людей и животныхъ, и, обвѣнчавшись у св. Маріи Транстеверинской, онъ увезъ во Францію прекрасную Ассунту съ ея cato^[3].

Povero!^[4] Ему не мѣшало бы также увезти съ собой лучъ итальянскаго солнца и клочекъ голубаго неба, и эксцентричный костюмъ, и тростники Тибра, и большіе, вращающіеся невода Ponte Rotto^[5], словомъ, всю рамку, вмѣстѣ съ картиной. Его не постигло бы то горькое разочарованіе, которое онъ испыталъ, когда, поселившись на высотахъ Монмартра, въ маленькой квартиркѣ четвертаго этажа, онъ увидѣлъ свою прекрасную транстеверинку въ кринолинѣ, въ платьѣ съ воланами и въ парижской шляпкѣ, которая, вѣчно съѣзжая съ ея толстыхъ, тяжелыхъ косъ, принимала самыя своеобразныя положенія. При холодномъ, безжалостномъ свѣтѣ парижскаго неба, несчастный вскорѣ замѣтилъ, что жена его была страшно глупа. Ни одной мысли не свѣтилось въ этихъ бархатныхъ, черныхъ глазахъ, тонувшихъ въ безконечномъ созерцаніи. Они животно блестѣли спокойствіемъ хорошаго пищеваренія, отраженіемъ счастливаго дня, и только. Вмѣстѣ съ тѣмъ, эта госпожа была груба, привыкла ворочать всѣмъ домомъ и отъ малѣйшаго сопротивленія приходила въ ярость.

Кто бы подумалъ, смотря на чистѣйшую античную форму этого прекраснаго ротика, когда онъ молчалъ, что онъ вдругъ открывался для того, чтобъ извергнуть шумный потокъ ругательствъ? Безъ всякаго уваженія къ мужу и себѣ самой, она искала съ нимъ ссоры, дѣлала ему ужасныя сцены ревности на улицѣ и въ театрѣ. И вдобавокъ ко всему этому, никакого артистическаго чутья, никакого понятія о профессіи своего мужа, о языкѣ и обычаяхъ страны его. Ее выучили немножко по-французски, но это послужило только къ тому, что она забыла итальянскій языкъ и составила себѣ какой-то средній жаргонъ, въ высшей степени комическій. Однимъ словомъ, эта любовная исторія, начавшаяся какъ поэма Ламартина, кончилась, какъ романъ Шанфлёри. Послѣ долгихъ стараній цивилизовать свою дикарку, поэтъ, наконецъ, убѣдился, что надо отказаться отъ этого. Слишкомъ честный для того, чтобъ ее покинуть, можетъ быть, все еще влюбленный въ нее, онъ рѣшился уединиться, никого не видать и много работать. Немногіе близкіе, которыхъ онъ допустилъ къ себѣ, вскорѣ замѣтили, что они стѣсняютъ его, и перестали ходить. Такъ провелъ онъ пятнадцать лѣтъ, живя взаперти съ семьей своей, словно въ какой-нибудь хижинѣ прокаженныхъ.

Раздумывая объ этомъ грустномъ существованіи, я смотрѣлъ на странную чету, шагавшую передо мной. Онъ былъ длинный, щедушный, нѣсколько сгорбленный; она квадратная, толстая, то и дѣло спускавшая съ плечъ своихъ шаль, которая ей мѣшала, и шедшая независимой мужской поступью. Она была довольно весела, громко разговаривала и по временамъ оборачивалась назадъ, чтобы посмотрѣть, слѣдуемъ ли мы за ними. Тѣхъ изъ насъ, съ кѣмъ она была знакома, она фамильярно окликала по именамъ, сопровождая слова свои широкими жестами, словно дѣлала знаки рыбачьей лодкѣ на Тибрѣ. Когда мы подошли къ ихъ квартирѣ, дворникъ, недовольный тѣмъ, что цѣлая ватага явилась въ такой неурочный часъ, не хотѣлъ насъ впустить. Тогда между итальянкой и имъ разыгралась на лѣстницѣ бурная сцена. Оконфуженные, несчастные, стояли мы всѣ на ступеняхъ винтообразной лѣстницы, полуосвѣщенной умирающимъ газомъ, не зная — подыматься ли выше, или спускаться внизъ.

«Пойдемте скорѣй!» — шепнулъ намъ поэтъ, подымаясь, и мы молча послѣдовали за нимъ, между тѣмъ какъ итальянка, опершись на перила, дрожавшія подъ тяжестью ея особы, все еще продолжала изливать гнѣвъ свой въ потокѣ ругательствъ, гдѣ римскія проклятія перемѣшивались съ бульварной бранью. Какое возвращеніе для этого поэта, только что взволновавшаго весь артистическій Парижъ и въ лихорадочномъ взорѣ котораго горѣлъ еще отблескъ перваго представленія! Какой унизительный призывъ къ дѣйствительности! Только у камина, пылавшаго въ его маленькой гостиной, опомнились мы отъ леденящаго холода, навѣяннаго на насъ этимъ глупымъ приключеніемъ, и, вѣроятно, вскорѣ совсѣмъ бы позабыли о немъ, еслибы не мощный голосъ и не громкій хохотъ синьоры, разсказывавшей на кухнѣ своей служанкѣ, «какъ она славно отдѣлала этого choulato^[6]!» Когда столъ былъ накрытъ и подали ужинъ, она сѣла между нами, безъ шали, безъ шляпы и безъ вуаля, такъ что я могъ хорошо разсмотрѣть ее. Она уже не была красива. Широкое лицо, толстый подбородокъ, жосткіе, начинавшіе сѣдѣть волосы и въ особенности вульгарное выраженіе рта представляли странную противоположность съ вѣчной и пошлой мечтательностью глазъ. Опершись локтями на столъ, фамильярная и отяжелѣвшая, она вмѣшивалась въ разговоръ, ни на минуту не упуская изъ виду своей тарелки. Прямо надъ ея головой выдѣлялся изъ мрака большой портретъ съ подписью знаменитаго художника, гордо смотрѣвшій посреди меланхолическаго старья, наполнявшаго комнату. Это была Марія-Ассунта въ двадцать лѣтъ. Ярко-пурпуровый костюмъ, молочная бѣлизна сплоенной манишки, множество поддѣльныхъ драгоцѣнныхъ камней, въ блестящей золотой оправѣ — прекрасно оттѣняли смуглое лицо, бархатную тѣнь густыхъ волосъ, низко растущихъ на лбу и соединяющихся чуть замѣтнымъ пушкомъ съ прямой, изящной линіей бровей. Какъ могъ этотъ избытокъ жизни и красоты дойти до такой вульгарности? И между тѣмъ какъ транстеверинка разговаривала, я съ любопытствомъ допрашивалъ на полотнѣ ея прекрасный, глубокій и кроткій взглядъ.

Тепло привело ее въ хорошее настроеніе духа. Чтобъ оживить поэта, у котораго отъ его неуспѣха, съ примѣсью славы, вдвойнѣ сжималось сердце, она хлопала его по спинѣ, хохотала съ набитымъ ртомъ и говорила своимъ ужаснымъ жаргономъ, что не стоило изъ-за такого вздора бросаться головою внизъ съ companile del dome, т. е. съ колокольни. «Неправда ли, cato^[3]?» — прибавляла она, обращаясь къ старому коту, разбитому параличемъ и мурлыкавшему у камина. Потомъ вдругъ, посреди интереснаго спора, она кричала своему мужу, глупымъ и грубымъ, какъ штуцерный выстрѣлъ, голосомъ:

— Эй! Артистъ! La lampo qui filo!^[7]

Несчастный быстро умолкалъ и бросался поправлять лампу. Покорный, внимательный, онъ всячески старался избѣжать сцены, которой боялся и которой все-таки не избѣгъ.

Возвращаясь съ театра, мы зашли въ Maison d’or^[8] и взяли тамъ бутылку хорошаго вина, которымъ предполагалось вспрыснуть эстуфато^[2]. Всю дорогу Марія-Ассунта благоговѣйно несла эту бутылку подъ своей шалью и, по приходѣ домой, поставивъ ее на столъ, нѣжно посматривала на нее, потому что римлянки любятъ хорошія вина. Опасаясь разсѣянности своего мужа и его длинныхъ рукъ, она уже два или три раза говорила ему: «смотри, не разбей la boteglia^[9]».

Наконецъ, уходя на кухню готовить знаменитое эстуфато^[2], она опять крикнула:

— Пожалуйста, береги la boteglia^[9].

Къ несчастью, какъ только жена его вышла, поэтъ, воспользовавшись ея отсутствіемъ, заговорилъ объ искусствѣ, о театрѣ, объ успѣхѣ, и такъ свободно, съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ, что… трахъ!.. При одномъ жестѣ, болѣе выразительномъ, нежели другіе, драгоцѣнная бутылка полетѣла со стола и разбилась вдребезги посреди комнаты. Никогда я не видалъ такого испуга… Онъ внезапно остановился и поблѣднѣлъ… Въ ту же минуту въ сосѣдней комнатѣ послышался контральто Маріи-Ассунты, и сама она появилась въ дверяхъ, съ пылающимъ взоромъ, съ гнѣвно оттопыренной губой, вся красная отъ жара кухонной печи.

— La boteglia!^[9] — воскликнула она грозно.

Тогда поэтъ, робко нагнувшись къ моему уху, шепнулъ мнѣ:

— Скажи, что это ты…

Бѣднякъ до такой степени трусилъ, что я чувствовалъ, какъ подъ столомъ дрожали его длинныя ноги…

Пѣвецъ и пѣвица

Какъ имъ было не полюбить другъ друга? Оба красивые и знаменитые, пѣвшіе въ однѣхъ и тѣхъ же операхъ, жившіе каждый вечеръ, въ продолженіе пяти актовъ, одной и той же искусственной и страстной жизнью. Огнемъ нельзя играть безнаказанно. Нельзя говорить другъ другу, по двадцати разъ въ мѣсяцъ, подъ вздохи флейты и дрожащіе звуки скрипокъ: «люблю тебя!» и не поддаться наконецъ волненію собственнаго голоса. Мало-по-малу страсть пришла къ нимъ. Волны гармоніи, случайности ритма, великолѣпные костюмы и декораціи, все способствовало тому… Она пришла къ нимъ черезъ окно, открытое настежъ Эльзой и Лоэнгриномъ — въ свѣтлую, полную нѣжащихъ звуковъ ночь… «Приди дышать упоительнымъ благоуханіемъ!»

Она прокралась между бѣлыми колоннами на балконъ Капулетовъ, гдѣ блѣдный свѣтъ занимающейся зари застаетъ Ромео и Джульетту: «Нѣтъ! Это не утро, это не жаворонокъ».

Она овладѣла сердцами Маргариты и Фауста, въ тотъ часъ, когда лучи мѣсяца, перейдя отъ садовой скамейки къ переплетающимся листьямъ плюща и розъ, достигли ставней маленькой комнаты: «Оставь меня, оставь созерцать красу твою!»

Вскорѣ весь Парижъ узналъ о любви ихъ и заинтересовался ею. Они сдѣлались героями сезона. Всѣ съѣзжались любоваться этими двумя прекрасными звѣздами, тяготѣвшими другъ къ другу въ музыкальномъ небѣ оперы. Наконецъ, однажды вечеромъ, послѣ восторженныхъ вызововъ, когда занавѣсъ только что опустился, отдѣливъ гремѣвшій аплодисментами залъ отъ усыпанной букетами сцены, гдѣ бѣлое платье Джульетты скользило между облетѣвшими камеліями, пѣвцы въ порывѣ неудержимаго влеченія — какъ будто любовь ихъ, нѣсколько искусственная, ожидала только полнаго тріумфа, для того, чтобы высказаться — обнялись и обмѣнялись клятвами, освященными долго неумолкавшими «браво» расходящейся публики. Двѣ звѣзды соединились.

Послѣ свадьбы, они нѣкоторое время не появлялись на сценѣ. Потомъ, когда отпускъ ихъ кончился, они опять вышли вмѣстѣ, въ одной и той же пьесѣ. Публика была неожиданно поражена въ этотъ вечеръ. До сихъ поръ, между двумя звѣздами первенствовалъ мужчина. Онъ былъ старше и опытнѣе; хорошо зная вкусы и слабости публики, онъ подчинялъ партеръ и ложи своему голосу. Она казалась подлѣ него ученицей, съ огромными задатками, обѣщавшими въ будущемъ геніальную артистку. Ея молодой голосъ былъ угловатъ, такъ же, какъ плечи, нѣскольео узкія и худыя. Когда же, по возвращеніи, она появилась въ одной изъ своихъ прежнихъ ролей и когда вырывавшіеся изъ груди ея звуки, полные, роскошные, чистые, какъ вода ручья, огласили залъ — восторгъ и удивленіе публики были такъ велики, что весь интересъ вечера сосредоточился исключительно на ней.

Это былъ для молодой женщины одинъ изъ тѣхъ счастливыхъ дней, когда атмосфера, окружающая васъ, становится легкой, прозрачной, дрожащей, для того, чтобы доносить до васъ всѣ лучи, всѣ ласки успѣха. Что же касается до мужа, то ему почти забыли аплодировать, и, какъ всегда около яркаго свѣта бываетъ глубокая тѣнь, пѣвецъ очутился, подобно какому-нибудь статисту, въ самомъ темномъ углу сцены.

Этой страстью, внезапно проявившейся въ игрѣ артистки, въ ея очаровательномъ нѣжномъ голосѣ — она была обязана ему; онъ зажегъ пламень, горѣвшій въ этихъ глубокихъ глазахъ. Казалось, что эта мысль должна бы заставить его гордиться; но тщеславіе актёра превозмогло. Послѣ спектакля, онъ потребовалъ къ себѣ главу клакёровъ и сильно распекъ его. Они не обратили должнаго вниманія на выходы пѣвца, не хлопали ему при уходѣ со сцены и даже забыли вызвать по окончаніи третьяго акта. Онъ хотѣлъ жаловаться директору.

Увы! Что онъ ни говорилъ и какъ ни лѣзли изъ кожи клакёры, но предпочтеніе публики, завоеванное женой его, осталось за ней окончательно.

На ея счастье, ей доставались благодарныя роли, какъ нельзя болѣе соотвѣтствовавшія ея таланту и красотѣ, и она появлялась въ нихъ съ спокойствіемъ свѣтской женщины, входящей на балъ въ нарядѣ, который идетъ къ ней, и заранѣе увѣренной въ оваціяхъ. При каждомъ новомъ успѣхѣ ея, мужъ становился все болѣе и болѣе грустнымъ, раздражительнымъ, нервнымъ. Эта слава, безвозвратно переходящая отъ него къ ней, дѣлала на него впечатлѣніе воровства. Долго скрывалъ онъ отъ всѣхъ и преимущественно отъ жены эти страданія, въ которыхъ стыдно сознаться. Но однажды вечеромъ, когда она подымалась по лѣстницѣ въ свою ложу, обремененная букетами, которые обѣими руками несла въ своемъ платьѣ, и когда, упоенная успѣхомъ, она сказала своему мужу взволнованнымъ отъ аплодисментовъ голосомъ: «Какая славная была у насъ нынче публика!» — онъ отвѣтилъ ей: «Ты находишь?», и въ тонѣ его было столько горечи и ироніи, что молодая женщина тотчасъ же поняла всю правду.

Мужъ ревновалъ ее, но не ревностью любовника, желающаго, чтобы жена его была красива для него одного, а ревностью артиста — холодной, жестокой, неумолимой. Порой, когда она, окончивъ арію, останавливалась и оглушительные «браво» неслись къ ней со всѣхъ сторонъ, — онъ принималъ безъучастный, разсѣянный видъ, и взглядъ его, казалось, говорилъ зрителямъ: «Когда вы кончите аплодировать, я начну пѣть».

О! эти аплодисменты, этотъ шумъ падающаго града, эхо котораго такъ пріятно звучитъ за кулисами, въ корридорахъ, — когда разъ узнаешь его, обойтись безъ него становится невозможно. Великіе актеры не умираютъ ни отъ болѣзней, ни отъ старости. Они перестаютъ существовать, когда имъ больше не аплодируютъ. Пѣвецъ пришелъ въ совершенное отчаяніе отъ равнодушія публики. Онъ похудѣлъ, сдѣлался золъ, сварливъ. Какъ ни пытался онъ хладнокровнѣе отнестись къ своимъ неудачамъ, взглянуть имъ прямо въ лицо, сколько ни повторялъ себѣ, передъ тѣмъ, какъ выйти на сцену: «Вѣдь это, однакожъ, жена моя и я люблю ее», но въ искусственной театральной атмосферѣ правдивое чувство тотчасъ же исчезало. Онъ еще любилъ женщину, но ненавидѣлъ пѣвицу. Она замѣчала это и слѣдила за его печальной маніей, какъ за болѣзнью. Сначала, она хотѣла нѣсколько уменьшить свой успѣхъ, сдерживать себя, пользоваться не всѣми своими голосовыми средствами, но какъ только подходила въ рампѣ, рѣшимость ея, точно такъ же, какъ и рѣшимость ея мужа, тотчасъ же исчезала. Талантъ пѣвицы, помимо воли ея, бралъ верхъ надъ ея желаніями. Тогда она стала унижаться; умалялась передъ нимъ, спрашивала его совѣтовъ, хотѣла знать, какъ онъ ее находитъ въ такой-то роли, поняла ли она ее…

Понятно, что тотъ никогда не былъ доволенъ, и въ тѣ вечера, когда она имѣла наибольшій успѣхъ, говорилъ ей съ видомъ добродушія, — тѣмъ фальшиво-товарищескимъ тономъ, который въ такомъ ходу между актёрами: «Надо слѣдить за собой, дружокъ мой, дѣло не ладно, ты не идешь впередъ»… Или: «берегись… ты черезчуръ расточаешь свои средства… Черезчуръ утомляешься… Тебѣ не худо взять отпускъ». Иногда онъ хотѣлъ помѣшать ей пѣть, прибѣгая даже къ глупымъ предлогамъ. Она была не въ голосѣ, у ней былъ насморкъ. Случалось, что онъ придирался къ ней, какъ какой-нибудь бездарный актёръ: «Ты слишкомъ скоро начала финалъ дуэта… Ты убила у меня эффектъ… Это сдѣлано нарочно».

Несчастный не замѣчалъ, что онъ самъ стѣсняетъ ея игру, слишкомъ торопится подавать реплики для того, чтобы помѣшать ей вызвать аплодисментъ, и, желая снова овладѣть публикой, всячески выставляется впередъ. Она не жаловалась, она слишкомъ любила его. Притомъ же, успѣхъ дѣлаетъ насъ снисходительными. Какъ ни старалась она остаться въ тѣни, стушеваться, — но восторгъ публики выдвигалъ ее каждый вечеръ на первый планъ.

За кулисами скоро замѣтили эту странную ревность, и товарищи стали подшучивать надъ пѣвцомъ. Они разсыпались передъ нимъ въ похвалахъ таланту жены его или указывали ему на какую-нибудь газетную статью, гдѣ цѣлыхъ четыре столбца были посвящены этой звѣздѣ, между тѣмъ какъ объ угасающей славѣ мужа говорилось лишь въ нѣсколькихъ строкахъ. Прочитавъ, однажды, подобную статью, онъ съ газетой въ рукѣ бросился въ ложу жены своей и, поблѣднѣвши отъ злости, сказалъ ей: «Вѣроятно, этотъ критикъ былъ вашимъ любовникомъ?» Онъ дошелъ уже до такихъ выходокъ! Эта женщина, приводившая всѣхъ въ восторгъ, возбуждавшая зависть, — чье имя, выставленное на афишахъ въ красной строкѣ, читалось на всѣхъ углахъ Парижа и эксплоатировалось спекулянтами, помѣщавшими его на раззолоченныхъ ярлычкахъ кондитерскихъ и косметическихъ магазиновъ, — вела самое печальное, унизительное существованіе. Она не смѣла заглянуть въ газеты, боясь прочесть тамъ похвалу себѣ; плакала надъ цвѣтами, которые ей бросали, и оставляла ихъ въ углу своей ложи, — чтобъ до́ма они не напоминали ей объ ея торжествѣ. Она хотѣла покинуть театръ, но мужъ воспротивился этому. «Скажутъ, что это я принудилъ тебя»…

И страшная пытка продолжалась для обоихъ.

Однажды, на первомъ представленіи новой оперы, передъ самымъ выходомъ пѣвицы на сцену, кто-то сказалъ ей: «Берегитесь… противъ васъ заговоръ»… Она разсмѣялась. Заговоръ, противъ нея? Но за что же? Противъ нея, которая пользовалась всеобщими симпатіями и стояла въ сторонѣ отъ всякихъ интригъ. И однакожъ, это была правда. Посрединѣ пьесы, въ большомъ дуэтѣ, который она пѣла съ мужемъ, въ ту минуту, когда она взяла самую высокую ноту, за которою должны были слѣдовать ровныя и чистыя, какъ круглыя жемчужины ожерелья, взрывъ свистковъ остановилъ ее. Публика была удивлена и поражена не менѣе ея самой. Казалось, у всѣхъ замерло дыханіе, заключенное въ груди, какъ тѣ звуки, что не успѣли вырваться у пѣвицы… Вдругъ, безумная, страшная мысль мелькнула въ умѣ ея. Мужъ одинъ стоялъ передъ ней на сценѣ. Она пристально посмотрѣла на него и прочла въ глазахъ его злую улыбку. Бѣдная женщина поняла. Рыданія душили ее. Она могла только залиться слезами и, не видя передъ собой ничего, убѣжать за кулисы…

Это мужъ подговорилъ освистать ее…

Недоразумѣніе

Записки жены

Что съ нимъ? За что онъ на меня сердится? Я ничего не понимаю. Я, кажется, всячески старалась сдѣлать его счастливымъ. Господи Боже мой! Я не говорю… мнѣ, конечно, было бы пріятнѣе выйти замужъ за нотаріуса, за стряпчаго, словомъ, за человѣка съ солидной профессіей, нежели за поэта. Но какъ бы то ни было, онъ мнѣ нравился. Я находила его нѣсколько экзальтированнымъ, но очень милымъ, благовоспитаннымъ. При томъ же, у него было небольшое состояніе, и я думала, что, когда онъ женится, поэзія не помѣшаетъ ему сыскать себѣ хорошее мѣсто. Я также, въ то время, приходилась ему по мысли. Пріѣхавъ видѣться со мной, къ моей теткѣ въ деревню, онъ не могъ надивиться чистотѣ и порядку нашего маленькаго помѣщенія, которое содержалось, какъ монастырь. «Это забавно», — говорилъ онъ. Онъ смѣялся, называлъ меня всякими именами, взятыми изъ поэмъ и романовъ, которые онъ читалъ. Признаюсь, это меня немножко шокировало; я желала бы, чтобъ онъ былъ серьёзнѣе. Но только тогда, когда мы послѣ свадьбы поселились въ Парижѣ, почувствовала я все различіе нашихъ натуръ.

Я мечтала о маленькой квартиркѣ, свѣтлой и чистенькой, и вдругъ увидала, что онъ загромоздилъ комнаты ненужной мебелью, вышедшей изъ моды, запыленной, съ полинявшей старинной обивкой. И во всемъ было такъ. Представьте себѣ, что онъ заставилъ меня отнести на чердакъ прехорошенькіе стѣнные часы, временъ первой имперіи, которые я получила отъ тетушки, и картины въ великолѣпныхъ рамкахъ, подаренныя мнѣ пансіонскими подругами. Онъ находилъ это все безобразнымъ. Я до сихъ поръ спрашиваю себя — почему? Развѣ его рабочій кабинетъ не былъ наполненъ разнымъ хламомъ: какими-то черными, закоптѣвшими картинами, статуэтками, на которыя мнѣ стыдно было взглянуть, никуда негоднымъ поломаннымъ старьемъ, худыми кувшинами, откуда текла вода, разрозненными чашками, позеленѣвшими подсвѣчниками. Рядомъ съ моимъ прекраснымъ роялемъ, палисандроваго дерева, онъ поставилъ маленькое, гадкое, совсѣмъ облупившееся фортепьяно, въ которомъ недоставало половины клавишъ, и до такой степени разбитое, что его едва было слышно. Я начинала говорить себѣ въ душѣ: «Такъ стало быть „артистъ“ — это немножко сумасшедшій… онъ любитъ только безполезныя вещи и презираетъ все, что можетъ служить къ чему-нибудь».

Когда я увидѣла, кого онъ принимаетъ — друзей его, я окончательно пришла въ ужасъ. Это были люди съ длинными волосами, бородатые, нечесаные, дурно одѣтые, не стѣснявшіеся курить передо мной и которыхъ мнѣ тяжело было слушать — до такой степени ихъ идеи расходились съ моими. Все это громкія слова, напыщенныя фразы, ничего естественнаго, простого. И при этомъ ни малѣйшаго понятія о приличіяхъ. Они могутъ у васъ обѣдать двадцать разъ сряду и никогда не сдѣлаютъ вамъ визита, не окажутъ никакой вѣжливости. Ни карточки, ни конфетки на новый годъ. Нѣкоторые изъ этихъ господъ были женаты и привозили къ намъ своихъ женъ. Нужно было видѣть «genre»^[10] этихъ особъ. Каждый день великолѣпные туалеты, какихъ я, слава Богу, никогда не буду носить, но какъ это все дурно, безпорядочно сидѣло на нихъ! Взбитыя прически, длинные шлейфы — и потомъ таланты, которые они нагло выказываютъ. Иныя пѣли, какъ актрисы, играли на фортепьяно, какъ профессора; всѣ болтали обо всемъ, какъ мужчины. Благоразумно ли это, я васъ спрашиваю? Развѣ серьёзныя женщины — разъ онѣ вышли замужъ — должны думать о чемъ-нибудь, кромѣ своего дома? Я старалась втолковать это своему мужу, котораго очень сокрушало, что я оставила музыку. Музыка, это хорошо для дѣвочки и когда нечего лучше дѣлать. Но, право, я самой себѣ показалась бы смѣшной, еслибы каждый день стала садиться за фортепьяно.

О! я знаю, за что онъ на меня больше всего въ претензіи. За то, что я хотѣла вырвать его изъ этой странной среды, которая для него такъ опасна. «Вы отдалили отъ меня всѣхъ моихъ друзей», — упрекаетъ онъ меня часто. Да, я это сдѣлала и не раскаяваюсь. Эти люди, въ концѣ концовъ, свели бы его у меня съ ума. Иногда, разставшись съ ними, онъ цѣлую ночь ходилъ взадъ и впередъ, громко разговаривая, подбирая риѳмы. Какъ будто онъ и безъ того уже не довольно страненъ, не довольно оригиналенъ самъ по себѣ, и нужно еще приходить возбуждать его. Немало я переносила всякихъ причудъ и капризовъ. Бывало, утромъ, онъ вдругъ войдетъ въ мою комнату: «Скорѣе надѣвай шляпу. Мы ѣдемъ въ деревню». Нужно было все бросать, шитье, хозяйство, нанимать экипажи, потомъ брать билеты на желѣзную дорогу, тратиться, между тѣмъ какъ я постоянно забочусь о сбереженіяхъ, потому что вѣдь пятнадцать тысячъ франковъ доходу въ Парижѣ — не Богъ вѣсть какое богатство. Не при такихъ средствахъ оставляютъ что-нибудь дѣтямъ. Сначала онъ смѣялся надъ моими доводами и старался разсмѣшить меня; но, увидавъ мое твердое намѣреніе оставаться серьёзной, онъ сталъ на меня сердиться за простоту моихъ вкусовъ, мое домосѣдство. Виновата ли я, что терпѣть не могу театровъ, концертовъ и всѣхъ этихъ артистическихъ вечеровъ, куда онъ хотѣлъ тащить меня и гдѣ онъ встрѣчался съ своими прежними знакомыми, съ взбалмошной богемой, съ толпой расточителей, сорванцовъ. Была минута, когда я думала, что онъ сдѣлается разсудительнѣе. Мнѣ удалось извлечь его изъ этого гадкаго общества и сгруппировать около насъ кружокъ людей благоразумныхъ, порядочныхъ, имѣющихъ положеніе. Я создала ему отношенія, изъ которыхъ онъ могъ бы извлечь пользу. Такъ нѣтъ же! Г. поэтъ изволилъ соскучиться. Онъ скучалъ съ утра до ночи. На нашихъ маленькихъ вечерахъ, гдѣ я, однакожъ, устраивала и вистъ, и чай, онъ появлялся съ такимъ лицомъ, въ такомъ настроеніи!.. Когда мы оставались одни — то же самое. И, однакожъ, я была къ нему очень внимательна. Я говорила ему: «Прочти мнѣ что ты пишешь теперь». И онъ читалъ мнѣ стихи, длинныя тирады. Я ничего не понимала, но дѣлала видъ, что это меня интересуетъ, и тамъ и сямъ вставляла наудачу маленькое замѣчаніе, которое, впрочемъ, всегда имѣло даръ его раздражить. Въ продолженіе года, работая день и ночь, онъ изъ всѣхъ своихъ риѳмованныхъ строчекъ успѣлъ составить только одну книжку, которая совсѣмъ не продавалась. Я ему сказала: «Вотъ видишь»… Мнѣ хотѣлось урезонить его, чтобъ онъ взялся за что-нибудь болѣе дѣльное, болѣе выгодное… Онъ разсердился на меня страшно; и съ тѣхъ поръ ходилъ постоянно угрюмый, что дѣлало меня очень несчастной. Пріятельницы мои всячески старались меня утѣшить. «Это, — говорили онѣ, — хандра человѣка, ничѣмъ не занятаго. Еслибъ онъ побольше работалъ, онъ не былъ бы такой мрачный».

Тогда я пустилась отыскивать ему мѣсто и поставила на ноги всѣхъ своихъ знакомыхъ. Кому только не дѣлала я визитовъ… женамъ главныхъ секретарей, начальниковъ отдѣленій; я даже проникла въ кабинетъ къ министру — и все это, не предупреждая своего мужа. Я хотѣла сдѣлать ему сюрпризъ. «Посмотримъ, — говорила я себѣ, — будетъ ли онъ хоть на этотъ разъ доволенъ». Наконецъ, въ тотъ день, когда я получила его назначеніе — великолѣпный пакетъ, за пятью печатями — я, внѣ себя отъ радости, сама отнесла его къ мужу. Это была обезпеченная будущность, это было довольство, душевное спокойствіе… Какъ вы думаете, что онъ отвѣчалъ мнѣ? «Я этого никогда не прощу тебѣ!» Потомъ разорвалъ письмо министра на мелкіе кусочки и выбѣжалъ, хлопнувъ дверью. О! эти артисты, эти несчастныя, взбалмошныя головы, понимающія жизнь навыворотъ! Что дѣлать съ такимъ человѣкомъ? Я хотѣла потолковать съ нимъ, убѣдить его… Но нѣтъ. Мнѣ сказали правду, что онъ «сумасшедшій». Да и что проку съ нимъ разговаривать! Мы точно говоримъ на различныхъ языкахъ. Онъ не понимаетъ меня такъ же, какъ я его. И вотъ мы теперь молча глядимъ другъ на друга. Я читаю въ глазахъ его ненависть, и однакожъ, чувствую къ нему привязанность… Это очень грустно…

Записки мужа

Я подумалъ обо всемъ, принялъ всѣ предосторожности. Я не хотѣлъ парижанки, потому что боюсь парижанокъ. Я не хотѣлъ богатой, потому что она могла быть слишкомъ требовательна. Я боялся также семьи, этихъ ужасныхъ буржуазныхъ нѣжностей и объятій, которыя душатъ васъ, лишаютъ простора, не даютъ вамъ свободно дышать, съуживаютъ ваше существованіе. Жена моя вполнѣ отвѣчала моимъ мечтамъ. Я говорилъ себѣ: «она будетъ мнѣ всѣмъ обязана». Какъ отрадно будетъ развить этотъ наивный умъ, посвятить эту чистую душу въ свои восторги, въ свои надежды, сдѣлать ее способной къ воспринятію всего прекраснаго, вдохнуть жизнь въ эту статую!

Она дѣйствительно походила на статую, съ своими большими глазами, серьёзными и спокойными, съ своимъ правильнымъ, греческимъ профилемъ, съ чертами, строгость которыхъ смягчалась этимъ нѣжнымъ тономъ, лежащимъ на молодыхъ лицахъ, этимъ легкимъ розоватымъ пушкомъ, съ тѣнью приподнятыхъ волосъ. Прибавьте къ этому маленькій провинціальный акцентъ, приводившій меня въ восхищеніе и который я слушалъ, закрывъ глаза, какъ воспоминаніе счастливаго дѣтства, какъ эхо спокойной жизни въ далекомъ безвѣстномъ уголкѣ. И сказать, что этотъ акцентъ сдѣлался для меня невыносимымъ! Но тогда у меня была вѣра. Я любилъ, я быль счастливъ и чувствовалъ расположеніе къ еще большему счастью. Исполненный рвенія къ труду, я, какъ только женился, началъ писать поэму и по вечерамъ читалъ женѣ своей стихи, написанные въ теченіе дня. Я хотѣлъ вполнѣ ввести ее въ свою жизнь. Сначала она говорила мнѣ: «это мило» и я былъ благодаренъ за это дѣтское одобреніе. Я надѣялся, что впослѣдствіи она лучше пойметъ то, что составляло мою жизнь.

Несчастная! Какъ я, должно быть, морилъ ее! Прочитавъ ей стихи свои, я пускался ихъ объяснять, ища въ ея прекрасныхъ удивленныхъ глазахъ ожидаемаго свѣта, думая его видѣть. Я спрашивалъ ея совѣта и, пропуская мимо ушей всѣ глупости, старался удержать въ памяти только хорошее, когда ей случалось обмолвиться имъ. Мнѣ такъ хотѣлось сдѣлать изъ нея настоящую жену свою, жену артиста! Но нѣтъ. Она не понимала. Напрасно читалъ я ей великихъ поэтовъ, выбирая наиболѣе сильныхъ, наиболѣе нѣжныхъ, но вдохновенныя строки поэмъ любви навѣвали на нее скуку и холодъ, какъ осенній ливень. И помню, однажды, мы читали «Октябрьскую Ночь» Альфреда Мюссе; она прервала меня, прося прочесть что-нибудь посерьёзнѣе. Тогда я попытался объяснить ей, что ничего нѣтъ въ мірѣ серьёзнѣе поэзіи, что она-то и составляетъ сущность жизни…

О! какая презрительная улыбка появилась на ея хорошенькихъ губкахъ, какая снисходительность читалась въ ея глазахъ… Можно было подумать, что съ ней говоритъ ребенокъ или сумасшедшій.

Сколько силъ, безполезнаго краснорѣчія потратилъ я такимъ образомъ. Ничто не брало. Я безпрестанно натыкался на то, что она называла здравымъ смысломъ, разсудкомъ, — на это вѣчное оправданіе узкихъ умовъ и сухихъ сердецъ. И не одна поэзія только наводила на нее скуку. До нашей свадьбы я считалъ ее музыкантшей. Мнѣ казалось, что она понимаетъ тѣ пьесы, которыя играетъ и которыя подчеркнулъ ей профессоръ. Но не успѣла она выйти замужъ, какъ закрыла свое фортепіано и отказалась отъ музыки. Молодая женщина, покидающая все, что нравилось въ дѣвушкѣ — можетъ ли быть что-нибудь грустнѣе этого? Реплика подана, роль кончена и ingénue^[11] оставляетъ костюмъ свой. Все это было только для замужества: и маленькіе таланты, и милыя улыбки, и изящество. Въ ней перемѣна произошла моментально. Я сначала надѣялся, что изящный вкусъ, пониманіе прекраснаго, которыхъ я не могъ привить ей, явятся у нея, помимо воли ея, въ этомъ удивительномъ Парижѣ, гдѣ умъ и зрѣніе изощряются незамѣтно для насъ самихъ. Но что вы подѣлаете съ женщиной, которая никогда не откроетъ книги, не взглянетъ на картину, которой все надоѣдаетъ, которая ничего не желаетъ видѣть? Я понялъ, что долженъ примириться съ мыслію, что подлѣ меня дѣятельная и бережливая хозяйка (о! очень бережливая), прудоновская женщина, и ничего больше. Я бы и помирился, пожалуй. Мало ли артистовъ находятся точно въ такомъ же положеніи. Но этой скромной роли ей было недостаточно.

Мало-по-малу, потихоньку, молча, она удалила всѣхъ друзей моихъ. Передъ ней мы не стѣснялись и говорили какъ прежде. Въ нашихъ артистическихъ преувеличеніяхъ, въ этихъ безумныхъ аксіомахъ, въ этихъ парадоксахъ, гдѣ идея является переряженной для того, чтобы привлекательнѣй улыбнуться, она не поняла ничего, не распознала ни фантазіи, ни ироніи. Все это только раздражало ее, смущало. Забившись въ уголъ, она слушала молча и твердо обѣщая себѣ спустить одного за другимъ всѣхъ, кто ее шокировалъ. Несмотря на радушный, повидимому, пріемъ, у насъ уже чувствовалась эта маленькая холодная струйка сквозного вѣтра, предупреждающая, что дверь отворена и что скоро будетъ пора уходить.

Когда друзья мои удалились, она замѣнила ихъ своими. Ко мнѣ нахлынула компанія тупоумная, скучная, чуждая искусству, глубоко презирающая поэзію, потому что она «ничего не приноситъ». Нарочно приводили при мнѣ имена модныхъ парижскихъ писакъ, фабрикующихъ романы и пьесы дюжинами. «Вотъ этотъ добываетъ много денегъ!»

Добывать деньги! Въ этомъ все для нихъ, и я имѣлъ несчастіе видѣть, что жена моя раздѣляетъ ихъ мнѣнія. Въ этой мрачной средѣ, ея провинціальныя привычки, ограниченность взглядовъ и мелочность привели ее къ невѣроятной скаредности.

Пятнадцать тысячъ франковъ доходу! Мнѣ кажется, что на это можно было бы жить, не заботясь о завтрашнемъ днѣ. Такъ нѣтъ же! Она безпрестанно жаловалась, толковала о сбереженіяхъ, о необходимости измѣнить образъ жизни, о выгодномъ помѣщеніи денегъ. По мѣрѣ того, какъ она приставала ко мнѣ съ разными глупыми мелочами, я чувствовалъ, что охота къ труду у меня пропадаетъ. Иногда она подходила къ моему столу, презрительно перелистывала начатые стихи и восклицала: «Только-то!», считая часы, потраченные на эти ничтожныя, маленькія строчки. О! еслибъ я захотѣлъ послушаться ея, я давно загрязнилъ бы позорными произведеніями это прекрасное названіе поэта, котораго добился послѣ столькихъ лѣтъ труда. И когда я подумаю только, что этой самой женщинѣ я отдалъ-было все свое сердце, всѣ свои мечты, когда подумаю, что презрѣніе, которое она ко мнѣ выказываетъ за то, что я не добываю денегъ, началось съ первыхъ же минутъ нашего супружества, мнѣ становится стыдно, и за себя и за нее!

Я не добываю денегъ! Этимъ объясняется все: и упрекъ ея взгляда, и ея восхищеніе плодовитыми бездарностями, и то, что она недавно выхлопотала мнѣ какое-то мѣсто въ министерствѣ…

Разумѣется, я воспротивился. Мнѣ только это и остается — твердая воля, неподдающаяся никакимъ атакамъ, никакимъ доводамъ. Она можетъ говорить по цѣлымъ часамъ, леденить меня самой холодной улыбкой своей; — моя мысль всегда ускользаетъ отъ нея и будетъ всегда ускользать. Вотъ къ чему мы пришли. Мы — мужъ и жена, мы обречены жить вмѣстѣ, а насъ раздѣляютъ цѣлыя льё, и оба мы слишкомъ утомлены, слишкомъ упали духомъ для того, чтобы попытаться сдѣлать другъ къ другу шагъ.

И такъ будетъ всю жизнь. Это ужасно!

Богема въ семейномъ быту

Я думаю, что во всемъ Парижѣ не найдешь такой странной и такой веселой семьи, какъ семья скульптора Симе́за. Жизнь у нихъ въ домѣ есть безконечный праздникъ. Въ какой бы часъ вы туда ни попали, вы непремѣнно услышите пѣніе, смѣхъ, звукъ фортепіано, гитары, тамъ-тама. Войдя въ мастерскую, вы рѣдко не натолкнетесь тамъ на игру въ воланы, на туръ вальса, на фигуру кадрили или на приготовленія къ балу, о которыхъ свидѣтельствуютъ вамъ обрывки тюля и лентъ, валяющіеся около стека, искусственные цвѣты, висящіе на бюстахъ, бальныя платья съ блестками, разложенныя на группѣ еще совсѣмъ сырой.

Дѣло въ томъ, что тутъ четыре взрослыхъ дѣвицы отъ шестнадцати до двадцати-пяти лѣтъ, очень хорошенькихъ, но ужасно безпорядочныхъ, и когда онѣ всѣ порхаютъ съ распущенными на спинѣ волосами, съ волнами лентъ, съ длинными булавками, съ блестящими пряжками, то подумаешь, что передъ тобой не четыре, а восемь, шестнадцать, тридцать двѣ барышни Симе́зъ, одинаково рѣзвыя, громко разговаривающія, хохочущія, отличающіяся немножко мальчишескимъ пошибомъ, свойственнымъ почти всѣмъ дочерямъ артистовъ, апломбомъ плохихъ художниковъ, жестами, отзывающимися мастерской, и умѣющія, какъ никто, выпроводить кредитора или распечь слишкомъ назойливаго продавца, не во-время явившагося со счетомъ.

Настоящія хозяйки дома — онѣ. Отецъ работаетъ съ утра до ночи, лѣпитъ безъ устали, потому что у него нѣтъ состоянія. Сначала онъ былъ самолюбивъ и старался дѣлать хорошо. Нѣкоторый успѣхъ на выставкѣ предвѣщалъ ему въ будущемъ славу. Но эта семья, которую нужно было кормить, одѣвать, вывозить, превратила его въ ремесленника. Что касается до г-жи Симе́зъ, то она ничѣмъ не занимается. Очень красивая, въ то время, какъ вышла замужъ, и обращавшая на себя всеобщее вниманіе въ артистическомъ мірѣ, куда ввелъ ее мужъ, она удовольствовалась ролью, сначала хорошенькой женщины, а потомъ женщины, которая когда-то была хорошенькой. Выдавая себя за креолку, хотя меня положительно увѣряли, что родители ея не выѣзжали изъ Курбевуа, она проводитъ цѣлые дни, качаясь на гамакѣ, который прицѣпляетъ поперемѣнно во всѣхъ комнатахъ своей квартиры, нѣжится, обмахивается вѣеромъ и питаетъ глубочайшее презрѣніе ко всей матеріальной сторонѣ жизни. Она такъ часто позировала передъ своимъ мужемъ въ образѣ Гебы, Діаны, что ей кажется, будто она проходитъ житейскій путь съ полумѣсяцемъ на челѣ, съ чашей въ рукѣ и что весь трудъ ея долженъ заключаться въ ношеніи этихъ эмблемъ. И зато, нужно видѣть, какой безпорядокъ царствуетъ въ домѣ. Цѣлый часъ ищутъ всякую вещь.

— Не видалъ ли ты моего наперстка? Марта, Эва, Женевьева, Мадлена, гдѣ мой наперстокъ?

Комоды и столовые ящики наполнены доверху всякой всячиной, книгами, пудрой, румянами, блестками, ложками, вѣерами, но ничего полезнаго въ нихъ не сыщешь. Кромѣ того, Симе́зы питаютъ страсть къ курьезной, разрозненной, попорченной мебели. И самый домашній бытъ ихъ такъ страненъ! Такъ какъ они часто переѣзжаютъ, то имъ некогда хорошенько устроиться; и вамъ всегда кажется, что у нихъ наканунѣ былъ балъ, послѣ котораго еще не прибрано въ комнатахъ. Но столькихъ предметовъ недостаетъ, что не стоить труда разставлять.

Лишь бы была возможность съ шикомъ показаться на улицѣ, блеснуть метеоромъ, сохранить внѣшніе призраки роскоши — честь спасена. Бивачная жизнь нисколько не тяготитъ этого кочующаго племени. Въ отворенную дверь вы вдругъ увидите нищету: голыя стѣны, отсутствіе мебели или загроможденную хламомъ комнату. Это — семейный бытъ богемы, полный странностей, неожиданностей…

Когда нужно садиться за столъ, оказывается, что ничего нѣтъ и что нужно идти поскорѣй за завтракомъ; такимъ образомъ, время проходитъ быстро, въ суетѣ, въ праздности. Притомъ же это имѣетъ свою выгоду. Когда поздно завтракаешь, не надо обѣдать. Можно дождаться ужина, который будетъ на балѣ, а на балъ отправляются каждый день. Эти дамы также довольно часто дѣлаютъ вечера. Чай подается на нихъ въ какихъ-то необычайныхъ пріемникахъ, въ бокалахъ, въ японскихъ раковинахъ, съ отбитыми краями, попорченными при переѣздахъ. Но ясность матери и дочерей, посреди всей этой нужды, поистинѣ, изумительна.

Имъ не до хозяйства. У нихъ есть о чемъ думать и кромѣ этого. Одна причесалась швейцаркой, другая завила себѣ волосы на манеръ англійскаго baby^[12], а г-жа Симе́зъ, въ глубинѣ своего гамака, живетъ созерцаніемъ своей прежней красоты. Что касается до самого Симе́за, то онъ всегда въ восторгѣ. Только бы около него раздавался звонкій смѣхъ его хорошенькихъ дочерей, онъ готовъ нести на себѣ все бремя этого безпорядочнаго существованія. Къ нему обращаются они ластясь: «Папаша, мнѣ нужна шляпка! Папаша, мнѣ нужно платье!» Зимой приходится иногда тяжело. У нихъ такъ много знакомыхъ; онѣ получаютъ столько приглашеній!.. Но что за бѣда! Тогда отецъ встаетъ двумя часами раньше, топятъ одну только мастерскую и все семейство собирается тамъ. Барышни сами кроятъ и шьютъ себѣ платья, между тѣмъ какъ веревки гамака мѣрно поскрипываютъ, а скульпторъ работаетъ, взобравшись на свою скамью.

Встрѣчали ли вы когда-нибудь этихъ дамъ въ обществѣ? При появленіи ихъ раздается говоръ. Двухъ старшихъ давно ужъ знаютъ, но онѣ всегда такія нарядныя, такія эффектныя, что всѣ наперерывъ стремятся танцовать съ ними. Онѣ имѣютъ такой же успѣхъ, какъ и младшія сестры; почти такой же, какъ мать въ былое время. Притомъ же, онѣ такъ хорошо умѣютъ носить свои тряпки и разныя модныя вещицы; въ нихъ столько милой непринужденности. А этотъ хохотъ дурно воспитаннаго ребенка, эта испанская манера обмахиваться вѣеромъ… Несмотря на все это, онѣ не выходятъ замужъ. Никогда ни одинъ поклонникъ не могъ устоять при видѣ этой странной домашней обстановки. Безтолковая трата денегъ, недостатокъ тарелокъ, обиліе дырявыхъ ковровъ, безобразныя люстры, съ которыхъ сошла позолота, сквозной вѣтеръ отъ растворенныхъ настежъ дверей, звонки кредиторовъ, неглиже этихъ барышень въ туфляхъ и пеньюарахъ обращали въ бѣгство людей съ самыми лучшими намѣреніями… Что вы хотите? Не всякій рѣшится повѣсить подлѣ себя, на всю жизнь, гамакъ праздной женщины…

Я ужасно боюсь, что дѣвицы Симе́зъ вовсе не выйдутъ замужъ. И однакожъ, у нихъ былъ отличный и единственный случай пристроиться: это во время коммуны. Семейство удалилось въ Нормандію, въ маленькій городокъ, изобилующій процессами и потому наполненный стряпчими, нотаріусами, всякаго рода дѣловыми людьми. Отецъ не успѣлъ пріѣхать, какъ началъ искать заказовъ. Его извѣстность помогла ему. На городской площади находилась статуя его работы, и потому всѣ значительныя лица города стали наперерывъ заказывать ему свои бюсты. Мать немедленно повѣсила свой гамакъ въ углу мастерской, а дѣвицы начали устраивать маленькіе праздники. Онѣ имѣли сразу большой успѣхъ. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, бѣдность объяснялась изгнаніемъ, принимала видъ случайности. Безпорядочность обстановки имѣла свою причину. Эти хорошенькія щеголихи сами громко смѣялись надъ своей бѣдностью. Они уѣхали, не успѣвъ ничего захватить съ собой. Изъ запертаго Парижа нельзя было ничего выписать. Для нихъ въ этомъ заключалась особаго рода прелесть. Это напоминало имъ кочевье цыганокъ, расчесывающихъ свои роскошные волосы въ какомъ-нибудь сараѣ и утоляющихъ жажду въ ручьѣ. Люди наименѣе поэтическіе сравнивали ихъ въ своемъ умѣ съ кобленцской эмиграціей, съ придворными дамами Маріи-Антуанеты, которыя уѣхали такъ поспѣшно, что не взяли съ собой ни пудры, ни фижмъ, ни камеристокъ и принуждены были обходиться безо всего этого и сами себѣ прислуживать, но сохраняли при этомъ всю фривольность французскаго двора, кокетливую улыбку исчезнувшихъ мушекъ.

Каждый вечеръ, мастерскую Симе́за наполняла очарованная толпа судейскихъ. Весь этотъ людъ вальсировалъ и полькировалъ подъ взятое на прокатъ фортепьяно. «Авось хоть одну пристрою», — говорилъ себѣ старикъ Симе́зъ. Дѣло въ томъ, что еслибъ первая ушла, то всѣ остальныя непремѣнно послѣдовали бы за ней.

Между многочисленными кавалерами дѣвицъ Симе́зъ въ этомъ кордебалетѣ стряпчихъ, нотаріусовъ, товарищей прокурора, самымъ ярымъ танцоромъ былъ одинъ стряпчій, вдовецъ, сильно ухаживавшій за старшей дочерью. У Симе́зовъ его называли «1-й танцующій стряпчій» въ воспоминаніе мольеровскихъ балетовъ. Papa^[13] Симе́зъ, видя, какъ онъ усердствуетъ, возлагалъ на него большія надежды. Но дѣловые люди танцуютъ не такъ, какъ всѣ. Этотъ, напримѣръ, вальсируя, размышлялъ въ то же время: «премилое семейство эти Симе́зы… тра-ла-ла… ла, ла, ла… но какъ они не торопи меня… ла-ла-ла, ла-ла-ла, я ни на что не рѣшусь, пока ворота Парижа не будутъ отперты… тра-ла-ла… и пока я не наведу справокъ… ла-ла-ла». Такъ думалъ «1-й танцующій стряпчій» и дѣйствительно, какъ только сняли съ Парижа блокаду, онъ справился о семействѣ, и свадьба не состоялась.

Съ тѣхъ поръ бѣдняжки упустили изъ рукъ еще многихъ. Но это нисколько не возмутило веселости оригинальнаго семейства. Напротивъ, онѣ, кажется, стали еще веселѣе. Въ прошлую зиму, онѣ три раза перемѣнили квартиру; разъ ихъ имущество продали, но это не помѣшало имъ дать два костюмированныхъ бала…

Вдова великаго человѣка

Когда узнали, что она вторично вышла замужъ, это никого не удивило. Несмотря на всю геніальность ея перваго мужа, можетъ быть, даже вслѣдствіе этой геніальности, ей жилось съ нимъ куда тяжело. Великій человѣкъ, въ продолженіе пятнадцати лѣтъ мучилъ ее капризами и причудами, занимавшими иногда Парижъ. По широкому пути славы, по которому онъ промчался съ тріумфомъ и стремительной быстротой — какъ тѣ, кому суждено умереть рано — она слѣдовала за нимъ, робкая и покорная, прижавшись въ углу колесницы и ожидая толчковъ. Когда она жаловалась, родные, друзья всѣ были противъ нея. «Уважайте его слабости, — говорили ей, — это слабости бога. Не тревожьте, не волнуйте его; подумайте, что вашъ мужъ принадлежитъ не вамъ однимъ. Онъ гораздо болѣе принадлежитъ странѣ, искусству, нежели семьѣ. И кто знаетъ, можетъ быть, каждому изъ этихъ недостатковъ, въ которыхъ вы его упрекаете, мы обязаны великими произведеніями?» Наконецъ, однакожъ, терпѣніе ея истощилось; она стала возмущаться, негодовать; порой была даже несправедлива; такъ что, въ то время, когда великій человѣкъ умеръ, они собирались просить развода, не боясь увидѣть свое прекрасное, знаменитое имя на третьей страницѣ газетъ, живущихъ скандалами.

Послѣ всѣхъ тревогъ и волненій, причиненныхъ сначала семейнымъ разладомъ, потомъ болѣзнью, и послѣ внезапнаго удара, пробудившаго на минуту въ сердцѣ жены прежнюю привязанность, первые мѣсяцы вдовства произвели на эту молодую женщину благотворное дѣйствіе: она отдохнула, какъ въ сезонъ морского купанья. Насильственное уединеніе, спокойная прелесть затихшаго горя сообщили ей въ тридцать лять пѣтъ вторую молодость, почти столь же привлекательную, какъ и первая. Притомъ же, черное очень шло къ ней; она держала себя съ достоинствомъ, даже нѣсколько гордо, какъ женщина, которая, оставшись одна въ жизни и нося великое имя, сознаетъ лежащую на ней отвѣтственность. Она очень ревновала о славѣ покойнаго, этой проклятой славѣ, стоившей ей столько слезъ и которая теперь росла съ каждымъ днемъ, подобно роскошному цвѣтку, питаемому черноземомъ могилы. Окруженная своими длинными темными вуалями, она являлась къ директорамъ театровъ, къ издателямъ, хлопотала о возобновленіи оперъ своего мужа, наблюдала за печатаніемъ посмертныхъ произведеній, неоконченныхъ рукописей, внося во всѣ свои дѣйствія какую-то торжественную заботливость и какъ бы благоговѣніе къ святынѣ.

Въ это время встрѣтился съ ней второй ея мужъ. Онъ тоже былъ музыкантъ, почти неизвѣстный, написавшій нѣсколько вальсовъ, мелодій и двѣ маленькія оперы, партитуры которыхъ были прелестно изданы, но такъ же мало расходились, какъ и давались на сценѣ.

Онъ обладалъ пріятной наружностью, хорошимъ состояніемъ, которое перешло къ нему отъ очень буржуазной семьи, и наивнымъ энтузіазмомъ юныхъ артистовъ, заставлявшимъ его благоговѣть передъ геніемъ и интересоваться всѣми знаменитостями. А потому, когда ему показали жену великаго маэстро — онъ былъ пораженъ… Ему казалось, что образъ славной музы предсталъ передъ нимъ во очію… Онъ тотчасъ же влюбился, и, такъ какъ вдова начинала уже понемножку принимать къ себѣ, то его ввели къ ней въ домъ. Тамъ атмосфера генія, еще витавшаго въ этихъ комнатахъ, усилила его страсть. Бюстъ маэстро, фортепіано, за которыми онъ сочинялъ свою музыку, партитуры, лежавшія на всѣхъ мёбеляхъ, и даже на видъ мелодическія, какъ будто писанныя фразы, чернѣвшія на ихъ страницахъ, сами издавали музыкальные звуки, и посреди этихъ воспоминаній далеко не фиктивная красота вдовы, для которой они служили рамкой — все это окончательно вскружило голову молодому человѣку.

Послѣ долгаго колебанія, онъ, наконецъ, объяснился, но въ такихъ робкихъ, почтительныхъ выраженіяхъ. «Онъ зналъ, какъ онъ мало для нея значитъ; онъ понималъ, что она не можетъ безъ сожалѣнія промѣнять своего великаго, знаменитаго имени на его безвѣстное, скромное имя». И много еще другихъ наивностей въ томъ же родѣ наговорилъ онъ ей. Вы поймете, что въ глубинѣ души вдова была очень польщена этой побѣдой; но она сочла нужнымъ разыграть комедію, изобразить изъ себя разбитое сердце, принять скучающій, пренебрежительный видъ женщины, жизнь которой кончена и возобновиться не можетъ. У ней, которая никогда не была такъ спокойна, какъ послѣ смерти своего великаго человѣка, нашлись еще слезы для того, чтобы оплакивать его. Разумѣется, это еще болѣе воспламенило ея молодого поклонника, сдѣлало его еще краснорѣчивѣе и настойчивѣе.

Короче сказать, это строгое вдовство — окончилось бракомъ. Но вдова не отреклась отъ власти, и хотя вышла замужъ, но болѣе, чѣмъ когда-либо, продолжала оставаться вдовой великаго человѣка, хорошо понимая, что для ея второго мужа въ этомъ заключалось ея истинное обаяніе. Будучи гораздо старше его, она, для того, чтобъ онъ не замѣчалъ этого, давила его своимъ пренебреженіемъ. Онъ какъ будто казался ей жалокъ… какъ будто она раскаявалась въ этомъ неравномъ бракѣ. Но онъ не оскорблялся — совершенно напротивъ: онъ былъ такъ убѣжденъ въ превосходствѣ надъ нимъ ея перваго мужа, находилъ такъ естественнымъ, что воспоминаніе о подобномъ человѣкѣ деспотически властвуетъ въ ея сердцѣ! Для того, чтобы удерживать его въ этомъ подобострастномъ положеніи, она иногда перечитывала ему письма, которыя писалъ къ ней маэстро, когда ухаживалъ за ней. Это возвращеніе къ прошлому молодило ее на цѣлыя пятнадцать лѣтъ, придавало ей увѣренность красивой любимой женщины, опоэтизированной восторженными диѳирамбами, преувеличеніями страсти. Если она измѣнилась съ тѣхъ поръ, то ея молодому мужу не было дѣла до этого; онъ обожалъ ее на вѣру, довольствуясь словами другого, которыя даже льстили его тщеславію. Ему казалось, что эти страстныя мольбы присоединяются къ его мольбамъ и что онъ унаслѣдовалъ все это прошлое.

Странная чета! Всего любопытнѣе было видѣть ихъ въ свѣтѣ. Я иногда встрѣчалъ ихъ въ театрѣ. Никто не узналъ бы теперь робкой, нѣсколько застѣнчивой молодой женщины, сопровождавшей когда-то маэстро и терявшейся въ той колоссальной тѣни, въ которой это свѣтило оставляло всѣхъ окружавшихъ его. Можно было подумать, что голову ея вѣнчаетъ ореолъ ея перваго мужа. Въ его имени, то и дѣло звучавшемъ около нея, ей слышались то упрекъ, то сочувствіе. Новый ея мужъ, сидѣвшій нѣсколько позади ея, съ заискивающей физіономіей обойденныхъ жизнью, внимательно слѣдилъ за всѣми ея движеніями, стараясь всячески угодить ей.

Въ ихъ домашней жизни эти странныя отношенія еще болѣе бросались въ глаза. Я помню одинъ вечеръ, который они дали годъ спустя послѣ своей свадьбы. Мужъ расхаживалъ между своими гостями, гордый и нѣсколько смущенный тѣмъ, что у него такая масса народу. Жена, доминирующая, пренебрежительная, меланхолическая, была въ этотъ вечеръ какъ нельзя болѣе вдовой великаго человѣка. Она какъ-то особенно смотрѣла на своего мужа, черезъ плечо, называла его «мой бѣдный другъ» и возлагала на него всѣ хлопоты по пріему гостей съ такимъ видомъ, какъ бы хотѣла сказать: «Ты только на это и годенъ». Ее окружали старые друзья, изъ тѣхъ, которые присутствовали при первомъ, блестящемъ дебютѣ маэстро, были свидѣтелями его борьбы и успѣховъ. Съ ними она жеманничала, разыгрывала молоденькую дѣвочку. Они знали ее такой молодой! Почти всѣ называли ее просто по имени: «Анаисъ». Это былъ какой-то ареопагъ, къ которому бѣдный мужъ приближался почтительно, для того чтобы послушать, что горорятъ о его предшественникѣ. Они припоминали «первыя представленія», эти битвы, почти всегда выигранныя, потомъ разныя странности великаго человѣка; какъ онъ для того, чтобы вдохновиться, сажалъ передъ собой жену свою въ бальномъ нарядѣ, декольте́… «Помните, Анаисъ?», и Анаисъ вздыхала, краснѣла.

Къ этой порѣ относятся лучшія его пьесы, и въ особенности «Савонарола», самая страстная изъ всѣхъ, — гдѣ такой прелестный дуэтъ, при лунномъ свѣтѣ, при благоуханіи розъ и соловьиныхъ треляхъ… Одинъ энтузіастъ сыгралъ его на фортепіанахъ. При послѣднихъ нотахъ этого восхитительнаго мѣста, хозяйка залилась слезами. — «Это выше силъ моихъ! Я никогда не могла этого слышать безъ слезъ!» Старые друзья маэстро, окруживъ несчастную вдову, выражали ей свою симпатію, свое соболѣзнованіе. Они подходили къ ней, одинъ за другимъ, точно на похоронахъ, чтобы пожать ей руку.

«Ну, полноте, полноте, Анаисъ… Мужайтесь».

И всего забавнѣе то, что второй мужъ, стоя подлѣ жены своей, съ взволнованнымъ, растроганнымъ видомъ, въ свой чередъ пожималъ всѣмъ руки и выслушивалъ соболѣзнованія.

— Какой геній! какой геній! — говорилъ онъ, утирая себѣ глаза.

Это было и трогательно, и вмѣстѣ комично.

Графиня Ирма

«Г. Шарль д’Атисъ, литераторъ, имѣетъ честь извѣстить васъ, что у него родился сынъ, названный Робертомъ. Ребенокъ здоровъ.»

Весь артистическій и литературный Парижъ получилъ, лѣтъ десять тому назадъ, это извѣщеніе на сатинированной бумагѣ съ гербомъ графовъ д’Атисъ-Монсъ. Послѣдній изъ нихъ, Шарль д’Атисъ, несмотря на свою молодость, успѣлъ уже пріобрѣсть репутацію хорошаго поэта.

«Ребенокъ здоровъ». А мать? О, о ней ничего не говорилось въ извѣщеніи! Всѣ ее слишкомъ хорошо знали. Это была дочь стараго браконьера, изъ департамента Сены-и-Уазы, натурщица, но имени Ирма Салле, портретъ которой можно было встрѣтить на всѣхъ выставкахъ, также какъ оригиналъ во всѣхъ мастерскихъ. Ея низкій лобъ, ея приподнятая губа, по античному, — этотъ нѣсколько загорѣлый цвѣтъ кожи, свидѣтельствующій о дѣтствѣ, проведенномъ на чистомъ воздухѣ и сообщающій бѣлокурымъ волосамъ отливъ палеваго шелка, это крестьянское лицо съ греческимъ профилемъ, придавали ей какую-то дикую оригинальность, которую довершала пара зеленыхъ глазъ, глядѣвшихъ изъ-подъ густыхъ бровей.

Однажды, послѣ маскарада въ оперѣ, д’Атисъ повезъ ее ужинать, и ужинъ этотъ продолжался два года. Но, хотя поэтъ вполнѣ ввелъ Ирму въ свою жизнь, вы могли видѣть изъ приведеннаго извѣщенія, наглаго и аристократическаго, какъ мало она занимала въ ней мѣста. Дѣйствительно, въ этомъ временномъ супружествѣ женщина была не болѣе, какъ экономка, завѣдывавшая домомъ поэта-дворянина, со всей жестокостью своей двойной натуры крестьянки и куртизанки, и старавшаяся, какой бы то ни было цѣной, сдѣлаться необходимой. Слишкомъ грубая и ограниченная для того, чтобы понимать геній д’Атиса, его изящные свѣтскіе стихи, дѣлавшіе изъ него какого-то парижскаго Теннисона, она умѣла за то подчиниться всѣмъ его требованіямъ, свыкнуться съ его пренебреженіемъ, какъ будто въ этой вульгарной натурѣ сохранилось немножко прежняго подобострастія крестьянина передъ дворяниномъ, вассала передъ своимъ господиномъ. Рожденіе ребенка только выдвинуло еще болѣе ничтожность ея значенія въ домѣ.

Когда вдовствующая графиня д’Атисъ-Монсъ, мать поэта, женщина, принадлежавшая къ высшему обществу, узнала, что у ней родился внучекъ, хорошенькій маленькій виконтикъ, надлежащимъ образомъ признанный своимъ родителемъ, ей страшно захотѣлось его увидѣть и поцѣловать. Разумѣется, прежней чтицѣ королевы Маріи-Амеліи была очень тяжела мысль, что у наслѣдника столь громкаго имени подобная мать; но почтенная дама, придерживаясь формулы «извѣщенія», позабыла о существованіи Ирмы. Для посѣщенія ребенка, находившагося на воспитаніи у кормилицы, она выбирала такіе дни, когда могла быть увѣрена, что никого тамъ не встрѣтитъ. Она восхищалась имъ, лелѣяла его, усыновила его въ своемъ сердцѣ, сдѣлала изъ него своего идола, эту послѣднюю любовь бабушекъ, служащую имъ предлогомъ для того, чтобы прожить нѣсколько лѣтъ лишнихъ, пока крошки выростутъ.

Когда виконтъ-bébé^[14] сталъ немножко побольше и возвратился жить къ отцу и матери, графиня не могла уже прекратить своихъ посѣщеній, и потому условлено было, что при звонкѣ бабушки Ирма должна молчаливо, почтительно исчезать, или же ребенка самого будутъ приводить къ старушкѣ. Ребенокъ, балуемый обѣими женщинами, одинаково любилъ какъ ту, такъ и другую, чувствуя не безъ нѣкотораго удивленія, что каждой изъ нихъ какъ будто хотѣлось исключительно завладѣть имъ. Д’Атисъ, безпечный, занятый своими стихами, своей возростающей извѣстностью, довольствовался тѣмъ, что обожалъ своего маленькаго Роберта, говорилъ о немъ всѣмъ и каждому и воображалъ себѣ, что ребенокъ принадлежалъ ему одному. Эта иллюзія продолжалась недолго.

— Мнѣ бы хотѣлось видѣть тебя женатымъ, — сказала ему однажды мать.

— Хорошо, но ребенокъ?..

— Будь спокоенъ. Я отыскала тебѣ молодую дѣвушку, дворянскаго происхожденія, бѣдную и которая тебя обожаетъ. Она уже знаетъ Роберта, и они ужасно подружились. Впрочемъ, въ первый годъ мальчикъ будетъ жить у меня, а тамъ посмотримъ.

— А какъ же… эта дѣвушка? — вымолвилъ поэтъ, нѣсколько покраснѣвъ, потому что въ первый разъ говорилъ объ Ирмѣ съ своей матерью.

— Э! — отвѣчала старушка смѣясь. — Мы дадимъ ей хорошее приданое, и я увѣрена, что она тоже найдетъ себѣ мужа. У парижскаго буржуа нѣтъ предразсудковъ.

Въ тотъ же вечеръ д’Атисъ, который никогда не былъ страстно влюбленъ въ Ирму, сообщилъ ей объ этихъ намѣреніяхъ и нашелъ ее, какъ всегда, спокойной, на все готовой.

Но на другой день, когда онъ вышелъ къ себѣ, мать и ребенокъ скрылись. Послѣ нѣкоторыхъ поисковъ, ихъ нашли у отца Ирмы, въ жалкой лачугѣ, на краю лѣса Рамбулье. Когда поэтъ пріѣхалъ туда, его маленькій принцъ, весь въ бархатѣ и кружевахъ, прыгалъ на колѣняхъ у стараго браконьера, игралъ его трубкой, бѣгалъ за курами, счастливый тѣмъ, что очутился на свѣжемъ воздухѣ. Д’Атисъ, хотя и очень взволнованный, хотѣлъ обратить всю эту исторію въ шутку и тотчасъ же увезти съ собой бѣглецовъ. Но Ирма взглянула на дѣло иначе. Ее изгоняли изъ дому — она увозитъ съ собой ребенка. Что могла быть естественнѣе? Только взявъ обѣщаніе съ поэта, что онъ откажется отъ женитьбы, согласилась она возвратиться; но и то подъ извѣстными условіями. Всѣ очень долго забывали, что она мать Роберта. Вѣчно прятаться, исчезать, когда графиня д’Атисъ пріѣзжала — такая жизнь становилась невозможна. Ребенокъ былъ уже такъ великъ, что она не хотѣла болѣе подвергаться при немъ этимъ униженіямъ. И потому рѣшено было, что, такъ какъ г-жа д’Атисъ не желаетъ встрѣчаться съ любовницей своего сына, то ребенка будутъ ежедневно привозить къ бабушкѣ.

Тогда началась для старушки настоящая пытка. Каждый день находились какія-нибудь препятствія. Ребенокъ кашлялъ, было холодно, шелъ дождь. Потомъ прогулка, гимнастика, верховая ѣзда. Она почти не видѣла своего внучка. Сначала она хотѣла жаловаться д’Атису. Но только однѣ женщины обладаютъ тайной этихъ маленькихъ войнъ, и хитрости ихъ всегда остаются невидимы. Поэтъ неспособенъ былъ разгадать ихъ, и несчастная бабушка грустно проводила жизнь свою въ ожиданіи посѣщеній мальчика, котораго подстерегала на улицѣ, когда онъ выходилъ съ лакеемъ. Эти поцѣлуи украдкой, эти торопливые взгляды только увеличивали ея материнскую страсть, никогда не удовлетворяя ее.

Между тѣмъ, Ирма Салле, все съ помощью ребенка, прокладывала себѣ дорожку къ сердцу отца его. Теперь она была хозяйкой дома, принимала, давала вечера, и вообще распоряжалась какъ женщина, увѣренная въ томъ, что она здѣсь прочна. Но все же, по временамъ, она считала нужнымъ сказать мальчику при отцѣ его: «Помнишь куръ дѣдушки Салле? Хочешь опять воротиться къ нему?» И эта вѣчная угроза способствовала ей окончательно утвердиться въ домѣ поэта.

Ей нужно было пять лѣтъ для того, чтобъ сдѣлаться графиней; но она все-таки сдѣлалась ею. Однажды, поэтъ съ трепетомъ пришелъ объявить матери, что онъ намѣренъ жениться на своей любовницѣ; и эта новость не только не возмутила старушку, но она приняла ее какъ освобожденіе, видя въ ней только возможность возвратиться къ своему внучку и свободно любить его. Такимъ образомъ, настоящій медовый мѣсяцъ достался на долю бабушки. Д’Атисъ, послѣ свадьбы, пожелалъ удалиться на время изъ Парижа. Онъ чувствовалъ себя тамъ неловко. И такъ какъ ребенокъ управлялъ всѣмъ домомъ, то поселились на родинѣ Ирмы, подлѣ куръ дѣдушки Салле. Это было самое курьезное, самое разнохарактерное семейство. Бабушка д’Атисъ и дѣдушка Салле каждый вечеръ встрѣчались, укладывая своего внучка спать. Старый браконьеръ, съ своей коротенькой черной трубкой въ углу рта, и бывшая чтица королевы, съ своими напудренными волосами и величавымъ видомъ, смотрѣли вмѣстѣ на этого прелестнаго ребенка, валявшагося передъ ними на коврѣ, и оба равно любовались имъ. Одна привозила ему изъ Парижа самыя дорогія, самыя новыя и красивыя игрушки; другой дѣлалъ ему великолѣпнѣйшіе свистки изъ самбуковаго дерева, и дофинъ иногда колебался въ выборѣ…

Между всѣми этими существами, какъ бы насильственно сгруппированными около колыбели, истинно несчастливъ былъ одинъ Шарль д’Атисъ. Его элегантной, аристократической музѣ вредна была эта жизнь въ глубинѣ лѣса, какъ инымъ слабенькимъ парижанкамъ, для которыхъ въ деревнѣ слишкомъ много свѣжаго, укрѣпляющаго воздуха. Онъ пересталъ работать и вдали отъ этого ужаснаго Парижа, такъ быстро охладѣвающаго къ отсутствующимъ, чувствовалъ себя почти забытымъ. Къ счастью, ребенокъ былъ тутъ; и когда ребенокъ улыбался, отецъ не думалъ больше ни о своихъ литературныхъ успѣхахъ, ни о прошедшемъ Ирмы Салле.

И теперь, хотите ли узнать развязку этой странной драмы? прочтите этотъ маленькій листочекъ бумажки съ черной каемкой, полученный мною нѣсколько дней тому назадъ:

«Графъ и графиня д’Атисъ, съ глубокой скорбью, имѣютъ честь извѣстить васъ о кончинѣ ихъ сына Роберта.»

Несчастные! Видите ли вы ихъ тамъ, всѣхъ четверыхъ, смотрящихъ другъ на друга, передъ этой пустой кроваткой?

Лгунья

— Я любилъ только одну женщину во всю свою жизнь, — сказалъ намъ однажды художникъ Д. — Я провелъ съ ней пять лѣтъ, вполнѣ счастливыхъ, обильныхъ тихими радостями. Я могу сказать, что ей обязанъ я своей настоящей извѣстностью. Такъ легко мнѣ работалось подлѣ нея; такъ часто посѣщало меня вдохновеніе. Когда я встрѣтился съ ней, мнѣ показалось, что она всегда была моей. Въ ея красотѣ, въ ея характерѣ — я видѣлъ осуществленіе всѣхъ своихъ мечтаній. Эта женщина никогда не покидала меня, она умерла у меня на рукахъ моихъ, любя меня… И между тѣмъ, я не могу подумать о ней безъ гнѣва. Если я стараюсь представить ее себѣ такою, какою она была въ теченіе пяти лѣтъ, во всемъ блескѣ любви, съ гибкимъ и стройнымъ станомъ, съ золотистой блѣдностью, съ чертами восточной еврейки, правильными и тонкими, съ медленной бархатистой, какъ взглядъ ея, рѣчью; если стремлюсь воплотить это чудное видѣніе, то для того только, чтобы лучше сказать ему: «я ненавижу тебя!»

Ее звали Клотильдой. Въ домѣ нашихъ общихъ знакомыхъ, гдѣ мы съ ней встрѣтились, она была извѣстна подъ именемъ m-me^[15] Делошъ, и ее считали вдовой морского капитана, долго плававшаго въ морѣ. И дѣйствительно, казалось, она очень много путешествовала. Въ разговорѣ она, бывало, вдругъ скажетъ: «Когда я была въ Тампико»; или «однажды на рейдѣ въ Вальпарайсо»… Но, затѣмъ, ни въ ея привычкахъ, ни въ ея рѣчи не замѣчалось никакихъ признаковъ кочующей жизни, ничего такого, что обличало бы безпорядочность, торопливость, сопряженную съ быстрыми отъѣздами, съ внезапными возвращеніями. Она была парижанка и одѣвалась съ большимъ вкусомъ, безъ всякихъ этихъ бурнусовъ и эксцентрическихъ sarapés^[16], по которымъ тотчасъ узнаешь женъ офицеровъ и моряковъ, вѣчно носящихъ дорожный костюмъ.

Когда я почувствовалъ, что люблю ее, моей первой и единственной мыслью было сдѣлать ей предложеніе. Ей сообщили объ этомъ. Она отвѣчала просто, что никогда вторично не выйдетъ замужъ. Тогда я сталъ избѣгать встрѣчи съ ней; но такъ какъ голова моя была слишкомъ полна этой любовью для того, чтобъ я могъ взяться за какую-нибудь работу, то я рѣшился предпринять путешествіе. Однажды утромъ, когда я занятъ былъ приготовленіями къ отъѣзду, въ мою квартиру, гдѣ выдвинуты были ящики изъ всѣхъ столовъ и комодовъ и въ безпорядкѣ стояли раскрытые чемоданы, къ величайшему моему изумленію, вошла m-me^[15] Делошъ.

— Почему вы хотите уѣхать? — сказала она мнѣ тихо. — Потому что вы меня любите? Я тоже люблю васъ… Но только… — здѣсь голосъ ея нѣсколько дрогнулъ, — но только я замужемъ.

И она разсказала мнѣ свою исторію.

Это былъ цѣлый романъ несчастной любви. Мужъ ея пьянствовалъ, билъ ее; они прожили вмѣстѣ только три года. Семейство ея, которымъ она, повидимому, очень гордилась, занимало въ Парижѣ довольно высокое положеніе; но послѣ ея замужества не хотѣло принимать ее. Она была племянница старшаго раввина. Сестра ея, вдова штабъ-офицера, вышла во второй разъ за главнаго смотрителя сен-жерменскаго лѣса. Что касается до нея, то, разоренная въ конецъ своимъ мужемъ, но получившая, къ счастью, хорошее воспитаніе, она имѣла возможность трудомъ добывать себѣ средства къ жизни. Она давала уроки музыки въ богатыхъ домахъ, въ Chaussée d’Antin^[17], въ Saint-Honoré^[18] и зарабатывала довольно много денегъ.

Исторія была трогательна, но немножко длинная, исполнена этихъ милыхъ повтореній, этихъ безконечныхъ вставокъ и эпизодовъ, всегда запутывающихъ женскую рѣчь. Она и разсказывала-то мнѣ ее нѣсколько дней. — Я нанялъ въ Avenue^[19] императрицы, между молчаливыми улицами и спокойными лужайками, маленькій домикъ для насъ двоихъ. Я провелъ бы тамъ годъ, слушая ее, смотря на нее и не вздумалъ бы о работѣ. Она первая прогнала меня въ мою мастерскую, и я не могъ помѣшать ей приняться опять за уроки. Меня очень трогало въ ней это чувство собственнаго достоинства; я преклонялся передъ этой гордой душой, хотя чувствовалъ себя нѣсколько оскорбленнымъ ея формальнымъ желаніемъ быть всѣмъ обязанной только своему собственному труду. Такимъ образомъ, мы весь день были разлучены и сходились только вечеромъ, въ маленькомъ домикѣ. Съ какимъ восторгомъ я возвращался туда: нетерпѣливый, если она запаздывала, и счастливый, если заставалъ уже ее тамъ. Она приносила мнѣ букеты, рѣдкіе цвѣты. Часто я заставлялъ ее принять отъ меня какой-нибудь подарокъ, но она говорила смѣясь, что она богаче меня; и дѣйствительно, уроки, должно быть, приносили ей очень много, потому что туалетъ ея всегда отличался дорогимъ изяществомъ. Она ходила вся въ черномъ, зная, что это идетъ къ ней; и платья ея, повидимому, простыя и скромныя, были, однакожъ, отдѣланы то блестящимъ атласомъ, то матовымъ бархатомъ, то тонкими кружевами, такъ что изумленному взору открывался, въ различныхъ тѣняхъ одного и того же цвѣта, цѣлый міръ женскаго щегольства.

Впрочемъ, ея занятія не были, по словамъ ея, нисколько обременительны. Всѣ ученицы ея, дочери банкировъ, капиталистовъ, биржевыхъ маклеровъ, обожали ее, и она не разъ показывала мнѣ браслеты, кольца, которые ей дарили въ благодарность за ея труды. Въ свободное отъ занятій время мы были всегда вмѣстѣ и никуда не ходили. Только по воскресеньямъ она уѣзжала въ Сен-Жерменъ къ сестрѣ своей, женѣ смотрителя лѣса, съ которой недавно помирилась. Я провожалъ ее до станціи желѣзной дороги. Она возвращалась въ тотъ же вечеръ, и часто, когда дни были долгіе, мы назначали другъ другу свиданіе гдѣ-нибудь на пути, около воды или въ лѣсу. Она разсказывала мнѣ о своемъ посѣщеніи, о дѣтяхъ, о семейномъ счастьѣ сестры своей. Мнѣ грустно было за нее, лишенную настоящей семьи, и я удваивалъ свою нѣжность къ ней для того, чтобы заставить ее позабыть это ложное положеніе, причинявшее гордой душѣ ея, вѣроятно, не мало страданій.

Какое это было счастливое время, время труда и довѣрія! Я не подозрѣвалъ ничего. Все, что она говорила, казалось мнѣ до такой степени правдивымъ, естественнымъ! Я упрекалъ ее только за одно: иногда, разсказывая мнѣ о домахъ, куда она ходила, о семействахъ своихъ ученицъ, она пускалась въ разныя предположенія, сочиняла воображаемыя интриги. Сама спокойная, она постоянно видѣла вокругъ себя романы; и жизнь ея проходила въ драматическихъ комбинаціяхъ. Эти химеры возмущали мое счастье. Я, который хотѣлъ бы уединиться отъ всего остального міра, чтобы жить запершись, подлѣ нея, находилъ ее слишкомъ занятой подобными пустяками. Но, я могъ, конечно, извинить это молодой и несчастной женщинѣ, жизнь которой была до сихъ поръ печальнымъ романомъ и которая не предвидѣла, чтобы онъ когда-нибудь могъ придти къ развязкѣ.

Разъ только явилось у меня подозрѣніе или, лучше сказать, предчувствіе. Однажды вечеромъ, въ воскресенье, она не возвратилась домой ночевать. Я былъ въ отчаяніи. Что дѣлать? Отправиться въ Сен-Жерменъ? Я могъ ее компрометировать. Однакожъ, послѣ ужасной ночи, я рѣшился ѣхать, когда она вошла вся блѣдная, вся взволнованная. Сестра ея занемогла. Она должна была остаться при ней. Я повѣрилъ тому, что она мнѣ сказала; мнѣ не казались тогда подозрительными этотъ потокъ словъ, эта масса безполезныхъ, заслонявшихъ главную мысль, подробностей о часѣ прибытія, о невѣжливости какого-то должностнаго лица, объ опоздавшемъ поѣздѣ, и пр. и пр. Еще два или три раза на той же недѣлѣ уѣзжала она ночевать въ Сен-Жерменъ; и потомъ, когда сестра ея выздоровѣла, возвратилась опять къ своей спокойной и правильной жизни.

Къ несчастью, нѣсколько времени спустя, пришла ея очередь занемочь. Однажды, она возвратилась съ уроковъ, дрожащая, измокшая, въ лихорадкѣ. У ней сдѣлалось воспаленіе въ легкихъ. Докторъ съ перваго же разу призналъ опасность, а чрезъ нѣсколько времени объявилъ мнѣ, что нѣтъ надежды. Горесть моя была безгранична, невыразима. Потомъ я сталъ думать только объ одномъ — какъ бы усладить ей послѣднія минуты. «Я приведу, — говорилъ я себѣ, — къ постели умирающей семью ея, которую она такъ любила, которой гордилась!» Ничего не сказавъ ей, я написалъ къ ея сестрѣ въ Сен-Жерменъ, а самъ бросился къ ея дядѣ, старшему раввину. Я ужъ не помню, въ какой необычный часъ я попалъ къ нему. Великія катастрофы совсѣмъ выбиваютъ жизнь изъ колеи, разстраиваютъ въ ней все до мельчайшихъ подробностей. Почтенный раввинъ, кажется, готовился сѣсть за столъ. Онъ прибѣжалъ испуганный и принялъ меня въ передней.

— М. Г.! — сказалъ я ему, — есть минуты — когда всякая ненависть должна смолкнуть.

Его доброе лицо обернулось ко мнѣ съ удивленіемъ. Я продолжалъ:

— Ваша племянница умираетъ…

— Моя племянница! Но у меня нѣтъ племянницы, вы ошибаетесь.

— О! умоляю васъ, забудьте эту нелѣпую семейную вражду… Я говорю вамъ о m-me^[15] Делошъ, женѣ капитана…

— Я не знаю никакой m-me^[15] Делошъ… Вы что-нибудь перемѣшали, дитя мое, увѣряю васъ…

И онъ тихонько выпроводилъ меня за дверь, считая меня за мистификатора или за сумасшедшаго. Надо полагать, что у меня дѣйствительно былъ очень странный видъ.

То, что я узналъ, было такъ неожиданно, такъ ужасно! Такъ она солгала мнѣ… Зачѣмъ? Вдругъ мнѣ блеснула мысль. Я велѣлъ везти себя къ одной изъ ея ученицъ, о которой она мнѣ всегда говорила, къ дочери банкира.

Я спросилъ лакея:

— M-me^[15] Делошъ?

— Это не здѣсь.

— Да, я знаю… это дама, которая даетъ уроки на фортепьяно вашимъ барышнямъ.

— У насъ нѣтъ никакихъ барышень въ домѣ, и даже фортепьянъ нѣтъ. Я не знаю, что вы такое говорите.

И онъ, ворча, захлопнулъ мнѣ подъ-носъ дверь.

Я не пошелъ далѣе въ своихъ поискахъ. Я былъ увѣренъ, что повсюду ждетъ меня тотъ же отвѣтъ, тоже разочарованіе. Когда я входилъ въ нашъ бѣдный, маленькій домикъ, мнѣ подали письмо изъ Сен-Жермена. Я раскрылъ его, предвидя заранѣе, что заключается въ немъ. Смотритель лѣса не зналъ m-me^[15] Делошъ, при томъ же у него не было ни жены, ни дѣтей.

Это былъ послѣдній ударъ. Такъ стало быть, въ продолженіе пяти лѣтъ, каждое слово ея было ложью. Тысячу ревнивыхъ мыслей осадили меня, и обезумѣвшій, не зная самъ, что я дѣлаю, я вошелъ въ комнату, гдѣ она умирала. Всѣ вопросы, мучившіе меня, вмѣстѣ посыпались на это ложе страданія.

— Что вы дѣлали въ Сен-Жерменѣ по воскресеньямъ? У кого проводили вы дни? Гдѣ вы ночевали въ такую-то ночь? Отвѣчайте мнѣ? — и я нагнулся къ ней, ища въ ея глазахъ, все еще прекрасныхъ и гордыхъ, отвѣта, котораго ждалъ съ тоскою…

Но она оставалась невозмутима, нѣма.

Я продолжалъ, весь дрожа отъ ярости.

— Вы не давали уроковъ, я былъ вездѣ, никто васъ не знаетъ. Такъ откуда же эти деньги, эти кружева, эти драгоцѣнности?

Она бросила на меня взглядъ, исполненный страшной печали — и ничего больше. Я долженъ бы былъ пощадить ее, оставить ее умереть въ покоѣ… но я слишкомъ любилъ ее, и ревность взяла верхъ надъ жалостью.

Я продолжалъ:

— Ты обманывала меня пять лѣтъ. Ты лгала мнѣ каждый день, каждый часъ. Ты знала всю мою жизнь, а я не зналъ ничего о твоей. Ничего, даже твоего имени. Потому что вѣдь оно не твое — не правда ли — то имя, которое ты носила? О! лгунья, лгунья. И сказать, что она умираетъ, и что я не знаю, какимъ именемъ звать ее… Говори же, кто ты? Откуда ты? Зачѣмъ ты вторглась въ мою жизнь?.. Да говори же, скажи мнѣ что-нибудь!

Напрасныя усилія. Вмѣсто отвѣта, она съ трудомъ повернулась къ стѣнѣ, словно боясь, чтобы послѣдній взглядъ ея не выдалъ мнѣ ея тайны. Такъ и умерла — несчастная! умерла — прячась, оставшись до конца лгуньей.

Признанія академическаго мундира

Это утро было утромъ прекраснаго дня для скульптора Гильярдена.

Избранный наканунѣ въ члены института, онъ долженъ былъ обновить передъ пятью академіями, соединенными въ торжественное засѣданіе, свой великолѣпный академическій мундиръ съ пальмовыми листьями, блиставшій новымъ сукномъ и шелковымъ шитьемъ цвѣта надежды. Блаженный мундиръ этотъ былъ разложенъ на креслѣ и Гильярденъ посматривалъ на него съ любовью, повязывая передъ зеркаломъ бѣлый галстухъ.

«Главное, не надо торопиться… времени остается еще много»… — думалъ добрякъ.

Дѣло въ томъ, что, въ пылу нетерпѣнія, онъ одѣлся двумя часами ранѣе, а прекрасная г-жа Гильярденъ, всегда одѣвавшаяся очень долго, объявила ему, что на этотъ разъ въ особенности она будетъ готова не прежде, какъ въ назначенный часъ; «ни минутой раньше… слышите-ли?..»

Несчастный Гильярденъ! Что дѣлать, чтобъ убить до той поры время?

«Примѣримъ все-таки нашъ мундиръ», — сказалъ онъ себѣ и бережно, словно обращался съ тюлемъ или кружевами, приподнялъ драгоцѣнное одѣяніе, надѣлъ его съ безконечными предосторожностями и сталъ передъ зеркаломъ. О! какой плѣнительный образъ отразился въ зеркалѣ! Какой это былъ славный маленькій академикъ, румяный, жирный, счастливый, улыбающійся, съ просѣдью, съ брюшкомъ и съ черезчуръ коротенькими ручками, которыя въ новыхъ рукавахъ казались исполненными какой-то автоматической важности. Очевидно довольный своей турнюрой, Гильярденъ ходилъ взадъ и впередъ, кланялся, какъ бы входя въ собраніе, улыбался своимъ сотоварищамъ по изящнымъ искусствамъ, принималъ академическія позы. Но какъ бы ни гордился человѣкъ своей особой, однакожъ стоять передъ зеркаломъ два часа въ парадномъ костюмѣ — нельзя. Въ концѣ концовъ, нашъ академикъ усталъ и, боясь измять свое платье, призналъ за лучшее снять его и бережно положить на прежнее мѣсто; самъ же усѣлся противъ него, у другого угла камина и, вытянувъ ноги, сложивъ себѣ руки на парадномъ жилетѣ, принялся мечтать, любовно посматривая на свой зеленый мундиръ.

Какъ путешественникъ, который, добравшись, наконецъ, до цѣли своихъ странствованій, любитъ вспоминать объ опасностяхъ и затрудненіяхъ, встрѣчавшихся ему на пути, Гильярденъ перебиралъ въ памяти, годъ за годомъ, всю свою жизнь, съ того дня, какъ онъ поступилъ ученикомъ въ скульптурную мастерскую Жуффруа. Тяжелы начинанія въ этой проклятой профессіи! Онъ вспомнилъ зимы безъ топлива, безсонныя ночи, исканіе работы и эту глухую злобу, которую испытываетъ человѣкъ маленькій, неизвѣстный, затерянный въ громадной толпѣ, которая васъ толкаетъ, опрокидываетъ. сшибаетъ съ ногъ, давитъ. И сказать — что онъ самъ, безъ протекціи, безъ состоянія, умѣлъ выкарабкаться изъ этого положенія! Да! только съ помощью своего таланта. И достойный академикъ, въ состояніи блаженнаго созерцанія, съ закинутой назадъ головой, съ полузакрытыми глазами, громко повторялъ самому себѣ:

— Только съ помощью своего таланта… одного тал…

Долгій взрывъ смѣха, сухого, дребезжащаго, старческаго, внезапно прервалъ его. Гильярденъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ вокругъ себя. Онъ былъ одинъ, совершенно одинъ, съ торжественно разложеннымъ противъ него, по другую сторону камина, зеленымъ мундиромъ — этой тѣнью академика. И, однакожъ, наглый смѣхъ все еще продолжался. Тогда, вглядываясь хорошенько, скульпторъ замѣтилъ, что этотъ мундиръ находится уже не на томъ мѣстѣ, куда онъ его положилъ, но сидѣлъ въ креслахъ, съ оттопыренными полами, съ локтями рукавовъ, положенными на ручки креселъ, съ вздувшейся, какъ бы дышавшей грудью. Невѣроятная вещь! Это именно онъ и смѣялся. Да, безумный хохотъ выходилъ изъ этого страннаго мундира, приводилъ его въ движеніе, встряхивалъ, опрокидывалъ, колебалъ его полы… и по временамъ заставлялъ его хвататься обѣими рукавами за бока, какъ бы для того, чтобъ остановить этотъ избытокъ неестественной, неудержимой веселости. Въ то же время, слышался тоненькій, ехидный голосокъ, прерываемый икотой, который пищалъ:

— Ахъ! Господи! Вотъ умора-то! кажется, я умру со смѣха… моченьки моей нѣтъ больше!

— Что-же это такое, наконецъ? чортъ возьми! — спросилъ несчастный академикъ, широко раскрывъ глаза.

Голосъ продолжалъ еще съ бо́льшимъ ехидствомъ:

— Это я, г. Гильярденъ, я, вашъ мундиръ съ пальмами, ожидающій васъ, чтобъ ѣхать на засѣданіе. Извините, что я такъ грубо прервалъ ваши мечтанія. Но это было такъ забавно, когда вы упоминали о вашемъ талантѣ… Я никакъ не могъ удержаться. Неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, говорили серьёзно? Неужели, положа руку на сердце, вы думаете, что одного вашего таланта вамъ было достаточно, для того чтобы сдѣлать такую быструю карьеру, достичь высокаго положенія, почестей, славы, богатства? Неужели вы считаете это возможнымъ, г. Гильярденъ? Углубитесь въ самого себя, другъ мой, прежде чѣмъ отвѣчать мнѣ. Углубитесь хорошенько… еще… вотъ такъ… Теперь отвѣчайте мнѣ. Вы видите, что вы не смѣете.

— Но, однакожъ… — пробормоталъ Гильярденъ, съ комической нерѣшительностью, — я… я много работалъ.

— Да, много, ужасно много. Вы труженикъ; вы ремесленникъ, вы рутинеръ, вы оцѣниваете вашъ трудъ по часамъ, какъ извозчики. Но вдохновеніе, милый мой, вдохновеніе… Посѣщала ли васъ когда-нибудь эта золотая пчелка, кружащаяся надъ головой истиннаго художника, сверкая и шумя крыльями? Ни разу — вы это хорошо знаете. Она всегда васъ пугала, эта божественная, маленькая пчелка. И, однакожъ, она даетъ истинный талантъ. Я знаю многихъ, которые тоже работаютъ, но иначе, нежели вы, съ волненіемъ, съ лихорадочнымъ трепетомъ ищущихъ, пытливыхъ… имъ никогда не добиться того, чего вы добились. Послушайте… Мы здѣсь съ вами одни… согласитесь же, что весь вашъ талантъ заключался въ томъ, что вы женились на хорошенькой женщинѣ.

— М. Г.! — воскликнулъ Гильярденъ, покраснѣвъ.

Голосъ продолжалъ, не смущаясь.

— Ну, слава Богу! Вотъ негодованіе, которое мнѣ нравится. Оно доказываетъ мнѣ — хотя это, впрочемъ, извѣстно всѣмъ — что вы болѣе дуракъ, нежели негодяй. Не вращайте такъ страшно глазами. Во-первыхъ, если вы только дотронетесь до меня, сомнете меня, или разорвете, то вамъ нельзя будетъ ѣхать на засѣданіе и г-жа Гильярденъ останется этимъ не совсѣмъ довольна, потому что ей принадлежитъ вся слава этого дня. Ее будутъ принимать сейчасъ всѣ пять академій, и я ручаюсь вамъ, что еслибы я явился въ институтъ надѣтымъ на нее, которая до сихъ поръ, несмотря на свои лѣта, такъ стройна и изящна, то имѣлъ бы не такой успѣхъ, какъ съ вами. Нужно во всемъ давать себѣ отчетъ, г. Гильярденъ. Вы всѣмъ обязаны этой женщинѣ: своимъ отелемъ, своими сорока тысячью франковъ дохода, своимъ крестомъ, своими лаврами, своими медалями…

И рукавъ съ вышитымъ обшлагомъ указалъ несчастному скульптору на знаки отличія, висѣвшіе у него на стѣнѣ въ альковѣ. Потомъ безжалостный мундиръ, какъ бы желавшій для бо́льшаго мученія своей жертвы принимать всѣ возможныя положенія, являться во всѣхъ возможныхъ видахъ, приблизился къ камину и, подавшись впередъ на своемъ креслѣ, съ видомъ болтливаго старичка, съ фамильярностью стараго товарища, продолжалъ:

— Ты, кажется, огорченъ, дружище, моими словами? Но вѣдь долженъ же ты узнать то, что всѣ знаютъ. А отъ кого же ты можешь это услышать, какъ не отъ своего мундира? Разсудимъ хорошенько… Какое было у тебя состояніе, когда ты женился? Никакого. Что принесла тебѣ жена? Нуль. Въ такомъ случаѣ, какъ же ты объяснишь свое настоящее богатство? Ты опять скажешь мнѣ, что ты много работалъ. Но, несчастный! работая день и ночь, пользуясь благосклонностью правительства, получая отъ него заказы, на недостатокъ которыхъ ты, со времени своей женитьбы, кажется, не могъ пожаловаться, ты никогда не могъ получать болѣе пятнадцати тысячъ франковъ въ годъ. Но неужели ты думаешь, что на эти деньги можно было жить такъ, какъ вы жили. — Прекрасная г-жа Гильярденъ всегда слыла щеголихой, вращающейся во всѣхъ сферахъ, гдѣ много тратятъ. Я знаю, что, сидя съ утра до вечера въ своей мастерской, ты никогда не думалъ объ этихъ вещахъ. Ты довольствовался тѣмъ, что говорилъ: «моя жена — удивительная мастерица вести хозяйство. Съ тѣмъ, что я получаю, и при нашемъ образѣ жизни, она еще ухитряется дѣлать сбереженія».

Это ты, бѣдняга, достоинъ былъ удивленія!.. Дѣло въ томъ, что ты женился на одномъ изъ тѣхъ хорошенькихъ чудовищъ, какихъ много въ Парижѣ, на женщинѣ честолюбивой и развратной, одинаково умѣвшей и устроивать ваши дѣла, и наслаждаться жизнью. Жизнь этихъ женщинъ, мой милый, похожа на ихъ бальную записную книжечку, гдѣ стоятъ цифры противъ именъ танцоровъ. Твоя жена разсуждала такъ: «У моего мужа нѣтъ ни таланта, ни богатства, ни представительности, но это отличный человѣкъ, снисходительный, легковѣрный, всего менѣе способный стѣснять меня. Пускай же онъ не мѣшаетъ мнѣ веселиться, и я берусь доставить ему все то, чего ему недостаетъ». И съ той поры, деньги, заказы, кресты всѣхъ возможныхъ странъ посыпались въ твою мастерскую, съ ихъ пріятнымъ металлическимъ звономъ, съ ихъ разноцвѣтными ленточками. Вдругъ г-жѣ Гильярденъ захотѣлось однажды (фантазія зрѣлой красавицы) быть женой академика; и ея рука, обтянутая въ изящную лайковую перчатку, отворила себѣ одну за другой всѣ двери святилища. Эхъ, старичина! Чего тебѣ стоили эти зеленыя пальмы — о томъ могутъ сказать тебѣ только твои сотоварищи…

— Ты лжешь, ты лжешь! — вскричалъ г. Гильярденъ, задыхавшійся отъ негодованія.

— Нѣтъ, милый мой, я не лгу. Посмотри вокругъ себя. Когда ты войдешь въ залъ засѣданія, во всѣхъ глазахъ ты прочтешь насмѣшку, ты услышишь, какъ будутъ шептать на пути твоемъ: «Вотъ мужъ прекрасной г-жи Гильярденъ». Вѣдь ты всю жизнь свою будешь только этимъ, дружище, — только мужемъ хорошенькой женщины!

На этотъ разъ Гильярденъ не выдержалъ. Блѣдный отъ ярости, онъ вскочилъ и хотѣлъ уже швырнуть въ огонь этотъ наглый мундиръ, сорвавъ съ него предварительно красивый зеленый вѣночекъ, какъ дверь отворилась, и знакомый голосъ, съ оттѣнкомъ пренебреженія и снисходительности, пробудилъ скульптора отъ этого страшнаго сна.

— Какъ я узнаю тебя! заснуть передъ каминомъ въ такой день…

Г-жа Гильярденъ стоитъ передъ нимъ, высокая и все еще красивая, хотя слишкомъ величавая… съ своимъ почти естественнымъ румянцемъ подъ напудренными волосами и съ преувеличеннымъ блескомъ подрисованныхъ глазъ. Движеніемъ женщины-главы, она беретъ мундиръ съ зелеными пальмами и развязно, съ маленькой улыбочкой, помогаетъ мужу надѣть его, между тѣмъ какъ бѣднякъ, еще весь въ поту, послѣ своего кошмара, вздыхаетъ съ облегченнымъ видомъ, думая про себя: «Какое счастье! Это былъ сонъ!»

Примѣчанія

1. Впервые — въ журналѣ «Отечественныя записки», 1877, томъ CCXXX, № 2, отд. I, с. 465—512.
2. итал. Estoufato
3. итал. Cato — Котъ.
4. итал.
5. итал.
6. итал.
7. итал. La lampo qui filo! — Лампа тухнетъ!
8. фр.
9. итал.
10. фр.
11. фр.
12. англ. Baby — Ребенокъ. Прим. ред.
13. фр. Papa — Папаша. Прим. ред.
14. фр. Bébé — Младенецъ. Прим. ред.
15. фр. Madame — Мадамъ. Прим. ред.
16. фр.
17. фр.
18. фр.
19. фр.